ХОРОШАЯ ДЕВУШКА
Суббота, полдень. За трактором по полевой дороге тянется облако пыли. В прицепе девушки: сидят, прислонясь к борту, ноги вытянуты и мыслей никаких, своим загаром любуются. Первые две недели сельхозпрактики кончились. Кажется, что ряды фруктовых деревьев тянутся до самого горизонта. Уже давно пропала всякая охота есть вишни. Но они привыкли к работе, радуются свободным вечерам, теплым ночам, понемножку флиртуют с молодыми рабочими, которые строят здесь в деревне новую школу.
Сегодня с утра только и разговору что о «топталке» — так они в насмешку называют танцы по субботам в деревенском клубе. Еще недавно их манили совсем другие развлечения, но две недели в захолустье меняют представления — как говорится, на безрыбье… Город вместе с родителями, друзьями и всем прочим отодвинулся куда-то далеко. Теперь главное событие в их жизни — субботние танцы.
Ильземари сидит у заднего борта. Голову ее украшает большая белая шляпа в синих горохах, которая, несмотря на жару и пыль, выглядит новехонькой. На ней белая закрытая блузка и тренировочные брюки. Ильземари тихо говорит что-то маленькой Элинор, та отвечает резко, негодующе мотает головой, при этом видны ее острые зубки.
Ильземари сердито поджимает губы и продолжает прерванную фразу таким же тихим голосом. Она вообще терпеть не может громкую речь, и одноклассникам приходится чуть ли не читать у нее по губам.
Элинор отвернулась, не отвечает.
И тогда Ильземари выпрямляется.
— Друзья, — голос ее на этот раз звучит громко и оттого, наверное, визгливо, — сегодня мы будем работать до темноты, и в воскресенье полный день, — взгляд Ильземари устремлен на лица одноклассниц, но девушки отводят глаза, — я пообещала агроному. Предлагаю половину заработка перечислить в Фонд солидарности.
В девятом классе Ильземари сделалась секретарем ячейки ССНМ и с тех пор упорно борется за то, чтобы быть признанной девочками своего класса. С учебой у нее не очень, но в середняках держится — терпения и упорства ей не занимать. Может, она оттого так и лезет из кожи вон в своем секретарстве, что ни в чем другом блеснуть не может, ни в учебе, ни в спорте.
Сейчас она терпеливо ждет, что скажут другие, только взгляд у нее становится все жестче.
Элинор с тревогой переводит взгляд с подруги на одноклассниц.
— Ну это ведь будет благородное дело, — неуверенно пытается она поддержать Ильземари. Ей так не хочется ссоры, а избежать ее не удастся, если девочки сейчас не выразят единодушного согласия. Но те даже и не смотрят в их сторону.
— Ну что, — говорит Ильземари, и визгливая интонация в ее голосе усиливается.
Вообще-то Ильземари не любит попусту тратить слова, предпочитает выражать свое недовольство красноречивым молчанием. Вот и теперь она выжидает, взгляд ее уперся в чье-то загорелое плечо с голубой бретелькой от купальника.
— Правильно, загнать всех на деревья, парни-то на нее все равно никакого внимания не обращают.
Ильземари оборачивается, ищет взглядом нахалку, но девушки у другого борта сидят с ничего не выражающими лицами; у Сюзанны, которую Ильземари без особых на то оснований, вероятно за ее неоспоримую красоту и несколько снисходительную манеру вести себя, считает главным своим врагом, вид совершенно отсутствующий. Впрочем, она, как обычно, не обращает на Ильземари внимания.
Все молчат. Девочки по опыту знают, что с Ильземари лучше не связываться: всегда оказываешься неправой. Пойдут обвинения в эгоизме, нежелании строить социализм, помогать государству, даже в том, что твое поведение на руку классовому врагу. Лучше уж делать то, что она говорит. А тут еще Фонд солидарности. Все понимают — он понадобился Ильземари, чтобы им уж совсем деваться было некуда.
Но лишать их единственного в этой глуши удовольствия, ну нет, этот фокус не пройдет.
— Может, завтра поработаем, — произносит кто-то робким голосом.
Молчание затягивается, девочки продолжают спокойно смотреть на Ильземари, но та как скала. Конечно, самолюбие ее задето, однако мысль, что все эти девчонки вокруг пустые создания, доставляет ей тайное удовольствие.
Мокрые после душа волосы, блестящая от загара кожа — девочки сидят за столом и обедают.
Ильземари явилась последней, в тех же тренировочных брюках, даже пыль не стряхнула, в той же блузке. Тусклая прядь — волосы ведь вредно мыть чаще, чем раз в четыре недели, это старое правило — на чересчур большом и выпуклом лбу. Села рядом с Элинор. Та было потянулась, чтобы положить ей в тарелку фасоль и мясо с картошкой, но Ильземари резким жестом отстранила ее руку. Девочки поглядывали на Ильземари, на ее пустую тарелку, многим даже есть расхотелось. Кое-кто, правда, из чувства протеста ел даже с подчеркнутым аппетитом.
После обеда Ильземари постучала ложкой по пустой тарелке.
— Имейте в виду, я иду собирать вишни. — Она решительно встала из-за стола.
— А ты куда, — сквозь зубы бросила Ильземари, когда уже на дороге ее догнала запыхавшаяся Элинор, при этом она с такой злобой посмотрела на подругу, что та сочла за лучшее исчезнуть.
Нет, Ильземари не примет от Элинор никакие жертвы.
Солнце пекло вовсю. Из деревни по горячему воздуху лениво плыли удары колокола.
Темнеть начнет в девять. Значит, еще восемь часов. Восемь долгих часов, живот, кстати, уже сейчас подвело от голода. Все получится, как она задумала. А если нет? Ведь она, как назло, очень вынослива. Что будет, если она все-таки выдержит? Вернется, все будут на танцах, и ее жертва окажется напрасной. Посмотрят на нее, пожмут плечами — «опять эта идиотка Ильземари со своими фокусами», — а через два дня все забудется. Ну нет, на сей раз она своего добьется. Заставит их. Она и раньше добивалась всего, чего хотела. Воля у нее железная.
Ильземари решительно сняла с головы шляпу и с непокрытой головой — в одной руке корзина, в другой шляпа в горохах — зашагала по дороге.
Солнце все припекало, жгло волосы, голову. В дрожащем воздухе стали расплываться дорога, деревья, в глазах заплясали красные чертики. Вдалеке показалась длинная процессия. Мужчины в цилиндрах несут гроб, на котором большими буквами, мелом выведено ее имя. За гробом идут бабушка и брат. Бабушка плачет, утирая глаза платочком, который Ильземари сама обвязала кружевом. Брат поддерживает ее под руку.
ОНА СДЕЛАЛА ЭТО РАДИ НАС!
Дальше следуют одетые в черное жители города. Люди идут, опустив головы: Ильземари узнаёт девочек из своего класса. Но они так быстро отворачиваются, что она никак не может насладиться по-настоящему чувством вины, которое написано на их лицах. Позади процессии легким танцующим шагом идет Сюзанна в светлом летнем платье с большим вырезом. Рядом с ней агроном в шортах и клетчатой рубашке, завязанной на груди узлом, так что видна полоска загорелого живота. Они беззаботно улыбаются Ильземари. Рука агронома на плече Сюзанны, скользит глубже и глубже в вырез платья.
Ильземари сердито встряхнулась, прогоняя наваждение. Но вот и старые вишневые деревья, про которые говорил агроном. Она аккуратно положила свою шляпу на высохшую траву и стала карабкаться на дерево, упираясь босыми ногами в корявый ствол.
От жары и напряжения у Ильземари закружилась голова, и она некоторое время неподвижна сидела на дереве. Потом встряхнулась и рьяно принялась обрывать вишни. Вскоре она потеряла ощущение времени, руки механически повторяли движения, все мысли куда-то улетучились, осталось только одно ожидание.
Она ждала: вот-вот лопнет гнетущая тишина этого жаркого полудня, раздастся треск мотоцикла — агронома всегда слышно издалека, — разболится голова, начнет тошнить… Хоть что-нибудь да произойдет. Но ничего не происходило. Ильземари перетащила корзину к следующему дереву. Урожай был никудышный. Старые деревья, объяснял агроном. Но ей это было все равно. Она снова взобралась на дерево и, пока отдыхала, с удовлетворением отметила, что голова у нее горит, словно наполненная горячим газом. Она работала уже через силу, мысли путались.
А вдруг про нее забыли.
Ее всегда забывают.
А вдруг она свалится с дерева и так и будет лежать в траве.
И ее не найдут.
Или найдут слишком поздно.
Наступит ночь, а она будет лежать одна, беспомощная на холодной земле.
Захочет вернуться в деревню, но не сможет.
А если уйти сейчас?
Нет, еще слишком рано!
И что сказать тем, другим?
Теперь ВАША очередь!
Но достаточно ли велика ее жертва?
А если они просто не обратят на нее внимания?
Руки налились свинцом и почти ее не слушаются, ноги тоже как чужие. Ей вдруг показалось, что кто-то подвесил ее среди ветвей, как фонарик на рождественской елке. Подступала тошнота. Вишни прятались в темной зелени, она не могла сорвать ни единой.
Теперь все в порядке.
Голову словно обручем сдавило.
Ильземари сползла с дерева, подобрала лежавшую в траве шляпу, кое-как нахлобучила ее на голову и двинулась к дому. Ее слегка шатало. «Глаза таращит, сейчас утащит», — звенела в ушах знакомая с детства песенка:
Ильземари стало страшно, она зажмурила глаза. Не хочу… не хочу…
Внезапно ей послышался треск мотоцикла. Или это кто-то громко разговаривает? Она путалась. Звук рос, становился все более угрожающим.
Это бог, бабушкин бог, догадалась она.
— Пресвятая богородица, — жалобно бормотала Ильземари.
А черный человек подходил все ближе.
И вдруг откуда-то сверху прогремел голос:
— Ильземари!
— Ильземари! — позвал агроном.
Но Ильземари его не узнала. Она бредила. Элинор присела рядом с подругой и потрогала ее пылающий лоб.
— Это солнце, — сказал агроном.
— Но ведь она всегда носит шляпу! — удивилась Элинор.
— Бывает тепловой удар, — агроном пожал плечами. Они оттащили Ильземари в тень под дерево. Элинор расстегнула ей блузку.
— И что она потащилась, — сердито бросил агроном, усаживаясь на свой мотоцикл, — как будто я вам нянька тут.
— Она такая упрямая, — промямлила Элинор, — но хочет только хорошего, для дела всем готова пожертвовать.
— Да, да, конечно, — кивнул агроном, как-то странно поморщившись. — Я сейчас вернусь с машиной.
Ильземари очнулась в маленькой белой комнатке. Белая кровать, постель, стул, тумбочка, даже стены белые. В оконное стекло билась муха.
Предметы постепенно приобретали четкие очертания, и вдруг она поняла — это больница. Она в больнице. Скорей бежать отсюда. В больнице умерла бабушка, прочь из этого места.
Ильземари сделала попытку приподняться, но резкая головная боль опрокинула ее обратно на подушку.
Она увидела корзину, стоящую на обочине, полную вишен. Вокруг никого. А девочки? Куда подевались девочки?
Тут она все вспомнила.
Ильземари снова попыталась сесть. И снова боль не дала ей поднять голову. Надо лежать совсем тихо. Не двигаться. Станет полегче, и тогда, может быть, удастся сбежать отсюда.
Через полчаса она кое-как поднялась с постели и отворила дверь. Потянуло теплым сладковатым запахом молока и картофеля. Красный кирпичный пол. Лестница. Широко распахнутая дверь во двор.
Ильземари снова улеглась в постель. Нет, это не больница, и она не умрет, подумала она, засыпая.
Кто-то тронул ее за руку. Ильземари открыла глаза. Элинор. Ильземари улыбнулась уголками губ — бодрой улыбкой мученицы.
— Девочки… — начала Элинор.
— Что девочки, — вскинула веки Ильземари, резкая боль сверлила ей голову.
— Они будут работать в следующую субботу. Половина пойдет в Фонд солидарности, половина в фонд класса.
Ильземари молча прикрыла глаза. В ее воспаленном мозгу все смешалось, и боль, и торжество. А Элинор говорила, что ни одна из девочек не пошла вечером на танцы, все упрекают себя, что отпустили Ильземари одну. Нашлись, правда, и такие, что отказались работать в следующую субботу. Заявили, что они могут и так деньги внести.
— Откупиться хотят, — прошипела Ильземари.
Уходя, Элинор спросила, не хочет ли она что-нибудь передать девочкам. Ильземари долго не отвечала. Она смотрела на подругу и думала обо всех остальных, что так провинились перед ней. На их лицах, наверное, написано раскаяние. Mea culpa, mea maxima culpa.
— Ладно, оставим это, — прервала молчание Ильземари, ее лицо вдруг свело гримасой боли, и все-таки она сделала над собой усилие и улыбнулась Элинор великодушной, прощающей улыбкой.
На следующее утро без разрешения врача Ильземари ушла из больницы.
Какая-то женщина нашла ее возле сарая. Ильземари лежала без сознания. Ее снова доставили в больницу.
В приемный день к ней снова приходила Элинор. Она сказала, что все девочки передают Ильземари привет. Но это была неправда.
Перевод И. Щербаковой.
ПО ТУ СТОРОНУ АЛЛЕИ
Женщина все припомнила вновь: лавчонку неопрятного маленького торговца мехами, который оценивающе ощупывал ее своими рыбьими глазками на жирном лице, пытаясь определить ее социальное положение; уродливый темно-красный кирпичный фасад, за которым сгрудились разные учреждения; окаймленную черным доску объявлений, сообщавшую о времени богослужений и имя священника, скромно указующую, что в этом доме — церковь. Ей — бросилось в глаза, что за фасадом, похожим на этот, разместились и школа, и библиотека, и учреждение молодежного здравоохранения. У мрачного входа в конце кирпичной стены школьники нарисовали кричащими красками огромных неуклюжих детей разного цвета кожи. Слева пролегала короткая, но широкая улица, которая вливалась в большую бетонированную площадь наподобие двора, окруженного с трех сторон высокими домами, где в послеобеденные часы все звенело от ребячьего гама, которого ей с тех пор нигде больше не доводилось слышать. Мощный звон церковных колоколов гулко отдавался здесь. Узенькая, едва приметная боковая улочка уводила от этого двора. Вспомнила она и овощной магазин с большими витринами.
Дальше по улице будут и погребки, в которых лет десять тому назад женщина сиживала со студентом медицины, за него она бы охотно вышла замуж. Но он всего лишь попивал с ней в погребках или готовил у себя дома кровяные колбаски с кислой капустой. Он обитал на пятом этаже, прямо под крышей, отчего в комнате всегда было очень много света, располагал ковриком и креслом-качалкой — вот почему она так хорошо чувствовала себя у него.
Сейчас он уже не живет в этом городе, а где-то в маленьком местечке Гарца, где теперь несомненно женился на другой, возможно, на той, воображаемой, которая уже в юности занимала все его мысли, из-за которой он не прикасался к другим женщинам. Тогда у него не было надежды заполучить ее. Теперь он, вероятно, и в самом деле женился на ней. Или живет один. С годами женщина настойчиво пыталась вспомнить его фамилию, но она знала лишь, что его звали Бернд.
До ее теперешней квартиры отсюда не так уж и далеко. И тем не менее два разных мира: эта и та стороны аллеи отделяли рабочих, безработных, студентов и художников от добропорядочных граждан.
Ныне она принадлежит к тем, кто оплачивает квартиру второго, самое позднее четвертого числа каждого месяца, потому что пятого она подлежит срочному платежу, и кто имеет самое большее двух детей, с которыми в общем-то нет никаких проблем, а если таковые и есть, то о них не принято говорить.
Женщине, одетой в светлую спортивную куртку, в карманы которой она засунула руки, было около тридцати. Она шагала рядом с высокой тоненькой девушкой. У той было прелестное, обрамленное каштановыми локонами лицо, с несколько неподвижным выражением, как у кукол старинного фарфора или как у прелестного мальчика, в которого влюбляются маленькие девочки и которого они желают себе в принцы.
Женщине приходилось смотреть на девушку вверх, когда они разговаривали друг с другом. Возможно, поэтому она держалась так прямо.
После учебы девушка пришла на работу в то же бюро, где работала и женщина. С тех пор миновало уже два года. И хотя женщина была не намного старше, ей потребовалось немало времени, прежде чем она примирилась с разницей в профессиональной подготовке и подружилась с девушкой. Теперь девушка пригласила ее посмотреть свою первую квартиру.
Обе зашли в овощной магазин. Посередине, как и в былые времена, все еще стоял большой морозильный ларь, который всегда притягивал женщину, когда она была еще студенткой и жила здесь. Иногда в нем лежала расфасованная замороженная клубника. Но она экономила свои небольшие деньги на туфли и пуловеры, которые ей казались нужнее. Вероятно, поэтому, да еще из-за больших сверкающих витрин в окружении серых домов магазин стал для нее воплощением желанного мира опрятности и умеренной роскоши, стоящих того, чтобы к ним стремиться. Ей было приятно, что девушка делает покупки именно здесь.
Женщина держалась в стороне, когда девушка встала в очередь и, вопрошающе взглянув на нее, взяла из морозилки два стаканчика мороженого.
Какая-то молодая дама с двумя детьми вошла в магазин. Она двигалась быстро и целенаправленно, но без суеты и разговаривала с обоими своими мальчиками, как со взрослыми. Женщина видела строгое, немного утомленное лицо сверстницы, темные, гладко стянутые в пучок волосы, белый вязаный жакет, прикрывающий джинсы, потом она перевела взгляд на мальчиков в кожаных коротких штанах.
Ей вдруг стало радостно, и она подумала: вот есть же в этом квартале и вообще в городе женщины, которые умны, самостоятельны и хорошо наладили свою жизнь с мужем или без него. То, что она до сих пор не знала ни одной такой женщины, казалось ей случайностью.
Девушка купила два килограмма помидоров, которые были еще дороги. Она заплатила из крошечного кожаного кошелька, который открыла вытянутыми длинными пальцами и снова закрыла.
— Мне не хочется из-за квартиры экономить как сумасшедшей, — сказала она женщине, когда они вышли из магазина.
Друг за другом в ряд тянулись маленькие магазинчики, где продавали мыло, бумагу, игрушки, мясо и хлеб, подбивали башмаки, принимали белье и жильцы обменивались советами о несложном ремонте санитарного оборудования: одно заведение невзрачнее другого. В одних жалюзи были приспущены, в других, напротив, приподняты: молодожены, матери-одиночки и художники обосновались в бывших лавчонках. В окне одной такой лавки-квартиры на узкой полке стояли пестро раскрашенные фигурки.
— Очень милы, не правда ли? — сказала девушка и взглянула на женщину.
— Пожалуй, — согласилась женщина и посмотрела вверх на дома. Под темно-серой штукатуркой белыми пятнами проступали сырые стены. Покосившиеся балконные решетки кое-где были заново покрашены. Удлиненные прямоугольники гладких новых кирпичей и кромки проржавевших стальных балок под наглухо заколоченными дверями, ведущими прямо в пустоту, обозначили места, где вырвали обветшавшие балконы.
Они проходили мимо того большого москательного магазина, в котором женщина все еще делала покупки, хотя давно уже не жила в этом квартале.
— Это очень хороший магазин, — сказала она девушке. — Здесь ты сможешь обзавестись всем, что тебе нужно для квартиры. — И добавила: — А светильники купишь, если пройдешь немного вверх по улице.
— Верно, мне как раз нужны светильники, — отозвалась девушка. Она слегка выставила плечи вперед, и, хотя шла размашистым шагом, так что женщине рядом с ней приходилось идти очень быстро, в ее походке была какая-то волнующая медлительность, что-то вкрадчивое.
— Самое ценное в этом квартале — что все можно купить на месте, — продолжала женщина. — Ну, а то, что не купишь здесь, все равно уже нигде не найдешь.
— И на каждом углу уютное кафе, — сказала девушка и засмеялась.
— Там, где я живу, есть только два кафе. Хотя мне безразлично, мы никогда туда не ходим. — Сердце ее слегка екнуло, когда, заглянув в открытую дверь погребка, где она любила бывать с тем самым Берндом, увидела, что там все осталось без перемен. Она припомнила себя сидящей за столиком у колонны, где теперь юноша и какой-то лысый человек потягивали пиво.
— А моя сестра все еще не видела квартиру. Как тебе это нравится? То она слишком устает на службе, то у нее какие-то дела с ее другом.
— Она теперь занята им, — ответила женщина. — Все остальное не имеет значения.
— Мне кажется, она вообще не интересуется моей квартирой. Моя мать по крайней мере предложила свою помощь. Но при ее болезни она вряд ли сможет помочь. Она хочет сшить мне гардины. Это тоже кое-чего стоит. А с другой стороны, мне совсем не нравится, как она постоянно повторяет: будь я тобой — или: я бы на твоем месте — и затем предлагает мне какие-то вещи, которые я вообще не люблю. Больше всего ей бы хотелось обставить для меня всю квартиру. По своему вкусу. Если что-нибудь хочется мне, она кивает и говорит: тебе лучше знать. Это же твоя квартира. А если мы вместе идем за покупками, то я уже заранее знаю: придется во всем идти на компромисс. Не так, как я этого хочу, и не так, как она хочет. Но она, конечно, дает и много практичных советов.
— Почему ты так не уверена в себе? — спросила женщина. — У твоей матери просто другой вкус.
— Поразмыслив, я думаю, может, права она?
— Меня бы вообще не беспокоило, если бы квартира не нравилась моей матери. Впрочем, она очень любит, когда я делаю что-нибудь из ряда вон выходящее. Она хотела когда-то быть танцовщицей. Можешь себе представить!
— Видишь ли, у моей матери очень твердые правила. И ее удивляет, если у кого-то другие. Этого она не может понять.
— Могу себе представить, как ей было тогда с твоим отцом. Она думала, что это на всю жизнь, а он вдруг ушел. Этого она не могла перенести. При этом они, наверное, и не очень хорошо понимали друг друга: твой отец, конечно же, совсем другой. Возможно, она выросла в очень твердых правилах, там, в деревне.
— Наверно.
— Ты часто навещаешь своего отца?
— Нет. Нам же приходится видеться тайком. А если кто-нибудь из нас пробалтывается, то с матерью невозможно разговаривать в течение всей недели.
— Почему тебе не поможет брат?
— Но у него своя семья, а в конце недели всем нужен отдых.
— А твоя мать не говорит, что он должен бы иногда помогать тебе?
— Нет.
— Думаю, ей следовало бы ему кое-что разъяснить. Если молодой человек иногда не во всем разбирается, то следует прислушиваться к советам старших. Тебе же обидно все делать одной. Во всяком случае, ты все время будешь думать о том, что они тебе не помогли, когда действительно было очень нужно. Это неизбежно создаст между вами стену отчуждения, что не так-то легко будет преодолеть.
— Конечно, я обижена на них. Что же мне, их просить? Когда мой брат получил новую квартиру, я им помогала. А ему эта мысль не приходит в голову. Моей невестке тоже. Но больше всего меня злит, что в конце этой недели они все договорились поехать на садовый участок: отпраздновать семейное торжество. Можешь себе представить, как мне обидно: я стою на стремянке и промываю потолок, а они тем временем жарятся на солнце. Если бы у сестры суббота и воскресенье были рабочими, тогда бы это меня не так задевало.
— Как хорошо, что мои родственники не здесь, — сказала женщина. — Мне не приходится так уж часто на них обижаться. Однако, думаю, мать следила бы за тем, чтобы в семье все шло мало-мальски гладко.
— Ах, семья, — вздохнула девушка, — У нас нет больше настоящей семьи.
Они свернули на улицу, которая вела к аллее. Девушка остановилась и кивком головы указала на дом напротив: вот он. Она выжидательно посмотрела на женщину.
Дом ничем не отличался от многоквартирных домов той улицы, которую они только что прошли. Но женщина разглядела аллею с деревьями и краешек парка на другой стороне: и дом, и улица показались ей от этого немного приветливей.
— Неплохо, — сказала женщина. — Правда, я знавала и хуже.
У фасада соседнего дома высились леса, но девушка сказала, что ее дом еще не подлежит ремонту.
— Когда-нибудь наступит ваша очередь. Вот увидишь, — утешила ее женщина.
Они вошли в дом. Девушка показала ей свой почтовый ящик в ряду других жестяных ящиков. Она приклеила полоску лейкопластыря и надписала крупными, разъезжающимися во все стороны, неровными буквами свою фамилию.
— Он открыт, — сказала девушка. — Человек, который жил до меня, снял замок.
— Зачем ему понадобился замок? — удивилась женщина, покачав головой.
— В квартире он снял выключатели, только провода свисают.
— Они изолированы?
— Не знаю, — ответила девушка. — Я ничего в этом не понимаю.
— Когда ты совсем обустроишь квартиру, ты будешь знать намного больше, чем сейчас, — сказала женщина. — Я тоже мало что в этом смыслила.
Маленький двор был обсажен кустами, кто-то недавно разрыхлил землю. Через него прямо посередине пролегала мощеная дорожка к заднему корпусу и боковому флигелю.
— Такой внутренний дворик мне еще не приходилось видеть, — сказала женщина. — Да он просто красив.
— Здесь живет довольно много молодежи, которая занимается и домом.
— Тебе повезло.
На лестнице им повстречался могучий молодой человек с окладистой бородой, который окинул их взглядом. Когда его шаги затихли, женщина спросила:
— Похоже, сосед?
— Возможно. Сейчас почти у всех борода, неважно, кто он: художник ли, нет ли.
Девушка остановилась на площадке третьего этажа, вытащила из холщовой сумки большую связку ключей и принялась отпирать дверь, вращая ключом направо, налево, попробовала нижнее отверстие другим ключом, потрясла дверь.
— Она всегда легко открывалась, — сказала девушка, ее бледное лицо покрылось легким румянцем.
— Я тоже не умею обращаться с ключами, — беспомощно призналась женщина, однако все же попыталась открыть, но безуспешно.
Некоторое время обе молча стояли, уставившись на дверь.
— Как назло, именно сегодня, когда ты пришла, — вздохнула девушка, жалобно взглянув на женщину, — именно сегодня такое невезение.
— Оставь ты свои теории, — рассердилась вдруг женщина. — Настоящая каркающая ворона — вот кто ты. Лучше говорить себе, что каждый день — это радость.
— Я ожидала по меньшей мере что-нибудь в этом роде.
— Фаталистка, — возмутилась женщина. — Если ждать этого, то всегда найдется повод для разочарования. — Женщина еще раз взяла ключ в руки, и дверь легко поддалась. — Ну вот и покончено с твоим невезением, — сказала она и улыбнулась.
— Ты не принимаешь меня всерьез, — сказала девушка.
— Нет.
Они прошли довольно длинным коридором на кухню.
— Раздражает меня это, — сказала девушка. — Приходишь — и сразу на кухню.
— А мне нравятся длинные коридоры, — заметила женщина. — Ребенком я носилась по длинным коридорам, и это доставляло мне огромное удовольствие. В детском доме у нас был такой коридор.
— Ты была в детском доме?
— Ну не в том смысле, как ты подумала. Нечто вроде интерната. Собственно, я всегда говорю «интернат», чтобы не было никаких недоразумений. Мне было очень хорошо и не хотелось возвращаться к родителям.
Из кухни вел еще один небольшой коридор, в котором справа — двери в туалет, слева — в комнатку, а прямо — в большую комнату.
— Да у тебя много места, ты можешь завести здесь ребенка, — заявила женщина без всякого перехода. — В комнатке он будет спать.
— Все-то тебе хочется склонить меня к мысли о ребенке.
— Не выжидай целую вечность. Как я. Потом будет поздно.
— Но ты же сама можешь родить еще одного. Я бы брала его, если бы тебе захотелось куда-нибудь пойти.
— Да, да, — согласилась женщина.
«Если бы еще раз начать, как теперь она, — подумала женщина. — Такая большая квартира лишь для меня одной, И что бы ни делала, думала бы лишь о себе. Не была бы ничем связана. Вставала бы рано, одна — в большой квартире. Умывалась бы под краном, над раковиной. А квартира замечательно пустая. Место нужно для меня самой. Постепенно бы накапливала пожитки, но очень осмотрительно, то здесь одна вещица, то там. И кто бы ни пришел, места все равно оставалось бы много. Он тоже пусть приходит. Он сидел бы в гостиной, а я пошла бы на кухню, смотрела бы в окно и не ощущала бы его присутствия. Побыла бы сама собой. Если бы мне захотелось, снова вернулась бы в комнату, к нему. Но иногда пусть он уходил бы в нашу квартиру, а я бы его там навещала».
— Ну что скажешь о квартире? — спросила девушка. Обе облокотились на подоконник в комнате. Волосы упали женщине на лицо, щеки ее разрумянились, и выглядела она ничуть не старше, чем девушка. В то время, как лицо девушки оставалось неподвижным, менялось лишь выражение ее глаз, женщина всем своим обликом являла внешне осязаемую готовность слушать. Рядом с высокой девушкой она казалась изящной и какой-то беззащитной.
— Она хороша сама по себе, — ответила женщина. Они смотрели вниз на двор. Это был другой двор, не тот, через который они только что прошли. Леса доходили до самой крыши. Внизу копал какой-то молодой человек, а полная женщина в цветастом рабочем фартуке смотрела на него, скрестив руки. На этом дворе буйно разрослись тучные растения с сочной листвой.
— Знаешь, — призналась девушка, — мне ничего не хотелось заводить для моего будущего домашнего хозяйства, ну, постельное белье там и все такое. Очень сердилась на мать, когда она старалась подарить мне кое-что из этого. Я боялась, если подготовлюсь к ведению собственного хозяйства, то никогда не заполучу квартиру. Тот, в ведении кого все это находится, бог или судьба, как хочешь считай, непременно сказал бы: ах, вот как, она уже подготовилась? Она так в этом уверена? В таком случае, ничего не получит. Поэтому я делала вид, словно вообще-то совсем в это не верю. Но сделай я это сознательно, это был бы уже обман. А он не позволил бы себя обманывать. Поэтому мне следовало твердо верить в то, что я не получу квартиру. И вот она у меня есть. Теперь можно поговорить и обо всем остальном.
— Начало положено, — сказала женщина. Ее тронуло, что девушка заключила пакт с силами, которых она не знала и существование которых человеку воспитанному не в вере божьей представляется сомнительным, нежели ей, выросшей в религиозной вере.
— Мне бы хотелось сначала отремонтировать только эту и маленькую комнату. А когда будут приходить гости, я прикрою дверь в кухню. Все что за ней, просто не существует.
— Не торопись и спокойно обставляй квартиру, — посоветовала женщина.
— Думаю, после того, как все закончу, она тебе уже не понравится.
— Почему?
— У меня другой вкус, не как у тебя. Для тебя, конечно, все будет слишком холодным и современным. Но мне не нравится весь этот старый хлам.
— Ну и что? Это же твоя квартира.
— Мне бы хотелось, чтобы квартира и тебе нравилась, — сказала девушка.
— Ну, знаешь ли, — протянула женщина и попыталась сделать безразличное лицо.
— Вот мое первое приобретение, — сказала девушка и показала на две тряпки между оконными рамами.
Женщина рассмеялась.
— Так здорово заливает дождь? Чего я не понимаю, — добавила она, — ты выросла в этом городе, у тебя здесь родственники, ты только училась где-то в другом месте. Почему же нет никого, кто бы тебе помог?
— В городе, где я училась, был человек, который сделал бы для меня все.
— Едва ли у меня больше знакомых, чем у тебя, — продолжала женщина. — Но я-то не из здешних мест и, кроме того, так молчалива, что впадаю, пожалуй, в другую крайность.
— Это правда, — подтвердила девушка. — Ты можешь кого угодно задеть за живое, такая, какая ты есть.
— Потому что я ни разу тебя не пригласила?
— Да, и поэтому тоже.
— Я бы не перенесла, если бы, посмотрев мои картины, ты подумала: вот так невидаль!
— Никогда бы я этого не сказала.
— Но это бы чувствовалось, — возразила женщина. — Ты бываешь такой прямолинейной, что это порой шокирует.
Ей припомнилось, как одно замечание и взгляд девушки так ее испугали, словно ее внезапно вытолкнули из сумерек на холодный свет, причиняющий боль.
— Что же мне, лицемерить?
— Нет. — Женщина на мгновение задумалась. Потом ей припомнилась история с Шагалом. — Помнишь, как я однажды сказала тебе, что очень люблю Шагала.
— Возможно.
— А ты спросила, что же в этом такого оригинального. Словно речь шла об оригинальности!
— Каждый любит Бетховена, Шагала и так далее. Ну что в этом особенного?
— Ну, скажем, я не люблю Бетховена, но не отнимай у меня права быть такой неоригинальной и любить Шагала. И не потому, что он в моде. Это ты так подумала. Именно этим я и была так шокирована. Насколько же мало ты меня знаешь. Напротив, поиски оригинальности во вкусах я нахожу несколько манерными.
— Надо же, как ты все запомнила, — сказала девушка.
— Такое я не забываю, — ответила женщина. — Тем не менее не говори мне больше подобное.
— Постараюсь приспособиться к тебе.
— Возможно, я слишком восприимчива, — заметила женщина. — Когда мы не будем больше коллегами, приходи ко мне. Я уж как-нибудь стерплю, если мои картины тебе не понравятся.
— Знаешь, мне несомненно понравятся твои картины. Собственно, я ничего с таким нетерпением не жду, как этого приглашения.
— Ты будешь разочарована, — предупредила женщина.
— Нет, ни в коем случае. Я чувствую.
— Ах, оставь ты свои чувства, — отмахнулась женщина.
— И все же я могу на них положиться.
— Ты современная девушка. И, конечно же, разбираешься в таких вещах.
— Но ты не доверяешь моим впечатлениям. — Девушка пожала плечами. — Ну вот увидишь.
— Не обижайся на меня, — сказала женщина. — Просто достаточно уже того, что изо дня в день мы сидим напротив друг друга. Ты и без того почти все знаешь обо мне. С друзьями еще можно как-то избежать встреч, если это необходимо, но с коллегами?
— Ты то и дело извиняешься, — сказала девушка. — Я давно не сержусь на тебя.
— Тебе непременно понадобится стремянка, — заметила женщина и отвернулась от окна. — Квартира, несомненно, будет очень хороша. Неплохо представляю ее себе.
— Только вещей будет совсем немного, — сказала девушка.
— А моя квартира полна до самого потолка. Комнаты очень малы. Иногда мы прямо-таки досаждаем друг другу из-за этой тесноты, А когда гости приходят, то просто нечем дышать.
— Опять ты извиняешься, — укорила девушка.
Женщина смущенно улыбнулась.
— Вид из окна мне нравится, — сказала она потом. — Ты высоко живешь — отсюда можно видеть небо. И дома напротив достаточно удалены и не заслоняют вид. А внизу зелень. Если захочешь, ты сможешь позже встроить в кладовой нишу для душа. Я очень довольна твоей квартирой.
— Ну, а потом, надеюсь, ты навестишь меня?
— Да, непременно.
— Жаль, что ты хочешь работать где-то в другом месте.
— Считаю уже месяцы, — сказала женщина.
— Я так привыкла к тебе. Когда тебя иногда не бывает, то так безотрадно пусто, — вздохнула девушка.
— Я тоже радуюсь, когда ты там, — ответила женщина.
— Я-то остаюсь, но это не имеет никакого значения.
— Не огорчайся, — подбодрила женщина.
— Работа мне очень нравится, но чтобы навсегда…
— Полагаешь, что потом ты ничего другого уже не сможешь и тебе больше ничего не доверят. Как и большинству?
— Становишься односторонней, — вздохнула девушка. — Ты и сама знаешь.
— Да, возможно. Может быть, и тебе через год-два следует сменить работу.
— Для меня это слишком сложно: обставлять новую квартиру и хлопотать о новой работе.
— Почему бы и нет? — возразила женщина. — Не следует так всерьез относиться к квартире.
— Ты так считаешь? Моя мать говорит, что сначала я должна обставить квартиру, а уж потом думать о будущем.
— Странно, с одной стороны, ты знаешь, что твоя мать немного ограниченный человек, а с другой — ты прислушиваешься к ней. Посмотришь на тебя — подумаешь, что ты не интересуешься ничьим мнением, что тебе все совершенно безразлично. А в действительности ты так зависима.
— Говори мне об этом почаще. Я всегда слушаю только мать и свою сестру, если та вообще раскрывает рот. Кроме того, она еще несамостоятельнее меня.
— Я тоже зависима от мнения других, — продолжала женщина. — Конечно, не в том, что касается квартиры, но в определенных вещах. Ну, например, на работе. Там ты намного самостоятельней и уверенней. Но что касается твоей матери — не могу тебя понять. Хотя… с другой стороны, пожалуй, могу. Мне бы тоже хотелось, чтобы моя мать всегда меня одобряла. Только она так далеко отсюда, что это облегчает одобрение. Ну а если от нее приходит какое-нибудь эксцентричное письмо, то я вообще уже сама не своя. Надо же, настолько зависеть от матерей. Думаю, что матери не так сильно зависят от своих детей. Особенно если у них не один ребенок. Тогда они больше всего любят того, кто им ближе и кого они лучше понимают.
— Я очень похожа на своего отца, — сказала девушка. — Однажды моя мать разозлилась на меня и сказала моей сестре нечто подобное, как ты сейчас.
— Я знаю, — сказала женщина. — Ты мне рассказывала. Не глупо ли, если похож на отца, то мать тебя терпеть не может.
— Здесь я могла бы устраивать пирушки, — перебила девушка и улыбнулась.
— Могла бы, — сказала женщина. — А я бы сходила в кафе и пригласила людей тебе в помощь. Или бы пришла однажды ночью вдребезги пьяной с какой-нибудь компанией.
— Неужели ты так напиваешься? — улыбнулась насмешливо девушка.
— Не меньше тебя.
— Я могла бы пить, но боюсь, стану пьяницей, если начну, потому и не пью.
— А иногда и у тебя бывают страхи? — сказала женщина.
— У нас в семье есть пьяница.
— Ты не станешь такой, если не будешь искать в вине решения своих проблем, — сказала женщина.
— У меня железная воля, — ответила девушка. — Но иногда у меня прямо-таки желание покончить с собой.
— Мне это тоже знакомо, — молвила женщина.
Они еще немного походили по квартире, женщина зашла посмотреть туалет, поинтересовалась состоянием оконных рам.
— В кухне тебе нужно покрасить рамы лишь снаружи, — сказала женщина. — Может быть, только выступы. Или по меньшей мере покрыть олифой или чем-нибудь другим, чтобы они не ветшали от сырости.
— Что ты все беспокоишься?
— Не нужно?
— Ну почему же?
— Если я тебе действую на нервы, скажи.
— Ты не действуешь мне на нервы. Напротив. Я даже и не предполагала, что ты так практична.
— Ах, это приходит со временем, — вздохнула женщина.
Потом они вышли из квартиры и на лестнице снова повстречали прежнего бородача, на этот раз с женой и ребенком. Они остановились и прислушались, не на третьем ли этаже он живет. Но он поднялся выше.
— Все-таки не твой сосед, — отметила женщина.
Когда они были уже внизу, женщина отыскала почтовый ящик соседа. Табличка с именем на двери квартиры бросилась ей в глаза еще наверху.
— Со всей определенностью можно сказать, он — музыкант. Имя я уже где-то слышала. Признаться, такое встречается нечасто. У тебя еще будет время разгадать его секрет. К тому же куча телеграмм в его почтовом ящике. У него, конечно, нет телефона, и телеграммы — единственная возможность для радио и телевидения связаться с ним.
— Ну и фантазерка же ты, — усмехнулась девушка, развеселившись.
— А тебе понравилось бы, если бы он был музыкантом? Ведь не все равно, с кем рядом жить. У меня, например, вообще нет никаких отношений с моей соседкой, хотя я и слышу, как она звонит по телефону или отмечает праздник. А она слышит нас. Ну что за абсурд: мы почти интимно близки, из-за общих стен.
На улице было спокойно, стайка детей стояла у подъезда дома. Они открыто смотрели на обеих и производили вполне приятное впечатление.
— На углу — кафе, — сказала девушка. — Потом — бар и еще одно кафе поблизости.
— Это хорошо, — откликнулась женщина равнодушно.
— Думаю, пока в моей квартире еще неуютно, мы могли бы там посидеть.
— Замечательно! — обрадовалась женщина и повеселела при мысли снова пойти в кафе или погребок. — Давай пойдем. Если нам не захочется или мы не будем знать, о чем говорить, в кафе можно и помолчать.
— У нас всегда будет о чем поговорить, — сказала девушка.
— Ты меня не знаешь, — откликнулась женщина. — Когда мне приходится говорить, только потому что я в гостях, обычно из этого ничего не получается.
— Так же, как и у меня, — подхватила девушка.
— В таком случае мы ничего не станем говорить друг другу и не станем обращать на это внимания.
— Будем видеться чаще, не правда ли, — сказала девушка.
— Если я переделаю всю домашнюю работу.
Они шли по аллее, обсаженной кленами. На этой стороне тротуар для пешеходов был очень широким и тем не менее заполнен людьми. И только по внешней кромке некоторые прохожие без помех бежали напрямик, Большинство же описывали большие и малые кривые от одной витрины до другой. Часто одни и те же люди, встречаясь у входа или в самом магазине, постепенно начинали присматриваться друг к другу, прежде чем окончательно потерять из виду. Аллею прорезали трамвайные рельсы. На другой стороне, скрытые зеленью, высились строения из красного кирпича, охраняемые вооруженными постовыми. Аллея сужалась у моста, перекинутого через линию городской электрички.
Женщина и девушка распрощались, еще раз коротко кивнули друг другу, помедлили одно мгновение, но все же не подали друг другу руки и разбежались каждая в своем направлении, ни разу не оглянувшись.
Девушка направилась к электричке, женщина пересекла аллею по пешеходному переходу и снова была на другой стороне. Она казалась раскованней и моложе и думала, что по ту сторону аллеи вскоре появится кто-то, к кому она сможет пойти, когда бы ей ни захотелось. До сих пор у женщины не было близких знакомых, потому что семья ее жила далеко и у нее не было никого, кроме мужа. Хоть и немало — иметь одного-единственного человека, но все же недостаточно. И она радовалась возможности на какое-то время окунуться в мир, который во многих отношениях отличался от ее теперешнего.
Перевод К. Кирилловой.