Поразительно — мне удалось вытащить Гошаню на рыбалку, на лед. Как-то так получилось, что дважды мы с дедом не ездили — холод был дикий, после дед прихворнул, а у Гошани как раз отпал в воскресенье календарный матч, и он был свободен.

Все эти дни после встречи с Юлей-Светулей я жил в каком-то взвешенном состоянии: рыбалка сама по себе меня выручить не могла, я к ней попривык, да и не ездил вообще; как быть со Светланой, я не знал, и не писал, и не звонил ей; во всей прочей моей жизни ничего замечательного не было — сплошное одиночество в душе. А здесь еще добавилась эта тревога: как быть со Свету лей?

Честно говоря, рыбалке я обрадовался, потому что думал: вдруг увижу Светлану, да и вообще потому, что с Гошаней. Мама Люля сначала замахала руками: ка-ак, без деда?! Но дед ее быстро успокоил: во-первых, Гошаня — спортсмен и не даст мне утонуть, а во-вторых, скорее всего в электричке будет полно знакомого мне народу. Все было логично.

Со снастями, ледобуром и черпачком для Гошани все получалось просто — часть моего, часть дедова; валенки, шапка и рукавицы были у самого Гошани, а вместо полушубка мы взяли бывшее полупальто деда, под которое Гошаня собирался надеть кучу свитеров. Дед и ящик ему свой предложил, но Гошаня почему-то гордо и наотрез отказался и за день соорудил отличный ящичек из корпуса старого радио.

Рыбалка чуть было не сорвалась из-за моей же глупости. В школе был наш вечер, шестиклассников, и от нашего класса на концерт был заявлен Боба Рюмин, феноменальный танцор. Но Бобочка, видите ли, изволил заболеть, и каким-то чудом по инициативе Таняпки Беленькой в программу воткнули меня, с чтением стихов. Как я ни крутился — не открутился. Ну, а дальше — больше. Выступил я на вечере, к сожалению, отлично, и наша Евгения Максимовна засунула меня в школьный драмкружок.

— Ты пойми, Алеша, — ласково говорила она (а она такая ласковая, хотя и железная, что с этим бороться почти невозможно. Или потому и железная, что очень ласковая?) — Ты пойми, дорогой. Это очень-очень стыдно, что в драмкружке старшеклассников нет ни одного актера из нашего шестого «бэ».

— Но почему именно я? — спросил я.

— Вечер, где ты отменно прочел Лермонтова, доказал это с блеском. Ты — наш лучший.

Я резонно заметил, что вовсе не каждый класс с шестого по десятый должен дать школе своего актера: двадцать человек — очень даже многовато. Но она сказала ласково и твердо, что, может быть, и многовато, но это пускай другим классам будет стыдно, что у них нет для школы отличного актера, а нашему классу стыдно быть не должно.

Все почему-то стали ей аплодировать, а Таняпка Беленькая крикнула:

— Ты — наша гордость!

Ну, засунули меня в этот кружок, очередное занятие было назначено на воскресенье, и рыбалка чуть не сорвалась. Мы все же поехали, удалось: репетиция эта была внеочередной и ее отменили из-за отсутствия костюмов, а вообще-то кружок был в среду.

Не знаю почему, может быть потому, что я очень волновался перед этой рыбалкой, мы с Гошаней на нашу с дедом стандартную электричку опоздали и поехали на следующей, на пятнадцать минут позже.

Волновался я из-за Светы. Увижу я ее или нет, поедет она или не поедет — вот о чем я думал. Я очень хотел ее увидеть, но боялся.

Я, по-своему, даже обрадовался, когда мы с Гошаней опоздали на нашу электричку. На следующей рыболовы тоже были, но все незнакомые, и Айседоры со Светой среди них не было. Позже кто-то тронул меня за плечо, я испуганно обернулся и тут же обрадовался — это был Коля, осветитель из цирка. Он плюхнулся рядом с нами, и я познакомил его с Гошаней.

— Новичок, — сказал я Коле, кивая на Гошаню. — В первый раз едет.

— Завидую, — сказал Коля.

— Почему же? — спросил Гошаня.

— Это совершенно особое, давно забытое чувство, — сказал Коля. — А чего ты ко мне в цирк не являешься? — спросил он у меня.

— Да я не знаю, — сказал я. — Как-то неудобно. (Он сделал большие удивленные глаза.) Да и телефона твоего я не знаю.

— А зачем? Просто приходи. И ты приходи (это он Гошане сказал). А телефон три — семнадцать, запомни, внутренний, со служебного входа.

— Отлично, — сказал Гошаня. — Спасибо. А тигры в ближайшее время намечаются? Люблю тигров.

— Тигров сейчас нет, — сказал Коля. — Зато есть полеты под куполом и прыжок экстракласса через десять лошадей.

— Отлично, — сказал Гошаня.

Когда мы уже шли по льду, Коля сказал, что пойдет дальше, на струю, плотву ловить, а мы вскоре свернули с Гошаней в сторону. Здесь подо льдом были каменные гряды, мелко, и я объяснил Гошане, что жилка тут будет меньше путаться, глубина всего метра два, а главное, ловить окуня мы будем на мормышку, с кивком: для начинающего это проще, кивок хорошо виден, и вообще начинающему на валидольную баночку ловить труднее.

— Давай-давай, — сказал Гошаня. — Мне все равно. Где наша не пропадала!

— Ну вот, — сказал я, ставя ящик на лед. — Теперь я буду тебя учить.

— Слушай, — сказал Гошаня. — Давай не так. Я буду все делать сам как умею, а ты по ходу будешь мне подсказывать, делать замечания. Идет? Так мне будет легче.

Тут же он абсолютно правильно собрал ледобур и начал сверлить. Просверлив лед, он задвигал ледобуром вверх-вниз, так что почти весь лед оказался наверху, крякнул, ну, прямо, как мой дед, достал из ящика удочку с двумя мормышками и черпак, плюхнулся на ящик и, выбрав из лунки черпаком остатки льда, весело заржал и сказал:

— Пор-рядок! Ну как?

Я молча развел руками: мол, все верно.

— Теперь смотри, — сказал Гошаня. — Смотри на меня и учи. Э-эх, где наша не пропадала!

Тут же он отцепил от ручки удочки обе мормышки, и нижнюю, тяжелую, и маленькую верхнюю, снял катушку с тормоза и, держа мормышки в левой руке, правой лихо маханул метра полтора жилки. Делал он все быстро, легко и уверенно. Удочку аккуратно положил на лед справа от себя, мормышки — на левое колено, тут же достал из-за пазухи коробочку с мотылем…

— Та-ак, — приговаривал он. — Насаживаем мотыля! Та-ак. Теперь на нижнюю. Коробочку — за пазуху. Тэ-э-экс! Па-аехали. Смотри, малыш, и учи меня. Тэ-экс!

Он опустил мормышку в воду и стал сбрасывать рукой жилку с катушки — «тэ-экс, тэ-экс». Наконец кивок перестал сгибаться под тяжестью мормышки.

— Тэ-экс! — приговаривал Гошаня. — Теперь наша нижняя легла на дно. Чудесно. Подмотаем чуть-чуть. Та-ак…

Я смотрел на все это с известной долей обалдения — Гошаня делал все сверхгениально и легко, изящно.

— Кивочек согнулся — разогнулся, согнулся — разогнулся, — тараторил Гошаня. — Тюк-тюк. Тюк-тюк. Стучим мормышечкой по дну. Вни-ма-ни-е! И-и-и…

Кивок действительно дрогнул, слегка согнулся, Гошаня коротко подсек и, ловко выбирая жилку, выволок на лед окунька грамм на сто пятьдесят.

— Ну как, мастер? — заорал Гошаня и захохотал.

Мы хохотали с ним оба, разве что я маленько расстроился, что его ничему не надо было учить, — хотелось повыпендриваться, что ли.

— Не скрою, малыш, — сказал Гошаня, снова запуская снасти под лед. — Я ловил. Приходилось. Точнее, один раз в жизни.

— Чего же ты темнил? Один раз всего ловил? Не верю, — сказал я.

— Один, честно. Просто я талант, у меня отличная мышечная память и тонкое чувство, понял? Это от хоккея, малыш. Я и шайбу-то веду, не глядя на нее, — я ее чувствую, каждый граммик ее веса. Понял?

Он был такой веселый, такая счастливая была у него морда, что я вдруг вспомнил и на секунду остро пожалел, что он живет один, с мамой, а папаня его — неизвестно где.

После мы часа полтора-два сидели на гряде, на окуня. Гошаня поймал окуней с десяток, я — чуть побольше (все-таки опыт!), а потом мы решили, что двинем на струю, на плотву. Коля не возвращался — верный признак, что плотва брала.

Мы похромали дальше, и я снова подумал: была ли на первой электричке Айседора, была ли с ней Света, и есть они сейчас на льду, или их нет? А если есть — то где?

Колю мы не нашли, наверное, он сидел в той большой компании, которая была далеко влево от тропы, а мы свернули вправо, ушли метров на пятьдесят и решили сверлиться здесь, в гордом одиночестве.

Гошаня, конечно, легко сообразил, как ловить с помощью валидольной баночки, и, между прочим, первую плотву он выдрал опять первым.

Плотва брала средненько, не скажешь, что часто; мы с Гошаней весело трепались на разные темы, но на душе у меня (это легко было заметить) было не сладко, и я поймал себя на том, что иногда оборачиваюсь то влево, то вправо и внимательно разглядываю бесконечное сереющее пространство льда.

Вдруг, обернувшись за спину, в сторону нашей тропы, я увидел на тропе идущих мимо нас… Айседору, да, Айседору и — неужели? — Свету, ну, конечно же. Свету, хотя я и не узнал ее, а Айседора-то была точно Айседорой, пусть она брела и не в пяти шагах от нас, — рыжая большая ушанка из лисы, белый длинный тулуп — все Айседорино.

Я даже сжался немного от волнения, несмотря на то что с тропы они не могли узнать меня, тем более мы сидели комочками, к ним спиной. Кося глазом, я проследил, как они прошли еще метров сто, свернули налево и вскоре сели ловить.

— Ты чего молчишь, а? — спросил Гошаня. — Оглох, что ли? Я тебя уже минуту спрашиваю, а ты не отвечаешь, все молчишь.

— Что?.. Ну, спроси еще раз. Извини.

— Я говорю, если вот, например, девочка влюблена в мальчика, а он — нет, не получается у него, красиво это с его стороны или нет? Или он не виноват, а?

— Н-не знаю, нет… не знаю, — забормотал я. — Понятия не имею.

— Мне кажется, он не виноват.

— Мне тоже так кажется.

— Не виноват же он, если у него ничего не получается. Ну, не дружится ему с ней — и все тут.

— Вроде бы не виноват, — сказал я.

Я пристально смотрел в сторону Айседоры и Светы; похоже, у них не брало — руками они не размахивали; вскоре Айседора переместилась одна подальше влево, а потом еще дальше.

— Подожди меня тут, — сказал я Гошане, вставая с ящика. — Я скоро, я сейчас.

— Ты куда?!

— Подожди, я сейчас.

Медленно я поплелся по льду в сторону Светули. Она, я вскоре заметил, склонилась к самой лунке и не поднимала головы, пока я шел, и, когда остановился наконец перед ней, она так и сидела, уставившись в лунку, хотя наверняка слышала мои шаги и чувствовала, что кто-то перед ней стоит.

— Привет, — наконец выдавил из себя я.

Она подняла голову.

Это… это был какой-то незнакомый паренек.

— Привет, — сказал он, потом, помолчав, спросил: — Ловится?

— Ловится, — сказал я.

— У тебя чего, мотыль кончился?

— Кончился… почти, — сказал я.

Молча он отсыпал мне в ладошку немного мотыля и продолжал ловить, а я так и стоял с мотылем в ладошке.

— А у нее ловится? — спросил я.

— У кого?

Я показал рукой в сторону Айседоры!

— У деда-то? Не знаю. Здесь у него брало плохо, а там — не знаю.

Кивнув, я поковылял обратно.

Честно говоря, конец рыбалки я помню плохо — я был сбит с толку напрочь.

Вечером, поздно уже, когда все дома улеглись, я сел писать свой новый рассказ.

А на другой день, нет, через день, я впервые позвонил Игорю Николаевичу.