ШАМПАНСКОЕ ДЛЯ ПОЖИЛЫХ ДАМ

По воскресеньям Вайлер открывал кафе в два. Он сам отпирал дверь, сам рассаживал уже ожидавших посетителей, и у каждого гостя еще в дверях создавалось впечатление, что хозяин находится здесь исключительно ради него, ради исполнения его желаний. Все это составляло особый дух кафе которым Вайлер очень гордился. Диваны в стиле бидермайер, кресла, обитые тканью в цветочек, традиционное музицирование в кафе, хозяин с благородной проседью в волосах, сам принимающий гостей, — да где еще сегодня встретишь такое?

Три пожилые дамы вошли в начале четвертого. Вайлер с ходу определил: две весьма состоятельные сестры с Запада приехали навестить третью сестру. Вайлер гордился своим умением разбираться в людях, он никогда не ошибался и даже иногда сожалел об этом. С юных лет его интересовали людские судьбы, но мало что могло вызвать его удивление: он всегда все знал наперед. Обе гостьи были в дорогих траурных костюмах и, несмотря на теплый майский ветерок, в мехах: на одной норковый палантин, на другой каракулевый жакет. А уж Вайлер знал в этом толк! Одна была нагружена яркими пакетами, в руках другой — букет слегка увядших цветов. Нет, вряд ли они приехали на похороны, подумал Вайлер, ведь у третьей сестры, явно старшей среди них, из-под простенького демисезонного пальто проглядывало светлое вязаное платье. Словом, ничего особенного: визит без какой-либо конкретной цели, свидание после многих лет разлуки, но Вайлер надеялся, что флюиды в его кафе придадут этой встрече оттенок чего-то неповторимого.

Вайлер отослал официанта за вазой, решив, что сам обслужит дам: ему хотелось убедиться, верны ли его предположения. Он пригласил их к только что освободившемуся столику у окна, где за изящно подобранными гардинами открывался чудесный вид, достойный рекламных фото: на фоне сочной красоты старых голландских построек, сложенных из обожженного кирпича, только что распустившийся каштан — второго такого дерева не найдешь во всей округе, — а надо всем этим сияющее майское небо. Нет, эта дама в светлом платье не зря привела своих родственниц к нему.

Вайлер помог Марте снять пальто, и та с легкой улыбкой смотрела, как он принимает меха у золовки и снохи. Она попросила Вайлера принести кофе и коньяк и, подождав, когда Фридрих закончит играть вальс-мечту, подняла рюмку и сказала одетым в траур Лисбет и Маргарет:

— Я хочу выпить за Рудольфа. — И добавила, чуть помедлив: — И за Ганса.

Дамы торжественно чокнулись. Фридрих заиграл тему хора «Свободу родине» из «Набукко».

— Как трогательно, — пробормотал Вайлер. Из-за стойки ему было видно, как Маргарет достала из сумочки изящные фотокарточки и по одной стала передавать их через стол Марте. Вайлер кивнул. Он знал это наперед.

Марта смотрела фотографии, а Маргарет изучала ее лицо, одежду, прическу, ее морщинистые руки, в которых слегка подрагивали цветные снимки.

Стало быть, это она. Моя свекровь. Без малого вот уже двадцать пять лет. Но я не нахожу никакого сходства с Гансом. Боже мой, эта серая мышка! Она выглядит старше своих семидесяти пяти. Не верится, что она была бургомистром города. Да и давно это было. Вероятно, за годы службы ей не удалось позаботиться о своей старости: выглядит она более чем скромно. И наверное, поэтому не присутствовала на погребении — постеснялась. Единственный сын… А может, не приехала из принципа. Подумать только, с таким спокойствием разглядывает фотографии, а сама с удовольствием лишила бы нас всего, что мы нажили, я и Ганс. «Альпийская роза» — прекраснейший отель во всей округе: крытый плавательный бассейн, парк, приспособленный для спортивных занятий, и вольера. Моя идея. Здесь гости могут наблюдать за сурками и сернами, не карабкаясь в горы. А трудиться Ганс умел (без труда не вытянешь и рыбку из пруда), но это у него совсем не от нее, а от Лисбет, которая его воспитала. Эта же о нем и не заботилась, она была поглощена политикой, угодила потом аж в тюрьму. Бедный Ганс, это родная-то мать!.. Денег Лисбет дала за ним не так уж много, но будь довольна, что вообще удалось выйти замуж в тридцать с лишним лет, да и выглядела я тогда далеко не так привлекательно, не то что теперь. Ганс прельстился моей гостиницей, но мужем все же был хорошим. Конечно, ему нужны были девочки, со временем я стала стара для него. Больше всего ему нравились иностранки — с ними не надо было разговаривать. А эта женщина никогда не стремилась вновь увидеть своего сына. Я бы не смогла быть столь бессердечной, хотя моя Барбара и не пошла в меня. Если бы эта только знала, что ее единственная внучка чуть не стала «красной», то-то порадовалась бы. Молодежь всегда хочет жить иначе, чем родители, это она должна бы знать по своему Гансу. А моя Барбара — она образумится, ребенка нужно только чем-нибудь увлечь. Я вот отправила ее в путешествие: надо же посмотреть мир. И теперь она шлет мне письма из Индии, из этого религиозного центра. Чуточку религии ей не помешает. А вернется — выдам ее получше замуж. Самое время, иначе дело может попасть в чужие руки.

— А вот это Барбара, — сказала Маргарет, передавая Марте последний снимок.

Марта улыбнулась девушке на фото.

— Ты только все улыбаешься, — пробурчала Лисбет. — Мы что, целое воскресенье просидим здесь, разглядывая карточки? Знаешь, я ужасно проголодалась!

Марта кивнула Вайлеру и заказала три горячих сандвича по-гавайски, с ананасами. Вайлер втайне радовался, что пожилая дама держится независимо и не заискивает перед родственницами из-за какой-нибудь банки кофе марки «Якобс». Он был уверен, что безупречная атмосфера его заведения придает ей достоинства. Еще более окрылила его просьба Марты подать к сандвичам бутылку «Советского шампанского». Шампанское для дам — конечно же, сию минуту!

Марта! Ты хвастаешь перед нами: шампанское, ананасы… Нет, ты не всегда так живешь, это же видно. Почему ты не пригласишь нас домой? Неужели так бедна? Но этого не может быть, ты же кое-что да значила! Когда я смотрю на тебя вот так, мне хочется кинуться к тебе на шею, как раньше, до того как все случилось, ведь еще крошками мы были лучшими подругами, задолго до того, как ты ушла с Рудольфом. Если бы Маргарет не была такой упрямой, ты могла бы переехать к нам. Вот было бы хорошо, но Маргарет не хочет, а дом принадлежит ей. Она боится тебя, глупая телка. Если б она знала, что я, так же как и ты, была среди молодых коммунистов: чудесные прогулки, песни под гитару… Все мы были сознательными детьми рабочих! Не надо было только все принимать так всерьез, как Рудольф, он и поплатился за это жизнью. А сколько мне пришлось потом вынести, этого ты, Марта, никогда не узнаешь, это я унесу с собой в могилу. Ты была в России, когда запылал рейхстаг, когда грузовики шныряли по городу, забирая коммунистов. Рудольф пришел ко мне, он хотел, чтоб я спрятала его на одну ночь. Но это было невозможно, Марта! Мой муж служил в СА и сам лично охотился за коммунистами, он и так поступил великодушно, разрешив мне взять вашего Ганса. Да у меня, у его родной сестры, Рудольфа стали бы искать в первую очередь, тем более что ребенок был уже у нас. Нет, я не могла рисковать всем. В нашей семье никто не поднялся так высоко, как я: у моего мужа была собственная овощная плантация. А Рудольфа они все равно бы схватили, ведь они схватили всех, и тебя, Марта, тоже. Почему ты не осталась в Москве, там ты была бы в безопасности. А как мы жалели Рудольфа, когда ты уехала учиться, так вот запросто оставив мужа и ребенка, но, конечно же, он сам хотел этого: его жена тоже должна была стать партийным деятелем. Бедный Ганс! Отец в концлагере, на мать объявлен розыск. Но у мальчика было все, он был мне как родной, и ты должна понять, почему он не остался с тобой — ты стала ему чужой, Марта. Мальчику исполнилось двадцать, когда ты вышла из заключения; он был уже взрослым человеком, солдатом, ему хотелось зажить, наконец, полной жизнью. Муж мой повесился, когда пришли русские, но мне никто не сделал ничего плохого. Я ведь всегда была приветлива с нашей прислугой с Востока. Ганс стал практически хозяином в усадьбе, мы усердно трудились, меняли овощи на драгоценности, мы брали только драгоценности, это-то и помогло нам потом стать на ноги. Дела Ганса шли хорошо, пока он не попал в руки Маргарет. Эта женщина оказалась ненасытной; гостиницы ей было мало, и Гансу приходилось работать как проклятому. Конечно, и пил он много, но пятьдесят три все-таки не возраст для мужчины. Мне вот семьдесят шесть, но я выгляжу намного моложе тебя, моя бедная Марта.

— За твой день рождения! — сказала Лисбет, и слезы показались у нее на глазах. Все три дамы подняли бокалы.

— За здоровье, — произнес Вайлер сдержанно и опустил бутылку в ведерко со льдом.

— Да, за мой день рождения, — сказала Марта и, рассмеявшись вдруг, осушила бокал до дна. — Как допьем шампанское, пойдем ко мне домой.

Этот Вайлер держится так, словно и не знает меня. Но он должен помнить, что я была народным заседателем на процессе шесть лет назад: сел пьяным за руль, попытался скрыться… Тогда на суде ему удалось куда как дешево отделаться. Хорошо, что в кафе полно народу, среди людей я всегда чувствую себя уверенней… Мне жаль вас обеих. Вы всю жизнь жили только для себя. А вот мне не надо никаких фотографий, чтобы показать, чего я достигла в жизни. Потом мы пройдемся по городу, и я покажу вам кое-что из тех времен, когда я была здесь бургомистром: мост, больницу, новый квартал, да и голландские домики тоже — я не позволила их снести. Да, я боюсь вести вас к себе домой — вы чужие, по меньшей мере моя сноха с ее холодным взглядом. Вчера совсем не было времени: утром вручение ордена в Берлине, после обеда торжество в отеле, восемьдесят человек гостей! Вся квартира завалена подарками, цветы вянут, я не смогла поставить их в воду — замертво свалилась в постель. Не хочу, чтобы вы видели эти подарки, многие из них от товарищей по партии, память о прошлом, в них подчас заключена целая жизнь. Где вам понять это! Представляю, каким взглядом Маргарет окинула бы маленькую куколку, подаренную мне вчера Эрнстом: сорок лет назад он вылепил ее в тюрьме из разжеванной бумаги. Нет, девочки, просто посажу-ка я вас сначала на кухне, да-да, а сама уберу все подарки, поставлю цветы в несколько ведер, ведь столько ваз в доме просто не бывает. Вы можете, конечно, полюбоваться на картину с видом нашего города, и на орден, и другие такие же вещи, но те остальные подарки лучше не трогайте. Я покажу их Барбаре, когда она приедет, расскажу обо всем, что с ними связано. А вам — нет. У вас есть ваши меха, у меня — моя жизнь. Лисбет, ты вырастила моего сына, но ты отняла его у меня. Тоска по дому, по сыну заставила меня нелегально приехать в Германию — хотелось взглянуть на него хоть раз, хоть издалека! Я думала, у тебя он в хороших руках, и не стала вмешиваться. А ты, Лисбет, как ты думаешь, каково много лет провести в одиночной камере, а к рождеству получить письмо от моего мальчика, в котором он радовался новой форме, полученной в гитлерюгенд.

И вот теперь он мертв, а для чего жил, Лисбет? Для вольеры с сурками? Вы вот, наверное, не знаете, что ваша Барбара была у меня три года назад, когда училась в Западном Берлине. Она пошла в меня, она — мыслит и не принимает ваших зарешеченных вольер. С тех пор мы переписываемся, и я тоже получила весточку из Индии. Когда она вернется — остановится у меня. Как только вы уедете, девочки, я займусь перестановкой в квартире: одна комната будет для меня, другая — для Барбары. Я уже говорила с товарищами о том, чтобы девочка осталась у меня, о работе для нее. Это будет мой сюрприз. Я не имею права оставлять ребенка таким, как вы, не имею права повторить ту же ошибку. Как-то Барбара отнесется ко всему, ведь она еще ничего не знает. Ладно, хватит, сейчас мы пойдем домой, вы распакуете ваши кульки, я поблагодарю, а потом мы опять будем писать друг другу раз в год к рождеству, что все идет по-старому. А на следующей неделе приедет Барбара…

— Мэтр, счет, пожалуйста…

Ну вот, забыли свои роскошные цветы, сокрушенно подумал Вайлер, но не стал звать женщин обратно, не желая вмешиваться в их дела. Он смотрел им вслед, смотрел, как они, взявшись под руки — в центре именинница, — взбодренные шампанским, пошли вниз по направлению к главной улице. Вайлеру нравилось, когда гости покидали его заведение в хорошем настроении. И все-таки он еще продолжал питать надежду, что когда-нибудь в его кафе произойдет свидание хоть немного, ну хоть чуточку более драматичное, чем эти вечно похожие одна на другую встречи.

— И все же как трогательно, — повторил он еще раз, прикрывая стеклянную дверь.

Перевод А. Рыбиковой.

 

ДРУЖЕСКИЙ ВИЗИТ

Пани Лещинска отперла дверь и пропустила гостей вперед. Прихожая была совсем крошечной, не повернуться. Бригитта быстро скинула куртку и повесила ее на крючок. Майер первым долгом помог директрисе снять шубу, потом принялся стаскивать свое длинное, до пят, пальто. И зачем он надел это старье? Откуда он взял, что мужчины в Польше носят длинные пальто, по телевизору, что ли, увидел? Жена, будь она жива, никогда бы его в таком виде не выпустила.

— Здислав, — пани Лещинска представила гостям высокого молодого человека с длинными волосами.

Он склонился и поцеловал Бригитте руку. Старший, она говорила, уже офицер, это, должно быть, младший, подумала девушка. Майер тем временем соображал, правильно ли будет ему, как гостю, первому подать сыну хозяйки руку. Он поправил узел галстука, и вслед за хозяйкой они вошли в комнату, отделенную от прихожей только занавеской. Майер, как человек вежливый, виду, конечно, не показал, но все-таки он никак не ожидал увидеть в квартире директора гимназии такую обстановку. Единственной сносной вещью была стоявшая в углу горка. Книжные полки, закрывавшие все стены, — из простых досок. Везде фотографии, но большей частью без рамок. Посреди комнаты стоял полукруглый диван, покрытый то ли одеялом, то ли куском какого-то меха, рядом — круглый столик и плетеные стулья с большими подушками.

Довольно безвкусно, подумал Майер.

— Пойду приготовлю чай, — поднялась директриса.

— Можно я помогу? — Бригитта тоже встала.

— Здислав поможет. — Пани Лещинска улыбнулась и усадила ее на место.

На низком диване сидеть было неудобно, мешали высокие каблуки, юбка задралась почти до бедер. Сзади из юбки вылезла синяя блузка с эмблемой ССНМ. И почему их шьют такими короткими? Хорошо хоть прическа в порядке. Бригитта с завистью посмотрела вслед пани Лещинской, со спины они с сыном казались просто парой. А как легко эта женщина поднялась с дивана, и на юбке ни единой складки.

— Я совсем иначе представлял себе ее квартиру, — сказал Майер, — более солидной, что ли. Все-таки директор. У нее наверняка приличный оклад, если перевести в марки, получится, думаю, не меньше, чем у меня, замдиректора. Да у них, похоже, и телевизора нет, — добавил он после небольшой паузы.

— А мне тут нравится. — Бригитта погладила рукой мех на диване.

Вернулись хозяева и принялись расставлять на столе рюмки и закуску.

— Совершенно напрасно вы беспокоитесь, — заметил Майер.

Пионерский галстук, который повязала ей Бригитта во время праздника, пани Лещинска сняла в прихожей, и Майер, глядя на нее, снова подумал, что эта женщина одевается слишком смело. Если старший сын — офицер, ей должно быть примерно столько же, сколько мне. Н-да, многовато для такого декольте. Правда, сейчас за столом ее лиловое платье с глубоким вырезом не казалось столь вызывающим. Зато днем, на официальной церемонии, он был просто шокирован. Вот Бригитта молодец, ведет себя безупречно, как и должна вести себя вожатая. Надо обязательно написать об этом в отчете. Пожалуй, зря она сейчас сняла пионерский галстук и верхние пуговицы на блузке расстегнула.

Здислав наполнил рюмки.

— Мне нельзя, — произнес извиняющимся тоном Майер, — я за рулем. — Он поднял стакан с чаем, и они выпили за дружбу двух школ, за учителей, которым есть чему поучиться друг у друга.

— В следующий раз мы надеемся увидеть вашего директора, господин магистр, — сказала пани Лещинска, — и других коллег, конечно.

— Так неудачно получилось. — Майер отхлебнул из своего стакана. — Сегодня наш директор должен обязательно присутствовать на совещании. Решается вопрос о новой мебели для актового зала и кабинета рисования.

Наоборот удачно, подумала Бригитта, а то бы сидеть мне дома. От школы только двое должны были ехать.

— Это, наверное, ваш муж? — спросила она и показала на фотографию бородатого мужчины в военной форме.

— Это мой отец, — ответил Здислав, — он с нами не живет.

— Мне с мужьями не везло. — Пани Лещинска произнесла эту фразу почти весело и вынула из портсигара сигарету. Майер пожалел о том, что не курит, сейчас он с удовольствием дал бы ей огня. — Первый муж погиб в сорок восьмом, он был аковцем. А отец Здислава несколько лет назад уехал в Эйлат. Он там тоже офицер.

Боже мой, с испугом подумал Майер, эмигрант, можно сказать враг, а она так легко об этом говорит. Политических тем лучше не касаться, да и семейных тоже. Он незаметно покосился на фото, но издалека нельзя было разобрать, похож этот бородач на еврея или нет. Сын вроде не похож.

— Вам, как преподавателю общественных наук, вероятно, не хуже меня известна тогдашняя обстановка у нас, — с улыбкой сказала пани Лещинска.

Майер поискал подходящий ответ, не нашел, налил себе все же водки, выпил и объявил:

— Моя область — история Германии после освобождения от фашизма.

— Немецкая история вся очень интересная, — вмешался Здислав, — а личности какие: тот же Август Сильный. Говорят, у него было чуть не триста детей?

Пани Лещинска улыбалась, слушая сына.

— Когда я был в Песчаных горах, я видел замок, в котором он заточил свою любовницу, графиню Косель. Не помню, как он называется?

Майер запыхтел и еще раз отхлебнул из рюмки.

— Польская водка замечательная, — сообщил он и сидя изобразил нечто вроде поклона.

— По-моему, Штольпен, — тихо вставила Бригитта.

Здислав поблагодарил и, вытащив из заднего кармана брюк записную книжечку, записал название.

— Я считаю, что главное — это исторические закономерности и тенденции развития, — заявил Майер. — Мы должны воспитывать учащихся на положительных примерах. Все эти монархи и их любовницы только отвлекают от главного.

— Не могу с вами согласиться. Для меня история оживает в исторических анекдотах. — Здислав подлил Майеру водки.

— Вы так хорошо говорите по-немецки. В университете его изучали? — спросила Бригитта.

— Нет, — он отрицательно покачал головой. — На технических факультетах изучают английский и русский. Немецкому нас учила мама.

— Да, просто удивительно, как госпожа Лещинска владеет нашим языком, — сказал Майер и выпил за здоровье хозяйки. — Вас можно за немку принять. И внешность у вас нетипичная для польки, какими они мне когда-то в молодости запомнились.

Черт, спохватился Майер, похоже, я лишнего наговорил. Собственно, он хотел сделать ей комплимент.

— В войну вся наша семья оказалась в Германии, там я и выучила язык. — Пани Лещинска говорила совершенно спокойным голосом. — Сначала я попала в Равенсбрюк, мне было тогда семнадцать, потом… в общем, лучше не вспоминать. — Она отвернула рукав и показала гостям номер, вытатуированный на руке.

— Какой ужас, — прошептала Бригитта.

— Это было давно, — сказала директриса и поднесла рюмку к губам.

Мне, слава богу, не в чем себя упрекнуть, подумал Майер, а то сейчас было бы неловко. Правда, войну он начал как раз в Польше, но пробыл там несколько недель. И то во вспомогательных частях. А дальше, пока его не ранило на том мосту, только Западный фронт. После госпиталя он попал в фольксштурм — обошлось тремя годами лагеря в Красногорске.

— Да, с такой биографией вам, наверное, легко было прийти к марксизму, — заметил он.

Пани Лещинска улыбнулась.

— Я не марксистка. В нашей семье все католики. Кроме моего второго мужа.

Невероятно. Майер был в полной растерянности. Католичка и директор гимназии! Как такое могли допустить? Наверное, учли, что была в лагере. Интересно, как она туда попала, если не была коммунисткой? Спрашивать неудобно. Да и незачем прошлое ворошить. Сейчас мы два братских народа, это самое главное. Моя жена, кстати, никогда так не мазалась.

— В Польше столько людей ходит в церковь, и молодежь тоже, — сказала Бригитта.

На секунду воцарилось молчание.

— Давайте музыку послушаем. — Сын вопросительно взглянул на мать.

— Да, конечно, можете пойти в комнату Здислава, — кивнула Лещинска.

Бригитта заправила выбившуюся блузку и встала.

Лучше бы не оставлять Бригитту наедине с этим длинноволосым, у нее совсем нет опыта заграничных поездок, мелькнуло у Майера. Хотя пока она ведет себя безупречно. Он придвинулся к Лещинской и стал объяснять ей, как в Германии пьют на брудершафт.

— Я бы тоже хотела жить в такой красивой комнате, — сказала Бригитта, разглядывая картины и фотографии, висевшие на стенах.

— А у тебя какая? — спросил Здислав.

— Я живу с двумя младшими сестрами. Две старшие уже вышли замуж, а раньше было совсем тесно.

— Вас так много — и ты смогла в институт пойти? — удивился Здислав.

— На дневной не смогла, мы ведь без отца росли, мать одна всех тянула.

— И мы без отца. Может, так и лучше. Мать у меня… — Он запнулся, подбирая подходящее немецкое слово.

— Свой парень, — подсказала Бригитта.

Здислав обрадовался новой идиоме и даже записал ее в книжечку. Потом достал с полки стопку пластинок и включил проигрыватель. Слушая музыку, Бригитта перебирала пластинки. Почти на всех были фотографии негров.

— Больше всего я люблю блюз.

Здислав, сидя на полу, медленно качался в такт музыке.

Глядя на него, Бригитта невольно позавидовала его свободе и раскованности.

— Это что, — она старалась не обращаться к Здиславу по имени, потому что боялась неправильно его произнести, — тоже музыканты? — Бригитта показала на фотографии, висевшие на стене.

— Нет, это люди из «Black Power». Это Джексон, интересная фигура, правда?

— Я о нем почти ничего не знаю, — призналась Бригитта.

Здислав удивился.

— А если школьники спросят?

— Я ведь еще не учитель, — смутилась Бригитта, — мне до окончания целых три года.

— Будешь учительницей немецкого? — спросил Здислав.

Она кивнула. Молодой человек оживился и стал с увлечением говорить о немецких книгах, прочитанных им за последнее время.

— Немецкий — мой второй предмет, — прервала его Бригитта, — а главный — обществоведение.

В дверях показалась голова Майера. Он был красный как рак.

— Вы тут хорошо себя ведете? — Он скорчил плутовскую рожу, подмигнул и исчез.

Бригитта растерянно уставилась на дверь.

— А что это за предмет — обществоведение? — поинтересовался Здислав.

Девушка объяснила.

— Иначе говоря, философия?

— В общем, да, — ответила Бригитта не очень уверенно.

— Вот здорово! — И он записал незнакомое слово к себе в книжечку. — Слушай, а как у вас относятся к Хайдеггеру? Замечательный философ, правда? — Он вскочил на ноги и с восторгом процитировал: — «Существование науки никогда не было необходимым». — Усевшись снова на ковер, он с любопытством смотрел на Бригитту.

— Я думала, ты инженер, — сказала она.

— Инженер, просто я увлекаюсь философией. Это мой второй предмет, как ты выражаешься. Я даже перевожу немецкие статьи для нашего философского журнала.

— Здислав, Здислав! — вдруг громко позвала пани Лещинска.

Здислав вскочил и выбежал из комнаты. Слышно было, как директриса что-то взволнованно говорила сыну по-польски.

Бригитта вышла в прихожую. Майер стоял, прислонившись к стене, и бормотал:

— Это недоразумение, недоразумение.

Когда он успел напиться? Бригитта не знала, куда спрятать глаза.

Вдруг Майер очнулся и громко, как на собрании, объявил:

— Эта женщина сама меня соблазняла. Лично мне от нее ничего не нужно.

— Товарищ Майер! — в ужасе прошептала Бригитта.

Но Майер уже ничего не желал слушать. По его мнению, была вопиющая бестактность говорить по-польски в присутствии гостей.

Еще секунда — и Здислав бросился бы на Майера, но мать, удерживая его, что-то сказала по-польски, сын помедлил, потом все же сделал шаг к Майеру и протянул руку.

— Дайте ключи. Он отвезет вас в гостиницу, — бросила пани Лещинска.

— С какой стати, — возмутился Майер, — что я, пьяный, что ли?

Бригитта вынула ключи у него из кармана и протянула их Здиславу.

— Извините нас, пожалуйста, госпожа Лещинска, — сказала она.

Директриса не ответила.

— Мне не в чем себя упрекнуть, — разглагольствовал Майер в машине, — я был с ней совершенно корректен. Сама нас пригласила. Сама выслала сына из комнаты, пить меня заставляла, а я совсем не хотел. На диване сидела нога на ногу…

Не проронив ни единого слова, Здислав довел машину до гостиницы, отдал Бригитте ключи и, не прощаясь, зашагал прочь.

Когда Бригитта вместе с Майером, путающимся в своем длинном, до пят, пальто, проходила мимо администратора, от стыда она низко опустила голову.

У дверей номера Майер схватил ее за руку.

— Бригитта, вы показали себя молодцом. — Он поцеловал ей руку и вдруг попытался обнять ее.

Бригитту на секунду парализовало от изумления. Очнувшись, она изо всех сил оттолкнула его и бросилась обратно к лестнице.

Майер отлетел к противоположной двери. От удара в голове у него немного прояснилось: еще вздумает жаловаться, тут до пенсии четыре года, знал бы, ни за что в эту Польшу не поехал; хотя мне не в чем себя упрекнуть, надо чтобы Бригитта вынула цветы из машины, иначе они замерзнут.

Дверь, в которую стукнулся Майер, открылась, и из нее высунулся заспанный человек в пижаме.

— Ох уж эти поляки! — проворчал он, глядя вслед качающейся фигуре в длинном пальто, зевнул и скрылся в номере.

Перевод И. Щербаковой.

 

ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ

Хутор стоит в неглубокой ложбине, так что с дороги его не сразу и заметишь. Тропинка, свернув с шоссе, бежит сначала мимо луга, который давно уже никто не косит, огибает полуразрушенную крестьянскую усадьбу и выводит к начинающемуся сразу за ложбиной лесу.

Прекрасный фруктовый сад, который некогда окружала изгородь, запущен. Деревья одичали, переплелись ветвями, и тропинка здесь совсем теряется в траве. Плоды осенью снимают, но только те, до которых можно дотянуться рукой, остальные просто падают в траву. Их тоже подбирают, какие получше, а потом до октября в кухне стоят корзины и сильно пахнет яблоками, а полки в кладовой заполняются банками с джемами и компотами.

Сам дом небольшой, перед фасадом цветник, отделенный от сада заборчиком. Неприхотливые цветы цветут там почти круглый год и не требуют ухода.

Фронтон до самой крыши увит виноградом. Прямоугольный двор вымощен каменными плитами, между ними пробивается трава.

Двор весь окружен постройками. Если войти в него со стороны фруктового сада, там, где стоят массивные воротные столбы, вытесанные из песчаника, который медленно разрушается под действием ветра и дождя, по правую руку — дом в один этаж, слева в углу — каменный сарай. Напротив дома конюшня с каретным сараем и амбаром. Это компактное, двухэтажное фахверковое строение, балки которого кажутся совсем черными на фоне светлой штукатурки стен. Низкий, далеко выдвинутый вперед козырек крыши — под ним свободно может поместиться целая упряжка — придает всей усадьбе основательный вид. В конюшне стоит шотландский пони, в каретном сарае машина и четыре велосипеда. Амбар перестроен; он превращен в светлую комнату с окном почти во всю стену. Мебели мало, только самое необходимое. Летом здесь иногда справляют семейные праздники и ночуют гости.

Рядом с конюшней — деревянные ворота, тоже выкрашенные под фахверк. Днем они всегда открыты, и, пройдя через них, попадаешь на полевую дорогу. Она огибает хутор, ведет через лес и выходит на шоссе. По ней приезжает из деревни на велосипеде почтальонша. Рано утром с дороги слышен шум выезжающих на поля тракторов. Поля тянутся до самого ольшаника, за которым песчаный карьер, где можно купаться.

Если дождь идет несколько дней подряд, дорога раскисает так, что по ней не пройти.

Четырехугольник двора замыкает большой каменный сарай. В левой его половине кладовая, где хранятся съестные припасы, в правой — мастерская.

Между домом и сараем — старый колодец, которым давно не пользуются. Он закрыт двумя полукруглыми каменными плитами, на них хорошо сидеть в жару.

Крыша у дома двускатная, и потому он кажется приземистым. Небольшие окна — по три с каждой стороны от входной двери — закрываются ставнями. К дверям ведут две стертые каменные ступени. В прихожей — кафельный пол, выложенный звездочками. Наверх можно подняться по широкой лестнице из светлого дуба, под ней — дверь в подвал, где установлен котел отопления и электрический насос. Слева по коридору — кухня, ванная и маленькая комната для гостей, справа — спальня и детская.

Окна спальни выходят прямо в цветник. Это довольно большая, хотя и узкая комната с глубокой нишей в стене, закрытой полированными дверцами встроенного шкафа. Лампа темной меди висит над широким диваном, обтянутым синей льняной материей, перед ним на полкомнаты светлый ковер. В углу корзина для постельного белья. Висят две литографии на сюжеты Вальпургиевой ночи. На окнах светло-голубые шторы из тонкого муслина. Занавес, того же цвета, что и диванная обивка, отделяет от комнаты небольшое пространство, где стоят только секретер и бидермайеровский стул, на стене висят книжные полки, а над дверью в рамке фотография Халлдора Лакснесса.

В детской, как и во всех других комнатах, белые стены и желтые полы. Эта комната — самая просторная. К потолку приделаны качели, на шнуре висит ярко раскрашенный воздушный змей, родители смастерили его сами. В углу у двери стоит стеллаж, на нем куклы, звери, машинки — все это привезено из разных стран еще до того, как дети появились на свет. Под окнами небольшие книжные шкафчики: там сказки, Жюль Верн, путешествия, Робинзон, Пони Педро. Окна разрешается использовать в качестве дверей. Вечером мама задергивает оранжевые занавески. За ними остается погруженный в темноту двор и конюшня, где спит пони.

В кухне хозяйничать одно удовольствие. Оборудована она так, что лучше не придумаешь. По стенам расставлена и развешена разная старинная посуда, кухонная утварь, оставшаяся от прежних хозяев и собранная новыми. Кафельный пол выложен, как и в прихожей, звездочками. Каждое утро вся семья, родители и дети, собирается здесь за круглым, выскобленным добела столом, чтобы после завтрака разойтись по своим делам. Дети на автобусе отправляются в школу в ближайшей деревне. Отец на машине уезжает в издательство. Мать идет в сарай, где у нее мастерская, куда гостям вход воспрещен. И так шесть дней в неделю.

Вечера они проводят вместе в просторной комнате под самой крышей дома. Здесь очень уютно: темное дерево чердачных балок хорошо гармонирует с подчеркнуто функциональными предметами обстановки. На полу большой восточный ковер, простенки уставлены книгами до потолка, и, конечно, везде картины. Жена приносит самые, на ее взгляд, удачные работы.

По воскресеньям, а иногда и в субботу, приезжают гости из города, сослуживцы отца, друзья с детьми. Хутор и прилегающий к нему лес наполняются веселым гомоном, который здесь никому не может помешать. Гости привозят корзинки с вкусной едой, хорошее вино и, конечно, новые книги, иностранные журналы, пленки с последними записями, городские сплетни. Мужу и жене в эти два дня цена, которую они заплатили за эту сельскую идиллию, кажется просто ничтожной. А гости, покидая хутор, увозят в свои городские квартиры частицу царящего здесь покоя и счастья. В сутолоке будней они вспоминают дни, проведенные в этом доме, где все дышит любовью и радушием. В комнате для гостей висит картина. Ее подарил жене на день рождения один из друзей-художников. Картина написана в манере старых мастеров, лессировками, на фоне поля и леса изображен их хутор, каким он виден с полевой дороги. Картина называется «Рай».

В марте умерла тетя Софи из Грефенхайнихена. Она оставила своей внучатной племяннице Мелани горку с фарфором, столовое серебро, две сберкнижки и волнистого попугайчика.

Мелани решила ничего пока не говорить Йохену, первый раз в жизни у нее появился от него секрет. Она поместила объявление в газете и стала ждать.

В Берлине они жили, в районе Пренцлауэрберг. Их дом стоял на улице, которая заканчивалась глухой стеной. Внизу была винная лавка фрау Мелихар. На втором этаже — квартира Йохена и Мелани: две комнаты, кухня и уборная на лестнице. Окна выходили в каменное ущелье прямо на линию городской электрички. В так называемом кабинете стоял мольберт Мелани, большой письменный стол и шкаф со множеством ящиков, вроде тех, что можно увидеть в библиотеке. Днем тут еще расставляли манеж. Другая комната служила одновременно спальней и гостиной. Здесь всю стену занимала полка, заваленная книгами и игрушками, которые Йохен и Мелани привозили из своих путешествий еще тогда, когда думали, что у них будет много детей.

К ним часто приходили гости, потому что люди чувствовали себя уютно в этом доме. Йохену и Мелани было хорошо друг с другом, и царившая в их семье атмосфера мира и согласия сообщалась друзьям.

Нельзя сказать, что все у них в жизни шло как по маслу. Мелани исполнилось уже двадцать девять, и только этой весной у нее состоялась первая выставка в маленькой галерее на Ладенштрассе. Одна газета напечатала отрицательный отзыв, ее примеру последовали другие. Мелани громко, каким-то неестественным голосом читала Йохену эти рецензии. Деланная наивность, слабая техника, и все в таком роде. Кто-то написал, что художница близорука и пишет левой рукой, — это хоть была чистая правда. Потом выставку из-за ремонта галереи до срока закрыли.

Теперь картины были сложены в комнате прямо у стены: кошка у трамвайных путей, старуха в винной лавке, ребенок, играющий в луже, старинные часы — всего восемнадцать работ. Между ними ползал одиннадцатимесячный Даниель, а Мелани рисовала кукол и мишек для витрины детского универмага.

Йохен работал в издательстве редактором. Он уже лет пятнадцать все собирался написать роман, который должен был называться «Сторонний наблюдатель». Когда тебе далеко за тридцать, пора садиться за собственную книгу, а он все редактировал чужие. Йохен мечтал о домике за городом, где Мелани могла бы заниматься своей живописью, а он спокойно писать книги, где их ребенок, а может, двое или трое детей росли бы крепкими и здоровыми.

И вот теперь, после смерти тети Софи, Мелани получила возможность осуществить его мечту. Если в ответ на ее объявление предложат что-нибудь подходящее, они с Йохеном поедут и купят крестьянский хутор. Нет, Мелани делала это не потому, что считала себя в долгу перед мужем, просто она была благодарна ему за то, что он дал ей возможность доучиться, за то, что ему нравились ее картины — каким-то необъяснимым образом он был причастен к их созданию, — за то, что он был так терпелив, когда казалось, что у нее вообще не будет детей, что помог ей решиться на операцию. Она и сама не прочь была вместе с Йохеном и сыном уехать из шумного города, из этой маленькой неудобной квартиры и поселиться в тиши, на природе, вдали от столичной суеты. Конечно, они и здесь были счастливы, но в другой обстановке, лишенной бытовых неурядиц, их счастье станет поистине полным.

В одно майское воскресенье Мелани и Йохен выехали из города в северном направлении. Даниель, который еще никогда не ездил в машине, попискивал на заднем сиденье. Машину купили недавно и ехали медленно. Наконец остановились в деревне, перед домом, адрес которого был указан в письме. Вся семья Грюнкелле сидела за столом: муж, жена и румяные девочки-подростки, похожие друг на друга, как два яблока, пили кофе с пирогом. Йохена и Мелани тоже усадили за стол. Грюнкелле был не молод, очень толст и передвигался на костылях. Его жена, тоже довольно толстая, но крепкая и кудрявая, как дочки, выглядела не старше сорока.

— Хутор наш стоит на отшибе, туда теперь никто и не заглядывает, — сказал Грюнкелле, — но если вы художники, вам понравится. В тишине ведь лучше думается.

Йохен помог Грюнкелле влезть в машину, дочки уселись на свои мопеды и поехали вперед. Фрау Грюнкелле стояла у дверей и плакала.

Они ехали по шоссе около четверти часа, наконец Грюнкелле велел остановиться. Йохен и Мелани посмотрели, куда он показывал, и увидели лежащий в ложбине хутор. Сразу за ним начинался лес. Все это напоминало иллюстрацию из книжки сказок. Проехали еще сто метров, и Грюнкелле сказал:

— Машину придется оставить здесь. Иначе обратно нам снизу не выбраться. Дорога раскисла, да и тракторы ее всю разбили.

Грюнкелле очень ловко передвигался на костылях, они едва за ним поспевали. Йохен нес спящего ребенка. Тропинка давно уже заросла травой, и только Грюнкелле мог ее различить.

— Мы поселились здесь после свадьбы, — рассказывал он, — я держал трактир: вечером — посетители, днем — хозяйство. У нас все было свое. Каждый год по теленку и по свинье. Кур было полно, кроликов. К рождеству мы откармливали на продажу дюжину гусей. Сад, огород, дрова в лесу, а в карьере, вон там, отсюда не видать, рыбы полно. Но я заболел, и нам пришлось перебраться в деревню. Про наш хутор мы говорили: это рай. И все в округе его так называли. Увидите, это чистая правда.

Они прошли через небольшой лесок и остановились на лужайке. Здесь росли фруктовые деревья, некоторые еще не отцвели. Девочки уже были на хуторе, они гостеприимно распахнули покосившиеся ворота.

— Тут все в таком виде, — протянула Карин. Другая, которую звали Рита, только молча кивнула, она и потом не произнесла ни слова, лишь кивая порой в подтверждение слов своей сестры.

Грюнкелле не обманул их, Мелани и Йохен увидели это сразу. Конечно, труда надо было вложить много, но хутор стоил того. Вымощенный каменными плитами, через которые пробивалась сорная трава, двор со всех сторон окружали постройки: жилой дом, сарай, конюшня. У всякого, кто сюда попадал, возникало чувство надежности, защищенности, да и природа вокруг: сад, лес, поля, луга — все дышало покоем. Но сами здания имели жалкий вид. В полуразрушенном сарае гулял ветер, у конюшни провалилась крыша, и одна балка торчала прямо над двором.

— Мы с тех пор тут ни разу не были, — сказала Карин.

Дом под двускатной крышей выглядел совсем приземистым. Рита открыла дверь, они вошли в коридор, выложенный кафельной плиткой с узором в форме звезд. Пахло плесенью.

— Печи совсем развалились, — заметил Грюнкелле.

— Сделаем центральное отопление, — бодро сказал Йохен.

— Насос мы продали, — вздохнул Грюнкелле. — Электричество сюда подается из Нойкица с подстанции. Однажды буря повредила провода, и мы тут жили, как древние германцы.

Направо по коридору были две комнаты, налево еще одна, дальше кухня и кладовая.

— Уборная во дворе, рядом с душем, — сказала Карин.

Рита открыла ставни. Рамы, двери — все было изъедено древесным червем, пол покрыт плесенью и мышиным пометом.

— Дом, в котором не живут, разрушается, — заметил Грюнкелле. — Как человек, который никому не нужен. Все восемь моих дочерей здесь выросли. Мы даже хлеб сами пекли.

— Сарай восстановим, там можно сделать тебе прекрасную мастерскую, — сказал Йохен.

Мелани вздохнула.

— Кто это будет делать. А на конюшню посмотри.

— Да, тут все не починишь, — подхватила Карин, — проще снести и этим материалом отремонтировать дом.

Но Йохен и Мелани в один голос заявили, что без сарая и конюшни усадьба все потеряет, останется одинокий маленький домик, окруженный лесом. Грюнкелле был с ними согласен.

Поднялись на чердак.

— Мы здесь играли в плохую погоду, — сказала Карин, — на дворе ветер, дождь, балки скрипели, а у печной трубы совсем тепло. А как тут пахло! Мы здесь травы сушили, укроп, ромашку, бессмертник. У нас их много росло. Но труба развалилась, сами видите.

— И балки сгнили, — сказала Мелани. Она поковыряла пальцем дерево, оно легко крошилось и пахло прелым листом.

— Да, балки придется менять, — согласился Йохен. — Я люблю плотничать, — сказал он, обращаясь к Грюнкелле. — При моей сидячей работе это замечательный отдых.

Ребенок заплакал, и они спустились вниз. Во дворе все уселись на колодец, закрытый каменной плитой, и принялись за бутерброды, которые достала из своей сумки Мелани. Ребенку дали молока, а потом Рита затеяла с ним игру.

Пока Йохен договаривался с Грюнкелле о цене, Мелани молчала, но потом, когда у них уже все было решено, вдруг сказала:

— Нет, это невозможно.

Грюнкелле кивнул, словно ждал этой фразы.

— Конечно, в городе жизнь не такая, как здесь.

Они закрыли ставни, заперли двери, и хутор снова погрузился в тишину. По собственным следам в траве они двинулись к шоссе.

Потом, уже в машине, Йохен сказал:

— Такого случая нам больше не представится. Мы понемногу тут все восстановим, вот увидишь.

Мелани возразила неожиданно резко:

— Отсюда тебе до работы ехать семьдесят километров. Вечером будешь возвращаться совершенно вымотанный. По субботам-воскресеньям ты пишешь, к тебе не подойти. Деревня далеко, нет яслей, нет детского сада. Как я буду здесь работать? Нет водопровода, электричество могут отключить, а до ближайшего магазина, как до Китая.

— Ребенок вырастет, — возразил Йохен. — Купим велосипеды.

— А зимой? А если весь день льет дождь? А если кто-нибудь из нас заболеет?

— Почему ты видишь теперь только дурное? Это так на тебя не похоже. — В голосе Йохена слышалось раздражение.

— Да просто здесь я не смогу работать, ты видел, какие тут крошечные окна. И не смогу здесь выдержать целый день одна, в этой глуши не с кем словом перекинуться. Наконец, я должна смотреть работы других художников, показывать им свои…

— Мы устроим тебе мастерскую, потерпи немного. Мы ведь с тобой еще молодые! Через пару лет все наладится. В городе у тебя никогда не будет таких идеальных условий для работы. Утром просыпаешься — за окном лес.

— А ребенка, как жена фермера, привяжу себе на спину и так буду стоять за мольбертом. Книжка какая-нибудь понадобится, где ее возьмешь, и малыш будет расти в одиночестве.

— Да что с тобой происходит, — воскликнул Йохен, — все я, я, я!

— Это ты только о себе и думаешь! — крикнула Мелани. — Ты ведь ничем не жертвуешь, наоборот, еще и рай получаешь в придачу!

— Лучшего места нам не найти, — убеждал он ее, — будем жить и радоваться, что наш дом с каждым годом становится все краше, родим еще ребенка или двух; днем работа, вечером усадьба, в воскресенье будут приезжать гости, на машине можно и в театр поехать, и на любую выставку, и из города все, что нужно, привезти.

— Нет, ничего этого не будет, — сказала Мелани.

— Знаешь, давай дома все спокойно обсудим, — предложил Йохен.

— А тут и обсуждать нечего, — отрезала Мелани.

Дальше они ехали молча.

В два часа Даниель возвращается из школы. Сумка — в угол, радио включается на полную мощность, чтобы слышно было на кухне.

Он пускает горячую воду и ставит в раковину грязную посуду. Вода течет медленно, тонкой струйкой. Даниель стоит у открытого окна и считает электрички. Пока раковина наполнится, их пройдет штук семь. Наконец он принимается за посуду и, чтобы не было скучно, насвистывает в такт мелодии, свистит с трелями — это не каждый умеет.

В рюмках, которые стоят немытые еще со вчерашнего вечера, остатки вина, и он представляет себе Антека и маму, как они вместе качаются в кресле-качалке. Вообще-то Антек ему нравится. Правда, он курит, и мамина кровать пропахла табаком. Даниель вытряхивает пепельницу, ставит вытертую посуду в шкаф и бежит вниз, в бывшую винную лавку. По дороге он обычно играет в одну и ту же игру: пытается угадать, ту же мать слушает музыку, что и он на кухне, или нет? Чаще всего не угадывает.

Даниель останавливается позади матери и смотрит, как она работает. Кисть Мелани держит в левой руке. А он может рисовать и вообще все делать одинаково правой и левой. На мольберте та же картина, что была вчера, позавчера, на прошлой неделе.

— Все никак не кончишь, — говорит Даниель. — Что это они у тебя над крышами летают? Ты бы лучше нарисовала их в кресле-качалке.

— Опять подглядывал в замочную скважину, шпион! — возмущается Мелани.

Но Даниель уже сидит за своим столом. Там лежит большой картон, над которым он трудится уже целую неделю. Дело в том, что ему в голову приходят все новые и новые идеи. Мелани, не отрываясь от мольберта, спрашивает про контрольную по математике. Даниель отвечает, но мысли его далеко, сейчас его занимает только вокзал. На картоне он нарисовал собак, камеру хранения, двух пьяных, духовой оркестр, красный маневровый локомотив, Мелани с мольбертом, рисующую вокзал. Даже себя самого изобразил: в одной руке у него круг для плавания, в другой — гитара Антека. Мелани считает, что картина получается слишком пестрой. Но Даниель любит рисовать всеми красками, какие у него есть.

— Опять глазеют, — говорит он.

Не оборачиваясь, Мелани отвечает:

— В следующем году непременно вставим шлифованное стекло. Тогда с улицы ничего не будет видно.

У витрины стоят две женщины и смотрят на них. Мелани никак не может привыкнуть к любопытным взглядам, а Даниелю даже нравится — пусть глазеют. Над их дверьми все еще висит вывеска «Вино-табак», хотя фрау Мелихар уже давно перебралась в Гамбург. Надо повесить другую, думает Даниель: «Мелани и сын. Мастерская живописи. Открыта ежедневно с 15 часов. Выходной — воскресенье. Заказов не принимаем, только если что-нибудь интересное». Нет, это слишком длинно для вывески. Лучше совсем просто: «Даниель и Мелани. Живопись». Дверь не будем запирать, повесим колокольчики, и, если кто-нибудь придет посмотреть картины, они зазвенят.

Дверь бывшей лавки сейчас вообще заперта, а на окнах жалюзи, которые Мелани вечером спускает. После работы часто приходит Антек, но сегодня, наверное, уже не придет — поздно.

Около пяти начинает темнеть, и Мелани говорит:

— Ничего не видно, надо кончать.

Они моют кисти, сначала скипидаром, потом водой с мылом. Даниель еще должен выучить Среднегерманские горы.

После ужина Даниель и Мелани снова спускаются в лавку. Вчера они начали клеить из газет змея. Получился какой-то крылатый крокодил. Осталось подправить ему голову и раскрасить. Даниель собирается еще и цветочками его разрисовать. Они сушат змея вентилятором и повторяют географию. Даниель никак не может запомнить Вестервальд, приходится сочинить про этот Вестервальд стишок.

Антек все-таки появляется.

— Как красиво, — говорит он, глядя на картину Мелани. Мелани злится, но Антек уверяет, что ему действительно очень нравятся эти летящие фигурки, он, мол, понимает, что Мелани хочет сказать своей картиной. Послав его ко всем чертям, Мелани хватает кисть, которой они только что раскрашивали змея, и через весь холст размашисто пишет: «Уроды».

Даниель и Антек переглядываются, это не первый раз с ней такое. Потом они вдвоем несут змея наверх, в комнату Даниеля. Антек сверлит дырку в потолке, ввинчивает крюк, и Даниель вешает на него свое чудище. Змей какое-то время медленно поворачивается на веревке, качая огромными крыльями, потом повисает неподвижно. Антек задергивает оранжевые занавески, и они садятся рассматривать польский автомобильный журнал. Оба увлечены, но появляется Мелани. Это значит, что Даниелю пора спать. Свет погашен, двери закрыты. Мальчик встает и бесшумно придвигает к двери стул. Наверху есть щель, и через нее ему все хорошо видно.

Мелани и Антек сидят за столом и пьют кофе. Антек протягивает матери какую-то книгу. Книга совсем новая, страницы хрустят, когда Мелани их листает. Она вглядывается в фотографию на обложке. Даниель, как ни старается, ничего разглядеть не может.

— Интересно, каким он стал, — говорит Мелани.

— Ты все еще к нему привязана, а ведь десять лет прошло, — вздыхает Антек.

Мелани раздражительно отмахивается.

— Почему ты не хочешь, чтобы мы жили вместе? — спрашивает Антек. Даниель весь обращается в слух.

— Оставь меня в покое, — говорит Мелани.

Теперь они сидят молча. Мы с мамой никогда так не молчим, думает Даниель, и она не сердится, когда мне совсем не нравится ее картина. Почему, что бы Антек ни сказал, она так злится? С ним можно в шахматы играть. Он все чинит. Вот только курит. Но ей ведь это не мешает.

Через пару минут Мелани встает и выключает верхний свет. Даниель тихонько слезает со стула, он знает, что будет дальше.

Ровно в пять Йохен отдает ключ от своего кабинета привратнику и, прощаясь, пожимает ему руку.

— Всего хорошего, господин доктор.

Йохен садится в свой «вартбург» и едет в торговый центр, чтобы забрать продукты, заказанные женой по телефону. До дому ему добираться целый час, и весь этот час он на чем свет стоит ругает чертовы пробки и клянется, в какой уже раз, с завтрашнего дня начать ездить электричкой.

Рядом с поселком, где живет Йохен, пригородная зона отдыха. Йохен строил свой дом восемь с половиной лет. Он всячески пытался уйти от типового проекта, упорно боролся за каждую придуманную им мелочь. В результате дом вышел почти таким, как ему хотелось, даже удалось оборудовать мастерскую в подвале. Фронтон увит виноградом, на задней стороне козырек крыши сильно выдвинут. Это придает дому уютный вид. Летом на этой открытой террасе ужинают. Двор выложен каменными плитами, между которыми жена Йохена посадила цветы: маргаритки, камнеломку. Это идеальное место для гриля, и они любят принимать гостей прямо здесь, на воздухе. Приезжают сослуживцы из издательства с семьями, коллеги жены Йохена.

Она экономист и дома тоже распоряжается финансами. Живут они неплохо, Йохен уже девять лет заместитель директора издательства. Жена у него приятной внешности, неглупа, родила ему двух дочек, похожих друг на друга, как два яблока.

Йохен за последние несколько лет написал с десяток очерков о передовых рабочих, и его собственное издательство выпустило их отдельной, мило оформленной книжечкой. Теперь Йохен твердо решил засесть наконец за свой роман. Жена Йохена честолюбива и одобряет его планы, она согласна освободить мужа по субботам и воскресеньям от всех домашних дел, целиком взять на себя и девочек, и сад.

Каждый раз, возвращаясь с работы домой, Йохен испытывает приятное чувство. Он любит свою жену и дочек и этот дом, который часть его самого. Любит свой кабинет со множеством книг, с фотографией Халлдора Лакснесса и окнами, выходящими в лесок. Здесь он будет писать свой роман. Ему уже сорок восемь, самый подходящий для этого возраст.

Над его письменным столом висит картина, по мнению жены, немного аляповатая. Но девочкам она нравится. Прошлым летом приятель Йохена купил ее по его просьбе на выставке-продаже. На картине в манере старых мастеров, лессировками, изображен крестьянский хутор, лежащий в лощине, и одичавший сад.

Эту картину написала Мелани, и называется она «Рай».

Почему «Рай», удивляются гости, но, в общем, милый пейзаж, все мы когда-то мечтали жить в таком уголке.

Перевод И. Щербаковой.

 

РАЙСКИЙ ОСТРОВ

Когда у певицы, исполнявшей модную песенку на возвышении посреди зала, вдруг исчезло платье, гости отеля одобрительно зааплодировали. Никому не пришло в голову, что за этим может стоять что-либо более серьезное, чем пикантная выдумка владельца отеля, решившего немного позабавить своих постояльцев: наш отдых как раз вступил в такую фазу, когда после первых дней бездумного наслаждения свободой и бездельем всех понемногу начинает тяготить ощущение, похожее на скуку.

Но тут с резных буфетов, занимавших всю торцовую стену зала, вдруг испарился наш ужин. Испарился на наших глазах, вместе с роскошными деревянными тарелками, на которых его — собирались подать, причем ужин на шестьдесят восемь взрослых и четверых детей улетучился за несколько секунд.

Владелец отеля чересчур нервно воспринял наше единодушное требование немедленно сменить персонал, столь беззастенчиво наживающийся на постояльцах. Он попытался нас успокоить, сославшись на то, что, кроме нынешнего персонала и нас, его многоуважаемых гостей, на острове никого нет, а ближайший катер с суши, как мы, вероятно, знаем, прибудет лишь следующим утром. Пока он отдавал кухонной прислуге распоряжения насчет импровизированного ужина, а гости на все лады выражали свое возмущение, произошло короткое замыкание, и все погрузилось во тьму.

Кельнеры бросились за свечами и не обнаружили ни одной. Хозяин отеля клялся всем и каждому, что еще вчера в кладовых находилось почти две тысячи свечей. Раздались голоса, угрожавшие пожаловаться туристической фирме.

В полном мраке мы все ощупью разбрелись по комнатам. А нынче утром пропали без следа не только все наши носильные вещи, но и — что куда хуже — все бумаги и документы.

Кое-как прикрывшись пластиковыми пакетами или чем-то еще в этом роде, мы все собрались в зале ресторана на совет. Хозяин заявил, что его отель «Райский остров», очевидно, подвергся нападению термитов. И первое время нам придется сидеть без электричества, поскольку термиты сожрали изоляцию кабеля. С катером, ежедневно доставляющим продукты, он уже передал на сушу сообщение о постигшем нас бедствии — для того, чтобы срочно были приняты необходимые контрмеры.

Термиты в этих широтах иногда попадаются. Их нашествие хоть и сопровождается неприятными побочными явлениями, но ни в коем случае не угрожает ни жизни, ни здоровью людей. Через два дня все кончится. Понесенный ущерб будет возмещен.

Катер доставил керосин. Персонал и гости отеля в едином трудовом порыве опрыскивают им все здание снаружи и внутри. Действительно, после этой операции мы находим сотни мертвых термитов. По моим понятиям, они огромны — примерно два-три сантиметра в длину, попадаются и более крупные экземпляры. Вид у них отвратительный. Многие постояльцы заявляют, что намерены немедленно уехать, несмотря на то что владелец отеля уверяет, будто мы уже овладели ситуацией. Не следует лишь ни в коем случае ослаблять наши усилия, поскольку, как показывает опыт, за каждой уничтоженной генерацией термитов тотчас следует еще одна.

Что значит «как показывает опыт»?

Катер доставил на остров и извещение туристической фирмы: нападение насекомых не предусмотрено перечнем случаев, в которых фирма обязана выплачивать компенсацию, в силу чего никаких выплат при досрочном отъезде производиться не будет. Кроме того, предоставление пассажирского катера по особому заказу ранее срока, предусмотренного договором, повлечет за собой дополнительные расходы, которые лица, заинтересованные в досрочном отъезде, должны будут покрыть в полном объеме.

После этого извещения большинство выразило готовность остаться. Ведь окончательно уничтожат термитов (именуемых далее Т) через два, максимум три дня.

Собака моего соседа по столу, чистопородная борзая, поедает мертвых Т с нескрываемым аппетитом.

Нынче утром возникли конфликты из-за даты. Мы никак не могли прийти к единому мнению, понедельник сегодня или вторник. А некоторые и до сих пор утверждают, что уже среда. Газет мы больше не получаем, поскольку эти Т успевают их сожрать прежде, чем мы развяжем пачки. Радиоприемники и телевизоры не работают из-за отсутствия тока. Даже транзисторы вышли из строя. Чего только эти Т не едят! Трудно даже перечислить. Безусловно несъедобных предметов для них почти не существует. Разве что стекло, металл, камень и пластик. Живую материю они не трогают — животных и растения не едят. Но стоит живому организму умереть, как Т на него набрасываются. Должен признаться, что чистота на территории отеля, возникшая с их помощью, даже подкупает, поскольку намного превосходит то подобие порядка, который персонал отеля поддерживал спустя рукава. Не успеешь бросить кость, как она исчезает. Мы все единодушны в том, что Т, следовательно, имеют и свои положительные стороны. Может, было бы ошибкой уничтожать их подчистую.

Удивительно также, сколь невелик набор привычных материальных благ, которыми может обойтись человек на отдыхе. Спим мы все теперь на бетонном полу, прохлада которого так приятна после дневной жары. Вертолеты военно-морского флота сбросили нам пластиковые циновки и противотермитные нейлоновые костюмы, и мы все как один носим их с завидным единодушием.

Мной овладело какое-то непривычное чувство полной свободы и раскованности.

Об этом чувстве, упомянутом в последней дневниковой записи, я хотел поговорить сегодня за обедом с моим соседом по столу. Но реакция его была более чем странной. Он спросил, едва слышно цедя слова сквозь зубы, не собираюсь ли я его допрашивать. Теперь я обедаю, в одиночестве. Мне это даже приятно.

Правда, теперь борзая больше не берет у меня из рук мертвых Т, что меня весьма задевает.

В дополнение к вчерашней записи: хозяин отеля вечером явился ко мне в номер и рассыпался в извинениях за беспокойство. Потом попросил сохранить нашу беседу в тайне и сказал, что ему бросилась в глаза моя непохожесть на других постояльцев — я, мол, подолгу бываю один и частенько что-то записываю в блокнот. Поэтому он считает меня человеком мыслящим и достойным его доверия. Признаюсь, его слова мне польстили. Хозяин собирался нынче утром встать пораньше и съездить на продуктовом катере на материк, чтобы — так он по крайней мере выразился — выяснить обстановку. Я уверен, однако, что он намеревался дать деру. Во всяком случае, в тот вечер он мне заявил, что ему нужен заместитель, который бы во время его краткого отсутствия вел все дела и присматривал за персоналом. В благодарность за труды он предлагал мне уступить пятьдесят процентов прибыли от его предприятия. Я подумал, что не следует обижать хорошего человека резким отказом и терять его расположение. Поэтому я попросил время на обдумывание до сегодняшнего утра. Но вопрос решился сам собой: катер не пришел. Говорят, капитаны катеров отказались впредь приставать к острову, поскольку их посудины сделаны из дерева.

С нынешнего дня мы перешли на снабжение вертолетами — они ежедневно сбрасывают продукты и все необходимое над прилегающей к отелю пальмовой рощей.

Мы начали сооружать посадочную площадку для вертолетов. Правда, сажать здесь вертолеты никто не собирается, но умеренный (добровольный!) физический труд полезен для всех участников. Он отгоняет возникающие время от времени раздумья по поводу положения, в котором мы все очутились. Было замечено, что кое-кто из гостей, и в первую очередь женщины, вечерами с тоской глядят в сторону материка, кажущегося таким близким. А несколько молоденьких кельнеров даже отправились туда вплавь! Вероятно, в виду берега их все же подобрали катера — мне кажется, невозможно проплыть такое расстояние без посторонней помощи. Хотя я и сам несколько изменил свое мнение о собственных физических возможностях, поработав на строительстве посадочной площадки. Валить стройные пальмы совсем не трудно. Правда, потом приходится тащить их волоком к отелю, где их подчистую сжирают Т, ибо Т — наверное, можно сказать: к сожалению? — пока еще не появились в районе рощи.

А между тем керосин уже полностью израсходован. Новой партии не предвидится, да нам она и не нужна. Вероятно, вертолетчики пришли к такому же выводу, как и мы, а именно: достаточно лишь не давать Т излишне размножаться.

Половина отпуска уже позади. Надо поторапливаться с сооружением посадочной площадки; даже если ею никто и не воспользуется, чувство собственного достоинства требует довести начатое дело до конца.

Удивляет поведение двух семей, отдыхающих здесь с детьми. Они совершенно обособились от остальных и даже не участвуют в общем труде. Целыми днями валяются нагишом на пляже (не только дети, но и взрослые!), ловят рыбу и жарят ее у самой воды. Даже ночью они не уходят с пляжа и спят прямо на теплом песке. Они почти не являются в отель за продуктами, которые хозяин три раза в день собственноручно достает из стальных термитонепроницаемых контейнеров и раздает своим постояльцам. В создавшихся условиях приготовление пищи, естественно, отпадает.

Несколько дней назад, отмечая возникшее у меня здесь странное ощущение свободы, я отнюдь не имел в виду такой стиль поведения, как у вышеупомянутых семейств. Напротив, я за то, чтобы блюсти определенные принципы цивилизации в любых, в том числе и самых экстремальных, условиях. К таким принципам относятся, кроме само собой разумеющегося соблюдения приличий, также и подчинение собственной воли требованиям коллектива, равно как и ощущение своей ответственности за точное соблюдение привычного распорядка дня и недопущение безделья: все это докажет, что ситуация может рассматриваться как близкая к нормальной. Человек имеет право гордиться собой не только в тех случаях, когда ему удается преодолеть неблагоприятные обстоятельства! Я начинаю склоняться к мысли, что приспособиться к этим неблагоприятным обстоятельствам без жалоб и слез — едва ли не более трудная задача.

Утверждение, будто в нашем случае речь идет о жизни и смерти, лично я отвергаю как несостоятельное. Ибо нашей жизни никоим образом не угрожает опасность. Все постояльцы отеля имеют здоровый, отдохнувший вид. Мы все загорели, физически окрепли и за едой не устаем уверять друг друга, что настроение у нас прекрасное и уверенность в завтрашнем дне непоколебима.

Создается впечатление, что с тех пор, как здесь появились эти Т, мы живем более насыщенной жизнью, чем раньше.

Когда мы нынче в полдень вернулись со стройки, нам с большим трудом удалось скрыть друг от друга испытанное нами потрясение: отеля «Райский остров» больше не существовало.

Хочу уточнить: отель, конечно, стоит на месте. Но у него нет ни стен, ни крыши. По-видимому, Т научились поедать и каменную кладку.

Относительно быстро привыкнув к новому виду нашего пристанища, мы убеждаемся, что причудливое переплетение стальных балок, свободно и широко раскинувшееся над землей, может доставить истинное эстетическое наслаждение. К примеру, винтообразно изогнутая лестница, ведущая из ресторана на плоскую крышу, только теперь, когда она уже не скрыта стенами, предстала перед нами во всей своей красе.

А поскольку между нашими комнатами теперь нет разделявших нас перегородок, мы все расположились в зале ресторана, где и живем как бы единой семьей — само собой, строжайше соблюдая приличия.

Часть постояльцев, к которой принадлежу и я, весьма сожалеет, что наш отдых заканчивается через семь или через одиннадцать (?) дней. Мы всей душой привязались к нашей новой жизни.

Родительские пары пытаются внести в наши ряды смуту. Они требуют, чтобы из оставшихся пальм мы построили плоты и переправились на сушу, так как разрушение здания свидетельствует о грозящей нам всем опасности. Я счел, что ввиду возникновения нездоровых настроений мое образование обязывает меня произнести импровизированную речь и в шутливых стихах «прозрачно» намекнуть на нашу «прозрачную» обстановку.

Меня наградили бурными аплодисментами.

Правда, теперь, когда я не могу укрыться в своих четырех стенах, мне приходится вести свои записи тайком и урывками. Они всегда при мне; я ношу их прямо на голом теле, под нейлоновым жакетом. Не только из-за Т.

Сегодня, кажется, обстановка изменилась. Гостей охватила жуткая паника. В меня тоже вселилось какое-то смутное беспокойство, которое я, однако, скрываю от остальных.

Ночью сожрали борзую собаку моего бывшего соседа по столу; остался лишь начисто обглоданный скелет.

Очевидно, Т ошибочно приняли спящую собаку за мертвую. Что это означает для нас всех, нет нужды подробно объяснять. Не так уж много у нас возможностей доказать Т, что мы живы! Тем более что документов ни у кого нет, а одинаковые нейлоновые костюмы сделали нас почти неотличимыми друг от друга. Ведь теперь даже персонал и гости не отличаются друг от друга, не говоря уже о внутренних различиях среди гостей, снимавших номера различного класса.

Завтра мы созываем всех на собрание. Эту ночь постараюсь не спать.

Чтобы не прослыть паникером, я никому не сказал о том, что не могу понять, почему скелет собаки оказался несъеденным.

Собрание приняло два важных решения:

1. Мы осуждаем действия родителей, прошлой ночью вместе с детьми тайно покинувших остров и на самодельном плоту отплывших на материк.

2. Ввиду того, что гибель собаки, возможно, сигнализирует скрытую угрозу нашим жизням, мы намерены разрушить здание отеля до основания, дабы обнаружить жилища термитов и окончательно их уничтожить.

В данное время создаются рабочие, продовольственные, а также охранные и оборонительные отряды.

Мы обнаружили поселение Т. И сейчас заняты его расчисткой. Работенка не из легких, зато чрезвычайно интересная.

Обиталище Т, по всей видимости, представляет собой высокоорганизованную структуру с многомиллионным населением. Оно занимает всю площадь нашего бывшего отеля и уходит на несколько метров под землю. Поселение состоит из бесчисленных ходов и закоулков наподобие катакомб, не просто прорытых в толще земли, но и укрепленных какой-то похожей на цемент смесью из земли и собственных клейких выделений Т. На глубине около четырех метров мы обнаружили водоем с пресной водой, а неподалеку от него — плантации, на которых Т выращивают грибы. Нашли мы также и настоящие склады продовольствия. В самом центре поселения находится жилище короля и королевы — оба они отличаются от остальных Т своими поистине чудовищными размерами. Непосредственно к их жилищу примыкает питомник, то есть нечто вроде учебно-воспитательного комплекса, состоящего из детского сада и школы. Все ходы и выходы из обиталища Т искуснейшим образом замаскированы и для неопытного глаза почти незаметны. Все это просто восхитительно!

Мы по-прежнему наблюдаем жизнь Т с растущим интересом. Каким-то удивительным образом структура внутреннего устройства колонии Т напоминает структуру человеческого общества. Наряду с вышеупомянутой королевской четой здесь имеются простые рабочие — дегенерировавшие особи, выполняющие все строительные и снабженческие функции, а также солдаты; последние несут охрану всего сообщества, за что и обеспечиваются питанием. Врагов солдаты поражают выделяемой ими вязкой жидкостью.

Мы вполне отдаем себе отчет, что не имеем права просто взять и разрушить столь высокоорганизованное сообщество — его изучение, несомненно, даст нашей науке бесценный и уникальнейший материал. На первых порах мы сами взяли на себя эту задачу.

Мы исходим из постулата: что нам ясно, то не опасно.

Поэтому мы приступаем к изучению Т-языка.

Мы научились объясняться с Т и теперь свободно с ними общаемся. Даже заключили соглашение: Т расширяют площадь своего обитания и заодно строят для нас новое пристанище. За это мы отдаем им половину нашего ежедневного рациона. Последнее условие абсолютно справедливо, так как, разрушив отель и уничтожив пальмовую рощу, мы лишили Т основных источников питания на острове.

Гостеприимство Т поистине подкупает. Они разрешили нам участвовать в строительстве, а также в утеплении постройки к зиме. Даже в уходе за молодняком они благосклонно принимают нашу помощь. Между прочим, пищей для личинок служит уже упомянутая грибница, в свою очередь питающаяся экскрементами Т.

В связи с большой загруженностью работой мы в течение нескольких дней не могли забрать сброшенное с вертолетов продовольствие. Теперь они больше не прилетают. Очевидно, нас сочли погибшими. Какая нелепая мысль!

Проблема питания решается следующим образом: мы, гости Т, закладываем для них еще одну грибную плантацию, четверть урожая с которой пойдет на наши собственные нужды. Хотя мы и работаем до полного изнеможения, уже сейчас ясно, что, когда начнется холодное время года, ни жилья, ни пищи для всех гостей Т не хватит. Поэтому Т собираются еще до наступления зимы произвести отбор среди своих гостей, отделив достойных от недостойных. Недостойных поместят на плот и выдворят на материк.

Поскольку критерии отбора нам пока не ясны, мы стараемся прежде всего трудиться как можно более организованно и всем своим видом показывать, что мы всем довольны. Каждый, естественно, хочет остаться здесь. Жить в сообществе Т — ни с чем не сравнимое счастье.

Боюсь, как бы кто не подглядел, что я веду записи, и не донес; поскольку Т не имеют письменности, весьма вероятно, что они могут ошибочно принять мои записки за выражение недовольства.

Я принял решение бросить мои записки в море.

Перевод Е. Михелевич.

 

УСЛУЖЛИВЫЙ ВОРОН

— Я больше так не могу, — шептала Сильвия, судорожно сжимая балконные перила. — Больше не могу! — вдруг крикнула она, и стена начинающегося за домом леса, словно издеваясь, отшвырнула ее слова назад: могу, могу!

Горячий ветер шевелил страницы рукописи. Два дня, чтобы прочесть ее и написать рецензию. Из детской несся рев — это Рохус и Размус: уложить сыновей днем спать не было никакой возможности.

Вечно одно и то же — либо кто-нибудь из детей болен, либо в детском саду, как сейчас, карантин.

Сильвия — редактор. Известный писатель принес ей свою рукопись. Он не может ждать, пока у Рохуса пройдет корь, а у Размуса ветрянка. Он привык работать с Сильвией, а она, что греха таить, честолюбива.

В детской вдруг зазвенело разбитое стекло. Размус запустил в люстру игрушечной машинкой. Сильвия отшлепала обоих; но тут же ей стало жалко детей, она сунула мальчикам по конфете и, плача от злости, стала выметать осколки. Наконец, в какой уж раз сегодня, Сильвия вышла на балкон, прикрыла дверь и уселась за рукопись. В детской все стихло, может, подействовали ее страшные угрозы.

Из сада доносился многоголосый птичий щебет.

— Silentium, — вдруг услышала она чей-то хриплый голос, — когда говорят старшие, молодые должны молчать и слушать, le roi c’est moi!

Сильвия свесила голову вниз, но никого в саду не обнаружила. Стая птиц облепила сливовое дерево, они галдели и хлопали крыльями, так что ветви дерева качались, словно от сильного ветра.

— Знайте же, — снова раздался невидимый голос, — ученье — свет, а неученье — тьма, я буду вашим учителем, научу вас жить, как живут люди, или вы хотите так и умереть птицами?

И тут Сильвия увидела, что птицы все разом вдруг поднялись в воздух. С громкими криками зяблики, скворцы, синицы, дрозды набросились на большого ворона, который одиноко сидел на перекладине, где выбивают ковры. Птицы били его крыльями, щипали клювами, рвали когтями. Когда же они наконец оставили свою жертву и с насмешливым чириканьем разлетелись, Сильвия увидела, что полумертвый ворон лежит на земле у бочки с водой.

— Горе мне, горе, я пропал, — услышала она его хриплый голос.

Сильвия тотчас спустилась в сад, подобрала птицу и принесла на кухню. Как ни странно, она почти сразу почувствовала, что совершает поступок, который определит всю ее жизнь. Ворон, как только пришел в себя, попросил чашку черного кофе, выпил, поблагодарил по-французски и, пока Сильвия перевязывала ему раны, болтал без умолку. Он рассказал, что объездил весь мир, все повидал и многому научился.

— С одним капитаном я плавал в Африку и обучился морскому делу. Жил долго на севере поваром в бригаде бурильщиков. Последние несколько лет я вел хозяйство у одного пастора, и тот относился ко мне как к равному. Господь указал нам путь, но мы свернули с него. В один прекрасный день я понял, что должен покинуть пастора, внутренний голос звал меня к тем, с кем я провел свое детство. Я желал только одного — все, что я знаю и умею, передать сородичам. Во мне открылся дар просветителя! Но нет пророка в своем отечестве. Во все времена толпа награждала мудрость насмешками и злобой. Да и сейчас мудрость никому не нужна, c’est la vie.

— Нужна, нужна! — взволнованно закричала Сильвия. — Ты будешь воспитывать моих сыновей, Рохуса и Размуса! Пожалуйста, не отказывай мне!

— Щит я для всех, уповающих на меня, — с достоинством отвечал ворон. — Будь весела в надежде, ибо помощь придет к тебе.

И помощь пришла.

Сразу же после разговора ворон полетел в комнату к мальчикам и, не откладывая дела в долгий ящик, занялся их воспитанием.

— Вольница ваша кончилась, — объявил он им строго. — Я не допущу, чтобы маленькие ослики выросли в настоящих ослов! Carpe diem!

Дети были в восторге, они прыгали вокруг ворона, так что Сильвия могла теперь спокойно скрыться на своем балконе.

С этого дня ворон целиком взял на себя детей. Он готовил завтраки, обеды и ужины, играл с ними в индейцев, стирал грязные брюки и майки, а на ночь, чтобы мальчики быстрее засыпали, пел им «Rolling home».

Теперь Сильвии никто не мешал спокойно работать, рецензии ее стали более глубокими, продуманными, подкреплялись подходящими цитатами. Появилось время для общения с коллегами, она активно участвовала в различных дискуссиях. Результаты не заставили себя долго ждать — вскоре Сильвию назначили заместителем главного редактора. Известный писатель и шагу не мог без нее ступить, он понял, что она подходит ему во всех отношениях, все вечера они теперь проводили вместе. Что же, Сильвия имела полное право всецело посвятить себя ему, ведь Рохус и Размус под присмотром ворона превратились в образцовых мальчиков, они вполне отвечали требованиям, которые предъявляла к ним мать. Что ни спроси, на все у них был готов подходящий ответ, для их возраста просто удивительно.

Теперь Сильвия гордилась своими сыновьями. Она рассказала известному писателю, который до сих пор и не подозревал о существовании Рохуса и Размуса, об удивительном вороне-воспитателе.

— Как бы я хотел с ним познакомиться! — воскликнул писатель, и Сильвия тотчас пригласила его к себе.

Из закрытых дверей детской доносились звуки «Rolling home», мальчики безошибочно выводили мелодию. Уложив их, ворон вышел к гостю и, пока Сильвия в виде исключения сама готовила ужин, завел с писателем длинный разговор о творчестве, творческой личности и самобытности художника.

Когда Сильвия вошла с сандвичами, ворон извинился и сказал, что должен удалиться, ибо хочет погрузиться в размышления.

— Вы правы, — пробормотал он, уже выходя из комнаты, — важна твоя истинная суть, настоящее «я»; благодарю вас за этот разговор.

— Что за птица странная, — сказал писатель. Они с Сильвией замечательно провели этот вечер.

Спустя несколько дней Сильвия заметила, что Рохус и Размус сильно хрипят, и велела ворону сходить с ними к врачу.

Тот, однако, под разными предлогами откладывал посещение поликлиники, а хрипота у мальчиков усиливалась. Сильвия потребовала объяснений.

— Никакой врач им не нужен, — безапелляционно заявил ворон и тотчас скрылся в детской, откуда вскоре донесся невероятный шум.

Как раньше, с испугом подумала Сильвия и бросилась в детскую, но дверь оказалась запертой и не поддавалась. В страхе она побежала к соседу, который по ее просьбе взломал дверь.

Увидев мать, ворвавшуюся в их комнату, оба мальчика, как по команде, вскочили на подоконник.

— Карр! — раздался крик Рохуса.

— Карр-карр! — вторил ему Размус.

Хлопая крыльями, ворон вылетел в раскрытое окно, а вслед за ним, размахивая руками, полетели и оба мальчика.

Сильвия, остолбенев, смотрела им вслед. Она не знала, что и подумать.

Перевод И. Щербаковой.