Воробей

Утром мы с папой идём на работу. Он – на работу. Я – в детский сад. Я довожу его за руку до детского сада, а дальше он уже один идёт.

Сначала мы по бульвару вышагиваем. Там цветы растут, похожие на укроп, деревья и второй день мяукает кошка, которую я никак не могу выследить.

Потом мы пьём кофе и едим слоёные пирожки. Там, на бульваре, домик такой стеклянный стоит, с пирожками, а рядом длинный стол под навесом, за которым все стоя кушают. Нет, мама нас кормит, но уж очень вкусные пирожки! Мы всегда берём десять пирожков и четыре кофе.

Вот стоим мы сегодня, едим, пьём, и вдруг я увидел совсем странную картину: воробей разогнался по воздуху и ка-ак сядет с размаху на ветку – и ветка стала раскачиваться вместе с ним. Туда-сюда, туда-сюда. А он сидит, важный такой, толстый и подбавляет жару. Раскачивается. Как на качелях. И тут же к нему ещё трое подсели. Качаются. Сами. Ничего подобного я ни разу в жизни не видел и сказал об этом папе.

– Правда?! – сказал папа. – Занятно.

Кто-то говорит:

– Это их ветер раскачивает. Не иначе.

– Неправда, – сказал я. – Они сами.

Папа говорит:

– Всякое бывает.

Некоторые, кто ели пирожки, заспорили, а я смотрел, как воробьи раскачиваются, и к кофе даже не притронулся.

Вдруг я увидел ещё воробья. Одного. Он сидел, совсем один на толстой ветке и не раскачивался. У всех воробьёв головки были серые, я заметил, а у этого совсем чёрная с пёстрым пятнышком на маковке. Грустный такой воробей. Мне так жалко его стало, что я отошёл в сторону и стал опять смотреть на тех, которые раскачивались. Народу смотреть довольно много собралось.

Кто-то сказал:

– Если ветру нет, то тогда всё неправильно. Сами они не могут.

– Но вы же видите – раскачиваются.

– Значит, есть ветер.

– Так где он?

– Всюду, вот где!

Вдруг тётенька – продавщица пирожков – как закричит:

– Птица! Пошла вон, противная птица!

Все посмотрели туда, куда она бросила вилку, и я увидел воробышка с чёрной головкой. Он сидел на краю моего стакана и пил кофе.

Я заорал на весь бульвар:

– Пусть! Пусть пьёт кофе! Не трогайте его!

Я так орал, что сам напугал его. Потому что он сразу улетел к себе на дерево.

– Может, ему ещё чёрного кофе подавай, без молока, а? – сказал кто-то.

Одна старушка говорит:

– У нас рыбки жили. Так мы их кормили огурцами.

– Заметили, целый стакан кофе хотел выпить? Остатки его не устраивают.

– А как он, по-вашему, будет остатки пить? Поперёк он в стакан не влезет, а вниз головой – боится.

– Сами вы боитесь!

– Пошли, – сказал папа. – Пора на службу. Ты извини, я твои пирожки тоже съел.

– На здоровье, – сказал я. – Пошли. На тебе руку. Держись.

 

Грибы

Однажды утром я встал, сделал зарядку на вдох-выдох, почистил зубы, помылся, оделся, позавтракал, доломал свой конструктор, и тут мама мне и говорит:

– Мне нужна твоя помощь.

– Разве не папина? – удивился я.

– Нет. Твоя. Папа рано-рано уехал за грибами. Сегодня ведь суббота.

– А нас бросил? – говорю.

– Нет. Он очень далеко поехал, туда, где не ступала нога человека. Нам с тобой такой дороги не выдержать. К тому же, у меня сегодня уборочный день. С этими уборками не знаешь, когда жить начнёшь.

– Ладно, – говорю. – Что помогать? Ты покажи.

Мама говорит:

– Вот маленький спортивный чемоданчик. Там наволочки. Отнесёшь их в прачечную. Вот деньги. Наш адрес ты знаешь. Фамилию ты помнишь. Понял?

– Ох ты, мама моя, мама! – завопил я. – Ты меня одного посылаешь?

– Да, – сказала она. – Учись. Скоро ведь в школу.

На улице мы взялись за руки и дошли до парка. Возле ворот в парк мама сказала:

– Вот главная аллея. Иди по ней, никуда не сворачивая. Пройдёшь весь парк – будет улица. Ты её не переходи один, так всякий может. Ты стой и жди и как увидишь, что дорогу собирается перейти старушка, подойди к ней, возьмись за руку и переведи её, помоги ей. На той стороне и будет приёмный пункт белья, да ты и сам, наверное, помнишь. Привыкай. На обратном пути – то же самое. Как переход через дорогу – жди сначала старушку. Или старичка. Ну, беги!

Наш большой парк я хорошо знаю, и главную аллею, и аллеи по бокам, и площадки для игр – всё-всё. Но теперь я был один, без мамы и скоро догадался, что уж что-нибудь в нашем парке я не знаю, где-нибудь не был. Я свернул налево и пошёл мимо качелей куда глаза глядят.

Я шёл долго, люди вообще перестали мне попадаться, и тогда я свернул вбок и пошёл дальше просто по траве, среди деревьев. И вдруг увидел… гриб. Настоящий! На длинной ножке! Я бросил на траву свой чемодан и помчался к грибу. Я сорвал его и начал гладить, разглядывать и нюхать. Куда же я положу его? О! В чемодан! Где мой чемодан? Вон он! А это ещё что такое?! Грибы?! Ещё грибы?! Грибов было полно, штук пять. Я носился между деревьями и срывал их и засовывал в чемодан.

Скоро я набил грибами целый чемодан, а они всё попадались и попадались. Тогда я высыпал из чемодана все грибы, вынул наволочки, а грибы положил обратно – получилось ещё много свободного места в чемодане. Но скоро я набил чемодан до отказа. Что делать?! И тогда я решил собирать грибы в наволочку. В наволочку? А где она? Где все наволочки? Я стал их искать. Я их долго искал, долго. И вдруг ка-ак заревел не своим голосом и помчался сломя голову в неизвестном направлении, потому что понял: наволочки я потерял и найти не могу, а время идёт, и мама волнуется, и ещё – дорогу-то я на главную аллею не знаю.

Сколько времени я её искал и как нашёл, я и сам не помню. Я вылетел из ворот парка и остановился на переходе через улицу, чтобы помочь какой-нибудь старушке, и страшно нервничал. Вдруг кто-то схватил меня за руку, я оглянулся – старушка.

– Быстрее! – крикнула она. – Куда ты запропастился?! – и потащила меня через дорогу.

– Кто вы такая?! – крикнул я сам.

Она наклонилась ко мне, сняла очки, потом снова их надела…

– Не тот, – сказала она. – Не тот мальчик. А где мой? Иди! – и она легонько подтолкнула меня в затылок.

Я помчался к нашему дому. Мама стояла бледная возле нашей парадной.

– Пошли, мама, – сказал я и всхлипнул.

Дома я открыл чемодан, показал грибы и всё рассказал ей.

– Это подберёзовики, съедобные грибы, – сказала она. – Наволочки нужно будет купить, а тебя никуда не пускать.

До самого вечера она не разговаривала со мной. Вечером приехал папа. На дне его большой корзины перекатывалось несколько грибков.

– Маслята, – сказал он. – Мы слишком далеко заехали на нашей заводской машине.

– Твой сын набрал чемодан подберёзовиков в нашем парке, – сказала мама.

Папа пощёлкал себя по носу и сказал:

– В жизни ещё много чего неясно. Это хорошо!

– Это прекрасно, – сказала мама. – Идите мойтесь, грибы готовы.

 

На самокате вдоль нашего дома

Я поеду после уроков на самокате вдоль нашего дома от угла и до угла.

Я повидаю разных людей и поговорю с ними обо всём на свете.

– Здравствуйте, тётя Нюша, дворник, – скажу я. – Как поживаете? Не надо ли чего сделать?

– Поживаем неплохо, – скажет тётя Нюша. – Сделать кое-чего надо. Рано утром поэт с шестого этажа выкинул из окна много листочков со стихами, и мне до сих пор никак не убрать.

И мы вместе уберём эти листочки.

– Здравствуй, Леночка, – скажу я двухлетней Леночке из тридцатой квартиры. – Как поживаешь?

– Хорошо, – скажет Леночка.

– А как тебя зовут? – спрошу я.

– Неня, – скажет она.

– Молодец, – скажу я. – Живи на здоровье, – и добавлю её бабушке: Отлично растёт ребёнок.

Я поеду дальше и встречу милиционера.

– Эй, милиционер! – скажу я. – Я не нарушаю правила, ступай себе мимо. Желаю тебе всего хорошего.

И поеду дальше.

– Привет, Коля, – скажу я Коле-строителю. – Как дела? Как идёт строительство?

– Забежал перекусить в перерыв, – скажет Коля. – А строительство идёт как надо. Завтра кончаем.

И я поеду дальше.

– Здоро́во, ребята! – скажу я. – Когда футболисты из двадцатого дома будут плакать, поражённые нами?

– В понедельник! – скажут ребята.

– Здоро́во, девочки! – скажу я.

– Здравствуй, – скажут девочки и пригласят меня поиграть в «классы».

Но я поеду дальше.

Я побеседую с управхозом и со штангистом Васей.

Я переброшусь словом с профессором из четвёртой квартиры и узнаю, как дела у девушки Нины, бухгалтера.

Я потолкую ещё с разными людьми и, когда доеду до второго угла, встречу маму.

Солнце уже будет низко, мама будет идти с работы, и будет уже полседьмого вечера.

Наш новый дом такой большой, что от угла до угла раньше и не доедешь.

 

Коровий доктор

Ни за что вам не угадать, какие звери жили у нас с братом Павкой в комнате. Думаете, кошки там или щенки? Хо-хо! Два ежа, вот кто у нас жили, два ежа, черепаха Лиза, три белки и попугай. Я уж не говорю о разных рыбах, птицах и белых мышах. Этих было полно. Постоянно в нашей комнате что-нибудь пело, шуршало, пищало и щёлкало. Все говорили, что к нам войти нельзя, но мы с братом Павкой были счастливы. Своих зверей мы кормили и лечили.

– Ты кем будешь, когда совсем вырастешь? – спрашивали мальчишки во дворе.

– Трактористом.

– Ого! Здо́рово! А ты?

– Как и папка, на завод пойду, слесарем.

– Тоже не худо. Без слесарей какая жизнь. А ты?

– Бухгалтером.

– Кем, кем? Бухгалтером?!

– Да нет. Я пошутил. Корабли буду строить.

– Молодец, если не врёшь. Строй лучше прежних.

– А я буду учителем физики и рисования.

И только у меня мальчишки ничего не спрашивали. «Этот будет коровьим доктором, – говорили они небрежно. – Коровий доктор „номер два“. Лечит своих мышей и овец».

– Врёте вы всё, нет у меня овец, – говорил я.

– А какое это имеет значение? – говорили мальчишки.

Они много ещё говорили разной ерунды, но в одном они были правы: и я, и мой старший брат Павка – я был «номер два», потому что он был «номер один» – собирались стать ветеринарами, то есть вырасти и стать докторами у животных. Не разводить их, не охотиться – а лечить.

– Учителем физики и рисования нельзя стать одновременно, – как-то сказал я Генке, – а мы с Павкой вырастем и станем ветеринарами.

– Если захочешь, всё можно, – сказал Генка.

– А мы с Павкой, когда вырастем, станем ветеринарами, – повторил я.

– Один уже вырос, – сказал Генка, – худой, длинный и слабый, только всё равно коровьего доктора из него не получилось.

Это тоже была правда. От первого до последнего слова.

Я ещё ничего не рассказал о Павке. Павка был мой старший брат, он был старше меня на целых семь лет. Он собирался стать ветеринаром, закончил десять классов и подал заявление в ветеринарный институт. Он был – Генка не врал – длинный, худой и слабый, и в институт его не приняли. Он получил две тройки на экзаменах. Все мы очень расстроились и стали думать, что делать Павке дальше: то ли идти работать на завод, то ли в зоосад – сторожем или научным сотрудником, кем удастся.

Папа сказал, что на завод, – пусть парень потрудится своими руками и узнает жизнь.

Мама сказала – в зоосад, поближе к любимому делу.

Я колебался, склоняясь в то же время к тому, что сказала мама. Пока мы все думали, Павке пришла повестка, что его призывают в армию. И через некоторое время мы узнали, что Павка будет моряком. Не слесарем, не ветеринаром – а моряком.

Папа был доволен, хотя и говорил, что будет скучать. Мама плакала, расставаясь с Павкой, и говорила, что будет скучать, но чтобы Павка был всем примером во флоте. Я не плакал, глядя на худого, длинного и слабого моего брата Павку, я думал. Я думал, что вот уезжает Павка, будет у него другая жизнь, прощай дорогие животные, и белую мышку Веру, которая вчера чем-то захворала, я буду лечить один.

Павка уехал.

Я продолжал учиться в школе, ухаживать за больной мышкой Верой и готовить себя в ветеринары.

Прошло много времени, и вот однажды, в начале лета, утром, когда папа и мама были на работе, а я вколачивал гвоздь в новую клетку для белок, дверь отворилась – и вошёл длинный моряк с большим чемоданом в руке. У него были мускулистые руки и широкая грудь.

– Не может быть! – закричал я, а потом добавил: – Что вы хотели? Вам кого?

– Не валяй дурака, – сказал моряк, ставя чемодан на пол, – родного брата на «вы» называть.

– Не может быть! – закричал я от такой неожиданности. – Вы не мой брат, вы другой моряк, вы вообще другой человек, с сильными мускулами и широкой грудью! У моего брата не так!

Конечно же, я узнал его, это я так кричал, от восхищения. Все звери зашевелились и запели, потому что они тоже узнали его. Черепаха Лиза – та прямо бежала к нему навстречу.

– Здоро́во, – сказал моряк и поцеловал меня. – Ну, как дела? Новая клетка? А как зверюшки живут? Я в отпуск приехал.

– Ой, Павка, – сказал я, – какой же ты стал замечательный парень!

– Ну-ну, ладно, – сказал Павка, – пока старики на работе, пойдём гулять, побродим по городу, я соскучился.

И мы пошли. И Генка с нами пошёл. Он сидел во дворе и ничего не делал, так просто, стругал чего-то. От нашего дома на улице Чайковского до самого Невского я всё боялся, что Генка упадёт от удивления. Он всё смотрел на брата и никак не мог поверить. Павка сказал, что он давно не пил газированную воду, что он соскучился, и на каждом углу покупал себе стаканчик газированной воды. Потом мы втроём съели килограмм пломбира, и когда вышли, стояла уже такая жара, что мы решили покататься на лодке. Мы проплыли почти всю Фонтанку и очутились на Неве, поближе к морю, как сказал Павка. Никогда я ещё не плавал на лодке так быстро и красиво. Павка сидел на вёслах, болтал с нами о всякой всячине и грёб совсем без напряжения, будто и не замечал, что у него вёсла в руках.

– Замечательно быть моряком! – воскликнул я.

– Хочу во флот! – воскликнул Генка.

– Эх ты, – сказал мне Павка, – а сам-то мне всё время твердил: «Буду ветеринаром, животных лечить».

– «Эх ты»? Я – «эх ты»?! – обиделся я. – Это ты «эх» и Генка «эх», а я просто сказал, что замечательно быть моряком, просто сказал, и ничего такого, а ты – уже моряк и лечить не будешь!

Павка рассмеялся.

– Да здравствует морская жизнь! – закричал Генка, щупая Павкины мускулы. – Да здравствует голубой простор без конца и края! Да здравствуют тельняшки и походные песни! И сильным мускулам тоже – ур-ра! А кому охота иметь хилый вид и скучную жизнь, пусть лечит своих коз и мышей, пусть будет коровьим доктором, пусть…

– Но-но, малёк, – остановил его Павка. – Смени направление. Полегче насчёт коровьего доктора.

– Можешь не защищать меня, – продолжал я сердиться на Павку. – Не больно-то хотелось.

– Ты меня не понял, – сказал Павка задумчиво. – И зря ты меня «эх» назвал. Не думай, что я забыл, что хотел стать ветеринаром. Не забыл я. Вот отслужу на флоте…

– Павка, – сказал я.

– …и снова подам заявление в ветеринарный институт…

– Дорогой Павка! – обрадовался я.

– …и стану ветеринаром. Обязательно. Мне без этого никак. Так уж я решил… давно ещё…

– Ура! Ура! Ура! – закричал я.

Генка раскрыл рот и ничего не понял.

– А химии и физики я не боюсь, – сказал Павка. – Тогда мне по ним тройки поставили, а теперь будет по-другому. Первую буду учить изо всех сил, а вторую я и так уже назубок знаю. Ведь я не просто моряк, я моряк-радист.

– Вот это я понимаю! – сказал Генка. – Моряк-радист! А то коровий доктор, тьфу…

– Ладно, парень, – сказал Павка. – Брось.

– Не серди ты его, – посоветовал я Генке. – Не забывай, что у него теперь всё по-другому: мускулистые руки и широкая грудь.

– Да уж, – сказал Генка.

Он так ничего и не понял.

 

Чудесный голос

Вот сижу я один дома и думаю, чего бы такое спеть? Может, песню, а может, и какую-нибудь арию? Или куплеты? Просто обожаю я петь. Голос у меня – бас. Могучий голос. Всего девять лет мне, а уже такой голосище. Просто поразительно. Я сколько раз в ванной пел. Здо́рово выходит. Только никто об этом не знает, я никому не говорил, – скромность. Хотя голос у меня красивый, как весенний гром.

Сегодня я решил в комнате попеть. На просторе. Я даже стулья все на кухню вынес и стол к окну отодвинул, чтобы был полный простор.

Потом я слегка прокашлялся, съел сырое яйцо (я их терпеть не могу, но так надо, я читал), запил водичкой и изо всех сил начал:

Ах, приятно как петь! Сам поёшь и сам себя слушаешь. Получаешь огромное удовольствие.

Ну и бас у меня! Кто не мечтает о таком голосе?

Вдруг – тук-тук-тук в дверь.

Кто ещё там? Попеть не дадут.

А она уже входит. Ленка из нашей квартиры. Она на целый класс меня меньше учится.

– Ну, чего тебе, Ленища? – спросил я.

– Это кто пел? – говорит она.

«Хватит быть таким скромным», – подумал я и сказал, так, будто между прочим:

– Я пел. Я. Кто же ещё мог? А что?

– Удивительно красиво, – говорит, – как в опере.

– Ну и что же? – говорю я. – Я и сам знаю. Можно мне спросить, зачем ты мне это говоришь?

– Научи меня, – сказала она. – Ну, пожалуйста! За что хочешь.

– Смех тебя учить, – говорю. – Да и откуда у тебя такой бас?

– Я без баса буду, – говорит. – Как-нибудь по-другому. Я тебе за это мороженое-стаканчик куплю.

– Тебя научишь, – говорю, – а ты потом обманешь, возьмёшь и не купишь.

– Честное слово, – говорит Ленка. – Пречестное-пере-честное. Я даже сначала тебе куплю, чтобы ты не сомневался.

Удивительно, до чего я произвёл на неё впечатление – побежала и купила.

– Только ты сначала не ешь, – говорит. – Так будет не честно. Я раньше купила, а ты раньше научи.

Пришлось учить.

Я ей показал, как стоять надо. Как руки держать. Что делать глазами. Как открывать рот. Как закрывать.

В общем, пока учил, смотрю – мороженое растаяло. Я обозлился.

– Ишь, – говорю, – какая. Я тебе все навыки дал, а ты такая, да?

– Ты его выпей, – говорит Ленка.

Я как заору на неё, на такую:

– Кошке оно годится! Вот кому! Уходи отсюда сейчас же!

Одно утешение – такую дурёху всё равно петь не научишь. Даже мне это не под силу.

И вот однажды был у нас в школе концерт. И вдруг я вижу – выходит на сцену наша Ленища и начинает петь.

Ей здо́рово хлопали.

Мне даже дурно стало, и я сказал громко, на весь зал:

– Произошло недоразумение. Это я её так петь научил.

Все захохотали, а Ленка вдруг говорит:

– Совершенно верно. Своим успехом я обязана ему. – И сделала реверанс, то есть такое приседание.

И снова все захлопали и засмеялись. А потом ей преподнесли цветы и мне тоже. Потом мы с Ленкой вместе стояли на сцене, держались за руки и кланялись. И нам все хлопали.

Я не стал сердиться на Ленку, и домой мы пошли вместе.

– Ты молодец, – сказал я, – что не призналась, что у меня у самого чудесный бас. Скромность – прежде всего. – И я купил нам по мороженому-стаканчику.

Ленка ела, жмурилась и говорила:

– Я знаю свою судьбу. Я буду оперной певицей. Довольно-таки хорошей оперной певицей.

– Да-да, – говорил я. – Конечно. Это у тебя может выйти. Не надо только забывать, что это я тебя научил. Нужна скромность. Смотри, помни обо мне.

А она говорила:

– Да-да. Конечно.

А я говорил:

– Гляди, какой сегодня чудный солнечный день.

А она говорила:

– Не помню такого второго чудного солнечного дня. Не знаю, как тебя благодарить.

И мы купили ещё по стаканчику.

Даже по два стаканчика.

 

Большая рыба отсюда и до школы

– Вот какая мысль носится у меня в голове, – сказал мне Федька. – И не даёт мне покоя. Я обязан поймать большую рыбу, длиной отсюда и до школы.

Мы шли вдоль школы домой, школа была рядом, метров пять всего.

– Кому это ты обязан? – спросил я. – Кто же это велел тебе выудить такую большую рыбу?

– Никто не велел, – сказал Федька. – Я перед собой обязан. Это мой долг. Я должен поймать большую рыбу и накормить ею всю мою семью. Я хочу сделать им приятное.

– Почему бы не купить её в магазине? – спросил я.

– Я думал, ты умнее, – сказал Федька. – Поймать своими руками! Чувствуешь? Я хочу сделать им приятное – папе, маме, маминому папе, папиной маме, дяде Косте из Баку, Димке, Наташе и годовалому Жорику.

– Лови, – сказал я. – Только где её ловить? Зима.

– Как где? – заволновался Федька. – Из-подо льда ловить. Пробить лунку и ловить большую рыбу, чтобы сделать им приятное.

– Лови, – согласился я. – Лови, дело твоё. Только не позабудь пробить большую лунку.

С тех пор началось: как звонок с урока – Федька летит домой, а когда я выходил из школы, он уже шёл мне навстречу с чемоданчиком в руке – там, наверное, лежали снасти. Река от нашего дома была не близко. Он, я думаю, ездил туда на трамвае, и, когда я вечером выходил погулять во двор, а он возвращался, лицо у него было озабоченное, на меня он не смотрел и, по-моему, думал, как его пустят с такой большой рыбой в трамвай, когда она попадётся.

Наконец я не выдержал.

– Как она поживает, твоя большая рыба? – спросил я.

– Зря ты так, – сказал Федька. – Она в скорости будет, я уже приметил одну – большая что надо, своими глазами видел. Не жить ей в реке. Я уж так решил, сделаю им приятное – папе, маме…

Когда он похвастался, что видел её своими глазами, что-то дрогнуло во мне, и я заговорил.

– Послушай, – сказал я ласково, – нельзя ли так сделать, чтобы мы её вместе выловили? Выловим вместе, а домой возьмёшь её ты, раз уж ты всё это придумал.

– Ладно, – неожиданно согласился Федька. – Я бы мог и один её осилить, но если так, тогда ладно.

– Твоим, наверное, приятно будет, когда ты с ней домой явишься!

– Ещё бы, – сказал Федька, – они ох как обрадуются.

На следующий день мы сразу после уроков отправились на реку, к лунке. До темноты простояли мы возле лунки. Мы надевали на крючок и чёрный, и белый хлеб, и колбасу, и котлетку, но большая рыба так и не появилась.

С того дня я и забыл обо всём на свете, кроме этой рыбы.

Я даже видел её во сне два раза.

Так прошло дней десять.

Нам попадались маленькие рыбки, иногда даже не очень маленькие, но всех их Федька выбрасывал, говоря, что они никуда не годятся.

А большая рыба так и не появилась. Ни разу.

Тут и четверть кончилась в школе. Всем нам выдали табели с отметками.

И какой же страшный скандал был у меня и у Федьки дома! В наших табелях полно было троек. Ничего удивительного в этом не было – ведь из-за этой большой рыбы времени на уроки почти не оставалось. Дома мы говорили, что ходим друг к другу заниматься.

– Большая рыба, – сказал я Федьке, – зачем она нужна! Чего маленьких-то брать не хотел? Думаешь, твои бы не стали есть? Теперь троек полно. Тоже – сделали приятное.

– Эх ты, – сказал Федька. – Тысяча маленьких совсем не то, что одна большая… Эх ты…

Я не стал с ним спорить. Но ловить его рыбу тоже ходить не стал. Он, по-моему, тоже не ходил. Оба мы взялись за ум, учились как следует и последнюю четверть закончили очень хорошо.

Лето пришло. Вскоре за нами приехала машина, чтобы отвезти нас на дачу. Я и папа с мамой забрались на стулья, столы и вёдра, которые были привязаны к кузову, шофёр завёл машину, я помахал рукой всем ребятам, и тут из ворот вышел Федька.

– Привет, Федька! – закричал я. – Всего тебе наилучшего. Куда направляешься?

– На речку, – сказал Федька, – за большой рыбой. Очень хочется сделать им приятное.

Машина тронулась и быстро помчала нас, и пока можно было, я всё время смотрел, как Федька машет и машет мне рукой от ворот нашего дома.

 

Я человек настойчивый

Я вчера в школу в резиновых сапогах пришёл. Правда, дождь, но это ничего, это им не вредит. Я теперь решил, что рыбаком буду, артистом не буду. И вообще лучше, и если артистом, то в таких сапогах не походишь. Там у них другая обувь: туфли, тапочки…

А резиновые, резиновые-то! Загляденье. Чёрные. Блестят. Скрипят. Длина – во! – до колена, а если отогнуть края – до пояса, и размер ничего, сорок третий: у папы такая нога.

Иду – гуляю… Дождь, а мне хоть бы что. Скрип такой, тепло, просторно и сухо.

«Здрасте!» – «Здрасте!» – «Откуда такие сапожки?» – «Из Парижа!» – «Да ну?!» – «Ну да!»

Прихожу в школу – смех. Все смеются. Покатываются. Даже захлёбываются. Плачут. Мне такой смех понятен. Смех от зависти. Ну как же, ещё бы! Размер сорок третий, тёплые, чёрные, блестят, лёгкие, как пух, особый скрип.

Первый урок физкультуры был. Все надели майки, трусики. Я тоже надел. Построились в линеечку. Главное, что это за линеечка?! Все прыгают, хохочут, за животы хватаются. Один я ровно стою. Не хватаюсь. Мне что? Мне не завидно. У меня сапоги. Выше колен. Тапочки мне ни к чему. Я их и не брал даже.

Вошёл учитель Лев Евгеньевич. Пока спрашивал, в чём дело, пол-урока прошло. Наконец меня увидел. Говорит:

– Шаг вперёд!

Что это был за шаг! «Р-раз – два!» Со стороны поглядеть – одно удовольствие. Все рыдают, но мне-то причина ясна: зависть.

Лев Евгеньевич говорит:

– Это что? Что это?!

– Сапоги, – говорю, – сапожки. Разве не видно?

– Зачем они?

– Смешно, – говорю. – Они до колен, а если отогнуть, – до пояса.

– Верно. А зачем?

– Как зачем? Чёрные. Блестят. Размер сорок третий. Не промокают. Можем проверить.

– Не надо! Не надо! Но что с ними делать?

– О! О-о-о! Что угодно! Носить воду. Грибы. Ягоды!

– И только?

– Не только! Кошек! В каждом по кошке.

– Каких кошек?!

– О-о-о! Любых, каких надо! – говорю.

– О-о-о! – говорит. – Зачем они здесь, на уроке физкультуры, эти сапоги?

– Бегать, прыгать…

– Пры-ыгать?

– Да. О, да. Лёгкие, как пух.

– Принесите, ребята, стойки и планку.

Принесли, поставили.

– Прыгай же, – говорит.

– Уже! Вот я уже бегу и прыгаю.

Я три раза планку животом сбил. Неудачный день.

– Сходите за директором, – говорит Лев Евгеньевич.

Пришёл директор.

– Вот, – сказал Лев Евгеньевич. – Мальчик в высоких резиновых сапогах. Делайте со мной что хотите, я не могу.

– Что это, Алёша? – говорит Анна Ивановна.

– Ну сапоги же, – говорю, – сорок третий номер. Как пух. Что, не нравятся?

– Разве у тебя нет другой обуви?

– Есть. Плохая, – говорю.

– Рваная?

– Нет, – говорю, – целая. Но сапоги лучше.

– Что с тобой, Алёша? – сказала она и потрогала мой лоб. – Иди скорее домой и ляг в кровать.

– Почему? – говорю.

– Ляг, ляг.

Ну, я и ушёл. Им виднее.

Выхожу на улицу, а погода чудесная. Тепло. Дождя нет. Солнышко светит. Сапоги блестят. Хорошо гулять. Всё время буду в своих сапогах ходить. Мало ли кто что скажет! Я человек настойчивый. Уж что решил, то выполню. Такой уж я человек.

 

Уборка дождя

Когда идет дождь, бывают странные вещи.

Вот вам история про председателя нашего отряда Глеба Луковкина.

Кончились уроки, Глеб говорит:

– Не расходитесь. Сегодня у нас по плану уборка снега.

Мы ну смеяться. Какой план?! Какая уборка?! Снег? Да какой же сейчас снег? Дождь один. У нас вся зима в этом году такая – никакого снега, один дождь.

– Всё равно, – говорит Глеб. – План есть план.

– Но ведь снег есть снег, – сказали мы. – А сейчас дождь.

– Всё равно.

– Что «всё равно»?

– Будем убирать.

– Снег?

– Да. То есть нет, – дождь.

Весело, правда? Говорим Глебу:

– Но ведь дождь не снег. Как его убирать?

– Это верно, – согласился Глеб, – снег не дождь. Но убирать надо. Мы запишем: дождь. Дождь и снег – вещи похожие. Оба с неба падают.

– Ерунда какая-то, – сказали мы.

– Ну нет. Нет! – уверенно сказал Глеб.

– Он прав, план есть план, – согласился Федька. – Только давайте так: сегодня проведём репетицию драмкружка, а через недельку, может, и снег выпадет.

– Никаких перестановок в плане, – грозно сказал Глеб. – Ни-ка-ких!

– Тьфу! – плюнул Федька и пошёл из класса.

– Смотри, Фёдор! – крикнул ему вдогонку Глеб.

– Смотрю, – сказал Федька, – на снег, – и ушёл.

Мы взяли лопаты и мётлы и пошли на школьный двор. Дождь лил вовсю. Бегут ручейки по школьному двору. Что убирать? Как убирать? Непонятно.

– Сгоняй лужи в ручейки! – скомандовал Глеб.

Стали сгонять. Только ничего не сгоняется. Дождь льёт и льёт.

– Как быть? – спрашиваем Глеба.

– Никак, – говорит, – это не наша вина.

– А план? – спрашиваем.

– План, план! – обозлился Глеб. – Говорят вам, не наша вина.

– Ну, пошли, репетицию проведём, – сказали мы.

– Не по плану, – говорит Глеб.

Плюнули мы, как Федька, и разошлись по домам.

Глеб пошёл дождь в план записывать.

Быстро неделя пролетела. В тот день у нас репетиция была назначена. И вот с утра повалил снег. Сразу как-то на душе веселее стало. Сбегали после уроков домой, поели, собрались перед школой – на репетицию. А в школьном дворе снега по колено. Масса. Не пройти.

– За уборку! – крикнул Федька.

– Давай! – закричали мы.

Глеб забегал как угорелый. Не хотел давать убирать. Только мы всё-таки убрали. За час. Во дворик стал!.. Чистенький. Глеб тоже с нами убирал. Всё равно его никто не слушал. Ему надоело.

С репетиции мы шли весёлые и довольные. Глеб тоже повеселел. Румяный стал после уборки снега. И короля в пьесе он сегодня хорошо играл.

– Ох, ох! – говорит. – Я всё думаю, как нам с этим снегом быть?

– А ты его вместо того дождя запиши.

– Нельзя. Тогда снега не было.

– Запиши на сегодня, вместе с репетицией.

– Никак нельзя. В плане этого не было.

– Бедный ты бедный, – сказали мы. – Что же тебе делать?

– Слушай, Глеб, – говорит Федька, – ты не расстраивайся. Знаешь, иногда говорят: «внеплановое мероприятие». В плане не было, а сделали. Сами. Без всего. Так часто бывает. Вот ты так где-нибудь и запиши: «внеплановое».

– Это правда, ты не шутишь? – говорит Глеб.

– Правда, – сказал Федька. – Честное слово.

– Точно, – подтвердили мы.

– Вот красота, – сказал Глеб. И рассмеялся. – Так и запишем.

И записал.

И все остались довольны.

 

Как я лишился богатства

Дело в том, что мне вставили золотой зуб. В этом вы можете не сомневаться. Настоящий золотой зуб, вверху, по самой серединке… Уж как у меня мой обыкновенный, белый вылетел – я рассказывать не буду, это к делу не относится, и Надька Клякса всё врёт, будто я стойку на одной руке делал, всё врёт.

Ну так вот, не стало у меня зуба. Мама как увидела, закричала:

– Какое несчастье! Какое несчастье! Надевай немедленно новые ботинки и пойдём к врачу.

– А ботинки-то новые зачем? – спрашиваю.

– Как зачем?! Чтобы он ничего такого про нас не подумал. Пойдём и вставим тебе золотой зуб.

Золотой зуб! Ни у кого такого не будет. На всю школу я один. Да что школа! Ого, как я обрадовался!

Я побежал надевать новые ботинки и пока надевал, даже и не вспомнил, зачем к врачу идти именно в новых, а всё думал про свой будущий золотой зуб. Как я буду идти по улице, всем улыбаться, а солнышко так и блестит, так и играет на моём золотом зубе…

Думал-думал, думал-думал и вдруг призадумался и подумал, что вообще-то ну день, ну другой – а потом мне всё это надоест. Я иногда люблю вперёд посмотреть. Скоро мне всё это надоест, а зуб-то всё равно никуда не денется, со мной будет. К тому же, раз человек родился с простыми белыми зубами, то пусть так и живёт – ничего плохого в этом нет.

Надел я новые ботинки, вышел к маме и сказал:

– Мне золотой зуб ни к чему. Никуда я не пойду.

Мама как замашет руками:

– Нет, пойдёшь!

– Нет, не пойду. Зачем мне такой зуб?

– Как?! Как зачем?! Да ты цены ему не знаешь. Ты ещё глупый и не понимаешь ничего. Ты меня ещё благодарить будешь. Мало ли что в жизни случится. Будешь постарше – поймёшь.

– Не хочу я его вставлять. Не буду, – сказал я.

– Будешь, будешь, будешь… – сказала мама. – Одевайся. Пошли.

И я пошёл. Раз, второй, третий… И мне вставили золотой зуб…

…Два урока я сидел тихо, потом к Генке подошёл.

– У тебя что есть? – спрашиваю.

– Ничего нет, – говорит Генка.

– Эх ты… – сказал я.

– Есть, есть, – сказал Генка. – У меня ёж живой есть.

– Эх ты! – говорю. – А у меня зуб золотой!

– Не ври.

– Не вру.

– Врёшь!

– И не вру. На, смотри.

И раскрыл рот.

– У него зуб золотой! – заорал Генка.

Все сбежались. Весь класс. Я раскрыл рот, я улыбался, я крутил головой в разные стороны. Меня прямо задавили. И все хохочут. А я стою гордый, необыкновенный, один на всю школу. А они хохочут. По партам даже стали прыгать. Чуть доску не сорвали. Убегут. Прибегут.

– А ну, открой рот, – говорят. – Пошире, пошире, – и хохочут.

Генка хохотал так, что его в медпункт увели.

На следующей переменке стали из других классов приходить. На меня смотреть. И все просили раскрыть рот. Потом я из своего коридора ушёл. Пошёл этажом ниже. Рот раскрывать не просят, но шушукаются все.

На уроке все сидели плохо. На доску не смотрели. На меня смотрели.

– В чём дело? – сказал учитель. – Что это вы все на него смотрите?

– У него… ха-ха-ха, зуб… ха-ха-ха, золотой! Вот… ха-ха!

– Это правда, а? – спрашивает меня учитель.

– Ох, – сказал я. – Ну конечно, правда…

– Сделай пять стоечек на одной руке! – крикнула Надька Клякса.

– Он тебе зачем? – спрашивает учитель.

– Он мне ещё пригодится, – говорю.

– Это как же?

– Да вот так.

– Ну, например?

– Ну… например, – сказал я, – например… ну… вот…

– Что «вот»?

– Ничего.

– Ты с ним что сделаешь?

– Я с ним сделаю вот что, – сказал я.

– Что?

– Я его сначала… вырву…

– Та-ак…

– Потом возьму и… в общем, так…

– Что «так»?

– Так и есть так. И всё.

– Стоит вырывать, – сказал учитель. – Зачем тогда вставлять?

– Нет, нет! – обозлился я. – Я его… продам!

– Да ну?

– Обязательно.

– И купишь – что?!

– Хоть что! – крикнул я.

Я чуть не заревел. Я думал, он серьёзно. Прямо описать нельзя, что творилось в классе.

Я пришёл домой и сказал маме:

– Пошли.

– Куда?

– К врачу. Этот зуб вырывать.

– Ни за что, – твёрдо сказала мама. – Ты жизни не знаешь.

– Знаю, – сказал я.

– Ты мне ещё спасибо скажешь!

Я не стал с ней спорить, лёг на диван, задрал ноги и сказал:

– Помогать тебе не буду, учиться не буду… и есть тоже не буду. Всё.

И только тогда она повела меня к врачу.

– Бедный ты бедный, – сказала мама.

– Нет, я не бедный.

– Бедный, потому что глупый, – сказала мама.

– Нет, не глупый я.

Я знал, что я не глупый. Я не хвастаюсь. Я сам сделал в подарок школе модель экскаватора. А глупые люди экскаваторы не делают.

 

Отойди от моей лошади

Был, знаете ли, один такой случай.

В нашем городе, в Ленинграде.

Можно даже сказать… в моём районе.

В школе, где я учусь.

На третьем этаже.

Даже в моем классе, если уж вам так хочется знать.

Между прочим, со мной.

Хотя, по правде говоря, я здесь ни при чём, не виноват. Это, я думаю, с самого начала ясно.

Всё произошло на уроке рисования.

Мы всегда на этом уроке тюленя рисовали или белого медведя. Срисовывали с картинки. Мне это здо́рово надоело. Честно. Я так об этом и сказал нашей новой учительнице.

Просто прелесть что за учительница.

Сразу согласилась, что-нибудь другое нарисовать. Молодая, а понимает.

– Не тюленя! Не медведя! – закричали все.

– А что? – спросила она. – Что именно?

– А именно вот что! – крикнул я. – Про что мечтаем, то и нарисуем.

И она опять согласилась.

Я же вам говорю, что она совершенно исключительная учительница.

Сначала я нарисовал ракету и себя в ней. Но у неё куда-то хвост загнулся, и я решил вернуться на землю. В общем, слетал.

Потом я нарисовал себя с новой хоккейной клюшкой.

Потом килограмм винограду.

Потом ещё полкило.

Потом вспомнил про лето и нарисовал лошадь, себя и Тимку.

Потом я нарисовал, будто я говорю: «Отойди от моей лошади!»

– Зачем же? – спросил Тимка.

– Низачем, – сказал я. – Сам не можешь сообразить, что ли? Ты будешь рыцарь пеший, а я рыцарь конный. Конный, понимаешь?

И я нарисовал себя на лошади, а Тимку без лошади, и ещё я нарисовал себе и ему щит и меч.

Жаркое было времечко.

Потом я забыл нарисовать ему шлем и закричал на весь класс:

– Эй, рыцарь, где ты потерял свой шлем?!

Все зашумели, а учительница сказала:

– Что? Что случилось?

– Ничего! – закричал я. – Пока ничего! Эй, Тимка! Подними забрало!

И я быстренько нарисовал ему шлем.

Потом Тимка стал капризничать, и мне пришлось нарисовать ему лошадь.

– Эй-гого! – закричал я на весь класс Тимкиным голосом. – Алёшка! (Алёшка – это я.) Иду на тебя!

– Берегись, ничтожество! – крикнул я и нарисовал, как я размахиваю мечом и мчусь на Тимку.

– Не по правилам! – закричал Тимка.

– По правилам! – закричал я.

– Умри, несчастный! – кричит Тимка.

– Ещё не известно кто! – кричу я.

Наши кони бесстрашно и быстро мчатся навстречу друг другу.

– Бенц! – кричу я и рублю Тимку изо всех сил мечом по голове – Бенц-те-ре-ренц!

– Ур-ра! – кричит Тимка. Его шлем крепок, как сталь. Как чугун.

– Бенц! Та-та!

– Умри, подлый рыцарь!

– Ещё не хватало!

– Эй-го-го!

Тимка падает! Ур-ра! Его конь ранен.

– Сдавайся! – кричу я. – Мелкий подлый враг! Задняя нога лягушки! Трусливый заяц! Пустой горшок! Двоечник! Клякса!

– Алёша Петров!

– Ржавая кошка!

– Алёша Петров!!

– Дырявый холодильник!

– Алёша Петров!!!

– Я тебе не Алёша! Я рыцарь, мрак на твою голову, синяя мочалка!

– Алёша Петров?! Что здесь происходит?

– Что? – спросил я и поднял голову.

И увидел вот что: весь класс забрался на парты вокруг меня и смотрел, как я расправляюсь с этим наглым рыцаришкой.

А потом все стали айкать и ойкать и прыгать с парт вниз, и тогда я наконец увидел нашу учительницу, совсем красную, и других учителей, и завуча, и директора, и медсестру, и нянечку, и всех-всех…

А про то, как я был в кабинете у директора, и про всякое такое мне неохота рассказывать.

Теперь все говорят, что я урок сорвал.

Говорят, что подвёл новую молодую учительницу. Такая славная, просто не верится, что я мог это сделать.

Просто я не нахожу объяснения таким словам.

Похоже, что это какая-то глупость и ошибка.

Совершенно уверен.

Вы, я думаю, тоже. А?

 

Озарена весёлым треском

Мне подарили фотоаппарат.

Завтра я куплю себе плёнку и сфотографирую памятник Александру Сергеевичу Пушкину в саду.

Плёнку я проявлю, отпечатаю снимки, разложу их на столе и буду смотреть.

Я буду смотреть и смотреть и вдруг унижу, что сам я сижу в саду на скамеечке, против памятника великому поэту. Против памятника Александру Сергеевичу Пушкину.

Я буду долго глядеть на него, и он вдруг сойдёт вниз, погуляет немножко по саду, а потом подойдёт к моей скамейке и скажет:

– Прошу извинить меня, я не помешаю?

– Ой, что вы, что вы! – воскликну я. – Пожалуйста!

Я посмотрю сбоку на его добрые, грустные глаза, не удержусь и произнесу, волнуясь:

– А я вас знаю, Александр Сергеевич. Вы – великий поэт Александр Сергеевич Пушкин.

– Ах, – очнётся он. – Откуда ты меня знаешь?

– Что за вопрос?! – воскликну я. – Ну что за вопрос?!

– Да, да, верно, – скажет он, сообразив. – Я позабыл совсем, я о своём думал.

– Вот так встреча! – скажу я.

– «Мороз и солнце, день чудесный», знаешь? – вдруг спросит он.

– Конечно, – скажу я. – «Ещё ты дремлешь, друг прелестный», правильно?

– Правильно, – скажет он. – А как дальше?

И я стану читать ему дальше: «Пора, красавица, проснись…»

Я буду читать, смущаясь и краснея, но с выражением, как и надо, а потом вдруг покраснею ещё больше, оттого что вспомню: несколько строчек в конце я вовсе не знаю, и раньше не знал, не выучил, и мне поставили за это в школе три с минусом.

– Дальше я не знаю, – скажу я печально.

– Как же так, как же так? – расстроится Александр Сергеевич. – «Вся комната янтарным блеском…»

– «Озарена весёлым треском», – чуточку вспомню я.

– Мальчик! Как же это можно – озарить весёлым треском? Там же точка после «озарена». Что же это получается?

Он вздохнёт тяжело, поднимется со скамейки, пойдёт, пойдёт… И снова я увижу, что он памятник.

– Александр Сергеевич! – закричу я. – Куда же вы?! Я не буду больше! Не буду! Я хотел пригласить вас в зоосад. Там белые медведи! Я хотел вас познакомить с Женькой Кисейкиным, моим другом! Я хотел…

Я буду звать его долго – и всё зря: он не шелохнётся.

И я увижу себя вовсе не в саду, а дома, за столом, перед фотографиями.

Не буду я завтра покупать плёнку. Ну её совсем!

Пропади она пропадом.

Пойду-ка и выучу сперва всё это замечательное стихотворение.

 

Великий талант

Кто никогда не играл на флейте, не знает, что это такое. На переменке ко мне подошёл староста Глеб.

– Ну, как флейта? – спросил он.

– Какая флейта? – удивился я.

– Поигрываешь помаленьку, а?

– Отстань, – сказал я. – Ни на чём я не поигрываю. Я её и в глаза не видел.

– Плохо дело, – сказал Глеб. – Пора научиться.

– Это ещё зачем?

– Пора, пора, – сказал Глеб. – Учись.

– Не буду, – сказал я.

– Слушай, – сказал Глеб. – Я тебе не нянька. Ты пионер?

– Пионер.

– Учишься хорошо?

– Ну, хорошо… ничего учусь.

– Маме помогаешь?

– Когда как. В общем, вроде помогаю.

– Ну, вот видишь, а на флейте не играешь. Учись, учись, пора.

И убежал.

Я подумал, может, и правда пора. Ну что у нас за староста! Подойдёт к тебе, поговорит, и вроде всё ясно.

После уроков Глеб сказал:

– Зайди ко мне вечерком, у меня там есть кой-какие флейты, – и добавил: – Ты, наверное, думаешь, зачем это всё. Так вот: шестой «а» посадил берёзку, шестой «в» сделал модель корабля, шестой «б» ещё чего-то – у каждого своё, а у нас будет симфонический оркестр. Все тридцать человек на чём-нибудь играют. Надо что-то непохожее. Необыкновенное. Учись на флейте, через три дня концерт.

– А когда репетиция? – спросил я.

– Боюсь, не успеем, – сказал Глеб. – Мы сразу. Не бойся. Ты у нас великий талант. Вот это будет сюрприз. Все ахнут. Ну, привет!

И убежал.

Три дня я ходил сам не свой. Ни с кем ни о чём не говорил. Глеб сказал, что это тайна. Тайна и сюрприз. В день концерта Глеб повесил на школе афишу. Все были поражены.

Глеб назначил сбор музыкантов без пяти семь.

Когда я с флейтой пришёл в школу, народу в зале было полно. Глеб встретил меня в раздевалке.

– Ну, как дела? – спросил он.

– Ничего у меня не выходит, – сказал я. – Хочу сыграть одно, а получается другое. Лучше мне сегодня не выступать.

– Не глупи, – сказал Глеб. – Класс хочешь подвести? И так всего семь человек пришло, а ты восьмой. В музыке это называется октет. Я так и скажу: «Выступает октет шестого «г» класса». Пошли.

Мы прошли за кулисы. На сцене было темно.

– Они уже здесь, – сказал Глеб и в темноте провёл меня. – Вынь флейту. Занавес откроют в полной темноте, потом зажгут свет, и все ахнут.

Занавес открыли, Глеб дал сигнал, свет ярко вспыхнул, зал ахнул. Я огляделся вокруг – на сцене нас было трое: Алик Зуев с барабаном, я с флейтой и Глеб с какой-то палочкой. Когда в зале стало тихо, Глеб сказал:

– Симфоническое трио шестого «г» класса. Римский Корсаков «Снегурочка». Дирижирует Глеб Луковкин. Играй, – шепнул он мне.

Алька ударил в барабан.

– Что играть? – шепнул я Глебу.

– «Снегурочку», – шепнул он, размахивая руками.

– Я не знаю, – шепнул я.

– Ну, и зря, – зашептал Глеб. – Играй.

Я заиграл.

Вот что был хохот. Все в зале прямо катались со смеху. Алик Зуев хотел убежать. Я замолчал.

– Всё хорошо, – зашептал мне Глеб, удерживая Альку. – Играй.

– Не буду, – зашипел я.

Глеб перестал махать рукой (другой он держал Альку) и объявил публике:

– Лермонтов. «Бородино». Прочтёт Алёша Петров.

И я начал читать «Бородино».

Я здо́рово читал. С выражением. Иногда Алька подыгрывал мне на барабане, и получалась полная картина сражения.

Мне хлопали минут десять.

– Ты великий талант, – сказал мне Глеб, когда мы с концерта шли домой. – Ты должен всех научить так читать. Весь класс. Мы дадим концерт. Прочтём хором какое-нибудь стихотворение. Все ахнут. Приходи завтра вечером. Это дело надо обдумать.

 

Господь бог, чёрт или акробат

Рано утром кто-то прошёл по стене нашего дома снизу вверх.

Ещё вчера было холодно, но потом потеплело, иней на стенах дома стал белым, и по нему чёрным по белому шла цепочка следов человеческих ног. Хорошо ещё, что это произошло во дворе, а не снаружи, – иначе смотреть на следы сбежалась бы вся улица.

– Чертовщина какая-то, – мрачно сказал управхоз Андрейцев, глядя вверх. – Никому ни слова, – сердито добавил он публике, – сами должны разобраться.

– Как ни говори, а что-то выше нас есть, – вздохнула бабушка в платке крест-накрест.

– Замолчите! – цыкнул побледневший Андрейцев.

Все заволновались.

– Акробат, – сказала бабушка Павлова из двадцать седьмой квартиры. – Это акробаты. Это они умеют так ходить. По стенкам.

В этот момент восьмиклассник Сенька утащил меня в подворотню.

– Ты, конечно, ещё дурачок, – сказал он мне, – дурачок, потому что учишься всего-навсего в пятом классе, но кое-что я попытаюсь тебе объяснить. Эти следы оставил не бог и не чёрт, а человек.

– Не ври, – сказал я, хотя я отлично знал, что бога нет и что чёрта тоже нет.

Сенька не обратил на это никакого внимания.

– Напряги свой скудный умишко, – сказал он. – Дом и земля составляют прямой угол. Мы – люди – составляем с землёй тоже прямой угол. Если лечь на землю и упереться ногами в дом, то мы составим прямой угол с домом. Дальше, – продолжал он, – если долго так лежать, то силой человеческого разума можно убедить себя, что земля – это дом, а дом – это земля, а убедив себя в этом, легко преодолеть земное притяжение и пойти по стене дома снизу вверх. Понятно?

Но я не успел ответить, – человек десять народу, с управхозом Андрейцевым во главе, гуськом вошли в подворотню и направились к двери домовой конторы.

– Будет собрание! – крикнул Мишка Зайцев. – Насчёт следов!

Я не очень-то этому поверил. Какое ещё там собрание, когда все люди на работе, но на всякий случай мы с ребятами тоже направились в домовую контору. Вся эта история нам очень нравилась: какой-то необыкновенный человек или существо прогуливалось ночью по стене нашего дома. Здо́рово ведь! Соседние мальчишки, наверное, лопнут от зависти.

Мы заглянули в домовую контору и увидели, что вокруг Андрейцева сидят: бабушка в платке крест-накрест, бабушка Павлова, которая говорила про акробата, длинный бухгалтер, юрист в очках, паспортистка, дворник и милиционер.

– Собрание считаю открытым, – сказал Андрейцев.

Все заволновались и стали готовиться к выступлениям. Андрейцев вышел к нам и сказал:

– Ребята, кто из вас знает, кто из жильцов дома сейчас дома?

– Профессор из девятой квартиры и дедушка Кирюша! – сказал Мишка Зайцев, который всё знал.

– Сбегай, чтобы пришли на собрание, – сказал Андрейцев.

Мишка убежал, а мы стали слушать, что будет дальше.

– Наше дело такое, – сказал милиционер, – на одном месте не стоим. Может, я пошёл в один конец, а он в момент и шмыгнул…

– Простите, кто «он»? – спросил юрист.

– Он! – вскрикнула бабушка в платке крест-накрест. – Он!!

– Ужас, – сказала паспортистка.

Длинный бухгалтер возмутился.

– Стыдно, – сказал он, – очень стыдно в наше время верить во всякое такое.

– Я с вами совершенно согласен насчёт времени, – сказал юрист, – но факты, факты! Следы-то есть.

– Ужас, – сказала паспортистка.

– Когда мы были в цирке… – начала бабушка Павлова, но в этот момент прибежал Мишка Зайцев и сообщил, что профессор уже идёт, а дедушка Кирюша тоже сейчас идёт, только дочинит куклу соседской девочке.

Все мы очень любили дедушку Кирюшу. Он был пенсионер, но дома не сидел, всё с нами что-нибудь делал. То хоккейную клюшку поможет починить, то объяснит трудную задачку, всякие штуки нам из дерева вырезал, корабли, яхты.

– Теперь вы, Пескова, – сказал Андрейцев дворничихе.

– В эту ночь дежурила я, – сказала она, – ничего такого не заметила. В час ночи, как положено, закрыла ворота. Всё.

– Он, – убеждённо сказала бабушка в платке крест-накрест. – Невидимый дух, без тела.

Пришёл профессор. Мишка Зайцев успел ему всё рассказать. Все замолчали и стали смотреть на профессора.

– Бога нет, – заявил профессор. – Это просто какая-то тайна природы. Ничего страшного. Люди не всё ещё успели разгадать. Проблемы снежного человека, доисторических ископаемых животных…

Выступление профессора нам понравилось, мы готовы были слушать его и дальше, но тут пришёл дедушка Кирюша, поздоровался со всеми и сказал, что это он, это он гулял ночью по стене нашего дома.

Что тут сделалось!

Бабушка «крест-накрест» тихонько легла на пол.

Милиционер дунул в свисток.

Паспортистка захохотала.

– Зачем? Зачем вы это сделали?! – закричал управхоз Андрейцев.

– Да уж так, – сказал дедушка Кирюша, – уж такой я человек, люблю разные шутки и загадки.

– Вы врёте, – сказал бухгалтер, – человек не может так.

– Нет, я не вру, – сказал дедушка Кирюша, – это я гулял по стене. А вы думаете, господь бог? Нет, это я гулял.

– Прошу извинить меня, – сказал профессор, – любопытно узнать: как, каким образом?

– Ножками, профессор, ножками, – сказал дедушка Кирюша. – А ножки я изготовил сам. Взял две лыжные палки и на каждую надел по туфле. Следы, если вы заметили, товарищ Андрейцев, идут рядом с лестничными окнами. А окна, позволю я вам заметить, не закрыты, хотя уже зима, товарищ Андрейцев. Я напомнил вам об этом, но вы сказали, что окна закрыты. Вы сказали неправду. Именно из окон высовывался я…

– Ах! – снова закричал управхоз Андрейцев. – Зачем же вы это сделали, а?!

– Как сонные мухи вы тут все, – сказал дедушка Кирюша. – Прямо даже не знал, как вас расшевелить. В нашем доме сплошной застой. Ребята вон вроде беспризорных…

– Это безобразие, – сказал юрист, – вы хотели смутить покой жильцов дома.

– Недостойный поступок, – сказал Андрейцев. – Чрезвычайно недостойный…

Но дедушка Кирюша вдруг исчез. Как? Куда? Никто не заметил.

– Где он? – спросил Андрейцев.

– Сгинул, – зашептала бабушка в платке крест-накрест. – И не видать его. Дух. Без тела. В нашем доме живёт.

– Пошли, – сказал Мишка Зайцев, – чего-то неинтересно.

Мы выскочили во двор.

Во дворе уже полно было ребят из соседних домов, все стояли задрав голову, а по стене шла чёрная цепочка следов человеческих ног.

 

Это будет сюрприз

Завтра все посходят с ума.

Все будут очень неспокойны.

Я не уверен, но скорее всего, что так.

Все будут тыкать пальцами в телевизор и говорить:

«Нет, вы только подумайте», или: «Бывает же такое», или: «Чей это необыкновенный мальчик?»

Не все ведь знают, чей.

Всех охватит необыкновенное волнение.

Я, честно говоря, это очень подозреваю.

Будут показывать – меня.

Пять дней назад я приехал в деревню к бабушке и дедушке. С папой и с мамой.

Ну, сначала вещи разобрали, устроились и сели пить чай. Бабушка и дедушка всё время протягивали руки через стол и гладили меня по голове. А я сидел, чай не пил, не ел ничего, болтал ногами и всё думал, когда же начнётся новая жизнь. Вот ведь глупо, уже приехал, а вроде и не приехал, просто сижу дома и ничего из нового не делаю. А они долго чай пили, будто первый раз в жизни, смеялись чего-то и всё меня гладили. Совсем я извёлся.

Я как угорелый из дома выскочил, когда они своим чаем напились. А кругом травка растёт, деревья, небо синее, жарища, красота, прелесть и простор. Я взял и… как побегу по дороге, просто так, изо всех сил. Потом остановился и стал дышать: дых-дых, дых-дых.

И вдруг вижу: что-то в кустах желтеется. Ни на кого не похожее, что-то жёлтенькое. Желтоволосенькое и желтопузенькое. А ведь что это – и не отгадать. Я взял камушек и бросил туда.

Жёлтенькое завертелось, затилитилькало, забумкало, заыхкало и ка-ак выпрыгнет. А я ка-ак побегу. А жёлтенькое ка-ак припустит за мной, как заорёт:

– Алёшка!

А я бегу.

А оно:

– Алёшка!

А я быстрей.

А оно топочет и кричит:

– Алёшка! Не убегай!

Удивительно знакомый голос. Остановился я… дых-дых, дых-дых. Тыща чертей! Да ведь это же рыжий Тимка.

– Здоро́во, Алёшка! – закричал он.

– Привет, Тимка! – заорал я.

– Вот я рад, что ты приехал! – крикнул он.

– А я… не можешь себе представить! – кричу я.

– Ты куда бежишь так быстро? – спросил он.

– Да на речку купаться, – сказал я.

– Ну, бежим вместе, – сказал он.

И мы побежали. Бежим и беседуем.

– Я тебя ещё час назад в окно видел, – говорит Тимка.

– Я своих устраивал, – говорю я.

– Чего твои тебя так по голове гладили? – спрашивает он.

– У меня причёска кривая, – сказал я.

– А ты чего в меня камень бросил?

– Я думал, это пень. А ты чего там сидел?

– Я гусеницу дрессировал. Кусачую.

– А окунь клюёт или нет?

– Ещё бы.

– А ты весь рыжий.

– А ты сам… синий.

– Красота.

– Красотища!

И мы прямо свалились в речку.

Сначала мы плавали. Потом кувыркались в воде. Потом топились и спасались. Потом я прыгнул с нырялки солдатиком. Потом просто так. Потом бочком. Потом опять просто так. Потом рыбкой. Потом самолётиком. Реактивненьким. Потом Тимка научил меня нырять чемоданчиком. А я его – драндулетиком. Потом мы спели песню. А потом Тимка сказал:

– Помнишь, кто такой Пушок? Бежим к нему!

– Бис! Браво! – закричал я, потому что сразу всё вспомнил, и мы побежали.

Я бежал и думал про Пушка. Как же это я сразу про него не вспомнил, про этого телёночка, про маленького бычка? Мы с ним в прошлом году здо́рово подружились. Он за мной как ручной ходил. Целыми днями. Он, наверное, подрос теперь и меня не помнит.

– Вон, – сказал Тимка на бегу. – Видишь дом с красной крышей? Это новая удоеэлектричница. Там коров доют.

– Эх ты, Тима, – сказал я. – Надо говорить электроудоительница.

– Пусть так, – сказал Тимка. – Когда мы до неё… до этой добежим, я тебе глаза закрою и поведу за эту… ну, как её… Пушок там пасётся.

Мы добежали до этой электроудойницы, Тимка велел мне закрыть глаза и повёл куда-то за руку.

Я пять раз чуть не упал и один раз упал, Тимка сердился и говорил, что я как слепой, а потом сказал:

– Ну, я побежал. А то он меня не любит. Интересно, узнаете вы друг друга? Открывай глаза на раз-два-три. – И убежал.

– Раз-два-три! – крикнул Тимка тихо-тихо, будто с другого конца земли.

Я открыл глаза и… удивился. Никаких коров здесь вообще не было. Стоял только один бык, огромный бычище, как паровоз.

Он смотрел на меня, а я на него, он на меня, а я опять на него, а потом он как посмотрит на меня странным образом и как побежит на меня, фырча.

У-ух как я дунул бежать по полю! А он за мной. Фырчит. Ногами землю роет.

– Караул! – закричал Тимка. – Он Алёшку хочет заесть!

А я бегу-бегу, бегу-бегу и… упал. Покатился. А бык – топ-топ-топ. Тимка «караул» кричит. А я закрыл глаза. Всё. Прощай, мама. Сейчас ка-ак…

И вдруг кто-то так нежно-нежно лизнул меня по лицу. Мокро-мокро. Шершаво-шершаво. Как губкой. Тепло-тепло. Открыл я один глаз и вижу – этот здоровый бык меня облизывает. Голова огромная, рога…

Открыл я потихонечку второй глаз и вижу – ну конечно, это же Пушок, та же мордочка с белым пятном, те же глазки…

– Пушок, – сказал я. – Пушечка! Пушиночка!

А он меня лижет. Узнал, игрун этакий.

Я встал с земли, а со всех сторон к нам люди бегут, с палками, с граблями, ещё с чем-то, рыжий Тимка плачет, все шумят.

Все до нас не добежали, остановились и не подходят.

– Мальчик, – сказал мне какой-то человек в очках. – Стойте смирно. Сейчас мы вас спасём.

А Тимка плачет перед очкастым:

– Товарищ новый зоотехник, я не нарочно, они же знакомы.

– Молчать! – сказал очкастый. – Никому не двигаться!

– О-о-о! Будет тебе, Тимофей! – заголосила какая-то тётенька на Тимку.

И вдруг я увидел, что к нам идёт дедушка Парфёныч, колхозный сторож.

– Дедушка Парфёныч! – закричал я. – Здоро́во!

– Здоро́во, Лексей, – сказал он. – Приехал, значит, погостить?

– Приехал, значит, – говорю я.

– Как мамаша, папаша? Здоровы?

– Как нельзя лучше, – говорю.

– Ну, привет им.

– А вам от них.

– А им ещё раз и низкий поклон.

– А они вам тоже кланяются, – говорю.

– Между прочим, – сказал всем очкастый. – Вы заметили? Бык не трогает ребёнка.

– Да-да, – сказал кто-то. – Очень похоже, что это так.

– А чего вы собрались? – говорит Парфёныч. – Не успел мальчик приехать, а вы уже. Что он, съест вашего быка, что ли? Он, можно сказать, год травы не видел, этот мальчик.

– Товарищи, – сказал очкастый. – Пойдёмте все обратно. Картина ясна.

И все стали расходиться.

Пушок ещё раз лизнул меня, а я ещё раз похлопал его по мордочке с белым пятном. И мы побежали с Тимкой срезать мне удочку.

И тут-то всё и началось.

Когда я уже спать лёг, к нам пришёл очкастый зоотехник и сказал:

– Нам необходим ваш ребёнок. На полчасика.

– Что он уже успел натворить? – спросила мама.

– Ребёнок хороший, – сказал очкастый. – Ничем таким не отличается. Дело в другом. Племенной бык Пушок не принимает пищу. Нам его через три дня на сельхозвыставку в Москву везти, а он пищу не принимает, может исхудать до размеров обычной тёлки. А ваш ребёнок с ним друзья.

– Вот как, – сказала мама. – Первый раз слышу. – И велела мне идти и помочь очкастому.

Мы пришли в какой-то дом, там в чистой комнате стоял бедный Пушок и ничего не ел, просто отказывался принимать пищу. Ещё там стояли какие-то растерянные люди. Они ласково поглядели на меня и стали подталкивать к Пушку. А меня и не надо было подталкивать, я сам подошёл к нему и похлопал по мордочке с белым пятном. Пушок замычал и лизнул меня. Тогда я велел ему есть, и он стал есть. Потом он поел, всё съел, я дал ему конфетку, а все захлопали в ладоши.

А утром очкастый опять пришёл.

– Не ест? – спросила мама.

– Ни в какую, – сказал очкастый. – Что повезём? Что повезём в Москву?!

– Бедный человек, – сказала мама. – Ну что ж, возьмите ещё раз Алёшу.

Очкастый обрадовался как маленький и потащил меня к Пушку.

Мы его накормили, все честь по чести, и я побежал купаться.

Я нырнул, вынырнул, снова нырнул, опять вынырнул и вижу – плывёт очкастый в своих очках и кричит на всю речку:

– Плыви сюда, мальчик. Он гулять отказывается. Бодается. Я совсем обалдел. Что делать?

– Вам без меня крышка, – сказал я.

– Крышка нам, вот что, – согласился он.

Потом мы с Пушком гуляли.

Потом вечером я его кормил.

Потом утром кормил.

Потом снова гулял с ним.

А мне выписывали трудодни – так сказала бабушка.

Потом я снова его кормил.

И гулял.

И кормил.

А потом долго-долго с ним прощался, и его повезли на станцию, чтобы его потом в поезд посадить – и в Москву, на выставку.

И вдруг мы скоро видим – идут к нашему дому человек пятнадцать народу и очкастый, все потные и красные.

Бабушка, дедушка, папа, мама и я вышли к ним навстречу.

Очкастый сказал:

– Он не лезет в вагон. Отказывается. Хотел укусить начальника станции. Не хочет ехать в Москву. Моё дело – крышка.

Я сказал:

– Ну что ж, пойдёмте, я всё устрою.

– Да? – сказал очкастый. – Хитро! А если он потом жрать не станет или вагон сломает? Что мы покажем в Москве? Обычную тёлку?

Дедушка почесал бороду и сказал:

– По всему видать, вам без мальчика крышка.

– Да-да! – радостно закричал очкастый. – Крышка нам! Точно! Отпустите вашего мальчика в Москву! Дня на три. Колхоз будет вечно помнить о вас.

И все закивали и стали говорить, что иначе всем крышка.

И вот я в Москве.

Дома живу. Один. Как большой. Целый день за Пушком ухаживаю.

Завтра поведу его по сельхозвыставке. Держу это пока от всех в тайне.

Это будет сюрприз.

Когда меня покажут по телевизору.

 

Глупо как-то получилось