ПРАЗДНИК
Сентябрьский день пронзительно ясен.
Жнивье на южных полях Тифландбухта сияет соломенным золотом.
В такие дни видна почти вся низина, несмотря на обычное сернистое марево.
Тут и там мягко прогибаются лощинки, на дне их растет редкий кустарник, на ветках трепыхаются последние листочки; окрестности пронизаны солнцем до самого горизонта, где на фоне синего неба темнеют игрушечные силуэты дымовых труб — далекие, они кажутся безобидным подобием того, что издавна обосновалось в центре этой округи, в укромной ложбине.
Это фабрика.
Брикетная фабрика Росдорф.
Владелец: Карл Зендмайер и К°.
Основана в 1912 году.
Черные знаки прошлого, расползшиеся над фабричными окнами с их выпяченными к небу красными, кирпичными арками — архитектурное излишество, оказавшееся не к месту и не ко времени, — и куда только смотрели те, кто все это строил?
Восемь невысоких труб выпускают струйки белого пара, восемь белых вымпелов, а чуть выше два длинных сажевых флага реют над фабрикой; в мертвом пространстве под ними расположилась деревня Росдорф с ее пышно цветущими садами.
В чердачном помещении фабрики над восемью люками светится лампа. Над каждым из небольших зевов — узкий решетчатый мосток в шесть шагов. Лампа высвечивает на мостке худенькую фигурку.
Это Фелиция Хендшель.
Ее рабочее место занимает четыре люка в длину и не больше вытянутой руки в ширину. Нажимая на кнопки, она продвигает ленту транспортера к очередному люку, следит за наполнением бункера углем и подает транспортер дальше.
Шума она почти не замечает, так как говорить тут не требуется.
Фелиция Хендшель отвечает за то, чтобы не пустовали бункера, откуда потом уголь попадает в четыре огромные сушилки. Главная ее забота исчерпывается давно затверженным правилом: не допускать простоев!
На железной балке записаны мелом три телефонных номера. В экстренных случаях следует звонить бригадиру, мастеру или уполномоченному по технике безопасности. Надо знать, когда и кому звонить. Фелиция Хендшель работает здесь уже три года.
Она еще ни разу никому не звонила.
Ни один день не похож на другой — меню в столовой и то разное, а иногда даже бывают дни рождения. Такие сюрпризы лучше всего загадывать с утра. Иногда о них знаешь точно. Например, о собственном дне рождения. У него особый запах. Резкий запах мастики. Это Марианна позаботилась о том, чтобы по всей квартире, на деревянной лестнице и в мансарде едко пахло непреложным фактом праздника.
Ибо сегодня Фелиции Хендшель исполняется восемнадцать.
Она давно высчитала, что это будет последняя из четырех утренних смен, так как на фабрике действовал цикл трех четырехдневок, два раза с одним выходным между четырехдневками и один раз с двумя.
С тех пор, как Фелиция пошла работать, она твердо знает, на что может рассчитывать. Школой она сыта по горло. Правда, у Фелиции не хватает уверенности в себе, чтобы сказать такое вслух. Ничего подобного она и не говорила. Просто после каникул начала работать на фабрике и теперь каждое утро встает в полпятого; она быстро приноровилась к новой жизни, крепко спит по ночам и знает, в чем выгадала. Тут за трудности платят. За тяжелые условия полагается надбавка. С завтрашнего дня за каждую бессонную ночь — плюс семь марок.
А если трудно в школе? Каждый день только и слышишь: «У тебя, что, язык отнялся?» Она всегда молча стояла у парты, стояла так долго, что терялось ощущение времени. Видно, в школе ей было не место. У нее язык неуклюжий, она шепелявит, так что поневоле приходится следить за каждым словом. И говорить поменьше. Только самое необходимое.
Очутившись после седьмого класса под зарешеченной лампой у четырех люков, Фелиция поняла — здесь она приживется. Даже если работать ночами и не высыпаться. Она почувствовала уверенность в завтрашнем дне. За ночные смены будут доплачивать надбавки. Раз в месяц выпадают трое свободных суток. А это целый маленький отпуск.
Сегодня Фелиция отработает последнюю из четырех утренних смен, поэтому вечером можно пойти на праздник. Фабрика отмечает семидесятилетие.
У любой вещи есть своя хорошая сторона, думает Фелиция, проснувшись полпятого на своей кровати, в мансарде; с кухни до нее доносится звон посуды.
Это ее мать Марианна Хендшель. Она нарочно не удержала падавшую крышку чайника. Смена начинается в шесть, поэтому полпятого девочке надо вставать, даже если у нее день рождения. Пора привыкать. Главное, дочка, в человеке — точность! Надо беречь время, ведь неизвестно, сколько его отпущено на твой век. Только вот между двумя и четырьмя часами ночи оно тянется слишком уж медленно. Марианна тихонько кладет крышку на чайник. Бурлит кипяток, Марианна стоит умытая и причесанная. Вчера она подкрашивала волосы в парикмахерской. Из-за того, что дочери исполняется восемнадцать? Пожалуй. Праздников забывать не стоит, их в году не так уж много, тем более — поводов пойти к парикмахеру. Она надела чистый халат и ждет — день может начинаться. Собственно, ждет она уже часов пять, и до сих пор у нее перед глазами стоит фосфоресцирующее личико будильника. Кругом тишина, а она лежит с открытыми глазами и слушает, как далеко-далеко лязгают угольные составы. Под этот лязг она порою впадает в забытье.
Врачи говорят, что у нее испортились внутренние часы. Не удивительно, вздыхает Марианна, всю жизнь приходилось подкручивать их то вперед, то назад.
Марианна раньше работала на фабрике, стояла при восьмидесятиградусной жаре у сушилок, когда объявился Курт Хендшель, мужчина уже не первой молодости. Он пришел на фабрику с угольного карьера. Из-за каких-то проступков экскаватор ему больше не доверяли. Таких проступков хватало в те послевоенные годы, когда после плена и голода люди кинулись сюда искать работу, на шахты и карьеры брали всех без разбора. Курт Хендшель тоже нанялся на карьер, тем более что там полагался угольный и водочный паек. Но зачем ему 50 центнеров угля, если он снимает комнату? Центнер угля он менял на два литра водки. За первый проступок его хотели перевести в помощники экскаваторщика. Не на того напали. Он ушел совсем. А там, где он объявился, у жарких сушилок работала Марианна, которая — однажды пошутила, давай, мол, работать на семейный подряд.
Они поселились на брошенном подворье, где заняли две комнаты, длинный коридор и, главное, большую кухню. Марианна, которой тогда было двадцать девять, очень надеялась, что Курт Хендшель, ее муж, и есть именно тот, кого она так долго ждала. А когда человек надеется, то и время летит совсем незаметно.
Отец спит. Спит мужик, и точка. А если он к тому же выпил свою меру, то плевать ему на всех. От его раскатистого храпа сотрясается округа и трепещут листья на чахлых тополях. Кто услышит этот храп, наверняка подумает: такие никогда не переведутся. Бедолага. Или же: алкаш проклятый.
Он к этим словам привык. Он давно ничего не слышит. Или, наоборот, слышит тем лучше? Когда человек перестает слышать то, что о нем говорят другие, когда ему все безразлично, тогда-то и развивается настоящий слух. Этот слух обращен вовнутрь. Человек прислушивается, прислушивается. Вот, например, часы. Тик, тик, тик — тихо, будто завод кончается. И опять глохнешь. От страха глохнешь.
Только разве об этом кто догадывается? Во всяком случае, не соседи, хоть и знают его уже двадцать лет. Люди думают, если человек храпит изо всей мочи, значит, нет на него угомону и никакой беды с ним случиться не может. А ведь все не так. Но они люди здоровые, им это невдомек.
А он болен и сейчас опять чувствует свою хворь.
У него слишком острый слух.
Когда он смотрится в зеркало, лицо у него будто мятая газета. Неужели именно с ним связала когда-то свои надежды розовощекая Марианна? Но и она теперь не та, что прежде. Высушили ее сушилки. Впрочем, собственная внешность его не беспокоит. Жаль, что печень в зеркале не разглядишь. Как говорится, снаружи цело, да изнутри прохудело. Только не из-за этого мучает его бессонница. Вот очередная ночь прошла, пройдут и остальные; тихо, будто уже лежишь на сажень под землей. Потому что пьяный.
Кто там посмел разговаривать? Не шуметь! И крышками спозаранок не греметь! Он хочет проспать весь выходной. До следующей смены далеко, как до смертного часа. Лежать бы себе и лежать, и ничего не ждать. Он лежит и храпит, а под храп гремят ковшовые цепи, с грохотом ползет лента, ползет ровно, всю ночь. Но лента стопорится, на секунду наступает мертвая тишина — это во сне найден самородок. Потом экскаватор продолжает работать, а он даже насвистывает, пока ковш вгрызается все глубже и глубже…
Куда?
В мечту об иной жизни? Там тот же сивушный дух.
В мечту о своем шансе — «кабы тогда повернулось иначе»? Не было такого шанса. Может, был другой? Дело прошлое. Упустил он свои шансы. Проспал. Пропил.
Каким же все-таки был этот шанс? Вот в чем вопрос. Он свербит и гложет. Вгрызается в тишину, в обострившийся слух, который опять обращен вовнутрь.
А это что? Какой-то звук, совсем тихий. Нежный и слабый. Это голосок, нежный, и тихий, и слабый. Потом, когда все уйдут и он останется дома один, он пойдет наверх. Если такому, как он, можно было бы загадывать желания, то пусть парень, который сделал дочери ребенка, больше тут не появляется. Отцом станет он сам.
Начнет все сначала.
Плевать на пересуды. У него будет ребенок, нежный и бледный — внебрачный ребенок его дочери. Он снова будет отцом.
Только говорить об этом он ни с кем не собирается.
Раз уж он спит, значит, спит, и точка.
Не забыть о ребенке. Он родился, когда его матери шел пятнадцатый год, без особых осложнений. У него реденькие, рыжие волосы и светлые, удивительно спокойные, как у матери, глаза. Для своих трех лет говорит он плоховато, лишь куцые фразы на здешнем диалекте с соответствующими грамматическими отклонениями.
Если бы он не был мальчиком, можно было бы сказать — вылитая Хендшель-младшая. И, стало быть, жизнь у него сложится иначе.
Первая попытка сказать поздравительную речь. Марианна неслышно открывает дверь мансарды. Она стоит на пороге маленькая, принаряженная. Торжественно строгая. Строго торжественная. Немного дисциплины, чуточку доброй воли, самую малость выдумки — и тогда каждый день обретет свой смысл. Вот и теперь достаточно чистого халата с белоснежным воротничком. А если у каждого дня есть своя цель, то, достигнув ее, получаешь душевное удовлетворение; этот механизм надежен, как пластмассовые кухонные часы, которые Марианна заводит каждое утро.
Марианна протягивает руку вправо к стулу, куда Фелиция обычно вешает или кладет одежду. В комнате еще темно серый предрассветный сумрак. Сквозь полуоткрытые веки Фелиция видит, как ветер шевелит занавески.
Рядом с ней спит малыш. Спит с открытым ртом, маленьким и круглым, как у рыбки.
Марианна знает, что нужно к такому дню: уборка, парикмахер, свежее белье, цветы, подарок. И вот она стоит в темной комнате, положив руку на спинку стула, который всегда находится на этом месте с одеждой, повешенной в строгом порядке. Она знает, что дочь проснулась. А малыш с раскрасневшимся личиком спит. Веки Фелиции закрыты плотно-плотно, как дверные створки, будто она хочет от чего-то отгородиться.
Пора.
Наступил момент, который завершает все приготовления.
Момент для нужного слова. Но вот он уже позади.
Марианна смущенно улыбается и беспомощно глядит на отрешенное лицо дочери. Она с удивлением замечает, как ее собственная рука, не решившись коснуться плеча Фелиции, протягивается к малышу, теребит его волосы, отчего тот просыпается и начинает хныкать. Фелиция тут же включает ночничок. В комнате вспыхивает свет. Слова поздравления так и остаются несказанными.
Сны Фелиции Хендшель обычно повторяют эпизоды прожитого дня. Почти каждую смену она хотя бы один раз видит, как из секретариата выходит фрау Аня. Она направляется в лабораторию за какими-то данными, например, о содержании влаги в брикетах. На ней белая блузка с широкими рукавами, узкая юбка и белые туфли с высокими каблуками и ремешками вокруг лодыжек. Поступь у фрау Ани величественная, как у всех статных женщин. Волосы у нее светлые, с мягким отливом. С двадцатиметровой высоты чердака кажется, будто по бурому двору катится золотая монетка. Перегнувшись через перила пожарной лестницы, Фелиция видит, как блестят ремешки на лодыжках фрау Ани.
Когда Фелиция садится за стол, на нем красуется целый натюрморт. В кухне горит газовая конфорка, ярко-холодным светом сияет неоновая лампа, кофе по-турецки исходит паром, от которого у Марианны отсыревает лак на прическе, волосы склеиваются. Слишком суетясь для такого утра, она мажет хлеб красным и желтым джемом.
— Ну, пей же скорее!
Марианна роется в ящиках довольно нового кухонного гарнитура, что-то разыскивает.
Фелиция ждет, не прикасаясь к чашке, а чего ждет, сама не знает.
— Ну, пей же! — стонет Марианна, которая даже спиною чувствует подозрительное затишье за столом.
— Наконец-то, — вздыхает она и триумфальным жестом кладет на стол найденную вещицу в серо-розовой магазинной обертке.
— Вот что происходит с людьми, у которых слишком много свободного времени, — говорит Марианна как бы мимоходом. — Старею.
Фелиция молода. У нее тонкий слух. В этой фразе она отчетливо расслышала упрек. Когда родился малыш, Марианна ушла с фабрики. Уже три года, как она обосновалась на кухне и коверкает язык, подражая детскому лепету, а малыш говорит плохо.
— Ну, открывай, открывай! — торопит Марианна и опять заглядывает в кухонный шкаф.
— Да сядь же! — говорит Фелиция.
— Откроешь ты или нет? — Марианна подходит к дочери, нервно сцепив пальцы.
Нет, отмечать праздники — это и впрямь целое искусство.
— Ну, раз сама не решаешься… — Марианна берет сверток за уголки и вытряхивает фиолетовые шлепанцы. Они еще соединены скрепкой, которую нацепила продавщица. Шлепанцы лежат на столе. Фелиция разглядывает серебряные помпоны.
— Мой размер, — констатирует Фелиция, опустив голову.
— А вот еще! — Марианна пододвигает по клеенке купюру и радостно смотрит на дочь. Она не поскупилась. Деньги теперь не проблема. Времена меняются, меняется и человек. Приходится сидеть дома, а другие работают на фабрике, не скучают.
— Спасибо! — Фелиция помешивает кофе правой рукой, левой трогает мягкие шлепанцы. (Стоит ли снова затевать этот разговор?) — Я же не просила оставаться дома с маленьким.
Это прозвучало иначе, чем ей хотелось. Беда в том, что она привыкла больше молчать. А привычка — вторая натура.
— Что значит не просила? — возражает Марианна с наигранным возмущением. — Ты же сама пошла на сменную работу.
Снова старый разговор.
— Безусловно, — говорит Фелиция.
Это слово она употребляет не часто.
Воспоминания о детстве. Некогда вся наша земля была похожа на мертвый камень. Для проверки Фелиция выглядывает в окно. Действительно похоже. Кругом камень. Серая фабрика из камня, кирпичные арки над окнами. Еще выше виднеется поблекшее магическое число — 1912.
Фелиция сидит на предпоследней парте. Впереди нее — крупная девочка, за спину которой можно спрятаться. Если Фелиция знает ответ, она всегда потихоньку сдвигается к середине. Девочка впереди закрывает ее собою. Идут секунды. Они тянутся как столетия.
Потом земля была похожа на цветущий сад. Нет, скорее на южный с пальмами, кипарисами, кедрами и магнолиями. В воздухе звенели огромные синие стрекозы.
Это надо нарисовать в тетради по природоведению. Значит, передышка. Можно снова поглядеть в окно на мягкий изгиб полей. Кажется, будто они покрыты плотным кротовым мехом. Вдали молодой березняк, на бывшем терриконике растут тополя. Вверху гудят восемь мачт линии электропередачи.
— И все это было когда-то здесь?
Девочка с передней парты то и дело оборачивается, спрашивает, а Фелиция уже разрисовала целых три тетрадных страницы, так что море готово затопить все вокруг, занести пышную зелень песком, галькой, глиной.
— Какое море? Балтийское?
— Нет, древнее. Оно было тут тысячи тысячелетий назад.
— Что такое тысячелетие?
— Это время.
— Нет, время — это когда звенит звонок. Большая перемена и маленькие, вот что такое время.
— Время, дети, — это то, что меняется за окном. Настоящие перемены происходят там.
Звонок стряхивает с Фелиции оцепенение. Она все слышала, но пересказать не сможет — ни сейчас, ни позднее, когда будет старше. Зато она многое запомнила. В отличие от других. Но другие запросто выговаривают свое имя. А Фелиция этого не может.
Так что все уравновешивается.
Вторая попытка сказать поздравительную речь. Марианна наконец-то присела.
— Мне нравилась работа. — Она отхлебнула уже остывший кофе, чтобы не продолжать этого разговора. Последним местом работы была столовая. Один мужчина пришел к ней с жалобой, что у него в компоте какое-то насекомое. Он не намерен есть эту гадость — и сунул ей стакан. На краю стакана сидел паучок с мохнатыми ножками. Марианна вскрикнула от неожиданности. Паук был золоченый, с булавкой под брюшком. Углядели, значит, что она неравнодушна к блестящим вещицам. Стало быть, на нее обращали внимание, только оценила она это лишь сейчас, когда начала вспоминать прошлое. Паука она прицепила на розовую косынку, наполовину закрытую халатом. Все равно никто не заметит.
— Словом… — Она встает из-за стола, приворачивает пламя конфорки, осторожно ставит чашку в эмалевую мойку, берет тряпку, протирает клеенку; ей хочется еще что-то сказать. — Теперь ты совершеннолетняя.
Тряпка обходит тарелку Фелиции.
— Нужно, чтобы все это поняли.
Тряпка сжата так крепко, что из нее течет вода.
— Что поняли?
Марианна выжимает тряпку — руки у нее маленькие, жилистые, костяшки побелели от напряжения.
— Что ты — человек. — Глаза Марианны сухо блеснули.
Фелиция встряхивает кофейную гущу, Марианна расправляет тряпку над кухонным краном.
— Когда ты под чужую дудку не пляшешь, вот тогда ты… — Марианна не заканчивает фразу и не отводит от дочери взгляда, усталого взгляда человека, страдающего бессонницей. Теперь ее руки спокойно лежат на спинке стула.
— Нет, — говорит Фелиция с показной уверенностью, потому что именно этой уверенности ей и не хватает. — Неправда!
— Вот тогда ты для них человек, — твердо договаривает Марианна.
— Неправда, — монотонно твердит Фелиция.
— Правда!
Возникает пауза. Потом мать спрашивает:
— Может, еще поешь?
Фелиция послушно мажет хлеб маслом и долго жует, уставившись на клеенку. Вдруг она начинает говорить.
Ей необходимо высказаться, хотя матери и так все давно известно. Что на сменную работу она действительно перешла по собственному желанию. И пускай ее старшая напарница Люция тоже уговаривала Фелицию работать в три смены. Да, она нужна Люции. Что тут плохого? Ведь впервые Фелиция поступила так, как ей хочется самой. А это прекрасное чувство. До окончания школы она делала только то, что требовали другие. Ей и имя дали, которое она не любит, потому что его трудно выговаривать — на звуке «ц» язык у нее упирается в зубы и медленно отползает назад, вроде обидевшегося моллюска. Из-за своего неуклюжего языка Фелиция пряталась за чужими спинами, спасаясь от насмешек; она научилась отмалчиваться, выдерживая пристальные, понукающие взгляды.
Считается, раз человек молчит, он ничего не знает. Если ему все время твердить об этом, он действительно решит, будто так оно и есть. «У тебя что, язык отнялся?» Да, тот, кто одолел всего семь классов, знает не очень много. Но человек взрослеет, и надо, чтобы другие это поняли. Отныне Фелиция будет поступать так, как считает нужным. Потому она и перешла на сменную работу.
Ведь когда на фабрике заходит речь о производственных делах, то в первую очередь говорят не о женщинах из дневной бригады, где ее окружили бы заботой, но опять считали бы не совсем полноценной. Прежде всего говорят о тех, кто работает в трехсменном цикле. А Фелиции Хендшель хочется, чтобы в разговоре о производственных делах шла речь и о ней.
— Разве нельзя считаться «человеком», когда сама делаешь то, что от тебя нужно другим?
— Такое бывает только у счастливчиков. — Марианна улыбается. — А еще у именинниц вроде тебя. Пора на работу.
Фелиция ставит свою чашку в мойку рядом с чашкой матери. Марианна выключает газ, чтобы на кухне не было душно. Сразу же делается холоднее, они зябнут.
Мать провожает дочку до двери. Над полями светает, пахнет опавшей листвой.
Не глядя на мать, Фелиция просит ее, чтобы она непременно брала малыша с собой, когда пойдет в магазин или еще куда.
— Не оставляй его дома одного! Обещаешь? — И опять язык несколько раз упирается в передние зубы.
Марианна обещает не оставлять малыша.
Фелиция спускается с порога, ее легкие шаги звучат в тишине, перекрывая приглушенный отцовский храп. Тут она оборачивается и смотрит на маленькое, постаревшее лицо Марианны и ее новую прическу.
— Мам, ты паука для меня надела?
Марианна краснеет. Она не знает, что ответить. Ей самой это непонятно.
Фелиция уходит по дороге, которую проделывает дважды за день; по ней ходила и Марианна в свои лучшие годы, когда Курт Хендшель, уволившись с карьера, остался у нее. Дорога минует поле, затем идет вдоль железной дороги, по которой едут угольные составы с карьера на фабрику. Тут не заблудишься.
Перевод Б. Хлебникова.