О цензоры, я презираю вас, Виднее мне, чем вам, мои пороки. Я бы хотел, чтоб дивный мой рассказ, На золоте начертанные строки, Являл одни лишь подвиги для нас И Карла в Орлеане величаво Венчали Дева, и Любовь, и Слава. Достаточно я утомлен уже Рассказом о Кютандре и паже, О Грибурдоне низком, и порою Мне кажется, что для таких речей Едва ли место в повести моей. Но эти приключения, не скрою, Записаны Тритемовой рукою; Я не выдумываю ничего. И ежели читатель, углубившись В подробности рассказа моего И на создателя их рассердившись, Решит сурово осудить его, Пусть проведет он пемзою по строкам, Которые посвящены порокам. Но истину он все же должен чтить. О Истина, невинная богиня. Когда ж твоя восславится святыня? Ты, призванная вечно нас учить, Зачем в колодце предпочла ты жить? Когда придешь ты нас благословить? Когда писатели в моей отчизне, Забывши ненависть, оставив лесть, Расскажут нам про трудность бранной жизни, Про паладинов подвиги и честь? О, как был осторожен Ариосто, Когда, столь величаво и столь просто, Епископа Турпина в первый раз Он имя ввел в свой сладостный рассказ! Еще не одолев своей тревоги, По Орлеанской ехал Карл дороге, Сопутствуемый свитой золотой, Блиставшей роскошью и красотой. У Дюнуа он спрашивал совета. Таков царей обычай искони: В несчастье обходительны они, Заносчивы в удачливые дни. Агнеса и доминиканец где-то Скакали следом. Королевский взгляд Уж обращался много раз назад, И был рассеян царственный повеса; Когда бастард, отвагою объят, Звал: «В Орлеан», – король шептал: «Агнеса». Счастливый Дюнуа, душою тверд И зоркостью врагам отчизны страшен, Под вечер обнаружил некий форт, Который плохо укрепил Бедфорд, Поблизости от осажденных башен. Он взял его, Карл водворился в нем. Здесь находились английские склады. Бог страшных битв, не знающий пощады, Бог пиршеств, управляющий столом, Наполнить это место были рады — Один снарядами, другой вином. Все принадлежности войны ужасной, Все то, что услаяздает пир прекрасный, Здесь были соединены в одно, Как бы для Дюнуа и для Бонно. Весь Орлеан, забыв на день тревогу, Спешил принесть благодаренье богу. Молебствия многоголосный гам, Собравший городскую знать во храм; Обед, где, буйной радостью объяты, Епископ, мэр, монахи и солдаты Вповалку оказались на полу; Огонь, пронзающий ночную мглу И бьющий ввысь сквозь пелену тумана, Народа крик, веселый звон тимпана — Все точно пело громкую хвалу Тому, что Карл, среди французов снова, Подходит к стенам города родного. Но крики радости в единый миг Сменил отчаянья протяжный крик. Повсюду слышится: «Бедфорд! Тревога! На стены! В брешь! Вперед! Нужна подмога!» Пока, хваля весь королевский род, Беспечно пьянствовали горожане, Без шума положили англичане Две толстые сосиски у ворот, Но не телячьи и не кровяные, Бонно придуманные для рагу, А порохом набитые, стальные, Кровь заставляющие стыть в мозгу И гибель приносящие врагу; Снаряд ужасный, мощный, как стихия, И брызжущий средь ночи или дня Клубами Люциферова огня. Фитиль, таящий смерть и разрушенье, Воспламеняется в одно мгновенье — И вдруг летят на тысячу шагов Крюк, створы, подворотня и засова Тальбот надменный через брешь вбегает, Успехом, местью, страстью он пылает. Инициалы госпожи Луве Сияют золотом на синеве Стального шлема. Гордый и упрямый, Он полон был любезной сердцу дамой И средь развалин и недвижных тел Ее ласкать и целовать хотел. Герой суровый, столь привычный к бою, Ведет полки британцев за собою И говорит: «Товарищи, пройдем По городу пожаром и мечом, Напьемся вволю и вином и кровью И насладимся досыта любовью!» Не мог бы, кажется, и Цезарь сам, Умевший доблесть прививать сердцам, Удачней речь держать своим бойцам. На месте, где с протяжным, долгим стоном Завесой дыма землю взрыв застлал, Тянулся каменный, широкий вал, Построенный Ла Гиром и Потопом. Он мог преградой послужить врагам И оказать хоть в первое мгновенье Бедфорду гневному сопротивленье. И вот уже Потон с Ла Гиром там. Тьма удальцов сопутствует героям, Орудия грохочут с перебоем, И леденит сердца команда: «Пли». Лишь черный дым рассеялся вдали, По лестницам, приставленным рядами, Полки британцев движутся волнами, И, меч или копье держа, солдат Торопит верхних, яростью объят. Разумных мер принять не забывали В опасности Ла Гир, как и Потон. Их каждый шаг был взвешен и решен, И все они предвидели и знали. Большие чаны масла и смолы, Отточенные, острые колы, Кос беспощадных лезвия стальные, Как бы эмблемы Смерти роковые, Мушкеты, сыплющие без конца На головы британцев град свинца, Все, что необходимость, и искусство, И ужас, и отчаяния чувство В сражениях пускают в ход умно, Все было в битве употреблено. В канавах, у орудий – всюду бритты, Обварены, изранены, убиты. Так летом под серпами у межи Ложатся на землю колосья ржи. И все же не слабеет наступленье: Чем больше жертв, тем яростнее гнев. Ужасной гидры головы, слетев И отрастая вновь и вновь, в смятенье Не привели тебя, герой Алкид; Так и теперь готов был каждый бритт, Опасности и гибель презирая, Идти вперед за честь родного края. Ты был на стенах, дымом окружен, Цвет Орлеана, пламенный Ришмон. Пять сотен горожан со всех сторон За паладином шли, шатаясь, следом, Еще перегруженные обедом. Еще вино пылало в них огнем, И глас Ришмона прогремел, как гром: «Несчастные! У вас ворот не стало, Но с вами я, – а это ведь не мало!» И с яростью он на врага летит. Уже Тальбот, храня надменный вид, Был на верху стены. Одной рукою Несет он смерть и гибель пред собою, Другой – солдат одушевляет к бою, Крича: «Луве!» – как Стентор. Из окна Луве услышала и польщена, Британцы также все «Луве!» кричали, Хотя причины этому не знали. О, как легко, людской презренный род, Тебе вложить любую глупость в рот! Карл на форту, в унынье погруженный, Британскими войсками окруженный, Не в состоянье сделать ничего. Омрачена тоской душа его. Он говорит: «Ужели я не в силах От гибели спасти французов милых? Они тут собрались встречать меня, Торжественно войти собрался я И вырвать их из рук врагов надменных: И вот теперь мы сами вроде пленных». «Нет, – молвила Иоанна, – пробил срок, Идем сражаться! Покарает рок Британцев под стенами Орлеана. Идем, король! Для вражеского стана Грознее вы, чем тысяча бойцов!» Ей Карл в ответ: «Не надо льстивых слов! Немногого я стою, но, быть может, Мне защитить французов бог поможет». Он мчится на коне в огонь и дым, Белеет орифламма перед ним; За ним несутся Дюнуа с Иоанной, Оруженосцы Карлу в рот глядят, И вся округа полнится осанной: «Король, Монжуа, святой Денис, виват!» Карл, Дюнуа воинственный и Дева Летят на бриттов, бледные от гнева. Так с темных гор, в которых рождена Дунайская и Рейнская волна, Орел, паря широкими крылами, Готовя когти и блестя глазами, Несется к соколу и торжество Над цаплей отнимает у него. Французы наступают очень бойко, Но держатся и англичане стойко: Они как сталь, которая в огне Становится упорною вдвойне. Вы видите ль героев Альбиона И эту рать потомков Клодиона? Отважные и пылкие, на бой Они летят, как ветер грозовой. Сошлись, и вот стоят, друг с другом споря, Как каменный утес под пеной моря. Они, нога к ноге, к виску висок, Плечо к плечу, глаз к глазу, к телу тело, Хулу на бога изрыгают смело И падают без счета на песок. Ах, отчего, потомкам для примера, Гекзаметром не смог я овладеть! Счастливый жребий одного Гомера — О приключеньях и о битвах петь, Описывать удачи, раны, беды, Их прославлять, считать и повторять И Гектора великие победы Победами другими умножать. Успеха в том заключено искусство. И все же я сдержать не в силах чувство, Меня толкающее рассказать, Что довелось Агнесе испытать, Пока наносит Карл врагам удары. Дорогою на берегах Луары Она вела с аббатом разговор, А тот, отеческий склоняя взор, Ей о лукавом говорил, умея Нравоученья спрятать острие Под вымыслом, приятным для нее. Невдалеке Тримуйль и Доротея Вели беседу о любви своей, Мечтая о прекраснейшем из дней, Когда вполне они займутся ей. На их пути природой благодатной Разостлан был ковер травы приятной, Как бархат, гладкий, равный тем лугам, Где Аталанту представляют нам. Пленившись им, поблизости от леса, К любовникам подъехала Агнеса. Ее нагнал аббат. Все вчетвером Держали путь, беседуя о том, Как бог всесилен, как любовь прекрасна, Как козни дьявола узнать опасно. И вдруг все точно обернулись сном, И каждый, зыбкой застилаясь мглою, Скрываться начал тихо под землею, — Конь, всадник, ноги, тело, голова, — И все покрыла мягкая трава; Так в опере поэта-кардинала [79] , Которая в неделю раза два Иль даже три нам уши раздражала, Героев, претерпевших много мук, Глотает ад или, вернее, люк. Монроз, случайно выходя из лесу, Увидел проезжавшую Агнесу И побежал навстречу, чтоб скорей Почтенье засвидетельствовать ей, Но вдруг остановился, столбенея: Агнесы нет, пропала Доротея; Как мрамор бледен, неподвижен, прям, Раскрывши рот, он исчезает сам. Поль Тирконель, заметив издалека Все происшедшее, спешит туда, Но, прискакав на место, волей рока Он тоже тихо тает без следа. Они летят всё вглубь, и напоследок Пред ними возникает сад, каким Не наслаждался сам Людовик, предок Того, кто презираем и любим [80] . А сад вел к замку. Изукрашен чудно, Он сада пышного достоин был. В нем жил… (мне даже выговорить трудно) Гермафродит безжалостный в нем жил. Агнеса, Бонифаций, Доротея! Что с вами станется в гнезде злодея?