БОЛЬШАЯ СЕМЬЯ

Уте

24 года, квалифицированная рабочая, 1 ребенок, не замужем.

Мои родители, они люди сознательные, ей-богу, но детей воспитывали — просто ужас! Сестры вкалывали, а братья пальцем не шевелили. После смерти моего старшего брата родители вконец избаловали оставшегося мальчишку. Он теперь упрямый как осел, и псих к тому же, хотя в принципе он парень ничего, ей-богу! А на моей младшей сестре можно воду возить, Сабина сделай то, Сабина сделай это, и делает без возражений. Старшая сестра, та по любому пустяку в раж входит. Если она день не ругается, то просто заболевает. А у старшего брата, который умер, у него в одно ухо влетало, в другое вылетало. Мог целыми днями не разговаривать с родителями, он вообще был себе на уме, и, знаешь, родители никогда не приставали к нему.

А я, черт его знает… даже и не знаю, что сказать. Понимаешь, у меня дома как-то никогда не было своей точки зрения. Как и Сабина, я все без разговоров выполняла, никогда не заводилась, крутилась как белка в колесе. Я все еще живу с родителями. Одно я знаю точно: если бы я в семнадцать ушла из дома, то стала бы просто другим человеком. Я же всегда была пай-девочкой, и в школе, и вообще. Чтобы я что-то выкинула, да ни в жизнь! Вечно корпела над уроками, да и все остальное делала, ей-богу! Ну вот, представь себе, сразу после школы домой, там за уборку, никуда не ходила, на танцы только с семнадцати лет, и то в девять была уже дома, ни фига себе, а? Просто цирк. Завал начался, когда выяснилось, что у меня будет ребенок. Тут мои родители чуть не рехнулись. Первым, кому я призналась, что у меня будет ребенок, был мой старший брат. С ним я всегда всем делилась, он меня потрясающе понимал. Когда мы с ним гуляли, все думали, что он мой приятель. Я уже зарабатывала деньги, а он еще учился. Я очень баловала и очень уважала его. Потому-то мне тяжелее всех было, когда он умер. Я жутко испугалась, когда увидела его, — на нем лица не было, а губы и ногти совсем синие, ужас. Он зашел ко мне на кухню, хотел попить, слышь? Он уже оправился после воспаления легких, и вдруг началось это. Через час все кончилось. Я еще успела вызвать врача, он пытался что-то сделать, эмболия легких, и все. Родители были на работе. Как-то мне это до сих пор еще дико, я не могу говорить о своем старшем брате как о человеке, который умер. Мне все время кажется, что он просто служит в армии. Я вижу его во сне, он стоит передо мной, и я его спрашиваю: «Где ж ты так долго пропадал?» На могиле я была всего два раза, не могу, такая тоска берет, кажется, будто произошло самое страшное, что вообще бывает.

С тех пор как нет моего старшего брата, я стала самостоятельней. Раньше я чуть что всегда с ним советовалась. И вдруг мне пришлось жить своим умом. Отец мой тоже уже не самый большой авторитет, с тех пор как Ральф живет с нами. Он играет с отцом в шахматы и выигрывает, так что отцов абсолютизм сильно пошатнулся. Отец ужасно веселый, с удовольствием пропускает рюмочку, и тогда из него можно веревки вить, ей-богу. Его никто никогда не обижает, и он всем доверяет. Характером я очень на него похожа. Но с другой стороны, если надо, он гнет свою линию будь здоров. Раньше я считала потрясающим то, что он всегда все знал. А как он к моей матери относится! Сила! Мать часто болеет, и он решил построить ей дачу! Плюнул на машину и отгрохал дачу! И все-таки хозяин в доме он. Во-первых, он в духовном отношении выше матери, а во-вторых, оказалось, что мать ни черта не смыслит в том, как обходиться с деньгами в хозяйстве. Ну, а от этого пошло и все остальное. Мне кажется, дело еще в том, что мать из семьи железнодорожников, и они были в стороне от политики. Когда отец на ней женился, она была совсем девчонкой. Отец родом из зенфтенбергской местности, слышь, рабочий парень, шахтер. У дедушки, у того был железный характер: «Вот что я скажу, сын, не лезь в это, в нацистскую партию и во все остальное, я просто-напросто запрещаю тебе это!» В конце концов отца все-таки призвали, но он вернулся и начал работать в совете округа.

Все эти годы мать сидела дома. С отцом они вечно были на ножах. Только после того, как младший брат родился, она начала подрабатывать в яслях. Тут она просекла, какие проблемы у других женщин, и вдруг все эти домашние дрязги просто перестали ее трогать. Потом она перешла на завод, на полный рабочий день. Слушай, и тут мы просто диву давались, мать начала выходить в люди! Она даже вступила в партию, и это было ее собственным решением, ей-богу! Есть проблемы, с которыми она еще плохо справляется, ну, например, с партучебой. У нее ведь практически нет никакого образования, и в этом отношении я очень ценю то, что она так здорово продвинулась, ну кто она была — маленькая домашняя хозяйка, слышь, всегда в тени моего большого отца. И вдруг она выступает против него! Правда, иногда она бывает сварливой, тогда я ее просто терпеть не могу. Ну вот она, к примеру, поднимает хай, что у нее, дескать, слишком много забот с дачей. И ведь не понимает, насколько хорошо ей там. Это у нее в последнее время такие странные заскоки случаются. Ничего не имею против ее положительного развития, но ведь она теперь вбила себе в голову, что уж коли ее так закрутило, то и шмотки она должна покупать в эксквизите, меня это бесит. Она вдруг потеряла всякую меру, нет уж, я бы не хотела жить так, как моя мать. Хотя раньше у меня тоже были мещанские замашки, ей-богу! Я, например, страшно хотела выйти замуж, ну, и чтоб все было как у людей. Для Ральфа это стало тогда последней каплей. Сейчас мы хотим сколотить молодежный коллектив, знаешь, такую большую семью. Идея пришла нам в голову одновременно: Ральфу и мне, Тому и Эрни. Мы хотим жить вместе, потому что вообще с удовольствием проводим вместе время, а, как тебе это? Недавно мы посмотрели западный фильм о такой большой семье. У них, правда, ничего не вышло, но в наших условиях дело должно пойти лучше, я так думаю. Понимаешь, жить так, как живут другие семьи, вечно таращиться в телек, все время одно и то же, всю дорогу вдвоем, а как захочешь пообщаться с кем-нибудь, нужно бросать детей одних или жена должна торчать дома, нет уж! На первых порах я думала: только бы вместе с Ральфом, чтобы не потерять его. Потому что моя любовь к нему была сильнее, чем его ко мне. Со временем все сравнялось. Теперь я хочу попробовать, как оно в такой большой семье. Мы все работаем посменно, поэтому всегда кто-нибудь сможет оставаться дома с детьми. Потом, когда я разделаюсь с учебой, я, пожалуй, усыновлю ребенка. Все ведь из-за фигуры, понимаешь? Ральф говорит: «Представляю, как ты будешь выглядеть, если родишь еще одного!» Он зациклился на хорошей фигуре, а моя действительно не очень. Честно говоря, я на этом комплексую, особенно в отношениях с мужчинами. Я б, может, и рискнула попробовать, но тут же думаю про себя: нет уж, ведь для мужчины это не ахти какое удовольствие.

Эрни пока скептически относится к большой семье. Она совсем из другого теста сделана. Мать семейства и верная жена. Но, надо сказать, она в последнее время потрясающе изменилась. Слушай, с Эрни и Томом все так интересно! Том — мужчина как из книжки, ей-богу! Но он умеет готовить и с детьми возится, когда Эрни на работе, и, знаешь, у него получается не хуже, чем у женщины. Глядя на него, никогда не скажешь, что он способен на такое. Ну, а Эрни раньше была парикмахершей. Тому это так осточертело, он просто не мог уже слушать всю эту салонную околесицу. Как-то он ее сцапал, посадил перед телеком и сказал: «Так, а теперь хватит западных роликов, посмотришь для разнообразия «Новости дня». Пришлось ей смотреть, ни фига себе, а? На следующий вечер то же самое. Он не давал ей спуску до тех пор, пока она сама не заинтересовалась. «Слушай, подруга, — сказал он ей, — неужели ты не понимаешь, речь ведь идет не о хобби, а о жизненной позиции». Он хотел равноправного партнера и получил его. У них все было почти как у нас, ей-богу! В один прекрасный день что делает Эрни? Начинает крыть последними словами свой частный парикмахерский салон, этого мелкого предпринимателя, эксплуататор и так далее, а потом вообще уходит от него. Теперь ей не нужно мыть чужие грязные головы и кланяться за каждую марку. Плюнула она на свой шикарный халатик, теперь у нее грязные ногти и три дерьмовых смены, но она приобретает квалификацию, и, главное, ей нравится быть среди людей, которые умеют не только лясы точить. Сейчас ее волнует, сможет ли она получить назад свои деньги, те, что они уже вложили в дом, если наша большая семья распадется. Меня бы такое вообще не заботило. Вот еще! Да я ведь опять заработаю деньги, будь они неладны, я что, разорюсь? Ну, а все остальное, в конце концов, нужно попробовать. У Тома с Эрни был уже полный разлад, и только наш проект помог им опять найти общий язык. Но Эрни никак не хочет понять этого, она все трясется, что что-нибудь изменится. А ведь здорово было бы, если бы кое-что изменилось, а?

Когда мы более-менее устроимся, мы хотим сделать пристройку и открыть что-то вроде молодежного клуба, где можно заниматься музыкой и танцевать. Ральф хочет научиться играть на гитаре, я играю на аккордеоне, тогда в ансамбле я еще и пела, да и другие присоединятся со своими инструментами, класс! Мне нужно, чтобы вокруг были люди. У меня такая тоска по друзьям, и не только в ГДР, ей-богу. Я недавно была в Ленинграде — ездила на неделю от нашего предприятия, там я поняла, чего мне не хватает. В будни все идет своим чередом, но подстраиваться под это вовсе не обязательно. Когда я раньше западала на кого-то, я думала, боже упаси, только не делай этого, а то все вокруг начнут шпильки отпускать. Мне ужасно нравится общаться с иностранцами. Мы спорили в Ленинграде о свободе. Считаем ли мы себя свободными, спрашивал меня один голландец. «Ну ясное дело, — отвечаю я, — мы свободны». — «Но вы же не можете поехать, куда хотите». — «Нет, — говорю, — но, значит, мы по-другому понимаем свободу, сейчас я тебе объясню. Я свободна от эксплуатации, у меня есть право на работу, зарплата у меня такая же, как у мужчины, а скоро я получу квартиру, хотя, конечно, не все так гладко, но ведь и у вас тоже не все гладко, а?» Тут он спросил, счастлива ли я. «Да, счастлива». — «А не слишком ли мало денег ты зарабатываешь?» — «Нет, мне нравится, как я живу».

С голландцем, ей-богу, было шикарно, он так втрескался в меня. Но стоило мне опять оказаться рядом с Ральфом, как я тут же забыла голландца. В общем-то, у меня ведь нет потребности спать с другими мужчинами. Мне приятно флиртовать, немножко целоваться, ну и все. По-настоящему хорошо в постели только с Ральфом. Мы за эти годы так привыкли друг к другу, знаешь, у нас все отлично. Ральф мог бы три раза в день, у него энергии хоть отбавляй. Слушай, мне просто интересно, насколько его хватит. Боюсь, что он слишком тратится. Но когда я смотрю на его отца… Тот, от которого у меня ребенок, был музыкантом в нашем ансамбле. Но любовью там и не пахло, сплошная глупость. Он меня как-то домой к себе пригласил, когда я опоздала на последний поезд, «ну ладно, давай сварим кофейку». И милая глупая Уте клюет на эту удочку. С ума сойти! Залетела я в первый же раз, как с ним переспала. Никто мне не верит. Мне показалось все ужасно отвратным. Ох, как он старался, уговаривал меня, а без шнапса вообще бы черта с два что вышло. Я этого типа с тех пор видеть не могла, просто возненавидела его. О ребенке я ему ничего не сказала, может, просто не думала, что так получится. Брат меня тогда просветил: «Значит, Уте, заруби себе на носу, в такие-то и такие-то дни ты можешь залететь». В школе нам все по-научному объясняли, ну, в общем, с точки зрения марксизма-ленинизма, какую ответственность мы несем. А как все происходит на практике, об этом ни гугу. В восемнадцать лет еще такая дуреха, представляешь? Если бы тогда уже существовали противозачаточные таблетки или разрешали аборты, Йенса бы точно не было. Слушай, отношение к нему было такое странное. Господи, да неужели это мой ребенок, ну и дела! Только когда он начал говорить «мама» и «машина», я почувствовала знаменитую материнскую любовь.

Еще до беременности я начала изучать экономику. Но тоска по дому меня просто доконала, а потом еще эти волнения из-за ребенка. Я же там никого не знала. Вдобавок мы, честно тебе скажу, не врубались, что мы вообще изучаем. Ну, закончили бы мы, положим, через четыре года. Получили бы дипломы, но, ей-богу, так и остались бы ни бум-бум. Я решила, все к черту — и домой! Потом начала работать на заводе. На двух заводах меня просто отшили. «Беременные не могут работать посменно, так что ничем вам помочь не можем». Меня жутко возмутило, что некоторые заводы так облегчают себе жизнь. Прямо тебе скажу, матери-одиночке несладко приходится. Четыре года назад я подала заявление на квартиру, потому что мать-одиночка с ребенком по закону считаются семьей и имеют право на соответствующую квартиру. И вот представь себе, многие супружеские пары позже меня подали заявления и уже получили квартиры, а все жду, вот ведь невезуха!

Значит, я родила Йенса, а через два месяца отдала его в круглосуточные ясли и начала работать посменно. Маленькие дети все больше в кроватках лежат и не очень-то понимают, что почем. Вот когда ему полтора года стукнуло, он уже ни в какую не хотел уезжать из дома, хотя в яслях к нему относились лучше не придумать. Ой, слушай, такой славный пацан. Ей-богу! Большие круглые голубые глаза, весь в меня. Три года он пробыл на пятидневке, потом я его забрала к себе. Единственный случай, когда я дома довела бой до конца. Мать поначалу взбеленилась: «Я вырастила достаточно детей, теперь я должна еще и с ним нянчиться, когда у тебя ночная смена?» Мне же не делали скидок, я работала и в ночную, а с завода уходить не хотела.

Теперь я вдобавок ко всему еще и в техникуме учусь. Мне дают один учебный день в месяц, плюс день для работ по дому, и еще меня отпускают раз в неделю, когда я хожу на занятия. Знаешь, мне нужно это: кое-чему поучиться и доказать самой себе, что я не лыком шита. Стоит кому-то меня похвалить, меня тогда будто подменяют, я начинаю работать в тыщу раз лучше, и сил сразу намного больше. У меня столько обязанностей, просто вагон и маленькая тележка, иногда прямо голова кругом идет, но то, что другим все трын-трава, меня бесит и подстегивает. И тут мы, слышь, добрались до потрясающей проблемы: представь, мы от завода отправляем людей учиться, людей, о которых мы знаем, что им общественная работа до лампочки, они только в профессии хороши, да и то в лучшем случае, а ведь потом, ты ж понимаешь, они становятся государственными руководителями. Выходит, что мы сами рубим сук, на котором сидим. Черт-те что! Чего мы ждем от этих людей? Они ведь не могут завести других. Просто замкнутый круг. Я поставила перед собой цель: так воспитать людей в своем коллективе, чтобы они точно знали, зачем они работают, и душой болели за все. Ральф с Томом тоже добиваются этого. Если интересуешься своей работой так, что хочешь изменить что-то к лучшему, тогда и не ждешь этих перекуров. Меня бесит, когда я вижу, что люди на работе спят и просыпаются только в перерывах. Просто свинство! Иногда, правда, ничего не поделаешь, ну, скажем, какой с людей спрос, если вдруг материал не поступил или когда производство хромает, вот что самое грустное. Временами мне кажется, что все мои старания коту под хвост. В нашем коллективе есть твердые орешки. Они недурно устроились. Социализму ура, делают все как положено, нате посмотрите, какие мы хорошие! Но, по сути дела, думают они реакционно, ей-богу. Их нужно опровергать по-научному, и главное: никогда не признавать, что что-то плохо. Попадаются среди них, конечно, и такие, с которыми можно по-человечески поговорить, только времени на это уходит больше. Я против компромиссов, во всяком случае на работе. С Ральфом по-другому, тут приходится во многом идти на уступки.

Ральфа я все-таки считаю малость чудаковатым. Хотя многое он очень правильно оценивает, и потом, у него потрясающее общее образование. Благодаря ему я приобрела наконец-то ясную позицию, настоящую обоснованную позицию, слышь? Человеку нужно это, Ральф — он просто молоток, всегда на шаг впереди всех. На заводе он был первым, кто пытался врубиться в проблемы производства, он же был первым, кто критиковал руководство, единственный из всех. Сила! Идеи у него потрясающие. Такое захватывает, а? Вот он говорит, к примеру: «Ну хорошо, я с удовольствием командую, но я вижу, что тебе нравится плясать под чужую дудку, а это не нравится мне, Уте». Или он говорит: «Как только ты поймешь, что замужество величайшая чушь, я женюсь на тебе, Уте». В других вещах он страшно безалаберный. Вот вешает он гардину, все тяп-ляп. Упадет она в следующую минуту или нет, ему глубоко наплевать, прямо беда! Главное, что поначалу эта штуковина висит. Вот что мне совершенно не нравится. Все у него как-то временно. Его не волнует, какие на нем шмотки, может и в старье ходить. Главное, что-то надето. Но стоит кому-то заботу о нем проявить и намекнуть: «Пора бы уж новый пуловер купить, Ральф», — он сделает это. Правда, и тут у него есть талант выбирать моменты, когда мы на мели. О деньгах мы не говорим. Они просто должны быть. Вот какой он! Хотя категоричность Ральфа во многих вещах довольно хорошо прикрывает его ранимость, ей-богу. Бывает, что он ревет как малое дитя. Может, мужчины такие же ранимые, как женщины, черт его знает, никогда не задумывалась над этим. Я всегда мечтала о мужчине, которого могла бы обожать. Ральф сразу заявил, он не хочет быть этаким суровым типом с железным характером, ему просто противно, потому что это неестественно и нечестно, точно так же, как и подчиненность женщин. Но тогда я этого не поняла. А потом, он меня ко всем так ревновал, что просто уже невмоготу было. Я тогда еще в ансамбле играла, а он хотел запретить мне это, потому что все мужчины пялились на меня. Когда я с кем-то здоровалась в кафе: «Что, и с этим у тебя что-то было?» Он даже тогда лез в бутылку, когда, я с кем-нибудь просто целовалась на танцплощадке. «Со всеми, кого я знаю, можешь целоваться, — говорил он, — но с теми, кого не знаю, не смей». Иногда, когда я его брала с собой, он мог целый вечер крутить носом. Ну просто обидно становилось, ей-богу! Я сразу начинаю реветь, когда он мне сцену устраивает. Потом он, конечно, осознает, что был не прав, но факт остается, что он из-за всякой ерунды… Ну вот, я сказала: «Лучше всего, если мы разбежимся, все равно ведь ничего не получается». Как он тут разревелся, и в тот момент он показался мне беспомощным, как дитя. Я ушла. У него за это время появилась другая, и у меня тоже были другие. И все равно я ужасно психовала, когда видела его с Кристой. Она так классно выглядела, я до сих пор еще на этом сдвинута. Раньше меня жуткая тоска брала, когда он рассказывал, что встретил Кристу, он становился сразу такой возбужденный. Меня совсем с ума свел: вечно Криста да Криста. И вечно ставил мне ее в пример, как будто я должна быть такой, как она. А теперь я просто говорю: «Ну и катись к своей Кристе!» Сейчас стало лучше, сейчас я — это я, а Криста, значит, какая-то другая.

Полгода, которые он жил с Кристой, я на полную катушку использовала, все получилось автоматически. В ансамбле, вот потеха, все вокруг меня увивались, «какая ты хорошая, Уте», «какая ты отличная, Уте». В школе я только и слышала: «Стеснительная девочка, всегда держится в тени». Ни фига себе, а? Во как они в моем характере просчитались. «Послушай, — сказала я себе, — когда-нибудь ты умрешь, и тебя уже никогда не будет, так почему бы не делать то, что тебе больше всего нравится, плевать, что скажут другие». Я как-то была знакома с одним арабом. Ужасно. Я все время пытаюсь бороться с этим, и Ральф тоже разубеждает меня. Араб гадал мне по руке. Прошлое, настоящее и будущее. И все совершенно точно предсказал, ей-богу! И то, что мой второй ребенок умрет. Так и вышло. Я не стала рожать ребенка, который был от Ральфа. Учеба, надежд на квартиру никаких, и Ральф, тоже хорош, все бубнил: «Слушай, Уте, мы еще столько детей нарожать можем». Мне и сегодня еще жалко. А если б девочка была! И все это предсказал мне так точно тот араб, и еще — что я умру в пятьдесят лет!

Два года прошло, пока мы стали так здорово понимать друг друга, как сейчас. Говорят, то, что разбито, никогда уже не склеишь. Но у нас все стало лучше. Так все утряслось, что один уже скучает по другому, стоит тому только отлучиться. Родители меня раньше вечно подначивали: «Ну что, Уте, пора бы и замуж, а?» И тут я натолкнулась на железное сопротивление Ральфа. Теперь я себе говорю: «Вот еще, с какой стати я должна заставлять его что-то делать, отношения-то наши от этого не станут лучше». Вот он, компромисс: я больше не стою упрямо на своем. Я переменилась, и он тоже. А печать в паспорте — да ну ее, это не самое важное в жизни. Ральф всегда говорит: «Женщины — они и не хотят равноправия». «Я хочу, можешь не сомневаться», — сказала я. Даже мой сын и тот уже накрывает на стол, чистит мои туфли, убирает в своей комнате без всяких разговоров. Тут у меня никаких проблем, ей-богу.

Только вот как быть с верностью, я не знаю. Ральф говорит, правда, что мужчины способны на верность, так же как и женщины, все остальное в них просто так воспитано, но с другой стороны, что такое верность? Ради бога, пусть у него будут другие бабы, главное, чтоб он остался. Он мне расскажет, и я пойму, стоит мне злиться или нет, слышь? Иногда я помираю со смеху: «Везет же тебе, вечно тебе попадаются безупречные женщины». Как-то он кадрился к одной шестнадцатилетней. Я прямо отпала — как петушок!. Купались они при лунном свете, ты ж понимаешь, а она верещала: «Ральфи, посмотри, какие звезды!» Интересно, что бы он сказал, если бы я такое выдала? Сейчас у нас тишь да гладь. В ансамбле я больше не играю, и без того хлопот полон рот. Играть на пианино мне родители запрещали, потому что раньше, видите ли, мещане на нем играли, поэтому мы сейчас не играем на пианино. Они ведь сами толком не знают, что хорошо.

Но, может, у нас у всех то так, то эдак, а? Мне тоже иногда нужен покой. Вот Ральф — он всегда в одном ритме, всегда одинаковый. Поэтому я и хочу большую семью, я надеюсь, найдутся люди, с которыми мы сможем поделить обязанности.

Мечты, ну, такой, как в сказке, у меня нет. Романтика вообще не по мне. Я, пожалуй, мечтаю о том, чтобы не умереть в пятьдесят лет. И еще я хочу познакомиться со многими людьми и чтобы все меня любили. Я хочу, чтобы все друзья собрались в кучу и мы провели бы вместе длинный отпуск. И чтобы было тепло и мы могли бы флиртовать, пить, веселиться. Но только до тех пор, пока бы мне наконец не хватило. А то вечно приходится закругляться в самый разгар. Проблем с людьми у меня нет. Знаешь, эта тоска по братству не по мне. Некоторые всегда ждут, что появится кто-то другой. Не знаю, есть люди, которые от своей интеллигентности уже не знают, чего они вообще хотят. Они только все ругают, у них это считается хорошим тоном. Так и раньше было. Вот, к примеру, писатели, они же никогда не могли справиться с собственной жизнью, один покончил с собой, другой отгородился от жизни, слышь? Они такие великие в том, что пишут, проблемы других людей расписывают будь здоров, а с собственными не могут справиться, ей-богу. Ясное дело, какие-то трудности всегда есть. Если бы человек всегда всем доволен был, ой, ну это ж тоска зеленая, правда? Я через огонь и воду прошла, я имею право говорить об этом. Нет, мне бы не хотелось жить в свое удовольствие. Я знаю людей, они мечтают о такой жизни, но потом, когда перед ними встает серьезная проблема, мир для них рушится. Временами у меня так много всего происходит, что я просто не знаю, как справлюсь. В техникуме нам столько задают, ужас, я сразу так волнуюсь, вот недавно две недели мучилась с одной курсовой работой, и ничего у меня не получалось. И вдруг пришла идея в голову, и я провернула все в один миг. Ну да, и знаешь, здорово получилось, ей-богу, сейчас-то уж все быльем поросло, опять малость продвинулись. Какой-то особой цели у меня нет, просто нужно двигаться вперед.

Перевод И. Малютиной.

 

НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ, НУ И НЕ НАДО

Кристль

28 лет, продавщица, замужем, трое детей

Ты представляешь, моей прабабушке было почти сто, когда она умерла. 99 лет и 9 месяцев. И тут ей хватило. «Не хочу, — говорит, — дожить до ста, не то все опять начнется сначала». Она думала, что ей придется еще раз вернуться в детство. Мы только смеялись. Мой отец был обучен ткацкому делу, это у нас вообще семейная традиция. Знаешь, я родом из Фогтланда. У родителей отца была небольшая гостиница с пристроенным к ней кегельбаном, там-то они и установили ткацкие станки. А моя мама, их было семеро детей в семье, она стала мотальщицей, это ей больше всего нравилось. Потом они поженились, вскоре после войны. Папа начал работать в народной полиции, он и по сей день там. Во время войны папа был солдатом, маму призвали на трудовую повинность, она два года отрабатывала, ну, как это называется, «исполняла свой долг».

В пятьдесят шестом мы уехали в Э. Господи, в горах так романтично, лес вокруг и такой простор! Жили в маленьком поселке, всего несколько семей, и все работали в горной промышленности. Мы по-настоящему сплотились, такого потом уже никогда не было. Господи, чего мы только не устраивали детьми! Если договаривались встретиться в три, то железно приходили все. Кроме одной, но ее мы как следует отлупили, и ей пришлось подчиниться, а то как же? Один раз я чуть концы не отдала. Вокруг везде были водостоки, довольно глубокие, и с одного слетела половина плиты, которая его закрывала. Темновато уже было, а я на лыжах через него. Чувствую, проваливаюсь, ой мамочки! Повисла на одной лыже головой вниз. Вот если б я туда ухнулась!

Мама брала работу на дом, фартуки стегала, а куда деваться? Так и таскала свой товар на гору да с горы. Ты представляешь, другие в шахте зарабатывали иной раз до 2000 марок, а папа получал вначале 380. Не могу сказать, что у нас были особенные запросы. Господи, радовались каждой мелочи. Знаешь, папа, он очень добрый. Когда он выходил из себя, всякое ведь бывает то нам, моей сестре и мне, доставались пощечины носовым платком. Сестра на семь лет моложе меня. Никогда не испытывала желания заботиться еще и о ней. Ну, а папа, значит, сорвет на нас зло и успокоится, он ведь не хотел делать нам больно. Носовым платком, да-да. Но мы на всякий случай орали. А мама, она, как я, моментально заводится, ой, как она ругалась! Но потом все сразу же улаживалось. Я хочу сказать, мы с мамой, пожалуй, как двое взрослых, общались друг с другом, понимаешь? Мы с ней часто оставались одни и говорили обо всем. С моей Катрин то же самое, она тоже больше тянется к взрослым. Со сверстниками ей скучно. Она ведь практически выросла с моей сестрой.

Потом, школы в деревне не было, слишком мало ребятишек, мы ездили на школьном автобусе в город. И если уроки заканчивались раньше, мы останавливали водителей самосвалов. Здорово было, там в горах вообще прошло самое прекрасное время. Потом шахту закрыли и папу перевели в В. Ему приходилось долго ехать по лесу на мотоцикле. А снегу сколько было! Он прятал в одном месте лопату, потому что ему вечно приходилось разгребать снег. Потом и мы переехали к нему, начали строить кооператив в В. А мама переживала, господи, как же мы все это оплатим? А папа сказал: «Очень просто, в рассрочку». Так что у нас на первых порах была наглядная цель. Мама работала в три смены мотальщицей. Она всегда мечтала о собственной мотальной мастерской. «Ах, — говорила она, — всю ночь я опять работала, господи, как это прекрасно». Пока в конце концов не заболела.

Должна сказать, учителя в школе, как правило, меня любили. Я всегда высказывала свое мнение. И если учитель имеет голову на плечах, ему это нравится. Я имею в виду, что и другие ведь попадались, всегда же замечаешь, смыслит учитель кое-что или нет. Вот математичка, та не могла ответить на самое простое. «Не лезьте с вашими дурацкими вопросами, — вопила она, — не то я задам вам сейчас перцу!» Мы так смеялись! Я с удовольствием ходила в школу, ничего не могу сказать. Только в шестьдесят первом у меня прихватило печень, у нас это вообще семейное. Ой мамочки, тогда мне тяжело давалась учеба. Но наш классный руководитель, он был на высоте. В школе я вечно восторгалась нашим поселком в Э. И когда наш учитель получил машину, он заехал за мной и мы вместе поехали с ним туда, наверх. Хотя я уже давно закончила школу, мы всегда встречаемся с ним, если я бываю там.

А потом я научилась ткать. После восьмого я ушла, знаешь, у нас так повелось из-за текстильной промышленности. Я хотела закончить десять классов и потом работать служащей в бюро, но они сказали, что я зря надеюсь, учебное место я все равно не получу. Вот, потом я два года училась в профессиональной школе, предприятие было полугосударственное, знаешь, там работали в основном пожилые люди, они всегда так радуются, когда к ним молодежь приходит. Действительно здорово было, такое разнообразие, работа и учеба, в самом деле. А потом у меня появился друг, ты представляешь, в мои-то пятнадцать-шестнадцать. Я с ним на танцах познакомилась. Мать была умнее меня, она сразу заявила: «Кристль, скажу тебе только одно: красота проходит, а глупость остается навсегда с тобою». Ну да, мы ведь все знаем лучше. Через год мы обручились, а пожениться мы не могли, мне еще не было восемнадцати. Потом его забрали в армию, там он совсем разучился думать, ой мамочки. С того самого дня, как родилась Катрин, просто цирк начался. Его родители решили: теперь-то она от нас никуда не денется, раз у нее ребенок от Манфреда. А я, уж такая я была, везла на себе все ихнее хозяйство. Они жили в двух километрах от нас, в нашей же местности, только пониже; и когда я приходила в конце недели, у них все еще стояла грязная посуда со среды, ты представляешь? Я хочу сказать, ведь я не лентяйка, лишний раз не присяду, но они на мне просто ездили. Мать была чуточку истеричная и холодная, она могла бы спокойно по трупам ходить. Ее первый муж погиб в войну, от него у нее было две дочери, те для нее как будто и не существовали. Манфредль был от второго брака, он был ее любимчиком, его ограждали от всякой работы, а собственного мнения он вообще не имел. Хоть бы раз она сказала: «Я приду к вам в воскресенье», — господи, ведь всего-то было подняться на горку да спуститься с нее, как же, Кристль всегда должна была таскаться к ним с внучкой, чтобы они могли взглянуть на нее.

«Я не перееду туда, вниз, к тебе, — сказала я, — и от тебя не требую, чтобы ты переехал ко мне, все равно ведь ничего не получится, подождем, пока будет собственная квартира». Его хватило ненадолго, знаешь, он все больше раскисал, мне это никогда не нравилось. Однажды мы пошли на танцы и я предложила ему: «Пошли ко мне, переночуешь у нас, и, вообще, странно, почему нужно вечно напоминать и об этом». Но он не пошел со мной, все торчал внизу у своей матери. И тут она, видно, задала ему жару, знаешь, на следующий вечер, где-то в половине восьмого, он сваливается как снег на голову, я говорю: «Раздевайся». А он останавливается в прихожей перед зеркалом, расчесывает волосы и говорит: «Не знаю, как тебе сказать». И тут я вижу, что у него на руке нет кольца. Я говорю: «Да что там говорить?» «Ну да, — отвечает он, — я все обдумал, это не имеет больше никакого смысла. Или, — говорит он, — мы поженимся на твое восемнадцатилетие, и ты переедешь ко мне!» «Нет, — сказала я, — при таких обстоятельствах я не позволю себя шантажировать». Потом он еще сказал: «Я приду завтра утром за подарками, которые нам на помолвку подарили». От его родителей мы получили чашу для пунша, а дедушка его подарил мне шкатулку для рукоделия. Так дедушка на следующий день сказал мне: «Что ему нужно? Он, видно, спятил! Шкатулку, Кристль, оставь себе!» Он принял все очень близко к сердцу, его дедушка. Знаешь, сколько я всего передумала за это время. Манфред же никогда ни о чем не заботился, ему все казалось само собой разумеющимся. Кристль, она ведь справится. А мне тогда пришлось учебу прервать из-за ребенка, ты представляешь, папа тогда учился на курсах, денег зарабатывал мало, мама лежала в больнице с раком, получала только пенсию. Ой мамочки, был действительно ужасный год. И от Манфреда ни гроша, он служил в армии.

Значит, так! Я должна где-то достать денег. Они в конце концов тоже поняли, ну, совет округа, что я бросаю учебу и мне нужна работа. Какое-то время я работала на одном текстильном предприятии, мы делали такие игрушечные наборы для вышивки. Там я пробыла, пока не родилась Катрин. Потом перешла на электрозавод, где работала мать Манфреда. Господи, она меня там так ославила! Но ее коллеги по работе уже знали, какая она змея. А мне она все плакалась: «Как же ты могла отвергнуть моего Манфреда!»

У моих родителей был девиз: лучше один в колыбели, чем на совести. В чем могли, всегда мне помогали. Я опять стала ходить на танцы, друзья у меня были, то один, то другой. С подругой одной мы крутили парнями как хотели, для разнообразия порой менялись, представляешь? В Л., где жила Хильдегард, есть большой парк, а в парке пруд с гондолами, на нем остров, а на острове каждую среду были танцы, с первой среды в мае до последней среды в сентябре. И так романтично! Знаешь, туда приходили и венгры, и я как-то говорю своей подружке: «Слышь, Хильдегард, вон тот сзади, который так классно выглядит, — это наверняка венгр». «Ерунда, — говорит Хильдегард, — он живет в Л., это я знаю точно». Я была прямо как на иголках. Потом начался танец, и он вдруг встал и кивнул мне. Хильдегард потом накинулась на меня: «Ну, ты даешь! Тебе все по плечу!» «Что ты, — говорю я, — я же ничего не делала, он ведь сам подошел». Ох и посмеялась я тогда! Раньше Дитер, как и я, был обручен.

Договорились встретиться с ним в субботу в половине третьего, я еще хотела прошвырнуться с Хильдегард по знакомым деревням, пока туда зашли, пока сюда, и я, конечно же, опаздываю! Дитера и след простыл. Мы носились с приятелем по всей округе, я везде заглядывала и вдруг кричу: «Остановись, остановись, вон он!» А он со своим другом катит детскую коляску. Ага, вот это здорово, подумала я, наверняка он любит детей. Ох и ругался он, поливал меня последними словами. А потом мы пошли в кино. В понедельник рано утром, прежде чем ехать домой, я отправляюсь в центральный универмаг. Покупаю как раз платьице для Катрин, тут появляется он. «Иди, плати, — говорю я Хильдегард и толкаю ее в бок, — твое же платье, ты что?» Выходим на улицу, идем, значит, вдруг Дитер говорит: «Послушай, у тебя наверняка есть ребенок». «Да, — говорю, — есть». Господи, как он тут обрадовался! «Я всегда хотел женщину с ребенком, — говорит он, — тогда я сразу куплю медвежонка».

К обеду я должна была быть дома. «Я попробую получить отпуск, — сказал Дитер, — и приехать». Три дня спустя мы встречали его на вокзале. Папа, знаешь, он всегда все для меня делал, он только любил, чтобы его немножко поупрашивали. А как он волновался, скажу тебе, курил одну сигарету за другой, ой мамочки! На вокзале было два выхода. «Значит, так, — говорит папа, — ты поднимайся справа по лестнице, а я слева, увидишь его — кивни мне». А Катрин дома не могла уснуть. «Слушай, — сказала я ей, — у тебя наверняка будет папа».

Летом я поехала в Л. к его родителям. Нет, они неплохие, просто они уже настроились на другую, а она, знаешь, из тех, которые втираются в доверие к свекрови, я этого терпеть не могу. Свекор все еще водит «скорую помощь», он сам раз сорок принимал роды, веселый такой. Я никогда не хотела быть домашней хозяйкой, прежде всего из финансовых соображений, да и вообще меня это никак не устраивает. Мне предлагали работать в коммунальных услугах, продавщицей, а в это время пустили как раз коксовальный завод, как молодежный объект. Я подумала, если они отовсюду привлекают народ, значит, они должны обеспечивать всех жильем, а как же? Надо ведь с чего-то начинать. Дитер чуть со стула не упал, когда я ему про коксовальный завод рассказала, три смены, скользящий график. «И у меня есть идея, — сказала я, — ты начнешь вместе со мной». «Ну да, — говорит он, — это неплохо, вместе будем на работу ездить, вместе возвращаться домой». Понимаешь, если человек, не зная обстановки, видит вокруг только грязь, это на него действует. Я хочу сказать, даже когда там делаешь чистую работу, все равно так или иначе пачкаешься. Видела бы ты, на кого я была похожа. Но мы только смеялись, нас этой грязью не удивишь.

Ох, а потом у Дитера началось желудочное кровотечение, слушай, я уж думала, никогда не подниму его на ноги. «Лучите всего, — сказал он, — если мы свалим отсюда и начнем жить самостоятельно». Он ведь дома так дипломатично высказывал свое мнение, всегда, когда меня не было, чтобы я не слышала скандалов, ты представляешь? Сначала, значит, мы подали заявление на временную квартиру. А порядок был такой: рабочим, которые приезжали издалека, вначале предоставляли общие квартиры: каждой супружеской паре по комнате, а кухня и ванная общие. «Да, можете получить, — отвечают нам, — но только через две недели, когда будет сдан многоэтажный дом». Я прихожу в ночную смену, и тут мне одна говорит: «Кристль, что ж ты молчишь, у меня ведь есть квартира». Я спрашиваю: «А что у тебя?» «Новая квартира, можешь в нее временно вселиться». Она жила с ребенком у своего друга и надеялась на что-то другое. Я, значит, сразу туда. Большая комната, маленькая, кухня, ванная, ой мамочки! Я в восторге, теперь только не упустить момент, чтобы она не передумала! После смены завалилась в постель, лопала пряники и составляла план.

Из большой комнаты мы устроили спальню для нас троих, а в детской поставили диван, три кресла, стол, полочку повесили, на первых порах нам хватало. А я между тем опять беременная, ты представляешь? Забрала Катрин, родителям было тяжело расставаться с ней, и работала в основном с бумагами, диспетчером. Нас работало там три женщины, слушай, так здорово было! Мужчины поначалу думали, что они на нас узду набросят. Один как-то проговорился: «Когда одна из вас здесь, еще можно выдержать, но всех троих…» Они никогда не знали, чего от нас ожидать, слушай! А мы никогда не теряли спокойствия. Только смеялись.

Андре я сразу отдала в ясли. Не могу сказать, что ему это повредило. А Свен оказался сюрпризом. Я думала, что простудила низ живота. Пошла к врачу с одной коллегой, той все делали уколы, а я выхожу и хохочу. А дома говорю: «Дитчи, у меня будет ребенок» — и опять расхохоталась. Тут Дитчи подумал, что я его разыгрываю. Со Свеном просто драма была, никак не хотел на свет появляться. Господи, я жду, жду, и ничего… Смотрю как-то из окна на улицу, а напротив соседка выглядывает. «Все еще ничего?» «Нет», — говорю. А она: «А знаете, у нас была одна, тоже никак не начиналось, тогда ей дали касторку». Ой мамочки, вот это идея! В понедельник иду в универмаг, а там как раз дегустация заграничных шнапсов, ну, я опрокидываю рюмочку и касторкой запиваю. А потом мы играли в карты. В семь у меня началось…

Потом нагрузка стала слишком большой для меня, считая время на дорогу, каждый день одиннадцать часов вне дома. С комбината уйти, знаешь, не просто. Но я все-таки пошла на место продавщицы. Специальность мне понравилась, только рабочий день показался слишком длинным, всегда до шести-семи вечера. Вдруг меня вызывают в отдел кадров. Господи, думаю, что же я натворила? «Нам нужен контролер, — говорят мне, — но прямо с завтрашнего дня». Знаешь, в магазинах проводят инвентаризации, приемку товаров, при этом нужно вести учет, чего недостает. Интересно. Постоянно среди людей, в каждом магазине все по-другому. Нас теперь восемь коллег на выездной службе, когда с одним работаешь, когда с другим, мне нравится, слышишь? Поначалу было нелегко, шеф немножко ворчал. Он вообще всем только палки в колеса вставлял. Но мы друг за друга горой стояли, к нам было не подступиться. Вечно он приставал к нам с уборкой туалетов. Знаешь, такой зануда и придира и вечно не в духе. Мы его потихоньку раскрутили по-человечески. Мать его жила на Западе, у него никогда никаких забот не было. Ему стоило только письмо написать, и вещь уже тут как тут. Что покупатели хотят — его никогда не волновало. И вот как-то выдался случай. Шефа как раз не было, когда пришел представитель фирмы механических игрушек. Товары он нам предложил просто загляденье, то, чего мы раньше никогда на прилавках не видели. Вагоны с пивными бочонками, маленькие комбайны, знаешь, я выбрала всего понемногу, там ведь было так много разных предметов. Ну, товар поступил, значит, а шеф только и сказал: «Побойтесь бога». «Вы только не волнуйтесь, — говорю я, — распакуйте сначала». За два дня все эти штуковины были распроданы, ты представляешь? На прошлой неделе к нам заходил один из торгового объединения. «Коллега М. так изменился, — сказал он, — видно, сам поверил в то, что сейчас рождество».

Квалификацию я получила на курсах интенсивной подготовки без отрыва от работы, три раза в неделю, за четыре месяца все одолела. Сейчас учусь на руководителя торговой точки. Мы ведь работаем с той же документацией, что и заведующий магазином, понимаешь? Господи, дни бывают совершенно сумасшедшие, но случается, что мы и без дела слоняемся. Я встаю первой, еще пяти нет, умываюсь, накручиваю волосы на бигуди. Пока ношусь, волосы успевают высохнуть. Потом готовлю бутерброды, дети потихоньку встают. Дитер помогает их одевать, проверяет все, потом мы вместе завтракаем. Я еще мою посуду, а Катрин выносит ведро во двор. В шесть выходит из дома Дитер, а в четверть седьмого — я. Андре и Свена беру с собой, детский сад и ясли рядом. Рабочий день у меня до половины четвертого, я ведь работаю на три четверти часа меньше, чем другие, потому как трое детей. Катрин обычно раньше всех дома, я забираю малышей, потом мы вместе пьем кофе. Ты представляешь, Андре такой мягкий, когда я прихожу вымотанная, он носится по квартире: «Мамочка, ляг, полежи, я сегодня все сделаю за тебя». Я теперь стараюсь побольше взваливать на двух старших, знаешь, Дитер ведь много разъезжает. В будущем году мы получаем «трабант», да и домик на садовом участке тоже стоит денег. Поэтому ему приходится подрабатывать. В последнее время, правда, не всегда получается. Дела дома все накапливаются, меня это выводит из себя. Правда, мы ведь сами хотели иметь садовый участок. А куда еще с детьми, им же хочется иногда порезвиться. Раньше это был пустырь за городом, сейчас мы все расчистили, выкопали колодец, построили домик для ночевки, все собственными руками, ты представляешь?

Иногда мне нужно разрядиться. Вот вчера, мы хотели пойти вечером в клуб. После обеда я сказала детям: «Только не шумите, ладно, а я быстро схожу в Центрум, за материалом на брюки». Я ведь и шью, так, между делом. Выхожу из Центрума, тут пакет, там пакет, вдруг навстречу мне Рольф, давнишний приятель из В. Вместе со мной поднялся к нам, выкупал детей, натянул свежее постельное белье. Грязное я еще утром сняла, чтобы вечером надеть чистое. На блузке у меня еще пуговицы не хватало. Я говорю: «Рольф, умеешь пришивать пуговицы?» «Конечно», — говорит он. Пришил мне пуговицу. Потом без пяти восемь пришел Дитчи, а я уже совсем на взводе. Он все вокруг меня увивается, знаешь, а руки держит за спиной. «Цветов не было, Кристль, только шоколад». Слушай, и тут я себя так подло повела, ой мамочки! «Проваливай, — говорю, — меня с души воротит от злости! Пойдем, Рольф, мы уходим! А то он еще вообразит, что я только и делаю, что сижу здесь и жду его». Я люблю иногда так по-дурацки трепаться с другими мужчинами. Временами хочется же ощущать себя женщиной. До тех пор пока мужчина боится потерять женщину, можно быть спокойной. Мне иногда кажется, что Дитчи слишком уж уравновешенный. Не может же быть, чтобы я все делала правильно. Меня бесит то, что он меня никогда не критикует. Мужчины ведь не сразу берут на себя инициативу, их всегда нужно прежде попросить. Все остальное — это вопрос воспитания. Поладить с мужчинами можно всегда, нужно только найти их слабую струну. Я думаю, можно, конечно, и на дурачка попробовать, а если это не помогает? Наш дедушка всегда говорил: «Запомните одно: идеальной женщины не существует. И точно так же наоборот». У Дитчи большое преимущество: у него всегда есть свое собственное мнение, его уважают. И дети привязаны к нему.

Что мы делаем в свободное время? Ходим в наш клуб, иногда ездим в театр, смотрим телевизор, ну да я-то не часто добираюсь до него. Читаю, в основном когда устаю очень, больше современные романы, «Время аистов», «К примеру, Йозеф», знаешь, книги по 1 марке 75 пфеннигов.

Первое время мне здесь не нравилось, народ уж очень забитый. «С кем ты только не знакома, — удивляются мои коллеги по работе, — мы живем здесь двадцать лет и никого не знаем». «Да, — говорю, — вы же друг друга не замечаете». Знаешь, все зависит от темперамента. Когда люди не могут проявить то, что в них заложено, у них начинаются проблемы. У нас просто огромный круг знакомых. Наши двери открыты для всех.

Господи, что человеку еще нужно? Детей у нас достаточно, квартира есть, четыре комнаты, пока дети маленькие, нам хватает. Здоровье — это главное. Когда кто-то из моих знакомых умирает, я говорю себе: «Неизвестно, как скоро настанет твой черед». Но не могу сказать, чтобы меня это особенно подавляло. Я просто не представляю себя в таком положении. Не то чтоб я иллюзии строила, нет, просто я говорю себе: «Не получается, ну и не надо». Большие проблемы, они ведь все равно не в моей власти, да я даже и не напрягаюсь на этот счет. Телевидение нас, конечно, держит в курсе, но чтобы они в самом деле стали проблемами, которые бы меня волновали, нет, не могу сказать. Пускай наука разбирается.

Перевод И. Малютиной.

 

МИР ГЛАЗАМИ ДЕДУШКИ

Габи

16 лет, ученица десятого класса

Мы никуда не выбираемся. Всегда сидим дома. Летом иногда выходим поесть мороженого или играем в карты на балконе. Чтобы у нас кто-то сказал: «Сегодня поедем в музей», такого не бывает. Чаще всего я ложусь на кровать и включаю радио или магнитофон. Музыку я люблю всякую, смотря по настроению, но лучше слушать дома, там мне нравится больше, чем где-нибудь в дороге. Танцую я только на школьных вечерах. Читать не люблю. Во время каникул я, правда, кое-что прочла: одну толстую и одну тонкую книгу. Нет же никого, кто бы мог подтолкнуть и сказать: «Вот это — здорово, за это стоит взяться». «Вернера Хольта» нам задали в школе. Книжка мне понравилась. Многое там так смешно представлено, хотя в действительности-то все было очень серьезно. В тот день я должна была заняться уборкой, и вдруг книга показалась мне гораздо интереснее, я открыла ее и уже не могла оторваться. Образцы для подражания? До сих пор не нашла. Ах, книжки ведь читают только для того, чтобы отключиться, или для образования. Когда по телевизору показывают мюзикл, я всегда смотрю. Театральные спектакли — те не очень меня привлекают. Во-первых, это стоит денег, и по обязанности не хочется. Я бы, наверное, пошла в театр с мамой и дядей Гансом, но их он тоже не особенно интересует.

Когда дедушка еще жил с нами, он рассказывал много всяких историй. Маму это всегда бесило, потому что в них не было ничего благоразумного, что могло бы потом в жизни пригодиться. Она всегда говорила: «Дед сведет мою Габи с ума». Он и правда придумывал всякие сумасшедшие истории, которые произойдут с нами, когда мы куда-нибудь поедем, — истории, каких вообще не бывает. У дедушки всегда находилось для меня время. Он и сюрпризы мне готовил. То красивое яблоко положит и повяжет ему платок. То зверушек из еловых шишек и ядрышек и всякой всячины. Пластинку он мне купил. Но не потому, что был праздник, рождество или пасха. Дедушка дарил просто так, для своего удовольствия. Он всегда делал вид, будто я еще ребенок. Мама находила это ужасающим. Когда я иногда ревела — случается ведь, что бываешь чем-то расстроена, а к ночи становится совсем тошно, — дедушка, услышав, всегда заходил в комнату, садился ко мне на кровать и говорил: «Ну, что случилось, Габи, может, разгоним призраков?» Так хорошо было чувствовать себя маленькой.

Все же плохо, что мама выставила его. Конечно, не ее вина, что он так много пил, я понимаю, но у него ведь никого, кроме нас, не было. Ой, сегодня у меня опять болит сердце. Не знаю, такое со мной часто бывает, но врач говорит, что это все душевное. Вначале и я почувствовала облегчение, как мы стали жить без дедушки. Он ведь выглядел совсем опустившимся. Когда мне в школе говорили: «Вчера я опять видел твоего дедушку пьяным», мне становилось так стыдно.

Папа тоже пил. Но тут и обстановка на работе была виновата, на стройке все пьют. Случалось, он во время работы отсыпался в бараке. Мой папа очень добрый. В учебе он мне ничем не мог помочь, потому что сам не очень-то разбирался, но в остальном он ради меня был готов на все. Никогда не бил меня. Когда появился дядя Ганс, папа просто исчез, хотя развода не хотел. Не верил, что мама решила всерьез. Я видела, как он плакал, вот не знала, что мужчины тоже могут плакать. Когда он очень болел, мама опять пустила его домой, и тут просто цирк начался. Папа, дядя Ганс и дедушка — это было свыше маминых сил, да и места тоже не хватало. Теперь мы уже два года ничего не слышали о папе. Он переехал в другой город, чтобы, как он сказал, не обременять нас. Я считаю неправильным то, что мы вообще знать его не хотим. Он все-таки человек, я хочу сказать, у него тоже есть чувства. А после того, что случилось с дедушкой, нужно вообще быть начеку. Я, конечно, не знаю, но у меня просто больше нет сил. К тому же все это отнимает так много времени.

Теперь мы живем вместе с дядей Гансом, он совсем не пьет. Ладно хоть они не женаты, я считаю, в этом есть здравый смысл: сэкономят на разводе. Дядя Ганс работает с мамой на одном предприятии, выполняет ответственную работу: он все планирует. По вечерам он еще приносит работу на дом. Ко мне он относится нормально. Поначалу, конечно, пытался любым способом завоевать мое расположение. Сейчас он уже обжился, и мы частенько ссоримся. Я не могу забыть, что он своим отвращением выжил дедушку. Дедушка ведь всегда принадлежал к нашей семье, он сделал все возможное, чтобы мама могла учиться, и квартирой обеспечил.

Я вот кое-что вспомнила. Не знаю, может, такие вещи нельзя сравнивать. У нас раньше жила кошка, она была уже совсем старая и не выходила больше, всегда только рядом с печкой лежала. Маму кошка приводила в ярость, она ей действовала на нервы, потому что была старая и вроде уже ни к чему. Мама хотела ее усыпить. Все время заводила разговор об этом. Я сама на себя удивлялась, ведь обычно я не такая: всегда со всем соглашаюсь, но тут я встала твердо — нет, и все. Я так переволновалась из-за кошки! Потом она все-таки умерла. Утром выхожу: молоко стоит нетронутое, а она лежит на боку окоченевшая. Я ужасно ревела, мне стало страшно, а мама меня утешала. Больше мы не хотим заводить кошку.

С тех пор как дядя Ганс живет с нами, у нас больше денег, чем раньше. Мы можем себе теперь многое позволить. У меня сейчас очень красивая комната. Мне купили стенку и угловой диван. Обои я выбирала сама. Раньше я наклеивала вокруг зеркала эстрадных певцов и животных. Теперь там ничего не висит, мне жалко обои. У меня есть телевизор. Я могу и в гостиной смотреть, но в моей комнате удобнее, не нужно даже с кровати вставать.

Дедушка был немножко неряшливый. Вещи в его комнате всегда валялись где попало, он не хотел, чтобы мама проходилась по ним пылесосом. Она должна была сначала предупредить его, тогда он все убирал и разрешал ей войти. Хочу сказать, я многое сейчас вижу глазами дедушки. У нас ведь в самом деле все точно планируется. Каждую пятницу устраивается уборка. Неужели нельзя хоть раз заняться ею в понедельник или четверг? Когда мы ждем гостей, мама очень нервничает, все ведь должно сверкать. Не дай бог кто-то забудет убрать сумку, тут у нее просто нервы сдают. У каждой вещи свое место, одна ваза слева, другая справа от лампы. И если она иной раз не успеет сходить в парикмахерскую, ах, тогда она никуда не пойдет и гостей принять не сможет. Дедушка говорил ей: «Ты сама сводишь себя с ума». Но мама вообще не обращала на него внимания, для мамы он тоже был вещью, которую можно туда-сюда передвигать. Он всегда был такой тихий, никогда ничего не требовал. Иногда он делал какие-то замечания, но их никто не слышал. Я думаю, таким людям, как дедушка, живется тяжело.

В дедушкиной комнате сейчас пахнет гораздо лучше, с тех пор как там живет дядя Ганс. Дядя Ганс не курит, не пьет шнапса, он очень чистоплотный. Его комната всегда хорошо проветрена, потом он еще спрыскивает воздух дезодорантом. Сначала мне было грустно, когда комната перестала пахнуть дедушкой. Мама только посмеялась надо мной, она сказала, что и я уже спятила. В последнее время мне часто снится, что дедушка опять с нами и мы вместе едем путешествовать, как он всегда говорил. Один раз я даже по-настоящему всхлипывала во сне. Не знаю, все вроде позади, но мне его иногда так не хватает. Хочется поделиться с кем-нибудь…

Подруги закадычной, я бы сказала, у меня нет. Но со всеми хорошие отношения. В нашем классе мы говорим обо всем: о телевизионных передачах, мальчиках и девочках, обсуждаем учителей. Я хожу в школу в новом районе города, нас собрали из разных школ и сунули в один класс. Классной у нас была фрау Беренс, она очень хотела продвинуться. Пыталась сделать класс образцовым, причем ее больше заботила собственная слава. Вечно она нам все пережевывала. Когда становишься старше, не очень-то миришься с этим. Потом фрау Беренс получила взбучку от наших родителей, и нам дали фрау Виттинг. Ее мы полюбили с первого дня. Она сразу была так откровенна с нами, ей мы никаких трудностей не доставляли. Вообще-то, ни один учитель не хочет к нам в класс, их прямо-таки насильно заставляют идти. Класс, можно сказать, совершенно испорчен. Относятся к нам как к последней дряни, ясно, что мы даем им прикурить. Я считаю, все зависит от учителей, справляются они с нами или нет. С дедушкой кое-кто прекрасно ладил, а другие не могли найти общего языка. Когда нам что-то не нравится и мы пытаемся спорить, то попадаются такие старомодные учителя, которые заявляют: «С вами мы дискутировать не собираемся». Потом вымещают все на козлах отпущения, им-то всегда достается. На этот счет я не забиваю себе голову. Бывает, конечно, учителя выходят из себя, но точно так же они и успокаиваются. Хочу сказать, что я могу согласиться с чем угодно, кроме несправедливости.

Некоторые учителя шутят вместе с нами. Но тут многие ученики сразу начинают перебарщивать, и учителя, конечно, чувствуют, что им сели на шею. Я ведь тоже вместе со всеми валяю дурака, но чувствую, когда нужно остановиться. Это надо знать, тогда и со взрослыми будет полная ясность. Что поделаешь, они хотят, чтобы к ним относились с уважением. Среди учителей у меня нет образца для подражания, нет, в самом деле. В школе нас тоже все время спрашивают, кто для нас пример. Они всегда хотят услышать, что Тельман. Но я же не могу стать как Тельман, времена-то совсем другие.

Друга у меня тоже нет, хотя мне уже шестнадцать. Я бы очень хотела иметь друга, но ведь не сейчас, когда нужно учиться? Я вижу по Хайке, она страшно отвлекается, мальчики для нее самое главное. Бывало, примчится с кем-нибудь, но тут же убегает, потому что он ждет ее на улице с мотоциклом, его ж надо развлекать. Она уже год как глотает противозачаточные таблетки, а домашние задания готовит только по ночам. Я чувствую себя прямо-таки отсталой, потому что еще ни разу даже не целовалась. В некотором смысле, не знаю, может, я и боюсь целоваться, вдруг что-то не так сделаю.

Мне б хотелось, чтобы у мамы нашлось когда-нибудь время поговорить со мной о сексе. Но она даже не заикается, а я не спрашиваю, как будто этого вообще не существует. Я стесняюсь спросить, потому что любовь всегда, с самого детства была тайной. Глупо, она уже так давно живет с дядей Гансом, а они все еще скрывают, что любят друг друга. Хотя мама знает, я никогда не вмешиваюсь в ее дела. Когда дедушка еще жил с нами, вот смеху было! Если к маме приходила подруга, он шел в гостиную и рассказывал анекдоты. Он всегда с удовольствием смотрел на женщин, маму это бесило. Ей становилось стыдно. Не знаю, но, по-моему, здесь нет ничего скверного. Дедушка был всегда очень любезен с женщинами и слушал их внимательно. Мама вообще придает большое значение тому, чтобы все было пристойно. Она выглядит гораздо лучше, чем я, хотя ей уже тридцать шесть, очень стройная и женственная. Дедушка иногда посмеивался над ней, но я бы хотела стать такой, как мама. Иногда мне кажется, что она ревнует меня к дяде Гансу. Раньше мне разрешалось оставлять дверь в ванную открытой, да и переодевалась я при нем. Сейчас мама следит за тем, чтобы он не видел меня голой. Она говорит, что это не подобает большой девочке. Но она, конечно же, боится, что он ее будет сравнивать со мной. По-моему, это нехорошо, когда мать ревнует свою собственную дочь, и ведь она выглядит намного лучше, чем я. Если бы она представила мне дядю Ганса как отца — «можешь спокойно называть меня папой», — я бы так и сделала, я же хотела иметь папу. А теперь получается так, что мне иногда стыдно. Выглядит он шикарно, всегда в джинсах, а временами так на меня смотрит, что я совсем теряюсь. Тогда выхожу из комнаты или пытаюсь пошутить, а он смеется. Мне кажется, ему нравится, что мама ревнует его. Я бы предпочла, чтобы они не давали мне этого почувствовать. Хайке, та осмеливается на большее, чем я, она по-настоящему флиртует с дядей Гансом. Общения у нас с ним не получается. Когда он дома, он сидит в своей комнате или смотрит телевизор. Или играет с мамой в карты. Порой мне кажется, что я лишняя. А ведь я очень многое делаю по дому. Когда прихожу из школы, бросаю свои вещи и включаю магнитофон на полную катушку, ведь я же одна. Иногда мне хочется зайти в дедушкину комнату, но я знаю, его там больше нет. Потом иду в туалет, потом убираю постель в диван. Потом делаю уроки, чуть-чуть прохожусь пылесосом по паласу, за искусственными коврами ведь надо ухаживать. В общем, делаю все, что успело накопиться. Иногда хожу в магазин или еще раз в школу. Рукоделием я тоже с удовольствием занимаюсь: вяжу крючком, вышиваю носовые платки. Мама научила. Из своих карманных денег, двадцати марок в месяц, я откладываю кое-что на пленки. У меня есть пленка, на ней записан дедушкин голос. Не могу ее слушать, каждый раз схожу с ума. Как так, где же он, где? Я не могу представить себе его смерти. Во время похорон я ревела как ненормальная. Ужасно! Его сестра тоже жутко плакала, хотя при жизни никогда не заботилась о нем. Вот таких вещей я не понимаю. Теперь мы больше ходим в гости к родственникам дяди Ганса. Мне всегда так странно, они, конечно, милые, но ведь совсем не знают моего дедушки, о том, что он жил. В некотором смысле, не знаю почему, меня волнует это.

Может, я не должна об этом говорить, но мой дедушка умер не своей смертью. Все произошло вот как: мы его прогнали после одного большого скандала, который ему устроила мама. Они нашли потом комнату для него и просто-напросто перевезли самые необходимые вещи. Я все время только ревела. А дедушка сказал: «Не надо плакать, так будет лучше, я ведь давно уже хотел жить один». В конце концов я поверила и перестала так много думать о нем. Хозяйка, у которой он жил, всегда злилась на меня, как будто я была виновата в его положении. Потом я перестала туда ходить. Когда мы выбрасывали барахло из дедушкиной комнаты, я думала про себя: «Как же так, он ведь еще не умер, зачем мы так спешим?» Иногда бывают такие настроения. После опять становишься благоразумной и жизнь продолжает идти своим чередом. Что поделаешь, если некоторым людям ничем нельзя помочь. Потом я несколько раз слышала, что он бывает в клубе пенсионеров. Их кормят горячим обедом, только шнапс там запрещен. И вдруг неожиданно, незадолго до рождества, дедушкина хозяйка послала за нами. Начался ужасный переполох, приехала полиция, говорили что-то о таблетках снотворного или о газе. Он долго лежал в холодной комнате, ничего не ел. Он просто больше не поднялся… Почему только? Он никогда не болел, мой дедушка. Может, он умер от голода? Я спросила маму, и она просто пришла в ярость: «Хоть ты не своди меня с ума, люди болтают от скуки, но дедушка твой умер от разрыва сердца». Не знаю. За несколько дней до смерти он принес цветы и поставил их в мою комнату, меня как раз не было дома, и свои часы положил рядом, я всегда хотела их. Меня мучит это. В молодости дедушка любил одну женщину, она умерла во время допроса, у фашистов, от нее остался маленький мальчик, мой дядя Маттиас, ему было всего несколько месяцев. Мама всегда говорит, ее не интересует, что тогда произошло, и я тоже не должна забивать себе этим голову. Я знаю только, что дедушка женился на другой женщине, которая родила потом мою маму. Но позже она сбежала с другим мужчиной. И дедушка остался с мамой один. От дяди Маттиаса, он смылся на Запад, мы иногда получали посылки. Мне кажется, дедушка очень любил дядю Маттиаса. Конечно, ему было грустно, что в его жизни все пошло кувырком, хотя он был хорошим человеком. Моего папу я почти забыла, не помню, как он выглядел, но дедушку не могу забыть. В подвале лежат еще его инструменты и старый стол с выдвижными ящиками. Что будут думать люди после моей смерти? Вот что я хотела бы знать. Хотелось бы знать, зачем люди живут, если их так быстро забывают.

Особой мечты у меня нет. Меня в общем-то все устраивает. Я бы и в дальнейшем хотела жить так, как сейчас. Хочу ли я изменить мир? Нет, этого я просто не смогу. Почему я должна делать то, чего не могу? Конечно, приходится невольно приспосабливаться. Хотелось бы немножко побольше денег, чтобы иметь возможность позволить себе кое-что. Хорошо обставить квартиру, приглашать гостей, детей одевать красиво, заботиться о том, чтобы создать приятную атмосферу вокруг. Ну, что можно еще сделать за деньги? Я б хотела найти мужа, который бы мне подходил, а еще — съездить в Италию, прежде чем я стану трясущейся старухой. Вот я смотрю на маму, она ведь еще не старая, но никогда не была за границей, всегда только дома. Нет, проблем у меня нет. Насколько я себя помню, я всегда была счастлива, только вот с дедушкой… Что такое счастье? Не знаю, может, если хочешь чего-то и это осуществляется. Вот, к примеру, когда мама подарила мне магнитофон. Свою будущую профессию, товароведа, я вообще не могу себе представить. Я ведь не знаю, куда меня сунут. Мама всегда говорит: «Только не забивай себе голову, все образуется само собой».

Перевод И. Малютиной.