Друзья мои, пора, поверьте мне, Остепениться и зажить вполне, Как истые, прямые христиане! Среди гуляк, рабов своих желаний, Я молодости проводил года В трактирах вечно, в церкви никогда. Мы пьянствовали, ночевали с девкой И провожали пастыря с издевкой. И что же? Смерть, которой не уйти, С косою острой стала на пути Весельчаков, курносая, седая, И лихорадка, вестница хромая, Рассыльная Атропы [54] , Стикса дочь, Терзает их умы и день и ночь; Сиделка иль нотариус свободно Им сообщают: «Вы умрете, да; Скажите же, где вам лежать угодно». И позднее раскаянье тогда Слетает с уст: печальная картина. Ждут помощи блаженного Мартина [55] , Святой Митуш великих благостынь, Поют псалмы, коверкают латынь, Святой водою их кропят, но тщетно: Лукавый притаился незаметно У ног постели, когти распустил. Летит душа, но он ее схватил И увлекает в подземелья ада, Где грешных ждет достойная награда. Читатель мой! Однажды Сатана, Которому принадлежит страна Большая, с населением немалым, Блестящий пир давал своим вассалам. Народ в те дни без счета прибывал, И демоны гостей встречали славно: Какой-то папа, жирный кардинал, Король, что правил Севером недавно, Три интенданта, двадцать черных ряс, Четырнадцать каноников. Богатый Улов, как видите, был в этот раз. И черной сволочи король рогатый В кругу своих придворных и друзей Нектар бесовский пил, весьма довольный, И песенке подтягивал застольной. Вдруг страшный шум раздался у дверей: «Эй, здравствуйте! Вы здесь! Вы к нам, почтенный! Ба! Это Грибурдон, наш неизменный, Наш верный друг! Входите же сюда, Святой отец! Вниманье, господа! Прекрасный Грибурдон, апостол ада, Ученый муж! Таких-то нам и надо! Сын черта, несравненный по уму!» Его целуют, руку жмут ему И быстро увлекают в подземелье, Где слышно пира шумное веселье. Встал Сатана и говорит: «Сынок, Драчун, кого давно оставил бог, Так рано я тебя не ждал; жалею, Что голову свою ты не берег. Духовной Академией моею Ты сделал Францию в короткий срок: В тебе я видел лучшую подмогу. Но спорить нечего с судьбой! Садись Со мною рядом, пей и веселись!» В священном ужасе целует ногу У господина своего монах, Потом глядит с унынием в глазах На пламенем объятое пространство, Где обитают в огненных стенах Смерть, вечные мученья, окаянство, Где восседает зла нечистый дух, Где дремлет прах классического мира, Ум, красота, любовь, наука, лира, — Все, что пленяет глаз и нежит слух, Неисчислимый сонм сынов господних, На радость черту сотворенных встарь! Ведь здесь, читатель, в муках преисподних, Горит тиран и рядом лучший царь. Здесь Антонин и Марк Аврелий, оба Катона, бичевавшие разврат, Кротчайший Тит, всех угнетенных брат, Траян, прославленный еще до гроба, И Сципион, чья пламенная власть Преодолела Карфаген и страсть. Мы видим в этом пекле Цицерона, Гомера и премудрого Платона. За истину принявший смерть Сократ, Солон к Аристид в смоле кипят [56] . Что доблести их, что благодеянья, Раз умерли они без покаянья! Но Грибурдон был крайне удивлен, Когда в большом котле заметил он Святых и королей, которых ране Себе примером чтили христиане. Одним из первых был король Хлодвиг [57] . Я вижу, мой читатель не постиг, Как может статься, что король великий, Который в рай открыл дорогу нам, В аду кромешном оказался сам. Я признаюеь, бесспорно, случай дикий. Но объясняю это без труда: Не может освященная вода Очистить душу легким омовеньем, Когда она погибла навсегда. Хлодвиг же был ходячим преступленьем, Всех кровожадней слыл он меж людьми; Не мог очистить и святой Реми Монарха Франции с душой вампира. Меж этих гордых властелинов мира, Блуждавших в сумраке глухих долин, Был также знаменитый Константин [58] . «Как так? – воскликнул францисканец серый, — Ужель настолько промысел суров, Что основатель церкви, всех богов Языческих преодолевший верой, Последовал за нами в эту тьму?» Но Константин ответствовал ему: «Да, я низвергнул идолов, без счета Моей рукою капищ сожжено. Я богу сил кадил куренья, но О вере истинной моя забота Была лишь лестницей. По ней взошел Я на блестящий кесарский престол, И видел в каждом алтаре ступень я. Я чтил величье, мощь и наслажденья И жертвы приносил им вновь и вновь. Одни интриги, золото и кровь Мне дали власть; она была непрочной; Стремясь ее незыблемо вознесть, Я приказал, чтоб был убит мой тесть. Жестокий, слабосильный и порочный, В кровавые утехи погружен, Отравлен страстью, ревностью сожжен, Я предал смерти и жену и сына. Итак, не удивляйся, Грибурдон, Что пред собою видишь Константина!» Но тот дивиться каждый миг готов, Встречая в сумраке ущелий диких Повсюду казуистов, докторов, Прелатов, проповедников великих, Монахов всяческих монастырей, Духовников различных королей, Наставников красавиц горделивых, В земном раю – увы! – таких счастливых! Вдруг он заметил в рясе двух цветов Монашка от себя довольно близко, Так, одного из набожных скотов, С густою гривой, с ряшкою, как миска, И, улыбаясь: «Эй, кто ты таков? — Спросил наш францисканец у монашка. — Наверное, изрядный озорник!» Но тень ответила, вздыхая тяжко: «Увы, я преподобный Доминик». Услышав это, точно оглушенный, Наш Грибурдон попятился назад. Он стал креститься, крайне пораженный. «Как, – он воскликнул, – вы попали в ад? Святой апостол, божий собеседник, Евангелья бесстрашный проповедник, Ученый муж, которым мир велик, В вертепе черном, словно еретик! Коль так – мне жаль мою земную братью, Обманутую лживой благодатью. Подумать только: за обедней им Велят молиться этаким святым!» Тогда испанец в рясе бело-черной Унылым голосом сказал в ответ: «Мне до людских ошибок дела нет. Их болтовне я не внимаю вздорной. Несчастные, мы изнываем тут, А люди нам акафисты поют. Иному церковь строится до смерти, А здесь его поджаривают черти. Другого же осудит целый свет, А он в раю, где воздыханий нет. Что до меня, то вечные мученья Я по заслугам на себя навлек. На альбигойцев [59] я воздвиг гоненья, А в мир был послан не для разрушенья, И вот горю за то, что сам их жег». О, если б я имел язык железный, Я б говорил, покуда время есть, И не успел бы – подвиг бесполезный — Святых, в аду горящих, перечесть. Когда сынка Ассизского Франциска Вся эта публика довольно близко С судьбою познакомила своей, Они заговорили без затей. «Милейший Грибурдон, скорей, не мучай, Скажи, какой необычайный случай Подстроил так, что в адские края Безвременно сошла душа твоя?» «Извольте, господа, к чему ломаться; Я расскажу престранный случай мой. Вы будете, конечно, удивляться, Но в истине ручаюсь головой: Не лжет мой рот, засыпанный землей! Когда еще я не был в этом месте, Для чести рясы и для вашей чести Любовный подвиг был исполнен мной, Какого не запомнит шар земной. Погонщик мой, соперник содостойный, Великий муж и доблестный осел, Погонщик мой, усердный и спокойный, Мечты Гермафродита превзошел. И я для самки-чудища все знанья Собрал и все способности напряг; И сын Алисы, оценив старанья, Иоанну дал нам, как доверья знак, И Девственница, гордость королевства, Спустя мгновенье потеряла б девство: Погонщик мой обхватывал ей зад, Я крепко заключил ее в объятья; Гермафродит был чрезвычайно рад. Но тут, не знаю, как и передать, я, Разверзлась твердь, и вдруг из синевы (Из царства, где я никогда не буду, Не будете, друзья мои, и вы) Спустилось – как не подивиться чуду! Известное по пребольшим ушам Животное, с которым Валаам Беседовал, когда всходил на гору. Ужаснейший осел явился взору! Он был оседлан. У луки блестел Палаш с изображением трех лилий. Стремительнее ветра он летел При помощи остроконечных крылий. Иоанна тут воскликнула: «Хвала Творцу: я вижу моего осла!» Услыша эту речь, я содрогнулся. Крылатый зверь, колени преклоня И хвост задрав, пред Дюнуа согнулся, Как будто говоря: «Сядь на меня!» Садится Дюнуа, и тот взлетает, Своими побрякушками звеня, И Дюнуа внезапно на меня, Мечом размахивая, нападает. Мой господин, владыка адских сил, Тебе война подобная знакома; Так на тебя когда-то Михаил Напал по манию владыки грома, Которого ты тяжко оскорбил. Тогда, глубокого исполнен страха, Я к волшебству прибегнул поскорей: Я бросил облик рослого монаха, Надменное лицо с дугой бровей, И принял вид прелестный, безмятежный Красавицы невинной, стройной, нежной. Играла по плечам кудрей волна, И грудь высокая была видна Сквозь легкое прикрытье полотна. Я перенял все женские повадки, Все обаянье юной красоты, Испуга и наивности черты, Которые всегда милы и сладки. Сияньем глаз и прелестью лица Я мог очаровать и мудреца, Смутил бы сердце, будь оно из стали; Так дивно прелести мои блистали. Мой паладин был очарован мной. Я был у края гибели: герой Занес палаш неумолимый свой И руку опустил наполовину. Минута – и мне не было б помину. Но Дюнуа, взглянув, застыл на миг. Кто видел в древности Медузы лик, Тот превращался в равнодушный камень. А рыцаря я так сумел привлечь, Что он почувствовал, напротив, пламень, Вздохнул и выпустил ужасный меч. И, на него взглянув, я понял ясно, Что он влюбился преданно и страстно. Я победил, казалось. Кто б постиг То, что случилось в следующий миг? Погонщик, плотные красы Иоанны Сжимавший крепко, тяжело дыша, Узрев, как я мила и хороша, В меня влюбился, олух окаянпый. Увы, не знал я, что способен он Быть утонченной прелестью пленен! О, род людской, о, род непостоянный! И вот, ко мне воспламенившись вдруг, Дурак Иоанну выпустил из рук. Как только та свободу ощутила, Блестящий меч, забытый Дюнуа, Увидев на земле, она схватила И с грозною отвагой занесла; И в миг, когда погонщик мой – о, горе! — Спешил ко мне с желаньями во взоре, Иоанна за косы меня взяла. Ужасный взмах меча – я погибаю И больше ничего с тех пор не знаю Про Дюнуа, погонщика, осла, Гермафродита, Девственницу злую. Пусть все они погибнут на колу! Пусть небо им пошлет судьбу худую, Отправит всех в кипящую смолу!» Так изливал монах свою досаду, Вздыхая горько на потеху аду.