Ворота, как всегда, стояли распахнутыми настежь. Ренилл пересек площадь и, пройдя под знаком уштры, обнаружил, что двор храма полон народа. Невиданные толпы верных собрались у подножия огромной статуи Аона-отца. Багровый свет храмовых светильников омывал сотни скорчившихся на четвереньках в позе высшего почтения фигур, а воздух гудел от песнопений.

В прошлый раз, несколько недель назад, Ренилл полз к подножию кумира на четвереньках, то и дело прижимаясь губами к каменной мостовой. Но в такой густой толпе не было нужды изображать набожность. Площадь у ног мраморного Отца словно ковром была выложена телами. Ренилл мог без труда затеряться в круговерти людей, пытающихся найти себе место для молитвы. Ренилл влился в толпу, держась поближе к стене и незаметно направляясь к юго-западному углу двора, откуда вонь разлагающихся отбросов отгоняла верующих. Там располагалась запомнившаяся ему дверца, через которую он бежал, преследуемый вивури. Конечно, теперь она заперта, и наверняка охраняется кем-то из Сынов.

Он извлёк из-за пояса эфирный талисман, сосредоточился, как его учили, и пузырь начал мерцать. Когда сияние стало ровным и уверенным, Ренилл ногтями выбил на досках запертой двери быструю дробь. Немой язык неофитов ДжиПайндру. Привычная череда ударов, означавшая просьбу впустить, должна была привлечь внимание невидимого стража.

Дверь открылась. На пороге башней воздвигся рослый Сын Аона. Уловив луч его внимания, Ренилл отбросил его обратно к источнику, и страж оцепенел, погруженный в самосозерцание.

Обогнув окаменевшую преграду, Ренилл вошел в ДжиПайндру. Он взмок и тяжело дышал. Даже самый тупой человеческий ум оказывает существенное сопротивление манипуляциям с помощью магии, и на его преодоление ушло немало сил. Зато ощущение чуда, чувство дикого торжества снова захлестнуло Ренилла, еще сильнее, чем в прошлый раз. Да, волшебство — приманка, перед которой невозможно устоять.

Волшебство, другого слова не подберешь. Невеждам оно внушает трепет. Однако все, существующее под солнцем — естественно, старался уверить себе Ренилл. А… Тот?

Должно быть естественное объяснение. Где-то… Он снова стоял в освещенном адским сиянием каменном коридоре. Вернулись кошмарные воспоминания. В глубине души, понял Ренилл, он надеялся, что проникнуть в храм не удастся. Однако удалось. Остается только найти и уничтожить КриНаида — если это вообще возможно.

Не хотелось ему искать КриНаида. Первый Жрец — кто угодно, только не человек. Стоит вспомнить силу этого чуждого разума, вторгавшегося в его душу, и решимости как не бывало. Возвращается память собственного бессилия и страха. И отчетливее всего всплывает в сознании холодная насмешка в голосе КриНаида-сына.

Да, он боится жреца почти так же сильно, как ненавидит.

Оцепеневший страж скоро придет в себя. Лучше пусть очнется в одиночестве. Ренилл заторопился дальше по коридору. Ноги сами вспоминали дорогу и уверенно несли его вниз: по переходам, по узкой, скользкой лесенке, где красные светильники уступали место зеленоватому свету хидриши, сквозь разверстую пасть гигантской маски Аона-отца — все ниже и ниже, в переплетение коридоров, которые бедняжка Чара называла невыразительным словом «внизу».

Здесь, в сердце храма, ему предстояла охота. Здесь было единственное место, где можно было найти КриНаида-сына.

Ренилл не опасался случайных встреч, надеясь, что на одну ночь его маскарада хватит. Однако проверить достоверность костюма не пришлось — он никого не встретил. Кроме стража у двери, на пути не попалось ни единого Сына Аона.

Любопытно. По ночам жрецы в капюшонах бродили но всему храму, но нынче их нигде не было. Только раз он видел такие пустынные коридоры: в ночь, когда все обитатели ДжиПайндру собрались на церемонию Обновления. Может, и теперь они в зале Собрания?

Воспоминание о том обряде обожгло мозг. Как ни старался, Ренилл не мог его отогнать. Несколько шагов он сделал, ничего не видя перед собой.

Прошло. Он заметил, что стоит перед дверью, которую Чара назвала «Избранные». За этой дверью, по-видимому, находилась общая тюремная камера несчастных девчонок, еще не достигших зрелости, которая сделала бы их пригодными к использованию. Изнутри не доносилось ни звука. Засов оказался отодвинут. Повинуясь порыву, Ренилл приоткрыл дверь и заглянул в щелку. Большая полутемная комната, то ли казарма, то ли спальня весьма аскетичной школы-интерната с рядами коек вдоль стены. Все койки оказались пусты. В комнате никого. Странно. У Ренилл а сложилось впечатление, что Сыны не позволяют кладовым пустеть.

Он закрыл дверь и пошел дальше, задержавшись на этот раз у плотно закрытой двери Собрания. Из зала доносился напев Великого Гимна. Волосы на загривке встали дыбом. На миг настоящее ускользнуло, и он вернулся в прошлое, снова ожидая начала обряда Обновления. Теперь он знал, что будет, но был бессилен предотвратить это.

Гимн мощно гремел, возносимый множеством голосов. Кроме нескольких часовых, все Сыны Аона, должно быть, здесь. В душе шевельнулось безрассудное желание оказаться среди них.

Чтобы хоть раз выстрелить в КриНаида, когда он появится. Самоубийство, зато наверняка.

Может, и так. Но Ренилл чувствовал, что подоплекой безумного стремления было иное. Стоит войти, запять свое место среди забывших себя верных — и он не станет стрелять. На этот раз он будет поглощен, потеряет себя. И, что хуже всего, после этого Сыны позволят ему жить дальше. Перед глазами встал образ КриНаид-сына. Жреческое одеяние усыпано талисманами Ирруле. Познав силу дара Зилура, Ренилл научился уважать их мощь. Нельзя допустить, чтобы КриНаид произнес… за неимением лучшего названия — заклинание.

Первый Жрец наверняка где-то рядом. В Собрании? Нет. Обряд едва начался.

Ренилл заставил себя сделать шаг. Дверь осталась позади, и Великий Гимн лишился зловещей притягательности. Когда Ренилл повернул за угол, звуки его окончательно смолкли. Перед ним оказалась еще одна из бесчисленных дверей. Не похожая на другие. Ее поверхность переливалась свечением морских волн под луной, а очертания казались неопределенными, словно расплывались перед глазами. «Восславление», — назвала ее Чара.

Удивленный Ренилл остановился и услышал тихий всхлип. Детский голосок? Нет, женский. Какая-нибудь жалкая, отупевшая Избранная, ожидающая явления божества. Лучше не думать о ней, нет времени…

Но руки уже двигались сами, отодвигая засов и открывая дверь. Он успел заметить зеленый свет хидриши, отражающийся в черной ряби стен, а потом к нему шагнула и, споткнувшись, упала на грудь гочанна Джатонди. Ренилл почувствовал сладковатый аромат курений.

Ему на мгновенье пришло в голову, что он бредит,, отравленный дурманом испарений. Но легкое, дрожащее тело в его объятиях было настоящим, слезы — тоже…

Крепко прижав к себе девушку, он выговорил первое, что пришло в голову:

— Твоя мать отдала тебя этим людям?!

— Нет, что ты. Она никогда бы… — Джатонди подняла на него глаза. Дыхание ее срывалось, но она уже не плакала. — «Этим людям»? ВайПрадхам? Мы в ДжиПайндру?

—Да.

— Я так и думала. Но не была уверена.

— С тобой все в порядке?

— Испугалась. А в остальном все хорошо.

— Как ты сюда попала?

— Они просто поймали меня на улице, прямо перед вонарской резиденцией, и притащили сюда. Была ночь, никто не видел. Я тоже их не разглядела. Должно быть, жрецы, другие не посмели бы.

— Ты была одна? Она кивнула.

— Почему? Что ты делала одна на улицах ЗуЛайсы?

— Я убежала из УудПрая. Пришлось. Мать заперла меня, ты ведь знаешь. Она хотела отдать меня в жены НирДхару Дархальскому.

— Веселому монарху-многоженцу?

— Я не вижу ничего смешного.

— Да и я тоже, И ты сбежала?

— Да. Спустилась из окна на связанных простынях.

— Когда?

— Когда… — Девушка на минуту закрыла глаза ладонями. — Точно не знаю. Когда ты ушел? Вскоре после этого.

— Довольно давно. И все это время ты была здесь?

— Должно быть, так. Я была в этой комнате… здесь все путается.

— Тебя мучили?

— Меня никто не трогал, даже не угрожали. Я никого не видела, и ни с кем не говорила… но я их слышала, все время слышала голоса. Они никогда не смолкали, сводили с ума. Наверное, я бы и сошла с ума, если бы не оторвала клок юбки и не заткнула себе уши. Все равно слышно, но все-таки легче. Но даже если не слышно голосов, повсюду эти искаженные лица и… и… что ты так смотришь? Думаешь, я рехнулась, да?

— Нет.

— Конечно, думаешь. Я понимаю, что говорю бессвязно, и это кажется безумием, но…

— Джатонди. Я не считаю тебя сумасшедшей, хотя не удивительно было бы сойти с ума после того, что с тобой сделали. Я думаю, что ты измучена и одурманена, и что кое-кто поплатится за это жизнью. — Я уж постараюсь … — добавил он про себя.

Джатонди немного расслабилась, пару раз глубоко вздохнула и перестала дрожать.

— Когда открылась дверь и я увидела тебя, то думала, что и в самом деле сошла с ума, — призналась она. — Мне так часто это снилось, что я решила: снова сон, только наяву.

«Все будет хорошо», — хотел сказать Ренилл, но не сказал. Она не из тех, кому нужны лживые утешения.

— Да я сама чуть не свела себя с ума, — продолжала девушка, — без конца мучаясь вопросом, что случилось бы, окажись я умнее и осторожнее той ночью, не направься прямо в резиденцию…

— Так ты направлялась в резиденцию?

— Это показалось мне лучшим выходом. Просить политического убежища, понимаешь?

— Так ты не знала, что мы в осаде? Окружены разгневанной толпой и загнаны в ловушку?

— Значит, ты не попал туда, вернувшись из УудПрая?

— Я успел до начала осады и прошел без труда. С ночи первого штурма служил в отряде обороны.

— Я что-то плохо соображаю. Эта комната…— Джатонди указала себе за спину, но не повернула головы, чтобы не видеть камеры Восславления. — Не понимаю, как ты оказался здесь? И зачем?

— Мне удалось выбраться из резиденции через подкоп, проложенный авескийскими саперами. Я ведь легко могу сойти за местного жителя. Что касается «зачем», — я собираюсь убить Первого Жреца. На мой взгляд, это самый простой способ подорвать власть их культа. Надеюсь, ты не возмущена?

— Если и возмущена, то только тем, что ты рискуешь столь многим ради ничтожной цели. Ты выбрался из резиденции, значит, мог выбраться и из ЗуЛайсы, и спастись. Вместо этого ты явился сюда — и все ради того, чтобы убить одного человека?

— Я вижу, ты мало знаешь о КриНаиде. Он — необыкновенный человек, и потеряв его, ВайПрадхи вряд ли оправятся.

— Все равно, дело того не стоит. Ладно, убей их вождя, если сумеешь. Но что в том пользы, если бог — или слон… называй, как хочешь — останется среди нас? Ты только без толку разгневаешь Отца.

— Польза будет. Я видел существо, называемое Аоном. Оно есть. Но за все годы, с тех пор как мы, вонарцы, поселились в Авескии, оно не проявляло себя. Может, дремало, может, просто не замечало нас. Аон никогда не показывался за пределами храма, и Его воля исполнялась людьми. В последнее время его смертные служители стали проявлять излишнюю активность. Лишив их предводителя, мы заставим жрецов на время утихомириться. Может быть, тогда и Аон-отец снова погрузится в прерванный сон.

— А может, ты навлечешь гнев божества на всю Авескию.

— Умираешь от страха, измучена, а все споришь!

— С другой стороны, — продолжала Джатонди, — мы с тобой можем выбраться из ДжиПайндру и вместе покинуть ЗуЛайсу. Еще не поздно.

— Боюсь, что для меня уже поздно, — возразил Ренилл. — Я использовал Зеркало Ирруле, чтобы отвлечь стража у дверей. Теперь он наверняка пришел в себя и поднял тревогу. Меня уже ищут.

— Но Зеркало еще при тебе?

— Я не сумею воспользоваться им второй раз, а если бы и мог, не стал бы. Но я могу отдать талисман тебе. Ты ведь слышала наставления своей матери. Сумеешь сама выбраться из храма, а потом…

— Да, что потом?.. Может, стану женой НирДхара Дархальского? Или побегу в Малый Ширин полюбоваться, как толпа разносит вонарскую резиденцию? А потом наймусь в чахсу?

— Ты сможешь отправиться куда захочешь и делать, что вздумается.

— Без единого цинну?

— Не может быть! У тебя ведь есть друзья, родственники. В конце концов, разве ты не гочанна Кандерула из касты Лучезарных?

— Нет, если матушка лишила меня наследства. Как глава семьи она имеет полное право лишить меня имени и касты.

«Нищая и отверженная, — подумал Ренилл, — и все из-за него. Она бежала из УудПрая, попала в руки Сынов — тоже из-за него. Неизвестно, удастся ли ей спастись, а если она и выберется из храма, молодая жизнь ее пошла прахом — из-за него». В груди что-то сжалось, но думать об этом было некогда, потому что Джатонди продолжала говорить:

— Между прочим, я ненавижу Сынов за то, что они сделали со мной, с моей матерью, с моим народом. Только ненависть не дала моему разуму разлететься на тысячу кусков в этой камере. Если смерть Первого Жреца действительно подорвет их силы, как ты утверждаешь, я рада, что смогу помочь в этом деле. Надеюсь, тебя это не возмущает?

— Самую малость. — Эта тоненькая девушка выкована из стали.

— Кроме того, — добавила Джатонди, — речь идет и о тебе. Больше всего на свете я желаю твоего спасения. Но ты не согласен отказаться от своего замысла. Я не могу переубедить тебя, бесполезно и стараться, так что теперь я могу ответить на вопрос, который ты задал мне однажды.

— Припоминаю…

— Но, может быть, ты говорил тогда, не подумав?

— Совершенно не подумав, зато от всего сердца. После я сам дивился своей дерзости. Но разве сейчас время говорить об этом?

— Когда же еще? — не услышав ответа, Джатонди продолжала: — На твой вопрос я отвечаю: «да». Я пойду с тобой.

Слишком поздно, подумалось Рениллу, и все же его залила теплая волна счастья.

— Мы будем вместе, пока это в наших силах, — сказала Джатонди. — Наши жизни будут едины, и вместе мы убьем КриНаид-сына.

— Что?

— Вместе мы убьем…

— Нет! И не думай.

— Ты не желаешь моей помощи?

— Не желаю.

— И не хочешь уйти из ДжиПайндру вместе со мной?

— Не могу.

— Значит, я неправильно поняла твой вопрос.

— Ты все поняла правильно. «Мы будем вместе, пока это в наших силах». Именно этого я и хочу, но сейчас тебе со мной нельзя.

— Мы должны быть вместе, но мне с тобой нельзя… Я чего-то не понимаю. Я — Лучезарная, и не тебе насмехаться, когда я предлагаю свою жизнь…

— Я и не думаю насмехаться! По-твоему, я должен просить тебя запятнать руки кровью?

— Ах, Ренилл! — теперь она улыбалась. — Как наивны люди запада!

— Ты понимаешь, чем это может кончиться?

— Ничего невыносимого мне не грозит. Я в полной безопасности, видишь? — ее рука нырнула в складки зуфура и показалась вновь, сжимая крошечный кинжальчик. — Вот мое спасение и моя свобода. Могу поделиться и с тобой, если надо будет. Видишь, нам нечего бояться.

— Вижу. — Жалость и восхищение боролись в нем. — Убери пока. Ты победила. Кстати, твоя матушка ошибается. Несмотря на вонарское образование, ты по-прежнему авескийка.

— Всегда. — Клинок вернулся в тайник. — Матушка не согласилась бы с тобой, да и вряд ли она станет думать об этом. Она удалила меня от себя и похоронила память. Теперь она, должно быть, вовсе забыла о моем существовании.

— Низость. — Руки гочаллы Ксандуниссы стискивали подлокотники кресла. Взгляд прожигал пустую стену. — Низость. Невыразимая низость.

Она не замечала, что говорит вслух. Не замечала, ела, пила или спала вообще за последние несколько дней. Должно быть, что-то ела, раз еще держится на ногах, но не запомнила, да это и неважно. В памяти не осталось места ничему, кроме лица дочери и видения ее ужасной гибели.

Письмо ВайПрадхов лежало на столе перед ней, но гочалла не смотрела на него. Каждое слово было выжжено в памяти раскаленным железом.

Они замучат Джатонди, убьют. Открыто угрожают. Уступив им, она сможет выкупить жизнь дочери, но не свободу. Они никогда не расстанутся с такой ценной заложницей. Джатонди останется жить, заточенная в каменных недрах ДжиПайндру, и ее жизнь будет вечно зависеть от покорности ее матери велениям Сынов. Гочалла Кандерула, уже лишенная вонарскими захватчиками богатства и славы, пожертвует последними остатками достоинства — духовной властью над подданными и свободой распоряжаться ею — и к власти придут ВайПрадхи.

— Низость, — снова пробормотала она. Дикари, мясники, безжалостные фанатики. Хуже вонарцев, если такое возможно. Авескийцы — но не люди.

Хуже… да, это правда, хуже вонарцев. Джатонди была права.

Убийцы, безумцы, демоны — и гочалла Кандерула должна им покориться?

Не колеблясь. Нет ничего — поняла за эти потерянные дни Ксандунисса — чего бы она не отдала, нет унижения, на которое она не пошла бы, чтобы спасти жизнь дочери.

Только дочь не захотела бы этого.

Она видела перед собой лицо Джатонди, слышала ее голос:

Я готова броситься в пылающий костер, и бросилась бы с радостью, если бы думала, что мои муки и смерть послужат Кандерулу.

Она сказала это, и не лгала. Джатонди презирает Сынов, она скорее умрет, чем увидит, как они правят страной, скорее умрет в муках, чем станет служить им.

Она отвергнет жизнь, купленную такой ценой. Да и что это будет за жизнь — замурованной навеки в Крепости Богов, беспомощной униженной пленницы. И так десятилетиями? Она не захотела бы такой жизни. Чего бы она хотела?

Будь она здесь, она бы на коленях умоляла мать отказать ВайПрадхам. Ксандунисса раз десять бралась за перо, даже написала одну или две фразы — но не могла заставить себя подписать смертный приговор дочери. И так же невозможно оказалось принять требования Сынов. И вот дни проходили, а она бездействовала.

При иных обстоятельствах она прибегла бы к помощи Вонара. Да, размышляла гочалла, она готова обратиться к врагам, и ни достоинство, ни самоуважение не помешали бы ей смиренно молить о спасении гочанны. Она бы целовала ноги во Трунира, или пол под его ногами, если нужно.

Какая насмешка — теперь, когда она готова на любые унижения, они бесполезны. Вонарская резиденция и все ее обитатели несомненно обречены. Если вонарские войска и явятся наконец, чтобы отомстить за убийство соотечественников, они найдут всю ЗуЛайсу, а быть может, и весь Кандерул, восставшими против них с оружием в руках.

Нет, вонарцы уже не помогут Джатонди. Но есть Другие. Они помогут, если пожелают. Другие, чья сила неизмеримо превосходит силу человека, будь то вонарец или авескиец. Со времени правления Ширардира Великолепного царствующий дом Кандерула пользуется благосклонностью меньших богов. Потомки Ширардира, во имя давней дружбы, раз в поколение могут воззвать к своим божественным союзникам. К этому праву не прибегали всуе, потому что дух Ирруле, мягко говоря, непредсказуем, и пустые или легкомысленные обращения могли нарушить связь навсегда. Воистину, за все эти века потомки Ширардира ни разу не злоупотребили почетным правом. Напротив, из уважения или из осторожности, если не из страха, они избегали божественного вмешательства в свои дела.

Избегали так усердно, что все воспоминания о встречах с обитателями Ирруле затерялись в веках. Это и тревожило Ксандуниссу. Сама она, уже несколько десятилетий владея полученными от предков знаниями, ни разу не прибегла к ним. Так же поступал ее отец и дед. В сущности, во дворце УудПрай не сохранилось ни одного свидетельства общения с богами, с того дня, когда Ширардир закрыл врата за удаляющимися гостями из Сияния.

Никто никогда не осмеливался воззвать к Ним. Быть может, Их дружба к правителям давно угасла. Быть может, Им покажутся утомительными жалкие притязания смертных. Быть может, дерзость человеческого существа даже вызовет Их гнев. Но хуже, много страшнее была мысль, что на зов не ответят.

Ведь может статься, царственный оклик, долженствующий вознестись к пределам Ирруле, уйдет… в ничто. В пустое, молчащее, беспредельное пространство. Вот чего в глубине души всегда боялась гочалла.

Если там — ничто и никого, если богов нет, или они Далеки, недосягаемы, и им все равно, что их не существует — она не хотела этого знать. Если ее вера основана на заблуждении… если нет в жизни высшей цели… если жизнь пуста — она не хотела об этом знать. Пока не знаешь, можно надеяться. Должно быть, и предки ее чувствовали то же самое, раз ни один не испытал своей силы. Даже под угрозой вторжения Вонара; даже когда истощалось достояние рода; даже когда несравненный УудПрай грозил обратиться в руины.

И она никогда не думала нарушать это шаткое равновесие. Она гнала от себя всякую мысль об этом. Но теперь, когда Джатонди умрет, или хуже… если мать не сумеет спасти ее — теперь эта мысль вернулась.

Пора действовать. Давно пора.

Гочалла встала. Суставы разгибались с трудом: она много часов просидела без движения. За окном было темно. В комнате горели светильники. Должно быть, Паро заходил, чтобы зажечь их, в сумерках. Она не заметила. На столе оказался поднос с едой. Гочалла только сейчас увидела его. Есть не хотелось, но во рту пересохло. Она напилась прохладной воды с лимоном, встала, взяла светильник и вышла.

Торопливо прошла по коридорам, через ветшающий тронный зал и вниз — к Святыне Ширардира. Проговорила стишок-пароль, и слышащий замок открылся. Она помедлила, затем, стиснув зубы, вошла и затворила за собой дверь. Она не входила сюда с того ужасного дня, когда застала здесь дочь. И не думала когда-нибудь возвращаться.

Огромная, молчаливая, жуткая — Святыня Ширардира не менялась веками. Гочалла постояла минуту, проникаясь ее сумрачным духом — и принялась за дело. Движения ее были точны и быстры, потому что сделать предстояло немало. Ни разу она не помедлила, чтобы свериться с записями и фолиантами, выстроившимися на полках. Каждое движение запечатлелось в памяти так ярко и отчетливо, что ошибиться казалось невозможным.

Все происходило легко и естественно, словно она проделывала это не в первый раз, В каждом ее действии скрывалась какая-то странная красота. В иное время, в ином мире, она могла бы наслаждаться.

Наконец все приспособления и составы были собраны, отвар, придающий силу разуму, выпит. Свет, разгорающийся в ней, предвещал, что дух ее способен выйти за обыденные пределы, а пламя преисподней, пылающее в расщелине, нагревало вещество человеческого мира, разрушая его устойчивость.

Все было готово. Гочалла глубоко вздохнула и заговорила, напевно произнося слова, способные освободить разум от уз материи; слова, собирающие лучи сознания, словно сквозь линзу, в единую пылающую точку; слова, которые она думала передать когда-нибудь дочери, как отец передал их ей…

Не время сожалеть.

Разум встречал препятствия и преодолевал их с необычайной легкостью. Радостно было дать волю копившемуся столько лет гневу. Ярость придавала ей силу, и все преграды рухнули в долю секунды. Податливая материя человеческого мира расступилась перед ней. Она почувствовала, как в ней прорвалось что-то, ощутила боль душевной раны — и вот она в новом, незнакомом пространстве — и оно безгранично. Бесконечность была вокруг нее и в ней самой, и гочалла Ксандунисса поняла, что дверь открыта.

Она открыла глаза. Знаки, вырезанные на ступенях в конце зала, светились. За аркой, в непроницаемой тьме, разгоралось… Сияние. Перед ней отворились Врата Ирруле — страны богов.

Гочалла прищурилась от яркого света, но не отвела взгляда. Древние слова призыва вырвались из ее уст.

Голос затих. Тишина, бесконечная тишина и невыносимое сияние. Время перестало существовать. Для гочаллы Ксандуниссы прошла вечность; быть может, в другом измерении прошло еще больше.

Она ждала, и свет, разгорающийся за аркой, питал надежду в ее душе. Она ждала, и вот свет, или какая-то часть его, пришла в движение, выплеснувшись сверкающими волнами на ступени врат. Ужас охватил ее, но она не двинулась с места. Замерев, гочалла следила, как бесформенные волны собираются в плотные, сверкающие сущности. Невозможно было глядеть на них дольше одного мгновения — слишком ослепительны были они для глаз человека, слишком чужды его разуму. Гочалла моргнула, дыхание вырвалось из ее груди всхлипом. В слезах, заливших ее лицо, смешалась радость и боль, ибо теперь она наконец знала, что Они — существуют, дабы наполнить вселенную смыслом. Они были здесь, Они были реальны, Они были с ней. Она даже узнала некоторых из Них. Здесь была Хрушиики… Нуумани — Небесная Танцовщица… Арратах… и другие, кого она не знала или не могла узнать в изменчивых, ошеломляющих силуэтах.

Святыня Ширардира, как ни просторна она была, не могла вместить их всех, и все же, каким-то чудом, вмещала. Сущность богов, неподвластная законам обычной материи, казалось, изменяла по воле Их и пространство, и время этого мира. Для человека зрелище это было непостижимо и опасно.

Гочалла Ксандунисса вынуждена была опустить взгляд. Она не могла больше выносить Их вида, но тем сильнее ощущала Их присутствие, и расположение и спокойное, сдержанное любопытство.

Она упала на колени. Слова на мгновение застряли в горле и вырвались криком:

— Божественные Ирруле, к вам взываю! Спасите мою дочь!

Камера Восславления осталась позади. Они спустились по лестнице вниз. Там, за коротким проходом, оказалась древняя деревянная дверь, глубоко утопленная в полированном камне. Джатонди толкнула створку, и перед ними распахнулась пустынная зала Мудрости.

В дальнем конце галереи лежала тьма. В ней обозначилось еще более черное пятно — вход в помещение, которое Чара называла Святыней. Чара, вспомнилось Рениллу, боялась этого места больше смерти.

Он взял Джатонди за руку, и они вошли внутрь. Темнота поглотила их, и вдруг обрела голос. Древний, металлический, вибрирующий голос. Голос тьмы был голосом КриНаида.

— Они собрались и ждут, — объявил Первый Жрец на древнем чурдишу.

Волосы у Ренилла на голове встали дыбом. Ответа они не услышали.

— Они ожидают Тебя.

По-прежнему нет ответа. Ренилл оглянулся на свою спутницу. Напрасно. Она была невидима, скрыта темнотой. Но рука в его руке по-прежнему была теплой.

— Все жрецы света, все женщины-сосуды, все они ожидают Тебя, — уверял КриНаид-сын. — Их внутренний свет насытит Тебя и восстановит Твои силы. Их жертва возвратит Тебе цельность. Великий, примешь ли Ты их дар?

Тишина.

Услышь меня, Аон-отец.

Тишина.

— Услышь меня. .

Странно. Рениллу почудилось, что какое-то человеческое чувство — нетерпение или даже страх — прозвучало в нечеловеческом голосе Первого Жреца. Всего на миг. Вот он заговорил снова, с привычной .уверенностью:

— Великий. Обновление возродит Твою прежнюю славу, и первая из Сосудов, готовых принять Твой возгорающийся пламень, не могла сдержать своего рвения. Алкая Восславления, она явилась сюда, перед лицо Твое. Вот стоит она на пороге. И с ней другой, так же жаждущий раствориться в Тебе. Молю, исполни их желания.

— Вы, двое, стоящие в темноте, войдите. — Теперь Первый Жрец говорил на вонарском. — Мы рады вам.