Еще не все – быть смелым и спокойным, Встречая смерть в пороховом дыму, И хладнокровно в грохоте нестройном Командовать отряду своему; Везде героев мы нашли бы тьму, И каждый был бы воином достойным. Кто скажет мне, что Франции сыны Искусней и бестрепетней убийцы, Чем дети гордой английской страны? Иль что германцев выше иберийцы? Все били, все бывали сражены. Конде великий был разбит Тюренном, Виллар бежал с позором несомненным, И, Станислава доблестный оплот, Солдат венчанный, шведский Дон-Кихот, Средь смельчаков смельчак необычайный, Не уступил ли северный король Сопернику, презренному дотоль, Победный лавр во глубине Украйны? По-моему, полезнее вождям Уменье очаровывать невежду: Облечь себя в священную одежду И ею ослеплять глаза врагам. Так римляне – мир падал к их ногам — Одолевали при посредстве чуда. В руках у них была пророчеств груда. Юпитер, Марс, Поллукс, весь сонм богов Водили их орла громить врагов. Вакх, в Азию низринувшийся тучей, Надменный Александр, Геракл могучий, Чтоб над врагами властвовать верней, За Зевсовых сходили сыновей: И перед ними чередой смиренной Клонились в прах властители вселенной, На них взирая робко издали. Дениса те примеры увлекли, И он хотел, чтобы его Иоанне Те ж почести воздали англичане, Чтобы Бедфорд и влюбчивый Тальбот, Шандос и весь его безбожный род Поверили, что грозная девица — Карающая божия десница. Чтоб этот смелый план его прошел, Бенедиктинца он себе нашел, Но не из тех, чьи книжные громады Всей Франции обогащают склады, А мелкого, кому и книг не надо, Когда латинский требник он прочел. И брат Лурди, слуга смиренный богу, Снаряжен был в далекую дорогу. На вечно мрачной стороне луны Есть рай, где дураки расселены. Там, на откосах пропасти огромной, Где только Хаос, только Ночь и Ад С начала мироздания царят И силою своей кичатся темной, Находится пещерная страна, Откуда благость солнца не видна, А виден, вместо солнца, свет ужасный, Холодный, лживый, трепетный, неясный, Болотные огни со всех сторон, И чертовщиной воздух населен. Царица Глупость властвует страною: Ребенок старый с бородой седою, Кося и, как Данте, разинув рот, Гремушкой вместо скипетра трясет. Невежество – отец ее законный, А чада, что стоят под сенью тронной, — Упрямство, Гордость, Леность и затем Наивность, доверяющая всем. Ей каждый служит, каждый ей дивится, И мнит она, что истинно царица, Хотя на деле Глупость – только тень, Пустышка, погрузившаяся в лень: Ведь Плутня состоит ее министром, Все делается этим другом быстрым, А Глупость слушается целый день. Он ко двору ее приблизил скопы Тех, что умеют делать гороскопы, Чистосердечно лгущих каждый час, И простаков, и жуликов зараз. Алхимиков там повстречаешь тоже, Что ищут золота, а без штанов, И розенкрейцеров, и всех глупцов, Для богословья лезущих из кожи. Посланником в сию страну чудес Лурди был выбран из своих собратий. Когда закрыла ночь чело небес Завесою таинственных заклятий, В рай дураков на легких крыльях сна Его душа была вознесена. Он удивляться не любил некстати И, будучи уже при том дворе, Все думал, что еще в монастыре. Сперва он погрузился в созерцанье Картин, украсивших святое зданье. Какодемон [36] , воздвигший этот храм, Царапал для забавы по стенам Наброски, представляющие верно Все наши сумасбродства, планов тьму, Задуманных и выполненных скверно, Хоть «Вестник» [37] хвалит их не по уму. В необычайнейшем из всех музеев, Среди толпы плутов и ротозеев Шотландец Лоу прежде всех поспел; Король французов новый, он надел Из золотой бумаги диадему И написал на ней свою систему; И не найдете вы руки щедрей В раздаче людям мыльных пузырей: Монах, судья и пьяница отпетый Из алчности несут ему монеты. Какое зрелище! Одна из пар — С достаточным Молиной Эскобар [38] ; Хитрец Дусен [39] , приспешник иезуита, Стоит с чудесной буллою раскрытой, Ее творец склоняется над ним. Над буллой той смеялся даже Рим, Но все ж она источник ядовитый Всех наших распрей, наших крикунов И, что еще ужаснее, томов, Отравой полных ересп негодной, Отравой и снотворной и бесплодной. Беллерофонты [40] новые легки, Глаза закрывши, на химерах рыщут, Своих противников повсюду ищут, И, вместо бранных труб, у них свистки; Неистово, кого, не видя сами, Они разят с размаху пузырями. О, сколько, господи, томов больших, Постановлений, объяснений их, Которые ждут новых объяснений! О летописец эллинских сражений [41] , Воспевший также в мудрости своей Сражения лягушек и мышей, Из гроба встань, иди прославить войны, Рожденные той буллой беспокойной! Вот янсенист, судьбы покорный сын. Потерянный для вечной благодати; На знамени – блаженный Августин; Он «за немногих» вышел против рати И сотня согнутых спешит врагов На спинах сотни маленьких попов. Но полно, полно! Распри, прекратитесь! Дорогу, простофили! Расступитесь! В Медардовом приходе видит взор Могилы бедный и простой забор, Но дух святой свои являет силы Всей Франции из мрака той могилы; За исцеленьем к ней спешит слепой И ощупью идет к себе домой; Приводят к ней несчастного хромого, Он прыгает и вдруг хромает снова; Глухой стоит, не слыша ничего; А простаки кричат про торжество, Про чудо явленное, и ликуют, И доброго Париса гроб целуют, А брат Лурди глядит во все глаза На их толпу и славит небеса, Хохочет глупо, руки поднимая, Дивится, ничего не понимая. А вот и тот святейший трибунал, Где властвуют монах и кардинал, Дружина инквизиторов ученых, Ханжами-сыщиками окруженных. Сидят святые эти доктора В одеждах из совиного пера; Ослиные на голове их уши, И, чтобы взвешивать, как должно, души, Добро и зло, весы у них в руках, И чашки глубоки на тех весах. В одной – богатства, собранные ими, Кровь кающихся чанами большими, А буллы, грамоты и ектеньи Ползут через края второй бадьи. Ученейшая эта ассамблея На бедного взирает Галилея, Который молит, на колени став: Он осужден за то лишь, что был прав. Что за огонь над городом пылает? То на костре священник умирает. Двенадцать шельм справляют торжество: Юрбен Грандье [42] горит за колдовство. И ты, прекрасная Элеонора [43] , Парламент надругался над тобой, Продажная, безграмотная свора Тебя в огонь швырнула золотой, Решив, что ты в союзе с Сатаной. Ах, Глупость, Франции сестра родная! Должны лишь в ад и папу верить мы И повторять, не думая, псалмы! А ты, указ, плод отческой заботы, За Аристотеля и против рвоты! И вы, Жирар, мой милый иезуит, Пускай и вас перо мое почтит. Я вижу вас, девичий исповедник, Святоша нежный, страстный проповедник! Что скажете про набожную страсть Красавицы, попавшей в вашу власть? Я уважаю ваше приключенье; Глубоко человечен ваш рассказ; В природе нет такого преступленья, И столькие грешили больше вас! Но, друг мой, удивлен я без предела, Что Сатана вмешался в ваше дело. Никто из тех, кем вы очернены, Монах и поп, писец и обвинитель, Судья, свидетель, враг и покровитель, Ручаюсь головой, не колдуны. Лурди взирает, как парламент разом Посланья двадцати прелатов жжет И уничтожить весь Лойолин род Повелевает именным указом; А после – сам парламент виноват: Кенель в унынье, а Лойола рад. Париж скорбит о строгости столь редкой И утешает душу опереткой. О Глупость, о беременная мать, Во все века умела ты рождать Гораздо больше смертных, чем Кибела [44] Бессмертных некогда родить умела; И смотришь ты довольно, как их рать В моей отчизне густо закишела; Туп переводчик, толкователь туп, Глуп автор, но читатель столь же глуп. К тебе взываю, Глупость, к силе вечной: Открой мне высших замыслов тайник, Скажи, кто всех безмозглей в бесконечной Толпе отцов тупых и плоских книг, Кто чаще всех ревет с ослами вкупе И жаждет истолочь водицу в ступе? Ага, я знаю, этим знаменит Отец Бертье [45] , почтенный иезуит. Пока Денис, о Франции радея, Подготовлял с той стороны луны Во вред врагам невинные затеи, Иные сцены были здесь видны, В подлунной, где народ еще глупее. Король уже несется в Орлеан, Его знамена треплет ураган, И, рядом с королем скача, Иоанна Твердит ему о Реймсе неустанно. Вы видите ль оруженосцев ряд, Цвет рыцарства, чарующего взгляд? Поднявши копья, войско рвется к бою Вослед за амазонкою святою. Так точно пол мужской, любя добро, Другому полу служит в Фонтевро [46] , Где в женских ручках даже скипетр самый И где мужчин благословляют дамы. Прекрасная Агнеса в этот миг К ушедшему протягивала руки, Не в силах победить избытка муки, И смертный холод в сердце ей проник; Но друг Бонно, всегда во всем искусный, Вернул ее к действительности грустной. Она открыла светлые глаза, И за слезою потекла слеза. Потом, склонясь к Бонно, она шепнула: «Я понимаю все: я предана. Но, ах, на что судьба его толкнула? Такая ль клятва мне была дана, Когда меня он обольщал речами? И неужели я должна ночами Без милого ложиться на кровать В тот самый миг, когда Иоанна эта, Не бриттов, а меня лишая света, Старается меня оклеветать? Как ненавижу тварей я подобных, Солдат под юбкой, дев мужеподобных, Которые, приняв мужскую стать, Утратив то, чем женщины пленяют, И притязая тут и там блистать, Ни тот, ни этот пол не украшают!» Сказав, она краснеет и дрожит От ярости, и сердце в ней болит. Ревнивым пламенем сверкают взоры; Но тут Амур, на все затеи скорый, Внезапно ей внушает хитрый план. С Бонно она стремится в Орлеан, И с ней Алиса, в качестве служанки. Они достигли к вечеру стоянки, Где, скачкой утомленная чуть-чуть, Иоанна захотела отдохнуть. Агнеса ждет, чтоб ночь смежила вежды Всем в доме, и меж тем разузнает, Где спит Иоанна, где ее одежды, Потом во тьме тихонечно идет, Берет штаны Шандоса, надевает Их на себя, тесьмою закрепляет И панцирь амазонки похищает. Сталь твердая, для боя создана, Терзает женственные рамена, И без Бонно упала бы она. Тогда Агнеса шепотом взывает: «Амур, моих желаний господин, Дай мощь твою моей руке дрожащей, Дай не упасть мне под броней блестящей, Чтоб этим тронулся мой властелин. Он хочет деву, годную для боя, — Молю, Агнесу преврати в героя! Я буду с ним; пусть он позволит мне Бок о бок с ним сражаться на войне; И в час, когда помчатся стрелы тучей, Ему грозя кончиной неминучей, Пусть поразят они мои красы, Пусть смерть моя продлит его часы; Пусть он живет счастливым, пусть умру я, В последний миг любимого целуя!» Пока она твердила про свое, Бонно к седлу ей прикрепил копье… А Карл был лишь в трех милях от нее! Агнеса захотела той же ночью Возлюбленного увидать воочью. Стопой неверною, кляня броню, С трудом бедняжка тащится к коню, В седло садится с помраченным взглядом И с расцарапанным штанами задом. Толстяк Бонно на боевом коне Похрапывает тут же в стороне. Амур, боясь всего для девы милой, Посматривает на отъезд уныло. Едва Агнеса путь свой начала, Она услышала из-за угла, Как мчатся кони, как бряцают латы. Шум ближе, ближе; перед ней солдаты, Все в красном; в довершение невзгод То был как раз Шандосов конный взвод. «Кто тут?» – раздалось у опушки леса. В ответ на крик наивная Агнеса Откликнулась, решив, что там король: «Любовь и Франция – вот мой пароль!» При этих двух словах, – а божья сила Узлом крепчайшим их соединила, — Схватили и Агнесу и Бонно, И было их отправить решено К тому Шандосу, что, ужасен с виду, Отмстить поклялся за свою обиду И наказать врагов родной страны, Укравших меч героя и штаны. В тот миг, когда уже освободила Рука дремоты сонные глаза, И зазвучали пташек голоса, И в человеке вновь проснулась сила, Когда желанья, вестники любви, Кипят бурливо в молодой крови, — В тот миг Шандос увидел пред собою Агнесу, что затмила красотою Рассветный луч, горящий в каплях рос. Скажи мне, что ты чувствовал, Шандос, Увидев королеву нимф приветных Перед тобой в твоих штанах заветных? Шандос, любовным пламенем объят, К ней устремляет похотливый взгляд. Дрожит Агнеса, слушая, как воин Ворчит: «Теперь я за штаны спокоен!» Сперва ее он заставляет сесть. «Снимите, – говорит он в нетерпенье, — Тяжелое, чужое снаряженье». И в то же время, предвкушая месть, Ее раскутывает, раздевает. Агнеса, защищаясь, умоляет, С мечтой о Карле, но в чужих руках. Прелестный стыд пылает на щеках. Толстяк Бонно, как утверждает говор, Шандосу послужить пошел как повар; Никто, как он, не мог украсить стол: Он белые колбасы изобрел И Францию прославил перед миром Жиго [47] на углях и угревым сыром. «Сеньор Шандос, что делаете вы? — Агнеса стонет жалобно. – Увы!» «Клянусь, – в ответ он (все клянутся бритты), Меня обидел вор, в ночи сокрытый. Штаны – мои; и я, ей-богу, рад Свое добро потребовать назад». Так молвить и сорвать с нее одежды — Был миг один; Агнеса, без надежды, Припав в слезах к могучему плечу, Стонала только: «Нет, я не хочу». Но тут раздался шум невероятный, Повсюду слышен крик: «Тревога, в бой!» Труба, предвестник ночи гробовой, Трубит атаку, звук бойцам приятный. Встав поутру, Иоанна не нашла Ни панциря, ни ратного седла, Ни шлема с воткнутым пером орлиным, Ни гульфика, потребного мужчинам; Не думая, она хватает вдруг Вооруженье одного из слуг, Верхом садится на осла, взывая: «Я за тебя отмщу, страна родная!» Сто рыцарей за нею вслед спешат В сопровожденье шестисот солдат. А брат Лурди, заслышав шум тревоги, Оставил вечной Глупости чертоги И опустился между англичан, Согнув под ношей свой дородный стан: Он на себя различный вздор навьючил, Труды монахов и безмозглых чучел. Так нагружен, он прибыл и тотчас Широкий плащ старательно потряс Над бриттами, и лагерь их погряз В святом невежестве, в дремоте жирной, Давно привычных Франции обширной. Так ночью сумрачное божество С чернеющего трона своего Бросает вниз на нас мечты и маки И усыпляет нас в неверном мраке.