Огромный гардероб в комнате для гостей был наполнен комплектами ночного белья любых фасонов: от простого и незатейливого до экстравагантного и вычурного. В нос ударил сильный запах нафталина. Не размышляя, я отодвинула в сторону рубашки, перья, тесемки, одеяния с неприличными, но точно расположенными отверстиями, и взяла простой ночной халат, после чего закрыла дверь гардероба.

Шелли не хотел спать и сидел рядом с камином, прислонившись спиной к стене, смотря на тени, отбрасываемые на потолке. Первый раз со времени наших безумных дней проведенных вместе, я раздевалась спиной к нему, потому что глаза, которые смотрели на меня, представляли собой маслянистые, яйцевидные глаза, принадлежащие элементалу из Кошмара.

Шелли хлопнул ладонью по коленям, приглашая меня, я подошла к нему, положила голову на грудь, как маленькое и уязвимое дитя, которым чувствовала себя, стараясь не видеть того, что беспокоило меня. Он начал мягко расчесывать мои волосы, сначала пальцами, а потом серебряной щеткой, которую он взял с ночного столика.

Эта нежная колыбельная помогла освободиться от терзаний, мучивших мой воспаленный разум — но я бы чувствовала себя гораздо спокойнее, если бы была в состоянии сказать себе, что его разум не был так возбужден, так напуган происшедшим. Если бы я могла сказать себе, что улыбка, играющая на его устах, была проявлением любви, а не удовольствия иного рода. Удовольствия Мефистофеля.

Я закрыла глаза. Я почти слышала его мысли, как будто они выходили из его улыбающегося рта — наконец пришла ночь, страшный час. Время будить мертвых, когда демоны летят на облака, призрак сел мне на кровать.

Лежа на кровати, Байрон слушал с выражением раздражения на лице, как рыдания Полидори, заглушаемые его шагами, удалялись.

Его уход был совсем не вовремя. В сердце милашки Полли-Долли уже давно обожание, которое в свое время делало его присутствие сносным для Байрона, сменилось на чувство собственности и мстительной ревности. Ужасный эпизод с пиявками несомненно свидетельствовал об этом. Тем не менее это не беспокоило Байрона. Событие было игрой другого рода. Другой картой в его руках. Полли-Долли был слишком слабым человеком, чтобы обидеть кого-нибудь кроме себя, это было главной причиной, по которой он предпочитал общаться с людьми более привлекательными, чем он сам — в глупой надежде, что талант, отблеск славы падут и на него. Сейчас его талант злословия стал более чем скучным. Теперь он служил не тому, чтобы приносить удовольствия, а чтобы больно жалить. Иногда он хотел, чтобы итальянец умер. Сегодня он сказал ему об этом. И что же? Он опустил Полидори на четвереньки, сняв с него панталоны, и не увидел ничего, кроме холодного зада, его обнаженной плоти, превращающейся в жир — ни один человек не мог бы желать этого. «Умри, — сказал он, по крайней мере это будет нечто новое для нас обоих, — мне нравятся трупы больше, чем коллекционеры трупов». Глаз за глаз. Бедный Полидори, тебе следовало знать меня лучше. Я хозяин, а ты раб. Всегда.

Байрону требовалась помощь немедленно и быстро. И не такого рода, за которую надо платить. Он дернул за шнурок колокольчика.

— Джастин! Джастин!

Снаружи доносилось рыдание, которое испугало его. Он сел на кровати, взяв в руки пистолет, который всегда хранил под подушкой. Но звук исчез. Это был конечно крик павлина, бередящий душу, когда человек не узнает его. Или лошадей и собак, потревоженных бурей.

Боль скрутила его внутренности. Он насыпал ложку горькой соли из коробочки в стакан с водой, стоящий на ночном столике, и залпом проглотил… Рядом со стаканом находилась статуэтка Пана-Приапа, оскалившегося в недоброй усмешке. Байрон опустился на подушки. Полидори был особенно непереносим из-за того, что Байрон видел в нем себя. Когда они встретились впервые, доктор был зеркальным отражением Байрона — то же бледное лицо, те же темные локоны, та же внешность, та же походка, то же холодное, надменное выражение лица. Это делало его привлекательным, потому что в чертах, столь похожих на его собственные, он видел другого человека. Теперь давала о себе знать его хромая нога, он сердито потер ее. Его нянька, когда он родился назвала ее «узлом плохого сказочника». Идиотская сплетня о том, что его мать совершила кровосмесительный грех, и такова была цена. Проклятый счет, который он должен был заплатить. Он постоянно оплачивал его, когда погодные изменения вызывали дикие боли и судороги, от которых он просыпался. Боль росла, заполняя собой все оставшееся тело.

Но была и другая боль, которая была его проклятьем, искажением души, а не тела. Желания, которые не могли удовлетворить ни две сотни актов пленум эт оптобилем коитем, ни все донны, джузеппе, лючии, ни Мэри Чавортс, ни Юстатус Георгий, ни хоровые мальчики.

Любовь того, кого он не мог любить.

Тихонько скрипнула дверь, и на цыпочках вошла Джастин. Она только что покинула постель. Она не сомневалась в том, что господин нуждается в ее услугах, это было не впервые, когда ее вызывали в спальню к господину в столь ранние утренние часы. Ей был знаком ритуал. Сначала он ее пугал. Она плакала, когда он лишил ее невинности. Теперь это ничего не значило. Это стало церемонией, которую нельзя было назвать ни страстью, ни сладострастием, а просто удовлетворением животного желания в нем и готовностью удовлетворить его в ней. Каждая швейцарская девочка знала истории о баронах, которые обращались со своей прислугой непорядочным образом, но она не чувствовала себя виноватой. Она никогда не видела удовольствия в глазах своего господина, и если он не получал его от нее, она не чувствовала за собой вины. Молоденькая Джастин пересекла комнату и стояла обнаженная у кровати Байрона.

Она вежливо поклонилась.

Байрон поднялся с трагическим выражением лица. Какой образ мог соперничать с той чистейшей Еленой, которая навещала его только во сне. Он не гладил ее щек, не смотрел ей в лицо, и он желал, чтобы у него не было ни имени, ни судьбы, чтобы он мог идти к своей любви как Вечный Жид, незнакомец без прошлого и будущего.

Байрон снял с зеркальной подставки маску Орестеи и надел ей на лицо. Служанка вела себя очень смирно, неподвижно взирая смотря сквозь белые черты маски.

Он поцеловал маску в холодный рот. Он целовал ее голые плечи и грудь.

— Ты греховница, а не жертва. В твоей улыбке нет ни страха, ни обреченности. Ты стала другой по имени, ты сводишь меня с ума. Жаль, что это лишь соглашение. Освободись! Разорви цепи! Господи, разве мы не люди. Ты хочешь меня? А я призываю тебя! Если бы она не застукала нас тогда в ее доме, если бы ты сказала «к черту!» господину Лею, «к черту!» Англия осталась со мной…

— Августа, — прошептал он, вспоминая дуб в Нью-стеде, на котором были вырезаны их имена. Он вспомнил, как они играли детьми в снежки столь много зим. Он до сих пор чувствовал, как таял снег на его щеках.

Его лицо было мокро от слез. Он прижался им к мягкому зовущему животу девушки. Он вцепился в него как утопающий хватается за соломинку. Он был само отчаяние.

— Чего ты боишься? Того, что ребенок нашей запретной любви может быть — монстром, обезьяной? Разве это не предрассудок? Не отказывайся от любви, потому что мир отказывает в любви нам, люби меня, люби меня сейчас, как мы любили когда-то.

Опять, словно признаваясь в грехе, он выдохнул самое дорогое для него имя, имя, которое мучило его.

— Августа…

Анатомическая фигура из института медицины Венского университета, расположившись в артистической позе, следила за Полидори своими белыми стеклянными глазными яблоками, закрепленными и выкрашенными в красный цвет восковыми ниточками, призванными демонстрировать мускулы.

Из темноты донесся смех, такая ирония могла существовать только между доктором и пациентом. Восковой пациент без кожи, тем не менее прекрасный, как творение Донателли. И человек из плоти и крови, созданный быть презираемым. Один из них сотворен человеком, чтобы все им восхищались, другой сотворен Господом для всеобщего презрения.

Произведение искусства анатома с красными венами, синими артериями и желтым пищеводом скорее займет место в кровати Байрона, чем он.

И так Полидори поднял тост за восковую фигуру. За трупы. Пусть мы станем ими. Тогда наконец мы сможем спать там, где нам предназначено. Даже наш Господь не знает, какую боль можно причинить мертвому. Как великолепно сыграть последнюю шутку, финальный и непревзойденный трюк ума.

Ухмыляясь, он поднял сосуд с формальдегидом, в котором плавали остатки пораженных продуктов кастрации и поднес его к губам. Он пил его, словно это было изысканнейшее вино.

Шелли имел привычку делать все без размышления, записывая происходящее в блокнот, который он носил с собой днем и ночью. Ночь была более продуктивна, чем день, словно информация лилась из него проливным дождем. Его творческая энергия была неиссякаема, его блокнот мог быть заполнен в течении недели и даже дня странными скетчами, зарисовками, анекдотическими стихами, горизонтальными и вертикальными рисунками, головоломными шарадами. Этот поток образов и слов лился совершенно естественно, без усилий, бессознательно. Так, словно его руками двигал кто-то другой.

Я лежала напротив Шелли, уютно расположившись в шезлонге, положив подбородок ему на плечо и слушая царапанье карандаша о бумагу. На листе постепенно вырисовывалась сложная картина, представляющая собой коллекцию безобразных рогатых лиц, яхт и линию покрытых снегом горных вершин. Я смотрела на рисунок, прикованная к этим воображаемым Альпам. Нежные склоны, которые по форме напоминали обнаженную грудь женщины. Целая цепь женских грудей выходила из под карандаша Шелли. Затем он стал покрывать страницу, каждый дюйм свободного места на странице глазами, большими неподвижными глазами.

Глазами Клер. Я отодвинулась от него.

Клер вытянулась на кровати в застывшей трупной позе. Я завидовала ее покою. Она неподвижно наслаждалась отдыхом. В то время как я елозила и елозила, не в состоянии найти удобную позу и успокоиться. Тревожные мысли терзали мой разум.

— Иди спать, — предложил мне Шелли.

— Я подумала о том, снится ли что-нибудь Клер. Байрон? Она так увлечена им.

Шелли рассмеялся:

— А кто бы отказался.

— А когда все закончится? Как он бросит ее? Это убьет ее.

— Мэри…

— Она уже наскучила ему, она этого не замечает. Конечно, она этого не видит.

— Клер прекрасно знает, что она делает. В конце концов отправиться за Байроном в Швейцарию было ее идеей.

— Я знаю…

— Послушай, Мэй, именно она соблазнила его. Ты не можешь взваливать всю вину на него.

— Разве?

— Он замечательный человек, он…

— Замечательный человек, тем не менее может быть…

— Кем? — Шелли хихикнул. — Порочным?

— Если угодно, да. Это то, что он любит. Тайна. А вопросы остаются без ответа. Почему он добровольно покинул Англию? В чем причина? Почему?

— Нет никакой тайны!

— Ради Бога, перестань защищать его!

Шелли замолчал. Я, дрожа, отвернулась от него. Нет, прекрати. Какой гордостью наполнился бы Байрон, услышав мои речи. Ты слушаешь, лорд? Я представила его презрительную улыбку. Я почувствовала, что он в любой момент может появиться аплодируя.

— Извини, — сказал Шелли.

Я не ответила. Сказать было нечего.

— Послушай, Мэй, — сказал он, нежно дотрагиваясь до моей шеи. — На самом деле Байрон просто верит в чудо.

Его нежная рука проскользнула под халат и любовно дотронулась до моей возбужденной груди.

— …в свободную любовь, — сказал он мне на ухо.

Я быстро отстранилась от него. Я смирно сидела, опустив взор долу, сложив руки на коленях, как ученица в воскресной школе. Я хотела, чтобы он снова положил мне руку на грудь. Я хотела себя чувствовать как Клер. Я хотела броситься к нему в объятия, но что-то — страх или смущение останавливало меня. Жаль, что я не могла. Господи, Господи, как я хотела этого.

Я слышала, как Шелли поднялся и пошел к двери.

Я подняла глаза вверх и сказала «извини». Это было конечно глупо, наверное, я эгоистка… Я злилась на него и на себя. Ах, если бы только он увидел слезы в моих глазах.

Но дверь уже закрылась.

Внезапно я проснулась, свечи были погашены. Комната пуста.

— Шелли?

Ответа не последовало… Через мгновение я вспомнила, что произошло. И поняла с беспокойством, что потеряла ощущение времени. Я оглянулась. Часов в комнате не было. Я прислушалась, буря не стихала, возможно, я спала минуту, возможно, несколько часов. Почувствовав себя в заключении, я быстро подошла к Клер. Но сочла невозможным для себя потревожить ее. Ее дыхание было ровным и спокойным. Она была в большей безопасности, чем я сама. Я взяла новую свечу в ящике комода и выскользнула в коридор в поиске огня.

Увидев, что на дальней площадке все еще горят свечи, я с облегчением вздохнула. Мои глаза сосредоточились на цели, и я стала медленно пробираться по коридору к заветному огню. В доме стояла тишина. Только звук моей шуршащей одежды и тихо ступающих босых ног сопровождал мой путь.

Я зажгла свечу и услышала шепот, доносившийся с первого этажа.

На цыпочках я подошла к лестнице и вгляделась в полумрак внизу.

Это действительно был шепот. Была очередь Флетчера. Он припал к замочной скважине байроновской спальни и живописал то, что видел изумленной публике, состоявшей из Боба Раштона и старого Мюррея, который суетился вокруг, прикладывая ухо к двери.

Мне стало дурно. Что было хуже — сам акт или его созерцание? Неужели все мы были зоопарком для прислуги? Внезапно дверь открылась. Флетчер отскочил.

Байрон выпихнул голую Джастин в коридор, вслед за ней полетела ее одежда. Она прижала ее к себе и засеменила по коридору.

Байрон поймал замешкавшегося Раштона за ухо. Мюррей и Флетчер были уже в конце коридора. Тем не менее Флетчер успел получить хороший пинок под зад от своего господина.

— Отправляйтесь все вместе в женевский притон! — кричал Байрон в ударе. Он отпустил Раштона:

— Вон отсюда!

Затем он поспешил за ними, размахивая кулаками, но догнать их ему не позволяла больная нога. Испуганная прислуга уже достигла главной двери, очевидно, предпочитая предстать за свои проделки на Страшном Суде перед Богом, чем сейчас перед своим хозяином. Дверь захлопнулась за ними, как тяжелый камень, который завалил иерусалимскую гробницу. Дом вздрогнул.

Теперь я была единственным свидетелем. Байрон молча прислонился к зеркалу, перенеся вес с больной ноги на здоровую. Он думал, что один и смотрел себе в глаза без всяких эмоций. В его руке, прижатой к груди, я увидела простую белую маску — стилизованный греческий портрет прекрасной женщины.

Я с удовольствием заперла бы дверь спальни, но в ней не было замков.

Я счастливо возвратилась туда, освещая себе дорогу свечой. Некоторое время я ходила по комнате, потом села на постель Клер. Где был Шелли? Один? Он был мне нужен. Где он был? Когда он вернется? Я не хотела одна бродить по дому.

Я посмотрела на холодную руку Клер, лежавшую ладонью вверх. Она была бела как снег. Я видела голубые вены, даже кончики пальцев моей сестры посинели.

Спать. Я решила, что я буду спать и проснусь на рассвете. Но как заснуть? Я буду читать. Книга перенесет меня в другой мир.

Я оглядела комнату. Выбор на книжной полке был небольшой. «Страдания Вертера» Гете. «Жизнеописание» Плутарха. Кальдером. Джон Адольфус. Небогато.

Однако среди книг я обнаружила том без переплета. Он пах сыростью. Страницы фолианта были порядком потрепаны. Я не обнаружила ни заглавия, ни автора. Легла на кровать и стала медленно, лениво листать книгу. То, что я увидела, превращало мою кровь в лед.

Я была в партере эротического театра. Меня до глубины души оскорбляли иллюстрации диких и болезненных фантазий автора. Подробное изображение полового акта было не самым худшим. Варварство и животная страсть соседствовали на страницах книги. Я увидела молодую девушку, раздетую и связанную, безжалостно избиваемую кнутами. В сатуральной оргии принимали участие дамы, господа, слуги и африканцы. Все интимные части были отчетливо видны. На другой странице жестокий хирург разрезал скальпелем живот беременной женщины, одновременно совокупляясь с ней. Другая иллюстрация содержала изображение человека в костюме обезьяны, совершающего куннилингус со шлюхой, при этом сзади в него входил другой человек. Наконец, человек благородной наружности совершал акт с женщиной, лежащей привязанной к деревянной раме, две его руки стимулировали двух других женщин, при этом сам он совершал фелляцию с лысым, толстым монахом.

Чей извращенный ум может произвести на свет такое?

Наконец я отыскала титульный лист. Маркиз де Сад. «Луртина».

Я захлопнула книгу и бросила ее на пол. Я чувствовала себя так, как будто дотронулась до чего-то омерзительного и подумала, что кто-то специально положил ее для меня, чтобы заманить в ловушку.

Из тома выпал листок бумаги. Мне показалось, что это выпавшая страница, но бумага была светлее, чем у остальных. Я наклонилась с кровати, чтобы подобрать его, И увидела хорошо знакомую вязь. Две жирные буквы — L.B.

Я отбросила листок прочь. Легла рядом с Клер, положив голову на ее подушку. За окном играли блики молний.

Я закрыла глаза. Спать. Теперь спать.

Я открыла глаза и посмотрела на потолок. Что там? Ничего. Повернула голову, посмотрела на дверь. Над камином я увидела своего старого друга.

Мой «кошмар».

Я чувствовала его близость. Он был мне другом. Интересно, какая это копия? Говорят, что их всего шесть. Почему? И как он оказался здесь? Его звали «художником Преисподней». Имя его было Фузели. Он часто заходил к моим родителям до моего рождения. Я и его картина «Кошмар» родились вместе. Мы были близнецами. Но как родилось это? Из семени или колбы. Из электрического аппарата? Кто произвел на свет этих сатиров и гоблинов? Опий или несварение желудка? Фузели ел сырую свинину для того, чтобы у него разыгралось воображение, как он сам говорил.

Я тяжело вздохнула, когда молния осветила картину синим светом.

Рожденные вместе.

Мара, гоблин, похожий на любимца Титании, на Адама королевы Мэб, на Калибана, сидел ощерившись, над распростертым телом женщины. Мертвое или спящее тело? И что он делал? Вдыхал ее душу, целовал? Проклинал? Темнота.

Мерзкий карлик.

Буря что-то шептала за окном. Рядом был Фузели. Я слышала его шаги. Он и моя мать. Фузели и моя мать на кровати. В то время как Блейк добивался ее, она видела только Фузели. Маленького Фузели, карлика Фузели. Я чувствовала какую-то тяжесть в груди.

Это был он сам на портрете — на автопортрете. Такой, каким он видел себя сам — ужасный монстр, склонившийся над девушкой — и девушка с ее прекрасными чертами и черными глазами, с ее золотыми волосами, такими же, как у… моей матери!

Тяжесть в груди стала невыносимой, и я открыла глаза. Сатанинская обезьяна, инкуб, сошедший с «Кошмара», сидел на моей груди, глядя на меня узкими кошачьими глазами. Я хватала ртом воздух, чтобы крикнуть, но вес монстра все сильнее сдавливал мои легкие. Затем его тяжелая лапа приблизилась к моему горлу.

Икнув, я проснулась. Наполовину свалившаяся с кровати, я все еще с трудом дышала, мне мешала Клер, уютно расположившись у меня на груди. Так вот, чем был вызван этот кошмар.

Я осторожно уложила сестру рядом. Теперь она спала не так спокойно: подняла руку, словно пытаясь что-то достать, затем рука опустилась, и Клер снова затихла.

Я лежала рядом, возбужденная недавним кошмаром. Положив поудобнее голову на подушку, решила думать теперь только о хорошем. Мне грезился Иисус Христос, распятый на кресте и готовый воскреснуть. Рядом стоял Шелли, одетый как ученый, с иголкой и ниткой в руках, зашивая рану на его боку. Я опять открыла глаза, за окном продолжалась гроза.

Я стала анализировать бесконечные вздохи и всхлипы старого дома. Шум дождя. Скрип оконных рам. Странное царапанье по мокрому стеклу. Я села, вглядываясь в темноту. Звук пропал.

Я вновь легла.

Звук возобновился почти сразу же. Это определенно было царапанье. Мои уши не обманывали меня. Царапанье могло производиться ветками дерева, задевающими о стекло. Но в этой части сада не было деревьев.

Тени на полу уже не принадлежали оконным рамам. Царапанье стало громче. Теперь я видела это. Огромная темная тень, трясущая спутанными волосами. Безобразная пародия на жизнь. Фантазм. Царапанье когтем или лапой превратилось в скрежет, схожий с тем, который бывает, когда проведешь ножом по стеклу. Я хотела крикнуть, но крик застыл у меня в горле, сдавленном чьими-то сильными руками.