Уже полгода Леонид Семёнович Горевой трудился на новом месте. Дела шли какие-то мелкие. Было, правда, одно покушение на убийство: пьяный муж в припадке ревности ударил жену молотком по голове. Жена – в реанимации, а преступник – вот он, что его искать, сидит около батареи и даже не отпирается. Одним словом – скучно.

В начале зимы позвонил Григорьев:

– Лёня! У нас место освобождается: старший опер уходит из соседнего отдела, как раз в звании майора.

– Да кто же меня отпустит?

– Не волнуйся, это наше дело, – мы же всё-таки Петровка.

Через неделю Горевого вызвал к себе начальник отдела:

– На, читай! Бумага на тебя из главка пришла. Что, уйдешь?

– Уйду, Иван Семёнович. Там работа повеселее, и друзья остались.

– Да– а… А я, признаться, хотел месяца через два тебя в замы двинуть. Мой-то не тянет, на пенсию ему пора. И чем они там, на Петровке думают?! Центр укрепляют, а периферию оголяют. У них получается: только они работают, а все остальные – руки в брюки сидят. Может, не пойдешь, а?

– Нет, пойду.

– Ну, валяй, делай, как хочешь. Приказ я подписал. С завтрашнего дня чтоб духу твоего здесь не было! – неожиданно, вспылил он.

Была пятница, а с понедельника Горевой заступил на новое место службы. Первый, кого он встретил, был Григорьев.

– О! В нашем полку прибыло, – издалека закричал тот, – теперь поработаем, а то скучно без тебя.

– Пойду, представлюсь новому начальству.

Леонид Семёнович негромко постучал в дверь кабинета.

– Войдите!

Горевой увидел Власова, знакомого ему по делу об убийстве и ограблении профессора консерватории.

Полковнику было лет шестьдесят. Он больше походил на тренера по боксу, чем на криминалиста.

Власов прилаживал к стене фотографию в рамке.

– Здравия желаю, Николай Фомич, то есть товарищ полковник. Майор Горевой прибыл для прохождения службы в убойном отделе.

– С прибытием! Присаживайся! Мне Григорьев все уши прожужжал: говорит, ты прямо настоящий Шерлок Холмс. Вот сейчас и проверим.

С этими словами он снял хорошей выделки дорогой брючный ремень и протянул его Горевому.

– Скажи, каким образом он ко мне попал?

Ремень был совершенно новый. От него пахло свежевыделанной кожей. Леонид Семенович внимательно осмотрел кабинет, затем перевел взгляд на фотографию, повешенную Власовым. На ней красовался хозяин со всеми регалиями.

– Судя по вопросу, вы его не сами купили. Думаю, ремень преподнесли вам вместе с другими подарками по знаменательному случаю.

– Правильно! А теперь объясни, как догадался.

– У вас на столе лежат телеграммы и открытки. На одной я прочитал: «Поздравляю»! Склоняюсь к мысли, что этот праздник – не день рождения. Тогда их прислали бы домой. Лет вам около шестидесяти, и среди прочих наград я вижу новый значок «Сорок лет в МВД». Так что, разрешите поздравить вас с сорокалетием службы в органах.

Возникла пауза. Власов, не ожидавший такого быстрого решения своей задачи, был удивлен.

– Мда-а, – протянул он. – Не зря тебя Григорьев нахваливал. Что ж, приступай к работе. Если надо, заходи, не стесняйся.

Постепенно Горевой познакомился со всеми оперативниками убойного отдела. К нему часто заходил Григорьев погонять чайку и между делом обсудить вопросы по своим расследованиям.

В то утро телефон на столе Горевого зазвонил, как только он перешагнул порог.

– Власов говорит. Давай, Лёня, собирай оперативную группу, и выезжайте на место. (Он продиктовал адрес). Там в гаражном кооперативе труп обнаружили.

Группа, которую собрал Горевой, состояла из судмедэксперта и фотографа-криминалиста. В последнюю минуту к ним присоединился Григорьев, сказавший:

– Люблю с тобой работать.

Через некоторое время микроавтобус с оперативниками и приехавшая вслед за ними машина трупоперевозки были на месте.

Два длинных ряда металлических гаражей располагались по обе стороны заснеженного проезда, упиравшегося в забор с запасными воротами. На въезде находилась будка сторожа – две стоящие друг на друге гаражные коробки, на второй этаж вела металлическая лестница.

У ворот их ждали участковый инспектор и сторож.

Шёл снег. Опергруппа гуськом потянулась к гаражу с распахнутыми настежь воротами. Не доходя метра три, Горевой, шедший впереди, остановился и сделал знак остальным.

– Посмотри-ка, – повернулся он к Григорьеву. – Как будто человек прошёл. Кто– нибудь, найдите кусок картона!

– У меня есть. Сейчас оторву от коробки с реактивами, – сказал судмедэксперт.

Горевой начал осторожно отгребать картоном верхний слой снега, пока не проступили четыре местами наложенные друг на друга цепочки следов. Одни вели в сторону гаража, другие обратно.

– Сфотографируй, измерь и изготовь слепок, – обратился он к фотографу.

Из гаража ещё не выветрился запах выхлопных газов, пахло бензином. Внутри стояла вазовская десятка, под потолком тускло горела лампа.

Горевой открыл переднюю дверцу машины, включил свет и пропустил вперёд судмедэксперта, затем огляделся. На верстаке стояло несколько ящиков с гаечными ключами, отвертками и другим инструментом. С краю лежал навесной замок без ключа.

– В кармане, очевидно, – подумал Горевой. – Виктор, как там у тебя?

– Уже заканчиваю.

Через несколько минут он вылез из машины:

– Так, всё понятно: смерть наступила примерно десять – шестнадцать часов тому назад. Причина, вероятно, отравление, удушение выхлопными газами, точно скажу после вскрытия в морге. Похоже на самоубийство, вот и записка лежит, – судмедэксперт передал Леониду Семёновичу кусок картона, на котором черным фломастером печатными буквами было написано: «В моей смерти прошу никого не винить» и такими же буквами подпись «Николай».

Горевой опустил картонку в полиэтиленовый пакет.

– Теперь наша очередь, – Леонид Семёнович, а за ним Григорьев полезли в машину.

На сидении головой к рулю лежал русый молодой мужчина среднего роста.

– Лёня, брюки на нем какие-то странные.

– А, ты заметил: морфлотовские, вот и якорь на руке. По-моему, брюки не сильно поношенные, вероятно, недавно демобилизовался: в восемнадцать лет закончил школу, год службы в Морфлоте, следовательно, лет ему не более двадцати – двадцати одного.

На сидении остались крошки чёрного хлеба, очевидно – от закуски, рядом пустая бутылка из– под водки «Топаз» и фломастер.

– Интересно, он один пил или с кем-то? В последнем случае должны быть два стакана или вторая бутылка, но их нет. Не по очереди же они из горлышка отхлёбывали? Это раз. Теперь, почему предсмертная записка написана печатными буквами? Вряд ли покойному это было удобно, а вот, если бы кто-нибудь хотел, чтобы его по почерку не опознали, то, пожалуй, так бы и сделал. Ключ зажигания повернут, а двигатель не работает. Это и понятно: заглох, когда в помещении перестало хватать кислорода. Так, Серёжа?

– Похоже.

Тщательно обыскав труп, Горевой нашел в телогрейке ключ от гаражного замка. Затем аккуратно опустил фломастер, бутылку и ключ зажигания в пакет, где уже лежала предсмертная записка. Не найдя в бардачке ничего интересного, проверил, не закатилось ли что-нибудь между сиденьем и спинкой, и достал оттуда шарик из скомканной бумаги. Расправил, и в руках оказалась ещё пахнущая шоколадом круглая гофрированная с зубчиками по краям корзиночка от дорогих конфет.

В гараж зашли санитары, и через несколько минут тело оказалось в машине трупоперевозки.

– Кто обнаружил труп?

– Я, – ответил Григорьеву сторож, – сухонький старичок, одетый в телогрейку защитного цвета, какие обычно выдают солдатам-сверхсрочникам или младшему офицерскому составу, и такого же защитного цвета ватные штаны, заправленные в валенки.

– Представьтесь, пожалуйста, и расскажите, как это произошло.

– Зовут меня Белоконь Василий Сергеевич, работаю сторожем: сутки, двое дома. Подрабатывать приходится, на пенсию-то, сами понимаете, не разгуляешься. Заступил на дежурство вчера без пятнадцати девять вечера; никого здесь не было, гаражи были закрыты.

– А потом?

– Пошёл снег, я поднялся в будку. Ночью спускался, как положено, делал обход, а утром вышел по своим надобностям, гляжу – на гараже замка не хватает. Подошёл ближе, чувствую, сильно пахнет выхлопными газами. Открыл ворота, на меня как пахнуло этой гарью, чуть с ног не свалился. Сам я двадцать пять лет в армии оттрубил, да половину из них за баранкой. Что-то, думаю, здесь не так; проветрил немного, включил свет – и к машине. Смотрю, на сидении этот лежит – Николай Резаков. Пошлёпал его по щекам, а он признаков жизни не подает, и уже весь холодный. Я тут же в милицию, участковому нашему, Федору Сергеевичу, по мобильнику позвонил. Да вот он стоит, подтвердить может.

– Василий Сергеевич, а вы ночью в котором часу обход делали? – Горевой бросил взгляд на одинокую строчку следов, ведущих от будки, и вопросительно взглянул на сторожа.

– Вот язык у меня! Как помело! Виноват! – Василий Сергеевич смутился, как школьник, не подготовивший урок, стоящий у доски и не знающий, что отвечать. – Виноват! Неточность допустил. Это вы верно заметили, ночью я не спускался. А что спускаться, если и так всё видно? Ну, я согласен, положено, виноват. Я как, значит, заступил на дежурство, в девять вечера, так чекушечку того, оприходовал. Да у нас все так делают. Потом печку включил и спать лег.

– Следовательно, что здесь происходило после девяти часов, вы не видели?

– Стало быть, так, не видел. Вы только моему начальству не докладывайте! А то, где я теперь такое место найду.

– Не волнуйтесь, Василий Сергеевич, не сообщим. Нам только надо выяснить, как все было.

– А вы что скажете? – Обратился Леонид Семёнович к участковому.

– А я что? Приехал, смотрю – труп, сразу, как положено, сообщил.

Отойдя на несколько шагов от гаража, Горевой остановился и стал внимательно всматриваться в запорошенное снегом отверстие в сугробчике, образовавшемся у ворот.

– Как думаешь, что это такое? – как будто вылили какую– то жидкость, – а, Серёжа?

– Понятия не имею, – почесал тот в затылке.

– Я тоже, но пробу отсюда возьмем.

Они набили полпакета снегом.

– Что там у тебя, Лёва? – обратился Горевой к подошедшему фотографу.

– Размер 38–39, похоже на женский ботинок, вот и каблучок отпечатался.

– Так, – хмыкнул Горевой, – cherchez la femme, ищите женщину, как говорят французы.

Затем все подписали протокол осмотра места происшествия, сторож выключил свет и повесил на гаражные ворота замок, взятый с верстака.

– Сообщи родственникам о случившемся, – попросил Горевой участкового.

– А у него родственников-то одна бабка.

– Вот ей и сообщи, и мне адрес дай. Кстати, как её зовут?

– Марья Николаевна.

– Всё! Поехали! – скомандовал Григорьев. И обе машины выехали за ворота.

– На суицид не похоже, а ты как думаешь?

– Я, Серёжа, больше всего опасаюсь опоздать на чаепитие; боюсь, как бы конфеты не кончились, – усмехнулся Горевой, взглянув на часы. Была половина двенадцатого. – Если повезёт, надеюсь добыть улику.

– Так мы сейчас куда?

– К бабушке убитого. Теперь наша задача – выяснить личность таинственной незнакомки, приходившей два раза ночью по первому снегу в гараж.

На звонок в квартиру, где проживал покойный Резаков, дверь открыла полная пожилая женщина лет семидесяти в черном шелковом платке на голове.

– Мы из милиции, Петровка, 38, подполковник Григорьев и майор Горевой, по поводу смерти вашего внука, – представился Григорьев.

– Горе-то какое. Мне участковый уже звонил. Проходите на кухню.

– Да, горе большое, примите, Мария Николаевна, наши соболезнования – продолжил Горевой. – Но мы вас побеспокоили по делу. У вашего внука была девушка?

– Почему была, и сейчас есть, только его уже нет. Собирались в следующем месяце свадьбу сыграть.

– А давно она у него появилась?

– Да не очень, через полгода, как из армии пришел.

– А до этого у него кто-нибудь был?

– Была в школе одна оторва, Наташка Белявская, отец пьяница, мать уборщица. Обещалась ждать. И ведь ждала. Только Коля не любил её. Это она к нему точно репей цеплялась. А как девушка хорошая появилась, отец – директор завода, мать – директор школы, так у них с Колей покойным все и заладилось. Наташка, как увидела, стала СМС-ки с угрозами присылать, мне о них Коля рассказывал.

– Чем же она угрожала?

– Их несколько было. Точно не помню, но смысл примерно такой: или ты на мне женишься, или я тебя с могилой обвенчаю. Только Коля не из пугливых был; плевал он на эти послания.

– Где теперь можно эту Наташку найти? – спросил Григорьев.

– Три недели тому назад замуж вышла, думаю, назло Коленьке, за его друга Женю Воробьева, провизором работает в нашей аптеке, поговаривают, скоро свою откроет. Отец – главврач поликлиники, мать – завотделением. Наверное, помогают. Сама Наташка в медучилище учится.

– А где молодожёны проживают?

– В доме напротив, второй подъезд, четвертый этаж, квартира 89, набирайте код: 89, ключ, 1847. Я почему знаю: пока Коля в армии служил, к Воробьеву частенько убираться приходила.

– Можем сказать вам, Мария Николаевна, что вашего внука, возможно, убили, а мы занимаемся расследованием, по горячим следам.

Старушка ахнула:

– Коленьку убили?! За что?! Он и мухи не обидит! Всегда внимательный такой, вежливый, его соседи все любят, – она заплакала. – Вы меня извините, не могу слёзы сдержать, одна я теперь осталась. Дочка-то с мужем за бугор укатили, не то в Грецию, не то в Швецию, пять лет от них ни слуху, ни духу.

Бабушка накапала себе в рюмочку валерьянки, добавила немного воды и залпом выпила.

– А чем занимался Николай?

– Автомастерская у него была: с детства любил со всякими железками возиться, сперва с велосипедами, потом с мотоциклами, а затем уже с автомобилями. Часов до восьми работал с напарником в мастерской, придет домой, наскоро что-нибудь перехватит, и в гараж. Возвращался за полночь. У него, говорят, золотые руки были, царствие ему небесное!

– Ещё раз спасибо вам большое, мы пойдем, дел много, примите наши соболезнования, – Григорьев с Горевым низко поклонились Марье Николаевне.

– Вы уж убийцу-то найдите!

– Обязательно, постараемся!

В микроавтобусе Леонид Семёнович сказал:

– Мне сейчас понадобятся двое свидетелей. Лучше всего подойдут фотограф и судмедэксперт, а ты, Серёжа, со своей офицерской выправкой только мешать будешь.

Через пять минут они поднялись на лифте нового шестнадцатиэтажного дома. Звонить в дверь пришлось долго, пока им не ответили:

– Кого нужно?

– Проверка паспортного режима.

Горевой поднес к глазку удостоверение.

Металлическая дверь отворилась, и в проеме появился молодой мужчина в пижаме с заспанным лицом.

– Разрешите войти?

Они очутились в просторной прихожей.

– Предъявите, пожалуйста, ваши документы. Кто прописан в квартире?

В это время в дверях спальни показалась довольно миловидная молодая женщина с помятым после сна лицом.

– Наталья Афанасьевна Воробьёва – представилась она. – Чему обязаны?

– Мы осуществляем проверку паспортного режима. Может, чайком нас угостите? На улице-то холодно.

– Что ж, раз пришли, раздевайтесь, обувайте тапочки и проходите на кухню.

Они уселись за длинный стол. Горевой бегло просмотрел документы хозяйки:

– У вас тоже всё в порядке. А конфету к чаю можно?

Она открыла наполовину пустую коробку шоколадных конфет, лежащую на столе.

– Спасибо! Мы, вообще-то не по этому делу, то есть, хочу сказать, паспортным режимом редко занимаемся. Это работа участковых, да ваш приболел, вот нас и заставили, вообще-то ловим всяких бандитов, жуликов, воров.

– А оружие у вас есть? – полюбопытствовал Воробьёв, никогда не служивший в армии.

– Конечно.

– Показать можете?

– Почему не показать хорошему человеку? Смотрите.

Горевой достал ПМ, вынул обойму и протянул Жене.

– Только на человека не наводите, этого нельзя делать, даже если пистолет разряжен.

– Серьёзная штуковина, сразу чувствуешь себя настоящим мужчиной.

– Давайте его назад. Кстати, а знаете, что самое трудное в работе опера? – сменил тему Горевой.

– Что?

– Составить акт изъятия какой-нибудь вещи.

– Это как?

– Сейчас объясню. Несите лист бумаги и ручку. Что бы такое изъять у вас, чтобы не обидно было? О! Эти две шоколадные конфеты. Можно?

– Берите, берите! Угощайтесь, у нас ещё есть.

– Спасибо! Сначала пишем заголовок: «Акт изъятия вещдока – двух шоколадных конфет в бумажных корзиночках – у граждан Воробьевой Н.А., паспортные данные, и Воробьева Е.», как по батюшке?

– Константинович.

– Значит «Е. К.», паспортные данные. «Мы, нижеподписавшиеся: гр. Жирков В.И., паспортные данные, и гр. Самойлович Л.З., паспортные данные, подтверждаем, что на наших глазах у вышеуказанных граждан были изъяты две шоколадные конфеты, изготовленные… (тут Горевой заглянул на обратную сторону коробки и переписал дату выпуска). О чём и свидетельствуем своими подписями». Так. Это и есть самая трудная часть оперативной работы.

– В чём же трудность?

– А не все пускают в квартиру без ордера на обыск, как вы, например, а это разрешение не так просто получить, – усмехнулся Горевой, аккуратно складывая лист бумаги и пряча его в карман.

– Ладно, вы тут чаевничайте, а я пойду, себя в порядок приведу, скоро гости должны прийти: у нас медовый месяц.

– Товарищ майор, с вами бывало такое? Вчера вечером, часов в девять, после двух бокалов шампанского так в сон потянуло, будто бутылку водки выпил. Сегодня проснулся в двенадцать часов, и жена тоже. Что за шампанское?

– Со мной и не такое приключалось, один раз после стопки водки под столом оказался: жулики клофелину подлили. Однако засиделись мы у вас, спасибо за чай.

Горевой положил две конфеты в полиэтиленовый пакетик и сунул его в карман.

– А дверь, уважаемый, надо сначала на цепочку открывать: мало ли кто ходит.

Внизу их ждал уазик, присланный Григорьевым.

– А здорово вы их раскрутили, Леонид Семёнович. Это всё из-за той бумажки, которую в машине нашли?

– Правильно мыслишь, Лёвчик. Иной человек за такую улику кучу денег выложит, не моргнув. Только та ли эта корзиночка – вопрос. А сейчас – в управление, мне ещё к эксперту-криминалисту надо.

Капитана Владимира Александровича Осокина из-за моложавости все звали просто Володей. Горевой застал его за микроскопом в окружении множества пробирок и колбочек.

– Здорово, Володя! К тебе Григорьев заходил?

– Здорово! Был час тому назад. Срочной работы подкинул. Почти всё уже сделал, не знаю только, как с этой корзинкой из-под конфеты поступить. Отпечатков пальцев с неё не снимешь, сорт конфет определить не берусь, хотя на дне обнаружены микрочастицы шоколада.

– Вот я как раз по этому поводу, – Горевой вытащил из кармана полиэтиленовый пакет, а из него – два предполагаемых, пахнущих шоколадом вещдока. – Можешь сказать, из одной они коробки или нет? Одну возьмёшь себе в знак благодарности.

Володя почесал за ухом.

– Из одной ли коробки, точно определить не могу, зато скажу, одной ли сортности и свежести конфеты.

– Сколько тебе нужно времени?

– Часа два хватит.

Выходя в коридор, Леонид Семёнович чуть не столкнулся с оперативником из своего отдела.

– Пошли в столовую, а то всё съедят!

Горевой вспомнил, что с утра кроме двух бутербродов и чашки кофе ничего не ел, почувствовал голод, взглянул на часы и отправился вслед за коллегой.

В столовой Григорьев, стоявший в очереди, указал рукой на только что освободившийся столик:

– Садись, потолкуем. Тебе взять как всегда?

– Да.

Народу было много, все столы оказались заняты, и к ним присоединились два сотрудника, разговаривавших между собой, – беседы наедине не получилось.

– Серёжа, пойдем кофейку выпьем?

– Спасибо. Не хочу, в кабинете целый термос стоит.

– Тогда я к тебе часика через полтора зайду.

В буфете, в углу, за свободным столиком он увидел Николая Фомича.

– Разрешите, товарищ полковник?

– А, Леня! Садись. Что накопал, Шерлок Холмс?

– Только косвенные улики. Боюсь, следователю будет трудновато, нужны еще доказательства.

– С тобой Григорьев ездил?

– Да.

– С чего это замначальника следственного отдела выезжает на самое ординарное преступление? Решил в опера податься?

– Сказал, ему со мной работать интересно.

– А-а-а. Ну, это его дело, – Власов встал из-за стола.

Через некоторое время Горевой сидел в кабинете над старым делом, взятым в следственном отделе.

Таких «висяков» в его столе было несколько, но он не спешил сдать их в архив, втайне надеясь, что вдруг появится какая-нибудь зацепочка или ниточка, потянув за которую, можно распутать весь клубок.

Прочитав до конца, Леонид Семенович закрыл папку, убрал ее в стол и подумал:

– Дотошный и неглупый этот Капустин, вел дело логично и последовательно, бросил, когда уперся в непреодолимое препятствие – отсутствие улик.

Наконец, прошли назначенные два часа. Эксперт-криминалист сидел за столом, жевал бутерброд и отхлебывал маленькими глотками чай из фаянсовой кружки.

– Ну как, Володя?

– На, читай. «Представленная для экспертизы корзиночка от конфеты с места происшествия идентична образцам по форме и материалу. Обнаруженные в ней микрочастицы шоколада полностью совпадают с образцами по составу и по свежести. Подпись: эксперт-криминалист В. А. Осокин».

– Спасибо, Володя! Одну конфетку съел?

– Как договаривались, вместе с чаем. Вкусная.

– На здоровье! Ладно, не буду мешать.

И Горевой направился к Григорьеву.

– Вот что у нас есть. Первое: акт изъятия шоколадных конфет в корзиночках у супругов Воробьёвых. Второе: заключение экспертизы, на основании которого можно сделать вывод, что Воробьёва была в машине убитого. Третье: Воробьёв утверждает, что после выпитых двух бокалов шампанского проспал с вечера до двенадцати часов следующего дня, и что было ночью, не помнит. Четвертое: слепки следов женской обуви. А у тебя?

– Есть кое-что: в крови убитого обнаружен клофелин, на фломастере найдены отпечатки большого и указательного пальцев его правой руки, экспертиза набранного нами снега показала, что в сугроб была вылита водка без посторонних примесей.

– Да, неплохо. Но без обыска в их квартире не обойдёшься.

– Хорошо, а сейчас хотелось бы твою версию послушать. Не зря же ты ходил чай пить?

Горевой хмыкнул:

– Версия у меня есть. Во-первых, это убийство, а не самоубийство. Мотив – ревность, желание отомстить. По-моему, было так. Наталья Воробьёва, в девичестве Белявская, в старших классах по уши влюбилась в Колю Резакова. Не знаю, что у них было, только, когда его в армию забирали, она обещала ждать и дождалась. Отслужил Коля положенный срок, вернулся и через полгода закрутил с другой, из хорошей семьи. Я так понимаю, что его родители Наташкины не устраивали: чем такие в жизни помочь могут? А Наташке каково? Любовь-то, видно, не прошла. Вот и решила наказать своего бывшего. Раздобыла где-то клофелин, подлила вечером мужу в шампанское, а, когда он уснул, пошла в гараж, зная, что в это время Резаков будет там наверняка. Прихватила из дома бутерброды, несколько шоколадных конфет, по дороге купила бутылку водки, видимо, два пластиковых стакана, так и не найденные нами, и явилась к Николаю. Не знаю, о чем они говорили, но, видно, ни до чего хорошего не договорились. Тогда, улучив момент, она подлила Резакову в водку клофелин, дождалась, когда тот уснет, завела двигатель автомобиля, выключила свет, плотно закрыла ворота гаража и пошла домой. Да, забыл сказать, во время разговора с Николаем она съела шоколадную конфету, а скомканную корзиночку машинально засунула между сиденьем и спинкой. На всё, включая их разговор, ушел от силы час, и в начале одиннадцатого она была дома.

– Пока всё складно рассказываешь. А откуда четыре строчки следов на снегу?

– Элементарно, Ватсон. Промаявшись дома около часа, она снова оказалась на улице, и по свежему снегу, оставляя следы и не задумываясь об этом, опять проникла в гараж. Не знаю, что толкало её…

– Я уверен, Лёня, – месть: желание убедиться, что всё идет, как задумано. Вспомни хотя бы её угрозы Николаю.

– А, может быть, Серёжа, она захотела спасти своего бывшего любовника? Увидела его, стянула телогрейку, свитер, футболку и лихорадочно начала делать искусственное дыхание, как учили в медицинском колледже, однако, её усилия не увенчались успехом. Тогда она наспех натянула на него одежду, написала предсмертную записку, вылила в сугроб у ворот оставшуюся водку, завела машину, стёрла свои отпечатки с ключа зажигания, с бутылки и фломастера, вложила их по очереди в руку Резакова, выключила свет и выбежала на воздух, закрыв за собой ворота. В ужасе от содеянного, еле дотащилась до дома, приняла большую дозу снотворного и проспала вместе с мужем до 12.00.

– Не могу с тобой полностью согласиться. Я тоже уверен, что это не суицид. На самоубийство часто толкает глубокая депрессия, раскаяние, вызванное неблаговидным поступком, неизлечимая тяжёлая болезнь: можно назвать много причин. А Резаков – здоровый парень, у него хорошая невеста, и в следующем месяце свадьба. Ему до суицида дальше, чем от Москвы до Южного полюса. Мотив же Воробьёвой в нашей литературе десятки раз описан.

– Ну, что, Серёжа, повесткой будешь вызывать?

– Да. Второй раз к ним без санкции на обыск не пойдёшь. Думаю, на послезавтра. И ты, Лёня, в кабинете посиди, как фактор неожиданности. Пока всё, работы много.

Когда Наташа обнаружила в почтовом ящике повестку на Петровку, сердце у неё ёкнуло от нехорошего предчувствия.

Тем не менее, в 11.00, как было указано в повестке, она явилась в кабинет Григорьева, где сбоку возле стены на стуле сидел Горевой.

– Проходите, гражданка Воробьёва, присаживайтесь!

– Не узнаете меня, Наташа? – спросил Горевой.

– Узнаю. Так вот, значит, где вы работаете.

– Не догадываетесь, зачем вас вызвали? – Григорьев резко встал из– за стола и подошел к ней. – Вы подозреваетесь в убийстве Николая Резакова.

Наташа изменилась в лице.

– А разве его убили?

– Что это вы так побледнели? Я в точку попал?

– Да нет, просто вы меня ошарашили. А зачем мне это было нужно?

– Об этом потом поговорим. А эту корзиночку от конфет узнаёте? Вы её засунули между сидением и спинкой в машине Резакова, когда вместе с ним водку пили.

Наташа молчала.

– А картонку с вашей надписью? Запомните текст и перепишите печатными буквами на такую же, чистую, как можно быстрее.

Когда задание было выполнено, Григорьев стал сравнивать надписи на обеих картонках.

– Для графологической экспертизы подойдёт. А вас мы временно задерживаем до выяснения обстоятельств.

Воробьёву увели, и Григорьев обратился к приятелю:

– Если графологическая экспертиза установит совпадение, у нас будет повод просить санкцию на обыск. Спасибо, больше ты мне сегодня не нужен.

– Тогда я пошел, – и Горевой поднялся со стула.

Между тем, Воробьёва переступила порог тюремной камеры. Навстречу ей поднялась плотного телосложения баба лет тридцати пяти.

– Кто такая будешь? По какой статье чалишься?

– Зовут меня Воробьёва Наталья Афанасьевна. Статью не знаю, но обвиняют в убийстве.

– Ого! – раздался чей-то голос. – Сто пятая у нас редкая.

– Меня Голубкой зовут. Кто хочет в нашей хате прописаться, должен мою красавицу поцеловать.

Она подняла юбку и оголила довольно пухлый зад.

– Ну, что стоишь, целуй!

– Счас, – ответила Наташа, – выламывая иголку из заколки для волос. Потом зажала ее зубами и изо всей силы вонзила в мягкое место Голубки.

– А-а-а, – заорала та, – да, я тебя, стерву, в порошок сотру, а-а-а!

Все повскакали с нар, готовые наброситься на Наташу.

– Не трогать, лярвы! Девчонка наших кровей. Проходи сюда, девонька, потолкуем, – раздался хриплый голос.

Наташа прошла мимо охающей Голубки, у которой соседки вытаскивали из задницы иголку, к окну, где на нарах сидела женщина лет пятидесяти с грубым лицом и чёрными, пронзающими насквозь глазами, придававшими ей некоторую таинственность.

– Ну, давай знакомиться, тебя я знаю, как зовут, а меня Марией кличут. Слыхала, цветок такой есть – Иван-да-Марья. Я, Марья, здесь смотрящей поставлена, а Иван мой на зоне парится. В крытке до этого была?

– Где-где?

– Вижу, что не была. Тюрьма это по-нашему, девонька. Рассказывай, что тебя к нам занесло. Да, давай, всё начистоту, может, что присоветую…

– Так, – сказала она, выслушав рассказ Наташи, акт изъятия ты зря подписала.

– Так они же хитростью.

– А ты ментам не верь, не имей такой привычки. Они такие штуки придумывают, бывалые люди и то иногда попадаются. Что тебе скажу, девонька, проведут у тебя обыск, найдут клофелин. Ты его, кстати, где достала?

– Отец мужа применял, я и взяла несколько ампул.

– Стало быть, найдут твои отпечатки на упаковке. Но это все – косвенные улики, а графологическая экспертиза и корзиночка из-под конфеты – это серьёзно. Выстроят они на суде цепочку доказательств, и получишь ты лет десять – двенадцать. У тебя муж из богатеньких?

– Сам он нет, а у родителей деньги есть.

– Пускай найдут хорошего адвоката, а тот на слезу давит. Мол, сама себя не помнила из-за ревности, а суд проси из присяжных. Может, и скостят тебе лет пять. Ладно, становись в очередь за баландой и хлебом.

– А вы как же?

– Не волнуйся, мне принесут.

Дальше всё произошло, как предсказала Марья. Графологическая экспертиза дала 80 % совпадений. Григорьев получил ордер на обыск, в ходе которого были изъяты те самые ботинки на каблуках, оставившие отпечатки на снегу, и коробочка с клофелином с отпечатками пальцев Наташи.

В одном только ошиблась старая воровка. Когда родители Жени узнали, в чём обвиняется их невестка, то наотрез отказались дать деньги на адвоката. Общественному защитнику Наташа дала отвод и защищала себя сама.

Дело рассматривал суд присяжных: шесть женщин и столько же мужчин, в основном среднего и старшего возраста.

После обвинительной речи прокурора, потребовавшего 12 лет заключения по 105-й статье, в связи с отсутствием по болезни потерпевшей, бабушки Николая, слово было предоставлено Воробьёвой. Одетая в скромное коричневое платье, причесанная, как школьницы старших классов при Советской власти, она начала свою речь:

– Уважаемый суд! Уважаемые господа присяжные заседатели! Уважаемый господин прокурор! Любили ли вы когда-нибудь? Нет, хочу спросить, любили ли вы когда-нибудь, как я? Каждой клеточкой своего тела, каждой стрункой своей души? Мы познакомились с Колей на вечере в школе. Я училась тогда в девятом, а он в десятом. Помню, пригласила его на белый танец; едва он коснулся моей руки, по мне будто пробежал электрический ток, перед глазами все поплыло, не помню уж, как дотанцевала. Потом Коля отвел меня на место и усадил. С тех пор он занял всю мою душу, все мысли были только о нём. Мы стали встречаться, а потом и вовсе зажили, как муж и жена. Мне очень хотелось ребёнка, но он предохранялся. О, господи! Как же мы любили друг друга; бывало, занимались любовью целыми ночами, а на утро хотелось ещё и ещё. Я научилась безошибочно различать его шаги и узнала бы их из тысячи других, по хлопанью дверцы лифта определяла, что приехал он, мой Коля. Потом его забрали в армию, в морфлот. Наши дворовые ребята не давали мне прохода, двое даже признались в любви, но я твердо обещала моему любимому дождаться его возвращения, и своё слово сдержала. По ночам я думала только о Коле. Так прошел целый год. Извините, у меня в горле пересохло, можно я выпью воды?

– Пейте, пейте, – разрешил судья.

Она налила себе из графина полстакана и жадно выпила.

В это время одна из женщин-присяжных уголком платка вытирала глаза. Видимо, что-то вспомнила из своей жизни.

– А хорошо девушка защищается, – шепнул Горевой Григорьеву, – на слезу давит.

Как бы в подтверждение его слов в зале кто-то негромко всхлипнул.

– Когда Коля вернулся, у нас опять всё закрутилось, – немного успокоившись, продолжила свой рассказ Наташа. – А через несколько месяцев я почувствовала, что он стал какой-то не такой: не звонит, на мои звонки часто не отвечает. Затем увидела его с другой. Они прошли мимо, сели в новенький фольксваген, а Коля на меня даже не посмотрел. Я всё поняла: у Колиной невесты родители были влиятельные и богатые люди, куда уж моим до них. С горя или со злости написала несколько безответных СМС-ок с угрозами, а через некоторое время вышла замуж за колиного дружка, думала, что этим загашу свое отчаяние, станет легче, а потом и вовсе всё забудется. Ведь так же бывает? Только мой муженёк оказался каким-то холодным, и страсть к Коле вспыхнула с новой силой. В тот вечер не знаю, что со мной случилось: с одной стороны меня обуревала ревность, с другой – ненависть к новому мужу. Помню, мы сидели и пили шампанское. Я как-то машинально встала, подошла к ящику комода, где отец Жени хранил лекарства, увидела там клофелин, взяла несколько ампул и незаметно вылила одну в бокал мужу, настолько противно мне было с ним сидеть, а потом ложиться в кровать, где он лапал меня потными от возбуждения руками. Пусть уж лучше спит! Муж быстро заснул, а я осталась сидеть за столом с бокалом шампанского. Боль в груди не унималась. Вдруг мне страшно захотелось наказать Колю так, чтобы он запомнил свою измену на всю оставшуюся жизнь. На часах было ровно девять вечера, в это время Николай обычно копался в своем гараже. Я вспомнила про клофелин, быстро оделась и вышла на улицу. Кажется, прихватила с собой бутерброды и пригоршню конфет из коробки. До магазина было пять минут ходу. С бутылкой водки и двумя пластиковыми стаканами я появилась в гараже. Николай, как будто ничуть не удивился, увидев меня, холодно посмотрел и спросил:

– Чего приперлась?

Я ответила:

– Раз любовь не получилась, давай хоть расставание отметим.

Он согласился. Мы сели на переднее сиденье. Я открыла бутылку, разлила по полстакана водки и незаметно, в машине было довольно темно, подлила Николаю клофелина, меньше, чем мужу. Выпили, не чокаясь, как на похоронах, я ведь, действительно, хоронила свою любовь. Немного посидели, и Николай заснул. Тогда я завела машину, выключила свет, вышла из гаража, закрыла за собой ворота, и пошла домой. На часах было ровно десять. По моим расчетам, полутора часов было вполне достаточно, чтобы Николай как следует надышался выхлопными газами; хотелось сделать ему больно, а не убивать: пусть почувствует, какие страдания причинил мне.

Я учусь на медсестру и знаю, как приводить в чувство людей, потерявших сознание. В одиннадцать с небольшим я опять была у гаражей. Кажется, шел снег, распахнула ворота, меня обдало гарью: двигатель уже заглох. Постояла минут десять, проветривая гараж, включила свет и бросилась к переднему сиденью, на котором полулежал мертвенно-бледный Николай. Я попыталась нащупать пульс, но его не было, стащила с него телогрейку, сняла свитер и футболку и стала делать искусственное дыхание, пыталась привести его в чувство в течение получаса, а может быть и больше, пока вся в поту, наконец, не поняла, что усилия мои тщетны. Коля был мертв. Видимо, я плохо рассчитала время. Наспех натянула на него одежду, на картонке написала фломастером, найденным в бардачке, предсмертную записку, вылила остатки водки в сугроб у соседнего гаража, стерла с ключа зажигания, с бутылки и фломастера отпечатки моих пальцев, и вместо них оставила Колины. Уложила все на сиденье, надела перчатки, завела двигатель, выключила свет, вышла на свежий воздух, закрыла за собой ворота, забросила стаканчики на крышу гаража и побрела, не помня куда.

Здесь Горевой толкнул в бок Григорьева. Тот молча кивнул.

Наташа остановилась и обратилась к судье:

– Уважаемый суд! Прошу допросить незаявленного ранее свидетеля, Болтина, ожидающего за дверью.

– Прокурор не возражает? – спросил судья.

– Нет.

– Тогда пригласите свидетеля.

В зал вошёл высокий мужчина в сером костюме.

– Свидетель! Представьтесь и расскажите, что вам известно по настоящему делу.

– Я, Болтин Станислав Петрович, 42 года, инженер. В тот вечер, как обычно, прогуливался перед сном. Иду по Крымскому мосту. Вдруг вижу, эта девчушка стоит за парапетом и смотрит вниз на воду. Я мгновенно сообразил, что будет дальше, подбежал и схватил её за шиворот, перетащил через перила, отшлёпал ладонью по щекам, приводя в чувство, и крикнул: «Дура! Я тебе покажу, как жизнь кончать! Вишь, чего задумала! Тебе детей ещё рожать! Ну, рассказывай, что там у тебя случилось?»

Сбивчиво, как могла, со слезами она поведала свою историю. Я молча выслушал, – прошедшего не вернёшь, поймал такси, довёз ее до дома, а потом довёл до квартиры. Дал свой номер телефона и сказал: «Если понадоблюсь, звони». Вот, собственно, и всё.

– А я вошла в квартиру, – продолжила Наташа, – разделась, приняла сильную дозу снотворного, а на следующее утро проснулась вместе с мужем часов в двенадцать. Остальное вам известно.

В зале воцарилось молчание. Слышно было только, как она отхлебывала воду из стакана, и кто-то тихо всхлипывал.

– Девочка не врёт. Кажется, я был прав, Серёжа! – тихо сказал Горевой.

– Похоже, – также тихо и, как показалась Леониду Семёновичу, с досадой ответил тот.

Прервав молчание, слово снова взял прокурор:

– Я считаю, что статью обвинения надо переквалифицировать: конкретно, со 105-й, «Убийство с заранее обдуманными намерениями», на «Убийство в состоянии аффекта».

Старшина присяжных огласил вердикт: Наташу признали виновной в убийстве в состоянии аффекта при смягчающих обстоятельствах, десятью голосами против двух, а суд приговорил её к двум годам колонии общего режима.

После окончания судебного заседания народ повалил из зала.

– Знаешь, я иногда жалею, что выбрал такую профессию. Хорошо, хоть прокурор статью изменил. Ты как считаешь, Серёжа?

Но Григорьев ничего не ответил.

Вот и вся история. Ну чем по накалу страстей не «Леди Макбет» московского розлива!