Мой дорогой читатель, верно, знает, Что бог-дитя, который наш покой Совсем не по-ребячески смущает, Имеет два колчана за спиной. Когда стрелу из первого колчана Направит он, то сладостная рана Не ноет, не болит, но, что ни год, Все глубже и все медленней растет. В другом колчане стрелы – пламень жгучий, Который нас испепелить грозит: Все чувства наши крутит вихрь могучий, Забыто все; лицо огнем горит, Какой-то новой жизнью сердце бьется, Кровь новая по жарким жилам льется, Не слышишь ничего, блуждает взгляд. Кипящей несколько часов подряд Воды в котле нестройное волненье Есть только слабое изображенье Тех бурных чувств, что нас тогда томят. Все это вам давно известно, братья, Но вам хотел бы нынче рассказать я О том, что, став игривым чересчур, Задумал необузданный Амур. Вблизи Кютандра отыскал случайно Он девушку, которая мила Наружностью была необычайно И смело бы Агнесу превзошла, Когда бы сердцем ласкова была. Звалася Коризандрой эта дура. По непонятной прихоти Амура Дворяне, рыцари и короли Ее и мельком видеть не могли, Не обезумев в это же мгновенье. Спокойно, не впадая в исступленье, Мог созерцать ее простой народ. Сходил немедленно с ума лишь тот, Кто знатен был. Не ведали к тому же Ученейшие в медицине мужи, Чем сумасшедшим в их беде помочь; А эти не могли прийти в сознанье, Пока мое невинное созданье Кому-нибудь не подарило б ночь; Должна была, по прихоти Амура, В тот миг разумной стать и наша дура. Уж благороднейших французов тьма, Увидев Коризандру ненароком, Лишилась окончательно ума. Один пасется на лугу широком; Другому кажется, что зад его Фарфоровый, и более всего Боится, чтоб его не поломали; Считает девушкой себя Берто И ходит в юбке, бледный от печали, Что не измял ее еще никто; От правды недалек, изображает Ослицу Менардон, вьюки таскает И диким ревом всем надоедает; Кюлан решил, что он горшок печной, Одну он руку опустил, другой Ушко изображает. Ах, не скрою, Что сумасшедшим кажется порою И тот, кто Коризандры не видал. Кто власти над собою не вверял Желаниям, не отдавался грезе? Безумцы все – в поэзии и в прозе. У Коризандры бабушка была, Старушка добродушная, простая, Которая смеялась, наблюдая Все эти непонятные дела. Но наконец ей слишком жалко стало Несчастных сумасшедших; потому Она на время, не смутясь нимало, Решила внучку запереть в дому; А у ворот поставила на страже Двух молодцов, внушавших веру ей, Которые не подпускали даже И на десять шагов к себе людей. Красавица, лишенная свободы, Была готова провести и годы За пеньем, за вязаньем, за шитьем, Не думая, не помня ни о чем И о несчастных не грустя нисколько. А ведь для них спасенье было в том, Чтоб «да» сказать она решилась только. Шандос надменный, втайне раздражен, Что сплоховал перед Иоанной он, Ругаясь, возвращался к англичанам, Подобно псу, который по полянам Гнался за зайцем и почти схватил, Но все-таки добычу упустил; Опущенные уши, хвост поджатый, – К хозяину бредет он, виноватый. Бормочет неразборчиво Шандос Виновнику позора ряд угроз. Меж тем, увидев, что прошла неделя, Его начальник вслед за ним послал Ирландца молодого Тирконеля; Шандос его в дороге повстречал. Полковник этот был красавец с виду, Широкоплеч, молодцеват и смел И горькую Шандосову обиду Едва ли сам когда-нибудь терпел. Уж отдохнуть коням пора настала, И в дом, где Коризандра обитала, Хотели воины свернуть. «Назад! – Кричат им сторожа. – Остановитесь, Увидеть Коризандру берегитесь! Тот, кто войдет сюда, не будет рад». Шандос нетерпеливый оскорбленным Себя почувствовал; без лишних слов Он одного из них на сто шагов Отбрасывает шпагой, и со стоном Тот падает и уступить готов. А Тирконель, не менее суров, Со злобою в коня вонзает шпоры, Колени сжав, бросает повода, И разъяренный конь его, который Брал всякие барьеры без труда, Чрез голову второго быстро скачет. Не понимая, что все это значит, Тот оборачивается, но вдруг Летит, как и его злосчастный друг. Так в захолустье офицер блестящий, Изящный, юный, саблею гремящий, Привратника в театре изобьет И без билета в первый ряд пройдет, По сторонам бросая взгляд грозящий. Уж англичане в дом хотят войти; Старуха со слезами их встречает. На крик и шум, скучая взаперти, И дура Коризандра выбегает. Их коротко приветствует Шандос, Как истинный британец, просто, сухо, Но, не переведя еще и духа, Он замечает этот нежный нос, И этот цвет лица, и плечи эти, И грудь, прелестную в своем расцвете, И сладкою надеждой он смущен, На Коризандру глядя, для которой Был безразличен, как другие, он. Ирландец же, изящно звякнув шпорой, Отвесил молча бабушке поклон И улыбнулся внучке еле-еле. Но ах! они уж оба заболели. Лошадник прирожденный, наш Шандос, Безумием внезапным пораженный, Счел лошадью предмет своих же грез И вдруг, с решительностью непреклонной, Перед красавицей впав в забытье, Он вскакивает на спину ее. Та падает ничком. Для Тирконеля, Она вдруг стала бочкой от вина, Которая поэтому должна Опять быть приготовлена для хмеля, Промыта и очищена до дна, И он немедленно, без проволочки, Желает осмотреть отверстье бочки. Гарцуя, яростно Шандос кричит: «Опомнитесь, мой друг! God dam! [23] Что с вами? В вас бес вселился и ваш ум мутит: Вы эту лошадь, посудите сами, Считать хотите бочкой для вина!» – «Нет, это бочка, и она должна Быть заткнута». – «Нет, лошадь!» – «Это бочка!» Так спорили британцы с полчаса, И каждый в правоте своей клялся. Но дальше мною ставится здесь точка, Хотя их красноречью – видит бог! – Любой монах завидовать бы мог И д’Оливе, защитник Цицерона. Но многие из их горячих слов Я, страж приличий, меры и закона, По скромности здесь пропустить готов, – Тех слов, которые терзают уши Имеющих чувствительные души. Как ветерок легчайший иногда Вдруг делается грозным ураганом И разбивает в ярости суда, По вспененным морям и океанам, Так двое наших англичан, начав С пустого спора, кто из них не прав, Рассвирепели, гневом запылали И гибелью друг другу угрожали. Поднявши головы, настороже, Стальные шпаги обнажив уже, Они стояли, бледные от пота, Один перед другим, вполоборота, Но тотчас же, вконец разъярены, Удары стали наносить без счета, Презрев законы чести и войны. Под Этной, в кузнице глухой и дальней, Покрытый сажей, рогоносец-бог Наверно никогда еще не мог Быстрей и чаще бить по наковальне, Готовя громы грозные свои И пушки, на посмешище земли. Кровь льется с каждым мигом все сильнее, Рассечены и черепа и шеи, Но бой возобновляется опять. Старуха над безумством их рыдает, Велит слуге священника позвать И «Pater noster» [24] про себя читает, Красавица же встала и, смеясь, За смятую прическу принялась. Британцы на земле уже лежали И биться далее могли едва ли, Когда король французов Карл Седьмой, Сопровождаем пышною толпой Надменных рыцарей и дам прекрасных, Подъехал тихо к месту чар опасных. К ним смело Коризандра подошла, Присела тяжело и неумело, Потом приветствие произнесла И всех без удивленья оглядела. Кто б мог поверить, что из глаз ее Исходит колдовское забытье! Ей все, казалось, было безразлично, Безумие ей сделалось обычно. Небес благословенные дары По-своему мы каждый принимаем; Нам непонятны правила игры, В которую невольно мы играем; Одни и те же соки у земли, Но из семян различных расцвели И сорные растения, и розы. Дарже – веселье, а д’Аржану – слезы; И чушь свою твердит Мопертюи, Как Ньютон – доказательства свои; Иным монархам служат гренадеры И в деле Марса, и в делах Цитеры; Разнообразно все: с ума француз Иначе сходит, чем британец хмурый, Видны и здесь природный нрав и вкус: У англичан, по складу их натуры, Безумие угрюмо и темно, А у французов весело оно. Вот новые безумцы тесным кругом Кружиться начинают друг за другом. Бонно, всеобщий вызывая смех, Не попадает в лад, сбивает всех; Еще в руках перебирая четки, Танцует также Бонифаций кроткий, Держась поближе к милому пажу – И не сводя очей с его походки. Об истине заботясь, я скажу, Что по лицу, по шуткам не столь шумным, Он все ж казался не вполне безумным. У короля и рыцарей был взор Обманут тотчас же каким-то чудом, И показалось им, что грязный двор Не двор, а пышный сад с прозрачным прудом; Немедленно купаться пожелав, Они одежду весело снимают И, плавая в песке, средь тощих трав, То плещутся, то будто бы ныряют. Заметить я просил бы вас притом, Что плыл монах все время за пажом. Понять не в силах этот танец странный Тел, обнаженных в диком забытьи, Стыдливые красавицы мои, Агнеса с Доротеей и Иоанной, То скромно отведут глаза свои, То вновь глядят, то, в трепете и муке, Возносят к небу и сердца, и руки. Иоанна восклицала: «Боже мой, Мне помогал с небес Денис святой, Я нечестивых англичан разбила, За государя своего отмстила, До самых Орлеанских стен дошла, И тщетно все? Столь славные дела Рассеяться обречены судьбою, И ум героев – облачиться тьмою?» А Доротея, скромная вдвойне, От плавающих стоя в стороне, То плакала, то просто улыбалась И не могла понять, что с ними сталось. На что ж решиться? Что же предпринять? Никто не знал, что сделать, что сказать. Служанка им открыла под секретом, Что способ есть больных уврачевать И озарить их темный разум светом. «Всевышний, – молвила она при этом, – Судил, что тот, кто в мыслях помрачен, К рассудку снова будет возвращен Не ранее того, чем наша дура Узнает над собою власть Амура». Понятно было в этой речи все. Погонщик мулов услыхал ее. Вы знать должны, что злобный сей распутник, Иоанной д’Арк уже давно пленен И ревностью к ослу воспламенен, Был Девственнице неизменный спутник. Он понял, что отечество свое И короля спасать пора настала. Красавица как раз в углу стояла Не слишком светлом; увидав ее, Он облачился рясою в монаха; Красавица, монаха увидав, Исполнилась почтительного страха И покорилась, слова не сказав, Простосердечно, радостно и смело, Как будто делала благое дело. Погонщик без труда и без борьбы Свершил свои высокие судьбы. Он одолел. Как только дрожь желанья Почувствовала трепетно она, Как бы освобождаясь ото сна, – Кругом исчезла власть очарованья. Рассудок сразу всем был возвращен, Однако, не без недоразуменья: Король был по ошибке награжден Умом Бонно, который в возмещенье Сознание монаха получил; Все было перепутано. Не много В том пользы было: мелочен и хил Мозг человеческий, подарок Бога; Неполной пригоршней нам мерил он, И каждый смертный был им обделен. Но для влюбленных наших не имело Последствий это: каждый сохранил Свой прежний выбор и свой прежний пыл; Любви до разума какое дело? Для Коризандры же пришла пора Узнать предел порока и добра, Приобрести веселость, силу воли, Изящность, вкус, ей чуждые дотоле. Погонщик мулов дал ей это все. Так глупая Адамова подруга, Влача бессмысленное бытие, Едва лишь дьявол обласкал ее, Достойной стала избранного круга, Совсем такой, как дамы в наши дни, Хоть с дьяволом не водятся они.

К которой сходит твой блаженный шаг; Ты захотела, нежная богиня, Чтоб Коризандру просветил мужик: Став нежной и разумной в этот миг, Тебе служить готовая всечасно, Ее душа с тех пор была согласна Оковы лишь достойные носить. Не так ли подмастерье грубоватый Шлифует, точит черною рукой Рубины, яшму, золото, агаты, Что после носит рыцарь молодой? Приветливо, с уверенностью скромной, Почтительность с любезностью деля, Тая в глазах огонь живой и темный, Она встречать выходит короля; Она пленительна походкой гибкой, Движеньями, речами и улыбкой; Почтив всех прежде, как заведено, Того, в ком водворился ум Бонно, И всех французов королевской свиты, В которых смелость и изящность слиты, Она почтила также англичан, Согласно с вкусами обеих стран. Кровавый ростбиф, маслом уснащенный, Плумпудинги, вино с холмов Гаронны Им подают; к тончайшим же блюдам, Как нежное рагу, иль соус сладкий, Иль с красными ногами куропатки, Сажают Карла, рыцарей и дам. Она добилась большего и дело Так осторожно повести сумела, Что помириться помогла врагам; И от нее, забыв свои раздоры, Они разъехались без всякой ссоры, Луарою, по разным берегам, Без хвастовства, без ругани, учтиво, Вполне спокойно и миролюбиво. Шандос надменный, с чувством торжества Вернул пажа вновь под свое начало. И он, и Карл вошли в свои права. Агнеса тихо про себя вздыхала; Любви монаршей преданно служа, Покорная влюбленному владыке, Она не в силах позабыть пажа… Блажен король, доверием великий! Когда был дом избавлен от гостей И сглажены следы недавней сшибки, Решила Коризандра поскорей Исправить прежние свои ошибки Она созвала юношей сама, Из-за нее лишившихся ума. Амур возжаждал справедливой мести; Ей новый выбор делал много чести, – Он был красив и юн, высок и прям; Но к повести пора вернуться нам. Король французов, со своим отрядом…

Тогда пора счастливая стояла, И солнце, задержавшись на пути, Дни удлиняло, ночи сокращало И как бы не хотело отойти, Шаги свои нарочно замедляя, От нашего пленительного края. Святой Иоанн, тогда был праздник твой, О первый из Иоаннов, свет пустыни, Когда-то громко восклицавший: «Ныне Всем ко спасенью путь открыт прямой!» Предтеча благодати мировой, И агнца непорочного учитель, И вечного крестителя креститель. Доминиканец набожный решил Немедленно исправить грех безмерный И божий храм, который осквернил Злодей Шандос, омыть от тяжкой скверны. Он заново часовню освятил, Отшельнику велев без промедленья Отправиться в окрестные селенья И объявить, что если человек Желает избежать мучений ада И от грехов избавиться навек, То к Бонифацию явиться надо: Блаженство вечное – за то награда. На этот искупительный набат Бежит, что было сил, и стар, и млад: Трактирщики, солдаты, горожане, Французы, а за ними англичане Явились со смирением сюда, Чтоб во грехах открыться без стыда. Прекрасная Агнеса, сохраняя Всегда в душе своей господень страх, Явилась также на призыв из рая. Большой толпой был окружен монах И, слушая признания без гнева, Грехи прощал направо и налево. О Доротея! Ты не знала зла, Но за прощением и ты пришла; И Ла Тримуйль, еще худой немного, Явился за тобой в обитель Бога. Влюбленные шептали, не таясь, Про сладкий грех, любимый ими нежно, И Бонифаций, набожно склонясь, Их повести внимал весьма прилежно. Но, наконец, прощенье получив, Они пошли на берега Луары, Глядели на крутой ее обрыв И колокола слушали удары. В то время каяться пришел Монроз; Грусть о Шандосе в сердце он принес, – Ему кончина горестная эта Внушила отвращение от света; Глубокою печалью потрясен, Тщету земных надежд провидит он И, угрызеньем совести терзаем, Витает мыслью меж землей и раем. Один явился он в приют святой. Наш духовник его встречает кротко В исповедальне, за перегородкой, И ставит на колени пред собой; Он грешника умильно обнимает И жадно повести его внимает. «Мой дорогой, грешили много вы, И вам назначить должен я – увы! – Теперь же маленькое наказанье. Так приготовьтесь же! Моя рука, По телу вашему пройдясь слегка, Настроит сразу вас на покаянье!» Монроз, печален и на все готов, Почтительно открыл отцу святому Два полушария, белей снегов, Когда-то милые Шандосу злому, И праведную муку в тот же миг Он претерпеть решается без дрожи. Но что с тобою стало, духовник, Когда увидел ты на нежной коже Три лилии, монаршей славы сад, Чей образ был французу тем дороже, Что украшал ведь он британский зад! Рисунок этот, с первого же взгляда, Когда-то принял Карл за козни ада; Ты, знающий премудрости закон, Ты лучше понял, по чьему веленью Трех лилий образ был изображен И послужил Монрозу к украшенью. Охваченный восторгом чистым, ты Глядел на золотистые цветы По мраморному полю, молвить слова Не в силах был; от зрелища такого Не отрывая взгляда, ты стоял, Воздевши руки, и едва дышал. Поль Тирконель, солдат суровых правил, Как будто что-нибудь предвидел он, К часовне в это время путь направил, Шандосовой судьбою огорчен. Он всей душой французов ненавидел, И он остановился, недвижим, Когда пажа лежащего увидел И пастыря, склоненного над ним. Предположил он худшее: наш воин Зло видеть всюду был всегда настроен. Желая заступиться за пажа, Воскликнул он, от ярости дрожа: «Как! Допустимо ль, чтоб монах французский Шандосовым наследством овладел!» И, вынув меч, бежит он к двери узкой. Монроз поднять штаны едва успел И выпрыгнуть. Чувствительный к угрозам, Бежит доминиканец за Монрозом, От страха чуть не падает, спешит; Его преследует надменный бритт. Тут Ла Тримуйль, заметив Тирконеля, Преследующего духовника, Кричит ему: «Хвастун и пустомеля! Тебе посбавит спесь моя рука! Сразить монаха – чести нет особой! Расправа с безоружными легка! Ты с воином помериться попробуй! Да, я был побежден вчера. Так что ж? Ты силу новую во мне найдешь!» Кричал Тримуйль не громко, англичанин Его не слышал, гневом отуманен. Был странен Доротее этот вид, – Куда-то друг ее стремглав бежит; И бросилась она за ним послушно. Агнеса наблюдала равнодушно Погоню эту. Точно в чарах сна, Вдруг побежать решила и она. Так в стаде неразумные ягнята Друг дружку увлекают вдруг куда-то. Был с королем великий Дюнуа На берегу противном: говорили Они о мерах нужных, нужной силе Для полного изгнания врага. Поблизости моста, на склоне вала Иоанна благородно гарцевала. Случайно вдруг увидела она, Вдали, за противоположным лугом, Шесть человек, бегущих друг за другом, Чем и была весьма удивлена. Еще сильней Иоанна удивилась, Заметив то, что далее случилось: Они исчезли разом с глаз долой. Природа расточительной рукой Ковер у края леса разостлала, Не уступавший в свежести нимало Лугам, где, юной силою горда, Резвилась Аталанта иногда. Монроз бежит по лугу, развевает Его прическу ветерок; за ним Иоанна благосклонно наблюдает; Но вдруг он исчезает, словно дым. За ним стремится Бонифаций. Боже! Как и Монроз, он исчезает тоже. Вот Тирконель; он бледен, разъярен, С него не сводит Дева глаз; но он Вдруг пропадает, как и все другие. Доспехи Ла Тримуйля золотые Блестят на солнце, Ла Тримуйля нет! Как были вы огорчены, мой свет, О нежная душою Доротея! Но исчезаете и вы, как фея. Прекрасная Агнеса, свежий луг Пересекая, тоже гибнет вдруг. Так тот, кому в Париже быть случится, Увидеть может в опере не раз Героев, вдруг скрывающихся с глаз, Чтоб в преисподнюю сквозь люк спуститься. Иоанна ничего не поняла, Молила то Дениса, то осла, Подумала о черте и решила, Что это, верно, колдовская сила И что она в волшебной той стране, Которую, в счастливом бредя сне, Певец Роланда воспевал когда-то, А вслед за ним прославил и Торквато, Которой церковь, как известно мне, Боялась долго и с чьей мощью злою Считались академики порою. Ударив шпорами бока осла, С копьем в руке, направилась Иоанна Туда, где эти странные дела Произошли так быстро и нежданно. Но Дева тщетно скакуна гнала; Остановясь у рокового луга, Он крутит шеей, удила грызет, Брыкается, карачится с испуга, Беснуется и не идет вперед. Животным осторожная природа Дала чутье особенного рода; В сравненьи с ним наш разум – темный крот, Так и осел увидел богоданный Опасности, незримые Иоанной. Он взвился кверху и, быстрей луча, Наездницу в полях воздушных мча, Легко перелетел лесные чащи. Святой Денис, ослом руководящий, Направил путь крылатого гонца К воротам многоцветного дворца, Каких не знал и прадед знаменитый Монарха, покорившего сердца. Иоанна, видя яшму, малахиты, Рубины, золото и мрамор плит, Воскликнула: «Денис! Святая Дева! Настало время праведного гнева: Здесь мерзостный живет Гермафродит». Пока она, в воинственной тревоге, Копье подъемля и творя мольбы, Победоносной жаждала судьбы, Король французов ехал по дороге, Сопутствуемый свитой золотой…

Он входит и (о волшебство, о чудо!), Не веря собственным своим глазам, Неистового зверя видит там. Копье Деборы, смоченное кровью, Стояло прислоненным к изголовью. Его берет он; козни Сатаны Оружием святым посрамлены. Герой, разя, кидается на беса; Трепещет Вельзевул и заодно С ослом поспешно прыгает в окно. Воздушною дорогой, выше леса, Его он в замок богомерзкий мчит, Где держит взаперти Гермафродит Прекрасную Агнесу и героев Обеих наций, в топь их заманя И подлую ловушку им устроив. Гермафродит, с того дурного дня, Как Дева и бастард, разя мечами, Его покрыли срамом без конца, Уйдя насильно из его дворца, Остерегался чествовать пирами Героев, пойманных его сетями. Он был суров с невольными гостями И в погреб их глубокий заточил. Однажды канцлер, в длинном облаченье, Явившись к заключенным, объявил Хозяина священное веленье: «Вам будет полагаться хлеб и квас И раз в неделю порка в довершенье, Пока один или одна из вас Не выполнит свое предназначенье; Тогда всю полудюжину он спас. Старайтесь полюбить; пускай открыто Полюбит кто-нибудь Гермафродита. Любви он хочет, и достоин он. Коль он не будет удовлетворен, Вас будут сечь, – таков его закон». Он вышел вон. По окончаньи речи Шесть заключенных собрались на вече. Но кто же будет в жертву принесен? Агнеса молвила: «В моей ли власти Быть раненной стрелою нежной страсти? Не от меня зависит, что люблю: И верность сохраняю королю». Глаза Агнесы, полные печали, Глазам Монроза томно отвечали. Монроз сказал: «Той, кем душа жива, Не изменю и ради божества. Я равнодушен к ста Гермафродитам И для нее желал бы быть избитым». «И я для милого пролила б кровь, – Сказала Доротея. – Где любовь, Там скрашены ужаснейшие муки: Что нам мученья, если нет разлуки?» А Ла Тримуйль к ее ногам проник И отдавался скорби бесконечной, Слегка смягченной радостью сердечной. Откашлявшись два раза, духовник Сказал им: «Господа, и я был молод; Те времена прошли; суровый холод Избороздил морщинами мой лик. Что я могу? Мое ли это дело? Я – королевский духовник, монах; Бессилен я помочь в таких делах». Поль Тирконель решительно и смело Встает и заявляет: «Ну, так я!» Сказал, и общество повеселело, Надежду на спасенье затая. Когда минула ночь, Гермафродиту, Который утром женщиной бывал, Поль нежное посланье написал, Чтобы его доставить через свиту, И приложил короткий мадригал, Где редкостного вкуса достигал.

Я должен рассказать, конец какой Имели хитрости Гермафродита, Как Тирконель наказан был судьбой, Какая благородная защита Была оказана отцом святым Агнесе с Доротеей и с каким Искусством было колдовство разбито. Хочу подробно рассказать я, как Осел у Дюнуа похитил Деву И как за это божескому гневу Подвергся верности и чести враг. Но о сражении у Орлеана И о разгроме английского стана Я ранее поведать должен вам. О бог любви! О торжество! О срам! О злой Амур, ведь ты предать собрался Оплот и славу Франции врагам! То, перед чем британец колебался, То, что Бедфорд и опытность его, То, что рука Тальбота самого Не сделали, ты совершить берешься. Ах, пламень твой, сжигающий в тиши, – Мученье тела, пагуба души! Ты губишь нас, дитя, а сам смеешься! Тому два месяца, порхая там, Где сто бойцов, служа двум королям, Отважно бились, кровь лия без счета, Ты ранил в сердце грозного Тальбота, Стрелу из первого колчана взяв. В тот день, в стенах французского оплота, Минуту перемирия избрав, Беседовал он, пользуясь моментом, С Луве, невозмутимым президентом. За ужином, на скромном торжестве, Присутствовала госпожа Луве, С лицом надменным и довольно хмурым, За что незамедлительно была Наказана обиженным Амуром: Надменный холод пламенем зажгла Родящая безумие стрела, И молодая президентша разом Нашла любовника, утратив разум. Вы видели ужасный этот бой, И эту беспощадную осаду, И этот приступ, страх внушавший аду, И этот грозный орудийный вой, Когда Тальбот с британскими полками Стоял пред взорванными воротами И, мнилось, на него бросала твердь Огонь, свинец, железо, сталь и смерть. Уже Тальбот стремительно и рьяно Успел войти в ограду Орлеана И возвышал свой голос громовой: «Сдавайтесь все! Товрищи! За мной». Покрытый кровью, в этот миг, поверьте, Он был похож на бога битв и смерти, Которому сопутствуют всегда Раздор, Судьба, Беллона и Беда. Как бы случайно в президентском доме Отверстья не забили одного, И госпожа Луве могла в истоме Глядеть на паладина своего, На яркий шлем, султаном осененный, Могла заметить лик его влюбленный, И гордый вид, с которым бы не мог Соперничать и древний полубог. По жилам президентши пламя лилось, Она забыла стыд, в ней сердце билось. Так некогда, любовью пронзена, Из темной ложи госпожа одна Глядела на бессмертного Барона, Не отрывалась от его лица. Ждала его улыбки и поклона И негой наслаждалась без конца. От страсти госпожа Луве сгорая, Бросается к наперснице своей: «Беги, беги, Сюзетта дорогая, Скажи ему, чтоб он пришел скорей Меня похитить; а не можешь лично, То передай хоть с кем-нибудь другим, Что я по нем тоскую безгранично И ужинать хочу сегодня с ним». Сюзетта не сама пошла, а брата Послала в лагерь; тот исполнил все, И через час, не боле, три солдата Ворвались в президентово жилье. Ворвались, женщину находят – в маске. Она вся в лентах, в мушках и в раскраске. На лбу кольцо искусное вилось Из собственных или чужих волос. Ее хватают, кутают плащами И мчат к Тальботу тайными путями. Надменный этот воин, чья рука Повсюду пролагала след кровавый, В объятиях крылатого божка Хотел под вечер отдохнуть от славы. Обычай требует, чтоб, кончив бой, С любовницей поужинал герой, И жажда нег, как некая забота, Томит великолепного Тальбота. Для ужина готово было все: В лед врублено, в графинах драгоценных Рубином отливало то питье, Что в погребах своих благословенных Хранит Сито. В другом конце шатра, Под сенью драгоценного ковра, Большой диван, украшенный с любовью, Подушками манивший к изголовью, Сулил покой и негу до утра. Утонченное всюду было что-то; Жить, как француз, была мечта Тальбота. Немедленно увидеть хочет он Ту, чьими прелестями он пленен. Он от волненья места не находит. Он требует ее, зовет, и вводят К нему урода, в лентах, кружевах И фута с три, хоть и на каблуках. Он видит воспалившиеся веки, Из глаз какой-то желтой слизи реки И нос, крючком спускающийся вниз, Чтоб с подбородком вздернутым сойтись. Тальбот решил, что это привиденье; Он крикнул так, что все пришло в движенье. Страшилище, подобное сове, Была сестра почтенного Луве, Которая гордилась чрезвычайно, Что и ее хотят похитить тайно. А госпожа Луве, потрясена Печальною ошибкою, стонала В бессильной ярости; так ни одна Еще сестра сестру не проклинала. Уж от любви она была пьяна, И описать я, право, не сумею, На что способной сделалась она, Лишь только ревность овладела ею. Осел вернулся к Деве, полн огня. Иоанна, виду не подав нимало, Была довольна и пробормотала: «Ужель вы, сударь, любите меня?» «Люблю ль я вас? О, что сказать, не знаю, – Осел ответил, – я вас обожаю. Как к францисканцу вас я ревновал! С каким восторгом я подставил спину Наезднику, который вас спасал, Рубя с размаху бритую скотину! Но мне ужасней всякого врага Ублюдок этот, этот Дюнуа! От ревности горя, не без причины Его я перенес за Апеннины. Что ж! Он вернулся; вам открылся он; Красивей он – но не сильней влюблен. Иоанна! Украшение вселенной, О Дева девственности несравненной, Ужели Дюнуа – избранник твой? Нет, должен я быть избранным тобой. Ах, если знать, чем сладостна ослица, Мне помешала вышняя десница, Раз, нежное неведенье храня, Остался до сих пор невинным я, Раз вынес я из-за тебя немало, Раз, этой страсти ощущая жало, Забыл я в небо улететь опять, И раз меня так часто ты седлала, Позволь же и тебя мне оседлать». Признанье это услыхав, Иоанна Была, конечно, гневом обуяна; Однако все-таки была она, Коль правду говорить, и польщена, И нежно улыбалась, еле веря, Что красота ее прельстила зверя. Как в полусне, к ослу ее рука Простерлась вдруг, отдернулась слегка; Она краснеет; но, собрав все силы И успокоясь, говорит: «Мой милый, Вы тщетною надеждой пленены; Мы позабыли честь родной страны; Мы с вами слишком непохожей масти; Я не могу ответить вашей страсти. Я буду защищаться. Это грех!» Осел в ответ: «Любовь равняет всех. Ведь Леды с лебедем роман известный Ее не сделал женщиной бесчестной. Ведь дочь Миноса, в лучшем цвете лет, Из-за быка отказывала многим, Предпочитая спать с четвероногим. Ведь был орлом похищен Ганимед, И полюбила нежная Филира Морского бога, ставшего конем». Он говорил; а бес, сидевший в нем, Исконный автор баснословий мира, Нашептывал примеры без числа И мудрости преисполнял осла. Иоанна слушала; о, сила слова! От уха к сердцу множество дорог. Пред блеском красноречия такого Она молчит, она мечтать готова. Любить осла, ему отдать цветок! Ужели это ей назначил рок, Когда она дарила раз за разом Погонщиков и рыцарей отказом, Когда, по вышней милости, Шандос Пред нею поражение понес? Но ведь ее осел – любовник горний; Он рыцаря блестящей и проворней; Какая нежность, что за ум и вкус; Ведь на него садился Иисус; Он в небесах вкушал от райских брашен; Как серафим, он крыльями украшен; На зверя он и не похож ничуть; Скорее в нем божественная суть. Всех этих мыслей грозовая сила Иоанне кровь и голову кружила. Так иногда, среди морских широт, Властитель ветра и властитель вод Спешат, один – от пламенного юга, Другой – оттуда, где снега и вьюга, И настигают судно где-нибудь, Что к Суматре иль Яве держит путь; Корабль то к небесам как будто вскинут, То с высоты на скалы опрокинут, То словно исчезает в бездне вод И медленно из ада восстает. Так наша Дева бурей обуяна. Осел настойчив, и, смутясь, Иоанна Не удержала в трепетных руках Кормила, именуемого «разум». Неведомый огонь блеснул в глазах, Все чувства в ней заволновались разом; Исчезла бледность тусклая, и вновь Ее ланиты оживила кровь. Влюбленного витии жест ужасный Вставал скалой особенно опасной. Иоанна над собой теряет власть; Во влажных взорах загорелась страсть; Она склонилась головой к постели; Смущенный взгляд мерцает еле-еле; Но снизу все-таки глядит она; Могучая краса обнажена; Она подняла спину в томной лени И подогнула под себя колени. Так Тибувиль и герцог де Виллар, Как Цезарь, грешную любовь изведав, Когда их сожигает томный жар, Склоняя голову ждут Никомедов. ………………………… Лукавый мальчик, чья стрела желанна И людям, и бессмертным, и ослам, На крылышках паря по небесам, Смотрел с улыбкой нежной, как Иоанна С любовником своим себя вела, С ним загораясь страстию одною, Миг торопила, чтобы стать женою, И прижималась, ласково мила, Мясистым крупом к животу осла. ………………………… Как вдруг раздался голос близ нее: «Иоанна, меч берите и копье; Вставайте: Дюнуа уже под стягом; Сегодня бой; уже походным шагом За королем выходит наша рать; Скорее одевайтесь; время ль спать?» То юная взывала Доротея; К Иоанне чувства нежные лелея, От слишком затянувшегося сна Ее будить явилася она. Так говоря забывшейся подруге, Распахивает двери второпях… О, боги! Что за зрелище! В испуге Она три раза крестится, шепча. Едва ли так смутилась Афродита, Когда Вулкан, накинув невод свой, Всем небожителям явил открыто Ее под Марсом, пленной и нагой. Иоанна, увидав, что Доротея Всему свидетельница, замерла, Потом себя в порядок привела И так заговорила, не робея: «Здесь тайна есть великая, мой свет; За короля я принесла обет; И если видимость немного странна, Мне очень жаль, но вы должны молчать. И я умею дружбу уважать: Придет пора, и промолчит Иоанна. А главное – ни слова Дюнуа; Узнает он, и Франция пропала». Иоанна, эти говоря слова, С постели встав, вооружаться стала, Но Доротея, с полной прямотой, Ей отвечала в крайнем изумленьи: «Сказать по правде, в этом приключеньи Не разбирается рассудок мой. Я тайну сохраню, я обещаю; Мучения любви сама я знаю Я горькою научена судьбой Прощать ошибки сердца молодого. Я всяческие вкусы чтить готова, Но признаюсь, не в силах я понять: Как, если нежно радостно обнять, Красавца Дюнуа, отдаться власти Какой-то низменной ослиной страсти; Как можно согласиться делать срам, Приличествующий одним скотам; И как не быть заране пораженной, Испуганной, разбитой, изумленной …………………………… И как возможно, без сопротивленья, Сознательно, не чуя отвращенья, Не различая ни добра, ни зла, Позорнейшее утолять влеченье, Предпочитая Дюнуа осла, И видеть в этом даже наслажденье? А между тем вы наслаждались, да; Ваш взор пылал без всякого стыда. Или во мне естественности мало, Но только знаю: мне бы не был мил Ваш кавалер». Иоанна отвечала Со вздохом: «Ах! Когда б он вас любил!»