Прошло некоторое время, и в семье Горевого произошли изменения. Дочка Лена вышла замуж и переехала к мужу на другой конец Москвы, отчего по вечерам Леониду Семеновичу и Маше стало скучно. Сначала супруги ходили на концерты и в театры, но, видимо, они были небольшими любителями театрального и концертного искусства, и вскоре культпоходы им приелись.

Как-то раз вечером за ужином Маша сказала со вздохом:

– А скучно, Лёнь, без Ленки! Одни мы с тобой остались. Она теперь отрезанный ломоть, свои заботы, да и не наездишься через всю Москву. Нам бы с тобой мальчишечку какого-нибудь лет шести, как Том Сойер, или, как в рассказе О’Генри «Вождь краснокожих», рыженького и в конопушечках. Ты бы его всяким приемчикам научил, чтобы во дворе не обижали, а я с лаской.

– Где же взять такого? Я ведь в милиции работаю, а не в детдоме.

– Да, вздохнула жена, – верно!

После этого разговора прошло недели две. В воскресенье, в начале марта Леонид Семёнович возвращался со своего участка в дачном товариществе, где приводил в порядок небольшой домик и готовил к весенним работам садовый инвентарь.

Когда до Москвы оставалось минут сорок, в вагон зашел мальчонка лет шести– семи, невысокого роста.

Посмотрев на него, Горевой сразу вспомнил разговор с женой двухнедельной давности. Волосы у мальчишки были тёмно-рыжие, на лице конопушки, в руках небольшая гармошка, а на груди мешочек для денег.

Войдя в вагон, он громко продекламировал:

– Исполняется военный марш «Прощанье славянки».

После чего заиграл с большим количеством ошибок.

Подавали хорошо. Особенно растрогался один седоусый дед, так как, несмотря на ошибки, песня была исполнена задорно и с чувством, а тонкий мальчишеский голос придавал исполнению особую прелесть.

Горевой тоже дал десятку и спросил:

– Что, гармонист, есть хочешь?

– Угу.

– Пирог с луком и яйцами будешь?

– Буду!

– Садись рядом! – и Леонид Семёнович достал из рюкзака приличный кусок пирога, разломил его и половину протянул артисту. – Тебя как зовут?

– Меня-то? Свистком кличут, – мальчишка с аппетитом уписывал свою часть пирога.

– Что это за имя, Свисток? Это какая-то собачья кличка. А человеческое имя у тебя есть?

– Есть – Леонид.

– Прямо уж сразу Леонид! Ты еще пока не Леонид, а только Лёнька! Кстати, мой тёзка, меня тоже Леонидом зовут.

– Дядя, а вы кто?

– Я-то офицер.

– Лётчик, что ли?

– Почти что. А ты гармошкой подрабатываешь? Много подают?

– Бывает, что и много, как сегодня.

– Так ты, выходит, богатый?

– Какое там, богатый! Спица с Кувалдой всё отбирают.

– Это ещё кто такие?

– Сейчас увидишь: они сзади идут. Моего тут только ночлег да ужин.

– А что, брат Леонид, не хотел бы ты у меня пожить? По вагонам не надо шататься, еды вдоволь. Я тебя всяким приёмчикам научу, чтобы пацаны не обижали, и жена у меня добрая, а осенью в школу пойдешь, – предложил мальчишке Горевой.

Тот был явно в растерянности. Наконец он произнес:

– Я пошёл бы, да Кувалда не даст.

– Ну, с Кувалдой я договорюсь.

– Если договоритесь, то пойду.

В это время в вагон вошёл и двинулся по проходу коренастый мужчина лет тридцати пяти в кожаной куртке и джинсах. На лице с низким лбом, кабаньими глазками и отвисшими щеками, придававшими ему ещё большее сходство со свиньей, словно застыло выражение презрения и превосходства над пассажирами.

– Свисток, работать! – сказал он, поравнявшись с лавкой, на которой расположились Горевой и Лёнька.

Лёнька дернулся было, но Горевой положил ему руку на колено:

– Сиди!

– Ты что, оглох?!

– Мальчик дальше со мной поедет, – спокойно сказал Леонид Семёнович.

– А ты кто такой?! Вша вагонная! Пацан не продаётся!

– А я и не собирался покупать. Я у тебя его экспроприирую, так как ты есть кровосос и эксплуататор детского труда.

– Что-о-о?! – вскипел громила, не ожидавший такого ответа. – Да ты, чего, огородник, мозги вместе с укропом на грядке посеял?! Пойдём, выйдем, потолкуем. Или у тебя уже штаны мокрые?

– Это можно, – Леонид Семёнович не спеша встал и направился к ближайшему тамбуру. За ним двинулся Кувалда.

В тамбуре Горевой остановился, почувствовав надвигающееся сзади тело, согнул правую руку в локте и резко ударил ею назад, стараясь попасть в область печени.

По звуку, который издал Кувалда, Леонид Семёнович понял, что не промахнулся. Тогда он сделал резкий шаг вправо, развернулся и отработанной серией «левой в печень, правой в голову» нокаутировал противника. Послышались два удара: первый от столкновения головы с дверью, второй от падения тела на пол.

Перешагнув через лежащего на полу Кувалду, Горевой вошел в вагон и нажал на кнопку связи с машинистом.

– Вас слушают, – раздалось в динамике.

– В тамбуре седьмого вагона на полу лежит человек, избитый хулиганами. Прошу принять меры.

Вернувшись на место, Горевой сказал Лёньке:

– Так, с Кувалдой мы договорились.

– Здорово вы его, дядя Лёня.

– Да, как говорится, четыре сбоку, ваших нет!

Мимо прошагали два милиционера. Они долго возились, приводя в чувство лежащего на полу человека, потом стали расспрашивать пассажиров, есть ли свидетели происшедшего. Но таковых почему-то не нашлось.

Наконец, на одной из остановок они выгрузили потерпевшего на перрон, усадили на скамейку, и за окном проплыла его растерянная рожа.

До Москвы оставалось совсем немного. Чтобы поддержать знакомство, Леонид Семёнович предложил Лёньке сходить в Сокольники, покататься на картодроме; тот с радостью согласился.

На станции «Москва– Третья» решили выйти.

Когда поезд остановился, и они шагнули на перрон, из тамбура выскочил длинный как жердь парень в чёрной куртке, который до этого прятался в переходе между вагонами.

– Получи, сука! – крикнул он, ударив Горевого заточкой в правый бок, и быстро побежал по платформе.

– Спица! Гад! – вдогонку ему прокричал Лёнька.

Леонид Семёнович, вначале ничего не почувствовавший, кроме удара, теперь под действием сильной боли стал заваливаться на платформу. По правой ноге потекло что – то теплое. Он лежал на перроне в сознании, но силы постепенно его оставляли.

– Лёня! Сынок! Возьми у меня в правом кармане мобильный, набери 03, нажми кнопку вызова, и, когда ответят, скажи:

– На платформе «Москва– Третья» лежит раненый бандитом старший оперуполномоченный майор Горевой. Попроси, чтобы поторопились.

Когда скорая приехала, вокруг Горевого натекла уже приличная лужа крови, а сам он был в полубредовом состоянии.

– Это что за мальчик с вами? – спросил врач.

– Мальчик, сынок Лёня. Пусть со мной едет! – из последних сил пробормотал Леонид Семёнович и потерял сознание.

Очнулся он в отделении реанимации.

– Наконец-то, – сказал склонившийся над ним врач. – Вы помните, что с вами произошло?

– Да. Меня ударили ножом на платформе. Со мной был мальчик Лёня. Где он?

– Это вы про вашего сына? Можете не волноваться, пока вы лежали без сознания, он сидел в коридоре рядом с дверью. Только вид у него какой-то странный, давно не умывался, что ли? Мы его покормили, отмыли, одежду простирнули, денька через два можно его к вам пустить. Рана у вас довольно глубокая, задета печень, вы потеряли много крови, более суток были без сознания, но сейчас всё позади, – врач успокаивающе похлопал Горевого по плечу, – вам надо лежать, поправляться. Кстати, здесь ваши жена и дочь: волнуются.

Через два дня Горевого перевели в общую палату.

Первыми, кого он увидел, были Маша и Лена, бросившиеся его обнимать и целовать. Потом в палату тихонько вошел Лёнька и тоже подошел к кровати.

– Лёня! А это кто? – спросила жена, – мне он сказал, что твой сын.

– Тот самый вождь краснокожих, помнишь наш разговор? Зовут Леонидом.

– Ах, Лёнечка! Сыночек! Конечно, как же? А я-то сразу и не сообразила. Сейчас домой, а завтра опять к папе приедем.

– Не хочу я никуда ехать.

– Лёня! – если ты меня за папку считаешь, то она твоя мама, и ты должен её во всем слушаться, а это твоя старшая сестра. Всё понял?

– Угу! А мы завтра точно приедем?

– Точно, точнее не бывает. Теперь каждый день будем к нему ездить.

– Тогда ладно.

Они вышли из палаты, Лёнька шел последним.

Потихоньку Леонид Семёнович поправлялся, и через неделю его должны были выписать. В понедельник с утра приехал начальник отдела полковник Власов, а с ним несколько оперов.

– Давай, рассказывай, герой, как же ты так подставился?

– Да сзади ударили, к тому же я ещё и не один был.

– Приметы нападавшего запомнил?

– Я – нет, а сынишка мой приёмный даже кличку его знает – Спица.

– Ладно, ты выздоравливай, и делать тебе теперь больше нечего, как ко мне в замы идти. А с этой Спицей я сам разберусь. Я его найду, тогда и посчитаемся, – с этими словами полковник встал.

– Спасибо, Николай Фомич, – Горевой улыбнулся и пожал протянутую руку.

Если вам приходилось бывать на Патриарших прудах, то вы, вероятно, помните, что по обе стороны стояли выкрашенные в темно-зеленый цвет скамейки с изогнутыми спинками. Одна из них, находящаяся примерно посередине слева по направлению к центру, отличалась от соседних своим голубым цветом.

Почему она была такой, теперь уже никто не скажет. Возможно, у маляров не хватило зеленой краски, или кто-то очень убедительно попросил их поменять цвет. Может быть, это был человек, которому в жизни часто не хватало голубого неба над головой.

Одно время на этой самой скамейке по вторникам и четвергам, примерно с двух до четырех часов дня, можно было увидеть широкоплечего старика с сучковатой палкой в руках, одетого всегда по погоде.

Время от времени к нему подходили какие-то люди и заводили разговор, однако никто не присаживался рядом, а все стояли, как ученики у доски перед учителем. Выслушав говорившего, старик иногда, ничего не объясняя, коротко говорил: «Нет», а иногда согласно кивал головой, глядя на собеседника из-под густых тёмных бровей живыми, глубоко посаженными глазами.

Лицо его с высоким лбом, широкими скулами и квадратным подбородком в любое время года было покрыто коричневым загаром, какой можно приобрести, работая годами на сорокаградусном морозе, где-нибудь на лесоповале, когда над кожей одновременно трудятся ветер, мороз и солнце. Этот загар остается на всю жизнь.

Если приглядеться, то на палке, которую старик держал в руке, каждый сучок представлял фигурку какого-либо зверя. Самый крупный, располагавшийся поближе к изогнутой ручке, был точной копией медведя; ниже находились фигурки волка, лисы и других обитателей сибирской тайги. От времени палка сильно рассохлась и была скреплена двумя кольцами светлого металла, по всей видимости, серебра.

В один из таких четвергов, ровно в три часа пополудни, возле скамейки остановился мужчина среднего роста и плотного телосложения, на вид лет шестидесяти.

– Здорово, Отмычка! – негромко произнес он.

Сидевший приподнял седую косматую голову и также негромко ответил:

– Я никакой не Отмычка. Вы, уважаемый, обознались.

– Да, будет тебе, Михаил Прохорович! Старых знакомых не узнаешь?!

Старик пристально взглянул на говорящего:

– Николай Фомич, неужто ты?!

– Я самый.

– Поди, генерал уже!

– Да нет, полковник только.

– Тоже солидная должность.

– А здесь-то по делу или так?

– Дело у меня к тебе. Больше не знаю, к кому обратиться.

– Раз по делу, то присаживайся, слушаю. Тем более, я ведь перед тобой в долгу, и долг свой помню. Как сейчас вижу… Лет восемнадцать тому назад спускаюсь на лифте с двумя приличными баулами: четыре норковые шубы, как-никак, брюлики, рыжевье по карманам. Мне ведь любой замок открыть было раз плюнуть, за что такое погоняло и получил. Спустился, на улице уже тачка ждет. А подъезд – проходной. Вдруг слышу, в дальнем углу девочка плачет. Я баулы поставил – и туда. Гляжу, девчонка лет двенадцати стоит, к стенке прижалась, плачет, а платьишко на ней расстёгнуто. Плачет и говорит: «Дяденька не надо, дяденька не надо!» А перед ней бугай здоровенный с ножиком: видно, на что нацелился. Я в дискуссию с ним вступать не стал, а выписал ему командировочные с правой руки так, что он чуть дверь подъездную не выломал. Рука-то у меня тяжелая была. Однако фраер этот не из пугливых оказался. Пришлось с ним повозиться: с пером на меня полез, всю руку располосовал. А тут ваши архаровцы, прошу прощенья, милиционеры, налетели: квартира-то на сигнализации была. Повязали меня, и к тебе в отделение. Вот там мы с тобой и встретились. Отпираться мне смысла не было: как говорится, на кармане взяли. И девчонку, и этого бугая с огромным синяком под глазом привезли. Я всё, как было, и рассказал, а девочка подтвердила. Уж не знаю, на каких весах ты взвешивал, только отобрал мою добычу, а самого отпустил без протокола.

Николай Фомич достал из кармана пачку «Мальборо», а Михаил Прохорович папиросы «Беломор-канал». Они закурили. Издали могло показаться, что два давно знакомых старика мирно о чём-то разговаривают. На самом деле это были «вожди» двух вечно враждующих племен, одно из которых жило по воровскому закону, а другое по уголовному кодексу. Но кроме двух взаимоисключающих законов, существовал третий, более древний, главный постулат которого гласил, что за добро надо платить той же монетой, уходящий корнями в историю глубже, чем Ветхий Завет. Это позволяло беседовать начальнику убойного отдела МУРа и старому вору в законе.

– Так какое же ко мне дело? – спросил Отмычка, крутя в руках свою сучковатую палку.

– Трость у тебя интересная. Откуда?

– Да все оттуда же. На последней отсидке грузили лес в товарняк. Я, естественно, бригадиром, стою у ёлки, считаю кубометры, а штабель брёвен высокий, аж выше вагона. Пишу, кубики приписываю, конечно. Одним глазом в блокнот, а другим за погрузкой слежу. Вдруг вижу, верхнее бревно братаны уронили, и оно вниз катится, увлекает за собой остальные. Я кричу: «Атас! Спасайся, кто может!», а сам за ёлку встал, чтоб ею прикрыться. Деревце, так себе, небольшое, сантиметров пятнадцать в диаметре у комля. А эта лавина брёвен как раз на меня. Так что, если бы не ёлочка, мне бы не жить. Можно сказать, легко отделался, только ногу в голени сломал. Мне потом братаны из этой ёлки палку сделали, с ней и вышел, некоторое время ещё хромал, потом перелом зажил, хромота прошла, а сейчас с годами опять дает о себе знать. Но ты ведь пришёл не про палку спрашивать?

Николай Фомич не успел ответить, потому что у скамейки остановился мужчина лет сорока в коричневом костюме, давая понять старому вору, что пришел по делу.

– Игорёк, присядь пока вон на ту дальнюю лавочку, мне с человеком перетереть нужно.

Мужчина, названный Игорьком, послушно удалился.

– Дело у меня, вот какое. Одного из моих ребят сильно порезали в электричке за то, что он захотел мальчишку подобрать из тех, что по вагонам на гармошках играют. Кличка этого паразита Спица. Мне надо знать, где его найти.

– Знаешь, Николай Фомич, – немного подумав, ответил Отмычка, – вообще-то я таких услуг милиции не оказываю, но с другой стороны, не хочу у тебя в долгу оставаться, к тому же, я эту грязь, которая детишек и калек эксплуатирует, и за воров не считаю. Помогу. Приходи сюда во вторник часам к трём. Ну всё, прощай!

Полковник Власов медленно встал и зашагал в сторону метро.

Во вторник он узнал, что вся мразь, контролирующая вокзалы, по четвергам собирается в одном из кафе. Переговорив в отделе с ребятами, в четверг Власов во главе бригады из восьми человек на двух волгах в сопровождении автозака подъехал к кафе.

Договорились, что внутрь он войдет один, а когда подойдет к столу, за которым сидит эта компашка, остальные ворвутся в помещение.

В кафе он наметанным глазом сразу выделил компанию мужчин человек из десяти, сидевших за двумя сдвинутыми столами, с бутылками водки и закуской, а среди них Спицу, знакомого ему по описанию Леньки.

Подойдя к нему, Власов схватил его за шиворот и резко поставил перед собой.

– Ты нашего опера порезал?!

И, не дожидаясь ответа, полковник, бывший в молодости призёром первенства Динамо по боксу в полутяжелом весе по Москве, провел Спице сначала апперкот левой, а затем короткий прямой в голову правой.

От первого удара тот со стоном согнулся, а от второго отлетел к столу и проехался по нему на спине, сметая на пол тарелки и бутылки.

В то же мгновение в кафе ворвались восемь человек в милицейской форме с оружием в руках. Застигнутые врасплох, все, кто сидел за столом, на несколько секунд оцепенели. Остальные посетители кафе тоже словно прилипли к стульям.

– Спокойно, суки вокзальные! Работает МУР. Давайте, ребята, их по– одному в автобус! – скомандовал Власов.

Доставленную банду рассовали по камерам в изоляторе временного содержания до выяснения личности. Спица со сломанной челюстью попал в лазарет, после чего его ожидал суд и статья за вооруженное нападение с причинением тяжких телесных повреждений сотруднику милиции.