Будь я царем, не знал бы я коварства. Я мирно бы народом управлял И каждый день мне вверенное царство Благодеяньем новым одарял. Будь государственным я человеком, Порадовал бы я и там и тут Талантливых людей пристойным чеком; Ведь, правда, стоит этого их труд. Будь я епископ несколько минут, Я постарался б вслед за молинистом Договориться с грубым янсенистом. Но если б я прелестницу любил, Я с нею никогда б не расставался, Чтоб праздником день каждый начинался, Чтоб вечно новым этот праздник был, Поддерживая в ней любовный пыл. Любовники, как горько расставанье! В нем множество опасностей для вас, И можете вы заслужить названье Рогатого на дню по десять раз. Едва Шандос последние завесы Сорвал с дрожащих прелестей Агнесы, Как вдруг Иоанна из рядов в ряды Несется воплощением беды. Непобедимое копье Деборы Пронзило Дильдо грозного, который Уворовал сокровища Клерво И осквернил монахинь Фонтевро. Потом второй удар, такой же ловкий, Сбил Фонкинара, годного к веревке; Хоть он и был на севере рожден, В Гибернии, где снег со всех сторон, Но, словно отпрыск южного народа, Во Франции повесничал три года. Затем погиб и рыцарь Галифакс, И брат его двоюродный Боракс, И Мидарблу, родителя проклявший, И Бартонэй, жену у брата взявший. И каждый, кто с ней рядом мчался в бой, — И рыцарь знатный, и солдат простой, Копьем с десяток англичан пронзает. Смерть мчится сзади, страх опережает: Могло казаться в тот ужасный миг, Что грозный бог сражается за них. В разгаре брани, в пекле битвы шумной Наш брат Лурди взывает, как безумный: «Дрожите, бритты! Девушка она, Святым Денисом вооружена. Да, девушка, и чудеса свершает, Ее рука препятствия не знает; Пади же ниц, грязь английская вся, Ее благословения прося!» Неистовый Тальбот, не зная страха, Приказывает захватить монаха; Его связали, но, мученьям рад, Не устает вопить смиренный брат: «Я мученик; британец гордый, ведай, Что девственность останется с победой!» Наивны люди; в слабых их сердцах Все оставляет след, как в мягкой глине. Всего же легче, кажется, поныне, Ошеломить нас и внушить нам страх! Добряк Лурди своим ужасным криком Гораздо больше напугал солдат, Чем амазонка в наступленье диком И все герои, что за ней летят. Привычка верить чуду без сомнений, Дух заблуждений, головокружений, Видений без начала и конца, Совсем смутил британские сердца. Британцы знали боевые громы, Но были с философией они В те времена не очень-то знакомы, — Встречаешь умных только в наши дни. Шандос, уверенный в удачном бое, Кричит своим: «Британские герои, За мной, направо!» Он сказал, но тут Все повернули влево и бегут. Так некогда в равнине плодородной, Там, где Евфрат струится многоводный, Когда решил людской надменный род Воздвигнуть столп до божиих высот, Бог, этого соседства не желая, В сто языков язык их превратил. Кому была нужна вода простая, Тому сосед известку подносил, И весь народ, осмеян богом сил, Рассеялся, постройку оставляя. Тотчас же осажденный Орлеан Узнал про пораженье англичан: Летит молва на легких крыльях птицы, Повсюду славя доблести девицы. Вы знаете великолепный пыл Французов; он всегда таким же был. Они идут на битву, как на праздник. Бастардов украшенье, Дюнуа [48] , — За Марса приняла б его молва, — За ним Сентрайль, Ла Гир, Ришмон-проказник И Ла Тримуйль спешат из стен в луга И, будто бы преследуя врага, Кричат: «Кому здесь жизнь не дорога?» Но враг их поджидал: за воротами Тальбот, весьма благоразумный вождь, Учтя их возрастающую мощь, Расположился с десятью полками. Он, руки к небу страстно вознося, Амуром и Георгием клялся, Что скоро въедет в город осажденный. Жила мечта в нем, нет, пожалуй, две: Давно пылала страстью потаенной К нему супруга толстого Луве. И гордый воин, смелый и упрямый, Мечтал владеть и городом и дамой. Лишь выступили рыцари, и вот Им на голову падает Тальбот; Они смешались, и борьба идет. Равнины орлеанские, вы были Свидетелями тягостных усилий, Кровь человечья веществом своим Вас унавозила на двести зим. Нет, никогда ни Мальплакэ, ни Зама, Ни сам Фарсал [49] , классическая яма, Все знаменитые места боев Не видели так много мертвецов. И друг о друга копья ударялись И, словно щепки, пополам ломались; Копыта вздыбившихся лошадей Давили обезумевших людей; Снопы огней, рождаясь под мечами, С полуденными спорили лучами; Отрубленные, посреди травы, Катались руки, ноги и главы. С высот небесных ангелы сраженья, Надменный Михаил и тот, другой, Что персов усмирил своей рукой, Склонились вниз, полны благоволенья, И наблюдали этот страшный бой. Архангел в руку взял весы закона, Какими взвешивают в небесах; И вот уже лежат на тех весах Судьба и Франции и Альбиона. Герои наши, взвешенные тут, Не вытянули надобного счета, Их перевесила судьба Тальбота; Так порешил небесный тайный суд. Ришмон, усердно несший ратный труд, Пронзен стрелой от задницы до ляжки; Старик Сентрайль был сильно ранен в пах, Куда – Ла Гир, не назову я, ах! Но как мне жаль любовницы-бедняжки! А Ла Тримуйль был загнан в ров с водой И вышел с переломленной рукой. Пришлось вернуться воинам увечным, И лечь в постель понадобилось им. То было карой, посланной предвечным За дерзкую насмешку над святым. Бог и казнит и милует, как хочет: Никто, Кенель, не вступит в спор с тобой; И Дюнуане поражен судьбой, Которую творец безумцам прочит. Тогда как те, оставив страшный бой, В носилках были снесены домой, Свой рок и Девственницу проклиная, Мой Дюнуа, как молния летая, Нигде не ранен, рубит англичан, Сбивает их ряды, как ураган, Дорогу пролагает и нежданно Выходит к месту, где разит Иоанна. Так два потока, ужас пастухов, С вершины гор стремительно слетая, Смешавшеюся яростью валов Сметают прочь богатства урожая: Еще грозней Иоанна с Дюнуа, Соединенные для торжества. Упоены, они так быстро мчались, Так дико с англичанами сражались, Что скоро с войском остальным расстались, Спустилась ночь; Иоанна и герой, Не видя никого перед собой, «За Францию!» – последний раз вскричали И на опушке леса тихо стали. При лунном свете ищут путь назад, Но только даром по лесу кружат; Они клянут обманчивую славу, Измучены и страшно голодны; Не ужинав, ложиться спать в канаву — Дурная привилегия войны. Так судно без руля, в ночи беззвездной, По воле ветра носится над бездной. Пред ними пробежав, какой-то пес Надежду на спасенье им принес; Он приближается, он громко лает, Кивает мордой и хвостом виляет, То побежит вперед, то повернет, Как будто их по-своему зовет: «Идите, господа, вослед за мною, Приятнейший я вам ночлег открою». Герои наши поняли тотчас, Что хочет он, по выраженью глаз; С надеждою пустились вновь в дорогу, О благе Карла помолившись богу, И состязались в лести меж собой, Хваля друг друга за недавний бой. Порою рыцарь сладострастным взглядом Смотрел на девушку, скача с ней рядом; Но ведал он, что от ее цветка Зависит честь французского народа, Что Франция погибла на века, Когда он будет сорван раньше года. Он усмирил желания свои: Он Францию предпочитал любви. Но все ж, когда, попав в ухаб дороги, Святой осел неверно ставил ноги, Воспламенен, но сдержан, Дюнуа Одной рукой поддерживал подругу, А та в ответ, по воле естества, Плечом склонялась на его кольчугу, И головы касалась голова. И вот, пока герои наши мчались, Нередко губы их соприкасались — Конечно, чтобы говорить вблизи Об Англии с их родиной в связи. О Кенигсмарк [50] , в истории прочли мы, Что шведский Карл, воитель нелюдимый, Монархов победитель и любви, К двору не принял прелести твои: Боялся Карл плененным быть тобою; Он мудр был, отступив перед бедою. Но быть с Иоанною и помнить честь, За стол голодным сесть и все ж не есть, — Такой победе мы венок уделим. Был рыцарь схож с Робертом д'Арбрисселем [51] , Святым, который некогда любил, Чтоб с ним в постели две монашки спали, Ласкал округлость двух мясистых талии, Четыре груди – и не согрешил. На утренней заре предстал их взглядам Дворец великолепный с пышным садом, Сияя беломраморной стеной, Дорической и длинной колоннадой, Балконами из яшмы дорогой, Из дивного фарфора балюстрадой. Герои наши, смущены, стоят, Им кажется, что это райский сад. Собака лает, и тотчас же трубы Играют марш, и сорок гайдуков, Все в золоте, на сапогах раструбы, Выходят, принимая пришлецов. Двух молодых пажей услыша зов, Они за ними в помещенье входят; Там в золотые бани их уводят Служанки; и, омытые, потом Едою подкрепившись и вином, Они легли в расшитые постели И до ночи героями храпели. Но надо вам узнать, что господин Такого замка и таких долин Был сыном одного из тех высоких Небесных гениев, что иногда Свое величье духов звездооких Средь смертных забывают без труда. Сошелся этот гений исполинский С монахиней одной бенедиктинской, И родился у них Гермафродит, Великий некромант, волшебник лысый, Сын гения и матери Алисы. Вот год пятнадцатый ему стучит, И дух, покинув горнюю обитель, Ему речет: «Дитя, я твой родитель! Я волю прихожу узнать твою; Проси, что хочешь; все тебе даю». Гермафродит, рожденный похотливым — Он в этом мать с отцом не посрамил, — Сказал: «Я создан, чтобы быть счастливым; В себе я чую всех желаний пыл — Так сделай же, чтоб я их утолил! Мне надо – страсть моя тому причиной — И женщиной в любви быть, и мужчиной, Мужчиной быть, когда пылает день, И женщиной – когда ложится тень». Инкуб сказал: «Исполнено желанье!» И с той поры бесстыдное созданье Двойное получает ликованье. Так собеседник божества Платон, О людях говоря, был убежден, Что первыми из первозданной глпны Чудесные явились андрогины; Как существа двуполые, они Питались наслаждением одни. Гермафродит был высшее созданье. Ведь к самому себе питать желанье — Совсем не самый совершенный рок; Блаженней, кто внушить желанье мог Вкусить вдвоем двойное трепетанье. Ему его придворных хор поет, Что он то Афродита, то Эрот: Ему повсюду ищут дев прекрасных, И юношей, и вдов, на все согласных. Но попросить Гермафродит забыл О даре, для него необходимом, Без коего восторг не полным был, О даре… ну, каком? – да быть любимым. И сделал бог, карая колдуна, Его уродливей, чем сатана. Его глаза не ведали победы, Напрасно он устраивал беседы, Балы, концерты, всюду лил духи И даже иногда писал стихи. Но днем, в руках красавицу сжимая, И по ночам, покорно отдавая Возлюбленному женственный свой пыл, Он чувствовал, что он обманут был. Он получал в ответ на все объятья Презрение, обиды и проклятья: Ему являл воочью божий суд, Что власть и мощь блаженства не дают. «Как, – говорил он, – каждая служанка Покоится в возлюбленных руках, У каждого солдата – поселянка, У каждой послушницы есть монах. Лишь я, богач, владыка, гений – ах! — Лишь я лишен в круговороте этом Блаженства, ведомого целым светом!» Он четырьмя стихиями клялся Карать и дев, и юношей коварных, Которым полюбить его нельзя, Чтоб стала окровавленной стезя Сердец жестоких и неблагодарных. По-царски относился он к гостям, И бронзовая Савская царица, Фалестра, македонская девица, Любезные двум царственным сердцам, Таких даров, какие ожидали К нему въезжавших рыцарей и дам От данников своих не получали Но если гость в неведенье своем Отказывал ему в благоволенье Или оказывал сопротивленье, Бывал посажен на кол он живьем. Спустился вечер, – господин был дамой, Четыре вестника подходят прямо К красавцу Дюнуа сказать, что он От имени хозяйки приглашен На антресоли в час, когда Иоанна Пойдет за стол под музыку органа. И Дюнуа, весь надушен, вошел В ту комнату, где ждал накрытый стол, Такой же, как у дщери Птолемея [52] , Что, вечным вожделеньем пламенея, Великих римлян милыми звала, И возлежали у ее стола Могучий Цезарь, пьяница Антоний; Такой же, полный яств и благовоний, Как тот, за коим пил со мной монах, Король обжор в пяти монастырях; Такой же, за каким в чертогах вечных, — Когда не лгали нам Орфей, Назон, Гомер, почтенный Гесиод, Платон, — Отец богов, пример мужей беспечных, Вдали Юноны ужинал тайком С Европой иль Семелою вдвоем. На дивный стол принесены корзины Руками благородной Евфрозины И Талии с Аглаей молодой, — Так в небесах трех граций называют; Педанты наши их, увы, не знают; Там вместе с Гебою нектар златой Льет сын царя, поставившего Трою, Который, вознесенный над землей, Утехою был Зевсу потайною. Вот за таким столом Гермафродит С бастардом поздно вечером сидит. Блистает госпожа своим нарядом, На ней алмазы – удивленье взглядам; Вкруг желтой шеи и косматых рук Обвязаны рубины и жемчуг; Еще страшней она была такого. Она бросается на грудь герою, И Дюнуа впервые побледнел. Но даже средь смелейших был он смел И попытался нежностью взаимной Хозяйке отплатить гостеприимной. На безобразие ее смотря, Он думал: «Совершу же подвиг я!» Но не свершил: чудеснейшая доблесть Ей недоступную имеет область. Гермафродит почувствовал печаль, Но все ж ему бастарда стало жаль, И был в душе польщен он, без сомненья, Усильем, явственным для зорких глаз. Им были почтены на этот раз Отвага и похвальные стремленья. ««На завтра, – молвил, – можно отложить Реванш. Но примените все уменье, Чтоб страсть преодолела уваженье, И приготовьтесь мужественней быть». Прекрасная предшественница света Уж на востоке в золото одета: А в этот самый миг меняет вид, Мужчиной делаясь, Гермафродит. Тогда, от нового желанья пьяный, Отыскивает он постель Иоанны, Отдергивает занавес и, грудь Рукой бесстыдной силясь ущипнуть, К ней поцелуем приникая страстно, На стыд небесный посягает властно. Чем он страстней, тем более урод. Иоанна, гневом праведным вскипая, Могучую затрещину дает По гнусной образине негодяя. Так видел я не раз в моих полях: На мураве зеленой кобылица, По масти – настоящая тигрица, На мускулистых и тугих ногах, Сбивает неожиданным ляганьем Осла, который был настолько глуп, Что, полный грубым и тупым желаньем, Уже взобрался на любимый круп. Иоанна поспешила, вне сомненья: Просить хозяин вправе уваженья. Стыд под защиту мудрецы берут, Не потерплю я на него гонений; Но если принц, особенно же гений, Становится пред вами на колени, Тогда ему пощечин не дают. И сын Алисы, хоть урод и плут, Досель таких не ведал приключений И никогда избитым не был тут. Вот он кричит; и мигом разный люд, Пажи, прислуга, стражи, все бегут: Один из них клянется, что девица На Дюнуа не стала бы сердиться. О клевета, ужасный яд дворцов, Доносы, ложь и взгляд косой и узкий, И над любовью властен тот же ков, Которым преисполнен двор французский! Гермафродит наш вдвое оскорблен И отомстить немедля хочет он. Он произнес как только мог сердитей: «Друзья, обоих на кол посадите!» Они ему внимают, и тотчас Подготовляться пытка началась. Герои, драгоценные отчизне, Должны погибнуть при начале жизни. Веревкой связан Дюнуа и гол, Готовый сесть на заостренный кол. И сразу же, чтоб угодить тирану, К столбу подводят гордую Иоанну; За прелесть и пощечину ее Ей злое отомстит небытие. Удар кнута терзает плоть бедняжки, Она последней лишена рубашки И отдана мучителям своим. Прекрасный Дюнуа, покорный им, Сбирается в последнюю дорогу И набожно творит молитву богу; Но как найти в глазах его тревогу? Он палачей своих дивил порой; В его лице читалось: вот герой! Когда ж героя взоры различили Чудесную отмстительницу лилии, Готовую сойти в могильный склеп, Непостоянство вспомнил он судеб; И, зная, что ее посадят на кол, Такую благородную в борьбе, Прекрасную такую, он заплакал, Как никогда не плакал о себе. Не менее горда и человечна, Иоанна, страха чуждая, сердечно На рыцаря смотрела своего И сокрушалась только за него; Их юность, тел прекрасных белоснежность В них против воли пробуждали нежность. Такой прекрасный, скромный, нежный пыл Родился лишь у края их могил, В тот миг, как колокольчиком зазвякал, С досадой прежней ревность слив теперь, И подал знак, чтоб их сажали на кол Противный небесам двуполый зверь.. Но в тот же миг громоподобный голос, На головах вздымая каждый волос, Раздался: «Погодите их сажать! Постойте!» И решили подождать Злодеи, обнаружив не без страха На ступенях огромного монаха; Веревкою был препоясан он, И в нем легко был узнан Грибурдон. Как гончая, несясь между кустами, Почует вдруг привычными ноздрями Знакомый запах, сквозь лесную сень, Где скрылся убегающий олень, И вот летит вперед на резвых лапах, Не видя дичи, только чуя запах, В погоне перепрыгивает рвы, Назад не поворотит головы; Так тот, кому патрон Франциск Ассизский, Примчался на погонщике верхом Пройденным Девственницею путем, Упорно добиваясь цели низкой. «О, сын Алисы, – так воскликнул он, — Во имя сатанинских всех имен, Во имя духа вашего папаши, Во имя вашей набожной мамаши, Спасите ту, по ком томлюсь, любя. Я за обоих отдаю себя, Когда на рыцаря и на Иоанну Негодованье охватило вас, На место непокорных сам я стану; Кто я такой – вы слышали не раз. Вот, на придачу, мул, весьма пристойный, Примерный скот, меня носить достойный; Он ваш, и я б охотно присягнул, Что скажете вы: по монаху мул. О Дюнуа я толковать не стану, Что проку в нем? Подайте нам Иоанну; За девушку, которой пленены, Не пожалеем мы любой цены». Иоанна слушала слова такие И содрогалась: помыслы святые, И девственность, и слава для нее Дороже сделались, чем бытие. И благодать, святой подарок божий, Прекрасного бастарда ей дороже. Она в слезах молила небеса, Да пронесут они опасность мимо, И, закрывая грустные глаза, Незрячая, желала быть незримой. И Дюнуа был скорбью обуян. «Как, – думал он, – расстриженный болван Возьмет Иоанну, Францию погубит! Судьба волшебников бесчестных любит, Тогда как я, послушный до сих пор, Я потуплял горящий страстью взор!» Услыша вежливое предложенье, Улыбкой отвечал Гермафродит; Готов его принять без возраженья, Уже доволен он и не сердит. «Вы с мулом, – он монаху говорит, — Готовы оба будьте: я прощаю Французов; я их вам предоставляю». Владел монах Иакова жезлом, И перстнем Соломона, и ключом; Он также обладал волшебной тростью, Придуманной египетским жрецом, И помелом, принесшим с дикой злостью Беззубую к цару Саулу гостью, Когда в Эндоре, заклиная тьму, Она призвала мертвеца к нему. Был Грибурдон не хуже по уму: Круг начертав, он взял немного глины, Помазал ею нос своей скотины И произнес слова – источник сил, Которым персов Зороастр учил Услыша сатанинское наречье, — О, чудеса! О, власть нечеловечья! — На две ноги тотчас поднялся мул, Передними уздечку отстегнул, Густая шерсть сменилась волосами, И шапочка явилась над ушами. Не так ли некогда великий царь, За злобу сердца осужденный богом [53] Быком щипать траву по всем дорогам, Стал человеком наконец, как встарь? Под синим куполом небесной сферы Святой Денис, печален свыше меры, Услышал Девственницы слабый стон; К ней на подмогу устремился б он, Когда бы сам он не был затруднен. Денисовой поездкой оскорблен, Один весьма почтенный небожитель, Святой Георгий, Англии святитель, Открыто возмущался, что Денис Без позволения спустился вниз, Стараясь, как непрошеный воитель. И скоро, слово за слово, они, Разгорячась, дошли до руготни. В характере британского святого Всегда есть след чего-то островного: Пускай душа в раю поселена, Родная всюду скажется страна; Так выговор хранит провинциальный Сановник важный и официальный. Но мне пора, читатель, отдохнуть; Мне предстоит еще немалый путь. Когда-нибудь, но только не сегодня, Я расскажу вам, с помощью господней, К каким событьям это привело, Что сталось с Девой, что произошло На небе, на земле и в преисподней.