Доказательство
Пенсне профессора Петра Петровича Чебрукова, его трубка, дородная фигура, либеральная манера шепелявить, посасывать трубочку, сплевывать, наливать чай в блюдечко, а затем шумно выпивать его и, конечно же, знать все лучше всех были типичными чертами русского интеллигента его времени. Под этим внешним педантизмом скрывались, однако, робость и глубокая скромность, сочетавшиеся с физической неловкостью: он тратил полчаса на завязывание шнурков и не женился до сих пор из страха, что не сумеет должным образом обращаться с женщиной. В свою очередь робость и скромность скрывали один из величайших умов рубежа веков.
Да, Петр Петрович Чебруков, который при случае мог прочесть вам целый курс по сравнительной метрике или по категорическому императиву, который подавлял вас своими суждениями о нибелунгах или стрептококках, в которых ничего не смыслил, вне стен университета никогда не упоминал об истинной сфере своих научных интересов – неисследованной области, располагавшейся на границе физики и математики, области, в которой он действительно блистал своей гениальностью, в которой он был поистине гением.
С этой вершины, в которой сходятся, как кажется, все точные науки, ему случалось, так сказать, разбрасывать направо и налево объедки с барского стола. Рассказывали, что это он пятнадцатилетним мальчиком пролепетал, обращаясь к Менделееву: «А может, вам составить таблицу?», что это он подал Циолковскому идею создания реактивного двигателя и однажды задумчиво промолвил в присутствии Павлова: «Я хорошо знал Чайковского. Так вот он уверял, что от одного взгляда на бутылку водки у него улучшается настроение. Вы не находите, что это открывает новые горизонты?» Все это было похоже на правду, однако никакой выгоды он из этого не извлекал.
* * *
Как и пристало интеллигенту, Петр Петрович был убежденным атеистом, одним из тех, кого Митя Карамазов называл «Бернарами», и, будучи таковым, не мог не жаждать Революции всем своим сердцем.
Не то чтобы он был марксист. Надо отдать справедливость русским интеллигентам: после 1905 года за Неманом не оставалось ни одного мыслящего человека, сохранившего веру в псевдофилософию великого Карла – одни недоучки и неудачники, – и в этом русские намного опередили Запад. Но профессор Чебруков с одного взгляда понял, что Революция – это атеизм в действии, а посему он не мог не испытывать к ней симпатии.
Февраль 1917-го – а среди сторонников Керенского у него было только несколько знакомых – дал ему кафедру метафизической физики, и с февраля по октябрь он был счастливейшим из смертных. Он поигрывал скоростью света; опережал время, исследуя механику волн; доказывая постулат Евклида, в то же время доказывал и его относительность; жонглировал квадратурой круга и вечным двигателем (которые вполне могли существовать в его, чебруковском, мире); предлагал алгебраическое решение антиномий Зенона Элейского, попутно изобретая то, что он называл «телемордой» – нечто вроде телефона с экраном, поточное производство которого люди не смогли организовать и спустя семьдесят лет. Он отважился даже затронуть в публичных лекциях две темы, которые прочно завладели его сердцем: Универсальное уравнение и Математическое доказательство несуществования Бога. Коротко стриженные очкарики-студенты одаривали его бурными аплодисментами.
Октябрь не удивил его. Будучи физиком, он достаточно разбирался в той биологической форме, какую представляет собой История, чтобы согласиться с тем, что Октябрь – это неизбежное последствие Февраля, так сказать, его внебрачное, незаконное дитя. Однако рука об руку с Октябрем заявились два головореза, игнорировать которых было трудно: звали их Голод и Террор.
Правда, поначалу присутствия Террора Петр Петрович не замечал, воображая, что тот применялся его друзьями против его врагов, а потому был вполне оправдан. Не очень он переживал и тогда, когда его пятикомнатная квартира на Арбате была превращена в коммуналку, где ему оставили лишь бывшую комнату для прислуги (к счастью, при царе комнаты для прислуги располагались на том же этаже, что и квартиры их хозяев, были достаточно просторны, имели окна и были снабжены удобствами). Голод тоже не сразу достучался до него, поскольку ему было совершенно все равно, что есть: капусту или конину – не было у него ни гастрономических пристрастий, ни предубеждений. Однако, когда не стало извозчиков, а следовательно, и лошадей, и конины, он начал беспокоиться, не скажется ли недостаток глюцидов на деятельности двадцати миллиардов его нервных клеток: как будут они работать без рибонуклеиновой и дезоксирибонуклеиновой кислот и без милой барышни по имени мадемуазель Аденозина Трифосфат?
Но пришел наконец день, когда Петру Петровичу стало по-настоящему плохо. Это случилось, когда латыш в кожанке с наганом на боку принес ему напечатанное на машинке постановление, в котором говорилось, что ему запрещается читать лекции. Почему? Потому что одна из них начиналась словами: «Предположим, что Бог существует…», и, распечатав ее в нескольких экземплярах, он оставил слово «Бог» с прописной буквы.
– Но позвольте, – воскликнул Петр Петрович, забыв о своей робости, – Новая Власть не может запрещать абстрактные спекуляции…
– А вот это, – отозвался латыш, – я вам и вовсе не советую. Ильич велел расстреливать спекулянтов на месте.
С этого дня Петр Петрович притих, стал избегать общества и становился самим собой лишь в тишине своей комнаты, сидя над клочком бумаги, испещренным эзотерическими формулами. Время от времени он отправлялся на базар продать самовар или фамильный портрет, возвращался оттуда с несколькими гнилыми картофелинами, варил себе на примусе чашку желудевого кофе и принимался за работу, не снимая митенок, все еще радуясь тому, что пребывает в интеллектуальном согласии с нынешними победителями. Те распинали священников на Дверях церквей (добросердечный Петр Петрович морщился, представляя себе эти картины, ужасные, но, увы! необходимые для воспитания масс), а он вот-вот был уже готов доказать, как а + b, что Бога нет: достижение единой цели разными путями – это сближает.
И такова была его готовность служить верой и правдой Революции, что он допускал даже, что временный запрет на лекции по метафизической физике – как ни неприятен он был ему лично – был, очевидно, вызван очередной прискорбной необходимостью, связанной с невежеством, в котором пребывали трудящиеся массы по вине старого режима. Так что и эти времена не были для него наихудшими.
Как бы то ни было, за несколько месяцев бывший профессор Петр Петрович Чебруков изменился до неузнаваемости: он исхудал, щеки его обвисли, посерели; он не ел ничего, кроме очисток и кочерыжек; исписав уравнениями и формулами листок бумаги, он тут же сжигал его и всякий раз, заметив на улице кожанку и кобуру нагана, переходил на другую сторону.
* * *
Однажды вечером, когда он возвращался к себе, выгодно обменяв запонки из перегородчатой эмали на пару сушеных селедок, он услышал позади себя влажное поскрипывание голубого снега и в страхе обернулся. Кожаная куртка, вся в геометрических складках, притягивала к себе свет уличного фонаря. Он прибавил шагу, но лишь поскользнулся и чуть не упал в сугроб. Тот другой быстро приближался, бодро и широко шагая, как будто на ногах у него были семимильные сапоги.
– Петр Петрович! Профессор! Это я – Горшков!
Горшков был когда-то самым никудышным из его студентов. Петр Петрович никогда не ставил ему больше двойки и не лишал себя удовольствия выставить его на посмешище перед всей аудиторией. Встреча не предвещала ничего хорошего. Но как убежишь в насквозь промокших бальных туфлях? Петр Петрович остановился. Горшков бросился к своему бывшему палачу и, сжав его в медвежьих объятиях, трижды расцеловал в обвисшие, шершавые щеки.
– Петр Петрович! Сколько лет, сколько зим! Ах, золотые, невинные годы! Вспомните: все мы пребывали еще в плену мракобесия, а ваши идеи сверкали под сводами наших черепов, как электрические лампочки, которые сторож зажигал в аудитории после шести часов, когда начинало темнеть! Ну, профессор, как вы, процветаете с тех пор, как был официально провозглашен рай на земле?
Профессор совсем не процветал. Он позабыл склонность Горшкова к цветистому стилю. Еще не совсем придя в себя, он второпях ответил русской поговоркой, в народном духе, желая, по-видимому, скрыть свои далеко не разночинные корни или свои занятия, не имевшие ничего общего с пролетариатом:
– Не будем гневить Господа: бывало и похуже.
Да, в то самое время, когда кампания против опиума народа шла полным ходом, он машинально произнес запретное слово! Детским жестом он поднес ладонь ко рту и окончательно смешался. – Ну, вы понимаете, Горшков, это просто так говорят. Слава Богу, вы лучше других знаете, что, видит Бог, я никогда не верил в доброго Боженьку.
Тут он замолчал, убежденный в том, что только что трижды подписал себе смертный приговор. Мысли его неотступно возвращались к нагану, к которому за минуту до этого нежно прижимал его Горшков. Но Горшков, казалось, не собирался цепляться за всякие нелепицы. Он только похлопал Петра Петровича по спине.
– Ах, профессор, профессор! Жизнь – это качели, сделанные из плохо выструганной доски и бочонка. Ты вверх, я вниз; ты вниз, я вверх. Вы были как орел, парящий в темном небе, а я – как бревно под вашими ногами. Теперь я, слава Богу (Горшков сказал «слава Богу»!), отлично устроен, учитывая политическую обстановку, и меня теперь боятся гораздо больше, – есть, чем похвастать! – чем вас когда-то. А вот вы… Не больно-то много мяса на этих костях, да и видок не ахти! (Свою речь он сопровождал дружескими, хотя и чересчур увесистыми похлопываниями по профессорской спине.) А что вы скажете, профессор, насчет оживляющего стаканчика нашей всеобщей любимицы – водочки? Мы служим народу в поте лица или, вернее, пальцев, но и он, наш батюшка-народ, нас не забывает, слава тебе Господи (Горшков не боялся славить Господа – решительно, он был большим начальником), и было бы грешно не поделиться с моим старым учителем чем Бог послал.
Они пошли вместе. Петр Петрович, наполовину пришедший в себя, согнулся в три погибели под своей ушанкой, выпятив высокомерно, как в старые времена, верхнюю губу; долговязый Горшков вышагивал на длинных, прекрасно обутых ногах, покровительственно обняв старика за плечи и извергая в морозный воздух вихри пара.
Когда Петр Петрович увидел, в какое место, на какую площадь и, наконец, в какое здание тащил его по заледенелым колдобинам бывший ученик, он печально подивился своей наивности: как он только мог подумать, что его помиловали?
Это вычурное здание, чей цокольный этаж с полукруглыми окнами, украшенный тремя рядами кольчатых колонн, поддерживал еще один этаж со сдвоенными окнами и еще один – с обычными, над которым возвышался ступенчатый фронтон, это здание, где при Николае Кровавом мирно торговали страховыми полисами, – так вот теперь никто не имел надежды, раз войдя, покинуть его (если только он там не работал), и всякий, кто по необходимости проходил мимо, суеверно старался не смотреть в его сторону.
Надо было бы убежать, но как уйти от полного сил Горшкова? Петр Петрович с фатальным любопытством поднял глаза на этот свадебный торт, на этот многопалубный пароход, ставший на якорь в ночи: все окна были зашторены и освещены изнутри – допросы при свете лампы были самыми невинными из тех, которым подвергались за этими шторами враги народа.
«Значит, здесь, – подумал он как-то отстраненно, – здесь мне и суждено умереть?»
Но не так-то просто было привести его в отчаяние. В конце концов, у профессора Чебрукова было незапятнанное политическое прошлое. Что же до его нынешних исследований, так о них ведь никто не знает, правда? Можно будет все отрицать… Физик-метафизик постарался припомнить, не забыл ли он сжечь последнюю страницу уравнений, и его сердце сжалось от тоски.
* * *
Комната была просторной. Сквозь папиросный дым виднелась причудливая лепнина потолка. От изразцовой печи во всю высоту комнаты шел такой жар, что застывшим на морозе пальцам становилось больно. Выщербленный пол был весь засыпан подсолнуховой шелухой, рыбьими хвостами, куриными костями. На камине стоял мраморный бюст Александра II Освободителя, служивший мишенью при тренировочной стрельбе: нос и скула у царя были отбиты, а зеркало позади него было все покрыто звездами от неудачных выстрелов. Стол красного дерева ломился под разнообразными закусками, птицей, ветчиной, колбасами, бутылками водки, коньяка, шампанского, пива. На гобеленовых креслах и венских стульях сидели около дюжины расхристанных мужчин и ели руками.
– Вот, как говорится, и наша столовка, – пояснил Горшков неизменно дружеским тоном. – Братишки, позвольте представить вам настоящего старого русского интеллигента, на чьих лекциях в университете я просиживал штаны, когда был его учеником, и, Бог свидетель, хуже, чем я, у него учеников не было. Он ставил мне одни двойки с минусом, и то по доброте душевной. А ведь он – сами увидите – это ум на уме и умом погоняет. Накормим его и напоим, а потом, если он захочет и прочитает вам лекцию, слово даю, вы в ней ни черта не поймете – вот какой он умный, мой Петр Петрович! Садись, профессор. Вот осетринка, копченый угорек, икорка, а может, закусишь лучше пирожками или кулебякой? А вот – да нет, Сережка, чистый стакан давай, это ж для профессора, сукин ты сын! – вот и водочка – божья слеза.
Не очень-то впечатленные появлением настоящего старого русского интеллигента, братишки любезно потеснились, чтобы освободить для него место, кто-то придвинул к нему тарелки с едой. Однако, за исключением нескольких кратких всплесков общего веселья, каждый из них оставался сам по себе, на острове своей одинокой мечты: кто молча посасывал папироску, кто потирал с задумчивым видом огромные, покрытые ссадинами кулаки, кто сидел, уставившись тусклым взглядом в стакан, или же, наполнив тарелку всем, что попадет под руку, жадно пожирал это, глух и слеп ко всему, ни дать, ни взять – прямая кишка с зубами. Время от времени кое-кто из них вставал со вздохом: «Ну, пора и обратно!» И, не переставая рыгать, неверным шагом шел к лестнице, ведущей в подвал.
Петр Петрович обратил на них внимания еще меньше, чем они на него. Похоже было, что он зря испугался: Горшков пригласил его от чистого сердца. Впервые за долгое время профессор мог есть и пить вдоволь. И он не стал сдерживаться. Немного стесненный отсутствием вилок, он жадно накладывал в тарелку с гербом Всероссийского страхового общества хрустящие пирожки с лососиной, заливных угрей, тетеревиные ножки, избавляясь одновременно от давнишнего чувства голода и от недавнего страха. Умиляясь аппетиту своего старого учителя, Горшков то и дело подливал ему водки в хрустальную рюмку с выгравированным на ней таким же гербом. И когда он счел, что профессор уже достаточно подкрепился, он провозгласил:
– Послушайте, братишки! Сейчас Петр Петрович расскажет нам про Единую Формулу!
– Мой бедный друг, это – формулировка невежды, – проговорил Петр Петрович, вытирая рот носовым платком. – Единая Формула! Что бы это значило? Мне думается, вы имели в виду Универсальное уравнение?
Горшков со счастливым видом подмигнул своим товарищам.
– Что я вам говорил? Мой Петр Петрович – настоящий ученый. Одни двойки с минусом, и те по доброте душевной.
– А что такое Универсальное уравнение? – спросил лохматый бородач с осоловевшим взглядом.
По жилам Петра Петровича вместе с зубровкой и перцовкой растекалась такая приятность, что он пустился объяснять Универсальное уравнение, думая при этом – ибо он сохранял еще какую-то ясность ума, – что никакой опасности в том нет. Разве он не среди друзей?
– Материи, – начал он, – как таковой не существует.
Все возмутились.
– Как не существует? – взревел бородач. – Вот я – материалист. Так ты хочешь сказать, что я тоже не существую? Полегче, профессор, думай, что говоришь!
Петр Петрович ничуть не смутился.
– Мой юный друг, – отвечал он, – вы только что сами себе выдали диплом невежды из невежд первой степени. Вы что, действительно воображаете, что этот стол – однородное твердое тело и что все пустоты в нем помещаются между его четырех ножек?
– Да уж конечно, твердое и без всяких там пустот! У меня глаза на месте. Ты и сам это поймешь, когда я вдарю тебе им по башке!
– Ах, милостивый государь, вы все еще доверяете тому, что говорят вам ваши чувства? Но тогда, коли вы примитивны до такой степени, вы, может быть, станете утверждать, что воздуха не существует и что мы дышим пустотой? На первый взгляд, конечно, этот стол состоит из молекул, а те – из атомов, а те – из частиц, и все эти объекты отделены друг от друга расстояниями, сравнимыми разве что с межпланетными. Вы следите за мной? Но в действительности эти частицы не следует представлять себе в виде каких-то песчинок – это, скорее, вибрации. Материя – это сгусток энергии, то есть света. В конечном счете, химия – это все та же математика.
Бородач не знал, что ответить, но в остальных пробудилось любопытство, и они принялись задавать вопросы.
«Ты что, хочешь сказать, что этот стул – это сгущенный свет?» – веселились они, кусая соленые огурцы белыми зубами людей, которые всю свою жизнь ели только черный хлеб. И подталкивая друг друга локтями в бок, смеялись: «Вот загнул так загнул!» Петр Петрович, вновь обретший профессорские манеры со всякими там «И-и-итак!», «Не так ли?…» и поясняющими движениями руки, округлыми и изящными, нимало не смутился от такого успеха, вызванного скорее его велеречивостью, чем идеями.
– Ну, так нашел ты это самое Универсальное уравнение? – спросил Горшков.
– Grosso modo, да. Естественно, его следует еще отточить, ибо ничто не доказывает, что нам известны все существующие элементы, не считая того, что таблица Менделеева, несомненно, пополнится искусственными элементами, созданными путем синтеза.
– Так что это за формула? – спросил тощий очкарик. – Это как Н2О, только сложнее?
– Повторяю, дружок, что речь идет не о формуле, а об уравнении, – сказал Петр Петрович, накладывая себе еще икры. – В конечном счете, все можно выразить числами, не так ли? Если мы обозначим водород числом х, а кислород числом у, то математическая формула воды будет не Н2О, а (х + 2у). И-и-итак, исходя из этого, а также из того, что сто три элемента имеют сходную электронную структуру, вы прекрасно видите, что строение Вселенной вполне можно выразить в виде единственного уравнения, поскольку даже расстояния могут измеряться в единицах времени и света.
– А что, и нос моего кореша Сережки можно измерить в единицах времени и света? – спросил белобрысый тип, давясь от смеха и показывая на своего соседа – криворотого, с шишковатым лбом и длинным, унылым носом. – Или только Божью землицу?
– Боже сохрани меня обижать Сережку, коль скоро он есть, – ответил Петр Петрович, осмелев настолько, что произнес без оглядки имя Господа. – Сережка состоит из сгустка света, или, если хотите, энергии, или, если вам так больше нравится, электричества и может таким образом измеряться в единицах электричества, как и этот дом, эта селедка или звезды на небе.
– Сережка, ты у нас электрический. Осторожно, чтобы не замкнуло! – бросил Горшков, который был на седьмом небе от удовольствия. – А скажи, профессор, ты можешь нам написать твое Универсальное уравнение вот здесь, прямо сейчас? Сейчас мы найдем тебе бумажку.
– Мне потребовалась бы бумага размером с фасад этого здания, – ответил Петр Петрович.
И в этот момент алкоголь, бродивший у него в желудке, ударил ему в голову, и он забыл, где он находится, какое сейчас время и что за компания его окружает. Он внезапно покраснел, покрылся потом, в глазах у него зарябило, так что он не обратил почти никакого внимания на только что вошедшую в комнату странную пару, которую он видел как в тумане. Впрочем, сначала ему показалось, что то был человек с большой черной собакой на поводке, и лишь позже он разглядел, не придав, однако, этому значения, что это была вовсе не собака, а священник в сутане, на четвереньках, с цепью на шее, за которую его и вел его тюремщик.
– Иди сюда, Беззуб. Послушай профессора! – закричал Горшков. – Он нашел Универсальное уравнение.
– Да уж, так интересно, – подтвердил Сережка.
Беззуб подошел, сильно дернув за цепь. У него были плечи волжского бурлака, а огромная, стриженная под горшок голова, казалось, была начисто лишена лба. Кроме того, у него недоставало двух передних зубов.
– Чего, чего? – спросил он.
Священник следовал за ним с величайшим трудом, так как правая рука его была прикована наручниками к левой ноге, а левая рука – к правой ноге. Цепи звякали и стучали по паркету. У него были длинные светлые рыжеватые волосы и борода, костлявое, продолговатое лицо, покрытое кровоподтеками, и светлые, почти белые, непокорные глаза. Под грязной сутаной не было белья.
– Уж он мне скажет, куда запрятал всю эту золотую рухлядь от Иоанна Крестителя, – ворчал Беззуб. – У, собака, – и он пнул попа ногой. – Ладно, надо все-таки и пожрать. Так что там за Универсальное уравнение?
Он развалился в кресле напротив Петра Петровича, схватил целую колбасину и впился в нее зубами. Священник, рухнувший на пол у его ног, не сводил глаз с заваленного снедью стола.
– Универсальное уравнение, – проговорил Петр Петрович (он внезапно почувствовал, сам не зная почему, острое желание поразить Беззуба, возможно, потому, что Беззуб был очень похож на тот Народ, каким представляли его себе февралисты), – Универсальное уравнение, в любом случае, есть лишь начало. Уравнение представляет интерес лишь в том случае, если его можно решить.
– Бог в помощь, – вставил Горшков, все больше умиляясь, – ты решишь его, папаша.
– А можно узнать, – спросил Беззуб, с хрустом перемалывая зубами колбасную шкурку, – что это за решение такое?
Под влиянием алкоголя Петр Петрович стал раздваиваться. Это неправда, что у пьяных двоится в глазах, – они сами делятся надвое. Петр Петрович номер один, наиболее трезвый из двух, в этот момент беззвучно закричал караул. Он считал, что неосторожно было даже заводить разговор об Универсальном уравнении, а уж разъяснять пути его решения и вовсе было равно самоубийству. Петр же Петрович номер два чувствовал, что настал момент выйти из вынужденной отставки и снова начать удивлять толпу. Сначала верх стал одерживать Номер один: он попытался переменить тему разговора.
– Могу ли я со своей стороны узнать, гражданин Беззуб, – произнес он, с трудом чеканя слова, – как зовут вашу собачку и чем вы ее кормите?
И он залился икающим смехом, считая, что позволил себе тонкую шутку, которая к тому же даст ему возможность, никого не обижая, совершить акт гуманизма. Ну и что, что он недолюбливал поповское племя: этот, с его прикованным к ветчине бездонным взглядом, ничего, кроме жалости, не вызывал.
Беззуб не моргнув глазом ответил:
– Я стараюсь кормить его как можно реже и только тем, что не надо жевать, потому что у него больше нет зубов. А зову я его Поп-Собака.
Речь Беззуба и его повадки были нарочито простонародными, однако за всем этим чувствовался недремлющий ум. Петр Петрович номер один задумался, как ему предложить сидящему на полу священнику кусочек ветчины или осетрины и при этом не обращаться с ним ни как с собакой (что было бы обидно для него), ни как со священником (что было бы обидно для Беззуба, чье благорасположение было так важно для Петра Петровича номер два).
– Вы п-п-позволите, – произнес он утонченно-светским тоном, – вы п-п-позволите, товарищ Беззуб, п-п-пригласить его п-п-преосвященство разделить нашу с-с-скромную т-т-трапезу?
Согласные давались ему все труднее, но ирония должна была завуалировать учтивость, а учтивость иронию.
Беззуб пожал плечами.
– Что, собака, жрать хочешь?
Из изуродованного рта донеслись первые звуки:
– Пить. Воды.
Горшков поспешил раздобыть стакан, который Петр Петрович номер один, в восторге от своей находчивости, пожелал наполнить собственноручно. Звякая цепями, священник выхватил стакан у него из рук. Когда его распухшие, потрескавшиеся губы втянули последнюю каплю, он вернул стакан и прошелестел:
– Ну а решение, решение-то?
– Верно, – подхватил Беззуб. – На кой оно нужно, ваше уравнение? Для электрификации деревни?
Тогда Петр Петрович номер два, внезапно выскочив из-за спины Петра Петровича номер один, полностью завладел разговором, сопровождая свою речь интеллектуальными гримасами.
– Хе-хе-хе, товарищ Беззуб, вы и не подозреваете, как верно то, что вы сказали. С тех пор как существует человек, он не устает задавать одни и те же вопросы: откуда я взялся? зачем живу? зачем существует все на свете? и что было бы, если бы ничего этого не было? И это его беспокойство вполне оправданно. Но, возможно, он зря обращается со своими вопросами к философам и основателям религий. Возможно, обратись он к людям науки, он уже давно получил бы на них ответы. А? Как вы думаете, разве люди науки не наиболее компетентная инстанция, способная помочь ему?
Тут Петр Петрович номер два с хитрым видом склонил голову набок.
– Ну и что же ответили люди науки? – отозвался Беззуб, как прежде невозмутимый и как прежде настороже.
Где-то на заднем плане Петр Петрович номер один, заламывая руки, умолял своего двойника пощадить его, пощадить самого себя, изо всех сил стараясь напомнить ему, где он находится и с кем говорит, но Номер два, едва различавший в тумане эту отчаянно жестикулирующую немую фигурку – как на перроне вокзала или в кошмарном сне, – даже не удосужился ответить ему, что он прекрасно понимает, что делает, что он среди друзей и что, в конце концов, он будет говорить завуалированно, так что никто ничего не поймет.
– Люди науки, – начал он напыщенно, – не знаю, как донести до вас эти понятия, так сказать, чуточку сложные для вашего понимания, – так вот, люди науки начинают собирать все составляющие этой проблемы, именно все, говорю я, не подвергая их предварительному субъективному отбору, а затем принимаются их сортировать. Это называется составлением уравнения. Для решения такой универсальной задачи нужно, естественно, универсальное уравнение. Именно то, о котором шла речь. Если позволите, я выпью еще водочки. Что касается меня, мои расчеты еще не полностью завершены, но уже сейчас я могу поделиться с вами тремя неоспоримыми выводами, к которым я пришел. Неоспоримыми, ибо они объективны, то есть, если бы другой математик повторил бы те же вычисления, он обязательно пришел бы к тем же заключениям.
Согласные по-прежнему застревали где-то между верхними и нижними зубами Петра Петровича, но поток его речи успешно огибал эту преграду, а привычность слов компенсировала некоторую затрудненность дикции.
– Пункт первый. Видите ли, господа студенты, первая задача, встающая перед ученым, констатировавшим существование мира, заключается в том, чтобы узнать, является ли этот мир направленным, представляет ли он собой некий вектор, идущий из одной точки в некоем направлении, не так ли? или же – просто случайный беспорядочный вихрь, нечто вроде раковой опухоли из атомов, как я думал долгое время. Так вот, имею честь и удовольствие сообщить вам, что я глубоко ошибался: анализ Универсального уравнения доказывает не только то, что свет и энергия, из которых состоит мир, имеют своим источником некий начальный взрыв, расположенный в точке альфа, но и то, что он пребывает в Движении. И-и-итак, иными словами, упрощая, скажем, что пространственно-временной континуум, в котором мы пребываем, представляет собой пучок кривых, исходящих из точки 0 на пересечении абсцисс и ординат и куда-то направленных. У этих кривых есть начало, у них будет и конец.
– А я-то, дурак, думал, что кривые уходят в бесконечность! – воскликнул Горшков, жалея самого себя.
– Да, уходят, но они там сходятся, а это, рассуждая антропоцентрически, означает, что мир имеет некий замысел, то есть что он сам и есть замысел.
В это мгновенье священник на полу прошептал: «София! София!», но на него никто не обратил внимания. Беззуб недоверчиво спросил:
– Чей замысел?
Петр Петрович ответил, как ему показалось, с тонкой улыбкой:
– Это одному Богу известно.
Слушатели, которых тон профессора вначале позабавил, понемногу начали утомляться. Некоторые попросту встали и ушли, но остальные, чей внутренний спиртометр достиг метафизической отметки, сгрудились вокруг бродячего оракула и, всем своим видом выражая внимание, побудили его продолжить свою речь.
– Доказав, что Вселенная имела источник, – вновь заговорил он, – вполне естественно задаться вопросом, а что же это за источник, не так ли? который можно определить лишь следующим постулатом: он есть то, что он есть. И вот тут, господа студенты, происходит нечто весьма и весьма любопытное. Все, так сказать, нормальные расчеты, где мы допускаем, что 1 = 1, приводят к заключению, что источник этот равен нулю, то есть что его не существует. Но если его не существует, то не существует ни самой Вселенной, ни исследователя, который в ней пребывает, что является совершенным абсурдом. Тогда эмпирически, на ощупь мы приходим к следующему. Чтобы этот источник был, чтобы была Вселенная, и, соответственно, чтобы был исследователь, надо предположить…
Петр Петрович понизил голос и поднял палец. Его глаза увлажнились, как это бывает, когда мы находим или открываем для себя что-то в величайшей степени прекрасное.
– Надо предположить, господа…
– Здесь господ нет, – перебил его бородач, – здесь только товарищи.
За неуместное замечание Петр Петрович испепелил его взглядом. В эту секунду Номер один, почувствовав, что это последний шанс на спасение, потянул Номера два за рукав: еще можно было разыграть обиду и замолкнуть: «Раз вы так, то я вам ничего не скажу». Но Номер второй слишком хотел говорить. Он облизнул губы.
– Ну, ладно, ладно. Надо предположить, товарищи, что на уровне источника, в полном противоречии с принципом тождества в вульгарном его понимании…
Он сделал паузу и закончил, отбивая ладонью по столу каждое слово:
– …один равняется трем. Если мы это допускаем, товарищи, все остальное сходится.
И он обвел их лукавым взглядом фокусника, доставшего из цилиндра сразу трех кроликов.
Бородач скривился. Сережка пожал плечами. Два других «товарища студента» жестами выразили свое разочарование. Они все ждали невесть какой сенсации. Один равен трем, подумаешь! Однако Беззуб тяжело оперся о стол и перестал есть, Горшков вдруг помрачнел, а в воцарившейся тишине откуда-то снизу донесся странный звук: это тихонько засмеялся священник.
– Ладно, – сказал Горшков, – думаю, пора нам отправить профессора в постельку. Что-то он заговаривается.
И он стал подниматься.
– Ну, ты, не двигаться, – проговорил Беззуб. – Интересный у тебя профессор.
– Пойдемте, Петр Петрович, домой пора, – настаивал Горшков, – уверяю вас. Один равен трем! Еще чего! Пойдемте же, ну…
Его глаза тоже увлажнились, но по другой причине. Он вдруг понял, что любит этого потрепанного, напыщенного человека, который ни разу не поставил ему больше двойки с минусом, и что, несмотря ни на что, ему очень хочется спасти его. Но Петр Петрович номер два не желал ничего слушать.
– Горшков, – сказал он ему, – вы всегда были лодырем, а вот этот гражданин, – и он подбородком указал на Беззуба, – как мне кажется, стремится к знаниям.
Беззуб ухватил Горшкова за рукав и силой усадил на место.
– Ну да, я, как он говорит, стремлюсь к знаниям. Это тебя удивляет? (Левой рукой он схватил селедку и, держа ее над широко раскрытым ртом, стал откусывать от нее куски.) Валяй дальше, профессор.
– И-и-итак, – проговорил профессор, поблагодарив Беззуба изящным кивком головы, – мы установили, что, во-первых, Вселенная перемещается из точки альфа к точке омега и что, во-вторых, – тон Петра Петровича стал еще более кокетливым, – опыт подтверждается лишь при условии, что мы предположим существование некоей первоначальной монады, одновременно являющейся триадой. Выпью-ка я еще водочки.
– Хватит, профессор, – застонал Горшков, отодвигая от него бутылку, но Беззуб, как всегда настороже, налил ему.
– Остается определить, не так ли? связь между этой первоначальной монадой и Вселенной, такой, какой мы ее знаем, иначе говоря, что это за движитель, который сообщил нашей Вселенной движение или, если вам угодно, который продолжает – ибо понятие времени в данном случае неуместно – мотивировать это движение вперед на каждом, бесконечно малом, отрезке его длительности. Не знаю, поспеваете ли вы за моими рассуждениями.
– Давай, давай, – проговорил Беззуб.
– В таком случае крайне сложные вычисления каждый раз выводят нас на крайне простую структуру, которая, тем не менее, производит то, что можно было бы назвать математической энергией: это просто-напросто обыкновенная пропорция.
– Обыкновенная… чего?… – переспросил Беззуб, щуря свои калмыцкие глаза.
– Ну, a/b = b/c, не так ли? – ответил Петр Петрович, удивленный тем, что кто-то может не знать такого элементарного отношения. Однако, будучи либералом, либералом до мозга костей, он был всегда готов все объяснить Неграмотному Народу, встав на один с ним уровень, каких бы усилий это ему ни стоило. – Ну, как вам лучше объяснить? Отношение между созидающей силой и созданным ею субъектом кажется невозможным, но как только вы принимаете в качестве движителя… Знаете старую загадку: две матери, две дочери, одна бабушка и одна внучка, сколько это человек?
– Шесть, – крикнул бородач.
– Пять баб, – пробормотал Сережка, который уже спал, уткнувшись лицом в недоеденные шпроты.
– Четыре? – спросил Горшков.
Беззуб молчал.
– Три, конечно же, – торжественно проговорил профессор. – Отец относится к сыну так же, как сын относится к внуку. Вся тайна мирозданья заключена в этой старой шутке.
Долгое молчание повисло в комнате.
И тут священник пролаял из-под стола:
– Ты же Бога доказал, мерзавец!
* * *
В тот день по всей стране были разрушены все церкви. В городах машинами разворачивали кирпичные стены, купола падали на землю, вздымая снопы розовой пыли, битых стекол и позолоченных щепок. В деревнях рабочие решительно приставляли лестницы к крытым лемехом главкам шестивековой давности, венчавшим деревянные церквушки, и в остервенении принимались рубить их топором: бах! бах! На кресты накидывались веревки, и мужицкая артель во главе с комиссаром в кожаной куртке в несколько рывков – раз! два! – разделывалась с ними. Сто тридцать епископов умирали в это время в тюрьмах нового режима. В тот год были истреблены 2691 священник, 1962 инока, 3447 инокинь. В школах дети твердили наизусть: «Составляющие тела человека весом 70 кг: мышцы – 50 кг; кости – 15 кг; внутренние органы – 5 кг, душа – 0 г».
* * *
За столом воцарилось молчание. Ученый подтвердил правоту священника. Атеист доказал справедливость христианской веры. Кто же из них был победителем?
Наконец Беззуб повернулся к Горшкову:
– Это твой друг, верно?
Горшков вздохнул всей грудью.
– Ага, – выдохнул он. Он понимал свою ответственность за происшедшее. – Пойду звонить.
Он поднялся и, переваливаясь, потащился к висящему на стене телефонному аппарату. Горшков принадлежал к тем редким людям, кому дозволялось напрямую звонить Ильичу, что было предметом его немалой гордости. Правда, теперь он с радостью отказался бы от этой привилегии. Ему было мерзко доносить на своего старого учителя, которого он только-только так полюбил, обогрев, накормив и напоив его. Но математически доказать существование Бога – это было даже не великой изменой, а изменой абсолютной. И узнать об этом Ильич должен был как можно скорее. Если бы не Беззуб, Горшков, может быть, и рискнул бы отвести Петра Петровича домой в надежде на то, что остальные, проспавшись, позабыли бы то немногое, что они поняли из его разглагольствований. Но Беззуб не был пьян, Беззуб понял, и Беззуб никогда ничего не забывал. Чего же вы хотите, не зря старая русская пословица гласит: своя рубаха ближе к телу.
Он набрал номер.
На другом конце провода, в маленьком кабинете отчаянно замигала лампочка, заменявшая звонок, чтобы тот не раздражал слух великого вождя.
* * *
~ А вот этого не надо, не надо.
Ильич с отвращением указал на наручники, которые латыш-охранник из лучших побуждений надел на человека, доказавшего существование Бога. Горшков с облегчением ловко снял наручники и, услышав: «Оставьте нас, мой мальчик», с еще более явным облегчением вышел из комнаты.
Опьянение Петра Петровича давно прошло. Подскакивавший на сугробах ледяной автомобиль вернул ему ясность ума. Руководствуясь всю свою жизнь соображениями разума, он и теперь сохранил способность насладиться пирамидой из парадоксов, на вершине которой он сейчас примостился. Он, атеист, доказал существование Бога, и теперь его, революционера, везут к вождю революционеров-богоборцев. Все это было до того абсурдно, что, когда его вводили в святая святых безбожников, он даже позабыл испугаться. И это понятно. Комиссар-чекист пытал бы его или всадил бы ему пулю в затылок, но Владимир Ильич, человек образованный, правовед и даже немножко дворянин, поймет, что речь идет, в конечном счете, всего лишь о логическом, умозрительном построении, о котором следует просто молчать, и оно станет совсем безобидным. Присутствие, вид, сама личность Владимира Ильича вызвали в нем приступ такого унизительного физического ужаса, что он чуть не попросил разрешения на минутку выйти. Физического или метафизического?
Однако в маленьком человечке, устроившемся за небольшим столом с тремя телефонами – видно было, что носки его ботинок едва касаются расстеленной перед ним на полу овечьей шкуры, – не было ничего внушительного. Лысый череп, рыжеватая, загибающаяся кверху бородка делали его похожим на деревенского учителя. Увидев Петра Петровича, он учтиво вскочил на свои маленькие ножки и улыбнулся, как бы извиняясь за причиненное неудобство. Трудно было представить себе, что этот маленький господин был более могуществен, чем все попранные государи вместе взятые, но в животе у вас образовывалась пустота вовсе не от сознания этого могущества.
Так отчего же?
Что было известно о нем? Что с его благословения на больничной койке были убиты Кокошкин и Шингарев? Что рассказы о расправах над реакционерами и либералами вызывали у него приступы веселья? Что он с упоением дилетанта употреблял выражения, которых профессионалы обычно избегают: «расстрел на месте», «беспощадный террор», «массовый террор», зная, что они будут немедленно приведены в исполнение? Что по его тайному приказу в подвале были зверски убиты царь, царица, больной царевич, четыре юные царевны и их слуги? Нет, Петр Петрович всегда знал, что мозг Ильича одновременно мог сосредоточиться лишь на одном предмете, словно заключая его в свою оболочку и не выпуская, пока не разделается с ним, и он видел в этом благо для Революции, ради которой этот революционер мог в любую минуту пожертвовать всем. Что-то другое леденило его кровь, и это был даже не тот, вполне оправданный страх за свою собственную жизнь, который он сейчас испытывал. Даже если бы ему нечего было опасаться этого человека, он бы все равно боялся его.
Прищурив левый глаз и выгнув дугой правую бровь, Ильич несколько мгновений разглядывал своего гостя. Затем он любезно указал ему на плетеный стул с прямой спинкой.
– Садитесь, Петр Петрович. Ведь ваше отчество Петрович, не так ли? Чебруков, да? Профессор? «Это хорошо. Метафизическая физика, да-да. Присаживайтесь.
Как только Петр Петрович уселся, Ильич взял другой стул, поднял его одной рукой за спинку, демонстрируя силу, которую трудно было предположить в таком маленьком человеке, поставил его напротив первого и устроился на нем, дружески касаясь своими коленями колен собеседника.
– Ну, скажите-ка мне, – начал он дружелюбно, и его лысина заблестела, как нимб, под зеленым стеклянным абажуром, – вы действительно считаете, что доказали Его существование?
Петру Петровичу жизнь была дорога, и он поспешно, слишком поспешно ответил:
– Нет-нет, глубокоуважаемый Владимир Ильич, нельзя говорить, что я доказал что-то подобное. То есть ничего подобного.
Ильич откинулся назад.
– А жаль, – сухо сказал он. – Если так, то я напрасно заставил вас потратить время и прошу меня извинить. Вы знаете, в наше время опасно шутить такими вещами, да еще прилюдно, и теперь дело Чрезвычайной Комиссии провести расследование. Короче, сейчас вы вернетесь «в места не столь отдаленные», откуда вы ко мне приехали (этот эвфемизм, использовавшийся при старом режиме для обозначения Сибири, вызвал у него невеселый смешок), и вполне возможно, что там вам будет не так удобно. (Он говорил складно, как книга, написанная человеком из хорошего общества.) Тем не менее, я надеюсь, дорогой Петр Петрович, что вы просто страдаете излишней скромностью или не вполне уместной робостью, и что, с Божьей помощью, нам удастся помочь вашему мозгу разродиться в этом относительно культурном месте.
Петр Петрович обвел взглядом увешанные картами стены, окна без занавесей, этажерки, уставленные словарями и атласами, портрет Маркса, надпись «Не курить», гудящую от жара голландскую печь и внутренне согласился, что в этом спартанском кабинете, и правда, было гораздо уютнее, чем в бетонном подвале Всероссийского страхового общества. Давно подсчитано, что в центре циклона и в бомбовой воронке человек подвергается наименьшей опасности.
Ильич встал со своего стула и расшагивал теперь по комнате, скрестив руки на груди, что придавало ему вид шагающего бочонка, вроде тех, в которых в провинции возят воду.
– Петр Петрович, – сказал он, – Я наслышан о вас. Вы – ученый милостью Божьей, а не какой-то там фигляр, вы перестали верить в шестнадцать лет, вы блистали в Феврале, по глупости мы отстранили вас от ваших занятий, но вы не очень досадовали на нас за это, короче говоря, я доверяю вам и, если вы скажете, что доказали существование Бога, я поверю вам без разговоров. Но прежде скажите, это открытие изменило каким-либо образом вашу жизнь?
Петр Петрович задумался. Ильич настаивал:
– Вы не бросились целовать стены, набивать себе шишки на лбу, отбивая земные поклоны, прощать всех на свете, даже царя?
– Нет, Владимир Ильич, мне это даже не пришло в голову.
– Хорошо, очень хорошо. Говоря, что вы доказали существование Бога, вы хотите сказать, что составили уравнение, взяв за основу Вселенную такой, какова она есть, и что в результате решения этого уравнения получили некую величину, скажем для простоты X, которая и есть Бог?
– Владимир Ильич, я надеюсь, вы понимаете разницу между бескорыстными научными исследованиями и политическим заказом. Действительно, мои вычисления, так сказать, увели меня в том направлении, о котором вы только что говорили, но даю вам честное слово, что я никому не раскрою полученных результатов. Я слишком дорожу завоеваниями Революции в этой области, да и во всех других…
– Погодите, погодите. Ответьте сначала на такой вопрос. Открытый вами Бог – это что же, просто «Часовщик» Вольтера, «Даймон» Платона, Великий Футболист, который ударом ноги забросил в игру мяч под названием Вселенная?
– Гм, ну не совсем так, Владимир Ильич. Я математически доказал, что Бог одновременно един и триедин, что Он сотворил мир, которым руководит через разум.
– Короче, тот, чье существование вы доказали, это не просто какой-то там бог, а именно Тот, Который воскрешает мертвецов, заставляет девственниц рожать и запрещает есть мясное в Великом Посту?
Петр Петрович не осмеливался ответить. Ильич перестал ходить по комнате и разглядывал его, слегка покачиваясь, как будто собираясь упасть в обморок. Из вежливости Петр Петрович попытался встать, но Ильич рассеянно толкнул его обратно на стул. Глаза его метали молнии, особенно левый, прищуренный.
– Да, какая удача! Какая удача! – пробормотал он. – Теперь-то Ты попался, дружок. Я всегда говорил – кто кого! Теперь-то уж точно – я Тебя! Увидишь, Твое распятие – ерунда!
Он залился заразительным смехом, мрачный огонь в его глазах исчез, и он смеялся от души, пока Петр Петрович не стал ему угодливо подхихикивать, поняв вдруг, что же в этом человеке было такого устрашающего. Все люди любят, некоторые при этом ненавидят, но любят все же больше, чем ненавидят. Этот же человек ненавидел, но не любил. Ничего. Никого. И не любил никогда раньше. Он прекрасно мог играть с детьми в «кошки-мышки», мог рассеянно гладить свою собаку, но не было у него ничего и никого, ни друга, ни женщины, к чему или к кому он когда-либо испытывал любовь. Он даже себя не любил. Любил ли он Революцию? Нет, вся его энергия уходила на ненависть к Богу.
– Ты чуть было не вывернулся, Иисусик, – продолжал он разговаривать сам с собой. – Но на этот раз Ты в ловушке.
Петру Петровичу подумалось, уж не свихнулся ли вождь Революции. Но трудно было представить себе более ясный взгляд, чем тот, с которым он вернулся за письменный стол, аккуратно переложив ножницы и разместив их справа от линейки и слева от красно-синего карандаша.
– Ну, меньше слов – больше дела. Если вы покажете ваши вычисления другому математику, все равно какому, – так ведь определяется научная истина, – он придет к тем же результатам, что и вы?
– Владимир Ильич, я не сохранил своих расчетов и клянусь вам…
– Но вы могли бы их восстановить?
– Я не буду делать этого. Честное слово.
– У вас, насколько мне известно, не бывает расстройств памяти?
Петр Петрович решил, что ему протягивают спасительную соломинку, благодарно забубнил:
– Да, да, время от времени, все чаще…
– Ну, на этот раз у вас их не будет, – холодно произнес Ильич. – Это в ваших же интересах, – добавил он, заговорщически посмеиваясь. – Сколько вам понадобится времени, чтобы произвести все вычисления заново?
– Не знаю… Несколько часов…
– Хорошо. А есть ли в этой стране математики, способные воспринять ваши умозаключения?
– И не один. Хотя бы Капица. Он самый молодой, но, пожалуй, самый сильный…
– Прекрасно. (Ильич снова поднялся и стал ходить по комнате, обхватив себя руками.) Дорогой Петр Петрович, Революция знавала мрачные времена. Случалось, что она висела на волоске. Если бы Колчак был не моряком, а сухопутным генералом, я, вместо того чтобы говорить с вами, уже давно сыграл бы в ящик, а его Императорское Высочество Великий Князь Кирилл Владимирович был бы батюшкой-царем всея Руси. Сейчас дела идут лучше, но все еще ни шатко ни валко и не только по причинам экономическим. Слава Богу, русских сейчас только и занимает, как бы не подохнуть с голоду. Впрочем, с НЭПом станет полегче. Нет, тот, кто может перебить нам хребет на последнем рывке, это – Он!
– Кто? – спросил Петр Петрович, испугавшись, что понял, боясь не понять.
– Да все тот же, конечно.
– Кто же, кто? – не унимался ученый, почти впадая в истерику.
Ильич недобро прищурил левый глаз.
– Да Тот, против Кого мы и совершили нашу Революцию. Вы же не думаете, что все было задумано против царя? Единственный достойный нас враг – это Назарянин, как называл его Юлиан Отступник, признавая себя побежденным Им. Царь иудейский. Слово. Логос. Сын Человеческий. Мессия. Помазанник Господа. Называйте как хотите.
– Прошу прощения, Владимир Ильич. Это, наверное, усталость, или водка – я ведь не привык, – а может, поздний час, или просто потому, что я очень испугался… Но мне показалось, что я услышал такое, чему просто невозможно поверить… Вы верите в Иисуса Христа? Вы?
Ильич, казалось, не расслышал вопроса. Он все еще пребывал в размышлениях.
– Но, хвала Господу, – проговорил он, – с вашей помощью мы перекроем Ему все пути. Ваш приход сюда сегодня, дорогой Петр Петрович, так неожидан. Я бы сказал, он ниспослан провидением. Вы знаете, что мы не стесняемся в средствах. По сравнению с нами Нерон и Диоклетиан – мальчишки. А я-то, дурак, не извлек из истории должного урока. Я решил: они просто слишком мало убивали. Будем убивать больше и разделаемся с Ним. Но ничего не вышло. Он слишком силен, понимаете? Когда Он торжествует, Его дела начинают идти не слишком гладко, но только начните Его преследовать, истязать – и с каждым ударом Он становится сильнее и сильнее. Я этого раньше не понимал. Тогда я решил подорвать то, что называется Церковью. Я создал другую, где попы могли разводиться со своими старыми усатыми попадьями и брать себе в жены молоденьких. Но и тут не выходит. Он всегда остается сильнее, потому что сила Его – в Его слабости. А вот вы, если Богу будет угодно, вы и загоните Его в тупик. Да уж, вас, верно, и в самом деле Бог послал. Наконец-то я знаю что делать.
Тут Петр Петрович выпрямился со всем достоинством человека науки и обратился к вождю стовосьмидесятимиллионного населения с такими словами:
– Уважаемый Владимир Ильич, может быть, вы просто насмехаетесь надо мной, ибо то, что вы говорите, просто уму непостижимо. Будьте так любезны объясниться.
Владимир Ильич понимающе рассмеялся.
– Я открою вам один секрет. Я никогда ничего не понимал во всей этой петрушке. Но имея в руках факты… Факты, которые на нашем уровне…
Он снял трубку с одного из трех телефонов и набрал двузначный номер.
– Кажется, вы дали нам в руки оружие. Единственное оружие…
И в трубку:
– Феликс Эдмундович? Ради Бога, простите, что заставил вас ждать. Нет, думаю, вам не придется отправлять нашего друга Петра Петровича обратно в ваши мрачные владения. Похоже, он намерен говорить и так, без применения ваших методов убеждения. Конечно, он со своей стороны несколько удивлен, взволнован – да это и понятно. Думаю, что вы с большей компетентностью, чем я, сможете ввести его в курс дела. Это и правда не мой конек, вы понимаете, о чем я говорю. Жду вас.
Ильич положил трубку с искренним, наивным смешком.
– Видите ли, Петр Петрович, я не знал, как вы себя поведете. Посему, прошу прощения, я из предосторожности попросил великолепного Феликса Эдмундовича быть наготове. Ведь это архиважно… Если бы вы стали колебаться, он понадобился бы нам, чтобы заставить вас говорить. Но вы, слава Богу, оказались таким симпатичным, и теперь он, наоборот, сам расскажет вам обо всем. Вот увидите: он великолепен.
* * *
Подвалы Всероссийского страхового общества уходили в глубину, образуя несколько подземных этажей – этажей со знаком минус – бетонных камер. Некоторые из этих камер, длинные и низкие, служили склепами для живых еще трупов. Другие представляли собой шкафы, где можно было только стоять вытянувшись. Третьи, так называемые дисциплинарные, имели особую форму, не позволявшую узникам ни встать, ни сесть, ни лечь. Когда-нибудь из всего этого получится хороший музей.
Священника, которого допрашивал Беззуб, бросили в камеру более просторную: метр на два. Стоя на коленях, гремя цепями, он то бил земные поклоны, стеная и тяжело дыша, до крови разбивая лоб о бетонный пол, то вдруг останавливался, откинув назад голову и уставив взгляд в бетонный потолок, словно это был купол храма или небесный свод. Какое-то время спустя он увидел, как из угла камеры льется неясный свет; ничуть не смутившись, он повернулся к этому свету со слабым стоном благодарности.
– Пошли Твоих ангелов, Господи! Пошли Твоих ангелов! Я извещу Тебя. Чтобы у него не вышло! Чтобы он не посмел! Останови его, Господи! Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, убей его! Ибо нет иного средства.
* * *
Профессор знал, кто такой Феликс Эдмундович. Все знали, кто такой Феликс Эдмундович – главный палач Нового Режима. Но, будучи сторонником Нового Режима, профессор избегал таких выражений. Этот человек, думал он, жертвует собой, выполняя грязную, но необходимую работу, одну за другой он давит головы гидры империализма. Не будем сентиментальны. Как говорят в народе, «лес рубят – щепки летят».
Ни скрипа двери. Ни сквозняка. Ни мигания лампочки. Он появился в комнате внезапно, словно прошел сквозь стену. Черные брюки, черный свитер, черная рубашка, черные волосы над овальным лбом, тонко очерченные, как у китайца, брови, холеная бородка клинышком: было в нем что-то одновременно и от Дон-Кихота, и от Мефистофеля.
– Феликс Эдмундович, вот Петр Петрович Чебруков. Да, Феликс Эдмундович, я думаю, ему можно доверять. Ему тоже следует объяснить. Вы же знаете, это не моя епархия. Вот вы учились у католиков. Seriös. Gründlich [18]Серьезно. Основательно (нем.).
. Не то что мы, с нашими жирными женатыми попами. Я, конечно, предполагал, да и Маркс, должно быть, тоже, но я так признателен вам за то, что вы мне открыли… Объясните ему.
Петру Петровичу вдруг стало холодно. Холод исходил от этих людей. Один из них, с задорной бородкой, сидел за письменным столом, заложив руки под мышки, посмеиваясь и щурясь, – ни дать ни взять карикатура из сатирического журнала. Другой стоял, и его оленья голова возвышалась над зеленым абажуром, словно была отделена от черного туловища; от него также веяло холодом, как из погреба. Или же, если они и не выделяли холода, то, значит, они поглощали тепло. Любая поверхность, стена, игральная карта, кожа вашего собеседника – все отражает излучаемое вами тепло. Они – нет.
Феликс Эдмундович заговорил вкрадчивым голосом с легким польским акцентом: легкое ударение на предпоследнем слоге, «у» вместо «л».
– Позвольте вопрос. Вы – атеист?
– Ну конечно же. Вы принимаете меня за отсталый элемент?
– И вы доказали существование Бога?
– Доказывают, милостивый государь, то, что существует на самом деле. А не то, что хочется.
– Очень хорошо. Но вы продолжаете оставаться атеистом?
Петр Петрович никогда не ставил так вопрос. Тем не менее, ему сразу открылось все его значение и возможные последствия.
– Мое Weltanschauung [19]Мировоззрение (нем.).
всегда остается атеистическим. Но мне приходится смириться с математической очевидностью того, что Бог существует, или, поскольку слово «существует» усложняет проблему, скажем: Бог есть. Универсальное уравнение иначе не решается.
– А ваше Weltanschauung осталось неизменным после признания этого факта?
Любовь Петра Петровича к научной истине была так сильна, что он позабыл про страх и про холод. Он на мгновенье задумался, Феликс Эдмундович вежливо ждал.
– Знаете, – учтиво улыбаясь, произнес наконец профессор, – я прекрасно понимаю, к чему вы клоните. На первый взгляд было бы совершенно естественно, если бы я повел себя как уверовавший христианин. Но мне это даже не пришло в голову. Уверенность и вера – это совершенно разные вещи. То есть я хочу сказать, что x/y=D – это одно, а поститься по пятницам – совсем другое.
– Так вы даже не подумали, – спросил Ильич, – что теперь бессмертие вам обеспечено? Или, скорее, что вам придется теперь вечно лизать в аду раскаленные сковородки?
– Представьте себе, нет. Я просто сказал себе, что вот, уравнение наконец решено. И все.
Два поглощавших тепло человека переглянулись и кивнули друг другу.
– Что вы знаете о Евангелии? – спросил голосом патера Феликс Эдмундович.
– Когда я был маленький, меня, разумеется, заставляли читать его, – ответил Петр Петрович, колеблясь между желанием сохранить объективность суждений и страхом, что эти атеисты, в чьей власти находились сейчас его жизнь и смерть, примут его за верующего. – Боюсь, я не много запомнил. Там все время были какие-то чудеса.
– Чудеса. Прекрасно. (Феликс Эдмундович словно поставил ему хорошую оценку.) Может быть, не столько, сколько вам представляется. Там еще есть и учение. Но с интересующей нас точки зрения, вы абсолютно правы: главное – это чудеса.
– Я никогда в них не верил, – проговорил Петр Петрович, словно пытаясь защититься от оплеухи.
– Вы и сейчас в них не верите? – поинтересовался Феликс Эдмундович. – Несмотря на ваше открытие?
– Ну, это… Очевидно, вы правы. Сменив гипотезу, нельзя рассуждать, как прежде. Когда исходишь из того, что 1=1, это одно, но когда Вселенную можно объяснить, лишь имея в основе 1=3, то, конечно… То, что в мире, где 1=1, абсурдно, то совершенно естественно в мире, где 1=3.
– Мы явно продвигаемся вперед. Но я не на это хотел обратить ваше внимание. Кстати, о чудесах, вы ничего не заметили? Нет?
– Не могу сказать, что…
Петр Петрович взглянул на Ильича, который, плотно обхватив себя руками, склонив набок бородку, напоминая зловещего гнома, не лишенного, однако, чувства юмора, казалось, искренне забавлялся происходящим.
– Мы плохо понимаем чудеса, – снова заговорил Феликс Эдмундович, – потому что смотрим на них с антропоморфической точки зрения. Позвольте мне, наоборот, взглянуть на них как на улики – простите мне этот профессиональный перекос. Чудо – это то, что нас удивляет. Но Иисус Христос пришел из мира, где то, что для нас является необычным, – обычно. Нас удивляет, когда мертвец воскресает. Ему же было поразительно видеть, как люди умирают. Нас удивляет сила веры у некоторых людей. Он удивлялся всеобщему неверию. Добавьте к этому, что Он хотел если не удостоверить Свою личность, то по крайней мере дать людям возможность узнать Его. А ведь Он еще и жалел их, Его приводили в возмущение их страдания, смерть… Он легко мог бы справиться со всем этим, творя чудеса. Однако Он сделал относительно мало, часто заставляя себя упрашивать. Невероятно вовсе не то, что Иисус Христос творил чудеса, а то, что Он не творил их гораздо больше. Все это отметили евангелисты, но еще более ясно об этом говорил реакционный писатель Федор Михайлович Достоевский. Чем Сатана пытается искушать Иисуса? Превратить камни в хлебы? Чудо. Броситься вниз с крыши Храма и не разбиться? Чудо. Царить силой волшебства над миром? Чудо. Мы должны представить себе Иисуса, ежесекундно преследуемого искушением сотворить чудо. Он исцелил десять прокаженных, но их было десять тысяч. Он воскресил Лазаря, но в Израиле люди умирали ежедневно. Иисус только и делал, что запрещал Себе творить чудеса. Поймите, что для Него, создавшего этот мир, сделать из двух рыб пять тысяч было не сложнее, чем нам умножить две тысячи пятьсот на два. Надо уяснить себе, что, воплотившись, Логос оказался в положении секретного агента, заброшенного со спецзаданием. Каким? Вот вопрос. В любом случае, секретным. Он сам сказал, что мог бы избежать казни: по одному Его слову к Нему на помощь были бы посланы двенадцать легионов ангелов. Но Он не стал просить Центр о помощи. А ведь Он не хотел быть распятым. Он сам говорил и об этом. Если вас это интересует, я могу указать вам точное место в тексте. Чем вызвано такое поведение, совершенно не понятное для непрофессионала? Тем, что тайна составляла неотъемлемую часть Его задания. Фарисеи кричали Ему: «Сойди с креста, если можешь!» Конечно, Он мог. Но Он не сошел. Потому что тем самым Он раскрыл бы тайну. А это провалило бы Его миссию. Когда я засылал к Колчаку своего шпиона, а Колчак сажал его в тюрьму, шпион, даже имея возможность связаться со мной, не просил меня прислать ему на выручку Красную Армию, потому что, если бы его послание перехватили, задание было бы провалено. Шпион умирал, не сказав ни слова. Если что его и беспокоило, так это почему я ничего не делаю для его спасения. А я ничего не делал потому, что польза от раскрытого агента равна нулю. (Феликс Эдмундович говорил бесконечно терпеливым тоном, словно имел дело с умственно отсталым.) Не знаю, понятно ли я изъясняюсь: я не привык разговаривать с учеными.
– Я прекрасно вас понимаю.
– Хорошо. Как видите, секретность имеет первейшее значение. Отец соглашается, чтобы Сын умер на кресте для того, чтобы сам факт, что Он – Сын, не был раскрыт, раскрыт до времени, а ведь Он – единственный повелитель времени. Замечаете? Но вернемся к чудесам, начнем с самого первого. В Кане Галилейской не хватило вина. Мария обеспокоена, зная, что Сын может спасти положение. Но Он сначала отвечает ей: «Еще не пришел час мой. Я даже не приступил к выполнению задания. Как же ты хочешь, чтобы я раскрыл карты, показал, что могу превращать воду в вино, ибо и вода, и вино принадлежат мне, и мне так же просто превратить одно в другое, как сказать: „Вот вода, простите, я хотел сказать вино". Ты разве не понимаешь, что я выдам себя?» Однако Он делает это, потому что невозможно исполнить какую-либо миссию, не выдавая себя на каждом шагу; потому что, не рискуя выдать себя, невозможно ничего сделать; потому что бывают моменты, когда приходится браться за нож, или за телефонную трубку, или попросту рыться в корзине для бумаг. Но важно, чтобы такие моменты были сведены до минимума. И вот это-то искусство, это чутье, эта профессиональная тяга к минимальному особенно ярко выражены в Священном Писании. Сын ставит на ноги паралитиков, возвращает зрение слепым, воскрешает мертвых, да, но с какой сдержанностью! Только по просьбе. И очень часто призывая к соблюдению тайны: «Не говори никому об этом. Храни твой секрет». И лишь иногда: «Покажись священникам». Как будто сообщает пароль. Вполголоса. Всегда вполголоса. Почему? Очевидно, потому что без тайны не было бы и тайной миссии. Он мог бы сказать: «Я – Мессия. Доказательство? Сейчас я велю этой горе обрушиться в море…» И гора тотчас обрушилась бы в море, ибо, когда я хочу щелкнуть пальцами, я щелкаю. (И он щелкнул.) Но Он не сделал этого. Почему? Даже Своим агентам, которых Он набирал по одному для того, чтобы Его миссия продолжалась и после Него, Он говорил о Себе лишь намеками, вопросами. «Как вы думаете, кто я?» «Это ты сказал». «Мой отец» – да. Но никогда открыто: «Я – Сын Божий». В лучшем случае: «Я – Сын Человеческий». Почему? У богословов есть готовый ответ: чтобы не попирать нашей свободы. Точно, но что это значит? Разве мы останавливаемся перед тем, чтобы попрать чью-либо свободу ради его же блага? А ведь у него в руках было благо абсолютное.
В этот момент изможденный аскет и его кругленький вождь, раскачивавшийся на стуле, обменялись таким странным взглядом, что Петр Петрович поежился от суеверного страха. Теперь он вовсе не был уверен, что эти двое – такие же люди, как и все.
– Тут, профессор, нам следует вернуться – не знаю, говорите ли вы об этом на своих лекциях, – к истории творения. Любое творчество предполагает определенный риск. Леплю ли я горшок, сочиняю ли поэму, я всегда рискую испортить этот горшок или эту поэму. С другой стороны, творчество означает, что творению дается шанс. В противном случае это не творчество, а производство. Шанс дается любому творению, даже неудачному – выродку, уроду. Бог – не промышленник. Бог – поэт, Он не зачеркивает написанное. Вы вот только что подумали, кто мы такие? (Петр Петрович почти не удивился, что его мысль так легко угадали.) Мы – Владимир Ильич, я и кое-кто другой – Риск Божий.
Вы можете сказать, в некотором смысле, что Он всемогущ, но в один прекрасный момент, возможно в момент расстройства, Он отказался от Своего всемогущества, и мы воспользовались этой лазейкой. И вот мы здесь. У нас тоже есть шанс. У нас есть шанс победить Его. Он Сам дал нам его. А коль скоро мы Его ненавидим, мы не преминем воспользоваться оказией, которую Он по наивности Сам нам предоставил. Понятно я говорю? Вы за мной поспеваете?
Петр Петрович иронично пробормотал, что он понимает производные и даже, с некоторым усилием, интегралы.
Феликс Эдмундович невозмутимо продолжал:
– Какова цель Бога? «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом». Киприан Карфагенский. История спасения лишь частный случай в истории обожения человека. Если Богу не удастся обожить человека, Он проиграет всю партию сотворения мира. Не скрою, это доставило бы нам удовольствие… (Ильич кивнул и постучал по бумагам своим красно-синим карандашом.) Однако для богостановления человека необходим движитель. Мы, как можем, стараемся понемногу вывести этот движитель из строя… Получалось пока неважно… Но вот появились вы и принесли нам средство, которое позволит уничтожить его раз и навсегда.
– Минутку, минутку, – перебил Петр Петрович. – Вы рассуждаете так, как будто Бог существует. Но вы ведь не математики. Стало быть, вы не доказали Его существования. Так что же вы… верующие?
Взгляд его переходил с одной маски на другую. Ильич дружелюбно рассмеялся.
– Не думайте об этом, любезный Петр Петрович. Мы с вами не совсем на равных. У нас другие источники информации, чем у вас. Знаете ли, кроме математических доказательств и веры простого угольщика, есть кое-что еще… Продолжайте, прошу вас, Феликс Эдмундович.
– Продолжим. Вы знаете, что Бог никогда не показывался людям. Моисей увидел Его, но со спины. О чем это говорит? Богословы считают, что увидеть Бога было бы для нас все равно что оказаться рядом с солнцем: такое количество света ослепило бы нас, сожгло на месте. Действительно, вполне возможно, что такое зрелище уничтожило бы человека в его современном состоянии. Возможно также, что все это сродни байкам о сидящем в буфете «сереньком волчке», которые рассказывают детям, чтобы они не лазали туда без спросу за вареньем. Неважно. Человек не должен видеть Бога, потому что это противоречит Его, Бога, плану. Все говорит об этом. В вашей гипотезе нет ни слова о том, что мы можем Его увидеть, а значит, мы не рискуем ослепнуть от Его сияния. Речь идет о познании Его, что не несет для нас никакой опасности, но что также не входит в Его планы. Понимаете, почему нас это так интересует? Вернемся к движителю обожения человека, имя которому вера. Это действительно движитель в физическом смысле слова: когда Иисус говорит о вере, которая двигает горы, понимать Его следует буквально. Вера – это бульдозер. Я еще раз напомню вам о чудесах. Они происходят лишь в тех случаях, когда вера реципиента или просителя находится на достаточно высоком уровне. Аврааму вера зачитывается как добродетель. Вера дает человеку ключ к потустороннему миру. Возьмите монахов, которые ради нее добровольно отказываются от реализации своей мужской природы. Возьмите мучеников, которые ради нее дают себя распилить надвое. Вера – это защита от падения. Вера в нашем мире – это крапленая карта Господа Бога. Вся она целиком заключена в одной фразе, столь же гениальной, как формула Эйнштейна: «Отче наш, Иже еси на небесех». Если бы он был не «на небесех», то есть не в мире ином, не было бы и веры. Как вы сами видите, вера предполагает отсутствие какой бы то ни было уверенности иного порядка. Вспомните апостола Павла. Греки, говорит он, требуют доводов разума, иудеи – чудес, мы же можем им дать лишь распятого Господа. Что же это значит, как не то, что вера – единственный путь? Мы приложили все силы, чтобы уничтожить веру, благодаря которой только и могут осуществиться планы Господа Бога. Мы работали в трех направлениях: террор, пропаганда, подрыв изнутри. Однако эти методы, отлично зарекомендовавшие себя в политической борьбе, – мы уничтожили монархистов, либералов, меньшевиков, а скоро склоним на свою сторону иностранные державы, – эти методы бессильны в борьбе против веры. Ее не сокрушить. Необъяснимо? Это опять одна из Христовых штучек, вроде «проигравший выигрывает». Но мы с ним играем в разные игры. Владимир Ильич – человек практический, и мы с ним решили (тут они обменялись почти игривым взглядом), что нам тоже пора научиться играть в эту самую игру. Но мы не знали как. Впрочем, как бы это сказать, это нам вовсе не по темпераменту. Наша цель проста: добиться, чтобы Бог оставил человека в покое, чтобы Он перестал стучаться в дверь. Самое простое для этого – открыть эту дверь настежь. Но как? Кажется, вы пришли дать нам для этого средство.
* * *
Камера священника была залита светом, таким, что ему пришлось закрыть глаза, но веки не могли защитить зрачки от этого сияния, и он заслонил глаза руками. Он все твердил, задыхаясь:
– Пошли Твоих ангелов, Господь Саваоф! Пошли Твоих ангелов, или мы пропали. Спаси нас. Спаси новоявленного Иуду.
* * *
– Тут встает следующий вопрос, – продолжал Феликс Эдмундович. – Что произойдет, когда человек уверится в том, что Бог есть? Все, конечно, не смогут понять ваших математических доказательств, но люди доверяют тем, кто ученее их. Никто не сомневается в открытиях Ньютона и Эйнштейна, и, если однажды космонавты высадятся на Луну, человечество единодушно примет это на веру, несмотря на то что все произойдет без свидетелей. Но заметьте, это доверие – явление совершенно иного порядка, чем вера. Оно принадлежит к так называемому опосредованному знанию, это совсем другое дело. Поверив на слово нескольким ученым, люди примут, что Бог есть, так, как они приняли, что e=mc2. Изменится ли от этого их жизнь? Они, надо думать, примут меры предосторожности. Они постараются наладить связь с божеством, чтобы узнать, по какой цене будут отпускаться наказания за грехи и награды за добродетели. Если они узнают это, то постараются использовать наилучшим образом в своих интересах. Если нет, то будут угадывать, прибегать к пророчествам, идти на риск: ведь инстинкты у них останутся все те же. Мы прекрасно знаем, что на свете есть милиция, но это не мешает нам идти на правонарушения. Не пойман – не вор. Я знаю, что в интересующем нас случае мы по определению «пойманы». Но Бог не может всерьез требовать от нас совершенства, – Он же сам нас создал и знает, какие мы, – а это предполагает определенный запас терпимости. Люди будут надеяться на растяжимость этого запаса и не много изменятся к лучшему. Возможно, по субботам, воскресеньям и по праздникам они будут ходить в церковь. Надо будет настроить побольше церквей. Но люди будут ходить туда так же, как служат в армии. По обязанности. Чтобы им это зачлось в заслугу. А ведь даже я, вышедший из римско-католической церкви, знаю, что все эти заслуги – сплошная фикция дисциплинарного порядка, Святым Духом там даже не пахнет. Ну, может быть, они еще будут подавать милостыню, вроде как платить налог. По воскресеньям причащаться… как будто лекарство принимать. Как видите, все это очень далеко от планов Иисуса Христа, сказавшего: «Возьмите крест ваш и ступайте за Мной». В вере есть динамика, поскольку в ней есть надрыв. А в уверенности, стабильной по определению, динамики нет. Вы когда-нибудь слышали, чтобы кто-то умер за математическую формулу?
– Ну, Галилей… – робко пролепетал Петр Петрович.
– Галилей? Да он ведь отрекся! А Джордано Бруно если и умер на костре, так не за науку, а за свободу, а значит, все за того же Христа. Есть другое. Вы скажете, добрые люди не станут больше записываться в откровенно атеистические политические организации, а это означает победу благотворительных движений над коммунистами и их соратниками. Шутите? Что нам эти соратники, да и сами коммунисты? Мы от всего сердца предпочтем любую благотворительную организацию, в которой нет места Христу, большевистской ячейке, все еще поглощенной борьбой с Ним. Владимир Ильич любит повторять: «Кто кого?» Это самое главное. Да, добрые люди будут совершать паломничества вместо пробежек, петь священные гимны вместо «Интернационала», поклоняться иконам вместо чтения стенгазет. Ну а нам-то что? Мы раньше их обратимся в веру. Многоуважаемый Владимир Ильич будет избран патриархом, – а как вы знаете, по части подрывной деятельности ему нет равных, – ну, а поскольку мы будем ставить на экуменизм, через годик-другой он пройдет в Папы Римские. Вот Логос и попался! Он ведь может действовать только через Церковь – Он сам придумал это правило, – а если Церковь – это мы? Надеюсь, вы не питаете иллюзий относительно преемственности связи Маркс – Ленин? Маркс – всего лишь подставное лицо, и в иные времена Владимир Ильич мог бы называться Арием, Юлианом Отступником, Константином V Копронимом, папессой Иоанной – неважно. Он – Антихрист, и никто другой. (Ильич, казалось, от души забавлялся происходящим; он покачивал головой, и когда его лысина попадала в падающий из-под абажура световой круг, она отбрасывала блики.) Хотите знать, что будет, если люди узнают, что Бог есть? Христос проиграет партию, Свою главную партию, в которой главные ставки – любовь и свобода. Там, где есть уверенность, нет больше свободы. Там, где нет свободы, нет любви. Адам прекрасно мог и не вкушать от древа познания Добра и Зла. Более того, – заметил Феликс Эдмундович (он все время невольно повышал голос, словно внутри него поднималось что-то, что заставляло «кипеть его разум»), – если человек уверится в существовании Бога, вторым Адамом станет наш Ильич, а вовсе не Христос. И все это благодаря вам. Ну, а в результате, конечно, полная невозможность спасения, поскольку движитель спасения прекратит свое существование. Но и это еще не всё, Петр Петрович. Есть кое-что получше, более эффективное. Вы согласитесь со мной, что человек был создан с некими физическими и духовными потребностями: ему необходимо есть, пить, размножаться; кроме того, ему необходимо верить. Это как если бы у него была особая железа, выделяющая гормон под названием «вера», та самая вера, о которой мы только что говорили и которая столько раз будоражила человечество. Естественным объектом этой веры является Бог. Бог, понимаемый так или иначе, личный или безличный, добрый или злой, единосущный или многоликий – одним словом, Бог. Но представьте себе, что этот инстинкт, может быть, самый сильный из тех, которыми мы наделены, вдруг оказывается неудовлетворенным. Так сказать, вакантным. Что этот мощный поток веры, который бьет из нас день за днем, вдруг не находит себе больше применения. Что происходит в таких случаях?
– Атрофия, – невнятно прошептал Петр Петрович.
– Да, матери теряют молоко, девственники становятся импотентами. Но это только если для выделяемых ими веществ не находится другого выхода. Понимаете ли вы, что, доказав существование Бога, мы получаем в свои руки и орган веры, ну вроде как машиностроительный завод, который затем можно переоборудовать для производства пушек? Тогда мы сможем заставить людей верить в то, чего нет, потому что в то, что есть, они уже верить не будут. Неважно, что они будут знать, что что-то существует на самом деле, верить они предпочтут в нечто иное, ибо они всегда предпочитают веру знанию. В этом и проявляется величие их души, качество, в корне противоположное мещанству. Впрочем, так-то оно и лучше, потому что мы заинтересованы в действии, а чтобы управлять действием, вера лучше уверенности.
Петр Петрович был поражен таким взглядом на вещи.
– Честно говоря, – сказал он, – я об этом не подумал.
– Человек, – продолжал Феликс Эдмундович, – любит верить. Отнимите у него Юпитера, он поверит в Изиду. Отнимите Изиду, он будет верить в Богородицу. Отнимите у него религию, он обратится к искусству, деньгам, спиритизму, дзен-буддизму, йоге, марксизму, психоанализу. Как видите, человеку, потерявшему веру, можно навязать все что угодно.
Петр Петрович признал, что такое преобразование веры открывает широкие горизонты.
– Однако, – прошептал он, – зная, что Бог существует… они будут держаться настороже.
Впервые за весь вечер плотно сжатые губы Феликса Эдмундовича сложились в улыбку.
– Именно, – сказал он. – А если они будут держаться настороже по отношению к Господу Богу, для Христа они будут потеряны. Если нам удастся довести их до этого, мы победили. Невеста Агнца возьмет в любовники Антихриста.
И святой чекист, палач-аскет вежливо хихикнул в кулак.
– Товарищи, – сказал Ильич, – время позднее. С Богом мы все решили, но остаются колчаковцы.
Лев Давидович, должно быть, давно пытается мне дозвониться. Благодарю вас. Феликс Эдмундович, позаботьтесь об организации международной пресс-конференции денька через два-три. Пригласите журналистов – немецких, французских, английских, итальянских, американских. Петр Петрович, вам предстоит сделать небольшой доклад о вашем доказательстве в популярной, но безупречной форме. «Бог существует: то, чего не смогли доказать попы, с блеском доказали большевики, едва успев вступить в игру». И все в таком духе. Ну, а после этого – что вам больше по душе? Три месяца в Сочи, например? А мы пока подготовим для вас новую кафедру большевистского христианства.
И Ильич залился долгим людоедским смехом.
– Я уж не говорю о наших бородатых попах. А вы только представьте себе физиономии этих римских кардиналов, красных, бритых, – или самого Святейшего Отца, Папы Римского! Хорошо бы их сфотографировать, когда они узнают. А – еще смешнее – все эти лавочники-атеисты, аптекари-вольнодумцы, ветеринары-вольтерьянцы, которые насмехались над своими верующими мамашами и воображали, что, препарируя лягушку, доказывают, что Бога нет! А неверующие семинаристы, вроде этого мужика, Иосифа Виссарионовича в своих валенках! Вот уж кто взбесится! То-то смеха будет! Ах, Петр Петрович, дайте-ка я вас расцелую от всего сердца! С сегодняшнего дня все ваши желания будут исполняться. Ну, не знаю: книги там, охрана, удобства, может, женщины, – некоторым это нравится…
Ильич поднялся, обошел вокруг стола и припал губами к бескровной, шершавой щеке Петра Петровича.
– Погодите, погодите, – проговорил профессор, – я только сейчас начинаю осознавать… Если Бог есть и если я буду помогать вам с ним бороться, я ведь рискую и даже очень…
Ильич опять заразительно рассмеялся.
– А-а-а! Признаю: есть, есть горошина под матрасом! Ну и что! Вы же – ученый! Вы не можете отступать перед правдой. А потом, знаете ли, – левый глаз его совершенно закрылся, – всегда есть способ провести Его. Скажете только: я бедный грешник. Он просто будет вынужден вас простить. Ладно, я с вами прощаюсь. С завтрашнего дня в вашем распоряжении будет машина с двумя охранниками. Попы, насколько я их знаю, способны перерезать вам глотку. Они, думается, отреагируют быстро. Сначала, конечно, – ликование. «Видишь, – скажет поп Макарий своему соседу-учителю, – видишь, Моисеич, все эти годы прав был все же я». А потом они поймут, что их провели. В общем, никогда не знаешь, чем все кончится. До свиданья, до свиданья.
И, вцепившись в плечи профессора, человечек стал дружески подталкивать его к выходу. Следом за ним, держась очень прямо, вышел, покручивая остроконечную бородку, Феликс Эдмундович.
* * *
Сводчатый подвал казался «китайцам» очень большим и высоким, потому что сами они были маленькие.
Как смогли, они украсили его кирпичные стены, приклеив, прибив, приколов, подвесив к ним все самое яркое и блестящее из того, что наворовали и что еще не успели обменять на еду. Елочные бусы, разнообразные зеркала, расшитые блестками платья, пряжки со стразами, ордена с бриллиантами, шелка, испанские гребни, восточные веера, поповские рясы, медные и серебряные подносы, украшения, бальные мантильи, конфетные бумажки.
Главарю «китайцев», Федьке, было тринадцать лет. Остальным и того меньше. Родителей почти у всех убили большевики, и только у некоторых – белые. «Китайцам» это было все равно. Девчонки у них попрошайничали и воровали по мелочи. Мальчишки попрошайничали и убивали. Иногда, когда не хватало народу, в убийствах принимали участие и девочки. Они нападали на улице на какого-нибудь биржевого маклера или пьяного гуляку, срывали с него шапку, одежду, белье и забивали насмерть зажатыми в маленькие кулачки острыми камнями, как пещерные люди – мамонтов.
У них были свои законы. Тот, кто нарушал их, изгонялся из ватаги. Такому оставалось лишь умереть от голода или холода. Однако для верности предателя топили в канализационном люке, засунув туда его голову и продержав ее так столько, сколько нужно.
Вот уже несколько дней они пребывали в состоянии боевой готовности. Кое-кто из промышлявших в одиночку недавно попался, их отправили в детприемник, а затем разбросали по невесть каким исправительным колониям. Но у «арбатцев», их противников, дела были еще хуже. Чекисты окружили триста человек – мальчишек и девчонок, – отвезли их в карьер и расстреляли. Кое-кто из тех, кому удалось спастись, примкнул к «китайцам», где, несмотря на прежнюю вражду, были встречены по-братски.
Федька разжег костер из куска деревянной панели, притащенной из Юсуповского дворца. Было дымно, но дым так приятно пахнет жильем. Мерцавшая в полутьме золотая и серебряная мишура придавала сводчатому подвалу вид семейного очага: то ли пристанище Стеньки Разина, то ли пещера Али-Бабы, а для многих – просто изба или спальня в родительском доме, где перед иконой мирно теплится лампадка.
В радиусе трехсот метров от очага на всех направлениях Федька расставил часовых. Растянувшись на ворованной шкуре белого медведя, он гладил по волосам свою возлюбленную, двенадцатилетнюю Надю, и слушал своего шута, интеллектуала Свена, или Свинью, тоже двенадцати лет, в очках с одним-единственным стеклом и одной дужкой, чудом державшихся на оттопыренном ухе, который, брызгая от возбуждения слюной, рассказывал о приключениях Рокамболя. Танцующие языки пламени то и дело выхватывали из темноты полдюжины детских рожиц: грязных, закопченных, рябых, до времени состарившихся.
– Тогда, понимаешь, когда этот, ну тот, приходит в подземелье, тот ему и говорит, так спокойненько, прямо в морду, а тот, другой, в карман за кинжалом…
– Погоди, Свинья. Говори-ка яснее, – строго сказал Федька. – Прямо в морду – кому? А этот, тот и тот, другой – кто они все?
– Ну, этот – это Рокамболь, а тот…
Снаружи послышался свист. Сначала короткий. Потом еще два раза – длиннее: старик. Потом тишина и еще один короткий свисток: буржуй.
– Погодь, Свинья. Потом. Четверо со мной. Сейчас пустим ему юшку.
Федькин голос не дрогнул.
– Если вы будете пускать ему юшку, – на грубом слове Надя запнулась, – я с вами: я ни разу еще не видела, как ее пускают.
Это была бледная девочка с глазами цвета морской волны, выглядывавшими из-за вздернутого веснушчатого носика. У нее совсем не было бровей, отчего она выглядела то испуганной, то бесстыжей.
Сводчатый подвал сообщался с улицей люком. Они поднялись по железной лестнице, и Федька высунул наружу голову, оказавшуюся на уровне мостовой. Старик приближался торопливыми шагами. Вдруг он остановился как вкопанный: ему, очевидно, показалось, что на мостовой лежит отрезанная голова. Впрочем, тогда все было возможно.
Вид у старика был довольно-таки голодный, но на нем была лисья шапка. Бархатная шуба была потерта. Но бархат был хорошего качества, и очень возможно, что подбита шуба была если не соболем, то уж белкой точно.
Тактика у Федьки была разработана: отвлекающий маневр спереди, атака сзади и окончательный удар опять спереди.
Он остановился на мостовой прямо перед стариком. Сзади один за другим выскакивали его товарищи, занимая позиции по заранее разработанному плану: один справа, один слева, потом еще один справа, еще один слева, образуя вогнутую дугу, концы которой смыкались, по мере того как они бесшумно продвигались вперед в своих справных ворованных валенках, – хоть и мальчишки, от горшка два вершка, а ночью-то все равно страшно. Старик сделал шаг назад.
– Дети, – сказал он, – детки, Господи Боже мой, деточки…
Федька свистнул в тот самый момент, когда из люка стала вылезать Надя.
Трое мальчишек бесшумно подошли к старику сзади. Один прыгнул ему на спину, другой бросился в ноги. Как только он повалился на землю, третий ударил его по голове свинцовой трубой.
– Мне! Оставьте его мне! – скомандовал Федька.
Он научил их беспрекословно подчиняться. Они отошли в сторону.
Федька знал, что за ним стоит Надя и смотрит на него и что в один из этих дней ему придется доказать ей, что он – мужчина. Несмотря на все усилия, до сих пор ему это еще не совсем удавалось.
Он нагнулся над распластавшейся на снегу шубой и отогнул воротник. Да, это была белка, а на шее блестела золотая цепочка. Все они одинаковые, эти старые буржуи: верят они в Бога или не верят, монархисты они или республиканцы, но крестильного крестика, повешенного им на шею их матушкой, они никогда не снимают. А за золото Яков Яковлевич давал шоколадные конфеты, которые неизвестно откуда брал. Федька любил шоколадные конфеты.
– Ну, что, дедуля, – сказал он, сплюнув через дырку с той стороны, где у него не хватало зуба, – как здоровье? Неважно, да? Старость не радость, как говорят? Погодь, щас мы все устроим. Ну, а политикой-то ты хоть доволен? Да? Жить в России становится все лучше, а? Лучше, ну, ты, дерьмо собачье?!
Федька взглянул через плечо на Надю, которая, сложив ручонки, просто умирала от нетерпения.
Лежа на снегу, Петр Петрович выпученными глазами смотрел на кривлявшуюся над ним мальчишескую физиономию. Очень милый мальчик, вот только рук его ему не было видно. Ему вспомнилось, каким он сам был когда-то.
– Послушай-ка, мальчуган, – пролепетал он, – ты же видишь, я старый. Помоги мне встать. В наше время нас учили старым помогать.
Федька расхохотался.
– Времена изменились, дедуля. Ты разве не знаешь?
Тут стало видно, что у него в руках. Это была доска, утыканная большими гвоздями. Остальные мальчишки были вооружены таким же образом.
– Валяй, ребята, – крикнул Федька. – Он ваш. Только – слышь? – бить по голове, чтоб шубу не попортить.
