Как наш рассказ возвышен и приятен, Как ум и сердце образует он, Как в нем отражены без всяких пятен И доблесть, храбрых рыцарей закон, И право королей, и верность жен! Имеет сходство он с богатым садом, Который доставляет радость взглядам. В нем целомудрие всего видней, Цветок, затмивший все цветы собою, Как лилия, в невинности своей Блистающая дивной белизною. О девы, юноши, прошу я вас, Прочтите сей божественный рассказ. Принадлежит он мудрому Тритему [67] ; Ученый пикардиец и аббат Иоанну и Агнесу взял как тему. Как я его ценю, и как я рад, Что явно отдавал он предпочтенье Тебе, полезное, простое чтенье, Пред хламом современных повестей, Которые живут так мало дней, Безвкусный плод фантазии туманной! Правдивая история Иоанны Переживет и зависть и года. Так торжествует истина всегда. Однако об Иоанне д'Арк тебе я, Читатель мой, не расскажу сейчас, Затем что ныне занимают нас Лишь Дюнуа, Тримуйль и Доротея, На то причины веские имея. Мы с полным основаньем знать хотим, Что с ними сталось, как живется им. Вы помните, как, защищая славу Французского монарха, весь в поту, Тримуйль отважный, гордость Пуату, БлизОрлеанских стен попал в канаву . Оруженосцами был наш герой Изгрязной ямы поднят еле-еле, Помятый, с поврежденною рукой, С кровоподтеками на нежном теле. Его хотели в город отнести, Но тут явилась новая забота: Закрыты были в Орлеан пути Усилиями дерзкого Тальбота. Тогда решили, в страхе пред врагом, Тримуйля кружным отнести путем В Тур, город твердый в вере и законе, Покорный христианнейшей короне. Здесь из Венеции заезжий плут Ему довольно ловко руку вправил, Кость лучевую к плечевой приставил. Оруженосцы же понять дают, Что к королю вернуться он не может, Что враг везде теснит нас и тревожит. «Что ж, если так, – наш рыцарь молвил тут, — Раз мне не суждено решать победу, Я хоть к любовнице своей поеду». Итак, превратностям теряя счет, В Ломбардию свершает он поход. Там перед городскими воротами Был окружен и сдавлен наш герои Бесчисленной и глупою толпой, В Милан спешащей, хлопая глазами, Стуча подкованными башмаками. Купцы, крестьяне, дети, всякий сброд, Бенедиктинцы, горожане; в ход Пускают кулаки, всем душно, тесно, Бегут, кричат: «Скорей, пустите нас! Такие зрелища не каждый час!» Тут паладину сделалось известно, Какого празднества так жадно ждет Ломбардский добрый и простой народ. «О Доротея! Страшное известье!» — Кричит он и, пришпорив вдруг коня, Всех опрокидывая и тесня, Несется через людное предместье, Вдоль узких улиц к площади туда, Где бьется благородный Дюнуа, Где растерявшаяся Доротея Глядит, поверить истине не смея. Не мог бы и Тритем картины той Нам передать, со всем своим искусством, Дать имена разнообразным чувствам, Возникшим в сердце девы молодой, Возлюбленного встретившей, как в сказке. Какие кисти, ах, какие краски Живописать могли бы этот вид, Где все смешалось: боль былых обид, И исчезающая безнадежность, И радость, и смущение, и стыд И где растет, все поглощая, нежность? Освобожденная от козней зла, Она лишь слезы сладкие лила В его руках, а рыцарь благородный От счастья целовал поочередно То Дюнуа, то деву, то осла. Прекрасный пол, по окнам и балконам. Рукоплескал, сочувствуя влюбленным; Монахи убегали прочь. Вдали Костра полуразрушенного балки Имели вид необычайно жалкий. С его развалин медленно сошли Красавица и Дюнуа. Он видом Соперничать бы мог с самим Алкидом [68] , Который, победив в стране могил Тройного пса [69] , тройную Эвмениду [70] , Алкесту мужу гордо возвратил, Ревнуя, но не подавая виду. Была домой в носилках снесена Красавица. За ней скакали следом Два рыцаря, привыкшие к победам. Наутро благородный Дюнуа, Прекрасную чету застав в кровати, Сказал: «Мне кажется, здесь лишний я! Не буду нарушать часы объятий. Пора мне бросить этот край; меня Зовут мой повелитель и Иоанна; Я к ним вернусь. Я знаю, постоянно Тоскует Дева о своем осле. Денис, заботливый к родной земле, Явился мне сегодняшнею ночью. Поверьте мне, я зрел его воочью. Божественного зверя он мне дал, Чтоб дам и королей я защищал: Теперь он требует меня обратно. Я Доротее послужил. И мной Располагает ныне Карл Седьмой. Вкушайте же плоды любви приятной. В моей руке нуждается престол. Не терпит время, ждет меня осел». «Я на коне последую за вами», — Любезный Ла Тримуйль сказал в ответ. И Доротея говорит: «Мой свет, Я тоже еду – знаете вы сами, Уж я давно хочу утешить взор, Увидеть пышный королевский двор, Агнесу, отличенную владыкой, Иоанну, славную душой великой. Вы – мой спаситель, вы – любовь моя, За вами я последую хоть в битву. Но на костре, когда читала я Марии-деве тайную молитву, Я ей дала торжественный обет Паломницей отправиться в Лорет, Коль уцелею случаем чудесным. Святая дева, услыхав меня, Вас ниспослала на осле небесном, И спасена была я из огня. Я вновь живу: обет свершить должна я, А то меня накажет пресвятая». «Мне по сердцу такая речь, – в ответ Ей молвил добрый Ла Триймуль. – Обет, По-моему, свершить необходимо. Позвольте вас сопровождать. Лорет Давно уж ждет меня как пилигрима. Летите, благородный Дюнуа, Полями звездными к стенам Блуа. Нагоним мы чрез месяц вас, не боле. А вы, сударыня, господней воле Покорная, направьте путь в Лорет. Достойный вас даю и я обет: Доказывать везде, во всяком месте, Кому угодно, шпагой и копьем, Что вы пример являете во всем Любой замужней и любой невесте, Как высший образ красоты и чести». Она зарделась. Между тем осел Ногою топнул, крыльями повел И, быстро исчезая с небосклона, Мчит Дюнуа туда, где плещет Рона. Цель Ла Тримуйля – славная Анкона; Идет он с дамой, с посохом в руках И в страннической шляпе. Божий страх Их речи наполняет, взоры кротки, Висят на их широких поясах Жемчужные и золотые четки. Перебирал их часто паладин, Читая тихо «Ave». Доротея Молилась тоже, глаз поднять не смея, И «я люблю вас» был припев один Молитв, несущихся среди равнин. Они проходят Парму и Модену, Идут в Урбино, видят и Чезену, Открыт им всюду ряд прекрасных зал, Их чествует то князь, то кардинал. Наш паладин, день ото дня вернее, Свершая благородный свой обет, Везде твердил, что в целом мире нет Прекрасней женщины, чем Доротея, И, прекословить рыцарю не смея, Никто не спорил: вежливость всегда Поддерживали эти господа. Но наконец на берегах Музоны, Близ Реканати, в округе Анконы, Блеснул вдруг пилигримам, как звезда, Хранимый небом дом святой мадонны, Обитель благодати и труда; Корсаров эти стены отразили, И некогда их ангелы носили По беспредельным облачным полям, Как бы корабль, плывущий по волнам. В Лорето ангелы остановились, И там же стены сами водрузились. Все, что искусства составляет честь И что великолепного в нем есть, Наместники небес, владыки света, Чтоб отличить святое место это, Рассыпались здесь в щедрости своей. Любовники спешат, сойдя с коней, Колена преклонить в священном страхе И сделать вклад. От них берут монахи Дары на украшение церквей, И пилигримов наших благосклонно Устами их благодарит мадонна. Любовников в харчевне ждет обед. Был за столом ближайший их сосед Какой-то англичанин, злой, надменный, Приехавший сюда издалека И втайне насмехавшийся слегка Над этою обителью священной. Британец истинный, не знал он сам, Зачем скитается. Платил он вдвое, Как за антики, за поддельный хлам И презирал святых и все святое. Он в жизни признавал одну лишь цель — Вредить французам; звался – д'Арондель. Теперь он путешествовал, скучая. Любовница была с ним молодая, В дороге развлекавшая его, Еще надменней друга своего, Еще заносчивей, еще грубее, Но хороша и телом и лицом, Прелестна ночью, нестерпима днем, Порывиста в кровати, за столом, — Во всем она несхожа с Доротеей. Барон прекрасный, гордость Пуату, Сначала ограничился приветом, Затем упомянул про местность ту, Потом сказал о том, как он обетом Себя связал, тому немного дней, Доказывать везде, пред целым светом, Достоинства любовницы своей, А после заявил британцу прямо: «Я верю, благородна ваша дама; Она прекрасна и притом скромпа И, хоть молчит все время, несомненно, Блистательным умом одарена. Но Доротея с нею несравненна. Признайте это; я отдать готов Второе место ей без дальних слов». Британец гордый, с ним сидевший рядом, Тримуйля смерил леденящим взглядом И вымолвил: «Поймете вы иль нет, Что безразличны мне и ваш обет, И то, что ваша милая подруга Из знатного или простого круга? Пусть каждый удовольствуется тем, Что он имеет, не хвалясь ничем. Но так как вы, столь дерзко и столь ложно, Предположили, что хоть раз возможно Перед британцем первенство занять, Я должен вам сейчас же доказать, Что нас, британцев, и в подобном деле Затмить еще французы не успели И что моя любовница лицом, Плечами, грудью, крупом, животом И даже, я сказал бы, чувством чести, Конечно, вашей не чета невесте. А мой король (хоть толку мало в нем) Прикончит вашего одним щелчком, С его мясистой героиней вместе». «Ну, что же! – Ла Тримуйль ответил, встав. — Идем, узнаем, кто из нас не прав. Мне кажется, я защитить сумею Французов, короля и Доротею. Но я намерен, как заведено, Вам предоставить выбрать род дуэли, Верхом иль на ногах – мне все равно, Исполню все, чего б вы не хотели». «Нет, на ногах! – ответил грубый бритт. — Не думаю коню предоставлять я Плоды и труд подобного занятья, И к черту все – нагрудник, панцирь, щит! Не признаю их даже на войне я. Сегодня жарко, и удобней нам Сражаться голыми за наших дам: Наш поединок будет им виднее». «Извольте, сударь! Как угодно вам!» — Француз любезно молвил. Доротея, От страха за любовника бледнея, Была в душе, однако, польщена, Что возбудила этот спор – она; Но страшно ей, как бы суровый бритт Не проколол Тримуйля милой кожи, Которую тайком и не без дрожи Она слезами нежными кропит. А д'Арондель был занят англичанкой. Всегда спокойна, с гордою осанкой, Вовек не проливала слез она; Ей нравились тревога и война, И петушиный бой в ее отчизне Служил ей главным развлеченьем в жизни. Она звалась Юдифь де Розамор, Цвет Кембриджа, честь Бристольских контор. Вот ваши доблестные паладины Готовы к бою посреди равнины, Обрадованы оба, что пришел Час битвы за красавиц и престол. Подняв высоко головы, всем телом Вполоборота встав движеньем смелым, Врагу не уступая ни на шаг, Они скрестили сталь блестящих шпаг. Не наслажденье ль наблюдать за ними, Их взмахи различая, их прыжки, Следить за их движеньями крутыми, За тем, как сыплют искры их клинки! Так созерцал в восторге иногда я На юге где-нибудь, под ясным Псом, Весь горизонт, от края и до края Горящий ослепительным огнем: За молнией другая чередом. Пуатевинцу удалось, не целя, Царапнуть подбородок д'Аронделя, И тотчас же он прыгает назад И ждет атаки. Англичанин гордый, На забияку бросив гневный взгляд, Ему наносит вдруг рукою твердой Удар в бедро; и, нежное, оно Горячей кровью вмиг обагрено. Они, в пылу воинственной забавы, Желали умереть во имя славы Своих любезных, чтоб узнать скорей, Которая прекрасней и милей; Но в это время путь держал в обитель Земель его святейшества грабитель, Искавший отпущения грехов. Носил разбойник имя Мартингера, На преступленье был всегда готов, Но в нем горела истинная вера, И, в покаянье не жалея сил, Быть начисто прощенным он любил. Он на лугу заметил двух красоток, Перебиравших крупный жемчуг четок, Их лошадей, их вьюченных ослов; Увидел их – и с ними был таков. Он англичанку вместе с Доротеей Захватывает, их добро берет И исчезает, молнии быстрее. А поединок между тем идет. Бойцы сражаются, тверды, упрямы, За честь французской и британской дамы. Наш добрый Ла Тримуйль заметил вдруг Любовницы своей исчезновенье. Он быстро озирается вокруг: Его оруженосец через луг Куда-то убегает в отдаленье. Британец тоже замер и стоит. Окаменев, они не знали сами. Что предпринять, и хлопают глазами Друг против друга. «О! – воскликнул бритт, — Нас обокрали, бог меня простит! Сражаясь, мы покрылись только срамом; Бежим скорей на помощь нашим дамам, Сперва освободим их, а потом Единоборство наново начнем». Наш Ла Тримуйль сошелся с ним во мненье, И, как друзья, идут они в смущенье На поиски. Но, сделав два шага, Один кричит: «Ах, шея! Ах, нога!» Другой за лоб хватается рукою; И, не имея более в груди Огня, необходимого герою, Когда готовится он храбро к бою, Оставив пыл и ярость позади, Едва дыша, не в силах двигать ноги, Они упали посреди дороги, И кровь их заалела на песке. Оруженосцы были вдалеке, Идя по следу дерзостного вора. Герои же, без денег, без призора И без одежд, покинуты, одни, Считали, что окончены их дни. Куда-то проходившая старуха, Увидев их, лежащих на пути, И христианского исполнясь духа, В свой дом их приказала отнести, Дала лекарства, привела в сознанье И в прежнее вернула состоянье. Старуху эту все в округе той Считали мудрой, чуть ли не святой: В окрестностях Анконы мы б едва ли Кого-нибудь почтенней увидали, В ком явственней была бы благодать. Не стоило труда ей предсказать И засуху, и дождевую влагу, Она больных умела врачевать И обращала грешников ко благу. Герои наши, ей поведав все, Совета испросили у нее. Задумалась старуха, помолчала, Открыла рот и наконец сказала: «Бог милостив! Любите дам своих, Но дайте мне навеки обещанье Не убивать себя во имя их. Узнать суровейшие испытанья Подругам вашим ныне пробил час; Поверьте, я жалею их и вас. Скорей оденьтесь, на коней садитесь, Смотрите же, в пути не заблудитесь; Мне богом вам поручено сказать: «Чтоб их найти, вам надо их искать». Был восхищен столь бодрыми словами Наш Ла Тримуйль, а бритт, пожав плечами, Задумчиво сказал: «Я верю вам. Мы тотчас же поедем по следам Разбойника. Но только для погони Нужны вооруженье, платье, кони». Она в ответ: «Все это вам дадут». По счастью, некий очутился тут Потомок Исааков и Иуд, Обрезанного люда украшенье, Всегда готовый сделать одолженье. Израильтянин, видя случай их, Деньгами их ссудил, как все евреи, И, как велось еще при Моисее, Из сорока процентов годовых; Нажитой этим способом полушкой Он поделился со святой старушкой.