Я не рожден святыню славословить, Мой слабый глас не взыдет до небес, Но должен я вас ныне приготовить К услышанью Иоанниных чудес. Она спасла французские лилеи. В боях ее девической рукой Поражены заморские злодеи. Могучею блистая красотой, Она была под юбкою герой. Я признаюсь, – вечернею порой Милее мне смиренная девица, Послушная, как агнец полевой; Иоанна же была душою львица, Среди трудов и бранных непогод Являлася всех витязей славнее И что всего чудеснее, труднее, Цвет девственный хранила круглый год. О ты, певец сей чудотворной девы, Седой певец, чьи хриплые напевы, Нестройный ум и бестолковый вкус В былые дни бесили нежных муз, Хотел бы ты, о стихотворец хилый, Почтить меня скрыпицею своей, Да не хочу. Отдай ее, мой милый, Кому-нибудь из модных рифмачей. Державный Карл [16] , в расцвете юных дней, В старинном Туре на балах пасхальных (Он был любитель развлечений бальных) Пленился, к счастью для своих земель, Красавицей Агнесою Сорель [17] . Такого чуда не встречали взоры. Вообразите нежный облик Флоры [18] , Стан и осанку молодых дриад, Живую прелесть Анадиомены [19] И Купидона шаловливый взгляд, Персты Арахны [20] , сладкий глас сирены, — В ней было все; пред ней бы в прах легли Герои, мудрецы и короли. Ее узреть, влюбиться, млеть от страсти, Желаний сладких испытать напасти, Глаз не сводить с Агнесы, трепетать И голос, к ней приблизившись, терять, Ей руки жать ласкающей рукою, Дать чувствам течь пылающей рекою, Томиться, в свой черед к себе маня, Понравиться ей – было делом дня. Любовь царей стремительней огня. В любви искусна, думала Агнеса, Что страсть их скроет тайная завеса Но эту ткань прозрачную всегда Нескромный взор пронижет без труда. Чтоб ни один о них не знал повеса, Король избрал советника Бонно, Чью верность испытал уже давно: Он был носителем большого чина, Который двор, где все освящено, Зовет учтиво другом властелина, А грубые уста простолюдина — Обычно сводней, что весьма срамно. У этого Бонно в глуши укромной Был на Луаре замок – хоть куда. Агнеса тайно подплыла туда, И сам король приехал ночью темной. Их ужин ждал приятный, хоть и скромный; Бонно достал вино из погребов. Как вы ничтожны, пиршества богов! Любовники, смущенные заране, Во власти опьяняющих желаний, В ответ на взгляд бросали жгучий взгляд, Предвестие полуночных услад. Беседа, скромная, но без стесненья, Усиливала пламя нетерпенья. Король Агнесу взором пожирал, Нежнейший вздор украдкою шептал И ногу ей ногою прижимал. Окончен пир. Венеции и Лукки Несутся хроматические звуки; С тройным напевом сладкий голос свой Сливают скрипка, флейта и гобой. Слова поют о сказочном герое, Который, в ослепительной мечте Прийтись по сердцу деве-красоте, Забыл о славе и о поле боя. Оркестр был скрыт в укромном уголке, От молодой четы невдалеке. Агнеса, девичьим стыдом томима, Все слышала, никем чужим не зрима. Уже луна вступила в свой зенит; Настала полночь: час любви звенит. В алькове царственно-позолоченном, На темном и не слишком освещенном, Меж двух простынь, каких теперь не ткут, Красы Агнесы обрели приют. Открыта дверь перед альковом прямо; Алиса, многоопытная дама, Ее не зря забыла притворить. О юноши, способные любить, Поймите вы и сами, без сомненья, Как наш король сгорал от нетерпенья! На пряди ровные кудрей Уж пролит дивно пахнущий елей. Он входит, с девой он ложится рядом; О, миг, чудесным отданный усладам! Сердца их бьются, то любовь, то стыд Агнесин лоб и жжет и леденит. Проходит стыд, любовь же пребывает. Ее любовник нежный обнимает. Его глаза, что страсть восторгом жжет, Не оторвутся от ее красот. В чьем сердце не проснулася бы нега? Под шеей стройною, белее снега, Две белых груди, круглы и полны, Колышутся, Амуром созданы; Увенчивают их две розы милых. Сосцы-цветы, что отдохнуть не в силах, Зовете руку вы, чтоб вас ласкать, Взор – видеть вас, и рот – вас целовать. Моим читателям служить готовый, Их жадным взглядам я бы показал Нагого тела трепетный овал, — Но дух благопристойности суровый Кисть слишком смелую мою сдержал. Все прьлесть в ней и все благоуханье. Восторг, Агнесы пронизавший кровь, Дает ей новое очарованье, Живит ее; сильней румян любовь, И нега красит нежное созданье. Три месяца любовники живут, Ценя свой обольстительный приют. К столу приходят прямо от постели. Там завтрак, чудо поварских изделий, Дарует чувствам прежнюю их мощь; Потом на лов среди полей и рощ Их андалусские уносят кони, И лаю гончих вторит крик погони. По возвращенье в баню их ведут. Духи Аравии, масла, елей, Чтоб сделать кожу мягче и свежее, Над ними слуги пригоршнями льют. Пришел обед; изысканное мясо Фазана, глухаря или бекаса, В десятках соусов принесено, Ласкает нос, гортань и взгляд равно. Аи веселый, искристый и пенный, Токайского янтарь благословенный Щекочет мозг и мыслям придает Огонь, необходимый для острот, Таких же ярких, как напиток пьяный, Что зажигает и живит стаканы. Бонно в ладоши хлопает, хваля Удачные словечки короля. Пищеваренье к ночи их готовит; Рассказывают, шутят и злословят, Под чтение Аленовых стихов [21] ; Дивятся на сорбонских докторов, На попугаев, обезьян, шутов. Подходит ночь; искусные актеры Комедией увеселяют взоры, И, день блаженный завершая вновь, Над нежной парой властвует любовь. Им, завлеченным в сети наслажденья, Как первой ночью, новы упоенья. Всегда довольны, ни один не хмур, Ни ревности, ни скуки, ни бессилья, Ссор не бывает; Время и Амур Вблизи Агнесы позабыли крылья. Карл повторял, обвив ее рукой, Даря подруге жаркое лобзанье: «Агнеса, милая, мое желанье, Весь мир – ничто перед твоей красой, Царить и биться, – что за сумасбродство! Парламент мой отрекся от меня; Британский вождь [22] грозней день ото дня; Но пусть мое он видит превосходство: Он царствует, но ты зато – моя». Такая речь не слишком героична, Но кто вдыхает благовонный мрак В руках любовницы, тому прилично И позабыться, и сказать не так. Пока он жил средь неги и приятства, Как настоятель тучного аббатства, Британский принц, исполнен святотатства, Всегда верхом, всегда вооружен, С мечом, освобожденным из ножон, С копьем склоненным, с поднятым забралом По Франции носился в блеске алом. Он бродит, он летает, ломит он Могучий форт, и крепость, и донжон, Кровь проливает, присуждает к платам, Мать с дочерью шлет на позор к солдатам, Монахинь поруганью предает, У бернардинцев их мускаты пьет, Из золота святых монету бьет И, не стесняясь ни Христа, ни Девы, Господни храмы превращает в хлевы: Так в сельскую овчарню иногда Проникнет хищный волк и без стыда Кровавыми зубами рвет стада В то время, как, улегшись на равнине, Пастух покоится в руках богини, А рядом с ним его могучий пес В остатки от съестного тычет нос. Но с высоты блестящей апогея, От наших взоров скрытый синевой, Добряк Денис, издавний наш святой, Глядит на горе Франции, бледнея, На торжество британского злодея, На скованный Париж, на короля, Что все забыл, с Агнесою дремля. Святой Денис – патрон французских ратей, Каким был Марс для римских городов, Паллада – для афинских мудрецов. Но надобно не смешивать понятий: Один угодник стоит всех богов. «Клянусь, – воскликнул он, – что за мытарство Увидеть падающим государство, Где веры водружал я знамена! Ты, лилия, стихиям отдана; Могу ли Валуа не сострадать я? Не потерплю, чтоб бешеные братья Британского властителя могли Гнать короля с его родной земли. Я, хоть и свят, – прости мне, боже правый, — Не выношу заморской их державы. Мне ведомо, что страшный день придет, И этот прекословящий народ Святые извратит постановленья, Отступится от римского ученья И будет папу жечь из года в год. Так пусть заране месть на них падет: Мои французы мне пребудут верны, А бриттов совратит прельщенье скверны; Рассеем же весь род их лицемерный, Накажем их, надменных искони, За все то зло, что сделают они». Так говорил угодник в рощах рая, Проклятьями молитвы уснащая. И в тот же час, как бы ему в ответ, Там, в Орлеане, собрался совет. Был осажден врагами город славный И изнемог уже в борьбе неравной. Вельможи, ратной доблести полны, Советники – седые болтуны, По-разному неся свои печали, «Что делать?» – поминутно восклицали. Потон, Ла Гир и смелый Дюнуа [23] Враз крикнули надменные слова: «Соратники, вперед, вся кровь – отчизне, Мы дорого продать сумеем жизни». «Господь свидетель! – восклицал Ришмон [24] . — Дотла весь город должен быть сожжен; Пускай ворвавшиеся англичане Найдут лишь дым и пепел в Орлеане». Был грустен Ла Тримуйль [25] : «Ах, злой удел Мне в Пуату родиться повелел! В Милане я оставил Доротею; Здесь, в Орлеане, я в разлуке с нею. В боях пролью я безнадежно кровь, И – ах! – умру, ее не встретив вновь!» А президент Луве, министр монарший, На вид мудрец, с осанкой патриаршей, Сказал: «Должны мы все же до тех пор Просить парламент вынесть приговор Над англичанами, чтоб в этом деле Нас в упущеньях упрекать не смели». Луве, юрист, не знал того, – увы! — Что было достоянием молвы: А то бы он заботился не меньше, Чем о врагах, о милой президентше. Вождь осаждающих, герой Тальбот, Любя ее, любим был в свой черед. Луве не знал; его мужское рвенье Лишь Франции преследует отмщенье. В совете воинов и мудрецов Лились потоки благородных слов, Спасать отчизну слышались призывы; Особенно Ла Гир красноречивый И хорошо, и долго говорил, Но все-таки вопроса не решил. Пока они шумели, в окнах зала Пред ними тень чудесная предстала. Прекрасный призрак с розовым лицом, Поддержан светлым солнечным лучом, С небес отверстых, как стрела, несется, И запах святости в собранье льется. Таинственный пришлец украшен был Ушастой митрой, сверху расщепленной, Позолоченной и посеребренной; Его долматик по ветру парил, Его чело сияло ореолом, Его стихарь блистал шитьем тяжелым, В его руке был посох с завитком, Что был когда-то авгурским жезлом. Он был еще чуть зрим в огне своем, А Ла Тримуйль, святоша, на колени Уже упал, твердя слова молений. Ришмон, в котором сердце как булат, Хулитель и кощунственник исправный, Кричит, что это сатана державный, Которого им посылает ад, Что это будет шуткой презабавной — Узнать, как с Люцифером говорят. А президент Луве летит стрелою, Чтоб отыскать горшок с водой святою. Потон, Ла Гир и Дюнуа стоят, Вперив в пространство изумленный взгляд, Простерлись слуги, трепетом объяты. Видение все ближе, и в палаты Влетает тихо, на луче верхом, И осеняет всех святым крестом. Тут каждый крестится и упадает. Он их с улыбкой кроткой поднимает И молвит: «Не дрожите предо мной; Ведь я Денис, а ремеслом – святой. Я Галлии любимой просветитель. Но я оставил вышнюю обитель, Увидя Карла, внука моего, В стране, где не осталось ничего, Который мирно, позабыв о бое, Две полных груди гладит на покое. И я решил прийти на помощь сам За короля дерущимся бойцам, Кладя предел скорбям многотревожным. Зло исцеляют противоположным. И если Карл для девки захотел Утратить честь и с нею королевство, Я изменить хочу его удел Рукой юницы, сохранившей девство. Коль к небу вы подъемлете главы, Коль христиане и французы вы, Для церкви, короля и государства Вы призваны помочь мне без коварства, Найти гнездо, где может обитать Тот феникс, что я должен отыскать». Так старичок почтенный объяснялся. Когда он кончил, смех кругом раздался. Ришмон, насмешник вечный и шутник, Вскричал: «Клянусь, мой милый духовник, Мне кажется, вы вздумали напрасно Покинуть ваш приют весьма прекрасный, Чтобы отыскивать в стране гуляк Игрушечку, что цените вы так. Спасать посредством девственности крепость Да это вздор, полнейшая нелепость. Притом не видно дев у нас в краю, Зато они кишмя кишат в раю! Свечей церковных в Риме и в Лорете Не более, чем дев в нагорном свете. Но вот во Франции – увы! – их больше нет, В монастырях и то пропал их след. От них стрелки, сеньоры, капитаны Давно освободили наши страны; Подкидышей побольше, чем сирот, Наделал этот воровской народ. Святой Денис, не нужно споров длинных; В других местах ищите дев невинных». Угодник покраснел пред наглецом; Затем, опять на луч вскочив верхом, Как на коня, не говоря ни слова, Пришпоривает и взлетает снова, За безделушкою, милей цветка, Что так нужна ему и так редка. Оставим же его; пока он рыщет Везде, где есть дневным лучам пути, Читатель-друг, желаю вам найти Алмаз любви, которого он ищет!