Сейчас, когда холодная война стала достоянием истории, легко сделать вывод, будто Советский Союз был слабым, недостойным противником, во многих отношениях уступавшим своему главному сопернику — Соединенным Штатам, и чуть ли не изначально был обречен на провал. Однако в течение четырех десятилетий, когда конфликт этих сверхдержав определял мировую политику, так вовсе не казалось. Напротив, движимый страхом, что Москва выполнит обещание Никиты Хрущева догнать и перегнать капиталистические страны, Запад на всю мощь запустил машину беспрецедентного в истории наращивания шпионских и пропагандистских усилий. Помимо того, Запад был глубоко уязвлен несомненными успехами советской разведки. В свою очередь, разведку и контрразведку восточного блока подгонял страх перед декларированной Западом политикой “отбрасывания коммунизма” и угрозой рейгановских “звездных войн”. Каждый из противников опасался, что стратегически может взять верх другая сторона.

Как бывший шеф одной из самых действенных и успешных разведслужб социалистического лагеря, я способен правильно оценить как наши успехи, так и неудачи.

В разведывательных кругах Востока и Запада я имел репутацию “человека Москвы” в восточном блоке. Так ли это было на самом деле? И да, и нет.

Если кто-то предполагал, что я по понедельникам с утра звонил в Кремль или в КГБ, чтобы получить инструктаж, то он ошибался. Но если он считал, что я пользовался доверием и взаимным уважением самых влиятельных фигур внутри Советского государства с самых ранних послесталинских дней вплоть до распада восточного блока, то он прав. Благодаря свободному владению русским языком и тем корням, которые связывали меня с Советским Союзом в 30-е годы и в годы второй мировой войны, я был в уникальной позиции, позволявшей судить и изнутри, и извне о его политической стратегии и действиях советских секретных служб на протяжении всей холодной войны.

Советская разведка имела громадные успехи в Америке и Европе перед второй мировой войной, когда у нее были исключительные возможности опереться на компартии и интеллигенцию, симпатизировавшую Москве, особенно в Германии и Англии, а также в США. Советский Союз был маяком, который привлекал к себе (и к своим разведывательным службам) людей, руководствовавшихся глубокими убеждениями. Агенты, завербованные в то время, были лучшими, ибо служили идеи. Они-то и дали Советскому Союзу возможность не отстать в ядерной гонке, и, кстати, многие из них остались нераскрытыми даже после маккартистских чисток и бегства в Канаду в 1945 Игоря Гузенко.

Советская разведка всегда была моделью и образцом для зарубежных разведок в послевоенные годы. С середины 50-х годов мы часто приезжали для консультаций с руководителями советской зарубежной разведки из Первого главного управления, а также для более общего инструктажа с шефом КГБ. Тогда мы были уверены, что наши наставники относились к нам как к простым подчиненным с окраин огромной империи.

После 1953 года в наших отношениях с КГБ возникла некоторая напряженность из-за изменений, происшедших в советском руководстве после смерти Сталина и казни его ближайшего соратника палача Лаврентия Берия. После Сергея Круглова, который сменил Берия, пост перешел к Ивану Серову; он формировал советские структуры в Восточной Германии: организовал штаб-квартиру КГБ в Берлине, назначил представителей КГБ во всех округах ГДР, создал огромный Департамент военной разведки в Потсдаме. Серов был за то, чтобы ГДР сама вела собственные разведывательные и контрразведывательные операции.

Я впервые встретился с ним в марте 1955 года на совещании представителей служб безопасности восточного блока. Он всегда был в мундире — ив буквальном, и в переносном смысле этого слова, и в своих речах всегда сосредоточивался на необходимости объединить наши усилия против общего врага — США. Моим советским ангелом-хранителем был Александр Панюшкин, бывший посол в Вашингтоне, а позже руководитель Отдела загранкадров в Центральном Комитете КПСС.

Серова на его посту сменил властный и амбициозный Шелепин, который продержался только три суровых года. Его приемником стал Владимир Семичастный. Это был доброжелательный и дружелюбный руководитель. Но за внешней приветливостью скрывался умный, расчетливый, идеологически жесткий человек, который сделал стремительную карьеру в КГБ, сумев занять правильную позицию и перейти на нужную сторону, когда в 1964 году Хрущев был смещен со своего поста и его пост занял Леонид Брежнев. Семичастного мало интересовала внешняя разведка, которую он целиком доверил Александру Сахаровскому, глубоко уважаемому как своими коллегами, так и мной. Впрочем, ко мне лично Сахаровский относился как к сыну, что соответствовало и разнице в возрасте.

…Все изменилось к лучшему с приходом Юрия Андропова в качестве руководителя КГБ в 1967 году. Наконец-то появился человек, которым я восхищался, не связанный протоколом и далекий от мелких интриг, которые занимали умы его предшественников на этом посту. Он был свободен от советского высокомерия, когда автоматически полагалось, что эта великая империя безупречна. Лучше многих других в Москве он понимал, что военные вторжения в Венгрию в 1956 году, а позже в Чехословакию в 1968 году свидетельствовали скорее о слабости Москвы, чем о ее силе. Он делал все возможное, чтобы подобное не повторилось. Андропов отличался от всех своих предшественников и преемников на посту руководителя КГБ и как политик, и как человек. Горизонт его интересов был много шире. Он понимал основные аспекты внутренней и внешней политики, идеологические и теоретические проблемы, необходимость радикальных перемен и реформ, а также их последствия и опасности, связанные с ними.

В отличие от его предшественников, Андропова больше всего интересовала внешняя политика и иностранная разведка. Он также произвел управленческие реформы в структуре КГБ и ввел систему более строгой отчетности. Что касается деятельности за рубежом, он быстро понял, что традиционная практика шпигования посольств, торговых представительств-и других официальных учреждений агентами КГБ легко отслеживалась контрразведками этих стран. Я знаю это и по моему собственному опыту, как правило, неудачных попыток вести наших агентов из посольства в Вашингтоне: они с трудом могли даже покинуть здание посольства без хвоста ФБР. Еще одним недостатком работы под дипломатическим прикрытием был риск репрессивных дипломатических отзывов, когда любой агент, работающий под посольским или иным прикрытием, мог быть выслан в 24 часа в качестве ответной меры противоположной стороны. Достаточно вспомнить, как однажды англичане выслали одновременно 105 подозреваемых в шпионаже работников советского посольства в Лондоне. Андропов же предложил сделать больший упор на внедрение “нелегалов” (т. е. засылку агентов на чужую территорию под фальшивыми документами и “легендой” о причинах пребывания); конечно, такая практика, хотя и более профессиональная, не вызывала энтузиазма среди сотрудников, которые предпочитали иметь формальную защиту.

Но этот упор в работе разведки на нелегалов был для нас реальностью, вызванной необходимостью, и с ней пришлось смириться. Так как ГДР не была дипломатически признана на Западе, пока не был подписан Основной договор с Западной Германией, у нас все равно не было такой роскоши, как возможность использования посольств для своей деятельности, и нам легче было принять курс Андропова на работу с “нелегалами” (мы еще до его предложения пользовались этим старым термином большевиков — “нелегал”). Андропов внимательно ознакомился с нашими методами работы и пришел к выводу, что благами легализованного положения должно пользоваться меньше агентов и больше агентов следует отправлять нелегально, с тем чтобы они самостоятельно действовали по обстоятельствам. Он тщательно изучил деятельность разведки ГДР и попросил меня подробно объяснить схему работы с агентами. Я был польщен и рад поделиться своим опытом и знаниями.

Мы никогда не обменивались сведениями о подлинных именах агентов. Первое правило нашей разведывательной традиции заключалось в том, что каждый знал только то, что ему полагалось знать. Это разумное ограничение часто предотвращало взаимные упреки, если появлялся предатель, и взаимные обвинения различных служб.

Если же рассматривать влияние Андропова в более широком плане, то я знаю, что многие его реформаторские идеи были заимствованы Горбачевым и позже выданы им за свои. Андропов признал, что одна из причин резкого отставания советской экономики от западной заключалась в централизованном контроле и тотальном разделении военного и гражданского секторов. Гигантские правительственные инвестиции в военно-промышленный комплекс в США и других развитых капиталистических странах давали спиральный эффект в гражданских отраслях высокоприбыльного использования передовой технологии, например в развитии реактивной авиации или производстве компьютеров. В Советском Союзе, где секретность была фетишем, это было невозможно, что могли бы подтвердить и представители ГДР по собственному опыту общения с военно-промышленными ведомствами СССР. Когда я затронул эту проблему в беседе с Андроповым, он сказал мне, что пытается привить подобное понимание через различные комитеты, где он собрал и военных, и гражданских экспертов, которые должны были извлечь уроки из сравнения двух соперничающих экономических систем. Андропов рассматривал разведку как важный инструмент получения знаний для совершенствования социалистической системы, и его стремление изучать другие пути резко отличалось от окружавшего его застойного мышления. Он размышлял о возможности социал-демократического “третьего пути”, за который выступала Венгрия и некоторые силы в ГДР, и даже в период репрессий против диссидентов в Союзе, за что он же и был ответствен, и в частном порядке обсуждал эксперименты политического плюрализма и экономического либерализма в Венгрии.

Я часто думал, что сделал бы Андропов, если бы ему было отпущено лет десять, а не то короткое время у власти, когда он был уже тяжело болен. Он наверняка не сделал бы того, что сделал Горбачев. Он выражал надежду, что каким-то способом можно совместить социалистическую собственность со свободным рынком и политической либерализацией, но наверняка его шаги к реформам были бы более тщательно продуманы.

К социалистическим странам Андропов никогда не относился покровительственно, как его предшественник Брежнев или как сменивший его Черненко. Вячеслав Кочемасов вспоминает, что, когда его назначили послом в Берлине, Андропов сказал ему: “Нам нужен новый посол в ГДР, а не колониальный наместник”. Привел бы отказ от старого русского имперского стиля к успешному реформированию социалистической системы — остается открытым вопросом.

Возможно, эти воспоминания помогут решить парадокс, который Андропов представлял для Запада. Его рекламировали как человека либерального, даже любителя джаза, и вместе с тем западные аналитики не могли найти объяснения его жесткости по отношению к диссидентам. Они не поняли главного. Я могу засвидетельствовать, что он безусловно был за проведение реформ, но не в западном духе — он посчитал бы их анархическими. Реформы Андропова проводились бы сверху вниз, со всеми ограничениями, неизбежными при таком подходе. И все же я полагаю, что это было бы более разумное и выверенное движение к реформам.

То, что я восхищался Андроповым, вовсе не означает, что я всегда добивался от него желаемого, особенно когда предпринял в 1978 году попытку обменять кого-либо на Гюнтера Гийома. Я просчитал, что Бонн может освободить Гийома только в обмен на какую-нибудь действительно крупную фигуру со стороны Москвы. Это подтвердило бы ее репутацию сильных партнеров в глобальной дипломатической игре, а включение в обмен нескольких западногерманских агентов сделало бы всю операцию более приемлемой с внутриполитической точки зрения ФРГ. Когда я подбирал возможные подходящие кандидатуры на обратной стороне какого-то конверта, я вдруг понял, что ключ к решению — как, впрочем, и главная трудность — это Анатолий Щаранский, вернее, то, что Кремль просто помешался на нем.

Так же, как моралист и хроникер ГУЛАГа Александр Солженицын, так же, как диссидент и ученый, создавший атомную бомбу, а потом ставший борцом за права человека Андрей Сахаров, Щаранский за пять лет неустанной борьбы за права евреев получил статус диссидента с большой буквы. Это можно отнести за счет его “харизмы”, а также за счет везения — он встретился с симпатизирующими ему журналистами, ведь существовали сотни не менее страстных борцов за права человека, но их имена совершенно не известны в СССР. Застенчивый, но несгибаемый академик Сахаров стал объектом прямо-таки патологической ненависти со стороны КГБ и партии. Я знал из предыдущего опыта общения с Москвой, как они разбираются с внутренними врагами — просто пытаются избавиться от них. Солженицына посадили в самолет и отправили в Германию, Сахарова — по личному распоряжению Андропова — сослали не за рубеж, а в Горький. Почему бы так же не избавиться от Щаранского? Но у Андропова было на этот счет совсем другое мнение.

“Товарищ Вольф, — сказал он мне, — разве вы не знаете, что произойдет, если мы дадим такой сигнал? Этот человек — шпион (Андропов думал, что Щаранский связан с ЦРУ), но еще важнее то, что он — еврей и выступает в защиту евреев. Слишком много групп людей пострадали от репрессий в нашей стране. Если мы освободим Щаранского — борца за права евреев, то и другие народности могут последовать этому примеру. Кто же будет следующим? Немцы Поволжья? Крымские татары? Может быть, калмыки или чеченцы?” В КГБ для этих народов, изгнанных Сталиным с их родных земель, даже изобрели бюрократический термин, который я никогда раньше не слышал, — контингентирование, от слова “контингент”, имея в виду “квоту” “ненадежного населения”. Этот контингент рассматривался как потенциально враждебный, и Андропов полагал, что в общей сложности их насчитывалось — астрономическая цифра — восемь с половиной миллионов человек. “Мы не можем в эти трудные времена разрешить эти проблемы одним махом, — продолжал он, — если мы откроем все клапаны и народ начнет вываливать все свои беды и претензии, нас захлестнет эта лавина, и мы не сможем ее сдержать”.

Это был тот правдивый Андропов, которого я знал в прежние времена, отбрасывающий надуманные и лживые официальные версии и раскрывающий подлинный смысл непримиримой позиции СССР в отношении прав человека: страх — страх заложенного в сталинском наследии конфликта с потенциальными врагами внутри страны. Щаранский мог бы стать ключевой фигурой не только для советских евреев, но и многих, многих других из “контингентированных”.

Сейчас выяснилось, что нет доказательств связи Щаранского с ЦРУ, но тогда Андропов был уверен в обратном. У него не было причин тогда лгать, а в особенности мне. Но кроме и даже помимо возможной связи с ЦРУ основные его аргументы заключались в другом. Я был потрясен, как открыто он говорил об этнических проблемах. Андропов продолжал: “Он поднимет знамя для всех евреев. Антисемитские акции Сталина настроили их резко против советской власти. А ведь у них много влиятельных друзей за границей. Нет, мы не можем себе сейчас это позволить”. Он был так же откровенен, говоря об упадке Советского Союза, как и при нашей встрече в 1968 году. Начало этого упадка он и отнес к 1968 году — году вторжения в Чехословакию.

Я делал несколько попыток уговорить Андропова обменять Щаранского на Гийома, но ни одна не удалась. Казалось, у него была аллергия на само имя, он обычно вскипал и кричал: “Он — шпион, и все!” На этом разговор заканчивался.

В конце концов ускорило освобождение Гийома его пошатнувшееся здоровье (так же, как и Андропов, он страдал болезнью почек). В Западной Германии просчитали, что, как бы они ни были против того, чтобы проявить милосердие, они ничего не добьются в случае его смерти. Кроме того, Эрих Хонеккер, который стал преемником Ульбрихта, отнесся к этому серьезно и намекнул Гельмуту Шмидту, что, если ничего не будет предпринято, он может ограничить обмен заключенными и приостановить воссоединение семей, разъединенных границей.

Возможно, я слишком идеализирую Андропова. Даже для такого его почитателя, как я, понятно, что он заслуживает критического отношения, особенно из-за его жесткого отношения к диссидентам. Его интерес к допустимым формам политического плюрализма ограничивался наблюдением за венгерским экспериментом, который мы полушутливо, полупренебрежительно называли “венгерский гуляш”. Однако во внутренней политике превыше всего он ставил стабильность в Советском Союзе и проводил в жизнь куда более жесткие идеологические установки. Правда, он начал проводить перемены в партии и повел борьбу против коррупции, но делал все это осторожней, чем в последующем Горбачев.

Решение Андропова повысить Крючкова и назначить его начальником Первого главного управления КГБ было логичным, но не очень мудрым. Крючков был доверенным помощником Андропова начиная с событий в Будапеште в 1956 году. Он знал, что Крючков разбирается во внешней политике и, видимо, предполагал, что, поручая иностранную разведку тому, кого он создавал по своему образу и подобию, оградит ее от скатывания к старым внутренним распрям и узости мышления.

Роль Крючкова в КГБ значительно выросла из-за его участия в афганских делах, где после вторжения он провел ряд успешных операций. Но ему не хватало андроповской глубины понимания происходящего, и по натуре он не был лидером. Без непосредственного руководства своего наставника этот грамотный и разумный Номер два терялся. Я был свидетелем того, насколько Крючков боготворил своего шефа, будучи у него в 1982 году с поздравлениями по случаю назначения его руководителем КГБ. Позже за ужином он прочел наизусть несколько стихотворений Андропова. Я впервые узнал, что тот писал стихи, причем очень неплохие, довольно грустные и романтические, в духе Пушкина и Лермонтова, об утраченной любви и о сожалениях, посещающих нас в преклонном возрасте. Это еще больше подняло Андропова в моих глазах, но тогда я поймал себя на иронической мысли, что сменивший его на посту руководителя КГБ Крючков находит время учить наизусть лирические стихи нового генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза.

Когда я приезжал в Москву, Крючков всегда провожал меня в дальнюю комнату, наливал большую порцию виски и говорил: “Ну, рассказывай, что происходит”. Когда же я приезжал с Мильке, все было куда более официально, с политическим барабанным боем с обеих сторон, с нескончаемыми тостами во славу революции и за победу коммунизма, что было достаточно странно, ибо именно эти двое, как никто, знали, что не все идет гладко в их странах.

Несмотря на то, что я не относился к Крючкову с таким же уважением, как к Андропову, отношения у нас установились хорошие. Много позже я испытал шок, узнав, что он был участником “любительского” путча против Горбачева в августе 1991 года. Ключевые фигуры в аппарате госбезопасности и партии были категорически против того, чтобы предоставить советским республикам такую степень самоопределения, как хотел Горбачев. Поэтому я гораздо меньше был шокирован попыткой переворота, чем той опереточной манерой, в которой она проводилась. Мои давние коллеги в КГБ горько сетовали на то, что даже они не были проинформированы о том, что происходит. Так как они прекрасно понимали полную дезорганизованность и непродуманность происходящего, не удивительно, что они отказались поддержать путчистов открыто.

“Нельзя бездумно делать одних носителями добра, а других злодеями, оценивая их только позитивно или только негативно. Как те, так и другие меняются в зависимости от исторических обстоятельств, от характера общества, поколения и от существующих в это время взглядов”, — пишет японский философ Дайсаку Икеда. Собственная причастность к тайным сторонам холодной войны и опыт злоупотребления властью, совершавшегося во имя социализма, стали глубокими рубцами в моей биографии. Сознание моей политической и моральной ответственности за многое, что происходило на протяжении 40-летней истории ГДР, всегда будет преследовать меня. Но не это стоит на первом месте на листе моей ответственности как руководителя службы разведки.

В столь же малой мере, как и партнерские службы государств Варшавского договора, моя служба могла бы воспрепятствовать падению системы, которой мы служили. В разговоре с Михаэлем Колем, послом ГДР в Бонне, Гельмут Шмидт со свойственной ему прямотой сказал: “Надо покончить с обременительными шпионскими историями… То, что имеет значение, так или иначе все равно известно… Ненужные издержки только придают значение возне этих служб, чтобы оправдать их существование и сохранить их штаты”.

Другой наблюдатель после перехода Тидге не менее жестко высказался о том, что он назвал “бессмыслицей секретных служб”: “Их акции порой напоминают игры детей в ковбоев и индейцев: агенты КГБ следят за агентами ЦРУ, которые вместе с БНД, израильской Моссад или британской МИ-5 выслеживают агентов КГБ и борются с ними. За это дипломатам кладут на ““западно-восточный диван” (игра слов с намеком на поэтический сборник И.-В. Гёте. — Прим. пер.) девиц по вызову, отравляют острия зонтов, стареющие секретарши получают розы от восточных кавалеров. Ни одна нация мира не верит, что она может обойтись без секретных служб. Главная работа этих в большинстве своем раздутых учреждений исчерпывается тем, чтобы портить жизнь друг другу. Немцы при их разделенной нации достигли в этом истинного мастерства, одерживая одну за другой пирровы победы”.

Моя собственная запись 1974 года после празднования 25-летия ГДР напомнила мне, когда я перелистывал свой дневник, что вопрос о смысле разведывательной деятельности приходил мне в голову не только после крушения “реального социализма”. “В дискуссиях о секретных службах наряду с вопросом: cui bono? (кому выгодно?) возникает и вопрос: а нужны ли они вообще? При этом речь идет не только об аппарате, армии поглощают во много раз больше миллиардов. Однако почти все производимые в НАТО бумаги с грифами “особой важности” и “совершенно секретно”, которые мы добывали ценой огромных усилий и средств, при ближайшем рассмотрении годятся лишь для употребления в укромном местечке. А кто у нас может изнутри измерить пользу гигантского аппарата партии, государства и экономики, которые преимущественно взаимно контролируют друг друга, руководят и занимаются сами собой? Как много полезных дел можно было бы сделать, как много людей занялись бы действительно полезной деятельностью, если бы были обрезаны эти косы. Но монстры растут неудержимо”.

Нищета начинается там, где информация служб наталкивается на невежество и высокомерие, где их предостережения пылятся в архивах, если не сразу рвутся в клочья. Решение о том, приносит ли пользу работа разведки или она обречена на бессмыслицу, зависит от политики. Когда я возглавлял свою службу и всегда задавался вопросом о смысле тех жертв, которые мы требовали от своих сотрудников, как и сейчас, когда я записываю эти мысли, меня занимает и тревожит судьба наших предшественников, тех, кого мы почитаем за образец. В чем могли видеть Рихард Зорге или Харро Шульце-Бойзен и их соратники истинную ценность своих свершений, смысл своей жизни, когда они шли на эшафот?

Прежде чем принять смерть, они стали свидетелями сокрушительных поражений Красной Армии на первой фазе второй мировой войны. Несмотря на их очень убедительные предостережения, руководство Красной Армии, как оказалось, было застигнуто врасплох. Тем не менее, несмотря на смертельную опасность, они до конца продолжали свою работу. Только смерть уберегла их от горькой правды — все их предупреждения Сталин пустил по ветру.

Зорге в Токио, “Красная капелла” в Берлине, Леопольд Треппер во Франции, Шандор Радо в Швейцарии и Герхард Кегель в немецком посольстве в Москве — их имена вписаны на страницы славы разведки. Нищетой было отношение к их информации одного лишь человека, который в беспредельном самовозвеличении сметал со своего стола все, что не соответствовало его предвзятому мнению.

Мой брат Конрад однажды посоветовал мне прочитать роман Петера Вайса, с которым он был тесно связан, “Эстетика сопротивления”. Он как президент Академии искусств настойчиво поддерживал публикацию этого романа в ГДР, не опасаясь возражений отдела культуры ЦК СЕПГ. За несколько дней я проглотил все три тома — это была моя тема! На протяжении целых десяти лет Вайс собирал для книги огромный материал. Его записные книжки с этими заготовками представляют собой увлекательное чтение. Я все время встречал здесь очень близкие мне имена. Публикация его изысканий о преступлениях и жертвах сталинизма стала в ГДР сенсацией.

Несмотря на захватывающий интерес этой книги, она оставила во мне противоречивое чувство. Петер Вайс тоже ставил вопрос о смысле жертв и жизни разведчиков. Он описывал их путь к эшафоту и отсечение их голов так осязаемо, что эти картины преследовали меня во сне. Его описание я считал слишком пессимистичным. У меня возникло сильное внутреннее сопротивление его скепсису. Я еще находился в плену исторического оптимизма, который исповедовал и Харро Шульце-Бойзен, когда он писал незадолго до своей казни:

Это было и мое кредо — жертвы могли быть не напрасными, а еще вернее — они не могли быть напрасными.

Но жертвы и лишения, риск и мужество еще ничего не говорят о ценности разведывательной деятельности, поскольку ее эффективность в итоге зависит только от готовности “хозяина” считаться с информацией и в том случае, когда она не вполне согласуется с его собственным мнением или даже противоречит ему.

Со стороны мир секретных служб порой кажется абсурдным и сюрреалистичным, а его действия — аморальными или по меньшей мере бессмысленной игрой. Тем более настойчиво с концом холодной войны возникает вопрос о дальнейшей целесообразности существования этих служб — не только у нас, но и у общественности США. После скандала с Олдричем Эймсом ЦРУ должно было смириться с тем, что его деятельность подверглась острой критике и оценена весьма невысоко.

Конечно, раздутые аппараты секретных служб не выдерживают беспристрастной и объективной проверки их эффективности и действительной необходимости их объема. В эпоху спутников техническая разведка сделала гигантские шаги: возрастающее значение аналитической работы означает разумное сокращение чрезмерных расходов и возможность избежать дублирования в работе. Однако я думаю, что работа с человеком-источником никогда не может быть полностью заменена чем-либо, пока существуют секретные службы. С помощью технических средств можно только приблизительно представить стабильное состояние наблюдаемого объекта в данный момент. Секретные планы, выбор и принятие решений остаются скрытыми даже для самого совершенного спутника.

Найти и разрабатывать ценный источник в решающих областях, куда необходимо внедриться, — это зависит не от числа сотрудников в Центре, а от квалификации руководства. В отличие от других руководящих офицеров нашего министерства, я никогда не боролся за расширение полномочий и штатов.

Таким образом, если все же и в будущем от секретных служб нельзя будет отказаться, их масштабы должны быть существенно ограничены. В настоящее время существует скорее тенденция к их раздуванию. Если обоснованием этого должна стать даже борьба против организованной преступности, тогда возникает подозрение, что здесь преследуются совсем другие цели.

Может быть, именно мне и не следует указывать на то, что недемократичность разведывательных служб кроется в известной степени в природе вещей, что ей не свойственна защита гражданских прав. Но это действительно так. Работа с тайными агентами исключает безоговорочную открытость. Даже контрольные комитеты, составленные только из строго отобранных депутатов, как это делается в немецком бундестаге и конгрессе США, не смогли преодолеть этот барьер. Об этом свидетельствует бесконечная история скандалов во всех парламентских демократиях.

Итак, все-таки “долой монстров”?

Что же, собственно, можно возразить в конце истории этого столетия, свидетелями чего мы как раз являемся, против положительного ответа на этот вопрос? Опыт и разум заставляют меня сомневаться в возможности реализации подобного представления в обозримой перспективе. Правительства сами никогда не откажутся проводить политику силы ни вовне, ни внутри страны, как не откажутся и от привычного образа мышления. После исчезновения угрозы со стороны восточного блока, о которой так долго говорили, ни одно правительство государства — члена НАТО даже не поставило под сомнение обоснованность существования в Европе вооруженных до зубов армий или хотя бы самого союза. Почему же они тогда должны были сделать исключение для своих секретных служб?

Общеизвестно, что БНД долгое время после окончания эры Гелена вела досье на видных граждан республики, преимущественно социал-демократов и зачисленных в левые общественных деятелей. Без особых угрызений совести она использует свои связи с разведывательными службами союзных стран, чтобы проникать за кулисы, пользуясь той шифровальной техникой, которую им же и поставила. Вообще трудно себе представить, какие суммы расходуют союзники по НАТО, чтобы наблюдать и шпионить друг за другом. Но особенно мрачную главу истории секретных служб представляют собой нелегальные поставки оружия в кризисные регионы.

Подготовленный в 1994 году Институтом по исследованию проблем мира в Вейльхайме аналитический материал “Будущее служб разведки стран — участниц Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе и Японии” заканчивается выводом, что сегодня шпионская работа во всем мире ведется гораздо активнее, чем во времена холодной войны. Особенно в Германии, говорится там, “резвится больше разведок, чем когда-либо”, только теперь центр тяжести переместился с выведывания военных секретов на экономический шпионаж. Эта оценка совпадает со сведениями правительственных экспертов ФРГ. Впрочем, эти эксперты упускают из виду напрашивающийся вывод о том, что эти службы рядятся в чужие перья, чтобы продемонстрировать правительствам и парламентам оправданность своего существования, так как большие предприятия давно уже создали и развивают свои шпионские службы и органы безопасности. В этой области освежающий прагматизм проявили американцы: Роберт Гейтс, директор ЦРУ при президенте Буше, открыто заявил, что именно в сфере экономического шпионажа лежит одна из важнейших задач разведывательной деятельности в будущем. Более чем когда-либо правительство нуждается в надежном анализе глобальных экономических тенденций, технологического развития других стран и их деятельности в области экономического шпионажа. Впрочем, экономический и промышленный шпионаж не является открытием; не позднее, чем со времени второй мировой войны, он стал прочной составной частью всех служб разведки.

Но есть еще и другие сферы, в которых секретные службы, несмотря на весь накопившийся скепсис относительно их деятельности, могут быть полезны и могли бы сотрудничать на интернациональной основе. В качестве примера я хочу привести хотя бы борьбу с международным терроризмом и ширящейся наркомафией. К сожалению, все более укореняющееся среди политиков мышление в категориях “законности и порядка” приводит часто только к тому, что опасность терроризма и наркомафии становится оправданием для создания нового репрессивного аппарата внутри страны. Определенные круги слишком охотно используют любой повод для слежки за левыми организациями и для ограничения гражданских прав.

Что же касается атомной мафии, то существующие до сих пор методы борьбы с ней и международной координации этой борьбы даже в Приблизительной мере не отвечают на вызов, каковым является потенциал уничтожения, сконцентрированный в арсеналах этого оружия. Несмотря на первые скромные шаги атомного разоружения, ядерное оружие и средства его доставки угрожают не только безопасности отдельных государств и регионов, но все еще угрожают и миру на планете. Сообщения о введении в строй тайных сооружений в так называемых пороговых странах, которые, как правило, расположены в нестабильных или кризисных регионах, сигнализируют о скрытой опасности. Поскольку разведывательные службы будут обращаться к подобной деятельности, следует поставить вопрос: в чьи руки попадут добытые ими сведения и для каких целей? Подлинному мирному сотрудничеству этих служб все еще поставлены разнообразные жесткие ограничительные рамки. Поэтому борьба исподтишка продолжается и сейчас. Эта борьба отнюдь не является игрой, потому что она происходит во вполне реальном мире, обремененном проблемами.

Возможно, конец конфронтации между Востоком и Западом будет способствовать существенному ограничению бесконтрольной мощи спецслужб. Адмирал Шмелинг, чье требование упразднения спецслужб было расценено его коллегами, которые охотно говорят о реалистичности своего мышления, как утопия, имеет обыкновение возражать на этот аргумент тем, что наш мир нуждается в утопиях. К этому я мог бы добавить, что цивилизованный мир нуждается в правительствах, которые в своей политике отказались бы от демонстрации силы как в международных отношениях, так и применительно к гражданам собственной страны, а равно стали бы соблюдать правовые нормы в тех областях, в которых прежде этого не делалось. Без постановки такой политической задачи требование обуздать “монстров” останется лишь благим пожеланием.

Как бывшего руководителя разведки, исчезнувшей вместе со своим государством, — разведки, которая, по мнению одного американского коллеги, была самой лучшей, но проиграла эндшпиль, меня все же в первую очередь занимает не вопрос о будущей роли спецслужб. Я полагаю, что это только часть более крупного и более важного вопроса о роли власти в обществе, ее применении или злоупотреблении ею, особенно со стороны государства.