Как много колдунов на этом свете! Я о колдуньях уж не говорю. Хоть юности я миновал зарю, Желаний цепи, увлечений сети, Но иногда к обману, точно дети, Склоняются и зрелые умы, Особенно, когда наш совратитель — В одеждах пышных мощный повелитель. Он, вознеся, свергает в бездну тьмы, Где горечь пьем и смерть находим мы. Остерегайтесь сталкиваться с силой, Какой владеют эти ведуны. Читатель-друг! Коль чары вам нужны, Пусть это будут чары вашей милой. Гермафродит соорудил дворец, Чтоб, задержав Агнесу в этом месте, Подвергнуть страшной, небывалой мести Дам, рыцарей, ослов, святых, всех вместе, За то, что опозорился вконец Благодаря их святости и чести. Кто в замок очарованный вступал, Своих друзей, тотчас позабывал, Ум, память, чувства, все, чем жизнь прекрасна. Вода, которой поят мертвецов У гибельных летейских берегов, В сравненье с этим – менее опасна. Под портиком величественным здесь, Различных стилей представлявшим смесь, Разгуливал жеманно призрак пышный, С горящим взором, поступью неслышной, Стремительный, порывистый, живой, Украшенный блестящей мишурой. Он весь непостоянство, весь движенье И называется – Воображенье. Не та богиня чудной красоты, Которая с волшебной высоты Рим и Элладу озаряла светом, Свои алмазы и свои цветы Дарившая торжественным поэтам, — Гомеру, вдохновенному слепцу, Вергилию, поэту-мудрецу, Овидию, изгнаннику-певцу, — Но божество, чей здравый смысл хромает И чей девиз: как можно больше ври; К нему немало авторов взывает, Оно напутствует и вдохновляет Сорлена, Лемуана, Скюдери И чепуху струит из полной чаши На оперы и на романы наши; Театр, и суд, и университет — Вымаливают у него совет. Воображенье на руках качало Уродца-болтуна Галиматью; «Глубокий», «серафический», бывало, Он богословов поучал семью, Толкуя томы непонятных бредней; Нам всем известен труд его последний — «История Марии Алакок» [81] . Жужжащим роем вкруг Воображенья Вились Обман, Двусмысленность, Намек, Навет, и Кривотолк, и Заблужденье, Нелепая Игра дурацких слов, И Вымысел, и Толкованье снов. Так вкруг совы под нежилою крышей Летучие бесшумно вьются мыши. Как бы там ни было, ужасный дом Был сделан так, что, очутившись в нем, Теряет разум человек, покуда Судьба не выведет его оттуда. Агнеса в глубь таинственных палат Едва вошла на радость адским силам, Как тотчас показался ей аббат Не Бонифацием, а Карлом милым, Любимым ею страстно, всей душой. Она твердит: «Мой милый, мой герой, Я счастлива, что вы опять со мной! Не ранены ли вы? Где ваша свита? Что армия британская – разбита? Ах, дайте я кольчугу с вас сниму» Она, в приливе нежности, желает Снять рясу с Бонифация, вздыхает И падает в объятия к нему. С огнем в крови, со взором, полным света, Агнеса ждет на поцелуй ответа. Бедняжка, ты огорчена была, Когда, ища надушенных фиалкой Ланит, столкнулась с рыжею мочалкой, Похожею на бороду козла? Аббат боится, что сейчас погубит Священный целомудрия обет, И убегает. «Он меня не любит!» — Кричит она, спеша ему вослед. Пока они бежали друг за другом, Аббат – крестясь, она – крича: «Постой!» — Был поражен отчаянной мольбой Их слух: то женщина, склонясь с испугом Пред грозным рыцарем, одетым в сталь, Молила о спасенье. Труд бесцельный: Он меч схватил, ему ее не жаль, Сейчас он нанесет удар смертельный, В злодее этом можно ли узнать Тримуйля, рыцаря, столь благородно Готового везде, когда угодно За Доротею жизнь свою отдать? Он хочет Тирконеля наказать, Заклятого врага вообрая:ая В своей возлюбленной. Не узнавая Тримуйля, Доротея, в свой черед, На помощь друга верного зовет, Потом твердит в заботе и печали: «Ответьте, умоляю, не встречали Вы господина сердца моего? Он только что был здесь, и нет его. О Ла Тримуйль, о дорогой любовник, Кто нашего несчастия виновник?» Она напрасно это говорит, Тримуйль не понимает слов подруги; Ему мерещится, что гордый бритт Пред ним – с мечом в руках, в стальной кольчуге Вступить в борьбу с врагом стремится он, Меч обнажив, идет на Доротею, Так говоря: «Британец, я сумею Заставить вас понизить дерзкий тон. Наверное, перепились вы пива, Грубьян, – он восклицает горделиво, — Но меч мой вас научит на лету Почтенью к рыцарю из Пуату, Чьи предки славные во время оно Без счету отправляли в мир теней Таких же наглецов из Альбиона, Но только похрабрей и познатней. Что ж вы стоите, не берясь за шпагу, Что ж потеряли вы свою отвагу, Речь гордую и мужественный вид, Британский заяц, английский Терсит? Я знаю вас: в парламенте горланят, А в битве трусят! Обнажай же меч, Иль двести пятьдесят плетей изранят Тебя от жирной задницы до плеч, И медный лоб твой, заяц злополучный, Я меткой заклеймлю собственноручной». Растерянна, едва дыша, бледна; Внимает дева гордому герою. «Не англичанин я, – твердит она, — За что вы так обходитесь со мною? Я ненавистна вам не потому ль, Что мой любовник – славный Ла Тримуйль? О, сжальтесь! Женщина в слезах и муке Целует ваши доблестные руки!» Она напрасно молит: глух и нем, Тримуйль, рассвирепев уже совсем, Схватить за горло хочет Доротею. Но, дамой нагоняемый своею, О них споткнувшись, бедный духовник Вдруг падает и испускает крик; Тримуйль его хватает в диком раже За волосы и падает туда же; С разбега кубарем – печальный вид — Агнеса нежная на них летит; И между ними бьется Доротея, Зовя Тримуйля и кляня злодея. С зарей, как это было решено, Король, сопровояедаемый Бонно И Дюнуа с отважною Иоанной, Поспешно направлялись в замок странный, О, чудеса! О, сила волшебства! Чтоб отыскать скорее след желанный. Едва сошли они с коней, едва За ними двери замка затворились, Все четверо тотчас ума лишились. Так и у нас в Париже доктора Бывают и способны и учены, Пока не настает для них пора Торжественно вступить под сень Сорбонны, Где Путаница и нелепый Спор Устроились удобно с давних пор И мысль разумная звучит как шутка; Толпа ученых входит в этот храм; На вид они не лишены рассудка, Почтение они внушают вам, Все смотрят сановито и прилично, Все по-латыни говорят отлично, Толкуют обо всех и обо всем, И все же – это сумасшедший дом. Карл, опьянен от нежности и счастья, С блестящим взором, в неге сладострастья, С сердцебиеньем и огнем в крови, Твердит на нежном языке любви: «Мой друг, моя Агнеса дорогая, Моя красавица, мой рай земной, Как часто я страдал, тебя теряя, Как счастлив я, что ты опять со мной, Опять в моих объятьях тесно, тесно! О, если б знала ты, как ты прелестна! Но будто пополнела ты слегка, Тебя не может обхватить рука, Не узнаю твой стан: он был так тонок. Какой живот, и бедра, и бока! Агнеса! Это будет наш ребенок, Наш милый сын, любви бесценный плод, Который Францию превознесет. Пусти меня скорее к милой детке, Дай поглядеть, удобно ли ему, Пусть милый плод к родной приникнет ветке, Пусти меня к ребенку моему». Кому, пусть сам читатель отгадает, Прекрасный Карл восторги расточает? Кого в объятиях сжимает он? То был Бонно, пыхтящий, потный, жирный, То был Бонно, который поражен Был, как никто на всей земле обширной. Все в Карле страстью воспламенено; Он шепчет: «Этот миг я не забуду!» И вмиг на человеческую груду Бросает неповинного Бонно. Какие вопли раздались, о Муза, Под тяжестью нечаянного груза! Аббат, слегка опомнившись, вперед Старается просунуть свой живот, Агнесу топчет, давит Доротею; Бонно, вскочив, за ним бежит в аллею. Но Ла Тримуйлю кажется, что ту, Но ком его душа всегда пылает, Его красавицу, его мечту Толстяк бегущий дерзко похищает. Он за Бонно бежит, крича ему: «Отдай ее, иль силой отниму! Стой, подожди!» И бедного детину Со страшной силой ударяет в спину. Бонно прекрасную броню носил, С ней расставаясь лишь в опочивальне; Удар по ней подобен грому был Иль стуку молота по наковальне; Его торопит страх, в глазах темно. Иоанна, видя бедствие Бонно, Бегущего в отчаянном испуге, Иоанна, в шлеме и в стальной кольчуге, Летит к Тримуйлю, и ее рука Выплачивает долг за толстяка. Бастард, прославленный по всей отчизне, Зрит, что опасность угрожает жизни Тримуйля дорогого. Не ему ль В любви и верности клялся Тримуйль? Бастард прекрасный принимает Деву За англичанина, несется к ней И, справедливому отдавшись гневу, Все, что досталось дружеской спине, Спешит Иоанне возвратить вдвойне. Карл благородный, созерцавший это, Своих желаний не терял предмета И, видя, что Агнесу бьют, за меч Хватается, не в силах удержаться. Он хочет за нее костями лечь, Он с целой армией готов сражаться. И кажется ему, что заодно Все, находящиеся воруг Бонно. Он колет Дюнуа куда попало, А тот с размаху бьет его в забрало, Несноснейшую причиняя боль. Когда б он знал, что это был король, Наш рыцарь ужаснулся бы, наверно. И устыдился бы себя безмерно! Бастард и Деву ранит; та его Разит мечом в неистовстве и гневе; Но рыцарь, не страшася ничего, Бросает вызов королю и Деве; Направо и налево, здесь и там, Он их с размаху бьет по головам. Иоанна, Дюнуа, остановитесь! Как будет горько вашему уму Понять впоследствии, с кем бился витязь, Удары Девы сыпала кому! Тримуйль с неостывающей отвагой Дерется с кем попало и порой Иоанны прелести щекочет шпагой. Бонно не занят этою игрой, Гул битвы меньше всех его смущает. Он получает, но не возвращает И со слезами бегает кругом, Опережаемый духовником. Круговоротом бешеная злоба Бурлит широко по всему дворцу, И верные друзья, лицом к лицу, Сражаются, любя друг друга оба, Агнеса стонет, Доротея льет Потоки слез и милого зовет. Тут Бонифаций, полный сокрушенья, Уже уставший призывать творца, Заметил, что на битву с возвышенья Хозяин грозный этого дворца, Гермафродит, обыкновенно хмурый, Глядит, держась от смеха за бока. Мгновенно голова духовника, Где под защитою святой тонзуры Еще остался смысл, озарена Была догадкою, что, без сомненья, Виновник и зачинщик Сатана Неслыханного самоизбиенья. Он вспомнил, что Бонно носил с собой Мускат, гвоздику, перец, соль, левкой, При помощи которых наши деды Различные предотвращали беды. Духовнику был кстати груз такой. Молитвенник при нем был. В тяжкой доле Набрел он на спасительную нить, При помощи молитв и горсти соли Лукавого задумав изловить. Над таинством трудясь, подобно магам, Бормочет он: «Sanctam, Catholicam, Papam, Romam, aquam benedictam»; И, чашу взяв, спешит проворным шагом Врасплох святою окропить водой Отродие Алисы молодой. Едва ли Стикса огненная влага Для грешников губительней была. Волшебник загорелся, как бумага, И вместе с замком, сим жилищем зла, Его заволокла густая мгла. Еще не исцелившись от недуга, Искали рыцари во тьме друг друга. Мгновение спустя обман исчез; Нет больше битв, ошибок, злых чудес, Любовь опять сменила раздраженье, Ничто не затемняло больше глаз, Вернулся, бывший в их распоряженье, Рассудка незначительный запас; Увы, к стыду людей, на нашем свете Нетрудно исчерпать запасы эти. Совсем как напроказившие дети, Смотрели паладины в этот час; Полны смиренья и господня страха, Они поют псалмы у ног монаха. О благородный Карл! О Л а Тримуйль! Я восхищенье ваше опишу ль? Повсюду слышалось: «Моя Агнеса! Мой ангел! Мой король! Моя любовь! Счастливый день! Счастливый миг! Завеса Упала с глаз! Тебя я вижу вновь!» На сто вопросов с этих уст счастливых Слетает сто ответов торопливых, Но чувств не может выразить язык. Отеческие взоры духовник На них бросая, в стороне молился. Бастард к Иоанне нежно наклонился Со скромным выраженьем чувств своих. Тут постоянный спутник страсти их, Осел священный, Франции на славу, Издал громоподобную октаву Всей силой легких. Небо потрясла Октава благородного осла. Качнулись стены замка. Задрожала Земля, и Девственница увидала, Как падают при звуках громовых Сто башен медных, сто дверей стальных. Так было раз уже во время оно, Когда, презрев кровопролитный бой, Евреи укрепленья Иерихона В единый миг разрушили трубой. Теперь чудес подобных не бывает. Мгновенно замок вид переменяет И, созданный неверием и злом, Становится святым монастырем. Салон Гермафродита стал часовней. Опочивальня, прочих мест греховней, Где буйствовал хозяин по ночам, Преобразилась в величавый храм. По мудрому творца определенью, Не изменила местоназначенью Лишь зала пиршеств, и в стенах ее Благословляют пищу и питье. Душою в Реймсе, в стенах Орлеана, Так говорила Дюнуа Иоанна: «Все нам благоприятствует. Заря Любви и славы светит нам отныне; И дьявол посрамлен в своей гордыне, Беспомощною злобою горя». Она ошиблась, это говоря.