Вы знаете «Дом в сто этажей»? Не знаете? Жаль…

Это удивительный дом. В ста его этажах много-много квартир. А ещё больше жильцов. И среди них, конечно, полно ребят. Маленьких и постарше, тихонь и задир, отличников и неотличников. Ещё живёт в нём «Мой брат боксёр и ласточки». И один мальчишка, который очень любит кататься «На самокате вдоль нашего дома». И где-то в самой середине дома, наверное, на 51-м этаже живёт писатель. Сергей Евгеньевич Вольф.

Правда, когда он начинал писать, он ещё не жил в этом доме. В другом жил. И ходил в 249-ю ленинградскую школу. И писал не рассказы, а стихи.

Стихи он пишет и сейчас. Но чаще — рассказы, повести. И дом этот он сам придумал. Так и книжка называлась: «Дом в сто этажей».

А сейчас возле этого дома стоит паренёк. Робкий и нерешительный. Или, может быть, просто застенчивый. В дом ему войти трудно. Потому что он сам себя считает каким-то «необщительным». Но войти нужно. Войти и найти в нём своё место. А главное — нужно найти самого себя. Писатель так и назвал свою новую повесть: «Ищи себя, Громов»

 

1

— А в глаз ты не хочешь?

— Нет, — сказал я. — Не хочу.

— А в ухо? — спросил второй.

— Тоже нет, — сказал я.

— А в нос?

— Ну нет же.

— По шее! По шее хочешь?

— Нет.

— А по уху?

— А по уху и в ухо — разве не одно и то же? — зачем-то спросил я.

— Разные вещи, — сказал один из них. Всего их стояло вокруг меня человек пять.

— Нет, не хочу, — сказал я.

Ерунда какая-то! Они всё спрашивали, а я всё отвечал, а они опять спрашивали и ничего со мной не делали, — они просто понимали, что хоть я и говорю «нет» и «не хочу», а сам всё равно ничего, оказывается, не прошу у них, не хнычу, не подлизываюсь и не боюсь, они просто понимали, наверное, что я совсем о другом думаю. Они все были из 6 «в», или «г» — не знаю, я ещё не разобрался.

А эта девочка! Ох уж эта девочка! Я, дурак, сразу должен был догадаться, что хорошо это не кончится, — такая она была красивая… Ну, как бабочка что ли… Таких девочек ещё поискать надо, не в каждой школе найдёшь. Я её заметил ещё на первой переменке и всё смотрел, как она носится по коридору, порхает. Конечно, очень трудно было её рассмотреть, потому что она всё время носилась, на каждой переменке. Потом уроки кончились, и все пошли из класса, я тоже пошёл и вдруг вспомнил, что я, балда, в классе портфель оставил. Представляете? Не авторучку, не тетрадку там, а портфель — самое главное. И вот, когда я за ним сбегал и шёл обратно по пустому коридору, я, вдруг обернувшись, увидел, что она вышла из класса и тоже идёт по коридору, сзади меня. Она шла и пела, и я всё оборачивался, чтобы рассмотреть, какая она есть. Трудно было всё время головой крутить, и я пошёл тогда головой назад, а ногами вперёд, ну, то есть я шёл, как и раньше, а сам смотрел назад, на эту девочку.

Нет, никогда не надо так ходить в школе по коридору!

Я услышал, как кто-то сказал басом:

— Ах! Ох! Что с тобой, мальчик?

В глазах у меня стало темно, а голове мягко-мягко. Я прыгнул куда-то в сторону, открыл глаза и увидел высокого седого человека.

— Ты попал мне головой в живот, — сказал он. — Как это ты умудрился? Ты поразительный мальчик, хотя, правда, я довольно высокого роста. Ну, ладно, иди. Не делай так больше.

— Извините, простите, — слышал я свой голос, и ещё я слышал, выбегая на лестничную площадку, как смеётся где-то внизу эта девочка, похожая на бабочку.

Я выскочил на улицу как угорелый. Я стал размахивать портфелем, кружиться на месте, — весь я был будто заводной, — и вдруг портфель вырвался у меня из рук и полетел высоко вверх…

— Значит, не хочешь в глаз? — спросил опять один из этих пяти.

— Нет, — повторил я в двадцатый раз.

— А ты за что его ударил? — спросил другой.

— Я не ударил, — сказал я. — Просто портфель сам упал ему на голову.

— Но ведь это ты его бросил, а?

— Ну да, но я не нарочно, просто он вырвался.

Сам-то этот, ну, тот, которому портфель упал на голову, стоял, покачиваясь, и молчал.

Вдруг круг их раздвинулся, и я увидел эту девочку, эту бабочку.

— Оставьте его, — сказала она, задрав нос и не глядя на меня. — Он новенький.

Все зашумели, а рыжий сказал:

— Он ударил Бочкина сверху портфелем.

— Да, — сказал Бочкин и качнулся.

— Оставьте его, — повторила она. — Он же не в себе. Он только что влетел головой в живот директору школы. Он новенький.

Они зашумели, начали смеяться и разошлись.

Я остался один. Постоял немного и пошёл домой.

 

2

Очень странно было идти по незнакомому городу, подыматься по незнакомой лестнице, звонить в незнакомый звонок — к себе домой.

Ещё три дня назад папа, мама, Зика и я были в Сибири, а сегодня я уже в Ленинграде и даже ходил в новую школу. Сходил, так сказать. И, главное, мы там, в Сибири, задержались и прилетели на самолёте в Ленинград, когда занятия в школе уже начались, и теперь мне придётся догонять класс.

Мама улыбалась как солнышко, когда я вошёл.

— Ну как? — спросила она. — Как первый день в школе?

— Просто прекрасно, — сказал я.

— Тебя не обижали?

— Вот ещё, — сказал я. — С чего это вдруг? Просто так, что ли?

— Ну, я не знаю, — сказала мама. — Дети — такой подвижный народ.

Вдруг она положила руку мне на плечо и стала смотреть в глаза, а я начал вертеть головой, потому что нарочно смотреть в глаза — это одна из самых ужасных вещей на свете. Мне так кажется.

— Послушай, — сказала она. — Ты с кем-нибудь подружился сегодня, а?

— Нет, — сказал я. — Нет.

— Это плохо, — сказала она. — Это очень плохо. Мне бы так хотелось.

Я крутил головой и не мог смотреть ей в глаза.

— Ты должен быть общительным, и тогда все тебя полюбят. Ты увидишь, детям понравится, что ты общительный.

— Я общительный, — сказал я.

— Не знаю, — сказала мама. Она так и норовила заглянуть мне в глаза. — Иногда мне кажется, что ты необщительный. Вот Зика — общительная.

И как раз зазвонил звонок.

— Это она, — сказала мама и пошла в прихожую.

Зика влетела в комнату так быстро, что я даже не успел сойти с места и стоял посреди кухни с портфелем будто неживой. Зикин портфель ещё летел на стул, а она уже мыла руки, хохотала и спрашивала про пельмени.

— Меня сегодня уже вызывали, — сказала она. — Обалдеть можно!

— Ка-ак? Уже в первый день? Ты же новенькая, — сказала мама.

— Ну, конечно, меня никто специально не вызывал, это я сама руку подняла.

— И что же?

— Там одна девочка не могла на доске задачу решить, я вышла и решила.

— Скажи, — мама вдруг стала строгой, — а эта девочка не обиделась на тебя, нет? Вы не поссорились на переменке? Никто не сказал, что ты выскочка?

— Что ты! Ко мне все отнеслись просто прекрасно. И эта девочка тоже. Я же не задавала там какая-нибудь.

— Да, — сказала мама. — Ты у меня просто прелесть до чего общительная.

«А я — нет, — подумал я. — Или я всё же общительный? Разве я в той своей старой школе был необщительный?»

— Знаете, — сказал я громко, и мама с Зикой тут же замолчали и стали глядеть на меня во все глаза. — Знаете, я сегодня боднул головой в живот директора школы.

Мама стала бледная, как снег.

— Что-о? И это в первый день? Нет, я не то говорю. Но это же ужасно! Но я надеюсь, что ты это сделал не нарочно? О, что я говорю? Конечно же, не нарочно! Хочешь, я сама пойду в школу и скажу директору, что ты это сделал не нарочно?

— Это ещё зачем? — спросил я.

— Но ты же не нарочно?

— Да, — сказал я. — Чисто случайно.

Зика смотрела на меня, склонив голову набок, и у неё в глазах так и скакали, так и прыгали какие-то малюсенькие светящиеся жучки.

Она сказала:

— Умоляю. Расскажи всё подробно.

— Ещё чего? — сказал я и вышел из кухни.

Тут же зазвенел звонок, я открыл дверь. Это был папа.

 

3

Как раз очень кстати получилось: следующий день был воскресенье, да ещё дождь зарядил, — так бы все мы гулять отправились, папа, мама, Зика и я. А так они никуда не пошли из-за дождя, и я пошёл один. Именно так мне и хотелось — в школу не идти и побыть одному, в одиночестве. Здесь объяснять нечего, здесь, я думаю, и так всё ясно.

Эрмитаж, Исаакиевский собор, крейсер «Аврора», Петропавловская крепость! Кто их не знает? Они же всемирно известны! Туристы так и мчатся в Ленинград, чтобы увидеть все эти замечательные места. А я их не видел! Ни разу. Никогда.

Я шёл под дождём и думал о том, как хорошо, что сегодня воскресенье, что не нужно идти в новую школу, что дождь кругом, и я один, и можно пойти и посмотреть Эрмитаж, и Петропавловскую крепость, и «Аврору».

Я спросил у одного человека, как мне доехать до Эрмитажа, и он сказал, что на таком-то троллейбусе.

Я сел в троллейбус, устроился у окна и долго глядел, как хлещет дождь по асфальту. Я долго ехал. Потом троллейбус остановился и никуда не пошёл дальше, а кондукторша сказала:

— Всё, всё, граждане. Кольцо. Приехали.

— А где здесь Эрмитаж? — спросил я у неё.

— О, милый! — сказала она. — Это в другую сторону.

— Спасибо, — сказал я, выскочил из троллейбуса и тут же увидел, что дождь хлещет как угорелый. Все люди кругом побежали, и я побежал, в каждой парадной было битком набито, я бежал всё дальше и дальше, куда-то завернул и вдруг увидел… море.

Я остановился, раскрыл рот… нет-нет, не так — сначала раскрыл рот, потом остановился и стал смотреть на тихое серое море, без конца и края.

Кто-то схватил меня за руку и втащил в тёмную парадную, я растерялся сначала, потом огляделся и увидел всего одного человека. Наверное, он и втащил меня в парадную.

— Ты что, с ума сошёл? — спросил он. — Что ты стоишь на таком дожде, что ты там увидел?

— Это, — сказал я и махнул рукой в сторону моря. — Море.

— Это Финский залив, — сказал он.

— Я никогда не видел, — сказал я.

— Но он не замёрз, льда нет, — сказал этот человек возмущённо.

— Ну и что? — спросил я. — При чём здесь лёд?

— Зимой я ловлю здесь рыбу, — сказал он.

— А летом? — спросил я.

Он посмотрел на меня с подозрением.

— Не признаю, — сказал он. — Только зимой. Запомни — не признаю. Не признаю, понял? Запомни это. Только зимой я ловлю рыбу.

И он выбежал из парадной, юркнув куда-то влево. Я поглядел ему вслед, увидел, что дождь перестал, и тоже пошёл на залив.

Было пустынно и тихо, дождь почти перестал, только немножечко прыгал по воде. Я пошёл вдоль воды, по мокрому песку, глядя, как вдалеке, на горизонте, медленно плывёт малюсенький кораблик с длинным хвостом дыма из трубы.

Как же это всё получается? И почему я хочу сделать что-нибудь одно, а выходит наоборот, вообще по-другому. В школе я незаметно хотел поглядеть на девочку, но она-то всё заметила, ещё хуже — на её глазах я налетел на директора, именно мой, а не чей-нибудь портфель должен был вырваться из руки и не просто упал, а именно кому-то на голову. Всего один раз я был в новой школе, я ничего особенного специально не сделал, а некоторые уже смотрят на меня с улыбочкой.

 

4

Ночью я увидел удивительный сон. То есть сам-то по себе он был сон как сон, довольно-таки обычный, но удивительно приятно было его смотреть, потому что он был про Сибирь, про тот городок, где мы жили.

Там у нас, в этом городке, была одна собака, не у меня лично, а у одного мальчика из нашей школы, с очень смешным именем собака, её звали Табуретка. По виду ей это имя абсолютно не подходило, она была здоровенная, помесь овчарки с ещё какой-то другой огромной собакой, но вот, если на неё сесть и, допустим, почитать книгу часок-другой, или просто так сидеть, она стояла совершенно неподвижно, как вкопанная, — отсюда и имя.

Но главное-то было не в этом. Главное, она, эта Табуретка, умела кататься на лыжах. Конечно, в это трудно поверить, но так оно и было. С больших гор она не ездила, она не боялась, нет, просто ей было на лыжах не удержаться, а вот с маленьких горок или со средних — это пожалуйста, запросто. Делала она это так. Кто-нибудь становился на лыжах наверху горки, а она пристраивалась к нему на лыжи сзади: левые лапы — передняя и задняя — на левую лыжину, правые — на правую, а потом вместе с лыжником мчалась вниз. Замечательная, по-моему, собака.

И вот я увидел во сне, что мы с ней едем со здоровенной горы. Только всё наоборот: она стоит на лыжах впереди (и для каждой лапы у неё отдельное крепление, всего четыре), а я сзади и держусь за её хвост. Мы страшно разогнались, так что у меня даже сердце заныло, и вдруг — р-раз! — и взмыли в воздух, наверное, там, внизу горы, была маленькая горочка, бугорок, — получилось что-то вроде трамплина. И вот мы летим всё выше и выше в небо и не приземляемся вовсе, как это бывает, когда на самом деле прыгают с трамплина, а всё выше и выше, парим, и внизу всё такое маленькое: и дома, и весь наш городок, и ребята и девчонки из нашей школы, а мы летим с Табуреткой, как на самолёте, и я машу ребятам рукой, и так нам с Табуреткой хорошо, что и я хохочу от счастья, и она хохочет, представляете, даже она, собака, и та хохочет?..

И тут я проснулся.

До чего же тоскливо было лежать в незнакомом городе, в незнакомой квартире в темноте. Чтобы не разбудить Зику, я встал тихонечко, вышел на кухню, зажёг свет, сел на стул и принялся есть холодную котлету. Я ел эту холодную котлету, и думал, что утром опять в школу, и смотрел в окно, на тёмную улицу и на дождь. Но в окне и наша кухня была видна тоже — в стекле всё отражалось: и горящая лампа, и стол, и буфет, и я с холодной котлеткой, и дверь в коридор, и газовая плита, и я увидел, как дверь в кухне открылась и вошёл папа в пижаме и с сигаретой во рту.

Я не обернулся.

— Не спишь? — спросил он. — Почему?

— Так, — сказал я. — Не спится.

— A-а, есть захотел? — сказал он.

Он сел рядом со мной, положил сигарету в пепельницу и стал отщипывать пальцами кусочки котлеты, которую я держал в руке, и задумчиво класть себе в рот.

— Как дела в школе? — спросил он.

— Ты уже спрашивал, — сказал я.

— Ах, да-да, действительно, я забыл. Голова кругом идёт, всё думаю.

— Ты поэтому и не спишь?

— Да.

— А о чём ты думаешь?

— О работе.

— Что, неприятности?

— Нет, не то слово. Просто неполадки.

— Может, ты необщительный?

— Кто — я? Да нет. Я общительный, и это здесь вообще ни при чём, потому что, хоть работа и новая…

— Ты, как и я, новичок, — вставил я.

— …но люди всё равно знакомые. Ты ведь знаешь, я тыщу раз летал сюда в командировки. Здесь дело в другом.

— А в чём же дело?

— В установке. У нас одна установка не получается. Ты вряд ли поймёшь, но установку можно собрать так и эдак, в зависимости от того, из чего мы будем первоначально исходить. То есть — существуют два пути. Какой выбрать?

— Выбери один какой-нибудь.

— А второй куда деть?

— Ну, выбери второй.

— А куда мы денем первый?

— Выбери оба, — сказал я глупость.

— Я понимаю, ты шутишь, — сказал папа. — Только мне-то не до шуток.

— Выбери путь, который лучше, — сказал я.

— Они оба хороши. Совершенно одинаковые. Мы считали.

— О! Придумал! — сказал я. — Конечно, если они совершенно одинаковые, эти пути.

— Что? Что? Говори скорее!

— Киньте монетку, — сказал я.

Он вздохнул и сказал:

— Это не по науке. Я съел у тебя всю котлету. Ну, я пошёл спать.

И он ушёл из кухни.

Я погасил свет и ещё немного посидел в темноте, глядя на дождь за окном, потом тоже пошёл досыпать.

Папа не спал. Я заглянул в щёлочку их с мамой комнаты: горела настольная лампа, папа сидел в пижаме за столом со своей специальной линейкой в руке, и что-то бормотал, и стукал этой линейкой себя по носу.

 

5

— Громов, — сказала учительница географии, и все, кто сидел впереди меня, обернулись и стали смотреть на меня, да и те, кто сзади, я думаю, тоже. Но я почему-то не шевельнулся.

— Ну, Громов. Что же ты? — снова сказала учительница, и только тогда я встал, хлопнув крышкой парты.

— Здесь! — сказал я.

В классе зашумели, а кто-то хихикнул, потому что смешно было говорить «здесь», — просто меня вызывали отвечать урок.

Но я никуда не шёл, а стоял на месте.

— Ты можешь отвечать урок? — спросила учительница. — Хотя это не обязательно, потому что ты новенький, да ещё опоздал к началу учебного года.

— Могу, — сказал я. — Урок я выучил.

— Ты учти, что это не обязательно, — сказала она, — раз ты позже всех пришёл в этом году в школу. Потом ты новенький и ещё не привык, ведь правда? Ну, ладно, садись. Я тебя в другой раз вызову. Готовься к урокам как можно серьёзнее. Садись.

Тут же у меня упала авторучка, и я полез под парту и уже там, под партой, услышал, как все кричат:

— Громов! Громов!

— Где же он? — услышал я голос учительницы.

— Он под партой! Он под партой!

— Вылезай, Громов! Вылезай!

Я вылез из-под парты и встал руки по швам.

Она спросила:

— Зачем ты полез под парту?

— У меня авторучка упала, — сказал я.

— Ну, это не страшно. Я хотела спросить — ты приехал из Сибири, да?

— Да, — сказал я.

— А из какого города?

Я назвал. Она поморщилась и сказала:

— Я, кажется, слышала про этот город.

— Это очень маленький городок, — сказал я. — Его никто почти не знает.

— Да-да, — сказала она. — Очень маленький, но я слышала.

— А там у вас твист танцуют? — спросил кто-то. — А шейк?

— Что? Что такое?! — сказала учительница.

Кто-то захохотал басом.

Она сказала:

— Ты когда-нибудь расскажешь нам про Сибирь? Когда будем проходить по программе.

— Ладно, — сказал я. — Только я плохо умею.

— Надо говорить не «ладно», а «хорошо», — сказала она. — Сколько у тебя было по русскому?

— Не помню, — сказал я.

Глупо, но я на самом деле не помнил.

— Вот это да! — громко сказал кто-то, и все зашумели.

— Странно, — сказала она. — Ну, хорошо, садись. Продолжаем урок.

Никак у меня не получалось внимательно слушать. И так весь день, все уроки. На каждой переменке я убегал вниз, на первый этаж, где учились малыши, и ходил там один: там ведь никто меня не знал и вполне могли подумать, что я назначен у малышей дежурным.

После уроков кто-то сказал:

— Новенький! Новенький! Ты не забудь!

— Что не забудь? — спросил я.

— Ты что, ничего не слышал?

— Нет, ничего.

— Вот это да! Послезавтра в нашем классе «день здоровья», а завтра ты дежуришь по классу с Олей Рыбкиной. В школу приди пораньше.

Вон что оказывается! Ничего себе отключился! Просто ноль внимания на то, что говорят вокруг. Ну что ж, дежурным так дежурным. Привыкать-то надо.

 

6

— Ну, как? — спросила мама. — Как в школе?

— Ничего, — сказал я. — нормально.

— Я рада, я рада, — сказала она незнакомым почему-то голосом. Она, неизвестно зачем, растопырила руки и не пускала меня в комнату, а подталкивала в кухню.

— Что? Что? — говорил я, не понимая.

— Ты уже подружился с кем-нибудь в школе? — опять спросила она, так что мне тошно стало.

— Почти что да, — сказал я. — Совсем ещё нет, но уже как бы подружился.

— Он там, — сказала она. — В той комнате, — и она вздохнула.

— Кто «он»?

— Мальчик.

— Какой мальчик?

— Он пришёл с тобой подружиться.

— Какой мальчик?! — почти крикнул я.

— Он из нашего дома. Только он не из твоей школы. — Она говорила быстро. — Он из английской школы. Я познакомилась во дворе с его мамой. Я сказала, что мы только что приехали и ты новенький и ещё ни с кем не подружился. — Она говорила очень быстро.

— Он сам захотел прийти? — спросил я.

— Да. Или нет. Не знаю. Она предложила вас познакомить, и я согласилась… Она сказала, что я ей нравлюсь, и я ей сказала то же самое…

— Зачем мне этот мальчик? — сказал я, вдруг до боли закусив губу. — Я никогда его не видел. Может, я не хочу с ним дружить. Я его не знаю. И он меня не знает. Может, и он не хочет.

— Боже мой, — сказала мама. — Боже мой! Об этом я и не подумала. Я просто хотела, чтобы было лучше. Я сделала не так, да?

Мне вдруг стало её ужасно жалко.

— Ерунда, — забормотал я. — Ничего страшного. Не выгонять же его теперь.

— Да, конечно, — обрадованно сказала она.

— Где он, этот мальчик? Раз уж он пришёл — пусть.

— Он в комнате, иди, — сказала мама и погладила меня по голове. Даже в глазах темно стало от всего этого.

Я вошёл в комнату. Мальчик в белом пушистом свитере сидел на стуле и смотрел в потолок.

Мы оба молчали, а он смотрел в потолок.

— Здравствуй, — сказал я потом.

— Привет, — сказал он.

Я сел, а он встал, и мы долго молчали.

— Ду ю спик инглиш? — спросил он.

— Ноу, ай доунт, — сказал я. — Да ты садись.

— Почему? — спросил он.

— Что «почему»?

— Почему ты сказал, что не говоришь по-английски? Тем более, что ты правильно понял мой вопрос и ответил вполне грамотно.

— Я его не знаю, английский язык, — сказал я.

— А почему? У вас в школе что — немецкий или французский? Но ты всё равно правильно ответил, грамотно.

— Нет, в школе у нас английский.

— Так почему ты не знаешь?

— У меня тройка, — сказал я.

Я подумал вдруг, что мама сейчас стоит за дверью и старается услышать, о чём мы говорим.

— Мне моя велела к вам заскочить, — сказал он. — Потому что тебе нужна помощь. Он, говорит, новичок в нашем городе, у него, говорит, трудности. Какие именно?

Вдруг, — сам не понимаю, как это вышло, — я повернулся и посмотрел ему прямо в глаза. Прямо в глаза! Как я сумел? Нет, это не я сумел, не специально, просто что-то меня заставило.

— Ну, привет. Я пошёл, — сказал он.

— Привет, — сказал я.

— Забегай поболтать.

— Я тут скоро по горло занят буду, — сказал я, краснея. Я опять старался не смотреть на него, когда закрывал за ним дверь. Честно, я почувствовал вдруг, что жутко устал.

— Ты с ним подружился, не так ли?

— Почти. Сразу ведь невозможно.

— Да-да, — сказала она. — Конечно. Я только очень хочу, чтобы ты не расстраивался, что сразу подружиться невозможно.

Когда она это сказала, со мной вдруг что-то случилось: я вдруг запрыгал, забегал по квартире. «Что с тобой? Что с тобой?!» — кричала мама. «Ничего, ничего, я сейчас, я скоро!» — кричал я. «Что же с тобой?!» — кричала она. «Ерунда! — кричал я. — Я сейчас!» — и выскочил, хлопнув дверью, из квартиры на лестницу с белым листком бумаги. Я даже не помню, откуда он у меня в руке взялся.

Я помчался по лестнице наверх, на самый верх, на восьмой этаж, и только там остановился и отдышался. Сердце у меня прыгало, как ненормальное. Я открыл окно, и мне в лицо подул ветер, и небо было голубое-голубое и огромное, и я стоял высоко над землёй один, люди были совсем маленькие внизу, а ветер был тёплый, и я, торопясь, сложил из белой бумаги птичку, и размахнулся, и кинул её из окна в воздух.

Она не заковыляла в воздухе, не свалилась головой вниз, нет, она полетела плавными широкими кругами, медленно приближаясь к земле.

Вдруг я увидел внизу Зику, совсем маленькую сверху, и ещё какую-то девчонку — тоже очень маленькую, они шли, держась за руки и размахивая портфелями. Мне эта девчонка показалась знакомой, но я тут же подумал, что это ерунда, ведь у меня же нет знакомых, и как раз в этот момент не Зика, а эта девчонка увидела мою птичку и стала прыгать и хохотать. Птичка всё приближалась к ней, летела всё ниже и ниже, делая круги всё меньше и меньше…

Не знаю почему, но мне вдруг стало не по себе, оттого что птичку сразу будут лапать руками, прямо у меня на глазах, или — ещё хуже — Зика притащит её домой, и получится так, будто ничего и не было. Птичка уже летела совсем низко, только руку протянуть — и совсем рядом с этой девчонкой, она прыгнула вперёд, но промахнулась, птичка полетела дальше, снижаясь, но в этот момент — то ли ветер подул, то ли ещё что — я не понял и даже растерялся, — она вдруг подскочила вверх и понеслась, набирая высоту, в небо, и не кругами, а прямо, всё выше и выше и, наконец, взмахнув в последний раз белыми крылышками, исчезла в голубом небе.

 

7

На другое утро я почему-то первым делом вспомнил про вчерашнюю птичку. Я думал о ней всё утро — и пока молча завтракал, и пока шёл в школу, и в школе я о ней думал, когда сидел один в пустом классе на последней парте и ждал эту Рыбкину.

— Громов! Громов! — услышал я и увидел вдруг, что я в классе не один, а сзади стоит ещё какая-то девчонка. — Ты приготовил тряпку? А ведро? Я сейчас, погоди. — И она вылетела из класса.

Скоро она вернулась и принесла кучу тряпок, ведро с водой, швабру и здоровенную лейку — даже неясно было, как это она, такая букашка, всё это дотащила. Косички у неё торчали в разные стороны, а спина была узенькая-узенькая.

— Что мне нужно делать? — спросил я.

— Я подмету пол, — сказала она. — Потом будем вытирать парты, доску и поливать цветы.

Она была ничего себе, симпатичная, может быть, потому что швабра у неё в руках была огромная, а сама она как букашка — и я просто диву давался, как она ловко с ней обращается. Пол она сначала весь полила из лейки. Мне было стыдно, что я сижу и ничего не делаю.

— Давай я тоже, — сказал я.

— Тогда поливай пока цветы.

На втором окне в первом же горшке я увидел жука. Он сидел на земле, чёрный, кругленький, толстый, довольно большой, и что-то творил передними лапками. Вполне красивый жучище. Про лейку я забыл.

— Громов, Громов! — услышал я. — Что же ты не поливаешь?

Я повернул голову — она стояла рядом.

— Жук, — сказал я.

— Действительно, — сказала Рыбкина, вставая на цыпочки. — Жучок, жучочек!

— Как же теперь поливать, раз он тут сидит? — сказал я.

Рыбкина сказала:

— Я его перенесу в соседний горшок, а ты пока этот поливай.

Мы так и сделали. Потом, когда я принялся вытирать доску и парты, Рыбкина утащила из класса лейку и швабру, после — ведро и тряпки. Она вернулась, и делать нам больше было нечего. Она села за свою парту, а я за свою, я поглядел на неё, и она покраснела.

— Тебе нравится Кудя? — вдруг спросила она.

— Какой Кудя?

— Ну, Кудинов?

— Я не знаю, кто это, — сказал я.

Рыбкина сделала ужасно огромные глаза.

— Ты серьёзно? — спросила она.

— Вполне.

— Это же твой сосед по парте.

Она смотрела на меня, как на ненормального.

— А-а, — сказал я. — Сосед. Он вроде ничего.

— Он лучше всех в классе танцует, — сказала она. — А учится хуже всех. Круглый троечник и «двойки» бывают. Ты смотри осторожно с ним.

— А что такое? — сказал я. Мне не понравилось, что она ябедничает.

— Он знаешь что за человек? Выкинет на уроке какой-нибудь номер, а сам сидит как ни в чём не бывало и всегда влетает не ему, а соседу по парте. Я знаю, я с ним сидела в прошлом году.

«Она желает мне добра», — подумал я.

— А ты не знаешь, как эту девочку зовут? — спросил я. — Она от нас через класс учится.

— Какую девочку? — спросила Рыбкина. — Там много девочек.

— Ну, такая… красивая… симпатичная, — сказал я. — У неё ещё волосы вот так. — И я показал.

— Тебе нравится эта девочка? — спросила она.

— Она ничего себе, — сказал я.

— Она тебе просто нравится или очень?

— Не знаю, — сказал я. — Она вообще-то ничего себе. Как её зовут?

— Я не знаю этой девочки, — сказала Рыбкина.

— Что же ты спрашиваешь, очень она мне нравится или нет?

— Не знаю я никакой девочки, — сказала Рыбкина.

Она не глядела на меня.

Потом спросила:

— Как это ты умудрился попасть директору в живот головой?

— С чего ты взяла?!

— По-твоему, этого не было?

— Кто тебе об этом сказал?

— Не помню кто. Неважно. Об этом знают все.

— Как все?

— Так все!

— Неохота с тобой разговаривать, — сказал я.

— Не больно-то и хотелось!

— Смотри! Смотри! — вдруг закричал я, обо всём позабыв. — Наш жук летает по классу. Смотри! Гудит! Гудит!

Я крутил головой, следя за жуком. Он летал медленно и гудел, как самолёт. Потом разогнался и вылетел в форточку.

— Всё, — сказал я. — Улетел.

Я посмотрел по сторонам и увидел, что я в классе один, Рыбкина куда-то делась, и тут же я услышал голоса и топот ног, и в класс ворвались ребята и девчонки — начинались уроки.

 

8

Весь мой класс сидел в троллейбусе и классный руководитель Евгения Максимовна — тоже, ребята шумели, а Кудя — Кудинов сидел рядом со мной и молчал, и это меня особенно пугало: вдруг он сейчас выкинет какой-нибудь номер, а Евгения Максимовна подумает на меня. Мы ехали на «день здоровья».

Я был не в своей тарелке. Ну, не так, как каждый день, а совсем по-другому, потому что утром вот что произошло.

Евгения Максимовна вошла в класс и сказала, что сегодня у нас действительно «день здоровья», но что каждый класс проведёт его на свой лад, поэтому давайте выберем, что будем делать именно мы.

Все стали ужасно орать, каждый лез со своим предложением, кто кричал про стадион, кто — про Неву, кто — про кино, и все друг на друга цыкали, потому что каждому нравилось его предложение, а другие — не нравились, и тогда — не знаю, что на меня нашло! — я вдруг встал и громко сказал:

— Поехали на залив!

Все замолчали. Наверное, от удивления. Не ожидали от меня ничего подобного.

Евгения Максимовна сказала:

— Как на залив? Это куда?

— На Финский залив. Ну, на море, что ли.

— А там что? Что там привлекательного?

Я стоял, сбитый с толку.

— Не знаю, — сказал я. — Там вода, песок. Вообще — море. Солнце.

Все вдруг закричали, что хотят на залив, на залив — и никуда больше. Евгения Максимовна согласилась.

Рыбкина не сидела, а стояла ко мне спиной в самом начале троллейбуса, у кабины водителя, и ни разу не обернулась. Я не понимал, за что она на меня злится, а я на неё уже и не злился — не виновата же она, в конце концов, что все и так знают о том, что я боднул директора школы в живот.

— Ну, показывай, Громов, куда теперь идти, — сказала Евгения Максимовна, когда все вышли. — Не бегать! Не кричать! Не убегать! — повторяла она остальным.

Я пошёл впереди, и вдруг, когда я обернулся, понял, что я не просто иду со всеми вместе, а иду впереди всех, один, а остальные — сзади, на некотором расстоянии от меня, Я сам по себе, а они сами по себе.

Вот, выходит, в чём дело. Мне и раньше это казалось, а сейчас я всё понял. Получалось не то, чего я боялся, когда пришёл в эту школу, а совсем другое. Я боялся, что ко мне будут приставать, кто — по-плохому, кто — по-хорошему, вообще приставать, как пристают к новеньким, а оказалось, что ко мне никто не пристаёт, просто не замечают, будто и нет меня.

— Не убегать! Не убегать! Не убегать! — кричала Евгения Максимовна. А мне сказала: — А ты чего не бежишь со всеми?

Я посмотрел на неё и увидел, что она улыбается. Я тоже улыбнулся. Лет ей было, наверно, как маме, но она была, нет, не то чтобы симпатичнее, совсем нет, ну… просто у неё — я заметил сейчас — почему-то всё время менялись глаза: то серые, то голубые, то зелёные, то вдруг чёрные. Непонятно даже как-то.

— Ты не любишь бегать? — спросила она.

— Отчего же, — сказал я. — Люблю. Просто сейчас неохота.

— Они сейчас будут бросаться песком, — вдруг почти крикнула она и быстро пошла ко всем.

Я обернулся и увидел, что сзади ковыляет Кудя.

— Вчера ногу подвернул на кружке современных танцев. Вчера был кружок современных танцев. Кстати, — сказал он, — ты не нравишься Боме.

— Бома — это кто? — спросил я. Я знал, что в нашем классе Бома есть, но не знал, кто именно Бома.

— Ты что, обалдел? — сказал Кудя. — Бома — это вон тот, здоровый, сидит на песке с мячом.

Того, здорового, я, конечно, видел в классе, и что кого-то зовут Бома — я тоже слышал, но пока не знал, что это одно и то же. Я знал пока — кто Кудя и кто Рыбкина.

— А почему — Бома? — спросил я. — Почему такое прозвище?

— Боб Макаров, — сказал Кудя. — Бо-Ma. Понятно?

Я кивнул. Почему я не нравлюсь Боме, я не успел спросить — мы уже подошли к остальным и сели на песок.

После все долго орали и спорили: что будем делать? Ничего толкового не придумали и решили: раз так, то в футбол.

Дурацкая была игра — мне её и вспоминать-то не хочется. Помню только, что девчонки сидели цепочкой, как птицы на проводах, а мы носились по песку, падали, толкались и забивали друг другу голы. Но главное-то было не в этом. Где бы я ни оказывался, туда сразу же лез Бома и незаметно для других очень ловко то наступал мне на ногу, то бил меня локтем в живот, то коленом… Он больно меня бил, но я терпел. А что мне было делать? Жаловаться? Драться? Вдруг Бома сделал незаметную подножку, и я полетел лицом вниз, а он так хитро подставил колено, что я сходу ударился об него лбом. Глаза мои чуть на песок не выскочили, честно, мне тогда так показалось. Бома тут же забил красивый гол, и девчонки, которые болели не за нас, прямо визжали от восторга. Никто и не видел, что он сбил меня нарочно. Ничего не говоря и не оборачиваясь, я встал и пошёл по песку вдоль воды, подальше от всех. Сначала было тихо, потом кто-то крикнул:

— Громов? Ты куда?

Кудя закричал:

— Что это с ним?

— Громов! Громов!

Они ничего не понимали, а мне и не хотелось объяснять.

Я шёл вдоль воды, и песок скрипел у меня под ногами, так что в ушах трещало. Я шёл долго. Потом сел возле самой воды и стал глядеть на воду. Просто на воду. Я увидел неожиданно маленькую рыбку в воде. Она ничего не делала, просто валяла дурака, резвилась. Я хотел дать ей хлеба, но в кармане крошек не оказалось, и я кинул ей стиральную резинку, но она её даже и нюхать не стала, уплыла.

Я поглядел назад, туда, откуда я пришёл: никто уже не играл в футбол, все сидели на песке. Смотрели они в мою сторону, или нет — я не мог разглядеть, все отсюда были такие маленькие. В общем, Бома меня толкал не так уж сильно, да я и не боялся его, — я не поэтому ушёл. Просто, мне всё это было неприятно, вот что. Неприятно, понимаете? Противно.

Неужели они смотрят в мою сторону? Очень возможно, что и так. Вид у меня, чёрт возьми, наверное, грустный и одинокий. И до того мне противно от этого стало, когда я так подумал, что я сразу же вскочил и пошёл — через пляж, мимо деревьев, через какой-то пустырь, через садик и подворотню в незнакомый переулок. Он был узенький и кривой, по нему я вышел на такой же, похожий, но чуть пошире. «Баня», — прочёл я, потом дальше — «Флюорографический пункт», потом — «Почта». Я зашёл на почту, купил у седой тётеньки в окошечке лотерейный билет и конверт, быстро написал письмо, кинул его в ящик, билет аккуратно сложил и спрятал в куртку, в карман, и после снова вышел на улицу.

— Громов! — крикнули сзади.

Обернулся.

Евгения Максимовна бежала ко мне.

Она никак не могла отдышаться. У неё были совсем чёрные глаза.

— Зачем ты ушёл? — спросила она.

Я молчал.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, — сказали.

— Пошли, — сказала она и взяла меня за руку, как малыша. — Зачем ты меня подводишь? Мне пришлось бежать за тобой и бросить класс.

— Зачем за мной бежать? — сказал я. — Да и с классом ничего не случится.

— Неизвестно, — сказала она. — Может, они там уже все купаются.

— Вряд ли, — сказал я. — Холодно.

— Ты не знаешь детей, — сказала она. — Вот в прошлом году на «дне здоровья» в лесу знаешь что было? Цыплаков потерялся, и мы его дотемна не могли найти. Я отправила класс в город с вожатой, а сама пошла дальше искать. И нашла. Он на дереве висел, на огромной сосне. Зацепился брюками и висел и не мог отцепиться и молчал, когда мы его кричали. Ложный стыд, понимаешь? Я сама на сосну лазила его отцеплять. Еле отцепила.

Я стоял и глядел на неё. Она улыбалась, а глаза её — просто потрясающе! — из чёрных постепенно стали серыми, потом зелёными и, наконец, голубыми.

— Пошли быстренько, — сказала она. — Почти уверена, что они там купаются.

 

9

— Помнишь белую птичку? — спросил я у Зики утром. Мы как раз делали зарядку.

— Какую белую птичку?

— Которую девочка, с которой ты шла, фиг поймала. Бумажную…

— Это ты её пустил?

— Неважно. Ты тогда ещё с девчонкой шла, помнишь, конечно? Что это за девчонка?

— Одна прекрасная девочка, — сказала Зика, задрав нос. — Просто прекрасная. Ты её знаешь. Кстати, мама хотела с тобой поговорить.

— О чём ты хотела со мной поговорить? — спросил я у мамы. — Чего-нибудь важное?

— Очень, — сказала она. Она смотрела на меня и улыбалась, как солнышко. Это её улыбка. — Ты не забыл, дорогой, что на днях у тебя день рождения?

Я шёл в школу в довольно-таки убитом настроении. Само собой, я помнил про свой день рождения, то забывал, то вспоминал, но в общем-то, конечно, помнил, и только теперь, только после разговора с мамой, я понял, что это за штучка — мой день рождения.

— Ты не против, дорогой, если будут гости? — спросила мама.

— Конечно, — сказал я. — Пусть.

— Будут Дымшицы, — сказала она, загибая палец.

— Это кто?

— Папин сослуживец с женой.

— Прекрасно.

— Потом Саша Вербицкий…

— Кто-кто? Я не знаю?

— Ка-ак? Это же твой приятель. Ну, этот, английский мальчик в белом свитере.

— Ах да, — сказал я. — Ну, конечно. Просто прекрасно.

— Мне он очень понравился, — сказала мама. — Я видела его чудесную маму и передала ей наше приглашение. Будет ещё Зикина подруга, всего одна, больше, я думаю, нельзя, а то нужно приглашать весь класс. Ты ведь знаешь, какая она общительная. К тому же это ведь твой день рождения.

— Разумеется, — сказали.

— И… — она взяла меня за подбородок, — твои друзья, конечно. Ведь так?

— Да-да, — быстро сказал я. — И мои друзья. Пока, я побежал.

— Беги-беги. Нельзя опаздывать.

Вот в чём была загвоздка! В друзьях. Ясно, что приглашать мне было абсолютно некого. Ну, некого и некого — не очень-то и надо, но как быть с мамой? — не хотелось её огорчать, честное слово. Ей, видно, здорово не по себе было, когда она думала, что мне не по себе, оттого что у меня нет друзей. И самое ужасное было, когда она норовила заглянуть мне в глаза. «Ладно, будут для неё мои друзья, будут», — думал я, когда шёл в школу, хотя вовсе не понимал, что я при этом имею в виду. Только об этом я и думал, пока шёл в школу, и в школе тоже, и на всех уроках… На предпоследнем уроке (была история) меня вызвали. Они, видно, решили, что всё, хватит, баста. Я уже не новенький и вполне догнал класс. Стыдно, наверное, было слушать, что я там нёс про исторические события и даты, и здесь дело было не только в том, что меня вообще вызвали в первый раз и я здорово волновался, — я всё думал про этих друзей для моей мамы. Мне поставили тройку, но я как бы и не заметил этого, я всё думал, и, когда прозвенел звонок с урока, у меня появилось совершенно непонятное решение, то есть совершенно непонятное, я даже не могу толком объяснить, как оно могло появиться и почему казалось мне правильным. Я решил, что на переменке отыщу Бочкина, подойду к нему, извинюсь за то, что мой портфель упал ему на голову, и приглашу его к себе на день рождения. Довольно странно было ходить по нашему коридору и разыскивать Бочкина. Всё время попадались незнакомые лица, ведь обычно на каждой переменке я быстро пробегал наш коридор, спускался на два этажа ниже и бродил среди малышей, будто я дежурный, — малышей в лицо я знал куда лучше.

Вдруг я увидел Бочкина и пошёл к нему. Я ещё не знал, как начать.

— Бочкин, — сказал я, и он повернулся ко мне. Волосы у него на затылке были хохолком. Глаза его сначала раскрылись, потом прижмурились, а губы сжались.

— Я ударил тебя портфелем. Помнишь? — сказал я. — Вернее, он сам упал. Но не в этом дело. Дело в другом. Я…

— Чего тебе надо? — сказал он. — Я сам всё помню. Ещё бы я об этом забыл. Такое не забывают, запомни это.

— Дело совсем в другом, — сказал я.

— Да-да, запомни это, — сказал он.

— Я хотел изви… — начал я.

— Сегодня будем стыкаться, — сказал он.

— Стыкаться? — сказал я. — Я не хочу… Зачем?

— Мало ли что не хочешь!

— Я хотел извиниться! — сказал я.

— Мало ли что извиниться!

Я вдруг догадался, уж не знаю как, что если бы я ему сказал: «Да-да, стыкнёмся, обязательно!», он бы мне сказал: «И стыкнёмся!», а я бы ему сказал: «Только стычка» — и он бы мне сказал: «Само собой!» — вот тогда бы, может, ничего и не было, может, было бы, а может, и нет. Но теперь — я знал точно — «стычка будет.

 

10

Я смотрел на хохолок Бочкина на его голове и представил неожиданно, как его, Бочкинская мама, плюёт на ладошку и приглаживает ему этот хохолок, — каждое утро, когда он бежит в школу. Я представил себе, как он крутит головой и злится, и я опять подумал, что драться с ним я не хочу.

Мы стояли друг против друга на школьном дворе и ещё не дрались. Рядом валялись наши портфели, а кругом стояли ребята, кое-кто из нашего класса: Бома, Кудя и другие, но большинство — из класса Бочкина.

Все молчали.

Мы стояли и не дрались.

Какой-то мальчик засунул палец в нос. Трудно было смотреть на этого мальчика.

— Давно не видел такой страшной драки, — сказал громко Бома.

Никогда в жизни не слышал, чтобы так мерзко хихикали. Ему, видно, нравилось хихикать именно так.

Бома опять что-то сказал, я не разобрал — что именно, у меня даже скулы свело почему-то, и вдруг я увидел, что Бочкин размахивает быстро-быстро кулаками и бежит ко мне.

А я так и стоял.

Он остановился метрах в двух от меня и всё махал кулаками.

Я услышал, как Бома сказал: «Молодец!» Кто-то хихикнул, и тут же что-то острое ударило меня в глаз, и все закричали.

Я размахнулся и ударил.

Бочкин зашатался и сел на землю.

И я увидел кровь.

Я схватил свой портфель, побежал и тут же услышал, как все свистят сзади меня.

А я бежал.

Я не хотел, не хотел, не хотел драться — не мог. Не мог я бить человека. Мой портфель упал ему на голову. И он, этот Бочкин, завёлся. И я должен был его бить из-за того, что он завёлся. Не мог я его бить ни за что, особенно раз он тут же упал. Как я мог бить человека, который тут же валится. От первого слабого удара. Они-то все думали, что я струсил. Ясно, так они и думали, раз свистели, Но мне было наплевать, что они там думают, главное, что я сам для себя знал, почему я не хотел драться.

Но всё равно — что говорить! — на душе у меня было тошно.

Я долго шёл, глядя себе под ноги, на серый асфальт, и после асфальт стал чернеть и блестеть, и я догадался, что начался дождь. Я поднял голову и увидел, что рядом со мной идёт Рыбкина.

Я старался не глядеть на неё и долго смотрел вправо, после скосил глаза влево — она всё шла рядом.

— Что ты идёшь рядом? — спросил я. Голос у меня был какой-то сипловатый.

— Я иду просто по улице, — сказала Рыбкина. — Это ты идёшь со мной рядом.

— Почему бы тебе не отстать? — сказал я.

— А почему бы тебе не отстать? — сказала она.

«Вдруг она права, — подумал я. — Вдруг это я стал нечаянно идти рядом с ней — я ведь выскочил на улицу сам не свой». Но я спросил:

— Зачем тебе в эту сторону?

— Я там живу, — сказала она.

Мы всё шли рядом.

Спина у неё была узенькая-узенькая и мокрые косички.

Я вдруг сказал:

— Приглашаю тебя на день рождения. У меня завтра день рождения. Приходи, гостьей будешь. Ясно?

Мы опять молчали.

— У тебя под глазом синяк, — сказала она.

— Заметно? — спросил я быстро.

— Нет, чуть-чуть.

— Так ты приходи, — сказал я и назвал адрес.

Потом она остановилась.

— Пока, — сказала она. — Мне здесь.

— Ты придёшь? — спросил я.

Она стала кусать свою мокрую косичку и смотреть наверх — довольно-таки дурацкое занятие, на мой взгляд.

— Приходи, — сказал я. — Подарков не надо. Да я и не люблю подарков.

Дальше я побежал, дождь был уже приличный. Так и хлестал наискосок.

— Дорогой, с тебя танец, — сказала мама, как только я вошёл. — Я так рада, не можешь себе представить. Сильный дождь, да?

— Да.

— Танцуй. Танцуй, дорогой!

— А что такое? Зачем танцевать?

— Вот! — И она показала мне письмо. — Я так рада, что твои друзья не забывают тебя и пишут, хотя ты уехал от них очень далеко. Я посмотрела обратный адрес.

Я сделал такие глаза, какие надо.

— Потрясающе! — сказал я. — Вот ведь!

— Просто прелестно, — сказала мама. — Ну, беги, читай.

Я тихо вышел на лестницу, порвал письмо и выбросил его в мусоропровод (замечательная, между прочим, вещь). Незачем мне было читать это письмо. Я и так его знал. Себе я написал его сам, на почте, тогда, когда убежал с залива.

 

11

Первыми на день рождения пришли Дымшицы, вернее, не они, а она. Сам-то он, папин сослуживец, помчался куда-то на Невский доставать нечто потрясающее, что именно, она не хотела говорить — сюрприз. А она с ним не поехала, потому что ей, видите ли, холодно. Вообще-то она мне сразу понравилась, потому что была кругленькая, как шарик, и вместо одних букв говорила совсем другие. Мы как дурачки стали вчетвером помогать ей снимать пальто, и из-за этого снимали его целую вечность. Она сразу же полезла на кухню, посмотреть, как мы устроились на новом месте. На окне стояли разные бутылки, и она тут же закричала:

— Фампанское! Фампанское! Я его обаваю!

Мама побледнела и вылетела в прихожую, прихватив с собой и меня.

— Какой ужас! Боже! — зашептала она. — Быстренько беги в магазин. Там же в бутылке не шампанское. Там у меня подсолнечное масло. Просто ужас!

— Мне не дадут, — сказал я. — Детям вино не продают.

Она внимательно посмотрела на меня.

— Откуда ты знаешь? — спросила она. — Ты что — пробовал купить?

— Смех, — сказал я. — Я читал в книжках.

— Беги, — сказала мама. — Я напишу продавцу записку.

— Мама, — сказал я. — Ты серьёзно? Мало ли кто написал записку. Может, это я сам написал.

— Да-да, верно, — сказала она. — Но ты всё равно беги — вдруг дадут.

Я, конечно, не побежал, а пошёл потихоньку — голова кружилась от этой суеты, — и не знаю почему, но «фампанское» мне продали. Я шёл обратно и думал, что в общем-то всё вроде бы в порядке: придёт Рыбкина, а маме я скажу, что должен был ещё один мальчик прийти, но чего-то его нет, может, заболел… С друзьями для мамы получалось как надо, будто бы они у меня уже есть, немного, но есть. «А вдруг не придёт Рыбкина? — думал я и тут же старался не думать об этом. — Как же она может не прийти, раз обещала?»

Дома я увидел потрясающего дядьку. Это был Дымшиц. Он был широкий, как кровать, толстый, пузатый, шумный и очень симпатичный. На нём была белоснежная рубашка и полосатый, чёрный с серым галстук, и он, этот Дымшиц, всё время хохотал и шутил.

— Я — Дымшиц! — крикнул он и хлопнул меня по плечу. — Поздравляю, шкет. Вот тебе подарок.

И он протянул мне невероятный какой-то перочинный нож, до того красивый, что я даже не дышал несколько секунд. И ещё он принёс феноменальный торт, за ним-то он и гонялся на Невский.

Стол уже был накрыт, но Зика, оказывается, ушла, и никто не садился. Хорошо бы, подумал я, вот так и отпраздновать впятером: Дымшицы, папа, мама и я. Ну и ещё Зика, конечно. Но её не было. Мама сказала, что она пошла за своей лучшей подругой.

— А где же твои друзья? — спросила мама.

— Не знаю, — сказал я. — Должна прийти одна девочка и один мальчик. Не знаю, где они.

— Дымфиц, Дымфиц, — сказала его жена, ну, эта кругленькая. Она, я заметил, всё время звала его по фамилии. — Дымфиц, попроси, чтобы открывать фампанское дали тебе. Обаваю, когда громко хлопает пробка.

— Хорофо, Фура, — сказал Дымшиц.

— Конечно, пусть Сеня открывает, — сказал папа.

Я сказал маме, что выйду на улицу и посмотрю своих друзей — вдруг они не могут найти парадную, дом всё-таки огромный.

У нас очень большой двор, это даже не двор, а просто такое поле, а кругом огромные дома, и на этом поле площадка для детских игр, и деревья, и теннисный корт с высокими сетками, где мальчишки играют в футбол. Я вышел из парадной — и на нашем огромном дворе никого не было. Было пусто. На удивленье. И темно-то ещё не было, и дождик накрапывал еле-еле.

Я поглядел налево, направо — всё пусто, ни одного человека. Вдруг я услышал, как кто-то заиграл на флейте, тихо и очень грустно и совсем рядом. Главное, неясно было, где именно играют, хотя и рядом. Я стал крутить головой, слушая то одним ухом, то другим, откуда идут звуки, и никак не мог понять откуда. Я подумал: может быть, из окна? — и отошёл от парадной, стал смотреть на окна, но так ничего и не понял. И вдруг, — в этом я был абсолютно уверен, — я догадался, что звуки идут из кустов за теннисным кортом, — там, в кустах, был стол и скамейки, и там по вечерам старички играли в домино. Грустные звуки флейты шли оттуда, точно. Я стал обходить корт, стараясь отгадать, что это за мелодия и где я её слышал, но она, кажется, была незнакомой. Во дворе по-прежнему было пусто, как-то сразу вдруг потемнело, и дождь зашумел по красному песку теннисного корта. Флейта звучала тихо-тихо, еле слышно, но теперь я был твёрдо и окончательно уверен, что звуки идут из кустов — они уже были совсем рядом. Они, эти кусты, были густые и наверху, над столом, соединялись, так что получилась беседка. Я тихо подошёл к проходу в эту беседку и осторожно заглянул внутрь. Флейта звучала совсем рядом и до того грустно, что я перестал дышать, но играющего в темноте я не видел. Потом флейтист замолчал ненадолго и опять заиграл… Я изо всех сил всматривался в темноту, глаза стали привыкать к ней, я различил скамейку, вторую, стол, но никого не увидел, а флейта играла. Я быстро сделал несколько шагов к столу и остановился — флейта звучала совсем рядом, откуда-то со стола, я протянул руку и нащупал и тут же сразу рассмотрел патефон, обыкновенный патефон с торчащей вбок ручкой для завода. Пластинка крутилась, чуть-чуть шипела игла, и мелодия была очень грустной и совсем незнакомой. Я стоял и слушал, боясь пошевелиться. По листьям над моей головой стучал дождь. Вдруг рядом с флейтой звякнул какой-то колокольчик, ударил барабан, оба они сразу же замолчали, снова осталась только флейта, я слушал, и вдруг почувствовал, что флейта стала играть медленней и каким-то не своим звуком, густым, что ли, всё медленней и гуще и вдруг пропала — пластинка остановилась, завод кончился. И сразу же я бросился бежать, всё вспомнив. Я бросился прямо домой, вверх, вверх по лестнице, дверь была не закрыта, я влетел в квартиру, в комнату.

За столом сидело много народу, и все сначала молчали, глядя на меня, а потом зашумели, а я стоял, и вода текла у меня по лицу и по шее, за шиворот, и я никак не мог прийти в себя. Всё смешалось у меня перед глазами, не помню, но кажется, справа сидела Рыбкина, очень красивая, потом английский мальчик, после мама, папа, Дымшиц, Фура, с самого края слева сидела Зика, а между Зикой и Фурой… а между Зикой и Фурой… Зикина подруга, да-да, та самая девочка, бабочка, из-за которой я врезался в директора, ясно, что это именно она шла тогда с Зикой, когда я пустил из окна бумажную птичку… Я всё стоял, вода текла мне за шиворот, и всё мелькало у меня перед глазами.

— Где же ты был, дорогой? — спросила мама. Она была красная и сияющая.

— Я искал… их, — сказал я, не глядя кивая на Рыбкину.

— А где же твой приятель? — спросила мама.

— Не знаю, — сказал я. — Нет его. Может, он заболел. Или просто не сумел найти квартиру.

— Ужасно, — сказала мама. — Садись, садись, чего же ты стоишь? Мы все тебя ждём.

Я сел, стараясь ни на кого не глядеть и вытирая шею и голову носовым платком.

— Шурочка, — сказала мама. — Шура, попросите Сеню открыть шампанское.

— Дымфиц, — сказала Фура. — Все вдут фампанское. Слыфыф?

— Хорофо, Фура! — хохотнув, сказал Дымшиц, и тут же все крикнули — ах! — потому что пробка бабахнула, как из пушки.

— О! Обаваю! Обаваю! — закатывая глаза, сказала Фура.

Дымшиц налил шампанского папе, маме и Фуре и сказал:

— А теперь детям!

— Боже, — сказала мама, — ни в коем случае!

Дымшиц вытянул руки вперёд, ладошками к маме, говоря:

— Спокойно! Спокойно!

После он взял наши стаканчики для лимонада и из огромной бутылки очень ловко накапал в каждый стаканчик по десять капель шампанского и налил доверху лимонаду. Все ужасно хохотали.

— Давай, Сеня, — сказал папа. — Ты у нас специалист.

Дымшиц встал, огромный, как большая бочка, и сказал:

— Позвольте мне поднять тост за виновника сегодняшнего торжества, мальчика Митю, которого вы все видите и хорошо знаете. Вот он сидит перед вами и смотрит в тарелку (у меня даже нос стал красный и горячий). Пусть он будет счастлив и в учёбе, и в труде, и в спорте. Пусть он станет в жизни тем, кем он хочет стать. Пусть он живёт в мире сам с собой. Пусть не будет у него душевного разлада.

— Дымфиц! — сказала Фура. — Ты уфасно мудриф.

— Неважно, — сказал Дымшиц. — Я ему желаю того же, чего и себе. Лично у меня душевный разлад.

— Ка-ак? — сказала Фура. — Дуфевный? Я не знала.

— Теперь знай! — сказал серьёзно и торжественно Дымшиц и сразу же захохотал, и все засмеялись и стали пить — кто шампанское, кто лимонад.

Я пил этот дурацкий лимонад медленно, глотками, закрыв глаза, будто он был какой-нибудь там из ряда вон выходящий, просто я хотел подольше побыть сам с собой и подумать — откуда здесь, как снег на голову, взялась эта девочка, эта Тома, бабочка?.. Хотя и так ясно было откуда, от верблюда. Зикина подруга — и всё тут. Зика с кем угодно подружится, если захочет, она такая общительная — вам не снилось.

— Смотрите, он закрыл глаза от наславдения, — сказала Фура, и опять все засмеялись.

— Вкусно, дорогой? — спросила мама.

— Очень, — сказал я.

— А ты почему салат не ешь? Не нравится? — спросила мама у Рыбкиной.

— Очень нравится, — сказала Рыбкина. — Я уже наелась, — сказала она, улыбаясь маме, и, как только мама отвернулась, Рыбкина сразу же перестала улыбаться и уставилась на Тому. Тома смотрела на английского мальчика, мальчик — на Зику, а Зика — на меня.

Вдруг английский мальчик сказал:

— На днях Палицкий из нашего класса три часа просидел в холодильнике…

— Не мовет быть! — сказала Фура. — Какой увас!

Мама почему-то сказала:

— Скоро и у нас будет холодильник.

— Это же страфное дело! — сказала Фура. — Почему так долго, три часа?

— Видите ли, — важно сказал этот английский Саша. — К Палицкому домой неожиданно пришла учительница, потому что у него двойки, и он спрятался в холодильнике.

— Бедняфка, — сказала Фура. — Три часа.

— Да. Он спрятался, а учительница всё рассказала его маме про двойки, они обе поахали и сели пить чай. Вот они пьют, а мама и говорит: «Не хотите ли сыру — рокфору, как раз он у меня есть в холодильнике?» А учительница говорит: «Да-да, с удовольствием! То есть нет, нет, что я говорю, — рокфор я не ем, я его боюсь, он странный». Так что, если бы она его не боялась, Палицкий бы влип. Потом они стали говорить про кофточки, про вязаные платья, про высокие сапожки, в общем — про тряпки…

— Какая странная учительница, — сказал папа.

— Ах, — сказала мама. — Просто она человек, вот и всё. Обыкновенный, нормальный человек.

— А ваф Палицкий выв? — спросила Фура. — Он не умер?

— Ну, что вы! — Этот Саша стал хохотать, закатывая глаза. — Палицкий у нас морж.

— Морв? — сказала Фура. — Дымфыц, он футит, да?

— Нет, Фура, — сказал Дымшиц. — Моржи — это люди, которые купаются даже зимой.

— Именно, — сказал Саша. — Мы гордимся Палицким. Мы скоро сами все станем моржами. Мужчина должен быть моржом…

Противно было его слушать, не могу объяснить почему.

— Слыфыф, Дымфыц, — сказала Фура. — Мувчина долвен быть морвом.

— А ещё кем должен быть мужчина? — спросил Дымшиц.

— Моржом — раз! — сказал Саша. — Два — играть в теннис. Знать несколько языков — это три. Уметь водить машину. Шикарно танцевать. И вообще — быть джентльменом.

— Ничего не умею, — сказал Дымшиц.

— Жаль, — сказал Саша.

Вот тип, а?!

— О, забыл! Вот балда! Бокс! Ну, конечно! Ещё мужчина должен уметь боксировать, классно драться и вообще ничего не бояться.

Завёлся он от своего выступления — дальше некуда. Но я не смотрел на него. Когда он сказал про бокс и про «ничего не бояться», я тут же поглядел на Тому, она отвернулась, значит, сама глядела на меня, понятно… ну, конечно, что же тут думать, ясно что она знала про мою драку с Бочкиным и что я убежал — тоже знала и, само собой, была совершенно уверена, что я струсил. Она так думает. Пусть. Самое главное, что я-то знаю, что это не так.

Но всё равно с этого момента со мной что-то случилось. Мне и раньше было не по себе, а теперь совсем. Все опять стали пить, кто шампанское, кто лимонад, этот Вербицкий в белом свитере рассказывал что-то невероятно смешное, а Тома смеялась громче всех. «Красивая», — подумал я, И вдруг Рыбкина тихо сказала мне:

— Это ты её пригласил?

— Нет, — сказал я. — Не я. Кого, Тому? Нет, не я.

— Ведь ты про неё расспрашивал, когда мы дежурили в классе? Про неё?

— Да, — сказал я. Я вдруг обозлился. — Про неё. Про неё! Ну и что? А пригласил её не я.

— Не верю, — сказала Рыбкина. — Не верю. Кто же тогда? Если не ты.

— Сестра, — сказал я. — Вот кто. Это её подруга.

— Не верю, — сказала она. — Не верю, чтобы Тома дружила с девчонкой из младшего класса.

«Сейчас заплачет», — испуганно подумал я, глядя на Рыбкину.

— Ну и не верь, — сказал я. — Ты Зику не знаешь. Она, если захочет, кого угодно с собой подружит.

— Не верю, — сказала, Рыбкина. — Я домой сейчас уйду.

А я молчал. Что-то со мной всё же случилось. Все кругом галдели, а я молчал, и так было долго, и Рыбкина сначала сидела тоже молча, а потом пошла домой, она сказала, что ей ещё уроки делать, и ушла, я ничего ей не говорил, пока она одевалась, и пока она быстро сбегала по лестнице вниз, я молчал, потом я крикнул: «Рыбкина!» Но мне никто не ответил…

 

12

Я неожиданно заболел, совершенно внезапно.

Как только прозвенел звонок с последнего урока и учитель арифметики вышел из класса, я быстро пошёл к двери, и Кудя закричал:

— Гром! Гром! Портфель забыл!

Я вернулся к своей парте, и тут вдруг Бома сказал басом на весь класс… Как раз тихо было почему-то.

— Во Гром бегает, даже портфель бросил. Ты чего, Гром? Тебя что — бьют, что ли?!

Вот — сразу же, в тот же момент подумал я, а кругом было тихо, — вот, теперь ничего уже не поделаешь, хочешь не хочешь, а ничего поделать уже нельзя. Бочкин — это одно дело, а Боб Макаров — совершенно другое. Бочкин просто завёлся. А Бома — совсем другое дело. Боме я не нравился, неизвестно почему. Бома бил меня, когда мы играли в футбол на заливе, да, бил. Бома при всех сейчас намекнул, что я трус и убежал тогда, потому что испугался Бочкина. Бома — враг, и тут уж ничего не поделаешь. А самое главное — он здоровый, никого не боится и думает, что все боятся его и что я его боюсь, а поэтому можно меня оскорблять, да, оскорблять…

Всё это пронеслось у меня в голове за какую-то тысячную долю секунды, или миллионную, не знаю. В классе было тихо, все ещё сидели, потому что всё произошло очень быстро. Бома стоял у самой стенки, в конце прохода, у своей парты… Такие подлецы, как он, всегда почему-то садятся на последнюю парту, я заметил.

Я медленно пошёл к нему в полной тишине, ещё не зная, что именно я скажу ему, но я уже шёл, потому что теперь, после того как он это сказал, ничего уже поделать было нельзя. Может быть, он изменился в лице? Или побледнел? Ведь он не ожидал ничего подобного. Хотя вряд ли. Скорее всего, он удивился. Но я не смотрел на него и ничего не видел, я шёл, опустив голову, и какие-то мелкие, колючие жучки, какие-то молекулки волнами пробегали у меня по спине и затылку.

Я остановился и тут же понял, что ничего не скажу ему, а просто… и вдруг неожиданно для себя сказал:

— Бедный Макаров. Ноль.

Кажется (я вспомнил это потом), он хихикнул басом. Я попал ему кулаком в живот, точно в живот. Сзади него была стенка, лететь ему было некуда, или дело было в другом, не знаю, драться я не умею, но он сполз вниз по стенке прямо на пол. Все в классе (я вспомнил это уже после) ахнули и сразу же ещё раз, я думаю потому, что дверь в класс скрипнула, отворилась (это я расслышал), и вошла Евгения Максимовна. Бома как раз поднимался с пола.

Я повернулся (тогда-то я и увидел, что это вошла Евгения Максимовна) и, глядя на неё, прошёл к своей парте. Я видел, как её глаза стали темнеть, всё темнее и темнее и превратились в чёрные.

Она села, а я остался стоять, глядя в пол.

— Идите все домой, — сказала она. — До свиданья.

Я стоял и слушал, как все уходят из класса, — лёгкий топот ног и шёпот, после топот ног по коридору, всё тише и тише, а я всё стоял и глядел в пол.

Наконец топот смолк.

— Ты ударил Макарова? — спросила Евгения Максимовна.

— Да, — сказал я и посмотрел на неё. Глаза её так и были чёрными.

— Пошли, — сказала она.

Мы молча прошли по коридору, спустились по лестнице и вышли на улицу.

— Понимаете, — сказал я вдруг. — Он меня оскорбил.

— Запомни, — сказала она, — что у человека есть глаза и слова, чтобы ответить на оскорбление. И глаза тоже для того, чтобы ответить. Руки — последнее дело. Или — только в крайнем случае. Тебе понятно?

— Не совсем, — сказал я.

— Тогда просто постарайся запомнить то, что я сказала.

— Хорошо.

И вдруг какая-то сумасшедшая машина помчалась прямо на нас, когда мы переходили улицу. Я сильно, плечом, толкнул Евгению Максимовну, она куда-то отлетела, я успел прыгнуть в сторону, машина, страшно гудя, проскочила мимо, я обернулся и увидел, что Евгения Максимовна стоит совсем бледная и смеётся, А меня вдруг заколотило.

— Простите, — сказал я, — Евгения Максимовна!

— Ерунда, — сказала она. — Пошли.

Мы пошли дальше, неожиданно мимо нас проехал мотороллер «Тула» с кузовом. На кузове было написано «Мороженое», и я внезапно сорвался с места и помчался за ним, чтобы остановить его и купить стаканчик мороженого для Евгении Максимовны. Мне вдруг ужасно захотелось это сделать.

— Куда? — крикнула она.

А я мчался навстречу холодному ветру, рубашка у меня расстегнулась на груди, мчался и всё никак не мог догнать эту «Тулу» с кузовом.

После я уже не смог бежать, остановился: дых-дых, дых-дых и — смешно сказать! — увидел продавца мороженого.

Я быстро купил стаканчик и помчался обратно.

Я издалека увидел Евгению Максимовну. Она садилась в трамвай и махала мне рукой.

Трамвай уехал.

А я пошёл куда глаза глядят, я стал сам есть этот стаканчик, раз уж она уехала, ветра я не замечал и так и не застегнул на груди рубашку. Потом я заблудился и долго искал свой дом. Дома здесь все довольно похожие, особенно для нового человека, после нашёл наконец. Ветер всё дул. Я долго, оказывается, проболтался на улице, наверное, поэтому и заболел. Наверное, поэтому. В тот же самый день. Вечером.

 

13

— Громов! — сказала учительница географии.

Я встал. Был понедельник, первый день в школе после болезни.

Я точно знал, что весь класс смотрит на меня, но я ни на кого не глядел, глядел прямо на карту.

Трудно в это утро было идти в школу. Вчера ещё я об этом не думал, вернее, думал, знал, что будет трудно, но отмахивался, старался не думать, а вот сегодня утром я уже это чувствовал. Чувствовал, что до того неохота идти, что хоть беги куда попало. Но я пошёл, само собой. Только я медленно шёл, чтобы прийти к самому началу первого урока. И всё-таки я пришёл рановато, минут за пять. И сразу же началось. Те, кто из нашего класса шёл рядом со мной по улице, перед школой, или в вестибюле, или на лестнице тут же прицепились ко в мне: «Привет, Громов!», «Здорово, Гром!», «A-а, здравствуй!», «Как дела, Гром?», «Что, Громов, поправился? Молоток!», — а я только кивал, иногда отвечал: «Привет», «Привет», «Здравствуй», «Привет».

Я вошёл в класс, когда уже все рассаживались, и даже не поглядел, есть Бома на своей последней парте, или его нет.

— Знаешь что, Громов, — сказала учительница географии, а я стоял, глядя на карту. — Ты сегодня расскажешь нам про Сибирь. Правда, по программе нам ещё до неё далеко, но я прямо не знаю, как с тобой быть, сначала ты опоздал на занятия, нет-нет, я понимаю, это не по твоей вине, потом болел, мне нельзя тебя спрашивать, но и не спрашивать тоже нельзя, ты у меня один без отметки, так что давай, расскажи нам про Сибирь.

— Я выучил то, что задавали, — сказал я. — Мне ведь приносили задания домой. Я знаю.

— Молодец, — сказала она. — Но всё-таки ты болел. Мало ли что. Лучше уж про Сибирь. Иди.

Я вышел к доске, взял указку и стал к карте боком, глядя в окно.

— Ну, — сказала она.

— Сибирь большая, — сказал я. Противно, наверное, было слушать мой голос. — Я, конечно, мало что про неё знаю, я могу рассказать только про тот городок, где я жил.

— Сибирь огромная, — согласилась она. — У нас ещё будет время изучить её всю, но ты расскажи про свой городок. Это правильно.

В классе было очень тихо. Я слышал, как в этой тишине жуёт ириску Кудя. Я подошёл к карте и долго (я так и не понял, внимательно или невнимательно) искал свой городок.

— Вот он. Здесь, — сказал я и ткнул указкой в карту. — Вот тут.

Она подошла ко мне и посмотрела, куда я ткнул.

— Здесь ничего нет, — сказала она, но я хорошо помню, что в классе было так же тихо, никто не смеялся.

— Конечно нет, — сказал я. — И быть не может. Это очень маленький городок. Но он здесь, в радиусе двух сантиметров.

— А, понимаю, — сказала она. — Покажи, пожалуйста, ребятам этот радиус.

Она отошла в сторону, я тоже и поводил указкой несколько раз по карте.

— Когда-нибудь, — сказал я, — этот городок тоже будет на карте, потому что он растёт.

— Разумеется, — сказала она.

— В этом маленьком городке, — продолжал я, — есть химический завод, один, и там развивается химическая промышленность.

У меня уши вяли от собственных слов.

— Кругом там тайга, а зимой морозы, но летом бывает очень жарко.

— Климат понятен, — сказала она. — Климат там континентальный.

— Он континентальный, — продолжал я. — И там ещё у нас есть река, вернее, речка, называется она — Устинка. Там есть плотва, окунь и хариус, мы их ловим, есть ещё таймень, крупная такая рыба.

— Расскажи, пожалуйста, про неё ребятам. Про эту рыбу.

— Ну, сам я её не ловил, она очень крупная, но я её видел.

— А население?

— Что население?

— Расскажи про население. Кто там живёт?

— Ну… Там ведь завод, химический, я говорил, он очень большой и всё население на нём работает, а дети учатся. Есть ещё автобаза и кинотеатр. Ещё у нас много кедров, и мы лазаем на них за орехами, очень высоко, и в магазине орехи продаются тоже.

— А сельское хозяйство?

— Я не знаю, — сказал я. — У нас там нет сельского хозяйства.

— Как же так?

— Не знаю. Нет. Овощи и фрукты нам привозят. И хлеб.

— Ну вот видишь, значит, где-то недалеко всё же есть сельское хозяйство.

— Не знаю, — сказал я. — Далеко оно или нет, я точно не знаю.

— Ну всё, достаточно, — сказала она. — Молодец. Садись. Пять.

Я пошёл на место совершенно обалдевший от всего этого. Да за что «пять»? Что я такое на «пять» рассказал? Да и можно ли ставить «пять», если я рассказывал только про то, что я и так знаю, а вовсе не учил, к тому же — отвратительно рассказывал, сам не знаю почему.

И вдруг она говорит (я даже обомлел):

— Я надеюсь, вы все внимательно слушали ответ вашего товарища. Не так ли? Кто хочет повторить? Никто? Тогда, пожалуйста, Макаров.

Тишина была в классе, как в пустом подвале.

— Я не буду, — сказал Бома.

Я слышал, не оборачиваясь, грохот крышки его парты. Он встал.

— Вот новости, — сказала она. — Почему?

— Я не слушал ответ.

— А почему?

— Не слушал, и всё.

— Так почему? Тебе безразличен ответ твоего товарища?

А он говорит басом в полной тишине:

— Не хотел и не слушал!

— Тогда я вынуждена буду поставить тебе два.

— Ставьте! — сказал Бома.

— Разумеется, — сказала она, разыскивая его фамилию в журнале.

— Сколько хотите двоек, столько и ставьте, — сказал Бома.

— Не надо ему… двойку! — почти выкрикнул я. Противно мне было, что это из-за меня, — дальше некуда.

— Эт-то ещё что такое?! — спросила она.

— Я плохо отвечал, — сказал я.

— То есть?! Я же поставила тебе пять.

— И зря, — сказал я.

— Ты, Громов, садись, не вмешивайся, — сказала она. — Я сама разберусь.

Бома захохотал.

В классе было тихо.

— Перестань, Макаров, — сказала она. — Садись. Два.

 

14

Прошло три дня, или пять, или чуть больше — не помню, и всё оставалось по-прежнему. Бома, самое главное, ко мне не приставал, и я, само собой, тоже его не трогал. Он ходил злой как чёрт, и все, кажется, боялись его из-за этого больше прежнего, а может, и так же, потому что в классе был я, и поэтому ко мне многие приставали сверх всяких моих сил.

Понемногу я присматривался к классу, вернее, не присматривался, а узнавал людей, — всё-таки время шло, и хочешь не хочешь, а я стал запоминать кто есть кто.

Кроме Бомы, Рыбкиной и Куди была ещё Надька Купчик, кругломорденькая весёлая девочка, надменный тощий Цыплаков, Радик Лаппо — шахматный король, братья Бернштейны — гимнасты, молчаливый и ехидный, по-моему, белобрысый такой Валера Щучко, Галка Чижова, Жора Питомников, Люда Александрова-Пантер, очень красивая девчонка Нина Луфарёва, которую почему-то звали Пумка, и другие — всех, конечно, я ещё запомнить не мог.

Кроме ехидного Щучко и Пумки, которая, по-моему, только и занималась, что своей красотой, ко мне лезли все, а особенно Цыплаков. Сначала он долго не лез, готовился, что ли, а однажды разлетелся ко мне на переменке и говорит:

— Ты, я вижу, гордый человек, Громов.

Я покраснел и стал щипать стенку.

— Я тоже гордый, — продолжал он, — и мне не хотелось подходить к тебе сразу, но теперь я понял, что мы с тобой уживёмся.

Неплохо ляпнул, а? «Уживёмся».

— Я, — говорит, — очень хорошо понимаю твой поступок в адрес Макарова, — хватит терпеть.

Мне вдруг стало явно не по себе, будто в меня ввели железный прут, потом меня согнули, и прут согнулся, но не разогнулся после, и я так и остался такой вот скрюченный. Может быть, поэтому я и брякнул нелепицу.

— Что же вы, — говорю, — без меня не могли поставить его на место?

— О! — говорит Цыплаков. — Здесь всё не так просто, здесь нужен момент, вот ты как раз и подоспел к этому моменту.

«Да, подоспел», — подумал я, а он продолжал:

— Со мной тоже был случай, когда я проявил гордость. Я отстал от всех в лесу, чтобы побродить одному, залез на дерево и нечаянно зацепился за сук и повис. Так и висел до ночи и никого не звал, чтобы не быть посмешищем. Еле отцепился. Но сам. Никому ведь не хочется быть посмешищем, но не каждый может вести себя соответственно. Я, например, могу, и ты, разумеется, тоже.

Чем-то он мне напомнил английского Сашу в белом свитере. Такой же тип. Похожий. Тут же ко мне вдруг подлетела какая-то рыжая суматошная девчонка и сначала схватила меня за руку, а потом уже спросила:

— Ты Громов?

— Да, я, — сказал я.

— Скорее беги к директору, он велел.

— Зачем бежать? — спросил я. — Нельзя, что ли, идти?

Но она уже тащила меня за руку по всему коридору. Возле двери в кабинет она сказала: «Вот» — и исчезла. Торпеда, а не девчонка!

Я постучался и вошёл.

— Здравствуйте, — сказал я и вдруг поклонился, ну, только головой, мама мне велела так делать всегда, когда я здороваюсь со взрослыми, но у меня почти никогда не выходило; сегодня вдруг вышло.

— Здравствуй, — сказал он. — Слушай, у тебя есть знакомый, Дымшиц?

— Да, — сказал я. — Это папин сослуживец.

— Вот и прекрасно, — сказал он. — А то у нас в школе Громовых много, а я не разобрал, какой именно. Дымшиц просил передать, что договорился об экскурсии на завод вашего класса, завтра в три. Он будет ждать у проходной. Он хотел передать тебе через отца, но отец сегодня в местной командировке. Всё понял? Ну, иди на урок.

— Спасибо большое, — сказал я, снова поклонился и вышел.

Всё насчёт экскурсии на завод я передал во время перемены Евгении Максимовне. Странно, но в первые дни в этой школе я бы, пожалуй, всё же не постеснялся объявить классу об этой экскурсии сам, ведь ляпнул же я про залив, никто ведь за язык не тянул. Об экскурсии, раз уж Дымшиц договорился, сказать было бы ещё проще, но вот сейчас, в эти дни, я уже не мог.

Евгения Максимовна сделала всё как надо, вроде бы экскурсия со мной связана, а вроде бы и нет.

В общем, пронесло. Удивительное дело, я умудрился получить четвёрку по арифметике.

 

15

За обедом Зика сказала:

— А у нас послепослезавтра родительское собрание.

— Интересно, чем порадуют нас наши дети, — сказал папа.

Я сказал:

— При чём здесь «дети»? У меня в классе никакого собрания не будет, у нас же с Зикой разные классы.

Я просто так сказал, чтобы возразить. Ясно было, что они и сами понимают, что раз классы разные, собрания в один и тот же день быть не могут. И при чём тут «дети»? И дураку понятно, что речь идёт обо мне, дескать, интересно, как там у него с успеваемостью, потому что с Зикиной успеваемостью, конечно же, ничего стрястись не могло. Терпеть не могу, когда так вот туманно выражаются, тем более что про все мои отметки я и так им сказал, не буду же я врать в конце концов.

Не знаю, может быть, маме мой голос показался ненормальным, но она сказала очень нежно:

— Ну и слава богу, что собрания в разные дни, как бы я попала и на то и на другое папа ведь не пошёл бы, а, папа?

Папа сказал:

— Само собой. Какие уж тут собрания, когда башка кругом идёт из-за того, что эта установка не получается, будь она неладна.

Вдруг Зика говорит (я даже разволновался от этого, а потом ещё больше оттого, что понял, что разволновался, а я ведь совсем ничего подобного не ожидал), вдруг она и говорит:

— А тебе привет от Томы.

— Какой ещё Томы? — сморозил я явную глупость, красный я был — ужас.

— Очень славная девочка, — сказала мама. — А где эта вторая славная девочка? Ну та, которая была у тебя на дне рождения, а потом приходила с домашними заданиями, когда ты болел.

— Рыбкина? — сказал я. — Что значит «где». Нигде — жива-здорова.

— А почему она не приходит? Разве вы не дружите? Когда люди дружат, они всегда ходят друг к другу в гости. Так дружите вы или нет?

— Отчего же, — сказал я. — Дружим. — Я всё ещё нервничал оттого, что, когда Зика сказала про Тому, я разволновался. Чего это я вдруг разволновался?

А мама вдруг начала про Рыбкину: какая она симпатичная, и как себя вела на дне рождения, и как славно была одета, и как часто и аккуратно приносила мне домашние задания, когда я болел.

— Жаль только, что она так мало каждый раз сидела у тебя. Прибежит и убежит. Жаль.

— Да ты пойми, — сказал я. Я-то думал, что теперь она не будет ко мне приставать с моими друзьями. — Ты пойми: у неё у самой дел полно: уроки, шить, по хозяйству…

— Это-то понятно, но вот уроки она могла бы делать у тебя или ты у неё.

И пошло-поехало. И как ей жаль, что, кажется, мы не так уж и дружим, и где вообще мои друзья, особенно — где же Рыбкина, и какая она прелесть, такой прелести там, в Сибири, пожалуй, и не было, и кто её родители, наверное, симпатичные люди, раз у них такая дочка…

Я даже напугался, потому что, когда я не хочу видеть человека (а Рыбкину я не имел желания видеть, хотя я к ней относился абсолютно нормально) и об этом человеке много говорят, я его обязательно встречу. Не в школе, конечно, а в самом неожиданном месте.

Вообще у меня беда с совпадениями. Не то чтобы каждый день у меня совпадали самые невероятные вещи, нет, но иногда такое бывает совпадение, что лучше и не надо.

После обеда я с полчаса ломал себе голову: ехать мне в зоосад или не ехать. Я бы и раньше мог поехать, но у меня не было бинокля. Вернее, он был, у папы, но мы, когда уезжали из Сибири, не смогли взять все вещи сразу, слишком уж их было много, и вот теперь по железной дороге папины друзья прислали последний ящик, где и был восьмикратный полевой бинокль. Наверное, можно было пойти в зоосад и без бинокля, я бы так и сделал, но однажды в трамвае я услышал, как какая-то девчонка сказала другой, что в зоосаде сейчас народу больше всего у клеток с редкими малюсенькими обезьянками. Они, сказала эта девчонка, до того маленькие, что их почти и не видно, только из первого ряда, если стоишь у самой клетки. Я тогда же сообразил, что, раз их невооружённым глазом не видно, надо идти с биноклем, — не буду же я в конце концов толкаться и лезть вперёд, я этого терпеть не могу.

В общем, бинокль теперь у меня был, но я засомневался, идти мне в зоосад или не идти, — всё из-за Рыбкиной. Конечно, на сто процентов я не мог быть уверен в том, что её встречу, но, с другой стороны, слишком уж много мама о ней говорила: получалось так, что не встретить её я уже не мог.

И всё-таки я пошёл.

Погода была паршивая, опять сильный ветер, хотя и не такой холодный, как когда я заболел. И вдруг темновато стало, откуда-то взялись тучи. В зоосад идти — погода была самая неподходящая. Но я ехал и ехал на трамвае, пока не добрался до Невского. Там я стал расспрашивать людей, какой номер трамвая или автобуса идёт к зоосаду, мне показали, где садиться, я пошёл вдоль Невского и тут же увидел впереди целую цепочку наших: Надьку Купчик, Галку Чижову, Александрову-Пантер, Пумку и — само собой! — Рыбкину.

Нет, волны есть, какие-то волны всё-таки существуют, какие-нибудь «радио» или, может, молекулярные, иначе, как бы я мог встретить Рыбкину? И не у дома, не в своём районе, а за сто километров. И дело здесь, может быть, вовсе не в том, что мама целый час про неё говорила, а в том, что я сам настойчиво думал про эту встречу: то ли Рыбкину притянуло сюда магнитно там какие-нибудь молекулярные волны, то ли я сам притянулся.

Вдруг все девчонки свернули в кафе-мороженое, осталась почему-то одна Рыбкина (а она ведь ни разу не обернулась, пока я шёл за ними, и не видела меня), она помахала им рукой, пошла обратно и тут-то мы с ней и столкнулись нос к носу.

— Здравствуй, — сказала она. — О, бинокль!

— Чего же ты не пошла с ними в «мороженое»? — спросил я.

— А ты что, следил?

— Глупости, — сказал я. — Просто шёл сзади. Обычное совпадение.

Старая история. Я вдруг опять почувствовал, что я чем-то виноват перед ней, а раз так, то я уже был сам не свой. Всегда в таких случаях я начинаю делать не то. Можно было сказать: ну, пока, я тороплюсь, или извини, у меня дела, — всё было бы верно, ведь не хотел же я с ней встречаться, но я уже так не мог, хотя и понимал, как именно и что нужно сказать. И всё из-за своей вины. А какой вины — я и сказать не мог.

— Ты куда? — спросил я.

— Видишь ли… у меня дела, — сказала она.

«Вот, — подумал я, — очень удобный момент». Но что я подумал — уже не имело никакого значения.

— Поехали со мной, — сказал я.

— А куда? — быстро спросила она.

— Да я не знаю, куда-нибудь. Я вообще-то ехал в зоосад, но видишь, какая темень, там сейчас вряд ли интересно. А вот на стадион Кирова поехать вполне можно, там залив, мне сказали, а сейчас ветер и тучи, там, наверное, очень красиво.

— Поехали, — согласилась она. Мигом согласилась, про все дела позабыла.

«И куда я её тащу, — думал я, — всё равно ведь ей хочется дружить со мной, гораздо больше, чем мне с ней, всё равно ведь она это поймёт».

Ветер у стадиона дул как сумасшедший, и народу никого не было. И хотя в этот день и матча не было и ветер действительно был страшный, очень странно было видеть такую пустоту: ни одного человека. Мы стали подыматься по пустой лестнице наверх, я оглянулся и увидел сверху огромный парк перед стадионом, пожелтевшие деревья и пруды, мимо которых мы шли сюда от трамвая.

Мне не терпелось поскорее подняться на самый верх стадиона, чтобы увидеть его пустую чашу и залив за стадионом, но Рыбкина вдруг сказала:

— Посмотри, столовая, и свет горит, там кто-то есть.

Она быстро пошла куда-то направо, по асфальтовой наклонной дорожке, под какими-то колоннами. Я пошёл за ней. Здесь был огромный балкон буквой «П» с толстыми каменными перилами, на которых сидели нахохлившиеся голуби. Они так и не шелохнулись, когда мы прошли совсем рядом. Внизу, под нами, был как бы дворик, тоже буквой «П», открытой стороной к прудам и первый этаж корпусов слева и справа от меня состоял из колонн. А за колоннами, у самой стены корпусов, полным-полно сидело голубей; когда мы были ещё внизу, я их не рассмотрел и теперь догадался, что они, как и верхние, тоже прячутся от ветра.

— Что молодые люди будут кушать? — спросила у нас тётенька в столовой и улыбнулась. Народу, кроме нас, никого не было.

— Ты, Рыбкина, пей быстрее лимонад — и пошли, а то стемнеет, — сказал я.

— Да я быстренько, — сказала она. — И ты тоже пей. И не называй меня по фамилии, зови Оля.

Мне стало неловко, я опять уставился в окно и тут же заметил, как прямо у меня на глазах начало светлеть, листья понеслись мимо окна быстрее, ветер, я думаю, ещё усилился, прогнал прочь тучи, и я снова заторопил Рыбкину идти поскорее, пока не стемнело уже по-настоящему.

Мы наконец вышли, поднялись на самый верх стадиона, и я увидел сразу и стадион, огромный и пустой, и залив за ним, серый, весь в волнах, и серое небо над заливом, и далёкую и очень узкую красно-жёлтую полосу заката на горизонте.

Я поднял к глазам бинокль, навёл на резкость и долго смотрел на горизонт, после отдал бинокль Рыбкиной, навёл ей на резкость, она немного поохала, вернула бинокль мне, и я опять долго смотрел на пустой горизонт, где не было ни одного корабля, и на жёлто-красную полосу заката. Скоро мы оба продрогли на ветру и спустились от ветра прямо в низ пустой чаши стадиона и сели на скамью где-то в середине между верхом и футбольным полем. В этой огромной чаше мы были одни.

— Не правда ли, красиво? — сказала Рыбкина незнакомым голосом.

— Где? — спросил я. — Залив или здесь?

— И там и там. Но жутковато.

Я приставил бинокль к глазам и стал поднимать его от футбольного поля наверх, к небу, и вдруг увидел, как по центральному проходу сверху вниз спускаются двое: она — толком не разобрать в чём, а он — в белом свитере. Неожиданно сердце у меня сжалось. Я так сильно придавил бинокль к глазам, что у меня дух захватило, и все же не мог понять: они это или нет? И похожи и не похожи. Я подумал тут же, что это просто чисто внешнее сходство, видно, что мальчишка и девчонка, а он ещё в белом свитере, мало ли что, и я потому так разволновался, что испугался, что это они, а вовсе не увидел, что это именно они. И в этот момент я догадался, что, может быть, я себя просто так успокаиваю, а это они на самом деле, и, хоть я это толком даже в бинокль рассмотреть не могу, я всё же правильно чувствую, что это они, именно они: Тома и Саша Вербицкий из английской школы.

Совсем мне стало худо, И Рыбкина это почувствовала. Голос у неё дрожал, когда она спросила:

— Ты что так пристально на них смотришь?

— С чего ты взяла, что пристально? — ответил я хрипло.

— Я вижу.

— Чего ты видишь?

— Ничего не вижу! Всё я вижу! Дай мне бинокль!

— Ещё не хватало!

— Ага, вот видишь, ты не даёшь, не хочешь, чтобы я их как следует разглядела!

— Кого «их»? Кого «их»? — почти заорал я.

А она что-то повторяла, и голос её дрожал, и, конечно, ей и в голову не приходило обрадоваться, что Тома всё же не со мной дружит, а с этим Вербицким, ей просто было не по себе оттого, что из-за Томы не по себе стало мне, и, когда она сказала: «Это Тома, я чувствую», я вскочил со скамейки и бросился по лестнице наверх.

Она догнала меня уже на другой стороне стадиона, внизу лестницы, и дальше мы шли медленно и молча, мимо прудов по пустому парку, почти до самого трамвая.

Когда до него оставалось метров пятьдесят, во мне опять что-то закипело, забулькало, как в вулкане, и я сделал такое, отчего мне до сих пор стыдно, невероятно стыдно, хотя я так и не разобрался до сих пор, как я мог так поступить.

Я быстро вынул из кармана записную книжку, достал из неё лотерейный билет, который я купил тогда на почте, когда убежал от класса с залива, сунул его Оле Рыбкиной в руку и помчался на трамвай.

Она так и не сумела меня догнать, а может, она и не бежала. Скорее всего.

У самого моего дома, во дворе, в полной темноте я увидел, как вспыхивает, дрожа, и гаснет яркое, слепящее бело-голубое пламя. Я подошёл ближе: это была электросварка, двое рабочих в специальных брезентовых, по-моему, комбинезонах и шляпах и специальных щитках перед глазами, чтобы не слепило, сваривали здоровенную трубу, рядом двор был весь разрыт.

Мне глаза слепило очень сильно, один из рабочих прикрикнул на меня, чтобы я не стоял близко, я стал отступать к своей парадной, жмурясь, глядя на вспышки голубого огня и рабочих, склонившихся над трубой, и вдруг совершенно неожиданно и ясно так подумал, что вот люди работают, а я что делаю? Учусь? Так ведь все учатся. Это ещё полдела. А что я делаю ещё? Да ничего. Может, поэтому мне и плохо? А другие, ну, ребята, конечно, — они-то разве делают что-нибудь кроме учёбы? Далеко не все. А им почему хорошо? А кто вообще сказал, что им хорошо? Я, наверное, толком и не знаю, хорошо им или нет. Но об одном я, пожалуй, подумал верно, что, может, ни черта я не делаю и от этого-то мне и плохо. Конечно, скорее всего, я думал обо всём этом другими словами, какими именно, я сейчас уже и не помню, но мысль была очень похожей, и, пока я подымался по лестнице к себе в квартиру, мне даже легче стало от этой мысли: мол, займусь делом и всё будет как надо. Но дома эта мысль быстро вылетела у меня из головы. Я услышал из прихожей, как мама сказала Зике:

— Что это Томы несколько дней не видно? Почему она не заходит?

— Разве я забыла тебе сообщить? — спросила Зика. — Она второй день не ходит в школу, что-то у неё там такое с ухом, не очень серьёзное, но она сидит дома.

Вот оно что, подумал я. С ухом? Дома сидит? Значит, это была не она? А я вон как разволновался. Нет, видно, никогда мне не будет хорошо, как другим людям, если мне становится не по себе от того, чего и не было на самом деле. Я же не мог час назад, на стадионе, быть уверенным, что это она, я же не видел. Не видел, а разошёлся вовсю. Нет, вряд ли выйдет из меня что-нибудь толковое. Вряд ли.

 

16

Дымшиц ждал нас у проходной завода и улыбался — рот до ушей. Я был абсолютно уверен, что он не опоздает. Не такой он человек. Класс, конечно, пришёл не весь, кое-кого в этот день вообще не было в школе, кто-то сбежал сразу после уроков, а кто — по дороге, но народу было достаточно: у Евгении Максимовны глаза были голубые, я видел — она была довольна.

Дымшиц познакомился с ней, поцеловал ей руку, после поприветствовал нас и повёл всех через проходную, по огромному двору к длинному красному зданию вдалеке.

Там, кто хотел, разделся, и мы прошли в комнату отдыха. Когда все расселись вокруг стола с газетами и журналами, в комнате отдыха незаметно появился здоровенный, раза в полтора больше Дымшица, мужчина. Он забрался куда-то в угол, весь был красный и мял в руках платок, как певица.

Дымшиц сказал:

— Ребята, познакомьтесь, пожалуйста. Это технолог турбинного цеха, товарищ Мухин.

Мухин нам поклонился, закашлялся и сказал:

— Дети! Дорогие дети! Я к вам на минуточку. Чувствуйте себя как дома. Я ухожу, У меня дела. А главное, что товарищ Дымшиц обойдётся и без меня. Правда, он не работает на нашем заводе, он работает в НИИ, который часто выполняет наши заказы, но он прекрасно знает производство. Запомните, что так и должно быть: каждый учёный — производственник, каждый производственник — учёный. Ну, я пошёл. Счастливой экскурсии!

И он исчез. Прыг в дверь! — и как не было.

Дымшиц сказал:

— Мухин, ребята, замечательный человек. Он, как сейчас принято говорить, живая история этого завода. Ну, давайте о чём-нибудь поболтаем, чтобы я понял, что вас больше интересует, что вам показать и в какой цех лучше вести. К слову сказать, любите ли вы технику?

Все долго молчали. Евгения Максимовна вдруг говорит:

— Робкие овечки!

Кто-то засмеялся, многие начали шушукаться, а Цыплаков сказал громко:

— Я, например, технику не обожаю.

Тут уж все просто грохнули. Цыплаков надменно закатил глаза, а Дымшиц спросил у него:

— Поясни, пожалуйста, свою мысль. Почему ты её… не обожаешь?

Цыплаков сказал:

— Очень просто. Многие тысячи и сотни лет назад люди жили без техники, а вот без искусства и художественной литературы они жить не могли.

Жора Питомников говорит:

— Ну, Цыплак, ты даёшь!

— Что «Цыплак»?

— Ну ты даёшь!

— Погодите, ребята, — сказал Дымшиц. — Давайте разберёмся в том, что утверждает ваш товарищ. Во-первых, если у людей техника появилась позже, разве она не нужна? По-моему, нужна. Ведь не от нечего делать люди её придумали и стали ей заниматься. В развитии техники была и есть большая необходимость. Разве не так?

— Так! Так! — закричали многие.

— Технику не обязательно любить, но о ней нельзя говорить пренебрежительно.

— А техника вовсе и очень давно появилась, — сказала Надька Купчик. — Когда колесо изобрели — это же техника.

— Умница! — сказал Дымшиц. — Именно! Об этом я и хотел заявить во-вторых.

Александрова-Пантер пискнула:

— Каменный топор — тоже техника.

— Во-во! — сказал Дымшиц.

— Огонь трением! Огонь трением!

— Лук для охоты!

— А когда под водой реку переходили и через тростинку дышали — разве не техника?

— А я говорю — огонь трением!

Братья Бернштейн — гимнасты — вдруг подрались в последнем ряду.

— Игорь! Славик! — глаза у Евгении Максимовны начали меняться, темнеть. — Неужели не стыдно? Прекратите!

— А чего он говорит, что я зря пришёл на завод, раз у меня трояк по арифметике?

— А чего он-то?!

— Да сам ты!!!

— Тихо! Тихо! Тише! — говорила Евгения Максимовна. — Тихо, ребята! Тихо!

Все замолчали, а Валера Шучко сказал:

— Ясно, техника появилась даже раньше искусства. Носятся тут со своим искусством.

Радик Лаппо сказал:

— Ты, Шучко, — балда!

— Вот что, ребята! — сказал Дымшиц. Голос у него стал грустный. — И искусство, и техника необходимы людям, это факт, и здесь спорить не о чем. А вот кто что больше любит — другое дело.

— И я вот думаю так же, — сказал Жора. — Я, например, технику люблю, но ею заниматься не буду.

— Вот новости! — сказала Евгения Максимовна. — Это почему, Жорик?

— А потому, что я буду разводить животных. Ведь моя фамилия — Питомников, а я где-то читал, что если у человека фамилия и профессия похожи, то он может добиться больших успехов.

Все мы захохотали, Дымшиц хохотал так, что даже слёзы появились у него на глазах, а после сказал:

— С вами не соскучишься! Не-ет! Ну, ладно, давайте я поведу вас в цех по своему усмотрению. Пойдёмте всё же к Мухину, в турбинный.

Пока мы выкатывались гурьбой из комнаты отдыха, все продолжали шуметь и хохотать, но потом сами успокоились и замолчали, потому что здесь уже беситься было просто невозможно: в длинном, чистом и пустом коридоре стояла полная тишина, и, пока мы шли по нему, нам только пару раз попались куда-то спешащие люди, они быстро, тихо и очень вежливо здоровались с Дымшицем, он отвечал им точно так же, и они исчезали.

Мы прошли весь этот длинный коридор, свернули налево, потом направо, опять длинный коридор, и тут все услышали приближающийся глухой шум и резкие металлические удары.

Когда Дымшиц резко распахнул дверь с надписью «Турбинный цех», этот шум вырвался оттуда с такой силой, что мы остановились как вкопанные и несколько секунд стояли, пока Дымшиц не закричал нам уже из цеха:

— Ребятня! Что же вы! Давайте сюда.

Мы начали по одному, осторожно входить в цех. Я зашёл последним, глянул и обомлел. В таком цехе я был впервые. Он был огромный: высокий, очень длинный, под потолком, где горели большие лампы, — туман, а в дальнем конце цеха этот туман был такой густой, что рассмотреть, что там делается, оказалось просто невозможно. Наверху, вдоль всего цеха и поперёк его полным-полно было металлических балок и тянулись рельсы; по рельсам, приближаясь к нам, двигался подъёмный кран и кабина с тётенькой (я сумел рассмотреть), кабина то и дело позванивала звоночком. Прямо перед нами в глубь цеха тянулся широкий, как шоссе, теряющийся в тумане проход, по обеим сторонам его стояли станки! А народу — это было просто поразительно! — почти никого: у того станка один человек, у этого двое, вон ещё один идёт по проходу, и больше — никого, а цех огромный, и полно станков. Шум и лязг стоял ужасный. Наверное, если посмотреть вниз, с подъёмного крана, или из кабины этой тётеньки, мы все выглядели бы как малявки.

— Ребятки! — услышал я голос Дымшица среди шума и только тогда пришёл в себя. — Пошли! Я расскажу вам, как делают турбины. В популярной форме. И покажу.

Рядом с ним оказался ещё один человек, не Мухин только, другой, он тоже поманил нас рукой, и мы осторожно и озираясь тронулись за ним и Дымшицем. Не знаю, сколько мы прошли за ними вдоль по этому проходу-шоссе, но он вдруг посмотрел направо и вверх, мы тоже все поглядели туда и увидели спускающийся вниз крюк крана.

— Стоп! — сказал Дымшиц. — Давайте посмотрим.

Когда кран опустился, он подвёл нас ближе к станку.

— Здоровый станок, правда? На нём работают всего двое рабочих. Станком они управляют со специального пульта. Видите пульт? Только что со станка сошла одна из деталей турбины, за ней и приехал кран, чтобы забрать её и перенести к месту окончательного монтажа турбины. Я вам всё покажу, это в дальнем конце цеха. Смотрите пока, как стропали стропами — специальными тросами — прикрепят деталь к крюку крана.

Здоровенные дядьки (мне показалось, что очень здоровые), только не рабочие станка, а другие, ну, видно, эти самые стропали, ловко закрепили большущую деталь, что-то крикнули тётеньке в кабинке, помахали ей рукой, и деталь вдруг плавно так сдвинулась с места и поплыла вверх. Стропали кричали иногда какие-то короткие и непонятные слова и что-то делали рукой, такие знаки, и деталь двигалась то быстрее, то медленнее, то чуть влево, то вправо и стала уплывать по верху вдоль цеха, и всё время позванивал звоночек из кабины. Эта тётенька в кабине и стропали переговаривались на каком-то своём языке, как матросы на корабле.

— Пошли к карусельному! — прокричал Дымшиц, и мы тронулись дальше.

Карусельный станок был ещё больше того, первого, и тоже с пультом управления и своим освещением, специальными лампами. Того света сверху, от больших ламп, явно бы не хватало из-за высоты и тумана. Этот карусельный станок крутился как карусель — ну не сам станок, а его крутящаяся часть вместе с деталью — а резец, который её обрабатывал, был неподвижным.

Лицо Дымшица прямо светилось, когда он рассказывал о станке.

— Огромные лопасти турбины! — кричал он. — Это не просто лопатки! Это огромные крылья, и каждое крыло представляет собой математически сложную, я бы сказал — сложнейшую, единую систему выпуклых и вогнутых поверхностей. Идите сюда! Вот станок, который делает поверхность лопасти после отливки идеально правильной. Смотрите, смотрите внимательно! Большим резцом трудно управлять, чтобы выполнить такую сложную и тонкую работу, да, тонкую, хотя лопасть и огромна. Мы заставляем нечто вроде маленького резца отмечать эту работу на маленькой модели, после от этого маленького резца через сложную связь идёт программа к резцу большому, и тогда начинает действовать он, большой резец. Понимаете теперь, какая это красота!?

Дымшиц таскал нас от станка к станку, кричал, заглушая шум в цехе, рассказывал, объяснял, знакомил с рабочими, просил их объяснить нам работу станка, они объясняли, он хохотал, шутил, тащил нас дальше, и всё начиналось сначала.

— Это электрокары! — кричал он, показывая нам на маленькие машинки, которые сновали по узким улочкам, пересекавшим главное шоссе цеха. — Они перевозят более мелкие детали. Либо от станка к станку. Либо в другой цех, либо из другого. Привет, Коля! — кричал он водителю электрокара. — Идите сюда, детки! Вот смотрите, смотрите во все глаза, здесь и собирается мадам турбина целиком. Это святое место! Ага, вот и она, голубушка! Помните эту деталь, которую при вас потащил от станка кран? Это она! Смотрите, смотрите! Вы видели когда-нибудь крепёжные болты и гайки такой величины? Во гайка! Чуть ли не в метр диаметром! Слушайте сюда! Говоря очень и очень примитивно, когда наступит момент сборки, на вал, длиннющий вал наденут и закрепят специальное огромное кольцо, в него вмонтируют лопасти, закрепят их, насадят на вал конус и всю эту собранную махину отправят на электростанцию. Вал окажется в специальном отделении электростанции, лопасти же примут на себя огромную нагрузку падающей сверху воды, они начнут вращаться, а вместе с ними и вал. Так на электростанции из механической энергии, энергии вращения, получат энергию электрическую. Но не забывайте, — я всё объяснял примитивно! Теперь я жду от вас вопросов, детишки!

По-моему, все были усталые жутко, когда мы вышли из проходной. И очень тихие. Но глаза у многих — я заметил — странно блестели. Галка Чижова и красавица Нина Луфарёва — Пумка смотрели на вышедшего с нами Дымшица, открыв рот, как на великого киноактёра.

Евгения Максимовна долго трясла Дымшицу руку и благодарила, мы — тоже, после она пригласила его в школу на какой-то вечер, и тогда все заорали, чтобы он обязательно приходил.

— Цех произвёл на меня огромное впечатление, — сказал Цыплаков Дымшицу. — Но я остался при своём мнении.

Во фрукт, а?!

Правда, никто не обратил на него внимания, а Дымшиц потрепал его по плечу и сказал:

— Молодец, шкет. Надо быть принципиальным.

После он ушёл на завод по своим делам, а мы поехали домой.

В трамвае я стоял один, отдельно от всех, многие завелись и начали галдеть и спорить, но мне спорить не хотелось. Сам я вроде бы не очень интересовался техникой, но я давно не видел в жизни ничего подобного этому цеху. Точно, одно дело читать, слышать, рассуждать, и совсем другое — всё это увидеть.

Вот это работёнка, думал я, да если бы я знал, что в какой-нибудь турбине на какой-то там электростанции есть деталь, которую я сделал сам на станке, я, наверное, был бы другим человеком. Да нет, не наверное, а точно был бы другим.

 

17

На переменке меня отозвала в сторону Евгения Максимовна и сказала:

— Знаешь что, Митя? Я сейчас как раз ответственная за сбор материала в школьную стенгазету, в редколлегии узнали, что мы были на экскурсии на заводе, и очень просили, чтобы кто-нибудь написал об экскурсии. Напиши ты. Конечно, ты не обязан, но ты всё же лучше всех знаешь Дымшица, а надо обязательно написать и о нём. Напиши, если ты не против. Только просто напиши, поживее, как было, так и напиши, и поначалу не думай о знаках препинания, а то станешь строить предложения слишком грамотно, и выйдет сухо. Хорошо?

— Хорошо, я напишу, — сказал я, хотя мне не очень-то хотелось писать, только ей не хотелось отказывать.

После школы я помучился — написал эту заметку и отвёз её Евгении Максимовне.

Когда я вернулся, дома никого не было, и я не знал, садиться мне за уроки до обеда или не садиться — до обеда как раз час всего оставался. Я поболтался по квартире как неприкаянный, и тут прозвенел звонок, и я пошел открывать.

Я открыл дверь и увидел незнакомого дядьку в ватнике и шляпе. Я сказал:

— Здравствуйте, вам кого?

Он говорит:

— Скажи, дети у вас в квартире есть?

— Какие дети? — говорю.

— Какие-какие?! Такие, как ты.

— Есть, — говорю.

— А где?

— Я сам, — говорю, — раз такие, как я.

— Ты не остри, — говорит. — Кроме тебя есть?

— Есть. А что, нельзя острить?

— Да отстань ты! Кто есть кроме тебя?

— Сестра.

— А где она?

— Нет её дома!

— А где? Скоро придёт?

— Не знаю. Она в Москву уехала.

— Слушай! — говорит. — Ты мне брось! Я по делу, и мне не до шуток. И не до острот. Если все будут острить, то дела никогда не сделаешь. Сначала надо дело сделать, а потом уже шутить. «В Москву уехала!» Раз она в Москву уехала, раз её нет, зачем она мне. А если ты шутишь, и она дома, зови её сюда, у меня дело. Дело — это главное, а потом уже шутки.

Вот тип! А может, он вор, а? Но вообще-то он мне здорово надоел.

— Нет её, — сказал я. — Может, она и не в Москве, но дома её нет, это главное.

— А что она в Москве делает, если она ребёнок?

— А кто вам сказал, что она ребёнок?

— Сам же сказал, что такая, как ты.

— А кто вам сказал, что я ребёнок?

— Слушай, — говорит. — Хватит! Не до шуток. Раз её нет, так нет. А ты точно ребёнок, ты-то мне и нужен.

Доехали!

— Так какое же дело? — спрашиваю.

Он говорит:

— А дело вот какое. Только если её нет дома. А то зови.

— Квартиру вам, что ли, показать? — говорю.

— Нет, нет, — говорит. — Не надо. Ну, слушай. Сам я из родительского комитета при домохозяйстве. Детей у меня, слава богу, нет, но в комитете я состою. И вот мы в комитете ещё в конце лета решили, что заведём у себя в доме музыкальный кружок, струнный оркестр для детей. Составили список, взяли напрокат инструменты, нашли педагога, и вдруг — на тебе, половина детей, которые записались, наотрез отказывается учиться в струнном оркестре. То ли они передумали, то ли упрямые, то ли им родители запретили из-за плохой успеваемости — я не разобрался, но они наотрез отказываются, не хотят.

— Глупые дети, — сказал я.

— Во, — сказал он. — Точно. А ты умный! И сестра твоя умная, если бы она была здесь. И я тоже прошу — иди ты, пожалуйста, в этот оркестр. Сам иди и сестру веди.

— Нет, — сказал я.

— Почему? — говорит.

— А я не хочу, — говорю. — И в списке меня не было. Я и не обязан, — говорю.

— А кто говорит, что ты обязан? Никто и не говорит. А ты иди и учись.

— Не пойду, — сказал я.

— Ты пойми, — говорит. — Если не будет полного списка, окажется мало денег, и педагог вообще не захочет с остальными заниматься.

— Ах ещё и деньги платить? — говорю. — Нет, я не пойду. Да с чего вы взяли вообще, что я хочу? Не хочу я заниматься музыкой! Да ещё за деньги.

— Да при чём тут деньги?! — говорит. — Не в деньгах дело. Ты про деньги не думай, и про то, что не хочешь, — тоже не думай. Ты просто иди и учись музыке.

— Бесплатно? — говорю.

— Почему же бесплатно? За плату.

— Не пойду, — сказал я.

— Вот заладил: «Не пойду — не пойду. Обязан — не обязан. Должен — не должен. Деньги — шменьги»! Да пойми ты, куриная твоя голова, что идея важнее.

— Какая ещё идея?!

— Да я же объяснял тебе, что половина-то детей хочет заниматься, но если вторая половина не придёт — и заниматься не будет и денег не даст, то и первая, желающая половина откажется, потому что вдвойне платить дорого. Так что, что значит, что ты не хочешь? Ты не хоти, но иди, и деньги плати. Спасай положение, идею спасай, понял? Потому что одна половина заниматься в струнном оркестре хочет.

Надоел он мне — ужас. Да к тому же, как-никак, а говорил он верно. Что же, те ребята, которые хотят учиться, учиться музыке не будут, раз другие, подлецы, отказались? Это несправедливо. Да и за инструменты в прокате домохозяйство заплатило.

— Ладно, — сказал я. — Я приду. А когда занятия?

— Вот так-то, — сказал он. — Не сразу, но разобрался. А занятия уже сегодня, в семь вечера, в красном уголке. Знаешь, где красный уголок? В третьем подъезде, внизу. Как твоя фамилия?

— Громов, — сказал я, и он записал мою фамилию и номер квартиры. После ушёл. А я подумал, что очень странно я с ним говорил. Непохоже на себя.

Пришла мама, и я рассказал ей об этом дядьке и струнном оркестре. Мне показалось, она даже обрадовалась.

— Конечно иди, дорогой. Ведь ты обещал. И потом музыка — это же замечательно. Я давно об этом думала. Обязательно иди.

Красный уголок я отыскал сразу и, когда вошёл туда, увидел, что народу собралось немного — человек десять: около двери сидел какой-то длинный незнакомый парнишка, на стульях в нескольких местах — разная мелюзга, малолетки, человека по два, по три, а в самом конце комнаты, у стола с красной скатертью, — почему-то наш Жора Питомников… Я пошёл к нему, думая, что он-то здесь делает, ведь он, кажется, не из нашего дома.

— Здоро́во! — сказал я. — А ты чего?

— Да ну к лешему! — сказал Жорка. — Вечно я попадаю в глупые истории. У вас тут в доме один мой знакомый живёт, Генка Генералов, я забежал к нему днём забрать мой детектив обратно, я ему почитать давал, а тут как раз какой-то мужик припёрся в ватнике и в шляпе…

— Во-во! — сказал я и засмеялся.

— И ты тоже?!

— Ну да, — говорю.

— Ну потрясающе! Да ты-то ладно, ты хоть в этом доме живёшь. А я здесь при чём?

Я посмотрел на инструменты, они стояли вдоль стены, за столом с красной скатертью. Гитары, балалайки, мандолины, какая-то огромная балалайка, одна скрипка и снова балалайка и гитары.

— Может, отвалим, а, Гром? — спросил Жорка, и тут же в красный уголок вошёл старичок в коричневом пиджаке, в галошах и шарфе на шее, шарф он заправил под пиджак. Я не сразу сообразил, кто он такой, он как-то тихо, бочком прошёл вдоль стенки через комнату и сел на стул в углу, а не за стол. Он сидел, смотрел на нас, кашлял и ничего не говорил. Помаленьку те, кто разговаривал или шушукался, замолчали, и стало тихо. Тогда он встал, подошёл к столу и сказал:

— Здравствуйте, милые дети. Меня зовут Никодим Давыдович, и я буду учить вас музыке. Возьмите, пожалуйста, инструменты, и мы, не теряя времени, начнем заниматься.

Но никто не шевельнулся и не встал.

Жора Питомников сказал:

— А где же барабан? Я, знаете ли, хотел на барабане, потому что на будущий год собираюсь играть в джазе.

— Что ж, очень грустно, — сказал Никодим Давыдович и развёл руками. — Но барабана нет. Я спрошу в родительском комитете, может быть, они возьмут напрокат и барабан.

— А то, — сказал Жорка, — мне не очень-то и нравится. И вообще я из другого дома, просто меня уговорили, и барабана к тому же нет.

— Что же мне тебе сказать? — Никодим Давыдович помолчал. — Ну если тебе здесь неинтересно и тебя к тому же уговорили, ты можешь идти. Я не буду сердиться.

Я краем глаза поглядел на Жорку и увидел, что он вдруг покраснел.

— Да нет, — сказал он. — Я останусь. Вы не думайте… не сердитесь. Просто я хотел на барабане, я настроился…

— Я не сержусь, что ты, — сказал Никодим Давыдович. — Оставайся, конечно. Ну, дети, берите инструменты.

Малыши встали и тихо тронулись к стенке, где стояли инструменты. Длинный парнишка, который сидел у самого выхода, вдруг ка-ак вскочит — и в дверь, только его и видели, наверное, передумал учиться музыке, но Никодим Давыдович ничего не видел, он стоял спиной к выходу. Мы с Жоркой сидели и ждали, как дураки, когда малышня выберет себе инструменты. Они — эта мелюзга — когда дорвались до инструментов, вдруг стали визжать, ссориться и вырывать друг у друга эти балалайки, гитары и мандолины, Никодим Давыдович еле их успокоил, сам роздал им инструменты и велел сесть на место, сказав, что на первый раз даже не очень-то и важно, какой у кого инструмент. После и мы с Жоркой пошли за своими. Я подумал и взял единственную скрипку со смычком, он — гитару, и мы подсели к остальным, а Никодим Давыдович сказал:

— Ну, прекрасно, дети. Я даже и не знаю, будем ли мы сегодня играть. Вы не расстраивайтесь — всё будет, но сегодня я хочу рассказать вам о том, что такое музыка и какие на свете были композиторы, сочинявшие эту музыку. Может быть, мы успеем, и я расскажу тогда про ноты, про нотные линейки, где какая нота пишется и как она называется. Вы слушайте и держите свои инструменты, привыкайте к ним.

Странно, но пока он потом рассказывал, никто не шевельнулся и не дёргал инструменты за струны: я был уверен, что малышня наверняка будет дёргать струны. Нет, не дёргали.

Честно говоря, я не слушал, что рассказывал Никодим Давыдович, наверное, интересное что-нибудь, если все сидели тихо. Я о своём думал.

После кто-то из малышей всё же не удержался и дёрнул за струну, потом второй. Никодим Давыдович сказал:

— Ну, дети. Я вижу, вы, устали. Тогда про ноты я расскажу вам в другой раз, а сейчас давайте поиграем кто как умеет. Вы не расстраивайтесь: ясно, что у вас на первых порах ничего не выйдет, но это не страшно, нет, рассмотрите каждый свой инструмент, попытайтесь понять, как он устроен, обращайтесь с ним бережно, это ваш друг. Не стесняйтесь, только не дёргайте струны слишком сильно, им это вредно.

Вся малышня принялась щипать свои инструменты, Жорка Питомников скорчил жуткую рожу, — мол, непонятно, как играть, я растерялся от всей этой ерунды, и мы с ним долго ничего не делали, а просто сидели и смотрели в потолок. Чушь какая-то! Вот ведь номер. Тут же я обозлился, прижал скрипку к плечу, положил на неё подбородок (так и надо — я видел) и стал водить смычком по струнам: туда — обратно, туда — обратно. Потом стал прижимать струну пальцем в разных местах, после другую струну — получились разные кошмарные звуки.

Никодим Давыдович ходил по комнате среди ребят и каждому почти говорил:

— Та-ак. Молодец! Молодчина! Любое такое расстояние на грифе, от железочки до железочки, называется лад. Запомни. А это и есть как раз гриф. На нём располагаются струны.

На меня он взглядывал только изредка и ничего не говорил. Потом стал глядеть чаще и даже останавливаться около меня, но по-прежнему молчал. Я взглянул на него и увидел, что он как-то странно на меня смотрит. Смотрит и молчит. Я отвёл глаза и изо всех сил задвигал смычком по скрипке. Один раз он положил руку мне на плечо, ужасно сделалось мне неловко, я съёжился и перестал играть, и тут он сказал:

— Дети, я думаю, на сегодня достаточно, хватит. Ставьте свои инструменты к стенке и идите домой, а если вам понравилось, приходите снова через три дня, в семь часов, мы будем заниматься два раза в неделю.

Потом он поглядел на Жорку Питомникова и добавил:

— Если вы с ним друзья (и он указал на меня), подожди его, пожалуйста, в парадной или на улице — мне нужно поговорить с ним наедине. С глазу на глаз. Тебе не трудно, я надеюсь?

Я поглядел на Жорку, сделал так губами и плечами пожал, мол, понятия не имею, в чём тут дело, а малышня уже вопя убегала из комнаты, и Жорка тоже пошёл, сказав, что дождётся меня на улице.

Когда комната опустела и остались только мы вдвоём, Никодим Давыдович и я, он велел мне сесть и долго молча ходил по комнате вокруг меня.

— Не знаю, как и начать, — сказал он, вдруг посмотрев мне прямо в глаза. Я сидел.

Он ещё немного походил по комнате, потом быстро подошёл ко мне, положил мне руку на плечо, опять поглядел прямо в глаза, после отпустил меня, отвернулся и сказал:

— Я боюсь, что ты мне не поверишь. — Он так и стоял спиной ко мне, так и говорил, на меня не глядя. — Я, между прочим, и сам не всё понимаю, как это сразу может так быть, но… — Он замолчал ненадолго и, так и не повернувшись ко мне, закончил: — Поверь мне, поверь мне, пожалуйста, на слово, хотя, если ты и поверишь, ты не придашь этому никакого значения, но… у тебя, братец, замечательный звук, — и повторил каким-то особым голосом: — да-а, замечательный звук!

Тут же он быстро повернулся ко мне и заговорил почти скороговоркой:

— Тебе не понять, никак не понять, что это значит. Я не могу сообразить только, хорошо или плохо, плохо или хорошо, что ты этого не понимаешь. Может, это и к лучшему? А может, ты и понимаешь? Не знаю. Прекрасный звук! Да знаешь ли ты, братец, что это такое? Это… это… дар, особый дар. Прекрасному звуку нельзя научиться, хорошему — да, можно, но прекрасному — никогда, его надо иметь. И ты его имеешь. Любой настоящий музыкант отдал бы полжизни, чтобы иметь такой звук, как у тебя. Я ничего не понимаю! Ты ведь впервые в жизни держал в руках инструмент, ведь так?

— Да, — сказал я. — Впервые.

— Иди, — сказал он. — Я верю. Ай! Да если даже ты говоришь неправду, если даже и не впервые, какое это имеет значение?! Иди и обязательно-обязательно приходи в среду. Запомни, я жду тебя. Иди.

Я встал, попрощался с ним и вышел.

— Ну что? — спросил Жорка. — Чего он от тебя хотел?

— Знаешь, — сказал я. — Он говорит, что у меня… знаешь что? — замечательный звук!

Мы переглянулись и оба захохотали.

— Вот что, — сказал Жорка. — Заскочим ко мне. Чайку попьём, а главное, я покажу тебе пару кроликов, очень хороших, я вчера приобрёл.

Я вдруг подумал, что он ничего себе парень, довольно общительный, но не приставала, нормальный, симпатичный парень, и я согласился.

 

18

До сих пор ума не приложу, как это вышло и кому пришла в голову эта сумасшедшая идея — пригласить меня в состав редколлегии стенной школьной газеты, но факт остаётся фактом: меня пригласили.

На перемене в класс пришла Евгения Максимовна (я как раз дежурил с Кудей), Кудю она послала с каким-то поручением в учительскую, а мне с ходу изложила это гениальное предложение членов редколлегии.

— Пойми, — говорила Евгения Максимовна, а я стоял и качал головой из стороны в сторону: не хочу, не хочу. — Ведь это очень почётно — их предложение. И для нашего класса это почётно. Посуди сам: в редколлегии школьной стенной газеты все, понимаешь, все ребята из старших классов — восьмых, девятых, десятых. Есть ещё одна девочка из седьмого — тоже случай исключительный (особо талантливая девочка, подумал я), из шестых классов — ты один, — случай редчайший.

— Зачем я им? — сказал я. — И почему именно меня? Почему не Цыплакова, например, у него по русскому сплошные пятёрки, а у меня и тройки проскакивают, вы же знаете?

— Да пойми же ты, — сказала Евгения Максимовна, — что всё решила твоя заметка. Я, конечно, её читала, и она Мне очень и очень понравилась, но они просто пришли в восторг, и я их понимаю, у тебя верный глаз и очень хороший стиль, ты пишешь свободно и просто.

— И что я там буду делать? — спросил я.

— А вот это я не знаю, это они тебе сами объяснят. Что-нибудь стоящее, поверь мне, ведь они сами пришли от тебя в восторг, никто им не подсказывал. Зайди сегодня после пятого урока в 10-а, там будет собрание редколлегии. Хорошо? Смотри не подведи меня и наш класс. Жаль, что мне приходится тебя уговаривать, я этого не люблю, не люблю заставлять, понимаешь? Другой бы на твоём месте сразу бы согласился.

Когда прозвенел звонок на шестой урок, я сразу же пошёл в этот 10-а, — терпеть не могу тянуть резину, если уж что-то решил…

В классе за партами в разных местах сидело человек пять мальчишек и девчонок — старшеклассники. Они болтали, фасонили, по-моему, и не обратили на меня никакого внимания, когда я вошёл. Я постоял немного и сел, жутко ненавидя себя за то, что вечно я соглашаюсь, когда меня уговаривают. На столе — я увидел — лежала, свешиваясь краями, огромная стенная газета, ещё пустая, без заметок, но уже с заголовком: «Мир и мы».

В класс вошли ещё две девчонки, ужасна модные, их-то те, которые сидели, сразу заметили (хотя, по-своему, я был даже рад, что на меня никто не обращает внимания) и завопили:

— Ну где же вы?! Пора, пора. А мы ждём! Так нельзя! Тра-ля-ля, тю-тю-тю, ах-ах!!!

Тут же встал худющий-худющий такой старшеклассник и сказал:

— Друзья, начнём!

И только после этого посмотрел на меня.

— Извиняюсь! — сказал он, глядя на меня, и все тогда — я заметил краем глаза — посмотрели на меня тоже. — Что ты хотел?

— Ничего особенного, — сказал я громко. Мне вдруг захотелось встать почему-то, но я не встал. — Мне сюда велели… ну, предложили зайти. Евгения Максимовна предложила.

— Как твоя фамилия? — спросил он с ударением на «как».

— Громов, — сказал я.

— О-о-о! Громов! — сказал он, и я подумал, что он с самого начала догадался, гусь, что я и есть Громов, только ломал комедию. — Друзья, это Громов!

Я опустил глаза и стал краснеть. Все, наверное, смотрели в этот момент на меня, рассматривали.

— Вот что, Громов, — стал он говорить дальше, но я не поднял головы. — Мы решили здесь все, не пригласить ли тебя работать к нам в редколлегию, и если ты не против, потому что силой мы никого не заставляем, мы сейчас проведём первую часть нашего заседания, которая в плане так и записана: «Приём Громова». Так ты не против?

— Не против, — сказал я глупым голосом.

— Отлично! Кто читал заметку Дмитрия Громова «Туманный цех»? Прошу поднять руки.

Краем глаза я видел, как все подняли руки.

— Кто за то, чтобы Дмитрий Громов стал членом редколлегии нашей газеты?

Руки опять подняли все.

— Поздравляю! — сказал он. — Здесь ещё нет двоих: у одной девочки шестой урок, а Зайченков болен, но ты всё равно принят большинством голосов. Мы с удовольствием прочли твою заметку «Туманный цех». Она нам очень приглянулась. («Приглянулась!» — смех!) Очень точное, хотя и не броское название. Обычно пишут: «Экскурсия на завод» или «На заводе», а у тебя очень просто и хорошо.

— Мишка, брось трепаться и пускать человеку пыль в глаза, — сказала одна из девчонок, и все захохотали.

— Зови меня просто Миша, идёт? — сказал он, и я кивнул ему. — Хотя я и главный редактор Михаил Тарханов.

Вроде бы ничего были люди. Сначала я думал — пижоны, а оказалось — просто валяли дурака. Ладно, посмотрим.

Неожиданно прозвенел звонок с шестого урока, и тут же дверь в класс отворилась и влетела… Тома.

— А-а-а! Томик! — сказал главный. — Как всегда вовремя. Ты у нас умница! Мы тут решили попросить тебя об услуге: останься, дорогая, и наклей на лист все заметки, они уже перепечатаны, и молодой человек Громов, которого ты видишь на первой парте, тебе поможет.

Ага, ну я так и думал, будем клеить газету!

Все старшие повскакали с мест и, уже не замечая нас, умчались из класса — только их и видели. Мы остались вдвоём. Я так и сидел на первой парте. Заколотило вдруг меня — ужас.

— Я читала твою заметку, вернее, твой репортаж, — сказала Тома. — Очень и очень пристойно написано. (Я почти не слушал, что она говорит.) Тебя, конечно, приняли в редколлегию? Поздравляю! Сейчас будем наклеивать заметки.

— У вас скоро вечер? — вдруг спросил я.

— Что?

— У вас, я говорю, скоро вечер, у семиклассников?

— Да. А что?

— Ничего, — сказал я. — Я приду. Собираюсь прийти.

— Зачем? Танцевать?

— Нет.

— А зачем тогда?

— На тебя поглядеть! — сказал я чужим голосом.

— О-о! — сказала Тома. — Любопытно. Но тебя не пустят.

— Если ты скажешь — пустят!

— А ты думаешь, я скажу?

— Скажешь!

Она поглядела на меня, улыбаясь, красивая — ужас, но я смотрел ей прямо в глаза, как — сам не знаю, и она вдруг перестала улыбаться и сказала:

— Ну что ж, приходи.

И отвернулась от меня в сторону.

 

19

Я знал, что они ужинают, но, когда я вошёл в квартиру и громко хлопнул дверью, в комнате, где они сидели, была полная тишина, — а они были там, я знал.

Я разделся, вошёл в комнату и остановился у самой двери и стоял так с полминуты, глядя, как они сидят и молчат. Ни ложкой не брякнут, ни тарелкой, ни стаканом. Они даже не шевелились и не смотрели на меня. Папа уткнулся в газету, мама, отвернувшись от двери, глядела в окно, Зика сидела ко мне спиной. Что-то случилось.

— Иди на кухню, Зика, — сказала мама.

Папа закашлялся, встал и юркнул в свою с мамой комнату. И Зика ушла. Глупо, конечно, — и в кухне, и в комнате всё равно всё слышно.

— Как это могло произойти? — спросила мама. Она строго посмотрела на меня, но тут же отвернулась. Я уже догадался, что случилось что-то со мной, но что именно, честное слово, я не знал.

— Что произошло? — спросил я.

— И ты не знаешь?

— Нет.

— Прекрасно, прекрасно. Во-первых, зачем ты скрыл, что у вас родительское собрание?

— Я скрыл?!

— Разумеется.

— Я не скрывал.

— Но ты же не сказал, что оно будет.

— Нет, не сказал. Но я и не…

— Я-то понимаю, почему ты скрыл, но это же отвратительно, я совсем-совсем не ожидала.

— Чего ты не ожидала?!

Ужасно глупо и противно было оправдываться, тем более неизвестно ещё в чём, но я сказал всё-таки:

— Честное слово, я не знаю, что происходит. Мне ничего не известно.

— Но это всё ерунда! — продолжала мама. — Если ты вдруг — хотя это совершенно-совершенно нелепо! — действительно не знал, что оно будет, то наш разговор всё равно состоится…

— Какой разговор?!

— А если ты знал о собрании…

— Я ничего не знал, ничего!

— …А если ты знал, то мне совершенно понятно, почему ты это скрыл от меня.

— Ничего я не скрывал! Я же дал честное слово!

— Когда у человека две двойки: по арифметике и географии, ясно, почему он скрывает родительское собрание!

— Какие двойки? — тихо спросил я, как бы крикнул, но медленно и тихо.

— По арифметике и географии — вот какие! Или, может быть, ты их не получал?!

— Я их не получал!

— Правда?! Вот новости! Но я-то их видела! Собственными глазами! Совершенно случайно, когда ушла с Зикиного родительского собрания — у неё-то, слава богу, всё в порядке! — я узнала, что и у тебя собрание. Я просто бросилась туда, в твой класс! Но я опоздала. А Евгения Максимовна уже ушла. И там были все родители или не все, я не разобралась, и они рассматривали журнал, и я посмотрела…

— Очень жаль, что её не было! — сказал я.

— А почему это жалко, что её не было?

— Потому что она, если бы увидела эти двойки, всё равно бы догадалась, что они не мои.

Я так и не знаю, почему я выскочил из дому и решил поехать к Евгении Максимовне: мне-то ясно было, что она вполне верит, что эти двойки не мои, но я решил поехать. Я почти скатился вниз по лестнице, и вдруг кто-то заорал мне сверху:

— Гром! Ты куда?

Я поглядел наверх — там, на этаж выше, стоял Жорка Питомников.

— Привет, — сказал я. — Ты к своему Генералову?

Он ничего не ответил мне и спустился вниз.

— Слушай, — сказал он. — Я всё знаю про эту историю. Дурацкая история, ничего не скажешь.

— Про какую историю? — спросил я.

Он говорит:

— Может, ты сам не знаешь? Я про эти двойки твои несчастные.

— Я знаю, — сказал я. — А тебе-то это откуда известно?

— Ну, моя была на собрании и видела там твою, они обе журнал листали и разговорились. Моя, как пришла, сразу мне всё и выложила. Я вот и думаю, чья это работа. Я-то знаю, что ты их не получал.

— А мне и неважно, чья это работа. Я об этом и не думаю. Ты к своему Генералову, что ли?

— Да нет, — сказал он. — Я… да я к тебе решил заскочить, раз такая история. Мне моя про твою рассказала, как она разохалась, я и подумал, может, мне к тебе заскочить и сказать, что к чему.

— Не надо, — сказал я. — О чем говорить, раз она мне уже не поверила. Ты ей объяснишь, она поверит, но не в этом главное… Мне-то она не поверила.

— Ещё бы, — сказал он. — Двойки-то стоят.

— Хорошо как раз, если бы она мне всё равно поверила. Пусть думает что угодно, но если я сказал, что не знаю, в чём дело, значит, надо верить. Ты сам-то это понимаешь?

— Я-то понимаю, но ведь пары стоят.

— Ну и что? Вот когда она их увидела, она вполне могла думать, что они мои. Чьи же ещё? И всё равно лучше, если бы, увидев эти пары, она решила, что я не успел ей сказать. А она сразу заявила, что я скрыл. Когда так не верят, хоть из дому беги.

— А ты что, бежать собрался? Как реактивный мимо меня пролетел.

— Да нет, — сказал я. — Я к Евгении Максимовне хотел заскочить, только не знаю зачем.

— Да брось ты, — сказал Жорка. — Завтра разберёшься. А чем она тебе сейчас поможет? Ничем.

Дома я увидал вдруг Никодима Давыдовича. Я растерялся сначала, потом вспомнил, что сегодня ведь второе занятие струнного оркестра, но всё равно не понял, как он нашёл меня, а вернее — зачем.

— Здравствуйте, Никодим Давыдович, — сказал я.

— Здравствуй, Громов, — сказал он. — Я решил зайти к вам домой и убедить твою маму, чтобы тебя отдали в музыкальную школу. Просто я хочу, чтобы и она знала о твоих способностях, а то ты мог вполне ей и не сказать.

Я просто не знал, что ему и ответить.

— Теперь я поеду, мне далеко домой добираться, через весь город.

— Можно я провожу вас немного? — спросил я.

— Митя! — сказала мама. — А если я хочу предложить человеку чаю? Так же невежливо.

Я промолчал. Я не мог и не хотел с ней говорить, да к тому же и так ясно было, что человек торопится и ему не до чаю.

— Вы только, ради бога, не беспокойтесь, — сказал Никодим Давыдович. — Я не могу пить чай, очень уж далеко мне ехать. До свидания, благодарю вас.

Мы спустились с ним по лестнице вместе, и оба молчали, а потом он сказал:

— Сегодня на занятии никого не было. Только двое малышей. Я прямо не знал, что с ними делать. Мне нужны ребята постарше и посмышлённей, как ты.

После он снова замолчал и долго стоял так, глядя в небо. Потом сказал:

— Пойдём в красный уголок, я с удовольствием позанимаюсь с тобой полчаса.

— Что вы! Что вы! — сказал я. — Вам же ехать далеко, вы ведь от чая отказались.

— Ну, чай это одно дело, а музыка — совсем другое. Пойдём, я не очень задержусь, не беспокойся за меня.

В красном уголке было как-то ужасно пусто, хотя и полно стульев, наверное, потому, что людей не было, а сама комната была огромной и с низким потолком. Мы прошли с Никодимом Давыдовичем к столу в дальнем конце, он взял в руки мою скрипку и сказал:

— Послушай меня внимательно. Кстати, ты, конечно, не знаешь нот?

— Нет, — сказал я.

— Ну это не страшно, это дело наживное, ты запомнишь их потом, как таблицу умножения. Главное не в этом. Главное в том, что ты так и не поверил, что можешь стать прекрасным музыкантом, вот и на занятия не пришёл сегодня, а мне очень жаль, очень жаль, если ты так и не поверишь в себя. И я знаешь чего хочу, — поэтому я и попросил тебя зайти сюда, — чтобы у тебя прежде всего была правильная постановка обеих рук. Мало ли что будет потом, может, ты так и не пойдёшь в музыкальную школу, а инструмент не бросишь — в этом случае никак нельзя допустить, чтобы ты привык к неверной постановке, так всё дело можно испортить. Иди сюда, возьми теперь скрипку, сначала левой рукой, положи вот так подбородок, та-ак, верно, теперь правильно обхвати рукой гриф, давай я тебе поставлю пальцы, этот — сюда, этот — сюда. Та-ак, верно, а смычок нужно держать таким вот образом, поставь его теперь на струны, правильно, теперь проведи им сверху вниз, чувствуешь? Нет, я не ошибся, звук отменный. Постарайся запомнить постановку рук не только головой или глазами — ты понимаешь меня? — а своими руками, просто постарайся почувствовать, как надо держать инструмент — сейчас ты держишь его абсолютно верно. Другой раз я посмотрю, как тебе удалось всё почувствовать и запомнить. Ты только пойми главное: сразу, конечно, ничего не выйдет, но стараться надо изо всех сил, следи за постановкой — научиться легче, чем потом исправлять. А теперь я пошёл, поеду домой. Ты останешься? Или тоже домой?

— Не знаю, — сказал я. — Я, пожалуй, побуду здесь немного. Поиграю.

Не хотелось мне ему говорить, что домой меня не тянет, и огорчать его, что я из-за этого остаюсь, тоже не хотелось.

— Ну поиграй. Только думай о руках. А ключ потом отдашь дворничихе, или она сама придёт. До свиданья.

— До свиданья, Никодим Давыдович, — сказал я, и он прошаркал в своих галошах по всему красному уголку и вышел наружу.

Я долго сидел один, положив скрипку на стол, и думал, зачем я ему нужен, Никодиму Давыдовичу. Что у меня оказался какой-то там прекрасный звук (хотя, честно говоря, я не очень-то до конца в это верил) — это было мне понятно, но ради чего он со мной носится и какой ему в этом толк — я не понимал. Да и чему он может меня научить? Это ведь не музыкальная школа. Так себе — кружок. Да и какой это кружок? И не ходит-то никто. Не будет же он только из-за меня ездить!

Я опять взял со стола скрипку, приставил её к плечу, положил, как надо, подбородок и провёл смычком по струнам, получился звук. Неужели и вправду ничего себе звук? Провёл ещё раз. Вроде бы ничего. Густой такой, ровненький. Я передвинул палец по грифу пониже — звук получился новый, другой. Я стал двигать палец туда-сюда и вдруг разобрал мелодию — корявую маленько и какую-то незнакомую, но мелодию ведь все-таки, а не то чтобы шаляй-валяй, не просто смычком размахался. Я попробовал сыграть её ещё раз, и она даже вроде получше получилась. Или мне только показалось. Не знаю.

 

20

Через стеклянные двери школьного вестибюля я увидел контроль, ребят семиклассников, но Томы не было. Зачем стояли эти семиклассники, было неясно, народу никого ни в вестибюле, ни на улице. Томы не было точно, но я пошёл прямо к контролю.

— Проходи, — сказала мне девчонка с огромным синим бантом.

— А Тома где? — зачем-то спросил я.

— А зачем она тебе?

— Она обещала провести меня на вечер, сегодня ведь семиклассники.

— Шестые и седьмые, — сказала она.

Я пошёл раздеваться, подумав, что всё-таки с вниманием у меня до сих пор беда, лечиться, что ли, надо? Наверняка раз вечер, то было объявление, плакат, а если и не было, то наверняка в школе говорили: шестых и седьмых, а я, наверное, краем уха услышал и решил, что седьмых. Понятно, почему я так и сказал Томе, но вот почему она мне не сказала правду — неясно. Дурака валяла, что ли? Ну да это неважно, думал я.

Действительно, когда я разделся, пригладил волосы и поднялся наверх, в коридоре перед актовым залом наших было полно. Валера Щучко стоял в шикарном костюме вместе с Цыплаковым, и оба они были ужас какие гордые.

— Привет, — сказал гордый Цыплаков. Щучко, ехидна, только кивнул. — Что так поздно?

— Да я вообще не знал, что и шестые сегодня тоже, — сказал я. — Только потом и узнал.

— Ты странный человек, Громов, — сказал Цыплаков. — Я же сам к тебе подходил в классе и спросил, будешь ли ты выступать с каким-нибудь номером на вечере, но ты ничего не ответил, а уставился в парту. Но я не стал повторять: если человек не намерен тебе отвечать, бессмысленно настаивать.

— Слушай, — сказал я. Я даже смутился, хотя и пижонил вовсю. — Я тебе пионерское даю, что я не слышал, ты не сердись.

— Невнимание не может смутить меня, можешь не извиняться.

— Да я тебе честное пионерское даю!

— Так что же ты делал, если не слышал?

— Отключился.

— И что делал?

— Ну думал о чём-то, откуда я могу помнить.

Мимо нас пролетела Галка Чижова, расфуфыренная — уму непостижимо.

— Ты странный тип, Громов, — сказал Цыплаков, и Щучко ехидно скривил губы.

— Извини, Цыплаков, — сказал я и пошёл по коридору дальше, потому что где-то там мелькнул Жорка Питомников. Навстречу прошли под руку Александрова-Пантер и «Пумка» Луфарева, обе они ни на кого не смотрели и загадочно шептались. Где-то слева от меня промчался Бочкин, все остальные были лица мне малознакомые, то ли семиклассники, то ли из шестых классов, но не из нашего. Сзади меня заиграли на губной гармошке.

И тут же зазвенел звонок к началу концерта.

Может быть, это опять покажется странным, но концерт я почти не помню, я его как следует и не смотрел. Кое-что промелькнуло, конечно. Одна девчонка, например, привела из дому дрессированную собаку и та показывала номера. Ещё неплохо выступили гости из соседней школы — черкесский танец. Из наших (ну, из моего класса) был Генка Грушков, читал смешные какие-то стихи, не помню чьи, но очень смешные.

Я сидел, поглядывая иногда на сцену, но думал о своём.

Я вспомнил вдруг Сибирь, холодную зиму и развилку двух дорог, километрах в двенадцати от нашего города. Я гнал домой на лыжах и вдруг увидел машину на развилке. В кабине почти лежал человек и стонал. Я растолкал его — холод был приличный. Еле-еле он сумел объяснить мне, что он не знал, куда ехать — налево или направо, не знал, где будет населённый пункт. В общем, он правильно сделал, потому что по одной, не по нашей дороге, на триста километров жилья не было. Я сел вместе с ним в кабину, и мы доехали до нашего города. Он вёл машину и скрипел зубами от боли, я видел, что с ним неладно, и не спрашивал, в чём дело. Потом уже я узнал, что у него был тройной перелом ноги и это с ним произошло километров за двести до нашего городка. Но он доехал, сумел.

Перед глазами у меня мелькало то лицо Никодима Давыдовича, то лицо Дымшица, вдруг — папино, и неожиданно я вспомнил опять мою птичку, которая умчалась в небо. После в голове у меня завертелась мелодия, которую я нечаянно сочинил на скрипке, и сразу же я услышал незнакомый голос, который произнёс совершенно непонятные слова: «Ищи себя, Громов». Я поглядел на сцену — ничего подобного, голос шел не оттуда, там пели хором четыре девчонки. «Ищи себя, Громов». Что это значит? Что это за голос я услышал внутри себя? И главное — почему? Как я мог услышать, именно услышать, а не подумать, слова, которые я совсем не понимал?

Я вспомнил Табуретку, ну ту огромную собаку из Сибири, которая любила кататься на лыжах, Саню Круглова — он научил меня делать свистульки из акации, вдруг — Рыбкину, и как я бегу от неё, сунув ей в руки лотерейный билет, мол, на, возьми и не сердись на меня, и тут же опять этот голос произнёс где-то внутри меня: «Ищи себя, Громов».

«Ищи себя, Громов». Нич-че-го я не понял!

Кончился концерт, и начались танцы. Довольно весело было. Несколько раз я искал глазами Евгению Максимовну и Рыбкину, но ни той ни другой не было. Я не танцевал, я не умею, я просто сидел в углу на стуле, в довольно удобном месте и глядел, как танцуют другие. Потом я увидел Тому. Она, может быть, всё время была в том конце зала, и поэтому я её весь вечер не видел, я почему-то не вспомнил о ней, но мне показалось, что не потому, что не видел: вполне возможно, что она всё-таки появлялась и в этом, моём, конце зала, но я не обратил внимания.

Но я ещё столкнулся с ней в этот вечер, не на самом уже вечере, а когда танцы кончились, и все повалили в раздевалку. Я и Жорка Питомников одевались рядом с ней и вместе вышли на улицу. И тут, когда она уже сбежала по лестнице вниз, а мы только начали спускаться, я увидел, как навстречу ей идёт… Вербицкий, английский мальчик, этот белый свитер… Я не знаю, как сказать, — но что-то ударило меня прямо в сердце, что-то вроде большой пули, и осталось там.

Вербицкий сказал:

— Привет, Том! — И взял её под ручку. — Ты извини, что я не пришёл на ваш балаган, были неотложные дела.

— Ничего, — сказала она. — Ерунда был вечер.

— Подожди, Жорка, — сказал я, хватая его за руку, и крикнул: — Тамара!

Она обернулась, и я подбежал к ней. Пуля так и сидела у меня в сердце.

— Извини, — сказал я. — Можно тебя на секундочку?

Она подняла брови, оглянулась на Вербицкого, а он отвернулся молча, будто не узнал меня, и она отошла немного в сторону.

— Прости, — сказал я. — Можно я у тебя спрошу?

— Ну!

— Болели у тебя не так давно уши?

— Какая глупость! Ну и что? Ну болели.

— А было так, что, когда они болели, ты выходила на улицу, гуляла?

— Ну было.

— С больными ушами?!

— Ну когда полегче стало. Глупо. А что?

— А ты не была на стадионе? Не гуляла с…

— Ну, гуляла. Ну и что?

— Всё, — сказал я. — Спасибо. Извини. Я очень, очень рад, что ты тогда не сумела схватить мою птичку, хотя я совершенно не сержусь, честное слово.

Я повернулся и пошёл. Жорка ждал меня. Он не глядел на меня и не тронулся с места, когда я подошёл.

— Знаешь… Жорка, — выдавил я из себя. — Ты что собираешься делать?

— Да не знаю, — сказал он и поёжился.

— А я… знаешь, сейчас пойду, мне пройтись надо. Понимаешь… я… у меня что-то с головой не в порядке…

— Конечно иди, Гром, — сказал он.

Я долго ходил вокруг искусственного пруда, пока боль в сердце не утихла немного, и пошёл домой.

Мама схватила меня за руку, утащила на кухню и закрыла дверь.

— Прости меня, — сказала она. — Я всё знаю. Не сердись, я звонила вашей Евгении Максимовне, я узнала в школе её телефон и позвонила. Она сказала, что всё уже знает: какой-то товарищ — кажется, Питомников, да, Питомников, — всё рассказал ей; ты сам не стал бы жаловаться, я теперь понимаю. И она сказала, что это вовсе не твои двойки, как они к тебе попали, ей неизвестно, но она уверена, что не твои, что иначе ты бы сам сказал мне. Мне так стыдно, так стыдно. (Я стоял около неё, и меня колотило.) Когда я их увидела в журнале, я не могла думать, что они не твои, но когда ты сам сказал мне, что они не твои, я обязана, обязана была поверить тебе, даже если мне было непонятно, откуда они. Неужели ты не простишь меня? (Меня страшно колотило.) Неужели ты никогда не простишь мне, что я позвонила Евгении Максимовне?! Прости меня!

Она прижала мою голову к себе, и что-то сдавило мне горло. Мне было так стыдно за себя, слов не найти.

— Мама, — сказал я, еле выдавил из себя, — не надо. О чём ты говоришь?! Всё в порядке, всё в порядке. — И вдруг понял, что сейчас произойдёт, я рванулся от неё, отскочил и бросился из квартиры.

— Я сейчас! — крикнул я. — Не волнуйся! Не надо волноваться! Я забыл кое-что.

Я летел по лестнице вниз, этажи так и мелькали — один, один, ещё один… И всё-таки я не успел выскочить на улицу и разревелся прямо на лестнице, разревелся, как слюнтяй, ужас какой-то.

 

21

— Стыдно! — сказал Радик Лаппо. — Мне так очень стыдно. Не успел человек приехать в Ленинград и поступить в новую школу, а какой-то подлец потихоньку влепил ему в журнал две пары!

— Да брось ты, — сказал я. — Ни на кого я не сержусь. Разобрались, что не мои двойки, и хватит.

— Погоди, — сказала мне Евгения Максимовна. — Не мешай. Пусть все, кто хочет, высказываются.

После пятого урока она сразу же вошла в класс, велела всем остаться, и тогда я понял, почувствовал, о чём пойдёт речь. Она объявила всем, что произошло, в классе зашумели, и после стало тихо. Она сказала, и глаза у неё были чернее чёрного:

— Я, ребята, не люблю такие истории. И не только потому, что это стыдно для класса и для каждого из нас, но и потому ещё, что любой из нас, кто знает, что он не виноват, начинает плохо думать о ком-то из своих товарищей. Стыдно это ещё и потому, что приходится вести вроде как допрос, и потому, что тот, кто это сделал, мучается и боится признаться, — мне даже жалко его, этого человека. Но вот что я вам скажу — не думайте, пожалуйста, что я собираюсь держать вас в классе до тех пор, пока этот человек не признается. Ничего подобного. Мы поговорим полчаса, обсудим этот поступок, тот, кто хочет, выскажется, и мы разойдёмся. Я в принципе не против, чтобы этот человек так и остался со своей тайной. Возможно, ему будет нелегко, но я не собираюсь никого брать измором.

Все опять зашумели, стали переглядываться и пожимать плечами, после кто-то выступил, не помню уж кто, за ним Галка Чижова, она сказала, что это подло, то, что случилось, потом Евгения Максимовна вышла из класса, и тогда все стали орать и спорить, и мне вдруг стало противно, потому что всё это было как бы из-за меня и ещё потому, что я понял, что некоторые орут, боясь, что думают на них.

Вернулась Евгения Максимовна. Тогда выступил Радик Лаппо. После него опять наступила тишина, и в этой тишине молчаливый Генка Трушков сказал:

— Евгения Максимовна, прошло полчаса?

Кто-то хихикнул, а она сказала:

— Осталось пять минут, Гена.

— Мало осталось, — сказал он. — Ну ладно, это я вкатил ему двойки.

Все повернулись к нему, грохнули крышки парт, и сразу стало так тихо, как не бывает даже на уроке.

Генка стоял, растопырив свои уши и слегка улыбаясь.

— Почему ты это сделал, Гена? — спросила Евгения Максимовна.

— Да знаете, — сказал он, всё улыбаясь. — Трудно поверить, но вот к нам в гости приехал геолог и путешественник, очень неразговорчивый старик, но стоило мне самому получить пару по географии, как он так разошёлся, что я удивился. Он сказал, что это стыд и преступление — не знать географии, и битый час рассказывал такие интересные истории из своих путешествий, что я слушал затаив дыхание. После я его просил рассказать ещё, но из него ведь слова не вытянешь, вот я и решил сам себе влепить пару, не дожидаясь, когда меня вызовут, и в дневник себе поставить, чтобы он ещё порассказал. Видно, я ошибся, ведь наши фамилии рядом, и влепил пару Громову.

Все жутко хохотали, когда он кончил, но Евгения Максимовна даже не улыбнулась.

— Садись, Гена, — сказала она. — Я не сержусь, но не стоит брать вину на себя — это не выход, тем более что ты забыл о второй двойке Громова, по арифметике.

— Да-а, это я не учел, — сказал он и сел, и сразу же громкий голос басом произнёс:

— Это я сделал! Я!

Все поглядели на Бому — он уже шёл к столу Евгении Максимовны.

— Скажи, Боря, это правда? Я могу быть уверена? — спросила она.

— Да, — сказал он и опустил голову.

— Идите домой, ребята, — сказала Евгения Максимовна. — А ты, Боря, пожалуйста, останься ненадолго.

Все спускались по лестнице и обсуждали эту историю, но я не слушал ничего и молчал. Я сразу же ушёл от всех и пошёл домой не вокруг школы, а через школьный двор и после не по своей улице, а по другой, чтобы очухаться от всего, что произошло. И тут кто-то окликнул меня: «Громов! Громов!» Я обернулся и увидел Рыбкину, она совсем запыхалась.

— Громов! — сказала она. — Погоди минутку.

Я остановился.

— Вот, — сказала она. — Я шла за тобой. Слушай. Генка, конечно, пошутил, но Бобу Макарову все поверили! Только это не он сделал, это я, и ты верь мне, это я, честное слово. Я не буду говорить тебе, почему я это сделала, неохота, и почему в классе не сказала, тоже не буду объяснять, только я не подлая, нет. Вот, возьми свой лотерейный билет, мне подарки ни к чему, и жалеть меня нечего, и не разговаривай со мной больше, хотя я совсем, совсем на тебя не сержусь, ты ведь не виноват, что хочешь дружить не со мной, а я не подлая, нет…

И она заплакала и убежала.

Я постоял, ошарашенный, с полминуты, и после со всех ног бросился обратно в школу. Я пролетел мимо Боба Макарова (он как раз выходил из вестибюля), бросился вверх по лестнице, ворвался в класс — Евгения Максимовна сидела за столом, обхватив голову руками. Она не сразу, но всё-таки обернулась.

— Это не он, — сказал я, тяжело дыша.

— Кто «не он»?

— Не Макаров, нет!

— Почему ты так решил?

— Я не решил, я узнал… Один… один человек из нашего класса сам мне признался, он вовсе не просил, чтобы я не называл его, но я вас очень прошу, вы не спрашивайте у меня, кто это, я вас очень прошу, но ребятам скажите, что это не Боб.

— Вы меня совсем запутали, — сказала она. — Может, ты теперь хочешь снять вину с Макарова, просто выдумал, и всё. Все вы, дорогие мои, большие выдумщики.

— Даю вам честное слово, — сказал я.

— Я верю, — вздохнув сказала она. — Тем более что мне и самой показалось, что Макаров специально это сделал, признался.

— Да, он специально, — сказал я.

 

22

Я просто обомлел, когда увидел, проведя пальцем вдоль строчки лотерейной таблицы, что мой билет выиграл. Выиграл, честное слово! И главное, здорово — лыжи с креплениями и лыжные ботинки! Ну я думаю, что и палки, хотя в газете было не написано.

Подумать только! Единственный раз в жизни купил лотерейный билет и выиграл именно лыжи: скоро ведь зима, а я свои оставил в Сибири, ни в один ящик не влезали, да к тому же были не ахти какие, старенькие. Честно, у меня всё-таки бывают невероятные совпадения.

И я веселился вовсю, когда поехал дальше, по маминой просьбе, по делу.

— Дорогой, — сказала она. — Сделай уроки, пообедай и отвези папе поесть в его институт. Он до твоего прихода примчался (телефона ведь у нас нет, и я волновалась бы) и сказал, что будет в институте допоздна, они добивают там свою установку. Я приготовлю ему ужин, а ты отвези его к восьми часам, папа встретит тебя в вестибюле.

Я ехал к папе и думал, что это всё же немного противно: выиграл лыжи как бы даже не на свой лотерейный билет, ведь я его отдал, но, с другой стороны, это даже было справедливо — сколько раз я мучился за свой глупый поступок — сунул девчонке билет вроде как в утешение: очень глупо и грубо.

Я нашёл дом с папиным НИИ довольно легко и сел ждать его в вестибюле на кожаном диване. Он опоздал, наверное, на час и появился совершенно неожиданно, с жутким шумом — просто скатился вниз по лестнице.

Он плюхнулся рядом со мной на диван, захохотал, потом поцеловал вдруг меня (терпеть этого не могу), хлопнул несколько раз в ладоши и только тогда сказал:

— Нет, не могу есть! Не могу! Не до этого! И вообще я уже свободен. Сво-бо-ден! — пропел он. — Представляешь, Мить, всё в порядке. Всё — в по-ряд-ке! Будет установка! Будет! Путались, мучились, а доказали-таки, что один из вариантов лучше, и даже намного лучше, а не то что раньше: оба варианта совершенно равноценные, пятьдесят на пятьдесят. Какое там пятьдесят на пятьдесят! А экономии сколько будет, батюшки!

Он выхватил у меня мамин свёрток, развернул его, схватил бутерброд и мигом проглотил, и тут же появился Дымшиц.

После мы гуляли по Невскому и ещё по каким-то улицам. Папа с Дымшицем гуляли, что ли, непонятно, по такому-то ветру, они размахивали руками, хохотали и всё время, перебивая друг друга, что-то друг другу рассказывали на своём техническом языке.

Я шёл впереди — на меня они не обращали никакого внимания — и ел их бутерброды с сыром и ветчиной.

Вдруг они замолчали, а папа сказал:

— Митька! Иди сюда!

Я подошёл.

— Слушай, — сказал он. — А что с тобой такое случилось?

— А что? — спросил я.

— Ты вырос, что ли?

— Как «вырос»?

— Ты какой-то высокий стал, взрослый, прямо не узнать. И лицо такое какое-то!

— Брось, пап, — сказал я. — Просто я твои ботинки сегодня обул, которые ты мне на день рожденья подарил.

— Точно? Ну а лицо? Ты какой-то другой, прямо за месяц с небольшим такие изменения.

— Верно-верно, — сказал Дымшиц. — Ты, шкет, изменился.

— Да ну вас, — сказал я. — Бросьте вы обо мне говорить. Я вот лыжи сегодня выиграл.

— Как это выиграл? Каким образом? — Папа страшно удивился.

— А по лотерее. И ботинки. Да я думаю, что и палки, хотя там и не написано.

— Везёт же, — сказал Дымшиц. — А у меня никогда не выходит.

 

23

Когда я пришёл через пару дней в красный уголок, занятия совсем не состоялись. Не явился ни один человек, ни один. И Никодим Давыдович тоже не приехал. Я подождал его с полчасика и ушёл — что-то не захотелось мне заниматься. На следующие занятия я вообще не попал, мы с классом ходили культпоходом в театр. Потом я поиграл один раз вечером сам по себе и решил, что на следующие занятия пойду обязательно, но тут пришло письмо от Никодима Давыдовича.

Он писал:

«Дорогой Митя. Я что-то прихворнул и не был на занятиях, может, и на следующее не приду. Это, правда, далеко — до меня ехать, но если ты захочешь, приезжай, я буду рад. Вот мой адрес…»

В тот день я не успел, письмо пришло довольно поздно, а на другой поехал.

Я долго искал квартиру Никодима Давыдовича, наконец нашёл, позвонил в звонок, и мне открыла какая-то тётенька.

— Можно мне Никодима Давыдовича? — спросил я.

— А ты кто, не музыкант?

— Да нет, конечно, нет, просто он ездил к нам на другой конец города и учил меня.

— Митя?

— Да.

— Погоди, я дам тебе сейчас записку. Он тебе оставил, на случай, если ты приедешь. Да ты проходи, садись.

— Он что, ушёл? — спросил я.

— Не торопись. Прочти записку, там всё сказано.

Я вдруг разволновался.

— Вот. На́, — сказала она.

Я развернул записку.

«Дорогой Митя, милый человек, — было написано там. — Пишу на случай, если ты приедешь. Я так и не сумел выбраться к вам, заболел, да и как-то тяжело было ехать, я был совсем убеждён, что опять никто не придёт. А после я заболел уже серьёзно, и дочка сумела достать мне место в санаторий. Завтра я уезжаю. Вовсе теперь не знаю, когда мы увидимся, думаю, что не скоро, а если вообще не увидимся, ты не бросай, прошу тебя, музыку и в музыкальную школу иди обязательно, там умные, опытные педагоги, достойные люди, они тебя научат.

Если скоро поступить не удастся, ты не забывай скрипку, играй помаленьку, привыкай к инструменту. Главное, помни постановку рук и пальцев и, если вдруг у тебя будет что-то получаться, внимательно слушай себя, когда играешь. Прислушивайся к себе, чтобы скрипка пела то, что поёт в тебе самом. Ты ищи мелодию в себе самом, ищи себя в этой мелодии, понимаешь меня? Ищи себя. Ищи в себе доброго человека и только таким будь, и не обязательно в музыке. Каждый должен в себе это искать, потому что, если ты добр, добр даже к плохим людям, они не сумеют сделать тебе зла, они сами станут лучше, хотят они этого или нет. Не знаю, понял ли ты меня. Ищи себя, чтобы другим людям было от тебя хорошо. А скрипку не бросай. Прощаюсь с тобой. Всего хорошего. Никодим Давыдович. Маме поклон».

— Вы ему кто? — спросил я у этой тётеньки, она так и стояла рядом, пока я читал.

— Никто. Соседка.

— Скажите, а адрес у него есть? Там, в санатории.

— Наверное, но он только уехал, да, может, и не станет сюда писать. Правильно, что дочка его туда устроила. Человек он старый и больной. Он ведь никакой не педагог, просто играл до пенсии в каком-то кинотеатре перед сеансами, его бы в настоящую школу музыки и не взяли, вот он и подрабатывал в разных местах, в домохозяйствах, как у вас. Только дети в такие кружки редко ходят, это же не настоящая школа музыки. Не ходят и, денег не платят. Он много таких мест сменил.

— Я пойду, — сказал я. — Мне пора, до свиданья, извините, пожалуйста.

— До свиданья, мальчик, — сказала она.

Я долго добирался до дому, часа два или больше, шёл пешком. Трамваи обгоняли меня, а я всё шёл и шёл вдоль трамвайной линии, чтобы не сбиться с пути, и было мне так… нет, не знаю, как мне было, не буду говорить.

Что-то внутри у меня застыло, что-то вроде куска льда, такого холодного, что всё внутри ныло.

Я шёл, шёл, шёл…

Недалеко от моего дома я почувствовал, что совсем выбился из сил и что будто бы мне стало легче.

И вдруг повалил снежище, именно то самое слово. Откуда взялся? И совершенно неожиданно. Я остановился и, прислонившись к дому, долго стоял и глядел, как он валит, густой, совсем как в Сибири. Я высунул язык и стал ловить снежинки, некоторые попадались и таяли у меня во рту. За пять минут кругом стало белым-бело, и сразу посветлело…

Я слепил снежок и изо всех сил зашвырнул его в небо. Мне захотелось вдруг закричать, но я не стал, сдержался, только засмеялся и тихо пошёл через наш огромный белый двор к себе домой.