О наслаждение, о мать природы, Венера, просветившая народы, Ты, чье величье славил Эпикур, Ты, пред которою никто не хмур, Ты, открывающая чудной властью Дорогу к плодовитости и счастью Бессчетной, суетной толпе людей, Которым жизни ты самой милей; Ты, в чьих руках искали миг забвенья И бог небес, и грозный бог сраженья; Ты, чья улыбка разгоняет мрак, Ты, кем в сады обращена пустыня, Когда по ней стремишь неслышный шаг; Спустись с небес, прекрасная богиня, На колеснице из живых цветов, Которую амуры окружают, Уносят крылья нежных голубков, Целующихся между облаков, И легкие зефиры провожают; Приди в наш мир, будь ласковой к нему, Приди; пусть подозрения и ссоры, Отчаянье, и зависть, и раздоры Уйдут навек в ужасный ад, во тьму, В глубокую и вечную тюрьму: Пусть все, что враждовало и боролось, Услышав твой животворящий голос, Восторженно склонится пред тобой: Один закон да будет – только твой. О нежная Венера, будь опорой Монарху нашей Франции, который Опасности предвидит впереди. Дай мир Агнесе на его груди, Умножь их радость, горе услади. О девственной Иоанне не молю я: Она еще не знала поцелуя И власти не изведала твоей; Святой Денис защитой будет ей. Но Ла Тримуйля ты и Доротею Своею милостью благослови, Пусть вечно он не расстается с нею, Вкушая сладкие плоды любви; Пусть мир ее не возмутят до гроба Былых врагов предательство и злоба. А ты, о Комос, награди Бонно Подарком пышным и его достойным: Им перемирие заключено Меж Карлом и Шандосом беспокойным. Он, охраняя честь обеих стран И множа пользу Франции сторицей, Согласье получил от англичан Луару счесть военного границей. Он полн заботы о британцах был, Он знал их вкусы, нравы изучил; Им ростбифы на масле подавали, Плумпудинги и вина предлагали, А более изящные блюда Пошли на стол французам, как всегда: Тончайшие рагу, и соус сладкий, И с красными ногами куропатки. Шандос надменный, кончив пить и есть, Поехал вдоль Луары. Он клянется Раз начатое до конца довесть И с бою взять у Девственницы честь, А в ожиданье за пажа берется. Близ Дюнуа, по-прежнему смела, Иоанна снова место заняла. Король французов, со своим отрядом, С духовником в хвосте, с Агнесой рядом, Поднялся по течению с версту, Избрав для остановки местность ту, Где замедляется волна Луары. Плавучий мост на лодках, очень старый И в дырах весь, годился лишь на слом; В конце его скрывал часовню ельник. Торжественно и важно там отшельник Читал обедню. Мальчик дискантом Монаху помогал в труде святом. Но Карл молиться не повел Агнесу: Он поутру в Кютандре слушал мессу. Лишь Доротея нежная, с тех пор Как испытала ужас и позор И все ж спаслась, благодаря лишь чуду, Не упускала случая повсюду Воспользоваться мессою второй. Она спешит, сойдя с коня, смиренно Три раза окропить себя водой И молится коленопреклоненно, Сложив ладони с кроткою мольбой. Ее заметив вдруг, отшельник хилый Был ослеплен и, тяжело дыша, Забыв воскликнуть: «Господи, помилуй!» — Воскликнул: «Господи, как хороша!» Шандос зашел туда же, без сомненья, Не для молитвы, а для развлеченья. С надменным видом, мимоходом он Красотке делает полупоклон, Разгуливает, свищет без стесненья И наконец становится за ней, Не слушая божественных речей. Несясь к всевышнему духовным взглядом, Моля дать сил сопротивляться злу, Француженка лежала на полу, Лоб опустив к земле и кверху задом. Ее короткой юбки легкий край, Откинувшись, как будто невзначай, Открыл очам Шандоса очерк тайный Двух ножек красоты необычайной. Подобных тем, что, тронут и смущен, Увидел у Дианы Актеон. Тут наш Шандос, забыв богослуженье, Почуял очень светское волненье И, дерзко оскорбляя божий храм, Рукою начинает шарить там, Где было все с атласом белым схоже. Я не намерен, о великий боже, Описывать читателям-друзьям, Краснеющим перед таким вопросом, Что было дальше сделано Шандосом. Но Ла Тримуйль, заметивший, куда Ушла его любовь, его звезда, В часовню за красавицею входит. Куда, куда Амур нас не заводит? Как раз в тот миг священник обращал Лицо назад. Шандос же начинал С красоткой обходиться все смелее, И крик дрожащей, бледной Доротеи, Казалось, слышен был на целый свет. Я славному художнику предмет Подобный дал бы на изображенье, Чтоб он нарисовал всех четверых, Их удивление и лица их. Наш Ла Тримуйль тут закричал в волненье: «Британец дерзкий, рыцарства позор, Как ты решился, богохульный вор, Во храме на такое предприятье?» С надменным видом оправляя платье И к выходу идя, ему Шандос На это предложил такой вопрос: «А вы-то, сударь, здесь при чем? И кто вы?» «Я, – возразил француз, на все готовый, — Ее любовник гордый и суровый, И, знайте, у меня привычка есть Отмщать ее нетронутую честь». «Что ж, если так, ясна мне ваша злоба, — Сказал Шандос – Столкуемся мы оба. Хоть иногда я на спину гляжу, Но все же вам своей не покажу». Француз прекрасный и британец гордый Идут к коням, друзьям бессчетных сеч, Берут рукой неколебимо твердой Из рук оруженосцев щит и меч, Потом, вскочив в седло, не зная страха, Сшибаются друг с другом в вихре праха. Прекрасной Доротеи стон и плач Противников остановить не в силе. Тримуйль, несясь на поединок вскачь, «Отмщу за вас, – успел ей крикнуть, – или Умру». Но он ошибся, потому Что отомстить не удалось ему. Уже он панцирь из блестящей меди Пробил Шандосу в двух иль трех местах И близок был к решительной победе, Как вдруг споткнулся конь его, и, ах, Он падает посередине боя, И смят копытом шлем на лбу героя, И на траву течет густая кровь. Бежит отшельник, увидав несчастье, Вопит «In manus», хочет дать причастье. О Доротея! Бедная любовь! Близ друга распростертая безгласно, Сперва ты крикнуть силилась, напрасно, Но наконец шепнула, чуть дыша: «О мой любимый! Я его убила… Покинь же тело, жалкая душа! Меня часовня эта погубила. Несчастие случилось оттого, Что я на миг оставила его, Любви и Ла Тримуйлю изменила, Чтоб слушать две обедни в день, о, стыд!» Так, плача, Доротея говорит. Шандос доволен был концом сраженья. «Француз прекрасный, храбрых украшенье, А также ты, прекрасная моя, Вас объявляю пленниками я. Обычай наш известен вам, наверно. Агнеса чуть моею не была, Я Девственницу выбил из седла. Но, признаю, свой долг исполнил скверно. Все это наверстаю я сейчас И честь британцев поддержу примерно, А в судьи, Ла Тримуйль, беру я вас». Отшельник, Ла Тримуйль и Доротея, Услышав речь подобную, дрожат. Так в глубине глухих пещер, робея, Пастушка к небесам возводит взгляд. Толпится стадо близ нее без толка, И пес дрожит, увидев рядом волка. Но хоть святая запоздала месть, Не в силах было небо перенесть Грехов Шандоса мерзостный излишек. Он грабил, жег, он лгал во все часы, Насиловал девчонок и мальчишек, И ангел смерти это на весы Все положил, суровый и бесстрастный. На берегу был Дюнуа прекрасный, Он видел поединок вдалеке, Недвижного Тримуйля на песке, Красавицу, безмолвную от страха, Коленопреклоненного монаха И гордого Шандоса на коне: И он летит, как ветер в вышине. В то время был обычай в Альбионе По имени все вещи называть. Уж победителя успел нагнать Наш Дюнуа, уж встретились их кони, Как вдруг непобедимый паладин Отчетливо услышал: «Шлюхин сын!» «Да, я таков! Но это не обида: Таков удел и Вакха и Алкида, Таков был Ромул и Персей таков, Отчизны слава и гроза врагов. Я в честь их буду биться, – то не шутка. Припомни лучше, что рукой ублюдка Отечество покорено твое. О вы, чью мать ласкал властитель грома, Мой меч направьте и мое копье! Докажем, что ублюдкам честь знакома!» Была молитва, может быть, грешна; Но мифы знал прекрасно Дюнуа, Их Библии всегда предпочитая. И вмиг сверкнула пика золотая, И шпоры золоченые, звеня, Вонзились в стройные бока коня. Ударом первым, налетев с откоса, Разбил он многоцветный щит Шандоса И расколол ему на два куска Негнущуюся сталь воротника. Удар наносит храбрый англичанин По панцирю тяжелому копьем, Гремят доспехи, но никто не ранен. Вновь рыцари в порыве боевом, Пылая гневом, чуждые испуга, Отважно налетают друг на друга. Их кони, сбросив грузных седоков, Вдоль зеленью покрытых берегов Пошли пастись спокойно в отдаленье. Как оторвавшиеся от скалы Во время сильного землетрясенья Две страшных глыбы, гулко-тяжелы, Грохочут, падая на дно долины, — Так падают и наши паладины. Ужасным эхом потрясен простор, Трепещет воздух, стонут нимфы гор. Когда Арей, сопутствуемый Страхом, Пылая гневом, кровию покрыт, Спускался с неба, чтобы мощным взмахом Поднять над берегом Скамандра щит, Когда Паллада, не смутясь нимало, Рать ста царей на бой одушевляла, — Была вот так же твердь потрясена; Дрожала преисподней глубина; И сам Плутон, бледнея в царстве теней, Страшился за судьбу своих владений. Подобно волнам, что о берег бьют, Герои наши яростно встают, Мечи свои стремительно хватают, Сталь панцирей друг другу разрубают, Друг друга ранят в грудь, и в пах, и в бровь. Уже течет пурпуровая кровь По шлемам, по разрубленным кольчугам, И, отовсюду собираясь кругом, На битву зрители глядят с испугом, Молчат, не дышат и не сводят глаз. Толпа всегда одушевляет нас; Ее вниманье – возбудитель славы. А поединок, грозный и кровавый, Лишь начал разгораться в этот час. Ахилл и Гектор, гневные без меры, Или теперешние гренадеры, Или голодные и злые львы, Не так горды, не так жестоки вы, Как наши рыцари. Ободрив чувства И к силе присоединив искусство, Француз британца за руку схватил, Ударом метким меч его разбил, Подножку дал – и на траву откоса В мгновенье ока повалил Шандоса. Но, повалив его, упал и сам. И продолжают оба битву там — Француз поверх, а снизу англичанин. Наш Дюнуа, почти совсем не ранен, Великодушья сохраняя вид, Врага давя коленом, говорит: «Сдавайся!» – «Как же, – отвечает бритт, — Вот получи-ка просьбу о пощаде!» И, как-то извловчившись пред концом, Ударил он с большою силой сзади Коротким и отточенным ножом Того, кто заплатил ему добром. Но, встретив крепкие стальные латы, Сломался пополам клинок проклятый. Тут Дюнуа воскликнул: «Если так, Умри, о подлый и бесчестный враг!» И, воздавая дерзкому сторицей, Его мечом ударил под ключицей. Пред смертию британский паладин Пробормотал невнятно: «Шлюхпн сын!» Его душа, где обитала злоба, Себе осталась верною до гроба. Его движения, черты лица Еще врагу надменно угрожали, И, повстречавшись с ним в аду, едва ли Не испугался дьявол пришлеца. Так умер, как и жил, суров и странен, Французом побежденный англичанин. Был благороден гордый Дюнуа И не прельстился бранною добычей, Презрев постыдный греческий обычай. Он занят Ла Тримуйлем. Чуть дыша, Тот наблюдал за битвой. Доротея Не смеет верить гибели злодея. Она поддерживает по пути Любовника рукой. А он почти Оправился, он ранен – между нами — Лишь глаз ее прекрасными лучами. Он снова бодр. И радость обрести Спешит опять красавица младая, И к чистому веселью призывая, Уже мелькает на ее устах Улыбка сквозь струящиеся слезы. Так, выступив меж тучек в небесах, Порою солнце озаряет розы. Великий Карл, любовница его, Сама Иоанна – все поочередно Спешат обнять того, кто благородно Умножил славу края своего. И восхищаются все с удивленьем Его отвагой чудной и смиреньем. Искусство чести в нем воплощено: Быть скромным и могучим заодно. Но Девственница не совсем довольна: В душе она завидует, ей больно, Что не ее лилейная рука Сразила низкого еретика, И в памяти ее встает всечасно, Двойным стыдом румяня цвет ланит, Тот час, когда неукротимый бритт Ее поверг на землю – и напрасно.