Скворцы прилетели

1

Зашумела над околицей вьюга и вдруг притихла: не может разворошить черствые снега. Спластовались они за зиму, прижатые настом.

Стоит под окошком март в обнимку с солнышком, на стреху сосульки вешает — длинные, как копья. Саньке хочется выбежать на двор, взять в руки жердинку и ломать эти звонкие прозрачные копья, ломать… Но нету озорной прыти в ногах. Не держат они Саньку, подкашиваются. От кровати до окна вела его бабка Ганна. Усадила тут, укутала в свою шаль-накидку.

Копошится старуха возле загнетки, гремит заслонкой. Потом подходит к Саньке и ставит на подоконник миску с едой.

— Драников испекла, ешь, — потчует она внука. — Поправляйся. Вишь, как высушила хворь. Кости да кожа остались… Задремал на пригреве? Нынче сретенье: зима с летом встретились. Солнышко хозяйствует на дворе. Ласковое… Вон сколько маялся ты! Всю зимушку.

Санька сидит у окна на лавке — желтый, как мумия. Голова пострижена как попало, рядами: бабка Ганна обчекрыжила ножницами, когда внук метался в бреду.

Смотрит бабка на Саньку и своим глазам не верит — неужто это он сидит у окошка, ее внук? А ведь были дни — вспомнить страшно…

…Принес дед Якуб Саньку из лесу с простреленной грудью, шагнул через порог с мальчишкой и сам тут же свалился. Бабка Ганна онемела с перепугу. Хотела что-то сказать, а вместо слов — протяжный стон. Ловит сухим ртом воздух… Однако опамятовалась скоро. Поняла дрогнувшим сердцем — в избу пришла беда.

Уложила обоих: Саньку на кровать, деда Якуба на лежанку. Начала выхаживать. Старик после малинового отвара поднялся через три дня, а внук все лежал в беспамятстве. На груди у него рана, на спине рана — пуля прошла навылет. Уходит через раны Санькина кровь из тела. Пальцы на руках синие-синие, а губы совсем почернели. Никак не может совладать старуха с ними, с этими маленькими, но злыми ранами. Две простыни порвала на бинты, из Кастусевой фуфайки вату выпотрошила. Все намокло Санькиной кровью. Выручил бы водяной перец, остановил бы кровь. Но где найдешь эту спасительную траву зимой? Вспомнила про Кошубу, пошла к нему, усадив возле внука деда Якуба. Зря ноги била, вернулась из Ольховки ни с чем. Давно, видно, пустует изба Кошубы: на потолке прижился лохматый иней. Исчез травник. Куда — никто толком не знает. Одни говорят, ушел старик к сестре, что живет за Друтью, в Заполье. Другие утверждают, будто ночью полицаи увезли Кошубу куда-то бесследно. Третьи подсказывают намеками: мол, к своим подался.

Тем временем дед Якуб совсем встал на ноги, окреп. Его мучило сознание непоправимой вины перед Санькой: не уберег мальчишку. Старался меньше показываться на глаза бабке Ганне. Сердцем чуял — затаила старуха на него колючую обиду. Опасался вступать с нею в разговор. Однако забегал каждое утро. Принесет воды из колодца, нарубит дровишек, постоит молча возле Санькиной кровати и бесшумно исчезнет.

И вдруг совсем старик пропал. День прошел — нету. Второй на исходе — не появляется. Санька затревожился. Что будет делать одна бабка Ганна с ним, с неподвижным? Отчим уже который день не заглядывает к ним. Прошлый раз заехал, а у бабки Ганны дед Якуб. Сидит у загнетки, чубук сосет. Подскочил к нему Залужный, кричит, стращает, за грудки норовит схватить. Мол, зачем Саньку повел на Друть? Не знал, верно, Залужный про наган. Не помиловал бы — ни старика, ни пасынка.

Вечереет. Бабка Ганна то и дело подходит к окошку. Ждет, не замаячит ли дед Якуб в своем рыжем полушубке на тропинке у плетня. Где шатается? Пора бы уже объявиться…

2

А дед Якуб в это время был далеко. Он сидел в партизанской землянке и, угощая разведчиков свирепым самосадом, с раздумчивой медлительностью рассказывал Кастусю все, что того интересовало. Командиру разведки хотелось узнать про Дручанск многое. За последнее время он оторвался от родных мест: вел разведку под Копотью, под Шкловом и даже под Оршей. Что происходило в Дручанске — знал понаслышке, из третьих уст. Но всегда словоохотливый старик нынче что-то скупо и мешкотно выкладывал волновавшие Кастуся новости, долго копался в своей одряхлевшей памяти. Дед Якуб прыгал с пятого на десятое, из его скаредных путаных слов разведчик никак не мог понять, что же привело старика в партизанский лес. Трое суток он шатался по деревням за Друтью, пока не набрел на разведчиков. Они и привели его к Кастусю — к своему командиру. А ведь мог старик попасть в руки полицейским или немцам. Значит, рисковал жизнью. Ради чего?

Снова дед Якуб достает из кармана кисет с самосадом. Набил трубку. Дымит. Говорит — петляет опять, как заяц.

И Кастусь смекнул: хитрит старик. Что-то принес в душе, но ходит вокруг да около — никак не осмелится открыть тайник…

— Говори, с чем пришел? — требует Кастусь.

Дед Якуб сосет черный чубук. Молчит. Морщит лоб. Нахмурился. Видит Кастусь: нехорошие вести принес старик. Теперь уже не требует, а просит:

— Может, с моими что? А? Не мучай, Якуб…

— Санька помирает… Племяш твой…

Все рассказал старик. Ничего не утаил.

— Надо спасать мальчишку, — сказал Кастусь, выслушав старика. — Вылечим — к себе в разведку заберу… Айда к командиру отряда.

На Кастусе лихо заломлена шапка-кубанка. На ней ото лба до макушки рдеет малиновая лента. Полушубок застегнут на все пуговицы и стянут поперек живота широким солдатским ремнем. На ремне — две гранаты в брезентовых чехлах, рядом с ними тесак немецкий, а на правом боку — револьвер в желтой кобуре.

Дед Якуб смотрит на разведчика и не узнает в нем прежнего парня — райисполкомовского шофера: такой у него непривычно грозный вид. Вдобавок ко всему Кастусь вешает на шею черный трофейный автомат, и они идут со стариком в штабную землянку, петляя между деревьями по тропинке, протоптанной в глубоком снегу…

Вскоре две подводы мчались по лесной тропе через гулкий березовый чащобник на Друть. Рослые сытые лошади, впряженные в легкие санки, бежали машистой рысью. Звонкие полозья пели на снегу что-то протяжное, всхлипывая на ухабах и нагоняя на старика унылую дрему. Рядом с дедом Якубом покачивалась в санях партизанская медсестра, баюкая на коленях сумку с медикаментами. Отпустил-таки ее командир отряда. Кастусь уговорил. Мол, давно собирался забрать мальчишку к себе в разведвзвод, да случая не выпадало. А теперь непременно заберет, только бы вылечить. Мальчишка шибко дошлый. Для разведки — клад…

Кастусь оставил подводы в лесу, в трех верстах от Дручанска, а сам с двумя разведчиками повел девушку и деда Якуба к своему подворью — по кустам, по огородам, далеко обходя улицу и выезд из Дручанска, где невзначай можно столкнуться с немцами.

… Во втором часу ночи бабка Ганна еще раз напоила внука крапивным отваром и прикорнула на сундуке рядом с кроватью. Так вот она и лечила Саньку домашними лекарствами. Нашла на чердаке привязанный к стропилам прошлогодний пучок крапивы, оборвала листья и теперь заваривала их крутым кипятком. Помогает зеленый настой: рана не кровоточит больше и мальчишка присмирел. Спит.

Дремлет старуха и сквозь дрему слышит — кто-то топчется под окном во дворе. Толкает дверь в сенцах. Стучит с опаской.

Бабка Ганна встала с сундука. В мыслях старика Якуба костерит. Полуношник! Он приволокся. Некому больше.

Отворила сенцы — на самом деле, Якуб стоит на пороге. А из-за его плеча смотрит незнакомая девушка, тоже в дубленом полушубке. Дед Якуб молча ведет ее в избу. Сняла она с плеч полушубок и, как дома, распоряжается: «Занавесить окна!» «Зажечь огонь!» Поправляет косу на плече, а синими глазами ласкает старуху. Потом достает из сумки пузырьки с лекарствами, ставит их на стол. И бинт нашелся, и вата. Сняла с Санькиной груди грязную тряпочную бинтовку, промывает рану чем-то фиолетовым. Выпить дала лекарства. А когда уходила из избы, оставила на столе коробочку с таблетками. Название у них такое мудреное, что бабка Ганна даже выговорить не может.

Проводила старуха ночных гостей, стоит посередине избы, недоумевает. Откуда такую лекаршу бог прислал? Уж не примерещилось ли ей спросонок? Подошла к Саньке, трогает рукой новые бинты. Вот тебе и дед Якуб! Докторицу нашел где-то. Настоящую…

Не знала бабка Ганна, кто привел докторицу к ней в избу. Не показался Кастусь ей на глаза. Не захотел тревожить сердце старушки-матери. Увидит — заголосит от радости, а потом будет бессонными ночами смотреть в окошко. Стоял за поветью, пока медсестра врачевала Саньку.

А спустя несколько дней она снова ночью пришла. Одна. Без деда Якуба. В белом маскировочном халате. Как привидение… Поколдовала над раненым мальчишкой и исчезла в снежной замети. Потом еще появлялась. Так и подняла Саньку на ноги. Вырвала из костлявых рук смерти. Вот он сидит у окошка, приласканный мартовским солнышком. Смотрит, как возле завалинки плещется в лужице расхрабрившийся воробей. Разбрызгивает крылышками талую воду. Блаженствует. Даже клюв раскрыл. А откуда-то сверху падает рассыпчатый дробный пересвист, будто серебро сыплет кто-то на подоконник.

Приник Санька лицом к теплому стеклу, ищет взглядом необычного певца. Скворец прилетел. Выщелкивает на ветке звонкие соловьиные коленца. А вон второй — чешет клювом сизые перышки на груди…

3

Будит мать Владика, тормошит — вставай! А в окнах едва затеплилось утро. Зачем в такую рань поднимает? Достает из шкафа пикейную рубашку, вельветовую курточку, кладет перед Владиком на стуле. Торопит.

— Не мешкай! Вихры причеши. В комендатуру пойдем. Курт Мейер будет с тобой разговаривать. Отвечай на вопросы, как я учила. В «музыкальную» школу пойдешь… Некому больше. Санька хворает.

Держи там ухо востро. Разведай все. Потом убежишь оттуда. Я дам знать…

Владик знает, что это за «музыкальная» школа. Мать говорила. Там, оказывается, кроме двух групп взрослых «музыкантов», будет группа подростков. О ней, об этой засекреченной школе, Кораблева сообщила в отряд. А через два дня от Максима Максимыча явился Кастусь. Командир отряда приказывал: любой ценой устроить Владика в «музыкальную» школу.

Напрасно Владик боялся встречи с Мейером. В комендатуре его ни о чем таком особенном не спрашивали ни Курт Мейер, ни тот незнакомый офицер, у которого на груди висел «Железный крест», а в борт френча была вшита белая с красными полосками ленточка. Мейер все что-то говорил офицеру на своем языке, а тот ощупывал Владика густо-черными липучими глазами. Потом, шагнув к нему, ухватил цепкими пальцами за плечо, сжал, как тисками. Задрожали от натуги коленки у Владика, но он сдержался, даже не присел. Незнакомый офицер достал из кобуры парабеллум, разрядил, сунул Владику в руку. Велел зажать в кулаке рукоятку. Коротко взмахнув, ударил ребром ладони по запястью. Острая боль метнулась к предплечью, белыми искрами посыпалась из глаз. Однако револьвера Владик не выронил из рук.

— О-о! — воскликнул офицер. — Карашо, Кораблеф! Карашо…

Его выпроводили из кабинета, и Мейер позвал к себе Анну Кораблеву. За двойной дверью глухо, как в подземелье, звучали неторопкие голоса. Сначала говорил тот, черноглазый. Его металлический голос рокотал без заминки. Несколько раз слышались одни и те же слова. Он повторял их с нажимом, повышая голос до крика. Потом добавил что-то Мейер — басисто, с хрипотой. Ему ответила Владикова мать. Кажется, о чем-то спрашивает. Снова рокотнул черноглазый. Видно, объясняет.

Спустя минут десять мать вышла из кабинета и шепотом сказала Владику, что майор Зорге (так назвала она черноглазого офицера) согласен зачислить его в «музыкальную» школу. Но окончательно решает не он, а генерал фон Таубе. Через два дня все будет известно.

— На скрипке будешь учиться… — В ее глазах зажглась хитрая усмешка. — Ступай домой. Да смотри про школу не болтай кому попало.

Владик шмыгнул в первый же проулок и засеменил на заречную улицу. Разве мог он утаить от Саньки такую новость?

Увидев на пороге Владика, Санька кинулся к нему навстречу. Увел к себе в боковушку и показал новенькую книгу в оранжевом переплете:

— Во, «Миколка-паровоз»… У Кастуся в сундучке нашел.

Владик только отмахнулся и таинственным шепотом стал рассказывать дружку про «музыкальную» школу.

— Мамка за меня хлопочет… Вместе бы нам… Хворый ты — вот беда.

Саньке тоже не хочется, чтобы Владик один поступил в «музыкальную» школу. Вдвоем они бы там все разведали. А что один Владик? Разве он сумеет так, как Санька?

— Я уже выздоровел, — подбадривает сам себя Санька. — Буду просить отчима…

4

На другой день Санька проснулся рано, еще солнце не выкатилось из-за повети. Новая забота у него: скворцы вернулись, а домика-то нет на дворе. Сидят на старой яблоне, расплескивая песню. Струится она в теплом воздухе, звонко переливается, будто ручеек бежит по камешкам. Не успел Санька загодя сделать скворцам жилище: очень был слаб после ранения.

Сидит он на полу возле загнетки, рубит на куске рельса стальную проволоку на гвозди. Звонко прищелкивает молоток, так и гудит железяка.

Он собрал гвозди-самоделки в коробочку, взялся за ножовку. В это время возле избы взбудоражил тишину охрипший автомобильной гудок. Санька отбросил в сторону кусок фанеры, из которой собирался выпиливать крышу для домика, и прямо с ножовкой в руке кинулся к окошку.

Лобастый «оппель» посверкивал на солнце черными лакированными боками. Мотор тихо мурлыкал, как кот на пригреве. Вдруг он закашлялся, будто чем-то поперхнулся, громко чихнул и затих.

Две недели назад «оппель» еще стоял на дворе комендатуры. Теперь там стоит «эмка». Завистливый Мейер отобрал у Залужного новую машину, а взамен «подарил» ему свою — помятую и поклеванную пулями, с покареженной дверкой, с кашляющим мотором. А нынче, видно, из ремонта «оппель» вернулся — пузатый, как откормленный индюк.

Санька выбежал в переднюю. В голове мечутся беспокойные мысли: надо просить Залужного, чтоб устроил в «музыкальную» школу. Как раз подходящий случай. Только бы не услыхала бабка Ганна. А то помешать может…

Отчим уже в избе, что-то рассказывает бабке Ганне. Покашливает простудно.

— Завтра будем вешать их… Всех лесовиков выловим…

— Чему радуешься? — гневно спрашивает бабка Ганна. Она выходит из-за перегородки, резким движением ставит на стол чугунок с картошкой. — Наши люди, русские…

Она приглашает Саньку к столу и торопится опять к загнетке, где булькает и шумит в кастрюле вода.

— Ишь, сестра милосердия! — бросает ей вслед Залужный и без приглашения садится рядом с Санькой за стол. Постучал вилкой по чугунку, усмехается, шевелит усами. — Гляди, старуха! Заступники твои тю-тю!..

Отчим обнял Саньку, ерошит льняные вихры на голове.

— Небось хочешь на баяне научиться? — неожиданно спрашивает он.

Санька молчит, ушам не верит. Залужный сам уговаривает его…

— По глазам вижу — хочешь. Подучишься, куплю баян. Денег не пожалею. Ты мне — как родной сын. — Он повернулся к старухе и, повысив голос, добавил: — Слышишь, Ганна?

Бабка Ганна гремит посудой за перегородкой, не отзывается — видно, не слышит.

После завтрака отчим шепнул Саньке:

— Собирайся. В Млынов прокачу…

Санька уже юркнул в машину, когда из калитки выбежала бабка Ганна.

— Куда мальчишку тащишь? После хвори-то! Его ветром шатает…

Залужный махнул рукой, будто отгонял от себя мошкару.

Разбрызгивая лужи талой воды, «оппель» выкатился на шоссе, разбитое военными обозами. По дороге бежали тяжелые ревучие грузовики, поверху затянутые брезентом, проносились машины с солдатами в черных жандармских шинелях. Колонна транспорта двигалась к Днепру, туда, где закутанный в сизое марево стоит на высоких кручах Млынов. До него от Дручанска — рукой подать. Однако что-то долго он не показывается на горизонте. Все лес да лес. Тихие деревушки скаредно дымят печными трубами обочь дороги. Над кюветами — телеграфные столбы запутались в клубках порванной проволоки по самые плечи, гремят ею, будто норовят сбросить…

Дорога грела на солнышке рыжую спину. По обе стороны ее, на солнцепеке, уже задиристо топорщилась щетина живучей травы-остреца. На песчаных взлобках хороводилась в желтых чепчиках мать-мачеха. А в кюветах еще лежали лоскуты снега — грязные, дырявые, как старые солдатские портянки.

В ложбине, возле бревенчатого мостика, под которым шумел и пенился вешний ручей, застигнутая военной грозой уткнулась носом в ольшаник полуторка. Один борт обгорел, а макушку кабины посекли осколки. Смотрит Санька на грузовичок, а в душе оживают те дни, когда по этой старинной дороге уходили на восток красноармейцы…

Ненароком вспомнилось иное… Как-то раз, вскоре после прихода немцев в Дручанск, когда Санька жил еще в своей избе, вечером к ним забрел Верещака. Залужный поставил на стол бутылку самогонки, а Верещака достал из кармана свою. Пили, хрупали огурцами. Захмелевший Залужный спрашивал своего собутыльника: «Кто я есть? Бургомистр! Четыре волости предо мной шапки ломают. А кто дал власть мне в руки? Доблестные войска Великогермании. Они, немцы, подняли меня из насметника. Брательника жалко: тринадцатый годик на севере курортничает… Эх, не уходит из памяти! Ничего не уходит… В доме сельсоветчики поселились, а я, словно волк яружный, по балкам прятался, в чужих ригах отсиживался. По своей земле днем ходить боялся. Спасибо добрым людям, выручили — справку достали. Герасимом Зайчиком сделали. И подался я с Кубани в Белоруссию. В тридцать третьем, осенью… Примаком стал, а жил зайчиком — с оглядкой… Нынче не хочу быть Зайчиком! Слышишь? Не хочу! Я — Залужный! Герасим Залужный… Потомок кубанских скотопромышленников. Поживу тут до весны, потом на Кубань поеду. К тому времени немцы там будут. Паровая мельница у нас с батей была… Маслобойка… Все возьму… Лошадей и коров заставлю возвратить… Сам буду в станице хозяйствовать, а пасынка фабрикантом сделаю…

Верещака хихикнул. Залужный натопорщил усы, бросил на него ядовитый взгляд: «Чего ухмыляешься? Я теперь все могу! Мне власть дадена…»

Понял тогда Санька пьяный лепет Залужного, и сердце его наполнилось мучительной болью: вот, оказывается, кто такой его отчим!

Теперь, сидя рядом с отчимом в машине, Санька думал совсем о другом. Из головы не выходила «музыкальная» школа. А потом… Потом в отряд, к Кастусю…

В Млынове «оппель» подкатил к двухэтажному каменному дому. Залужный показал часовому про-пуск и повел Саньку по лестнице на второй этаж. Там, у входа в коридор, еще раз проверили пропуск.

Они вошли в просторный кабинет с тремя высокими окнами. За столом сидел лысый пучеглазый немец. Лицо безбровое, рыхлое и круглое, как блин. Вместо погон у него на плечах пыжились какие-то мохрастые нашивки, сверкали позументы, змеились красные шнуры. Щеки пухлые, румяные…

Залужный стоял перед столом, вытягиваясь и приподнимаясь на цыпочках. Сыпал без заминки немецкими словами. Так бойко выговаривал их, что генерал даже заулыбался, кивая головой. Видно, по душе пришлось. Однако сам заговорил по-русски:

— Мал для «музыкальной» школы… Не подойдет…

Герасим вдруг зачастил, начал что-то горячо объяснять генералу. Он заметно волновался, почти после каждого слова взмахивал рукой и неожиданно тоже перешел на русский:

— Вы, господин генерал, не смотрите, что он низкорослый. Ему с масленицы тринадцатый пошел…

Потом они оба повели спокойный разговор на немецком языке. Генерал поднял кверху палец и дважды произнес слово «Гехайм» .

— Хорошо, — сказал генерал. — Зачислю.

Написал что-то зелеными чернилами на листке, отдал его Залужному. Потом взял холодными пальцами Саньку за подбородок, спросил:

— Хочешь гостинец?

И, не дожидаясь ответа, полез в ящик стола. Сунул Саньке в руку шоколадку, приговаривая:

— Учись, мой мальчик. Прилежно учись…

Из города они выехали, когда солнце стояло на самой верхней ступеньке в небе. «Оппель» бежал резво, как лошадь, почуявшая конюшню. Саньку трясло и мотало на заднем сиденье, на ухабах подбрасывало, как мячик.

— Отвезу тебя прямо в школу, — говорил Залужный, повернув голову к Саньке. — Там теперь и жить будешь.

Навстречу, с запада, двигались автомобили с солдатами. На пригорке передние грузовики замешкались. Верткий «оппель», изловчившись, прошмыгнул вдоль кювета мимо переднего транспорта и заюлил, как черная собачка, вдоль колонны, прытко взбираясь на рыжую макушку бугра.

И вдруг что-то гремучее встряхнуло машину, приподняло ее и кинуло вперед через глубокую рытвину. Санька больно ударился затылком о спинку сиденья. Брызнули осколки стекла, посыпались на колени. Он пугливо оглянулся и вздрогнул от нового толчка: второй взрыв громыхнул в середине колонны, подбросил вверх обломки грузовика. Еще один грузовик, скособочившись, стоял поперек дороги. Над ним поднимался багрово-черный султан дыма. Из автомобилей выпрыгивали черношинельники, падали на землю тут же возле колес, сползали в кюветы, стреляли куда-то наугад.

Из ельничка, что наерошился за дорогой, выбегали люди с винтовками в руках, с автоматами. Одеты совсем не по-военному: кто — в пиджаке, кто в пальто, а некоторые еще по-зимнему — в полушубках. Из-за пней старой вырубки хлестал по шоссе пулемет.

— Партизаны! — крикнул визгливо Залужный.

Он выхватил из кобуры револьвер и, распахнув дверку, направил его на кусты, откуда выбегали вооруженные люди. Но не успел выстрелить. Кто-то там, в кудрявом ельничке, опередил его. Сыпнул звонкой пулеметной очередью, высекая искры на ветровом стекле. Залужный уронил револьвер себе на колени, схватился за локоть.

— Гони! — прохрипел он, тараща испуганные глаза на шофера.

Втянув голову в плечи по самые уши, тот выжимал из кашлявшего мотора последние силы. «Оппель» мчался на сумасшедшей скорости. Саньке казалось — машина летит по воздуху, не касаясь колесами земли.

 

Ночной гость

1

Орлов вышел из землянки и увидел над лесом зеленое небо рассвета. Солнце еще пряталось где-то за Друтью, за хвойными чащобами. Там, где оно додремывало, чуть-чуть теплился небосклон, будто партизаны на дальней заставе раздували потухший костер.

Алексей Петрович с жадностью дышал холодным воздухом, пропахшим смолой-живицей. Свежий ветер сдувал с лица ночную усталость. Головная боль затихла. Он чувствовал, как все его тело наливается бодростью и силой.

В памяти невольно ожили события последних дней и давешний разговор с командирами отрядов. Да, кончилась пора отдельных вылазок на шоссе и на железную дорогу. Пришло время истреблять вражеские гарнизоны. Созрели силы для смертельных схваток.

В лесах за Друтью накапливалась партизанская боевая сила. К отрядам Максима Максимыча и Орлова прибавились еще два новых: один образовался из военнопленных, которых привел пограничник Егоров с дручанского моста, второй вырос из местной молодежи. Его так и называли теперь — «Молодежный».

В конце зимы из этих отрядов была создана Дручанская бригада. Командовать ею подпольный обком назначил Алексея Петровича Орлова — секретаря райкома.

В апреле 1942 года партизаны перешли к смелым наступательным действиям. Широкий план боевых операций был заранее подробно разработан. Партизанские отряды, которыми командовал Орлов, за три ночи внезапными налетами разгромили семь полицейских гарнизонов, предусмотрительно выставленных Куртом Мейером вокруг Дручанска. Это были своего рода форпосты. Они принимали на себя первые удары, через них комендант снабжал свой прожорливый гарнизон в Дручанске хлебом, скотом, фуражом. Поэтому Мейер не скупился ни на боеприпасы, ни на оружие. Заслал в гарнизоны с избытком.

В каждом полицейском гарнизоне из бункерных амбразур торчали не только пулеметы, но и минометы и даже мелкокалиберные пушки. Правда, людей было не густо. По семьдесят, по восемьдесят человек в гарнизоне. И только в одном — Ольшанском — сто десять. Но, зарывшись в землю, окопавшись, с таким мощным оружием можно отбивать любые атаки.

Мейер был твердо уверен, что партизаны не на-падут на его гарнизоны, не хватит у них сил… Но когда один за другим были смяты все семь, а недобитые полицаи, побросав оружие, начали сбегаться в Дручанск, самоуверенный Мейер испугался не на шутку. Приказал срочно создавать дополнительные огневые рубежи на окраинах Дручанска, оборудовать секретные пулеметные гнезда.

Мейер догадывался, что партизаны не остановятся на этом. В одну какую-то ночь двинут свои силы на Дручанск.

В штабе партизанской бригады на штабной карте острие красной стрелы было нацелено теперь на восьмой гарнизон — Дручанск. Орлов понимал, что такой гарнизон с ходу не возьмешь. В Дручанске стояли постоем более шестисот солдат и офицеров, отряд городской полиции да плюс те полицаи, которым удалось ускользнуть от партизанских пуль во время разгрома окрестных гарнизонов. Оружия в Дручанске хватало, в боеприпасах нужды не было. Такой гарнизон разгромить нелегко. Тут надо продумать каждый шаг, ибо оплошность в таком деле может сорвать все планы. Главное — тщательно разведать засекреченные огневые точки гарнизона, изучить подходы к ним, чтобы потом, в ночном бою, не подстерегла неожиданность.

… В еловой чащобе, за оврагом, где всхолмились крытые дерном лазаретные землянки, послышалось движение подвод. Фыркали лошади, стучали колеса на выбоинах, шумно шурхали ветки, цепляясь за телеги.

«Раненых, видно, привезли», — подумал Орлов.

Он приказал седлать коня, а сам направился в землянку за оружием. Пора ехать в «Молодежный». Там случилось вчера чрезвычайное происшествие — бежал из-под ареста полицейский. Надо срочно перебазировать отряд. Полицейский, конечно, укажет немцам место стоянки отряда, и те не мешкая пошлют на Друть бомбардировочную авиацию.

Позади послышался топот. Бойко копытила чья-то лошадь. Орлов оглянулся — Кастусь торопит серого жеребца шенкелями. Алексей Петрович вызвал разведчика на сегодня, но не думал, что он прискачет так рано.

Кастусь осадил поводьями разгорячившегося коня. Спрыгнул с седла, по-военному доложил о своем прибытии.

Орлов пригласил Кастуся в землянку. Протирая тряпкой видавший виды автомат, повел неторопливый раздумчивый разговор, чеканя короткие выпуклые фразы:

— Искал я в мыслях, думал… Выбор пал на тебя. Ты вырос в Дручанске. С завязанными глазами каждый закоулок найдешь… — Орлов шагнул к разведчику и уже тоном приказа добавил: — Численность гарнизона… Расположение боевых единиц… Огневые точки… Под особым наблюдением держи караульное помещение и взвод охраны. Засекай время смены ночных патрулей, часовых. Во что бы то ни стало надо узнать ночной пароль гарнизона. Учить, как действовать, не буду. Парень ты смекалистый. Но помни, в Дручанске каждый третий знает тебя в лицо. Действуй через других. Там у нас есть свой человек. Работает под видом сапожника. Но почему-то от него перестали поступать сведения. Вот ты с ним и свяжись. Запомни пароль: «Можно ли заказать хромовые сапоги?» Он ответит: «Приходите в среду или в четверг… Захватите с собой стельку». В ответ на эта слова ему надо сказать такую фразу: «Привет вам от деда Гарбуза. Мороженую клюкву пришлет с внучкой…»

— Когда в разведку? — спросил Кастусь.

— Сегодня. Максиму Максимычу я передал распоряжение. Знает, что ты отозван на особое задание. Подожди, не все, — остановил Орлов Кастуся. — Комсомольский билет оставь мне. Сам знаешь, куда идешь…

2

Ночью деда Якуба разбудил скрипучий кашель. Старик встал с кровати, нащупал в горнушке кисет с самосадом, трубку. Сел на краю постели, свесив сухие жилистые ноги. Густо задымил.

Первые же затяжки очистили нутро. Дышит оно без хрипа. А то скрипело, как старый кузнечный мех.

Ходики что-то молчат на стене. Третьи сутки не разговаривают с тишиной. Хозяйствует она в избе. Который час? Не угадаешь… Бывало, петухи подсказывали. Если первые заголосили, значит, аккурат полночь, черти на кулачках дерутся. Третьи запели — оповещают: рассвет на подворье идет. А нынче не слыхать их в Дручанске. Всех немцы перевели. Уж больно охочи до курятинки. Чтоб она им, окаянным, поперек горла встала!

Сидит на кровати Якуб, сам с собой разговаривает. Вставать рано. Вон какие лохматые тени по углам копошатся. Значит, рассвет где-то за Друтью замешкался.

Снова набил трубку самосадом. Пыхает. Где-то под печью мышь-домовница скребется. Раньше в чулане промышляла. Чудится старику, кто-то на чердаке топчется. Шаги тяжелые. Так и кряхтит потолок, охает глухо.

Спохватился дед Якуб — на чердаке табак висит в пучках. Ворует кто-то. Сенцы вечером вроде запирал на засов. Видно, через лаз под стрехой проник, ворюга. Оставит без курева.

Слез с кровати дед Якуб, поддерживает рукой холщовые подштанники. А тот уже в сенцах шарит. Рукой по двери шаркает. Скобу дверную, видно, ищет впотьмах.

Не успел старик подойти к порогу, как дверь отворилась и в избу вошел человек с автоматом в руке.

— Не спишь, Якуб?

В голосе знакомая хрипотинка. Осмелел старик. Оторопь прошла. Ощупывает взглядом плечистую фигуру.

— Кастусь… Ты? — заворчал старик с укором. — Постучал бы. А то вишь как подкрался. Напугал чуть не до икоты…

— Патрули ходят по улице, — оправдывался Кастусь. — Услышат…

— Патрули? — удивился дед Якуб. — Не было их тут…

— Смотри в окно, сейчас обратно пойдут мимо избы.

— Первую ночь тут шлендают… — Старик вглядывается в окошко, за которым в густой неподвижной темноте проплыли два черных силуэта. — Раньше не примечал. Ишь, сколько развелось их в Дручанске, патрулей-то. Неспроста, видно. Что-то чует рыжая собака! Мейер этот…

— С перепугу он, — заметил Кастусь и засмеялся.

— Может, и с перепугу, — согласился дед Якуб и начал суетливо одеваться. — Вон как шугнули полицаев! До самого Дручанска в исподниках улепетывали. Небось у фрицев поджилки тоже трясутся. Новый бункер поставили за баней возле больничного проулка. Сказывают, пушку приволокли туда и пулеметы… А ты садись, садись. Чего стоишь? Ближе к столу. Огня не буду вздувать. Впотьмах попотчую тебя.

— Я не пировать пришел, — сказал Кастусь, положив на лавку автомат. — За баней, говоришь, бункер-то? А еще где?

— Около комендатуры да на западном выезде…

— Это старые бункера, — перебил Кастусь, — я про них знаю.

— В других местах не примечал.

— Примечать надо… — Кастусь встал с лавки и зашагал по избе. Под его ногами закряхтели старые половицы. — Вот что, Якуб. Есть важное дело…

Он сел опять на лавку, смотрит в окошко. Из-за хвойных сумеречных урочищ в Дручанск бредет рассвет. Взъерошенный и мокрый, он раскачивает голые кусты смородины на дворе у деда Якуба.

Недавно протопали мимо окон патрули. Исчезли. А вон еще немцы возле крайней избы появились. Идут вдоль улицы гуськом — один за другим. Одиннадцать автоматчиков. Двенадцатый несет на плече ручной пулемет. Видно, где-то за пряслом лежали. В засаде…

Дед Якуб сосет чубук березовой трубки, спрашивает вкрадчиво:

— Может, я пригожусь?

Кастусь не отзывается. Что-то обдумывает.

— Да, придется тебе… — Разведчик упорно смотрит прямо в глаза старику, словно через них хочет заглянуть в душу.

— Сказывай! — требует дед Якуб.

— Не спеши. Дело-то серьезное. Тут сапожник есть на Каланчовской улице. Мастерскую свою открыл…

— Знаю, знаю! Как же… — живо отозвался дед Якуб. — За каланчой его мастерская. Каблуки мне к ботам подбивал. Обходительный такой. В очках. Бородка рыжая…

— Подожди. Выслушай сначала. Пойдешь к нему и скажешь вот что…

Старик трижды повторил пароль. Стал собираться в опасный путь. Кастусь напутствовал:

— Получишь ответ на пароль, говори с ним начистоту. Мол, из леса пришел человек. Пускай без проволочки назначает место и время встречи…

На улице замаячили фигуры прохожих: кончился запретный час. Значит, можно выходить за ворота.

Дед Якуб повесил замок на сенцах и ушел со двора с голенищами под мышкой, задиристо выставив вперед седую взъерошенную бороденку.

Кастусь тревожным взглядом проводил старика. Сделает ли он все как нужно? Как бы не засыпался. Уж очень балагурист старик. Не в меру…

Давно скрылась в проулке приземистая фигура деда Якуба, а Кастусь все стоял возле окошка, зашторенного порыжелой марлей.

Вот уже и возвращаться пора старику. Ждет Кастусь. Сквозь марлевую занавеску поглядывает на знакомые избы, потемневшие от непогоды. Вот с краю родное подворье. Над крышей вьется дымок. Мать затопила печку… Колодезный журавель на дворе два раза низко поклонился. Воды зачерпнула. Принесет в избу, чугунки с варевом поставит на загнетку. В мыслях Кастусь видит каждое движение матери. Эх, хоть бы одним глазом глянуть на старушку! Нельзя…

Перевалило за полдень, а деда Якуба все не было. Кастусь встревожился. Не попал ли в беду старикашка? Гулко ударило сердце под гимнастеркой, когда из переулка выскочил грузовик с черношинельниками. Значит, влип болтливый Якуб. Разведчику на миг показалось, что в кузове из-за спины солдата торчит лисий треух. Везут Якуба сюда. Уходить… Дверь на замке. Через чердачный лаз выбираться — поздно. Отстегнул от пояса обе гранаты, положил перед собой на лавке. Встал с автоматом за простенок. Ждет. Грузовик катится вдоль плетня. Ближе… Ближе… Сейчас он остановится у ворот. Кастусь берет в руку гранату. Вот он!.. Уже возле палисадника. Разведчик поднял руку с гранатой над головой. Сейчас… Пускай кабина поравняется с окошком. Но что это? Рука с гранатой замерла в крутом взмахе. Грузовик прошмыгнул мимо двора к повороту за крайнюю изгородь. Там — дорога на Друть, к мосту. Солдаты стоят в кузове, надвинув на уши пилотки. За плечами маячат ранцы, обшитые рыжей телячьей кожей.

Кастусь сел на лавку, смахнул со лба ладонью горячую испарину. Однако тревога не улеглась. Старик пропал…

… Вернулся он угрюмый и неразговорчивый. Шваркнул старые голенища под лавку, достал кисет с самосадом. После двух глубоких затяжек, когда угомонился кашель, рассказал Кастусю все, что узнал в городе. Горькие вести принес Якуб разведчику. Сапожника схватили гестаповцы. На прошлой неделе. С ним заодно еще пять человек арестовано…

Старик издали заметил, что в сапожной мастерской выбиты окна, а одно даже высажено вместе с рамой. Свернул на базарную площадь и затерялся в людской толчее. Все искал надежного человека, у кого можно было бы без опаски выпытать про сапожника. Встречались знакомые старику на базаре, но он боялся подойти к ним с расспросами. Приподнимал над лысой макушкой треух в знак приветствия и проталкивался дальше сквозь людское скопище. Так он кружил по базару до тех пор, пока полицаи не стали разгонять людей. Возвращаясь домой, старик забрел на больничную улицу к бочару Федоту — бывшему дружку по рыбацким делам. Он-то и рассказал Якубу, что случилось с сапожником.

Выслушав старика, Кастусь задумался. Ненароком ожил в памяти рыжеусый сержант-десантник. Разговор с ним в штабной землянке. Фронтовой разведчик в минуту откровения признался, что самое опасное для него в разведке — неожиданность. Она подстерегает на каждом шагу. Самообладание и смекалка — вот что спасает тогда. Тут уж не теряйся, если столкнулся с неожиданной опасностью. Атакуй ее своим внезапным решением. Сразу же, без проволочки, ошеломи новым выходом. Настигла опасность — не бегай. Ноги не спасут. Иди прямо на нее. Она как дворняжка. Покажи ей спину — догонит и укусит…

Кастусь усмехнулся: «Вот тебе и дворняжка…» Для себя лично он пока не чувствовал здесь опасности. А вот насчет глубокой разведки в гарнизоне — дело срывается. Самому начать ходить по гарнизону и собирать сведения — поймают сразу. Прав Орлов: в Дручанске его знает в лицо каждый третий житель. Но и возвращаться в лес, не выполнив задания, Кастусь не мог, не имел права.

Дед Якуб догадался, какие мысли терзали душу партизанского разведчика. Подсел к нему ближе.

— Сказывай, что надо сделать. Помогу…

— Обмозгуем, — тихо произнес Кастусь. — Я вздремну часок. Двое суток не спал…

Ночью Кастусь подсел к старику на кровать. Спросил:

— Райисполкомовская машинистка все там живет? Возле пожарного депо?

— Анюта? Зачем она тебе?

— Хочу с нею покалякать.

Дед Якуб замахал руками:

— Даже не думай! Она в комендатуре работает. С Мейером якшается…

У Кастуся в глазах хитрая усмешка:

— Это нам на руку.

— Выдаст, — продолжал стращать разведчика старик.

— Не бойся.

3

Кораблева почувствовала на себе чей-то упорный взгляд. Оглянулась. Следом за ней, постукивая клюшкой по дощатому тротуару, ковылял сгорбленный старик с черной окладистой бородой. Откуда он взялся? Когда вышла из комендатуры, на площади никого не было. Видно, из проулка вышел на улицу.

Анну раздражали чужие шаги за спиной. Она торопко зацокала каблучками. Но шаги чернобородого не отстают. Шаркают сзади по-прежнему.

Остановилась. Будто застежку на туфельке поправляет. Ждет, когда старик проковыляет мимо.

— Жмет обувка, фрау Кораблева? — В голосе незнакомого старика явная насмешка. — Ведите меня к себе домой. Не нервничайте. Ради бога, сделайте веселый вид. Родственник к вам забрел. Ну, дядюшка, что ли, который жил до войны в Орше. Встреча вас обрадовала… Так ведь?

Она молча привела его к своей избе. Захлопнула калитку. Вздрагивающими пухленькими пальцами достала из ридикюля ключ, отомкнула дверь. В сенцах замешкалась. Норовит незнакомца первым в избу впустить. Будто невзначай к выходу попятилась. Но чернобородый предупредительно взял ее под локоть и совсем не по-стариковски подтолкнул на порог.

Внезапно он рванул с себя черную окладистую бороду, и Кораблева ахнула от неожиданности.

— Кастусь!.. — Она понизила голос до шепота. — Вы с ума сошли. Среди бела дня в гарнизоне…

— А чего ж бояться? Я в родном городе. А в своем доме, говорят, стены помогают.

— Да… Однако вы отчаянный! — И тут же, не мешкая, она спросила: — Что-нибудь срочное?

Кастусь кивнул головой:

— Численность гарнизона… Вооружение… Бункера… Вам легче достать эти сведения, чем кому-нибудь другому. Ведь вы печатаете секретные документы?

— Не всегда. Некоторые Мейер сам печатает. Ладно. Постараюсь… — Потом добавила после раздумья: — В воскресенье на базаре… Ровно в три часа… Я буду покупать веники. Домой ко мне больше не приходите и никого не присылайте.

— Хорошо, — согласился Кастусь. — На базар пришлю деда Якуба. Ему передадите. Кстати, как мальчишки?

Кораблева пожала плечами:

— Не знаю. Два раза пыталась пройти к сынишке. Не пустили.

…Срок встречи с Кораблевой приближался. Оставалось ждать полтора дня. За это время Кастусь и дед Якуб решили разузнать как можно больше о «музыкальной» школе. Старик обошел всех своих надежных дружков, с которыми мог калякать «напрямки», как он говорил. Однако эти походы ничего нового не дали разведчику. Все, что удалось узнать старику, Кастусю уже было известно.

Но старика не обескураживали неудачи. Наоборот, они поднимали в его душе новую волну упорства. Дед Якуб продолжал поиски. Причем каждый раз удивлял Кастуся хитрыми выдумками и смекалкой. Кастусь радовался, что обнаружил в старике такие качества.

В субботу утром дед Якуб взял пилу, сунул за кушак топор и направился к школе. Хотел под видом дровосека проникнуть на школьный двор. Там, за высокой оградой, повизгивала пила: два солдата, сбросив шинели, пилили дрова. Старик настойчиво предлагал свою помощь, но часовые даже близко к воротам не подпустили его. А за навязчивость наградили увесистым подзатыльником. Так и ушел он, ничего не разведав. Правда, в окне второго этажа успел заметить рыжую мальчишескую голову. Она появилась и тут же исчезла, вместо нее замаячила фигура офицера.

В поисках «работы» дед Якуб забрел к казарме полицаев. Тут его без проволочки завели на двор, подтолкнули к березовым плашкам, указали, куда класть колотые дрова. Один полицейский — рябой и высокий — запряг в телегу рыжего коня и выехал со двора. Второй — низкорослый, худощавый, с черными плутоватыми глазами — остался на дворе. Время от времени он заходил в казарму, откуда выплескивались голоса, а потом появлялся опять, все время держа под мышкой короткоствольную бельгийскую винтовку.

Дед Якуб так усердно махал топором, что вскоре возле него выросла целая поленница дров. Он сбросил с плеч полушубок, хотя мокрый апрельский ветер колючими волнами окатывал его с ног до головы. Полицейскому, видно, понравилась работа старательного дровосека. Угостил его сигареткой, охотно вступил в разговор. Вначале дед Якуб забавлял собеседника побасенками да ядреными присловьями. Потом будто невзначай заметил: мол, насыпь под окнами казармы низка. Ее непременно надо поднять выше, а то аккурат пули залетят в верхние фрамуги…

Полицай усмехнулся:

— В Дручанск партизаны не сунутся. Нас теперь — сила. Генерал фон Таубе подмогу прислал…

Чтобы не попасть впросак и не вызвать у полицая подозрений, старик оставил опасный разговор. Снова начал балагурить и побасенничать.

В сумерках дед Якуб едва приплелся домой, измученный непосильной работой. Но, несмотря на усталость, черные с хитринкой глаза старика улыбались. Он бросил на подоконник заработанную пачку сигарет, набил самосадом трубку и принялся рассказывать…

Кастусю хотелось обнять старика и сказать ему какие-то теплые слова: такие ценные сведения принес! Но он подавил в себе эти неуместные чувства и сухо, с деловой суровостью спросил:

— Как ты думаешь, про какую «силу» намекнул полицай?

— На площади три пушки стоят, — сообщил дед Якуб, — а раньше их не было. Да и немцев прибавилось. Снуют на каждой улице. В голубых шинелях появились.

— Эсэсовцев, значит, прислал фон Таубе. Подождем, что нам завтра принесет Кораблева…

На базар дед Якуб собирался лениво и неохотно. Снял с чердака десятка полтора голиков, повесил на плечо. Пришла пора уходить за ворота, а он все еще что-то мешкал, все топтался у порога.

— Дал бы ты мне, Кастусь, бонбу какую-нибудь… — произнес вдруг старик. — Гахну ею, если будут хватать меня. С полдюжины фрицев хочу забрать с собой на тот свет.

Кастусь засмеялся:

— Не чуди, Якуб. Ступай, а то опоздаешь.

На базарной площади — людское скопище. Здесь каждый что-нибудь продавал: одежду, обувь, домашнюю утварь. По правде говоря, тут не было обычной купли-продажи. Деньги даже не упоминались. Тут происходил своеобразный обмен, как в древние времена. Меняли товар на товар или, в большинстве случаев, — на продукты. Мерилом стоимости того или иного товара был котелок муки, ведро картошки. За ведро картошки можно было купить меховую шубу или новые сапоги.

Позади толкучки, ближе к реке, расположились продавцы железного товара. Прямо на земле, на рваных замызганных тряпицах, лежали ржавые топоры, дверные скобы, оконные шпингалеты, и — как особая драгоценность — связанные дратвой пучочки гвоздей.

Тут, возле «железного» ряда, топтались старики и мальчишки с вениками. К ним и присоседился дед Якуб.

Кораблева появилась внезапно. Дед Якуб даже не заметил, с какой стороны подошла машинистка. Она сначала задержалась возле большеглазого мальчишки в старой маминой кофте. Приценялась. Брала в руки веник… Старик сразу узнал ее, но не поздоровался и виду не подал.

Вот она шагнула к нему, выбрала два веника, спросила цену. Старик запросил за пару голиков десять оккупационных марок. Кораблева торопливо сунула старику в руку деньги и затерялась в толпе.

Вместе с деньгами старик принес Кастусю свернутые листки папиросной бумаги, на которых были напечатаны под копирку списки. Тут значились батальон солдат, комендантский взвод, взвод минометчиков и две роты полицейских. На последнем листке Кораблева сделала карандашом приписку: «Вчера ночью прибыл еще батальон «СС» и орудийная батарея».

Теперь никаких сомнений не оставалось. Немцы усиливали гарнизон. Кораблева подтверждала это.

Все сведения о гарнизоне Кастусь отправил ночью через ольховского связного в штаб бригады. На тетрадном листке изложил свои наблюдения за гарнизоном и высказал догадку, что генерал фон Таубе, видимо, что-то замышляет.

В ответ на это донесение ровно через сутки связной привез Кастусю приказ Орлова: срочно доставить в штаб «языка»…

 

За голубой оградой

1

Стекла тихо ныли: стучал по окну сыпкий назойливый дождик. За стеной, как раз напротив изголовья, всхлипывала вода, нагоняя унылую дрему.

Санька потянул на голову колючее солдатское одеяло, но его тут же кто-то сдернул. Тишину вспугнул окрик, похожий на кашель, — сипатый, с рыхлинкой. Санька открыл глаза. В комнате топтался сухопарый и длинный, как жердь, гауптман Вальтер — помощник начальника «музыкальной» школы.

— Шнелль-бистро! — торопил он, топая кургузыми сапогами.

Санька вскочил с топчана, накрыл тюфяк одеялом и проворно натянул на себя синие байковые брючишки, плисовую курточку. Владик и сын начальника полиции Никитка уже плескались под рукомойником, что был прибит к стене возле порога.

Вскоре Вальтер увел мальчишек в подвал, где чадила кухня. Там выдали им по одному бутерброду с сыром, а в алюминиевые кружки плеснули кофе — черного, как деготь.

После завтрака они поднялись опять на первый этаж. Вальтер проводил их в угловую комнату, где на дверях все еще жарко краснела надпись: «5-й Б». Сам куда-то вышел.

Санька обрадовался, узнав свой бывший класс. А вон и его парта возле окошка. Он сел за парту, поднял крышку и прочел на ней знакомые слова:

«Санька-балбес». Их вырезал ножом Санькин сосед по парте, Андрюшка, в тот день, когда учитель истории поставил Саньке в классном журнале «отлично» за «Сказание о Троянской войне», а ему, Андрюшке, вывел красными чернилами «плохо».

Все тут было по-прежнему: на стенах таблицы спряжения глаголов, схемы. У стены, перед партами, классная доска. Даже задача на ней сохранилась. Решали и не стерли. Мелки в ящичке, как пиленый рафинад.

К Саньке подошел Никитка — одутловатый, с выпученными глазами мальчишка. Кивнул головой на парту.

— Чего высматриваешь?

— Моя парта… Тут про меня Андрюшка написал. — Он взглянул на дверь, добавил — Сейчас баяны принесут…

— Баяны! — передразнил Никитка. — Сперва ноты изучают.

Дверь распахнулась, на пороге появились два солдата. Они втащили в класс чучело на деревянных растопырках, поставили его у доски. Потом загремели партами, сваливая их в задний угол в безалаберную кучу.

Когда солдаты ушли, Владик хихикнул и указал на чучело:

— Учителя приволокли…

— Помалкивай! — окрысился на него Никитка.

Ростом он был выше Саньки и Владика, плечистее. На вид ему вполне можно было дать лет пятнадцать. Он умел хитрить. Про себя ничего не говорил. Все расспрашивал, выпытывал…

В окно заглядывало утро — зябкое, насквозь промокшее. Кочевые тучи выдождились за ночь и теперь лежали на крышах города — измятые и серые, как войлок.

Под окном, в школьном палисаднике, тихо отряхивались чахлые кусты сирени. С голых веток сыпались на размякшую землю крупные, как горошины, капли.

И пасмурное небо, и угрюмый палисадник, и лужи на школьном дворе — все было осенним. Лишь один грязный окраек сугроба, что лежал, как обсосанный леденец, в углу палисадника, напоминал Саньке, что на дворе — ненастный апрель.

Прохожих около школы почти не было видно: она стояла на отшибе. Только часовой топтался возле голубой ограды. На нем топорщилась поверх шинели зелено-желтая маскировочная накидка. Из-под нее торчал черный и кривой, как дубовый сук, автомат. А над школьными воротами прибита вывеска: «Музыкальная школа».

Где-то вверху, на втором этаже, заиграли на трубе. Невидимый музыкант тянул с подвывом одну и ту же дурашливую ноту.

Вернулся в класс Вальтер. Под мышкой у него три тесака в черных ножнах. Положил их на ящик с мелками. Один тесак вынул из ножен, подошел к чучелу и ткнул рукояткой в бок:

— Такой шелавек надо делать капут. Как? Все мальшик смотрят на мой рука…

Вальтер с размаху вогнал тесак в чучело сзади, ниже левого плеча. Взял из ящика мелок, сделал круг величиной с кулак возле торчавшего тесака. Пояснил, попыхивая сигаретой и указывая на меловую отметину:

— Нож попадает, шелавек есть капут…

Он приказал всем взять тесаки в руки, подойти к чучелу.

— Ты! — Вальтер ткнул Владика в самое темя.

Владик пырнул чучело в левый бок, но тесак прошел мимо отметины.

— Нет карашо! — крикнул Вальтер, — Пафтари!..

Владик опять промахнулся. Вальтер зашипел на него по-змеиному и подтолкнул снова к чучелу. Когда Владик после пяти промашек все-таки угодил в кружок, Вальтер ткнул в грудь Саньку:

— Ты!

Рука у Саньки дрожала. Тяжелый длинный тесачище не слушался, клонился вниз и клевал острием чучело ниже отметки. Вальтер злился, покрикивал «Пафтари!» и ругался по-русски.

Зато обрадовал его Никитка. Он сделал широкий взмах над головой и вогнал тесак по самую рукоятку в прореху, что осталась на спине чучела после удара Вальтера.

— О-о-о!.. — заурчал Вальтер. — Гут-карашо…

Никитка второй раз пырнул чучело. Из него посыпались опилки. Опьяненный похвалой, Никитка все взмахивал тесаком, все взмахивал…

— Генук! Дафольно! — остановил его Вальтер, подняв руку.

Началось повторение «урока».

А труба все дудела где-то наверху, будоража застоявшуюся тишину в коридорах. Смолкла лишь на один час — в середине дня, когда пошли на обед. Потом опять гундосила до самого вечера.

После обеда мальчишек вывели в коридор. На новый «урок» Вальтер привел троих солдат со значками «СС». Поставил их в шеренгу, а перед ними — мальчишек. Затем он крикнул что-то на своем языке, и два солдата побежали по коридору друг за другом, оставляя на паркете следы шипов от сапог — черные, как калмыцкая оспа. Вдруг передний солдат — краснощекий, с толстым подбородком — брякнулся под ноги бегущему следом. Тот повалился через него и растянулся на полу. А щекастый уже вскочил и кинулся наутек в обратную сторону. Упавший солдат поднялся на ноги, поскользнулся, повалился на бок. Мальчишки засмеялись.

— Занька! — позвал Вальтер Саньку к себе. — Ты бегает…

Скороговоркой объяснил, что должен делать Санька, бегая по коридору.

Саньке достался краснощекий немец с отвислым подбородком. Вальтер называет его Эрихом. Он бежал следом за Санькой сторожко, опасаясь подвоха. Только Санька соберется упасть — Эрих внезапно останавливается. Но Санька обхитрил-таки его. Разбежался и на самом повороте, в конце коридора, где Эрих совсем не ожидал ловушки, кинулся ему под ноги. Тот с разгона кувыркнулся через голову и брякнулся плашмя, громыхнув об пол коваными каблуками.

— Форвертс! Вперед! Шнелль-бистро! — понукал Вальтер, весело посмеиваясь.

Пока Эрих поднялся на ноги, Санька отбежал на середину коридора. А вслед ему звучали подбадривающие слова Вальтера:

— Гут-карашо! Форвертс!..

Никитка с Владиком тоже бегали по коридору. Тут хватало места всем: коридор был широченный, как спортивный зал. Саньке некогда было следить за товарищами. Перед ним все время мельтешил Эрих — раскрасневшийся, взлохмаченный, с испариной на выпуклом лбу. Он свирепо таращил глаза и кидался на Саньку, норовя схватить за шиворот.

Но Санька увертывался, внезапно бросался под ноги своему преследователю, и тот, застигнутый врасплох, грохался на пол, взмахивая растопыренными руками.

Труба наверху то замирала, будто прислушивалась к топоту ног в коридоре на первом этаже, то зловеще рыкала с короткими передышками. И тогда Саньке чудилось, что рычит, поднимаясь с пола, Эрих.

2

В классе бесшумно появился Зорге — начальник школы. У него крадущаяся, приседающая походка, как у рыси. Его шагов не слышишь. Поэтому он вырастает рядом внезапно.

Бритоголовый, коренастый, он был похож на высоко спиленный еловый пень. На нем ловко сидел коричневый френч с погонами майора. Поправив очки на носу и заложив руки за спину, он некоторое время наблюдал, как Никитка остервенело измывался над чучелом. Потом сделал знак рукой Вальтеру: мол, довольно.

Санька украдкой следил за майором. Первые дни начальник школы ходил в черной шляпе, в строгом костюме. На шее, под пикейным воротником, всегда был аккуратно повязан галстук. На ногах певуче поскрипывали лакированные башмаки. А нынче оделся по-военному…

Зорге позвал Саньку к классной доске, приказал взять в руки мелок:

— Пиши!

Он диктовал необычный текст — с вопросами и ответами, — четко выговаривая слова по-русски:

«— Как тебя зовут?

— Иваном…

— Откуда пришел?

— Из-под Орши… Беженец я… Побирушка…

— Где твои родители?

— Сирота я. Отца полицаи убили… Мамку в Неметчину угнали… А я убег в лес, когда село жгли. Возьмите меня к себе, потому как я есть круглый сирота…»

Санька записал весь текст на доске крупными жирными буквами и по требованию начальника школы дважды прочитал вслух.

Уходя из класса, Зорге приказал Вальтеру, чтоб мальчишки выучили этот странный разговор с невидимым собеседником наизусть. Он сам будет проверять каждое утро.

Как только Зорге вышел из класса, Владик спросил:

— Господин Вальтер, когда мы будем на трубах играть? Другие вон дудят…

Вальтер взмахнул бровями, посмотрел на мальчишку в упор. Потом покрутил пальцем возле его лба, приговаривая нараспев:

— О, твой голова хошшет много знать! Много… — Он присвистнул, заверил со смешком — Будет музыка… Шнелль-бистро…

Мальчишки учили написанные на доске слова, а Вальтер шагал по классу, пыхал сигареткой, то и дело сплевывал в угол, где громоздились сваленные в кучу парты. На полу, вдоль стены, валялись растоптанные окурки.

У Саньки на сердце закипал гнев: никогда в их классе никто не курил и не плевался. Когда Вальтер отлучился на несколько минут, Санька торопливо собрал все окурки и выбросил их в форточку.

3

Вторую неделю Санька и Владик жили в «музыкальной» школе, но до сих пор не удалось им узнать, кто же еще учится тут, кроме них.

Вальтер строго-настрого запретил мальчишкам ходить на второй этаж. Даже не разрешал выбегать из класса без особой причины. Мало того, он приставил к ним рыжего Эриха, который неотступно ходил всюду за ними по пятам, как привидение.

А между тем Санька замечал, что на втором этаже живут другие «музыканты». Ночью, когда мальчишки ложились спать, слышно было, как топают чьи-то ноги наверху, звучат приглушенные голоса. Днем изредка оттуда наплывал певучий голос баяна. Его звуки были робкие, вкрадчивые. Будто тот, кто трогал пальцами перламутровые клавиши, боялся дать волю голосистому баяну. Приглушенные, несмелые наигрыши внезапно замирали. И только надоевшей, опостылевшей трубе все не было угомону. От нее у Саньки уже стучало в висках, а в ушах не унимался протяжный металлический звон.

Как-то раз перед обедом, когда Вальтер был в отлучке, Эриха срочно вызвали куда-то. Мальчишки остались одни в классе. Санька моргнул глазами Владику: мол, айда за мной…

Они вышли из класса, посмотрели в конец коридора, не идет ли Эрих, и шмыгнули на лестницу.

— Карауль тут, — сказал Санька, с опаской поглядывая вниз, где остался их класс. — А я пойду…

Санька обошел на цыпочках весь второй этаж, но «музыкантов» не обнаружил. В левом крыле коридора направился к лестнице, что вела на чердак.

И вдруг тут, проходя мимо крайней комнаты, услыхал какое-то странное попискивание. Будто мыши пищали за створчатой дверью. Санька подкрался к двери. Она была чуть-чуть приоткрыта. В комнате что-то пощелкивало и гудели по-шмелиному людские голоса. Санька прильнул к щели, смотрит одним глазом. За столом сидело пятеро. Одеты все не по-военному: кто в пиджаке, кто в косоворотке, а один — с огнисто-красным чубом — в рыжем свитере. Перед ним на столе стоял нарядный баян, рядом — какой-то аппарат, похожий на самодельный радиоприемничек. Такой однажды смастерили в школе члены технического кружка, семиклассники. От аппарата к стене тянулись провода. Под потолком поперек кабинета была натянута проволочная антенна. Сбоку на аппарате посверкивали никелированные рычажки. Здесь же у стола топтался поджарый офицер с нашивками на рукаве — «СС». Вот он что-то сказал парню в рыжем свитере, тот нажал пальцем сверкающий рычажок, и аппарат запищал по-птичьи:

— Пик… Пик… Пик…

Потом взял в руки баян и вдруг без всякой опаски заиграл советскую песню «Три танкиста». Вскоре по знаку офицера песня оборвалась. Теперь баянист постукивал пальцем по одному лишь клавишу. И опять слышалось:

— Пик… Пик Пик…

Парень в рыжем свитере вышел из-за стола и остановился почти возле самой двери. И щеки, и брови, и даже мохнатые ресницы — все было у него рыжее, с огнистым отливом. А на его месте уже сидел другой «музыкант».

Пятится Санька от таинственной комнаты, спешит на цыпочках к лестнице, где стоит Владик.

— Кто там? — допытывается Владик.

— На передатчиках обучаются, — сообщает Санька. — Пятеро…

Они юркнули в свой класс, и в тот же миг на лестнице, что вела в цокольный этаж, послышался голос Вальтера. Санька весь встрепенулся от страха: едва не застал он их на лестнице…

А через несколько минут пришел Эрих и увел мальчишек на кухню: наступил обеденный перерыв.

 

Срочная депеша

1

Вторые сутки в лесу разведчики ждали сигнала из Дручанска. Но Кастусь молчал. Пришел ночью связной и передал устный приказ: «Ждать». Горячие и нетерпеливые, они втихомолку упрекали командира разведки за нерешительность.

Сетовал на Кастуся и дед Якуб. Старик недоумевал: почему Кастусь мешкает? Всю ночь мимо окна топают немцы, а он не хочет брать. Вишь, не такие… А чего тут сортировать их? Фриц он и есть фриц. Схватил — и волоки его, душегуба, в лес…

Кастусь уговаривал старика:

— Нужен не какой попало фриц, а «толковый», «порядочный».

— Нету среди них порядочных! — ярился дед Якуб. — Все они мерзотники…

— Не кипятись. Поищем… Олуха украсть недолго. А что толку в нем? Может, найдем штабного работника. Вот что, Якуб. Сходи-ка ты к своему дружку-бочару. Разведай, что за немцы квартируют на Больничной улице.

Кастусь и сам уже начал волноваться. В штабе бригады ждут с часу на час «языка», а он, Кастусь, все еще ищет. Может, в самом деле, не ждать «толкового», а схватить первого попавшегося! Надо сегодня же ночью выкрасть одного из патрулей. Вот старик вернется и…

Дед Якуб не замешкался у бочара. Вернулся вскоре. Едва переступив порог, таинственно сообщил:

— Нашел… — и, озорно усмехнувшись, добавил — «Порядошного…»

— Говори толком, — потребовал Кастусь.

Но чудаковатый и своенравный старик не сразу рассказал о своей «находке». Прежде побаловался табачком, потом, навешав серых куделей под потолком, обстоятельно и деловито стал выкладывать.

Оказывается, через два двора от бондаря у вдовы Шпачихи квартирует какой-то офицер со своим денщиком. Дед Якуб уверял, что офицер служит при штабе и что он важная птица: пешком не ходит, а все на машине…

В начале ночи Кастусь с двумя разведчиками пробрался на двор к Шпачихе. Затаились. Кастусь выждал, пока пройдут мимо двора патрули. Заглянул в окно горницы, где мерцал желтый свет. На тахте сидел в одной нательной рубахе тот, кого дед Якуб назвал «порядошным». На узком носастом лице — черные усики «под Гитлера». Прямые пряди волос тоже зачесаны на косой пробор. Листает какой-то журнал, карандашом подчеркивает. На столе в картонных плошках горят походные свечки. Посередине стола — желтый портфель, рядом с ним вынутый из кобуры парабеллум. Офицер встал с тахты, задул одну свечку. Ходит по комнате… «Скоро ляжет спать», — смекнул Кастусь и шагнул за сенцы, ко второму окошку, которое тоже смотрело на двор. Тут была передняя. Денщик — пожилой, с глубокими залысинами ефрейтор — сидел на табуретке и усердно натирал мелом регалии на френче офицера. Он повернул френч к огню, на нем сверкнул позументом погон майора…

За изгородью, на улице, послышались шаги. Возвращались патрули от реки. Кастусь бросил взгляд на светящийся циферблат. Семь минут шли туда и обратно. Затопали в другой конец улицы. Кастусь засек время. Ждет. Дал сигнал разведчикам. Вдоль стены скользнули две тени. Замерли возле сенец. Опять мимо двора човгают две пары ног. Через пять минут вернулись. Значит, сейчас. Семь минут… Надо успеть…

Шаги замерли. Кастусь махнул рукой, в которой держал автомат, и распахнул дверь. Метнулись вдвоем в горницу. (Третий остался с денщиком). Оттуда, из лохматой черной тишины, прозвучал сонный голос:

— Гунке, вас ист лёс? 

Навалились на майора, запихали кляп в рот, связали руки. Кастусь схватил со стола портфель. Денщик не сопротивлялся. Его, связанного, оставили в сенцах, а майора потащили за сарай, на огороды…

В черном небе плескались хвостатые ракеты. Всю околицу освещали со стороны реки. Разведчики уже миновали пулеметные посты на западном выезде, но тут случилось непредвиденное. «Язык» вдруг закричал, да так визгливо и дико, что Кастусь вздрогнул от неожиданности. Видно, второпях плохо заткнули ему рот. Как по команде, застучали два пулемета: один — у крайней избы, другой — за дорогой. Разведчики кинулись в лощину к приземистым кустам, волоча майора. Ракеты уже не доставали их своим рассыпчатым светом. Но пулеметы все лаяли вслед, захлебываясь от ярости.

Потом пронзительно просвистела мина и квакнула впереди. Один из разведчиков, помогавших Кастусю, ойкнул. Внезапно и Кастусь почувствовал, как чем-то сверлящим прожгло его ногу выше колена. Мучительно стало ступать на нее.

— Веди, Андрюшин, этого гуся за Друть, — приказал Кастусь второму разведчику. — Я останусь с раненым.

А «гусь» в одних подштанниках лежал на земле и никак не хотел подниматься на ноги. Андрюшин толкает его носком сапога, велит вставать. Тот только мычит в ответ. Андрюшин — парень саженного роста, сила в руках былинная, шутя играл в колхозной кузнице пудовой кувалдой — рассвирепел, схватил «гуся» за шиворот, поднял, как кутенка, и поставил на ноги. Ткнул ему в переносицу дуло револьвера — заставил бежать впереди себя.

Кастусь бережно поднял раненого, положил его руку себе на плечо, левой рукой обхватил вокруг пояса. Разведчик едва переставлял ноги. Его ранило в правый бок. Осколок, видно, задел легкое. Парень хрипел и часто сплевывал. Кастусь тоже с трудом наступал на ногу. В сапоге у него хлюпало…

Так они брели час или два, а может и больше. До реки было еще далеко, а до рассвета оставалось немного. В голову Кастусю лезли невеселые мысли. На рассвете гитлеровцы сразу увидят партизан на этом голом поле…

Здоровая нога у Кастуся подсеклась, он упал, и товарищ тяжело навалился на него… Собравшись с силами, поползли вперед. Перебрались через овражек, потом выползли на пашню. И тут Кастусь перестал слышать позади себя хриплое дыхание товарища. Пополз назад. Парень лежал на краю овражка лицом вниз. Кастусь встал на колено, приподнял голову юноши с земли.

— То-варищ командир, — прохрипел разведчик, — уходите за реку… Я не могу…

И хотя Кастусь понимал, что затемно им едва ли удастся добраться до Друти, он решительно сказал:

— Будем ползти вместе.

— Оставьте меня, вы со мной не успеете.

Разведчик уронил голову на рыхлую землю и застонал. Потом, не поднимая головы, добавил совсем слабым голосом:

— Живым я не дамся… Я комсомолец… У меня в пистолете непочатая обойма…

«Нет, — подумал Кастусь, — погибать нам рано».

Он поднялся и срывающимся голосом произнес:

— Товарищ Пилипеня! Приказываю ползти! Слышишь?

Юноша поднял голову, уперся руками в сырой пласт пашни и встал на колени. Стоял, хрипло дыша, минуту или две и вдруг поднялся на ноги и без помощи Кастуся шагнул. Он шел, как слепой, вытянув вперед руки. Его ноги заплетались, он спотыкался, потом упал…

Они ползли по пашне, по какой-то низине, заросшей мелким кустарником…

Уже светало, когда впереди послышался шум воды — плескалась Друть.

2

Оставив раненого разведчика на партизанской заставе, Кастусь вернулся верхом на коне в Ольховку. Сюда Кораблева должна прислать схему огневых точек гарнизона. Кастусь считал эту схему чуть ли не главной целью своей разведки в Дручанске и поэтому возвращаться без нее в отряд не хотел.

Ольховка в стороне от шоссейной дороги, в пяти верстах от Дручанска. Приютилась под зеленым крылом древнего бора. После разгрома полицейского гарнизона немцы сюда заглядывают редко. Тут от них легко ускользнуть. Лес шумит рядом с избами, сразу же на задворках. В его сумеречной чащобе можно укрыться от любой облавы.

Кастусь остановился в доме бывшего колхозного садовода Михася Левшука, которого в колхозе все называли просто садоводом. С Халхин-Гола он вернулся хромым. Однако это не помешало ему с первых дней войны стать самым активным связным партизанского отряда, которым командовал Максим Максимыч.

Сестра садовода — шестнадцатилетняя веснущатая, голубоглазая Ядя — промыла Кастусю рану, смазала йодом, сохранившимся в пузырьке еще с прошлой весны, туго забинтовала. Рана оказалась неопасной. На сеновале сделали разведчику тайник, и он стал ждать среды — условленного дня встречи с Кораблевой.

Через два дня Левшук принес от деда Якуба первую весточку.

Как и предполагал Кастусь, сразу после исчезновения майора в Дручанске начались облавы. Немцы хватали людей на базарной площади, на улицах, на дорогах близ Дручанска.

Дед Якуб тоже едва не попал впросак. Утром, как обычно, он направился проведать бабку Ганну. А в это время по заречной улице шастали немцы и полицейские. Им показалось, что старик норовит шмыгнуть за крайнее прясло. Пока дед Якуб копался в карманах, отыскивая паспорт с немецкой печатью, пока объяснял, что да как, получил не одну затрещину. Но все-таки обошлось благополучно. Его отпустили. И он, как только шагнул на двор к бабке Ганне, с ходу начал рубить дрова. Надо было показать преследователям, что человек он свой, тутошний, а не какой-нибудь бродяга.

Дальше дед Якуб сообщал, что Кораблева никаких сведений ему не передала, а просила срочно достать для нее фотопленку. Фотоаппарат она нашла: сохранился сынишкин. Хоть не совсем исправный, однако фотографировать им с грехом пополам можно. А вот фотопленки нет…

Кастусь приказал связному найти фотопленку в Ольховке. Но поиски оказались напрасными. Ни фотопленки, ни аппарата Левшук не нашел.

Кастусь уже приготовил записку Кораблевой. Ночью Левшук должен был переправить это письмо деду Якубу. Но вечером в тайник прибежала Ядя.

— Вот… — выдохнула она, запыхавшись, когда вскарабкалась на сеновал. Закинула за спину упавшие на грудь косы, похожие на ржаные свясла, добавила: — Новенький… И две пленки к нему.

Она положила перед Кастусем «ФЭД» в желтом скрипучем футляре. Нашла она его случайно у одной своей школьной подруги, которая, кроме фотоаппарата, хранит еще военный бинокль и полевую сумку политрука, умершего от ран у них в омшанике летом сорок первого года.

На другой день к вечеру Левшук вручил Кастусю завернутые в черную, светонепроницаемую бумагу негативы. Кораблева предупредила, чтобы берегли их как зеницу ока, — она сфотографировала схему всех огневых точек гарнизона. На этот раз Левшук принес и тревожные вести. И Кораблева и дед Якуб — оба сообщали, что из Млынова в Дручанск прибывают новые войска.

«Что он задумал, этот Таубе?» — спрашивал себя Кастусь.

Не мешкая, разведчик взял карандаш и начал торопливо излагать свою догадку в очередном донесении в штаб, подтверждая ее цифрами и фактами. Но это донесение Кастусю довелось везти в штаб самому. В полночь он получил срочную депешу. Орлов приказывал немедля возвращаться в лес.

 

Страшная ночь

1

Секретный пакет принесли Курту Мейеру в восемь тридцать утра, а спустя десять минут в комендатуре началась беготня. Спешно были вызваны командиры рот гарнизонного батальона. Они долго не задержались в кабинете коменданта. После них дважды прибегал зачем-то Шулепа, заглянул наскоро начальник госпиталя. Потом начали сновать по коридору посыльные, назойливо цокая коваными каблуками, Кораблева насторожилась. Было ясно: дручанский гарнизон вместе с прибывшими эсэсовцами спешно к чему-то готовится.

Она ждала, что Мейер поручит ей печатать что-либо секретное и тогда, может быть, удастся разгадать загадку. Но время шло, а секретных поручений не было. Печатала обычные циркуляры, где перечислялись параграфы гарнизонной службы.

И вдруг Кораблева метнулась в мыслях к пакету. Это же он, тот синий секретный пакет, взбудоражил весь гарнизон. Теперь он лежит, конечно, в сейфе. Мейер прочитал его и спрятал.

Кораблева будто ненароком капнула чернил на циркуляр, сделала слово неразборчивым. Спросила разрешения войти в кабинет. Пока Мейер объяснял ей, исподтишка поглядывала на сейф. Захлопнут. Ключ торчит в замочной скважине. Только бы вышел Мейер из кабинета! Хоть на одну минуту…

Она видела, как к крыльцу подкатил черный «оппель». Из него вышел майор с эсэсовскими нашивками на рукавах. Вскоре он прошел в кабинет к коменданту, уколов Кораблеву острым насмешливым взглядом. Первый раз она видела здесь этого глазастого офицера. Видно, из вновь прибывших эсэсовцев. Они торопливо поговорили о чем-то за плотно прикрытой дверью, потом оба — и Мейер, и эсэсовец — вышли в коридор.

Кораблева бросилась к окошку. Вот они сошли с крыльца, направились к «оппелю». Эсэсовец садится в машину. Мейер тоже ухватился за дверку. Значит, сейчас сядет и он…

Она не стала ждать, пока уедет машина. Вздрагивающими пальцами достала свой ключ, открыла кабинет. Прямо с порога метнулась к сейфу. Нет ключа в замочной скважине. Рванула за ручку — закрыто. Подбежала к столу, дернула один ящик, второй — не выдвигаются. Шагнула к стене, где висела зашторенная карта-двухверстка. Подняла штору и — оторопела: за Друть, к партизанским лесам, ползли три синие стрелы. Вчера их не было на карте. Значит, Мейер нарисовал их нынче утром. Стрелы выползли из трех мест: из Могилева, из Дручанска, из Быхова. Быховская и Могилевская шли в обхват партизанского района, третья, дручанская, нацелилась в самую середину.

Кораблева бегала глазами по карте, наспех читала названия населенных пунктов, через которые ползли зловещие стрелы. Вот, оказывается, почему зашевелились немцы в гарнизоне. Идут на партизан… Надо срочно сообщить Кастусю…

Она схватила рукой шторку, но не успела задернуть ее. Чей-то тяжелый кулак обрушился ей на голову. Падая на пол, она увидела на миг над собой перекошенное злобой лицо Мейера.

2

Старый пес Мефистофель дремал возле стола, положив черную морду на широкие лапы. Зорге на цыпочках приблизился к собаке и больно прищемил; ей хвост носком сапога. Овчарка вскочила на ноги и оскалила клыкастую пасть.

Зорге обычно затевал такие игры с собакой, когда был в хорошем настроении. Оно появлялось у него всегда после очередной удачи.

А удачи приходили к Зорге часто. Вот и сегодня он пришел в свой кабинет с игривым настроением. Возникло оно еще вчера, во время проверки группы «баянистов». Зорге остался доволен познаниями этой ведущей группы. Люди там надежные, постигают хитрое ремесло успешно. Скоро можно будет выпускать их на самостоятельную работу.

На «баянистов» Зорге возлагал большие надежды. Несомненно, за их работу майор Зорге получит и повышение в чине, и ордена, и похвалу от генерала фон Таубе. Один этот Рыжий чего стоит!..

— Да, черт возьми! Хорошее начало! — воскликнул Зорге, потирая руки, и снова прищемил задремавшему Мефистофелю хвост.

Пес опять вскочил и сдавил клыкастой пастью руку хозяина, разгневанно урча и хлопая по ковру хвостом. Хитрые собачьи глаза смеялись: я, мол, тоже шучу…

Зорге потянул пса за ухо, но в эту минуту распахнулась дверь и на пороге выросла сухопарая фигура адъютанта.

— Кораблева, — доложил он, щелкнув каблуками.

Зорге высвободил кисть руки из собачьей пасти, достал из кармана каемчатый платочек и тщательно вытер им белые длинные пальцы. В зрачках вспыхнул колючий огонь.

— Ведите сюда! — приказал Зорге и сел за стол.

Кораблеву ввели в кабинет два эсэсовца. Она, избитая, едва держалась на ногах. Зорге жестом приказал ей сесть на стул. Оскалив черную пасть, навстречу вышел из-за стола Мефистофель. Зорге коротким окриком вернул собаку на прежнее место.

Собака легла у стола, не сводя настороженного взгляда с Кораблевой.

Зорге не спеша раскурил трубку, неожиданно спросил:

— Вы любите своего мужа?

Она вздрогнула, как от удара. Конечно, ловушка… Ишь, сидит, беспечно развалившись в кресле, — уверен в своей силе. И вдруг Кораблева почувствовала, что она сейчас сильнее его. Он будет всеми способами заставлять ее говорить. Сначала щедрыми посулами, потом — угрозами. Начнет бить… А она будет молчать. Ее оружие теперь — молчание…

Кораблева выпрямила сгорбленную спину, подняла выше голову.

Коричневые зрачки у Зорге сузились, в них сверкнул и тут же спрятался хищный огонь. Однако в уголках сомкнутого рта по-прежнему гнездилась ухмылка.

— Раскройте своих сообщников — и я дарую вам жизнь. Для кого собирали сведения о гарнизоне? Молчите? У нас достаточно средств, чтобы развязать вам язык. Но я не хочу прибегать к ним. Я надеюсь на ваше благоразумие…

Вдруг Зорге засмеялся каким-то злорадным, торжествующим смехом. От этого ядовитого смеха Кораблевой стало не по себе.

Он вышел из-за стола, прошелся по ковровой дорожке и остановился перед сидевшей на стуле Кораблевой. Мефистофель тоже сел на задние лапы перед женщиной.

— Давайте говорить по душам, — произнес Зорге, пронизывая Кораблеву зловещим взглядом. — Ваш муж был замечательный инженер-электрик.

А большевики назвали его вредителем и сослали к белым медведям. Разве вы простили?

Кораблева с вызовом глянула в глаза начальнику гестапо и, превозмогая боль, произнесла с усмешкой:

— Зря ухищряетесь, господин Зорге.

Зорге побагровел от злобы. Он подбежал к Кораблевой и ударил ее наотмашь по лицу. В тот же миг на нее прыгнул Мефистофель и, яростно рыча, начал рвать ее избитое тело.

— Уведите вниз! — коротко приказал Зорге двум гестаповцам, которые стояли в кабинете у порога.

Кораблеву поволокли в подвал. Втащили в какое-то полуосвещенное глухое подземелье и привязали веревками к козлам. Один из палачей выхватил из чугунной печки докрасна раскаленный железный прут и молча шагнул к женщине…

Кораблева вскрикнула от пекучей страшной боли. В ее угасающем сознании вдруг возник образ сынишки.

— Владик… Мальчик мой… — шептала она окровавленным ртом. — Неужели и тебя будут пытать?..

3

Ночью Саньку разбудил стук сапог. Открыл глаза и увидел в зеленом лунном свете долговязого Вальтера. Он стоял посередине комнаты, обшаривая топчаны карманным фонариком. За его спиной чернела коренастая фигура Эриха. Вот Вальтер что-то буркнул, и Эрих шагнул к топчану, где спал Владик. Стащил сонного мальчишку с постели и, зажав его голову под мышкой, поволок к выходу.

Саньку всего колотит. Зубы стучат, как в лихорадке. Слез с топчана, метнулся к двери. Клацают сапоги в коридоре. Вот уже по ступенькам шаркают. Вниз… В подвал… Санька крадется следом. Замерли шаги. А через минуту где-то в подвальных катакомбах, пугая сумеречную тишину, дико вскрикнул Владик. Кто-то по-немецки выругался. Санька вздрогнул и прижался к холодной шершавой стене. С хрупким звоном захлопнулась дверь, и голоса смолкли. На цыпочках Санька спустился по лестнице вниз. Из глубины подвала сквозь неплотную перегородку сочился жидкий свет. Тишина. Но вот опять зацокали кованые сапоги. Санька шагнул к перегородке, приник к щели.

Рядом с перегородкой, по ту сторону, пробит в стене выход наружу. Вальтер, Эрих и еще два солдата волокут что-то к выходу. Пузатый Эрих пыхтит, как кузнечный мех…

Когда на ступеньках замер топот ног, Санька отворил фанерчатую дверку и шагнул во вторую, освещенную часть подвала. От страха перехватывало дыхание. Вот она, железная дверь. Приоткрыта… За ней вторая — дощатая, толстая.

Шагнул Санька в подземную комнату и съежился весь, а голову втянул в плечи, будто его ударили по темени. У входа на трехдюймовых гвоздях висят кнуты: ременные, резиновые, проволочные — целый набор. В потолок вбиты длинные крючья. На одном, что ближе к выходу, повис клочок женского чулка. Под крючьями стоят козлы, вкопанные в земляной пол. Они забрызганы свежей кровью. Посередине комнаты — низкий стол. Он тоже весь в пятнах крови.

Ненароком Санька бросил взгляд под стол и не-вольно попятился: там валялась знакомая голубая косыночка…

Санька хочет убежать наверх, к себе в комнату, из этого страшного подземелья и не может: ноги не слушаются, одеревенели от страха… Пятится на цыпочках, толкает спиной тяжелую дверь. И вдруг кинулся к лестнице, шлепает по ступенькам босыми ногами.

Никитка по-прежнему спал, посвистывая носом. Ощупал Санька Владиков топчан — пусто. Не вернулся…

Во дворе урчит грузовик. Санька метнулся к окну. Возле машины мельтешат темные фигуры. Потом грузовик с потушенными фарами выехал со двора и свернул на дорогу, что вела на Друть. «В реку повезли…» — обожгла Саньку догадка.

Лег Санька на топчан, натянул на голову одеяло. Колотит его лихорадка. Чудится: урчит снова грузовик. Обшарил Санька пугливым взглядом школьный двор, залитый немощным лунным светом.

Ни души.

Скулит ветер.

Взмахивает черным крылом тишина.

4

Из перелеска выкатилось что-то гремучее, ползет по шоссе к Дручанску. По-звериному рыкает, скребет дорогу лязгающими лапами, а она охает и глухо стонет.

Санька поднимается на цыпочки, вытягивает шею, повернув стриженую голову к окну.

В далекой синеве плещется рыжее предзакатное солнце. Пасутся облака — белые, кучерявые. Два облачка отбились, бродят над лесом на краю неба. Подпасок-ветер настигает их, гонит назад, к отаре.

Что творится на дороге, Саньке не видно. Раскосматилась пыль над ельничком. Кто ее волочит, эту кудлатую гриву? Дорога легла возле школьного штакетника. Чтобы посмотреть на нее, надо подойти к самому окошку. А Санька стоит с мелком в руке у доски посередине класса.

— Речка… — произносит отрывисто Вальтер.

Санька оставляет на доске белую извилистую линию.

— Лес… — подсказывает Вальтер, дрыгая длинными ногами.

Санька старательно рисует подобие деревьев.

— Землянка…

А гул нарастает. Вот уже возле школы грохочет железо, вздрагивает и гудит пол под ногами.

Вальтер прижег новую сигарету и подошел к окну. Вслед за ним, будто ненароком, шагнул к подоконнику и Санька.

Мимо школы ползут рыкающие танки с желтыми крестами на боках. Широколобые, приземистые… Пушечные стволы с ребристыми раструбами вытянуты вперед, будто обнюхивают дорогу. Люки у танков открыты, из них торчат головы танкистов в черных квадратных шлемах.

Железная громыхающая лавина запрудила главную улицу. Передний танк сполз с бугра к мосту, что стоит на деревянных ногах в речном плесе. А из перелеска выкатываются все новые машины. Они не задерживаются в центре, а уходят рокочущими ручьями в русла боковых улиц, будоража тишину деревянного городка.

Никогда еще с начала войны не было в Дручанске столько танков, как сегодня. Фронт прошел стороной, не задев притихших изб прожорливым огнем; Гремели бои справа, слева. Иногда по ночам орудийные раскаты приближались, становились слышней. А потом внезапно удалялись и замирали где-то за Днепром.

Вечером на тех улицах, в тех переулках, где остановились танкисты, рвали тишину револьверные выстрелы да визгливые причитания женщин. К середине ночи все замерло в городке. Только ракеты вспархивали над околицей да изредка слышались окрики патрулей…

Топчан стоит возле самого окошка, и Саньке слыхать, как старый явор трется горбатой спиной об стену, стучит ветвями в оконную раму.

На соседнем топчане, возле двери, храпит с присвистом Никитка. А Саньке не до сна… Послышались шаги в коридоре. Может, идут за ним? Схватят и поволокут в то страшное подземелье. Как же отсюда выбираться теперь? Мерещится Саньке рыжая откормленная харя Эриха. Сидит, наверно, под дверью, караулит.

А таинственные звуки ползут снаружи к Саньке под одеяло. Процокали чьи-то сапоги на булыжном дворе. Приглушенно заурчал автомобиль. По-лягушечьи квакнул клаксон.

…Первый же громовой удар встряхнул Саньку и подбросил на топчане. В выбитое окно горячий ветер несет удушливый запах гари. От подземных толчков вздрагивают стены, ходит ходуном пол. Гроза ревет где-то вверху, над крышами, бьет по земле тугими бухающими ядрами.

Под ногами хрустят осколки разбитого стекла. Санька метнулся к окну и замер. Гремучие всплески огня выбрасывала земля со скрежетом и утробным воем. Откуда-то сверху наплывал яркий свет. Он выхватывал из темноты проулки и целые улицы, запруженные лобастыми танками. В центре колонны бушует яростное пламя. Некоторые танки пытаются вырваться из пожара. Ползут к восточному выезду, теряя багровые клочки пламени. Но и туда с неба падают гремучие ядра, выбрасывая из земли новые огненные смерчи.

Санька высунул голову из окошка и увидел в вышине два огромных фонаря, подвешенных к парашютам. Один над центром города, второй освещает восточную окраину, куда норовят прорваться недобитые танки. Над фонарями гудят бомбардировщики. А с земли кто-то сигналит самолетам. В двух местах…

— Наши… — произносит вслух Санька, и теплая волна радости заполняет всю его душу.

Во дворе школы переполох: две бомбы вздыбили землю невдалеке от ограды. Со двора, едва не сбив часового у ворот, выскочил грузовик. У подъезда снуют солдаты, им что-то кричит длинноногий Вальтер. Два немца волокут в подвал какой-то ящик.

Санька на цыпочках спускается по лестнице вниз. Выскользнул на двор. Крадется к ограде. Вот уже ухватился за штакетины, хотел перемахнуть через ограду. В это время чья-то цепкая рука схватила его за шиворот. Повернул голову — Эрих скалит крупные лошадиные зубы:

— Цурюк!

Рванулся Санька так, что затрещал ворот рубахи. Бежит вдоль городьбы. Эрих топает сзади. Настигает… Кинулся мальчишка гестаповцу под ноги.

Тот, застигнутый врасплох, с разгона кувыркнулся через голову и брякнулся плашмя.

Санька метнулся через забор и — пропал в ночной темноте.

 

Подвиг на шоссе

1

Во время ночной суматохи Санька заскочил к деду Якубу, чтобы спрятаться у него на подворье. Прокрался вдоль плетня к сенцам, ухватился рукой за щеколду и вдруг прыгнул с крыльца к городьбе: за пуней послышались чьи-то шаги. Пригляделся — и сразу отлегло от сердца. Он, дед…

Дед Якуб не стал прятать Саньку, а передал ему устный приказ Кастуся: после бегства из «музыкальной» школы сразу же уходить в отряд.

— Немцы шарахаются, как чумовые. Утром сызнова облаву сделают. Айда на огород, — торопил старик, — проведу до Гнилого болота. А там — бог батька…

На прогалине — зеленый хоровод. Голенастые осинки топчутся в мокрой траве. Вышли из чащи рассвет встречать. А на болоте шастает ветер. Всхлипывают заросли. В камышовых бочагах дымится черная как деготь вода.

— Подавайся на Загатье, — напутствовал Саньку дед Якуб. — Крюк вымеряешь, зато дрыгву минуешь.

— Я по кочкам. Слегу возьму…

— Остерегайся окон болотных, — внушал старик деловито. — Они, слышь, вроде колодца. Вода в них с берегами вровень. Оступишься — пропал: там бездонная хлябь.

Санька постоял немного на зыбкой кочке и решительно шагнул вперед. Он перепрыгивал с кочки на кочку, цеплялся руками за ветки, останавливался, выбирая надежное место для нового прыжка. Срывался по пояс в густую тягучую воду, где копошились коричневые пиявки.

Усталый и вымокший, выбрался он на мшистый островок, прислонился спиной к деревцу. Над болотом табунились белогрудые облака. Там, в синей вышине, было светло и просторно. А тут надвигалась на Саньку со всех сторон черная болотная глухомань. Она хлюпала, шурхала, чавкала. И не было ей ни конца, ни края…

Вдруг Санька заливисто свистнул, пугая болотную тишь, и бросился к столпившимся невдалеке березкам-карликам. За ними — он увидел — горбилась старая полуразрушенная гать.

Настил трухлявых бревен привел Саньку к лесу, откуда наплывал ворчливый шум реки.

2

Возле берега, прибитые волной, покачивались бревна. Санька потрогал конец толстого бревна, а потом снял с себя стеганку и запихал ее в котомку. С обрывистого берега свисали над водой коричневые плети сосновых корней. Он вырвал из земли длинные жгуты, связал ими два бревна, шагнул на середину плотика. Плотик закачался и поплыл.

Санька упирался шестом в песчаное скрипучее дно, отталкиваясь все дальше от берега. Набежавшая волна вытолкнула плотик на стрежень, и тяжелые бревна сразу стали легкими и ненадежными, как щепки.

Санька сел на бревна верхом, спустив босые ноги в торопливую воду. Котомка сползала с плеч, и он то и дело вскидывал ее за спину. Мимо плыли в кипучей зелени берега. Над обрывом ярым цветом пенились кусты черемух.

Друть кидала плотик с гребня на гребень, крутила в широких суводях. На излуке река вытолкнула шаткий плотик в тихую заводь. Выбравшись на песок, Санька надел куртку и по едва заметной тропинке зашагал прочь от берега.

Неожиданно впереди послышалось короткое ржание. В ельнике стояла оседланная лошадь. Шагах в пяти от лошади лежал человек, прижав к груди окровавленную руку. На выцветшей гимнастерке расплывалось багровеющее пятно. Крепко сжаты белые обескровленные губы, над ними натопорщились черные усы.

Санька наклонился над усатым партизаном и замер: и бровастое лицо, и волнистый чуб — все было знакомое. Только вот усы приклеились чужие. Их Санька не видел прежде на моложавом лице.

— Андрюшин! — прошептал Санька и опустился на корточки возле раненого.

Андрюшин поднял отяжелевшие веки и глянул на Саньку глазами, налитыми болью и тоской.

— Саня? — выдохнул он вместе со стоном. — Беги в отряд. Немцы Селибу жгут… Карательный отряд… На двадцати трех машинах… С пушками… Кастусь там остался… Не успел переплыть… Меня вот обстреляли…

Санька таращил недоумевающие глаза на разведчика. Ведь дед Якуб сказал, что Кастусь уехал в отряд… Как же так? Почему ж он не успел переплыть Друть?

— Бери моего коня и скачи по этой тропе… — проговорил Андрюшин, сдерживая стон. — Там будет мостик… Свернешь налево… по-над оврагом…

Здоровой рукой он потянулся к кармашку на груди, достал оттуда свернутый вчетверо листок бумаги.

— Передай донесение. — Он сунул записку Саньке в руку.

Рыжий тонконогий конь километра полтора бежал машистой рысью, а потом вдруг рванулся в намет. Санька подпрыгивал в скрипучем седле, сжимая в руках ременные поводья. Ветви лещины больно хлестали по лицу, обдавали холодными брызгами росы.

Так он скакал полчаса, а может и час, но ни мостика, ни оврага не было впереди. Он натянул поводья, и разгоряченная лошадь пошла, отфыркиваясь, крупным сбивчивым шагом.

Где-то в лесной глухомани протяжно стонало дерево-скрипун. Казалось, кто-то затерялся в непролазных дебрях и не может выбраться на дорогу. Просит о помощи, захлебываясь утробными всхлипами. Санька хлестнул по боку коня и припал к луке.

Лес — медноствольные корабельные сосны — кончился сразу, будто кто разрубил хвойную чащу на два зеленых массива. А в этом разрубе возник звонкоголосый ручей и через него — бревенчатый мостик. От мостика уползали две тропы. Одна — в белоногий березняк, другая круто поворачивала влево и терялась в кучерявом ольшанике. Санька свернул налево, в зыбучий наплыв листвы.

— Пропуск! — преградил ему дорогу человек с винтовкой наперевес, с красной ленточкой на шапке.

Санька вздрогнул от внезапного окрика…

С заставы его вела низкорослая девушка с автоматом на груди. Вскоре почти возле самой тропинки Санька увидел под вековой елью землянку — замшелую, с покатой дернистой крышей, с квадратной дверью. Над нею багряно плещется знакомый флаг…

Девушка толкнула дверь и пропустила Саньку в землянку.

На столе, возле двери, стоит радиоприемник. Землянка просторная, светлая, с двумя окошками. Часть помещения отделена занавеской, за ней — нары и железная койка, аккуратно заправленная солдатским одеялом.

Возле окна — второй стол, колченогий, накрытый красным полотном. На столе — карта, чернильница, стакан круто заваренного чая на блюдце, рядом два кусочка сахару. Чистота. Порядок… Вот, оказывается, как живут партизаны! За столом сидит смуглый очкастый человек в военной гимнастерке, стянутой крест-накрест ремнями. Голова обкручена широким, как чалма, бинтом. Из-под него торчат над ухом клочки белоснежной ваты. Перед ним на столе разобранный пистолет, а в руках посверкивает никелированный ствол.

— Товарищ комиссар отряда, на заставе номер два задержан неизвестный мальчишка, — доложила девушка.

Санька исподтишка разглядывал человека, которого партизанка назвала комиссаром. На смуглом лице раскустилась черная с проседью бородка. Он снял очки и посмотрел на Саньку в упор. Взгляд у него пристальный и цепкий.

Комиссар сделал знак рукой, и девушка-конвоир вышла за дверь.

— Ранен, говоришь, Андрюшин? — допытывался комиссар.

— Левая рука перебита… Вот от него записка… — ронял Санька мокрые слова. — А Кастусь в Селибе… Один… Там каратели…

В это время дверь распахнулась и в проеме возникла плечистая фигура.

— Кто тут у тебя, комиссар? — спросил вошедший и сбросил с плеч промокшую где-то плащ-палатку.

Он повернул большеглазое, чисто выбритое лицо к Саньке, и тот чуть не вскрикнул от радости: посередине землянки стоял Максим Максимыч, председатель райисполкома. Он совсем не изменился. Глаза по-прежнему приветливые, добрые. И костюм на нем такой же, как раньше, — полувоенный.

— Здравствуйте, Максим Максимыч! — выкрикнул Санька и тут же сообщил: — Убёг я из «музыкальной» школы… — Лицо его вдруг нахмурилось, голос задрожал. — Владика замучили… И тетю Аню тоже…

— Вот что, Шульга, — обратился Максим Максимыч к комиссару, — возьми Саньку под свою опеку. И «музыкальной» школой займись.

Они стояли лицом к лицу — оба подтянутые, строгие. Шульга выше ростом и, судя по седеющим вискам, постарше годами. Максим Максимыч — коренастый, крепко сбитый, с увесистыми широкими ладонями.

Максим Максимыч прочитал донесение, распахнул дверь землянки и приказал кому-то, стоявшему снаружи, срочно позвать посыльного. Когда посыльный появился в дверях, вручил ему донесение, коротко приказал:

— Орлову!

Потом шагнул к столу и припал к котелку с водой.

— Поскачу на переправу, — заговорил он, утирая подбородок рукавом. — Там две наши роты в засаде. Надо задержать карателей на Друти до ночи. А ты, комиссар, готовь раненых к отправке в Кличевские болота. За Андрюшиным пошли расторопных…

Потом выслали Саньку из землянки и остались вдвоем.

А через несколько минут его трясла телега, которую везли чуть не вскачь два рослых коня. В задке, свесив ноги через грядушку, сидела чернявая девушка с санитарной сумкой на боку.

Коней понукал скуластый парень, взмахивая ременным кнутом. Рядом с ним, на сене, лежала десятизарядная винтовка.

— Найдешь то место, где лежит раненый? — спросил партизан.

— Найду, — заверил Санька, — там дуб на повороте… Высокий. Макушка грозой побита…

2

Вечером, как только Кастусь получил из штаба бригады срочную депешу, Левшук вытащил из тайника ручной пулемет. Почистил его. В брезентовую сумку уложил четыре заряженных диска. К поясу пристегнул две гранаты. Много оружия переправил он партизанам. Добывал винтовки, гранаты, пистолеты… А этот пулемет на днях снял с телеги у за-зевавшихся полицаев, которые приезжали в Ольховку ловить кур.

В душе у Левшука теплилась надежда: может, Кастусь и его возьмет в отряд. Связной давно рвется туда…

Теперь, когда Левшуку стало ясно, что немцы замышляют блокаду партизанской зоны, пришло решение: ему больше незачем оставаться в Ольховке. Нынче его место — в отряде.

Однако Кастусь отказался взять связного в отряд.

— Вызывают меня одного! — сказал он запальчиво.

— Алексей Петрович забыл про меня, — уговаривал Левшук.

— Не забыл и не забудет… — ответил Кастусь и после минутного молчания добавил: — Оставайся. Собирай сведения о гарнизоне. Кончится блокада, придем выкуривать фрицев из Дручанска.

На этом их разговор оборвался. Последние слова Кастуся Левшук воспринял как приказ. А разве ему, бывшему красноармейцу, не известно, что такое приказ в военное время?

Ухватившись за стремя, Левшук шел рядом с конем, на котором ехал Кастусь. В сутемках за деревней они остановились. Левшук снял с плеча пулемет:

— Возьми… Гранаты тоже… Пригодятся.

Тут, за колхозной ригой, они попрощались, и Кастусь заторопился на Друть.

Он приехал в Селибу во второй половине ночи. Привязал коня к пряслу и направился в крайнюю избу. Левшук посоветовал вызвать кого-нибудь из местных жителей к реке: здешний человек без промашки укажет брод.

Но изба оказалась без хозяев. Зашел во вторую — тоже ни души. И в третьей пусто. Только котята пищали где-то под печью. «В болота ушли селибовцы», — подумал Кастусь.

Он свел с крутого обрыва коня к реке, но когда сел верхом, тот заартачился. Не захотел идти в шумящую холодную воду. Кастусь понукал норовистого мерина. Тот, робко переставляя копыта на сыром скрипучем песке, подходил к самым заплескам, а потом всхрапывал и шарахался назад к песчаному откосу, сбрасывая в реку звонкую розовую гальку.

Светало. Кастусь ехал вдоль берега, отыскивая глазами брод. Вот тут-то и послышался отдаленный гул машин. Он наплывал из-за кладбища, с большака, то затихая, то нарастая до ворчливого рокота. Разведчик хлестнул лошадь и поскакал напрямик по луговине к кладбищу: там, на левом склоне холма, пролегла дорога. Он спрыгнул с лошади и, раздвигая кусты, заторопился на край кладбища.

Грузовики с немецкими солдатами уже выкатывались на развилку, где Ольховская дорога соединялась с большаком. Кастусь насчитал двадцать три машины. Четыре грузовика в хвосте колонны тянули за собой тупорылые пушки.

На развилке машины остановились. Грузовики с пушками развернулись, потом отошли в сторону. Возле орудий засуетились солдаты. Вскоре над кладбищем с тугим шелестом пролетел первый снаряд. Клюнулся в крайнюю избу, раскатисто крякнув, — и дощатая крыша сползла на землю. Потом пушки стреляли все сразу. А когда они смолкли, гавкнули глухо другие орудия — там, за лесом, где осталась Ольховка. Кастусь с тревогой прислушивался к отдаленным орудийным раскатам. Значит, из Дручанска тоже вышли каратели. Обстреливают Ольховку.

Мимо кладбища прошмыгнули в деревню мотоциклисты. Сейчас и грузовики тронутся… Но они что-то мешкают. Вот солдаты спешились. Идут к кладбищу по большаку. Тремя группами. С промежутками… Голова колонны уже поднялась на холм. Вот они, фашисты! Совсем близко…

Кастусь высунул ствол пулемета из-за камня. Вставил ногу в петлю и натянул ремень, чтобы не прыгал ствол во время стрельбы. Подтянул ближе диски. Старался делать все спокойно, однако руки что-то вздрагивали и по спине пробегал колючий холодок.

Гулкая скороговорка пулемета расколола зеленую кладбищенскую тишину. Кастусь видел, как падали немцы. Одни оставались лежать неподвижно на большаке, другие копошились, отползая назад. А те, что уцелели от первых пуль, ошалело озирались… Кастусь сменил диск, хлестнул по ним длинной огненной струей, и они кинулись толпой с холма вниз, оставляя на дороге упавших. Опять лезут на бугор. Бегут цепью к кладбищу, стреляя и что-то выкрикивая.

Он прижал щеку к теплому ложу. Посадил на мушку крайнего — сухопарого, с квадратной челюстью, а потом прошил крупной строчкой всю цепь атакующих. Падают. Живые прячутся за мертвых. Вон один гранату тянет из-за пояса…

Кастусь направил на него ствол пулемета и нажал крючок. Но пулемет молчал. Снял диск — пусто… Спохватился: уже три диска опорожнил. Остался четвертый — последний. Надо уходить. «Пока очухаются, переплыву на тот берег…»

Граната ударилась в могильный крест, отскочила за соседний холмик и лопнула там с пронзительным треском, окатив Кастуся горячей волной. Сразу онемела левая рука, стала непослушной, а ниже плеча — режущая боль…

Он ползком пересек кладбище, вскочил на ноги и — попятился назад: от реки, по луговине, перебежками наступали на кладбище солдаты. Совсем рядом, за кладбищенской канавой, гулко заработал пулемет. Кастусь метнулся за кусты, припал к земле. Но что это? Немцы замешкались. Поворачивают головы к реке. Стреляют туда.

Кастусь бросил взор за реку и увидел там всадника. Рыжий голенастый конь… На седоке серая кепка набекренилась. Андрюшин…

Разведчик подскакал к самому обрыву, бьет звонкими щебечущими очередями из автомата. Ему ответил с этого берега пулемет. Андрюшин хлестнул коня плеткой, и тот машистыми волчьими прыжками поскакал к лесу. Возле самого ельника всадник припал к гривастой шее коня. «Подбили…» — обожгла догадка.

А эсэсовцы уже мельтешат на кладбище, прячутся за кустами. Кастусь отпугнул их короткой очередью. Ему ответили сразу два пулемета, стоявшие где-то очень близко. Они били вперекрест, с перемещением, будто прочесывали каждую весеннюю травинку, и Кастусь, услыхав приближающееся тюканье пуль в землю, прижался щекой к траве. Он чувствовал, что немцы теперь не выпустят его из виду, будут без передышки дырявить могильный холмик, за которым он притаился.

Пулеметы внезапно смолкли, и немцы, поднявшись во весь рост, кинулись вперед:

— Русс-Иван! Сдавайся!..

Срезал их последними пулями. Наседают с другой стороны. Тоже кричат, чтобы сдавался. Сами не стреляют. Видно, хотят взять живым. Метнул гранату. Выхватил из-за пояса вторую, поднялся на ноги и шагнул к эсэсовцам.

Сзади, совсем рядом, щелкнул револьверный выстрел. Что-то острое и пекучее ударило в затылок, вспыхнуло в глазах кровавым огнем. Обхватив голову руками, Кастусь присел на могильный холмик, потом упал на спину. Выскользнувшая из рук граната разорвалась у него в ногах, окровавив ступни.

Но Кастусь уже не чувствовал боли.

3

Генерал фон Таубе догадался, какая угроза нависла над автострадой Минск — Могилев. Партизаны оседлали магистраль между Друтью и Ольсой, и войска вермахта продвигаются по ней на фронт с большим уроном. Дручанск остался единственным гарнизоном в междуречье, который кое-как еще сдерживал натиск партизан. Если партизанские отряды разгромят его, то автострада будет окончательно парализована. А ведь она после магистрали Минск — Смоленск вторая по значению на этом участке фронта.

Чтобы ликвидировать опасность, фон Таубе решил уничтожить партизанские отряды в междуречье. Он настойчиво требовал подмогу себе. В шифровках признавался, что теми силами, которые находятся в его распоряжении, может только обороняться. Причем свои «совершенно секретные» донесения в Берлин генерал сдабривал баснословными цифрами насчет численности партизан: мол, накопилось их в лесах за Друтью десятки тысяч.

Генеральный штаб вермахта срочно отозвал с фронта две дивизии с устрашающими названиями «Волчья пасть» и «Мертвая голова» и направил их в распоряжение фон Таубе, назначив его обер-группенфюрером карательной экспедиции. В Могилеве и в Быхове эсэсовские дивизии спешно переформировались, заполнили поредевшие ряды солдатами РОА .

Третьего мая 1942 года тридцатитысячная армия с танками, с артиллерией, с самолетами двинулась на Друть.

Батальон Фока пробирался на Друть ночью на машинах, в составе подразделений «Мертвой головы». За пять месяцев, которые Фок провел на фронте, он сумел завоевать доверие к себе. В первые же дни опальный майор сделал две вылазки в тыл наших войск, и его сразу заметило фронтовое начальство. А после того как под Новым Осколом Фок вынес из-под артиллерийского огня раненого командира дивизии, ему вернули погоны майора, а вместо отобранного «Железного креста» на грудь повесили новый.

Батальон получил приказ: занять на левом берегу деревню Селибу и, форсировав реку, прочесывать лес вдоль дороги, что вела на Глубокий Брод.

Командир батальонной разведки Шульц — вислогубый, пучеглазый обер-ефрейтор, носивший в нагрудном кармане, как святыню, выгравированный на медной бляхе портрет фюрера, трусливый в бою, зато всегда первым в батальоне успевавший послать посылку награбленных вещей в Саксонию своей невесте — помчался с пятью разведчиками на мотоциклах в притихшую деревню. Через несколько минут он прислал оттуда своего помощника с донесением, что партизан на левом берегу нет, жители деревушки тоже куда-то попрятались.

Предусмотрительный Фок на всякий случай приказал солдатам оставить грузовики, построиться в походную колонну и двигаться в деревню пешим строем.

Первая рота уже поднималась по большаку на холм, к купине старых берез, под которыми приютилось в кустах деревенское кладбище. И вдруг откуда-то из-за могильных холмиков, из-под белых кустов черемухи, хлестнули по колонне огненные струи пулеметных очередей. Командир роты, который шел впереди, присел на колени и, взмахнув руками, ткнулся головой в кювет. Подкошенная свинцовой плетью свалилась на землю вся первая шеренга. Падали еще… еще… Это произошло так неожиданно, что оторопевшие солдаты несколько секунд стояли на большаке, не ломая строя и не снимая с плеч оружия. А невидимые партизаны продолжали выкашивать роту в упор — то длинными, то короткими очередями. Уцелевшие солдаты наконец-то опамятовались и кинулись назад, но их и бегущих настигали пули.

Фок развернул вторую и третью роты к бою. Но как только первая цепь поднялась над пригорком, ее тут же скосили бреющие пули. Вся дорога на бугре была завалена трупами. Оттуда ползли вниз, к большаку, раненые.

Лицо у Фока помрачнело. Вот она, партизанская война! Началась… Батальон еще не переправился через Друть, партизанские леса еще впереди, а от первой роты осталось не больше трех десятков солдат.

Вспомнил вчерашний приказ обер-группенфюрера. Зло засмеялся. Фон Таубе в своем приказе заявил, что с партизанами на Друти он покончит в трехдневный срок. Глупый боров! Это тебе не ячмень выгребать из дручанского элеватора!

В мыслях Фок метнулся к командиру разведки Шульцу. Негодяй! Подвел под партизанские пули батальон. Помчался как угорелый в деревню обшаривать сундуки. А на кладбище, небось, не заглянул! Отсиживается теперь где-нибудь за избой, скотина, пока нас колошматят…

«Там их не меньше взвода… — решил Фок, с опаской поглядывая на кладбище, где укрылись недосягаемые партизаны. — В лоб не возьмешь…»

Он приказал командирам рот оцепить кладбище справа и слева, а сам повел группу солдат вдоль берега к южному скату холма, чтобы отрезать путь партизанам к реке.

Когда запыхавшийся Фок прибежал на кладбище, командир второй роты обер-лейтенант Зингер стрелял в мертвое лицо партизана из парабеллума. Командир батальона оттолкнул офицера и строго спросил:

— Где остальные?

Обер-лейтенант сердито сунул дымящийся револьвер в кобуру, на крючконосом хищном лице появилась злая усмешка.

— Один был…

Около трупа сгрудились солдаты. Сзади напирали, расталкивали передних: каждому хотелось глянуть в лицо тому, от кого всего лишь минуту назад они шарахались по кладбищу. Он был для них необыкновенным человеком, этот русский парень с белоковыльным чубом: вступил в поединок с целым батальоном солдат! И умер с гранатой в руке… А ведь ему предлагали сдаться в плен…

— Один? — переспросил Фок, бросив опешивший взгляд на столпившихся автоматчиков.

Зрачки его вдруг расширились, а черные прямые брови от изумления взметнулись вверх.

Фок шагнул к кусту, где, распластавшись, лежал возле своего пулемета партизан. Пряди волос, упавшие на брови, густо покраснели от выступившей на лбу крови. К голове прильнули стебли травы, они тоже окрашены кровью. Ложе пулемета поклевано пулями.

— Пятый год носим в руках оружие! Европу прошли… А воевать не научились! — Фок швырял своим солдатам в лицо ядовитые фразы, повышая голос и все больше раздражаясь. — Учитесь у русского партизана воевать! Если бы наши солдаты дрались так, как этот русский, мы завоевали бы весь мир!

— Герр майор, зачем такое преклонение? Все-таки он русский…

Фок повернул голову, и его глаза встретились с выпученными глазами Шульца. Обер-ефрейтор стоял на правом фланге и ехидно ухмылялся. У Фока от злобы искривилось лицо. Чего доброго, этот пройдоха может состряпать донос в гестапо. А там ни на что не посмотрят…

Фок выхватил из кобуры револьвер.

— Я не виноват! — завопил Шульц, тараща вы-пученные глаза на командира батальона. — На кладбище заезжал Глобке…

Вздрагивающими пальцами Шульц ищет застежку на кобуре, силится расстегнуть. Фок выстрелил ему в переносицу, и тот опрокинулся навзничь. Звонко бряцнула каска обер-ефрейтора и покатилась с бугра…

После того как похоронили в общей могиле своих солдат, Фок остановил батальон на большой привал в деревне. В батальоне оказалось немало раненых, их надо было отправить в тыл.

Был полдень, а Фоку вовсе не хотелось есть. После такого необычного боя, после похорон, после расстрела обер-ефрейтора кружилась голова и клонило в сон. Ему вынесли из избы кровать, поставили под березой на дворе, и он, отказавшись от еды, уснул.

Какая-то властная грохочущая сила швырнула кровать на середину двора и шмякнула Фока обземь. Однако он тут же пришел в себя. Сверху тугими волнами скатывался на землю вой пикировщиков. Это удивило Фока: у партизан есть бомбардировщики?..

Фок вскочил на ноги, бросил взгляд вверх и — опешил. На деревню пикировали самолеты с желтыми крестами. С ума сошли! Неужели не могут отличить своих солдат от партизан? Идиоты! Пять пикировщиков навалилось…

Бомбы рвались всюду: на огородах, на улице, на подворьях. Горели избы. Вверх взлетали обломки построек, орудийные стволы, кузовы грузовиков. Над деревней поднялся черный столб дыма с раскосмаченной макушкой.

— Ракеты! Ракеты! — кричал Фок, выбегая на улицу. — Бросайте этим олухам ракеты!

Вверх взлетели сразу две ракеты, но самолеты продолжали сбрасывать бомбы, а потом с бреющей высоты секли очумелых солдат разрывным свинцом…

Фок выхватил у солдата из рук ракетницу и начал сигналить сам. Десять красных ракет выпустил он вверх, и только тогда бомбежка прекратилась: летчики узнали своих…

Наступила оглушающая тишина. Фок шел по изрытой бомбами улице, перешагивая через скрюченные, полуобугленные трупы, и цепенел от ужаса: всюду валялись покареженные грузовики, обломки пушек, изувеченные солдаты.

Уцелевшие солдаты построились на краю догорающей деревушки. Семьдесят шесть человек… Это все, что осталось от батальона. Фок обеими руками схватился за голову: погиб батальон…

И вдруг в этой жуткой тишине кто-то захохотал. Хохот был дикий и неистовый. Фока бросило в дрожь. Оглянулся. Из соседней воронки лез на четвереньках обер-лейтенант Зингер.

— Господа! — крикнул он. — Поздравьте меня! Я теперь гауптман…

Он подбежал к солдатам и начал кривляться, пиликая на губной гармошке и притопывая кургузыми сапогами.

— Свяжите его! — приказал Фок. — Он рехнулся…

Вечером солдаты сколачивали плоты из бревен. Где-то в зарослях нашли две лодки, приволокли их к месту переправы.

Весь вечер Фок сидел на берегу угрюмый и ко всему безучастный. Ему что-то докладывали, о чем-то спрашивали, но он только махал рукой да беспрерывно сосал сигару.

Никто не знал, какие мысли роились в его душе. А Фок думал о том, что теперь ему уж не отделаться штрафной ротой. Один партизан перебил почти половину батальона! Если бы не этот нелепый бой, не попали бы его солдаты под бомбежку. Фок силился придумать хоть что-нибудь в свое оправдание и — не мог. За одно утро потерять батальон солдат! Это — кошмар!.. Не будет теперь пощады Фоку…

Внезапно на берегу, там, где сидел Фок, щелкнул револьверный выстрел. Когда солдаты прибежали туда, командир батальона лежал на песке с простреленной головой. В его руке еще дымился парабеллум.

 

Змея за пазухой

1

Целый вечер на переправе стучали пулеметы и надрывно квакали мины. Иногда из грохота битвы вырывался птичий стрекот автоматов, но его тут же глушило басистое уханье.

В сумерках в партизанский лагерь привезли с Друти раненых на пяти подводах. Их не стали снимать с телег, хотя тряская лесная дорога разбередила им раны. Медсестра, та самая, с которой Санька ездил за Андрюшиным, поправляла сено у каждого в головах, а тех, кто совсем завял от жажды, поила водой из фляги.

С прибытием этого санитарного обоза весь лагерь пришел в движение. Партизаны хозвзвода запрягали лошадей, врач Вера Петровна и медсестры выносили из госпитальных землянок раненых и укладывали их на повозки. На порожние телеги хозвзводовцы грузили продукты, имущество санчасти и другую поклажу.

Всюду в лагере звучал негромкий, но властный голос Шульги. Он кого-то поторапливал, кому-то давал советы, кому-то приказывал. Изредка его высокая фигура показывалась из густой темноты у штабной землянки, шумно хлопая полами плащ-палатки. Тогда Саньке казалось, что за плечами у Шульги взмахивают широкие крылья.

Ночью обоз покинул зимнюю стоянку отряда.

Позади остались землянки с домовитым теплом, с пряным запахом живицы. Подводы уходили все дальше в лес, медленно пробираясь сквозь заболоченные чащобы. Изредка обоз останавливался. Партизаны рубили топорами и кинжалами кусты и, подсвечивая фонариками, торопливо заваливали какую-нибудь черную колдобину. А через несколько минут усталые лошади, отфыркиваясь, тащили дальше телеги с тяжелой поклажей.

В рытвинах и вымоинах телеги прыгали, и раненые начинали громко стонать. Тогда их снимали и несли на носилках, пока обоз выбирался из ухабов.

Подводы давно уже шли без дороги, прокладывая в лесу новую партизанскую тропу. На передней телеге ехал Евсеич. Теперь лесник был конюхом в отряде. Он вел за собой весь обоз в лесную глухомань.

Санька ехал в середине обоза. Ему Шульга тоже дал подводу с двумя ранеными. Лошадь Саньке попалась с норовом, перед каждой калужиной останавливалась, всхрапывала. И он то и дело взмахивал хворостиной над ее сивой спиной.

Раненые в телеге разговаривали — негромко, вполголоса. Они оба лежали поперек телеги, перевесив ноги через грядушку. Тот, у которого была забинтована голова, молчал, лишь изредка тихо ойкал, когда встряхивало телегу. Вел рассказ второй, что нянчил забинтованную руку.

— …Под Ржевом оглушило, говорю… Рядом разорвался снаряд. Очнулся, когда немцы приволокли в свою траншею. Однако очухался я после контузии быстро. Ночью в деревушку отвели. Собралось нас, военнопленных, там тысячи две. Увезли в Могилев, а оттуда попал я на Друть. Пригнали нашу группу лес заготавливать для моста. Тут я и решил бежать. Стал подыскивать себе товарищей. Приглядываюсь к людям, ищу, на кого можно положиться… Подобрал группу, пять человек. Парни отчаянные — хоть в огонь, хоть в воду. Приготовились. Ждем случая. И вот третьего дня…

Санька прислушивается. Знакомый голос… Где он слыхал такой — с хрипотцой, с певучей заминкой? Оглянулся — лежит на сене красноармеец. Лица не видно. Только глаза в темноте посверкивают…

— …Погнали нас утром два конвоира в лес бревна таскать… — гудит голос красноармейца. — Там я изловчился, оглушил одного поленом. Второй — бежать… Пуля догнала… А тут третий вывернулся из лесу навстречу. Мы и его кокнули. Забрали оружие и — за Друть, к партизанам. В этой схватке и ранил меня один гад — тот, третий конвоир. А мои хлопцы целехоньки остались. Воюют в отряде…

Обоз пробирался теперь вдоль болота по сухой гриве. Уже часа полтора слева мерцали звезды в широких вадьях. Пахло тиной, мокрым корьем, болотной гнилью. Справа, с холма, надвигалась на обоз колючей стеной еловая чащоба. Иногда одинокие старухи-ели выходили из чащи на тропу, растопырив корявые руки, и тогда все подводы объезжали их, прижимаясь к дремучей хляби.

Далеко позади, откуда ушел партизанский обоз, как гигантский красный гриб, стояло над лесом зарево. А вон и еще лижут небо багровые языки. Видно, немцы прорвались за Друть и жгут лесные селения. Там, приглушенные расстоянием, без передышки клюют тишину пушки. Еле слыхать. Значит, подводы прошли за ночь немало верст.

Ночь в лесу была тихой и теплой, но сейчас наплывает от болота студеный подых. Санька, задрав кверху голову, ищет в небе Стожары. Они уже к зениту подбираются. Рассвет скоро…

Он прячет озябшие ноги под себя и трунит вожжами Сивуху: она все ухмыляется и стегает хвостом по оглоблям.

На рассвете Саньку сморила дрема. Тычется носом в коленки. Вожжи уронил. Волокутся они под телегой. Хитрая кобыленка косит глаз на седока. Лениво переставляет ноги. И вот она уже свернула с тропы, скубет голодным ртом молодую траву возле пня. Задние подводы остановились. Ездовые перекликаются — спрашивают друг друга, что случилось.

К замешкавшейся подводе подскакал всадник, который всю ночь сновал вдоль обоза, передавая приказы и распоряжения Шульги подводчикам. Растормошил Саньку, обругал разиней и помчался в конец обоза.

Санька подобрал вожжи и хлестнул хворостиной непутевую лошадь. Она ленивой рысцой потащила телегу по зеленой прогалине в рощу, где маячили передние подводы.

Только теперь, когда рассвело, Санька увидел весь партизанский обоз. Шестьдесят семь подвод насчитал он. Тридцать две везли раненых, а на остальных телегах ехало имущество отряда. На передней телеге, где восседал Евсеич в соломенном картузе, лежал кузнечный мех. Из соседних торчали какие-то железные предметы. Видно, переезжала на новое место отрядная кузница.

Партизан, раненный в голову, метался в бреду, и медсестра не отходила от телеги: то поддерживала забинтованную голову парня на тряской тропе, то мягко уговаривала его, когда он сгоряча пробовал подняться.

Второй раненый чувствовал себя лучше. Он сидел, привалившись спиной к грядушке. На коленях у него лежал черный немецкий автомат. Забинтованная рука, видно, не шибко беспокоила его. Он курил самокрутку и, как сыч, то и дело поворачивал голову то в одну, то в другую сторону. Будто искал глазами кого-то в обозе.

Что-то знакомое было в его вороватом взгляде. И вдруг Санька ахнул от изумления: в телеге ехал Рыжий! Тот самый Рыжий, которого Санька приметил в «музыкальной» школе… Теперь на его лице уже не было ни стрельчатых усиков, ни рыжей щетины. На голове, приминая длинные, давно не стриженные пасмы, набекренилась красноармейская пилотка. И гимнастерка бойцовская… И брюки… А на ногах ботинки и обмотки…

«Ишь, как ловко подделался под красноармейца…» — возмущается Санька, поглядывая на Рыжего исподтишка.

Санька становится на колени в передке телеги, напрягает взгляд: где-то там, впереди обоза, едет верхом на коне раненый Шульга. Как же ему сообщить? Бежать в голову колонны? Уйдет Рыжий… Посыльный комиссара где-то пропал. Хоть бы он появился! Всю ночь сновал вдоль обоза, а теперь не видать…

В голове у Саньки мечутся тревожные мысли. Как быть? Рядом с соседней телегой шагает ездовый — низкорослый парень в черной ремесленной гимнастерке. Позвать его на помощь, а самому хватать Рыжего? Застрелит… В руках у него автомат, а за поясом торчит граната.

Рыжий, казалось, беззаботно пыхал цигаркой. Но Санька заметил, что тот следит за ним настороженным взглядом.

Обоз выбрался из кое-как загаченного болота под высокие своды старого лиственного леса. Тут стояли и великаны дубы в зеленых папахах, и ветвистые вязы, и старые морщинистые березы с космами до пят. А внизу буйно раскустилась хвойная поросль, переселившаяся, видно, из-за болота, где шумели ее сородичи.

По колонне передали команду остановиться. Санька спрыгнул с телеги, сбивает хворостиной голубые чепчики с цветов, незаметно пятится к ельнику. Рыжий вроде перестал следить за ним. С медсестрой о чем-то разговаривает. Шмыгнул Санька за соседнюю телегу. Бежит дальше. Прячется за подводами. Вон за деревьями уже маячит рослая фигура комиссара. Возле него два верховых партизана. Он что-то приказывает им. Увидев бегущего Саньку, шагнул ему навстречу.

— Дядя Шульга! Товарищ комиссар! — заговорил Санька, не переводя дыхания. — Он… Рыжий… Раненым красноармейцем прикинулся…

— Где? — тихо спросил Шульга, загораживая собой Саньку от подвод.

— На моей телеге лежит… Автомат у него…

— Вот что. Иди туда. Не теряй его из виду. Сейчас пошлю в обход автоматчиков… Отрежем ему путь к болоту.

Ездовые уже распрягали лошадей, а медсестры и хозвзводовцы снимали раненых с телег, разгружали повозки. Некоторые партизаны из охраны санчасти начали ставить шалаши, сооружали навесы. Четверо уже копали колодец.

Пока Санька ходил к Шульге, Рыжий исчез. Комиссар тут же направил на поиски шпиона целое отделение бойцов. Они прочесали ближний ельник, обшарили болото, но Рыжего нигде не нашли. Партизаны, участвовавшие в поисках, решили, что он сбежал. Почувствовал, видно, что напали на его след…

Но Шульга думал иначе: не мог матерый шпион покинуть партизанскую стоянку, не причинив никакого вреда. Значит, он где-то здесь. Затаился.

Выставив вокруг стоянки секретные посты, Шульга усилил охрану и внутри лагеря. Потом с начальником караула проверил весь личный состав, отыскивая среди своих партизан «новичков», пришедших в отряд накануне блокады. Подозрительных людей в лагере не оказалось. Тут были все «старые» партизаны. Каждого из них Шульга знал в лицо, потому что воевал вместе с ними не один месяц.

Шульга строго приказал начальнику караула: задерживать каждого подозрительного человека и сажать под арест до выяснения.

2

Бои шли где-то в отдалении, и ветер приносил с той стороны лишь глухие удары тяжелых снарядов.

Два дня Шульга был занят поисками подходящей поляны для посадки самолетов. Тяжелораненых собралось в лагере семнадцать человек. Вчера привезли еще… Их надо немедленно отправлять на Большую Землю. Пухлощекая, со вздернутым носиком девушка-радистка, которую звали Зиной, уже наладила связь с Москвой и теперь колдовала над своей рацией под высоким грабом. Ее белые кудряшки опоясывала черная лента наушников.

На запрос Шульги о самолетах была получена ответная радиограмма: «Самолеты прилетят. Давайте точные координаты…»

Шульга и командир хозвзвода Осокин — чубатый парень с синими бойкими глазами, который с недавних пор стал правой рукой комиссара, — нашли в шести верстах от стоянки широкую поляну. Ее и решили расчистить для посадки самолетов.

Нынче чуть свет Шульга повел хозвзвод на поляну выкорчевывать пни. Саньку тоже взял с собой. Обслуживание и охрану лагеря Шульга поручил выздоравливающим раненым.

Подкапывали лопатами пни, подрубали неподатливые корни топорами, а потом дубовыми дрючками выворачивали пни из дернистого грунта. Некоторые матерые пнищи, вцепившись разлапыми корнями в землю, не поддавались. Шульга в шутку назвал их медведями. Обматывали корни веревками, впрягали сразу три или четыре лошади и выволакивали «медведя» из берлоги…

Как-то раз во время перекура Шульга отвел Саньку в сторону, сел на выворотень. Спросил, свертывая цигарку:

— Кого из «музыкантов» запомнил в лицо? Кроме Рыжего…

— Бровастый еще был… Смуглый… А нос, как у коршуна, — горбатый…

— Егоровцы задержали одного. — Шульга стянул с ноги сапог, размотал портянку, ощупал натертую пятку. Всовывая руку в голенище, неожиданно добавил: — К нам везут его…

Санька понял, что Шульга ни на минуту не забывал о Рыжем, о его сообщниках и, видимо, принял какие-то меры. Комиссар каждый день отправлял куда-то своих посыльных. Они привозили ему пакеты. Прочитав их, он тут же рвал и бросал клочки бумаги в костер. А потом снимал очки и, близоруко щурясь, долго протирал их полой гимнастерки.

…Вечером в лагерь привели «баяниста», задержанного егоровцами. Его втолкнули в шалаш к Шульге, а через минуту туда по вызову комиссара бежал Санька. Он сразу узнал старого знакомого. Да, это был «музыкант» из группы «баянистов». Тот самый — с хищным носом. Опознанный Санькой, шпион перестал прикидываться невинным простоватым парнем и сообщил Шульге подробные приметы остальных «музыкантов», которых вместе с ним отправили за Друть.

…Трое суток партизаны хозвзвода работали на поляне — корчевали пни, заваливали землей ямы, трамбовали. Сюда Евсеич привозил им еду из лагеря. Тут они и ночевали в наскоро сделанных шалашиках.

Утром четвертого дня Шульга и Осокин верхом на конях проехали всю посадочную площадку вдоль и поперек. То и дело спешивались, и Осокин придирчиво осматривал места корчевки. В отряде его считали специалистом по аэродромным делам: до войны он работал сигнальщиком в аэропорту, а по вечерам учился в аэроклубе на пилота. Поэтому Шульга целиком доверился ему и, долго не раздумывая, назначил начальником этого партизанского аэродрома.

— Можно принимать самолеты, — авторитетно заявил Осокин, когда они с комиссаром закончили осмотр поляны.

Шульга приказал пилить деревья для сигнальных костров. Осокин по всем правилам распланировал костры: один из них ограничивал посадочную площадку, другие обозначали букву Т, указывая направление и место посадки. Партизаны валили сухостойные кряжи, волокли на поляну, выкладывая из них условный знак.

Работа на аэродроме закончилась. Шульга оставил там Осокина с отделением для круглосуточного дежурства, остальных увел в лагерь. Их ждала другая работа. Надо было загатить болото между лагерем и аэродромом, а потом в глубине леса рыть землянки. Тут самое безопасное место для санчасти. Немцы едва ли проникнут сюда: всюду заболоченная чаща.

Шли дни, а самолетов с Большой Земли не было. По ночам Шульга выходил из шалаша и долго прислушивался, поглядывая на звездное небо. С досады пощипывал раскустившуюся бородку: хорошая летная погода пропадала даром.

Хотя посадочная площадка была готова, Шульга ежедневно наведывался туда. Вырубали с Осокиным мелкий кустарник на поляне, разравнивали бугорки, выкатывали из пролежней замшелые камни-дикари, которые остались незамеченными во время раскорчевки.

Сначала Шульга и Саньку брал с собой на аэродром, потом отвел его к Евсеичу в помощники. Прежнего лагерного кашевара свалил с ног брюшняк, и Евсеич добровольно взял на себя нелегкое дело — кормить всех в лагере горячей пищей.

В первую очередь кашевар готовил еду для раненых и больных, а потом уже кормил всех подряд. Не хватало посуды, и варево булькало целый день в одних и тех же ведрах, подвешенных на таганах под елями.

Евсеичу помогали радистка и две медсестры, но вскоре медсестер Шульга отправил в отряд. Кашевар потребовал новых помощников. Тут комиссар и вспомнил про Саньку. Во-первых, кашевару будет подмога — парнишка расторопный, во-вторых, каждый шаг у Евсеича на глазах…

Целое утро Санька носил воду из колодца. Большое ведро качало его из стороны в сторону, задевало за кусты, и вода выплескивалась из него на ноги. Евсеич добродушно ворчал, орудуя самодельным половником:

— Сказывал, набирай половину. Надорвешь пуп…

Санька выльет воду в кадушку, что стоит недалеко от огня, спешит опять к колодцу. Кадушка большая, и Санька долго мнет босыми пятками вереск в кустах между колодцем и кухней. Носит воду, а сам все думает о Рыжем. Неужели его не поймают?

Наполнив кадушку водой, Санька рубил дрова, мыл посуду, а когда готовили обед, даже орудовал чумичкой.

Поздно вечером они улеглись с Евсеичем прямо у потухающего костра. Намаявшись за день, Санька тут же уснул. А на зорьке внезапно проснулся, будто его толкнули в бок. Свежо. Поджал коленки к животу, стеганку на голову натянул. Слышит — кто-то шастает возле кашеварской посуды. Высунул голову из-под стеганки — теленок хрупает картошку в ведре. Пучеглазый, ушастый, с желтоватыми подпалинами. Откуда он взялся? Деревни остались далеко, за болотами. В лагере телят нету. Есть только лобастая, с кривыми рогами корова. Вон она пасется на привязи за колодцем. И вдруг Санька смекнул: лосенок… Вишь, какой горбоносый. И ноги длинные, как ходули.

А лосенок уже сунул губастую мордочку в другое ведро. Зачмокал как ребенок. Насытился и боднул ведро озорными рожками. Оно опрокинулось, загремело. Лосенок стрельнул в чащу — голенастый, резвый как заяц. И — исчез. Лишь белая калужина осталась возле опрокинутого ведра…

Утром, когда румяное солнышко вскарабкалось на нижний сук сосны, в лагерь прискакал посыльный. Он спрыгнул с коня и, ни с кем не разговаривая, побежал к Шульге. А через несколько минут они оба вышли из шалаша, и комиссар приказал срочно собрать всех, кто может носить оружие.

— Часовые остаются на своих местах! — звучали слова команды по лагерю.

К штабному шалашу сбегались партизаны. Сперва построились бойцы хозвзвода, потом встали в строй врач Вера Петровна и медсестры. К ним хотел примкнуть Евсеич, но его вернули. Приказали вернуться к раненым и одной медсестре. Остальных сестер и врача оставили в строю. Нашлись добровольцы из санчасти — ходячие раненые. Человек десять. Их тоже взяли. Среди них оказался и Андрюшин. Забинтованная рука разведчика была согнута в локте и висела на марлевой подвязке.

Вскоре Шульга увел свой небольшой отряд из лагеря. Повесив автомат на грудь, он размашисто шагал впереди — высокий, осанистый и невозмутимый. Рядом с ним семенил низкорослый посыльный, ведя оседланную лошадь в поводу. Партизаны уже скрылись в кустах, а забинтованная голова Шульги еще долго маячила над макушками елок.

В обезлюдевшем лагере поселилась робкая тишина. Оставшиеся люди угрюмо молчали. Приходили с аэродрома дежурившие там хозвзводовцы, о чем-то тихо разговаривали с Евсеичем и с Зиной. Потом, набрав в фляги воды, исчезали.

По лагерю прополз тревожный слух: отряд Максима Максимыча зажали в клещи два эсэсовских полка. Где-то на Ольсе…

3

Над лесом неожиданно повисла «рама» . Сначала она, замедляя ход, парила в синем мареве над болотом. Потом начала ходить широкими кругами, забирая все дальше влево — туда, где в непролазных уремах разнолесья затерялась Друть.

«Нас ищет, стервятник! — зло подумал Осокин. — На, выкуси… Найди иголку в стогу сена…»

Однако сердцу не было покоя. Ему, Осокину, Шульга вверил судьбу всех раненых. Тут уж гляди в оба. Никакой оплошки… Эти тревожные мысли и погнали Осокина с аэродрома в лагерь. Там чуть не целый день Евсеич подбадривал огонь: варил раненым еду. Не дымит ли его курево?

Но напрасно всполошился Осокин. Евсеич еще утром соорудил над костром широкий навес, чтобы рассеивать дым. Заготовил сухих, бездымных дров.

От имени Шульги Осокин продиктовал Зине радиограмму на Большую Землю и опять ушел на аэродром. Томило ожидание. Скорей бы прилетели за ранеными…

Во второй половине дня, когда Осокин проверял посты вокруг поляны, к нему прибежала запыхавшаяся Зина.

— Вылетают! Нынче ночью… — выдохнула она долгожданные слова, показывая Осокину радиограмму. — Только что получила…

Наконец-то семнадцатого мая на второй запрос Большая Земля обрадовала: прилетят два самолета.

Под вечер лагерь ожил. Суетились возле санчасти ходячие раненые, сновали у шалашей с самодельными носилками хозвзводовцы. Всех раненых два самолета не могли забрать, и Осокин приказал медсестре переправлять на аэродром в первую очередь тех, кому нужна срочная операция. Таких оказалось тоже немало.

Смеркалось, когда последние носилки вынесли из лагеря в ольшаник, где на трясинистых зыбунах лежали шаткие кладки. Туда же заспешили партизаны, свободные от дежурства по лагерю. Даже некоторые ходячие больные тайком от медсестры шмыгнули вслед за носилками. Всем хотелось посмотреть на самолеты, которые прилетят с Большой Земли в ату болотную глушь.

Санька втихомолку от Евсеича тоже подался к посадочной площадке. Он юркнул с тропы и заторопился напрямик: боялся опоздать. Возле самого болота раздвинул кусты и присел от неожиданности: Рыжий!.. «Музыкант» топтался под суковатой ветлой, силился что-то закинуть на верхний сук. Потом легко и проворно вскарабкался на дерево. Приладил на вершине сверкнувший в зеленом свете луны металлический штырь и быстро спустился на землю. Полез рукой в широкое дупло, вытащил оттуда какой-то черный ящичек, присел на корточки. Голова покачивается, локти двигаются — орудует руками… Около Рыжего, в траве, что-то пощелкивает, будто козодой на лугу. Точь-в-точь так, по-птичьи, перещелкивались те аппараты у «баянистов» в классе.

Ишь, где таился! Гад… Совсем недалеко от лагеря. С версту — не больше. А может, он только сейчас пришел сюда? Эх, нет у Саньки нагана. Задержал бы Рыжего. А без оружия к нему не сунешься. Вернуться в лагерь? Там есть часовые. Позвать их… Но за это время Рыжий опять исчезнет. Нет уж! Теперь Санька не потеряет его из виду. Будет ходить втихомолку по пятам. Кто-нибудь из партизан поможет…

Невидимый козодой смолк, и Рыжий поднялся во весь рост. Спрятал ящичек опять в черную дыру.

Озирается. Шагнул за ветлу и — пропал. Ползет шорох издалека слева.

Выскочил Санька на кочкарник. Черный силуэт маячит на болоте. Широкими прыжками сигает. Напрямик…. Чавкает болотная хлябь под ногами.

Санька бежит вслед за Рыжим, падает на зыбунах и тут же вскакивает на ноги.

Вот и аэродром рядом. Рукой подать. Рыжий остановился. Потом, приседая, пошел по кустам вдоль поляны. На опушке под растопыренной лещиной затаился.

Смотрит Санька из-за куста на поляну, а там уже горят посадочные знаки. На другом конце поляны, у самого крайнего костра, суетятся партизаны. Оттуда наплывает гомон. Видно, туда раненых снесли. Крикнуть? Не услышат. И Рыжего спугнешь. Убежит…

А вверху нарастал гул. Вон он, самолет — над поляной. Не прошло и минуты, как он с ревом пронесся над кострами. Рокот моторов замер за лесом и снова возник, но уже на другом конце поляны. Самолет с выключенными моторами идет на посадку. Два глазастых прожектора осветили всю поляну. А вон второй опускается… Оглашая поляну ревом, оба самолета подруливают к крайнему костру. При свете костров мелькает коренастая фигура Осокина. Он машет рукой и что-то выкрикивает. Возле самолетов замельтешили люди. Вытаскивают из люков какие-то тюки, ящики. Боеприпасы, видно. Появились с носилками. Грузят раненых…

Санька подползает к лещине — все ближе, ближе… Вон он, Рыжий, сопит под лещиной — никак не может отдышаться. Что он замышляет? Может, хочет кинуть гранату в самолет?..

И вдруг партизаны кинулись к кострам. Тушат их. Самолеты разворачиваются. На поляне сутемь. Дымят раскиданные головешки. Санька никак не может понять, что случилось на аэродроме. Во все глаза следит за Рыжим. Тот по-прежнему сидит под лещиной. Не высовывается.

Самолет с ранеными бежит по поляне. Фары погашены. Вот он подпрыгнул и шмыгнул за темный гребень леса. А вон и второй катится по траве, набирая скорость. Как буря, прошумел над Санькиной головой и устремился к толпе высоких елей, что стояли невдалеке. Уже слился с темным фоном леса. Потом как-то боком дернулся вверх и пропал в черном небе.

В эту минуту из-за леса вынырнули на бреющей высоте три распластанных силуэта. Внезапно из-под лещины, где затаился Рыжий, выпорхнула зеленая ракета. Хвостатая, шипящая…

С посадочной площадки гулко забухали винтовки, крупной строчкой прошивают вышину пулеметы.

И вдруг Санька спохватился: это же им, крестастым щукам, бросил ракету Рыжий. Заряжает вторую…

Санька с разбегу прыгнул Рыжему на спину, но тот стремительно нагнулся, ловко поддал плечом и перекинул Саньку через голову. Вскочил Санька на ноги — нет Рыжего. Шарит взглядом вокруг. Ага, вон он сигает по приземистым кустам к болоту…

— Оцепляй кустарник! — повелевает чей-то голос на поляне. — Оттуда сигналили!

— Сюда! Сюда! Тут он!.. — крикнул Санька и опрометью бросился вслед за беглецом.

А там, где всего лишь минуту назад стояли самолеты, взметнулся вверх высоченный куст огня.

Страшный оглушающий грохот потряс землю. Небо ревет. Мечутся вверху над поляной длинные тени. И опять в том конце поляны ухает и дыбится земля.

Бежит Рыжий к болоту, а Санька — наперерез ему. Настиг-таки возле самых камышей. На какую-то долю секунды Рыжий замешкался, потом вдруг прыгнул по-волчьи на Саньку и подмял его под себя. Жилистая рука тянется к тесаку. Санька вцепился зубами в руку, силится выскользнуть из-под Рыжего. Но тот все сильнее вдавливает его в болотную грязь. Задыхается мальчишка.

И вдруг Рыжий отпустил. Вскочил Санька на ноги, кашляет, отплевывается. И рот, и нос, и глаза — все залепила грязь. Около Рыжего стоят два партизана.

— Фашистам сигналил, гаденыш! — объясняет он им. — Я его и застукал.

— Сам он… — прохрипел Санька и опять закашлялся, отплевываясь.

— Ракетницу я у него отнял, — торопливо добавил Рыжий.

Он ударил ею наотмашь Саньку по голове, и тот упал к ногам партизана, как подкошенный. Метнулся Рыжий в непролазные камыши. Вслед ему застучали вразнобой запоздалые выстрелы.

 

Считайте меня коммунистом!

1

Санька очнулся в шалаше, когда в дверь заглядывало гомонливое утро. В затылке саднит. Ощупал руками голову — забинтована.

— Лежи, Саня! Лежи!

Повернул голову — рядом Осокин сидит. Смотрит на Саньку потеплевшим взглядом.

— Хотел взять матерого волка? Без оружия… С пустыми руками…

— Поймали Рыжего? — волнуется Санька.

Осокин сердито махнул рукой:

— Упустили, разини! Одного арестовал я за оплошку…

Чуть не заплакал Санька от досады: опять ушел Рыжий, прямо из рук выскользнул.

— Он небось уже в отряде орудует…

— Там Шульга. Он его сразу заарканит… — заверил Осокин и, угрюмо нахмурившись, сообщил: — Посадочную площадку испортили фрицы… Бомбами изрыли. Сейчас ребята заваливают воронки. А раненых мы отправили. Всех… Успели-таки наши самолеты… Боеприпасов подбросили.

Осокин ушел из шалаша и пропал где-то. Солнце уже на макушку вяза вскарабкалось, а он все не возвращается. Появился в середине дня, не один — с Евсеичем. Оба запыхались от быстрой ходьбы. У старика в руке кружка с молоком, ломоть хлеба. Потчует Саньку…

Осокин положил руку Саньке на плечо:

— Идти сможешь? Собирайся. На Ольсу поедем, в отряд… Шульга вызывает. Со мной поедешь. Я патроны повезу…

Выехали они из лагеря верхом на конях. Осокин взял с собой еще двух партизан, они вели навьюченных боеприпасами лошадей. У Саньки кружилась голова, и Осокин не стал утруждать мальчишку лишними хлопотами в дороге: сам вел третью вьючную лошадь.

Сначала они ехали по звериной тропе, она аккурат совпала с их направлением: вела к берегам Ольсы. Но вскоре тропа свернула в сторону и пропала в чащобнике. Пробирались напрямик, ведя коней в поводу. Осокин все чаще поглядывал на компас.

Смеркалось, когда они стреножили лошадей в затравяневшем низкорослом осиннике. Осокин достал из сумки два сухаря, разделил их на четыре части. Схрумкали, запивая водой из фляги. Через час снова были уже в пути. В середине ночи выползла к ним из чащи тропинка, весело заюлила впереди. Кони бойко копытили, пофыркивая.

На рассвете тропа выскочила на лесную заброшенную дорогу. Осокин спешился. Пригляделся к старым зарастающим колеям: следы лошадиных копыт… Давнишние… Значит, немцев тут не было. Шагом въехали в ельник, укутанный клочкастым туманом. А потом опять начали понукать усталых коней.

Внезапно в тумане замаячили фигуры в немецкой одежде. Партизан, ехавший впереди, чуть не наскочил на них. Остановил коня. Те тоже остановились. А из тумана выползают еще… У одного на рукаве сверкнул металлический череп… Эсэсовцы!

Дернул Осокин затвор автомата, стрекочет оружие — не подпускает немцев. Поворачивают партизаны лошадей назад. Шарахнули немцы из пулеметов. Вышибли одного всадника из седла. Второй упал замертво…

— Гони вьючных лошадей назад! — кричит Осокин Саньке, отстреливаясь от наседающих немцев.

Хлещет Санька плеткой по лошажьим спинам, гонит коней за поворот. Взвизгивают над головой пули, щелкают в ветках, разрываясь. Оглянулся — следом скачет Осокин. Что-то выкрикивает. Подсеклись у скакуна передние ноги, упал на колени… Немцы — к нему. Осокин отбивается автоматом. Вышибли из рук автомат. Стащили с седла…

За поворотом Санька спрыгнул с седла, поймал навьюченных лошадей и повел их в густой еловый перелесок, накрытый войлоком тумана…

2

В сумерках на реке ералашил ветер, поднимал гребнистые волны. Они выбегали на отмели, били мокрыми лапами по звонкой гальке, бросая клочья пены под нога разведчику, который ощупывал дно реки шестом.

— Галька… Скрипит… — сообщал он товарищам, спрятавшимся на берегу в кустах. — Следы колес на песке…

Андрюшин сунул шест в кусты лозняка. Теперь ему понятно, почему возле самой реки у немцев окопы. Для охраны брода…

Они заторопились в отряд, который стоял биваком неподалеку от реки в старой роще, что приютила у себя под крылом деревню Загатье. Девять дней отряд Максима Максимыча отбивался от «Мертвой головы», маневрируя по лесам между Ольсой и Друтью. Немцы навязывали отряду лобовые бои, надеясь на свою многочисленность и боевую технику. Максим Максимыч решил обхитрить их. Увел отряд из междуречья за Березину…

Но эсэсовцы, видно, догадались. Они оставили укрепленные заслоны на реке, а основными силами обложили отряд. Сначала это была широкая подкова. Партизаны и внутри ее могли нападать и увертываться от ударов. Но потом каратели стали сжимать подкову, подталкивая отряд к Березине — к своим укрепленным заслонам. Так отряд Максима Максимыча попал в западню. Маневрировать негде. Роща в три-четыре квадратных километра да деревня Загатье.

На проселках и большаках вокруг Загатья весь вечер ревели моторы, скрежетало железо, лязгали гусеницы. Немцы подтягивали артиллерию и танки, чтобы утром начать разгром отряда…

…Андрюшин, шедший впереди своих товарищей, вдруг приник к земле и пополз по кустам к реке. Кто-то барахтался и плескался в воде. Из воды вылезла лошадь. Потом вторая… На ней сидит человек. На третьей тоже… Спрыгнули. Выжимают одежду. Андрюшин выскочил из ольшаника и направил автомат на молчаливые фигуры. Перед ним стояли мальчик и девушка…

Максим Максимыч и Шульга сидели на поваленном дереве, о чем-то тихо беседовали. На коленях у комиссара лежала развернутая карта-трехверстка, на нее падали отблески замаскированного в яме под выворотнем костра.

— Ну, Андрюшин, докладывай! — потребовал Максим Максимыч и поднялся с выворотня.

Лицо его, как всегда, моложавое, спокойное, чисто выбрито.

— Что еще? — продолжал допытываться Максим Максимыч, когда Андрюшин смолк.

— Племяш Кастусев, Санька… Патроны привез. А с ним — Ядя Левшук. В лесу за рекой встретились. С донесением она из Ольховки… — Он взмахом руки позвал Саньку и Ядю к костру.

Расталкивая разведчиков, к огню шагнул запыхавшийся партизан. Вода с одежды стекала струями. Он, видно, тоже переплывал реку.

— Посыльный из штаба бригады? — обрадовался Максим Максимыч.

Тот вытащил откуда-то из-за пазухи пакет, вручил его командиру отряда.

— Завтра к ночи егоровцы придут на выручку, — сообщил Максим Максимыч, пробежав глазами листок.

— Не успеют. Нам одну только ночь дала «Мертвая голова». — Шульга спрятал в полевую сумку карту и, поднявшись с выворотня, добавил: — Будем прорываться…

— Да, одну только ночь… — жестко повторил Максим Максимыч и шагнул в темноту. А через минуту уже кому-то приказывал: — Срочно отправляй людей на реку с топорами, с досками… Левее Сосновки брод. Прикажи, чтоб громче стучали! Пускай немцы думают, что мы сооружаем переправу…

Шульга отвел Саньку от костра, выслушал сбивчивый рассказ, крякнул, будто ему на плечи вскинули осьминный чувал зерна.

— Ступай к раненым в обоз. Потом найду тебя. Ты мне нужен… Осокина, говоришь, схватили? Жаль парня… Может, уйдет. Смелый партизан, находчивый…

— Строиться! Строиться! — звучали в лесу приглушенные голоса.

Партизанский бивак сразу ожил. Чавкала грязь под ногами. Хлюпала вода. Люди выскакивали из мокрой лохматой темноты, сбегались к костру.

Шульга окинул взором пестрый строй партизан, обтрепавшихся за время блокады и одевшихся в самые неожиданно-разноцветные одежды: в серые домотканые пиджаки, в голубые эсэсовские френчи, в желтые шинели полицаев.

В лесу протяжно хлопали мелкокалиберные снаряды, будто кто кидал сверху гулкие листы жести. Это бронемашины обстреливали с большака партизанскую стоянку. Но вот они угомонились, и в тишине вдруг прозвучали слова Шульги, которые всколыхнули весь отряд:

— Коммунисты, три шага вперед!

Правофланговый — рослый, плечистый парень с выпуклой грудью — сделал три шага и, щелкнув стоптанными каблуками, повернулся к строю. Потом вышел его сосед — пожилой, усатый. К ним шагнули еще семь коммунистов. Выходили из других взводов…

Движение прекратилось. Лицом к лицу стояли теперь две шеренги. Одна короткая — всего лишь сорок один человек. Вторая — длинная, несколько сот бойцов. Шульга встал между шеренгами и хотел что-то сказать, но тут прозвучал в полутьме чей-то простуженный голос:

— Считайте и меня коммунистом!

Из общего строя вышел Андрюшин и встал в шеренгу коммунистов.

— Считайте и меня! — К коммунистам примкнул второй разведчик.

— Меня тоже… — прозвучал певучий девичий голос.

Обшарил Санька полумрак глазами — Ядя… В руке немецкий автомат. Видно, разведчики дали ей трофейное оружие.

Шеренга коммунистов росла. В нее становились все новые и новые бойцы — молодые, совсем еще безусые и такие бородатые, как Шульга.

— Товарищи! — между рядами партизан опять замаячила кряжистая фигура Щульги. — Завтра «Мертвая голова» решила раздавить нас… Но мы будем прорываться нынче ночью…

Он повысил голос и уже тоном приказа:

— Все коммунисты идут на прорыв! По четыре становись!..

А возле угасающего костра Максим Максимыч кому-то приказывал:

— Передать в группу прорыва еще два пулемета! Разжигай костры! Ярче… Чтоб до утра горели! Пускай бронемашины всю ночь швыряют сюда снаряды…

3

Подводы с ранеными стояли возле изб. Лошадей, видно, не выпрягали даже на кормежку. Их подкармливали ездовые прямо из рук охапками травы. Бушевал ветер в вершинах тополей. Деревья в палисадниках кряхтели и стонали. По лицу хлестали упругие плети дождя.

Саньке вдруг стало страшно среди воющей черной непогоды. Ему казалось, что она — злая и ревущая — сейчас сомнет его и растопчет мокрыми лапищами…

Он спрыгнул с телеги и юркнул в проулок, куда давеча увел Шульга отряд коммунистов. В темноте натыкался на прясла, падал и, вскочив, снова бежал вперед, шлепая босыми ногами по лужам. Догнал партизан за околицей и уже не терял их из виду. Семенил за двумя крайними бойцами, которые несли зачем-то на плечах бревно.

В лощине партизаны остановились. Рядом, за кустами, ярилась река, выкатывала на берег волны, тяжелые, как валуны. Над рекой горбился длинный силуэт моста. Под ним, возле деревянных быков, бесновалась и ревела буря.

Шульга выделил две штурмовые группы по девять человек, назначил командиров.

— Ты, Андрюшин, со своими орлами уничтожишь правый бункер, — сказал Шульга, тыча рукой куда-то в воющую кутерьму. — Ревунов поведет свое отделение на левый. С ранеными не оставаться! Их подберет группа прикрытия.

Оба отделения выдвинулись к самому въезду на мост. С третьей, основной группой, где было человек сто, а может и больше, остался Шульга. Двое, увешанные гранатами, волоча за собой бревно, поползли к воде. Шульга что-то сказал им, и они шмыгнули вместе с бревном к вздыбленным волнам под мост.

Где-то там, в конце моста, на другом берегу, притаились два бункера. Молчат. И вдруг за стеной дождя мгновенно вырос оранжевый куст. А вон второй выбросил из темноты красную крону. Под Санькой дрогнула земля. Еще раз…

Шульга вскочил на ноги:

— Девятки, вперед!

Штурмовые группы бросились на мост. Санька топчет пятки кому-то: боится отстать. Под ногами бегущих гудят доски, а впереди вспыхивает и гремит пламя. Пулеметы разноцветными строчками прошивают черный полог ночи.

У самого берега, где мост уткнулся в насыпь, передний партизан повис на колючей проволоке. Кто-то рванул с себя шинель и бросил ее на колючку. Летят на проволоку пиджаки, стеганки, плащ-палатки. И вдруг там, за колючей преградой, куда прыгнули первые, взвихрился гремучий огонь, сбрасывая людей с моста.

— Вперед, к бункерам! Вперед!

Повелевающий голос Шульги подхлестнул оторопевших. Партизаны наступали на пригорок. Там расплескивали пламя два горбатых бункера. Бегущие швыряли им в оскаленную пасть гранаты, били туда из пулеметов.

А группа Шульги сбежала с моста влево и направилась вдоль реки по дороге, что вела в Сосновку. За оврагом, в приземистом кустарнике, автоматчики залегли сбочь дороги. Шульга шел вдоль засады, что-то приказывал. Наткнулся на Саньку, стоявшего на обочине.

— Ты зачем тут? Ах ты, непутевый! Сейчас бой будет!..

Он лег на мокрую траву в середине цепи и положил Саньку рядом с собой.

— Подпустить вплотную! — передавали вправо и влево приказы Шульги. — Патронов не жалеть!

Шульга положил перед собой автомат, расстегнул кобуру на боку и вынул оттуда револьвер.

— На! — Он сунул его Саньке в руку. — Кнопка предохранителя слева. Нажмешь на нее большим пальцем, тогда стреляй…

Немцы шли из Сосновки густой колонной, шли быстрым маршем, почти рысью: торопились на выручку своим, что засели в бункерах около моста.

С разбегу напоролись на засаду…

Гулкий автоматный рокот и басистое рыканье пулеметов — все слилось в стоголосый нарастающий рев. В первые же несколько секунд на дороге выросла куча трупов. Некоторые эсэсовцы пытались проскочить вперед, но, срезанные пулями в упор, падали на дороге.

Санька видел, как потом была уложена на дороге вторая рота немцев, как третья кинулась в бегство, как партизаны выскакивали из засады и на ходу стреляли в толпу бегущих гитлеровцев…

Шульга тряхнул Саньку за плечо.

— Беги на мост! Пускай Максим Максимыч гонит весь обоз сюда.

Светало, когда Санька прибежал к переправе. По мосту двигались телеги с ранеными. Две подводы уже поднимались на бугор, где дымились разбитые бункера и валялись трупы немецких солдат.

За мостом, возле поворота, откуда выкатывались на рысях последние подводы, гремела стрельба. В синем сумраке рассвета замаячили на бугре бронемашины. Они норовили прорваться к мосту, но партизаны из группы прикрытия осаживали их назад гранатами. Одну бронемашину подожгли. Вторая катилась к реке. Кто-то из партизанской цепи кинулся ей наперерез. Упал почти у самых колес броневика, и в тот же миг из-под железного брюха машины выкатились синие клубки пламени.

На бугор выскочили три грузовика с солдатами. Фашисты прыгают с машин на ходу, падают на землю, ползут к реке.

Партизаны группами и в одиночку перебегают по мосту на левый берег. Ложатся по обе стороны моста. Стреляют. На вражеском берегу осталось только четверо. С пулеметами. Вот и они отступают. А из-за бугра выползают танки…

У Саньки трясутся коленки. Сейчас танки про рвутся сюда, на левый берег… Он ищет глазами среди партизан Максима Максимыча. Куда он пропал?

Вон кого-то несут на плащ-палатке к телеге. Не его ли?

У самых заплесков маячат два партизана. Разматывают какой-то шнур… Один вылез из-под моста, тоже со шнуром в руке. Внезапно возле них выросла коренастая фигура. Максим Максимыч! Он машет рукой и что-то выкрикивает. Партизаны перебежками уходят от моста… Санька кинулся к командиру отряда, но страшной силы грохот отбросил его назад. Над рекой взлетели бревна, доски, тела немцев. Когда черная туча дыма свалилась в реку, моста уже не было. Лишь покареженные сваи торчали из воды.

Дождь утихомирился, но небо все еще хмурилось. Над землей копнились тучи — серые и по-осеннему холодные.

…Санька ехал с обозом по деревне. На подворьях рвались снаряды: танки «Мертвой головы» обстреливали Сосновку из-за реки. У крайней избы стоял в войлочной шляпе партизан. Покрикивал на обозников:

— Живей к лесу! Пока не прилетели «юнкерсы»…

Из изб выбегали женщины, несли к телегам хлеб и кастрюльки с каким-то варевом.

— Вырвались, родимые… А «мертвяки» выхвалялись вчера: мол, партизанам капут…

На огородах изредка щелкали выстрелы. Там перебегали от плетня к плетню эсэсовцы, за ними гонялись партизаны.

За поскотиной по пашне тянулись к лесу автоматчики из группы прорыва. Впереди четыре человека несли кого-то на самодельных носилках. Возле дороги, на опушке, они остановились и поставили носилки на землю. К ним шли партизаны, снимали шапки…

Обгоняя обоз, Санька бежал к лесу. Протискался к носилкам и — замер. Сердце его дрогнуло, застучало порывистыми толчками, а из глаз брызнули слезы. На носилках, вытянувшись во весь богатырский рост, лежал Шульга. Черноволосый, неестественно желтый, с запекшейся на губах кровью…

Верхом на коне прискакал Максим Максимыч.

— Жив?

Он спрыгнул с седла, упал на колени возле носилок и — отшатнулся, увидев на лбу Шульги, над левой бровью, черную пулевую рану.

А по дороге шли партизаны, ехали подводы, лошади тянули противотанковую пушку — отряд уходил в лесные урочища.

 

Чей мальчишка?

1

— …Два месяца учили тебя! А ты? Не смог сопляка убрать! С мальчишкой не справился!

— Он упал замертво… — оправдывался Рыжий.

Зорге побагровел от негодования. Вскочил со стула и начал мерить кабинет свирепыми шагами, бросая ядовитые взгляды на Рыжего. Тот стоял у порога. — обшарпанный, грязный, заросший рыжей щетиной.

— Болван! Мертвые не встают. А твой «мертвец» уже на ногах. Ты раскрыт… Панчоха и Бутян пойманы… Вторую группу посылать нельзя. Сорваны все мои планы! Что с тобой сделать? Расстрелять? Повесить? Или в куль да в воду?..

— А сгоревший самолет? А разрушенный аэродром? — перечислял свои заслуги Рыжий. — Разве они не в счет, господин Зорге?

Зорге зло ухмыльнулся:

— Лгать не советую! Самолеты оба улетели. И раненых увезли. На твоем счету пока расшифрованная школа! Понимаешь, что это такое? Для партизан она больше — не музыкальная. Нашим агентам отрезан путь в лес. Значит, все пропало!

Он шагнул к окну, распахнул одну створку и, заложив руки за спину, долго смотрел на явор, где чулюкали в лучах заката егозливые воробьи. Потом резко повернулся к Рыжему и брезгливо сморщился.

— Ступай к Вальтеру. Приведи себя в порядок, господин Шуба. Отоспись…

Когда Рыжий вышел из кабинета, Зорге сел за стол.

Нервно забарабанил пальцами по настольному стеклу. Задумался. Невеселые денечки, черт возьми! Надо готовить позорный рапорт генералу фон Таубе. Стал лихорадочно ворошить в памяти события последних дней, искал оправдание. Однако ничего убедительного не нашел. Как же спастись от генеральского гнева? Сидеть сложа руки и ждать, когда на голову обрушится гром? Нет! Надо что-то придумать…

Сначала на его губах появилась робкая ухмылка, потом сморщились в усмешке выхоленные щеки, наконец и глаза заулыбались. Зорге весь просиял, будто ему преподнесли второй «Железный крест». Выскочил из-за стола и стал опять бегать по кабинету. Десант… Да, да! Десант!.. Почему такая счастливая мысль не пришла в голову раньше? Замечательно! Находчивость… Инициатива… Все это будет учтено генералом. Несомненно!

Зорге сел за стол, взял лист бумаги, карандаш. Спорит с невидимым собеседником:

— Отряд «десантников»?

— Да, отряд. Человек сорок.

— Почему не больше?

— Такой десант обычно выбрасывают русские.

— Какова цель отряда?

— Истреблять мелкие группы партизан и разведывать партизанские стоянки.

— Кого пошлешь?

— Полицейских.

— Полицейских? Этих трусов и олухов?

— Солдаты наши пойдут с ними. Человек десять.

— Кто поведет отряд?

— Шуба. Он знает партизанские тропы.

— Пусть идет с ним Вальтер. Так будет надежнее…

Утром Зорге приказал срочно готовить русскую форму десантников. На сорок человек.

2

Прыгает телега на лесной тропе. Бьется Санька затылком о грядушку, морщится от боли, крутит головой, а глаз открыть не может: разморил сон на утреннем пригреве.

Мерещится парнишке райисполкомовский грузовик. Скрипят расшатанные борта. Кастусь тормошит Саньку: «Спишь, вояка?»

Санька открывает глаза. Лицо его уткнулось в мокрые коленки. Сидит он сгорбившись в телеге на патронных ящиках. Рядом с телегой шагает Кастусь, ведет коня в поводу. Зеленая фуражка сдвинута на затылок; Из-под нее лезут на лоб черные завитки. Почему они у него стали вдруг черные? Были ведь белые, как посконь… И одежда чужая. Такую гимнастерку с нашивными карманами носит Максим Максимыч.

— Скачи к Орлову, — говорит нарядившийся в чужую рубаху Кастусь. — Секретарь подпольного райкома тобой интересуется. Что так приглядываешься ко мне? Не узнал?

— Мне почудилось, что Кастусь разговаривает тут, — отзывается Санька.

Максим Максимыч поправляет фуражку на голове, торопит:

— Садись на моего коня и мчи, — потом, кивнув головой на всадника, ехавшего по обочине дороги, добавляет: — Он доведет тебя…

Несколько минут они ехали шагом позади отряда. Потом свернули в хвойную чащобу и поскакали по глухой тропе.

Райком…

Санька привык видеть его в Дручанске. Двухэтажный белостенный дом с высоким крыльцом. Широкая двустворчатая дверь. Вывеска, над нею — красный флаг… А тут какой он? Подпольный? Мальчишеское воображение рисует: белоногий березнячок, балагуристый ручей, на берегу — лесная сторожка. Под сторожкой широченное подземелье. В нем три комнаты. В первой — машинистка, во второй — помощники Орлова, в третьей — сам Алексей Петрович… Приказы пишет отрядам, как сподручнее бить фашистов. А наверху, в сторожке, бородатый лесник птичьи чучела сушит на подоконнике. Скажешь ему тайное слово — и он откроет лаз в подпольный райком…

Из придорожных зарослей окликнули. Спросили пропуск. Посыльный ответил, не останавливая скакуна.

Вымахнули всадники на лесную прогалину, а там приземистые избы греются на солнышке. Колодезные журавли торчат из-за крыш, как зенитки. За крайней избой, под можжевельником, прикорнул «станкач» — лобастый, курносый, как поросенок-откормыш.

У второй избы спешились. Идут на крыльцо мимо часового. Тот даже не останавливает их.

Шагнул Санька через порог и — замешкался. За столом Орлов. Секретарь райкома… Вместо шелковой голубой рубахи на нем бойцовская гимнастерка. На столе карта. Над ней склонились еще двое. Тоже во всем военном. Тычут карандашами в какие-то отметины…

Алексей Петрович усадил Саньку за стол рядом с собой. Налил в стакан молока. Потчует. Про «музыкальную» школу выпытывает. Санька рассказывает, а Орлов записывает в блокнот. Про Зорге, про Вальтера… А «Рыжего» красным карандашом подчеркнул.

— Поведешь разведчика в Дручанск, к деду Якубу… — Орлов бросил на Саньку строгий взгляд. — Затаись где-нибудь — у старика или у бабки Ганны. Потом тебе скажут, что делать.

Разведчиком оказалась пожилая женщина — невысокая, худощавая, с голубыми задумчивыми глазами. На ногах лапти. Жакетка домотканая. На голове зеленый полинявший платок. Повязан по-деревенски: над лбом шалашик, концы под подбородком… А говор не деревенский. Слушает она наказ Алексея Петровича, сама вставляет словечки. Мудреные… Санька никак не может понять их.

— Вот, Наталья Ивановна, твой поводырь, — Орлов подтолкнул Саньку к женщине. — Парнишка смышленый. Пулей меченый, шпионом битый. Аккурат приведет куда надо…

На исходе дня они были на лесной тропе. Шли весь вечер, не остановились на отдых и ночью. Санька с завистью поглядывал на Наталью Ивановну: она легко разбиралась в запутанных лесных тропинках. Если встречалась развилка, не мешкала в раздумчивости, а уверенно шла влево или вправо.

Утром они очутились в пугливом осиннике, где беспечно ворковал лесной ручей. Неподалеку шумел на ветру матерый лес.

— Тут отдохнем. — Наталья Ивановна зачерпнула пригоршню звонкой воды, напилась. — Ишь, как балагурит! Говорун…

Отошли от дороги, залезли в кучерявый вербнячок. Наталья Ивановна сняла жакетку, кинула на траву.

— Подремли покуда. Умаялся небось. Как раз половину отмеряли…

После короткого отдыха вышли на лесную тропу. За спиной сомкнулась угрюмая чаща. Вверху — лохматая хвоя, а внизу — нелюдимый папоротник. Хватает за плечи длинными шершавыми лапами. Дохнула низина сырой угарной прелью. В сумеречные лесные глубины, куда робко заглядывало утро, ползла вихлястая тропа.

Санька шагал впереди. Над тропой, вверху, краснолобое солнце раздвигает колючие ветки, плещется в зеленых волнах, роняет на голову Саньке теплые оранжевые брызги.

Глядит Санька на солнечные блики, и на душе у него становится теплее. Нынче ночью он увидит бабку Ганну. Нет теперь у Саньки никого на свете дороже… Небось заплачет, если узнает, в каких опасных делах побывал Санька.

Внезапно на тропе возник десантник. Санька остановился. Обшаривает глазами тропу. Вон еще выходят из зарослей… На каждом новая десантная куртка. Видно, этой ночью сбросили их на подмогу партизанам.

Передний десантник уже шагах в десяти. Санька чуть не вскрикнул от неожиданности: опять Рыжий! Уже десантником прикинулся! Гадюка!

А следом за Рыжим идет сухопарый. Что-то знакомое в его облике. Таращит Санька на него глаза. Что это? Уж не мерещится ли ему? Гауптман Вальтер — помощник начальника дручанского гестапо. На пилотке у него тоже красная партизанская лента.

И вдруг догадка обожгла Санькину душу:

— Бегите! — крикнул он Наталье Ивановне. — Гестаповцы переоделись!..

Она метнулась с тропы в кусты. Ей наперерез — Вальтер. Еще два гестаповца бегут. Наталья Ивановна швырнула гранату. Вздыбилась земля под ногами у Вальтера. Упал он окровавленным лицом на землю под корявой осиной, сгреб скрюченными пальцами прошлогодние сухие листья и — притих. Из кустов летит еще одна граната…

Рванул Санька из-за пояса револьвер — подарок Шульги, выстрелил в рыжую ненавистную харю.

Рыжий всем телом дернулся назад и широко открыл рот.

— А-а-ы-ы-ы! — заревел по-звериному.

Тесак, которым Рыжий замахнулся на Саньку, упал в траву.

Дрожит у Саньки рука, но палец нажимает на курок. Еще раз, еще… В упор дырявят гремучие молнии Рыжего. А Рыжий все стоит перед Санькой с открытым ртом, растопырив длинные ноги на тропе. После шестого выстрела качнулся назад и вдруг повалился к Санькиным ногам…

Прыгнул Санька от него в кусты как заяц. А над головой чей-то мосластый кулак. Сразу в глазах потемнело…

3

Щуплый, с желтым лихорадочным лицом ефрейтор (он уже снял десантную куртку) сидит на телеге, то и дело стегает Саньку по голяшкам. А Санька, привязанный к оглобле за руки сыромятным чересседельником, сучит босыми ногами и обезумевшим взглядом ищет в толпе «десантников» Наталью Ивановну. На душе вдруг потеплело: нет ее… Убежала…

Остались без главарей «десантники» — гестаповцы. Не удалась вылазка. Возвращаются в Дручанск. Санька и Наталья Ивановна сорвали их планы: убили Вальтера и Рыжего. Лежат два трупа на телеге…

В середине села остановились. Немцы и полицейские сгоняют людей на площадь. Бьют прикладами.

Гестаповец отвязал Саньку от оглобли, намотал чересседельник на кулак, тянет пленника к толпе.

— Чей мальчишка? — визгливо выкрикивает он и стегает Саньку кнутом по спине.

Люди угрюмо молчат. Полицейские подталкивают их к исхлестанному парнишке.

— Чей?

В толпе нарастает ропот.

— Измываются над мальчишкой!

— Нелюди!

— Привязали к оглобле…

— Будто собаку…

Ефрейтор что-то крикнул своим солдатам, и те шарахнули из автоматов над гудящей толпой. Люди кинулись с площади в разные стороны.

Снова привязали Саньку к оглобле. Тешится ефрейтор: все по голым пяткам норовит стегнуть Саньку.

На шоссе, за пригорком, наткнулись на столбик. На дощечке черные буквы: «Ахтунг, минен!» . Свернули в объезд. Рядом с кюветом протоптана новая дорога. Смотрит Санька на дощечку, и в груди у него теплится радостное чувство: вернулись партизаны на Друть…

Навстречу по шоссе движется толпа. Волокут что-то. Бороны тянут люди по дороге. Сзади, поодаль, идут немцы. Дымят сигаретами. В промежутке едет телега с пулеметами. Гонят людей на мины…

Когда поравнялись, Санька содрогнулся: переднюю борону волочит дед Якуб с двумя женщинами. Старик узнал Саньку, кинул борону, семенит мелкими шажками к подводе. Женщины тоже остановились. Смотрят на мальчишку скорбными глазами.

— Саня! Что они над тобой вытворяют? — От ярости у старика трясется сивая борода. — Живодеры!

Ефрейтор спрыгнул с телеги, кинулся к деду Якубу. Тычет в лицо автоматом.

— Твой мальчишка?

— Наш он, наш! — выкрикивает дед Якуб, все больше распаляясь. — С одной улицы мы! С Советской…

Ефрейтор, будто оглушенный, глотает ртом воздух, силится что-то сказать.

— Совиетишь?

Он замахнулся автоматом, но не успел ударить: дед Якуб схватил руками ремень оружия и рванул к себе с такой силой, что ефрейтор не удержался на ногах, упал на колени. Старик тузает немца, силится вырвать черную кривулину. Свалил чахлого гестаповца в кювет. Волочит на шоссейку. К ефрейтору на подмогу бегут «десантники». Насели на старика, как коршуны…

И вдруг там, где над дедом Якубом взмахивали кулаки, страшный громовой удар вздыбил землю. На миг ослеп Санька, а когда открыл глаза, ни деда Якуба, ни ефрейтора, ни других «десантников» не было на дороге. Там чадила глубокая яма. На обугленных, рваных краях дымились клочки какой-то одежды…

…Саньку привезли в «музыкальную» школу и втолкнули в подземелье. Сидит он на полу, трет распухшие пальцы. Онемели. Сняли чересседельник, а на руках рубцы болючие…

Рыкнула ржавая дверь, в подземную комнату шагнул Зорге, а с ним Эрих и еще два немца. Зорге ядовито ухмыляется:

— Наконец-то я дождался тебя… Ну, голубчик, начинай рассказывать! Где Орлов скрывается? Куда увел отряд Максим Максимыч?

Санька пятится к стене.

— Молчишь? Взять! — науськивает Зорге гестаповцев, словно овчарок.

Его волокут к козлам, прикрутили веревками. Эрих взял в руки молоток, гвоздь, вколачивает его Саньке в пятку… Санька безумеет от боли:

— Мама!..

Опомнился Санька на полу. Эрих лил ему на голову воду из ведра. Потом поставил на ноги. Зорге опять допытывается. Злится. Щеки покраснели. Но недолго он ерепенился. Махнул рукой и вышел из пыточной.

Спустя несколько минут Саньку привели к Зорге в кабинет. В дверях он зажмурился: после подвального сумрака яркий электрический свет ослепил. А когда открыл глаза, то увидел в кабинете своего отчима. Залужный сидел возле стола перед начальником гестапо и нервно теребил черную бородку.

Он вскочил со стула и весь затрясся от ярости, по-волчьи скаля зубы и сжимая кулаки. Зорге властным жестом остановил его.

Два раза после Санькиного бегства из «музыкальной» школы допрашивали Залужного в гестапо. Залужному удалось убедить гестаповцев, что он не причастен к бегству пасынка. Его оставили на должности бургомистра. Однако прежнего доверия к нему уже не было. Он это сразу почувствовал, как только его вызвали на допрос. И вот теперь, когда поймали Саньку, Залужный обрадовался. Наконец-то все выяснится! Зорге убедится сам, что Залужный ни в чем не повинен.

— У-у, змееныш! — зашипел Залужный. — Кто подослал тебя в школу? Говори!

У Саньки в сердце закипела ненависть. Предатель! Ишь, выслуживается перед гестаповцами. И вдруг в этот самый миг дошло до его сознания, что жизнь Залужного сейчас в его руках. Ведь неспроста Зорге привел его на Санькин допрос? Очная ставка, значит… «Пускай сами немцы расстреляют его…»

— Ты меня подослал! — крикнул Санька неестественно громко. — Ты! А потом отправил к партизанам с донесением!

Залужный вдруг побелел, таращит на Саньку растерянные глаза:

— Чего мелешь? Щенок!..

Ударом кулака по голове он свалил Саньку к своим ногам, но Зорге сделал знак, и гестаповцы оттащили разъяренного Залужного.

Санька поднялся с пола, всхлипывает:

— А кто приказал Гнедка и Рыжуху отвести партизанам? — придумал Санька новое обвинение Залужному. — Не ты?

В коричневых зрачках у Зорге мерцает злорадный огонь. Он шагнул к Саньке, требует:

— Говори дальше!

Смекнул Санька, что Зорге верит его словам, и внезапно бросил Залужному в лицо самое неотвратимое обвинение:

— Ты помог партизанам взорвать мост на Друти! Помнишь, как прятал в резиновом мешке взрывчатку?

— Доннер веттер!  — Зорге ударил наотмашь резиновой палкой Залужного по лицу.

Тот упал. Потом поднялся на колени.

— Не верьте ему, господин Зорге! Лжет он…

Ползет на четвереньках к гестаповцу, норовит поцеловать сапоги окровавленным ртом. Зорге ногой отталкивает его.

— Двурушник! Повесим публично!..

Залужный хватает Саньку за ноги:

— Сынок… Зачем напраслину возвел?

Санька бросил на отчима ненавидящий взгляд. Гадливо отшатнулся к порогу… Внезапно появилось такое ощущение, как однажды ночью в лесу, когда Санька невзначай наступил ногой на змею…

Зорге крикнул что-то на своем языке гестаповцам, которые стояли наготове.

Эрих подскочил к Саньке, схватил за руки, заломил их назад. Второй немец сдавил клешнястыми руками Санькины ноги. Сунули в мешок и поволокли на двор…

Грузовик бежал где-то по рытвинам, и Саньку в мешке кидало от борта к борту по всему кузову. Уперся ногами в мешок — не поддается. Всхлипнул Санька. Сейчас утопят… Вцепился зубами, жует мешковину. Прогрыз дырку, просунул в нее пальцы, рвет… Сунул ногу в прореху, раздирает шире… Вылез из мешка, смотрит по сторонам. Машина мчится полем. Изловчился — выпрыгнул. Упал. Ползет к пашне…

Далеко впереди, под первым высевком звезд, мерещится лес.