Года четыре назад, когда я еще был малым ребенком и учился во втором классе, папа и мама купили мне зимой, в каникулы, путевку в какой-то дом отдыха, ну, в детскую группу.

Вот было классное местечко! Лес, горы и, главное, симпатичный такой пруд, прудик, где можно было играть в хоккей, на коньках кататься. Пруд был небольшой, с пол футбольного поля, в общем, из-за него-то я все и вспомнил.

Дело в том, что в этом доме отдыха я полюбил одну девочку. Теперь-то, конечно, смешно об этом вспоминать, но тогда все было очень даже серьезно. Звали ее все — Светуля, Света.

Я сначала поглядел — девочка как девочка, ничего себе, но не больше. Но вот когда ребята поставили спектакль «Ну, погоди» и я увидел Светулю в костюме зайца, я потерял голову. Даже потом, когда она ходила уже без ушей и хвоста, она мне очень нравилась, и я совершенно не мог понять, как это я сразу не полюбил ее.

Тайком от всех я подарил ей свой рисунок «Зайчик», с дурацкими какими-то стишками, что-то вроде:

Я отдал Светуле свое произведение после завтрака, и она сказала, что согласна и будет со мной дружить; весь день она будет занята — будет разучивать новую роль, и дружить мы начнем после ужина.

— А где мы увидимся? — глупо спросил я. Ну, что-то в этом роде.

Она сказала:

— На пруде. В самой середине. Ровно в восемь вечера.

Весь день я ходил сам не свой и очень радовался: валил жуткий снежище и было ясно, что его до вечера не убрать, на катке на пруду никого не будет, и мы будем дружить вдвоем.

Без пяти восемь я был уже на пруду, на самой середине, с биноклем — этот наш домашний театральный бинокль я взял тогда с собой в дом отдыха, потому что играл каждый день в капитана.

Я ждал Светулю эти пять минут, потом еще, и еще, и еще — долго, минут, наверное, пятнадцать… Я глядел в свой бинокль на освещенный дом отдыха и все ждал, а она все не шла. Наконец я ее увидел, появилась шубка черненькая, шапочка ярко-синенькая, но она была не одна, а с Федей-Медведей. Вовсе Светуля не отправилась ко мне, на середину пруда, они стали гулять вдвоем вокруг этого дурацкого пруда, круг за кругом, по дорожке вокруг него, под цветными фонариками, и все время носились, прыгали и хохотали, а я сидел на льду, на самой середине, на деревянном каком-то ящике со своим биноклем, глядя в тоске, как они бегают и веселятся. Я почувствовал тогда на сердце такую беду, такое одиночество — просто не передать.

Не знаю, почему, сидя в этот раз на рыболовном ящике, над лункой во льду, я вспомнил ту историю. Может, из-за льда, из-за ящика, может, из-за того, что бинокль снова был со мной (дед велел взять, если вдруг мы разойдемся и я невооруженным глазом его потеряю). Главное, история-то была старая, смешная, да и тот прудик с большими деревьями по краям и огромное пространство Ладожского озера были вовсе не похожи. И хотя Айседора и дед были совсем недалеко от меня (или я отвлекся — совсем у меня не клевало), все это серое, без конца и края, пространство было таким унылым, что я вдруг почувствовал ужасное одиночество. Вообще. В жизни. Конечно, теперь никакой истории, вроде как тогда со Светулей-зайчиком, у меня не было, но разве я не одинок, если вдуматься?

Ну кто у меня есть? Дед есть, мама Люля, папаня — люди отличные, отличные! Головой-то я понимаю: будь они у меня похуже, жизнь была бы несладкой. Но на самом деле — я к ним привык, есть они у меня и есть, как бы это сказать… Это данность такая, что ли, а в остальном моя жизнь довольно-таки одиноко протекает. Почему?

Конечно, Гошаня «Позвольте пролезть» — человек очень даже неплохой, но все же он мне дружок, не больше, настоящим другом его не назовешь — хорошие приятели и только. Знакомых полно, жизнь вокруг бурлит, а мне, честно говоря, одиноко, душу не с кем отвести.

Ясное дело, когда меня предала на пруду Светуля-зайчик, я чуть не лишился рассудка, — тогда мне было жутко плохо; теперь мне вовсе не так худо, но это только потому, что никто меня сегодня не предал, а одинок я так же, как и тогда, а то и больше. Если ничего плохого не происходит, это одиночество за здорово живешь, просто так не почувствуешь, но стоило мне остаться одному, ну, почти одному посреди холодного, серого какого-то, огромного Ладожского озера, — у меня даже сердце защемило — до чего же я одинокий человек.

Клевал бы окунь — скорее всего я бы этого не почувствовал.