Наступил момент подведения итогов. К проблеме правдоподобия мы возвращаться не будем. Об этом довольно сказано во вступлении, а при обзоре английских привидений как культурного феномена достоверность рассказов о них серьезной роли не играет. О мнении автора читатель, надеюсь, составил представление по тому насмешливо-ироническому тону, который сопровождает большую часть вышеизложенных легенд.
Нет нужды систематизировать способы появления привидений и места их обитания. Благоприятная для призраков обстановка и вызванный ими страх великолепно переданы в художественной литературе, а в тех фольклорных сказаниях, которые я попытался проанализировать, это направление слабо развито, ведь они посвящены главным образом прижизненной судьбе духов. Почему так произошло, мы поймем чуть ниже.
Впрочем, некоторые приемы, выработанные английским фольклором за последние столетия, я постарался отметить, среди них — кости, спрятанные в стене за камином или под плитами пола; черепа, бережно хранимые в доме; оживающие фамильные портреты; водоемы со злыми духами; кареты с безголовыми лошадьми и адскими псами. Можно лишний раз подчеркнуть то значение, что имеют для будущих привидений окна и башни, потайные комнаты, подземные ходы. Но и средства, помогающие людям умереть, ничто по сравнению с причинами, вызвавшими смерть.
Каковы же, если допустимо так выразиться, личности английских привидений, свод преданий о которых начал складываться в XVI–XVII вв.? В глаза прежде всего бросается трагичность их судьбы. Это почти всегда жертвы, организаторы и участники преступлений — случайных и предумышленных.
Среди призраков исторических деятелей, за исключением членов королевской семьи, преобладают казненные и убиенные, будь то узники Тауэра, христианские мученики из Гластонбери, Чартерхауса, Уордли и Смайтлса, евреи из Норка, Эдуард II, Пирс Гавестон, Саймон Садбери, а также погибшие в сражениях, во время осады или эпидемии. Иногда личность убитого полностью выдумана (отец Бенедикт из Вестминстера), а иногда выдумана его смерть (Прекрасная Розамунда, Мэри Бэнкс из Корфа, Бланш Арунделл из Уардора). Но и в этих случаях рассказ о нем демонстрирует нравы прошлого по аналогии с «человеческой» кожей на дверях зданий.
Другая категория страдальцев — лишенные свободы. Она включает в себя заточенных в темницу (Элеонора Бретонская, Жанна Наваррская, герцогиня Глостер, Мария Стюарт), замурованных в стенах замка (Мэри Ле Муан из Барнвелла, Элеонора де Померой) или монастыря (Констанция де Беверли из Уитби и прочие монахини), запертых в доме (Дороти Уолпол из Рейнема и множество безымянных жен и дочерей). Поскольку читателя и слушателя особенно завораживали муки жертвы, эту категорию составили почти сплошь женщины — хрупкие и нежные создания. Даже когда пострадавшим оказывался юноша (например, сын хозяина усадьбы Астон), его подменяли девушкой (дочерью).
Вслед за женщинами издевательствам подвергаются убитые и запертые дети. Мучения самих детей (мальчик и девушка из Чиллингема, Элеонора Синглтон из Чинг-ла, Аннабель Лей из Арретона) дополнены наказаниями их мучителей (Свирепый Билл из Литтлкота, мачехи из Бишема, Наннингтона и Фарингдона).
Чуть позднее (не ранее XIX столетия) формируется категория жертв любви и ревности, опирающаяся отчасти на античные (несостоявшаяся любовница Павсания у Плутарха), отчасти на собственные народные (баллады о женихах) традиции. Здесь по-прежнему правит бал суровый исторический рок (Дороти Бомонт из Дадли, влюбленные из Гудрича) и совершаются убийства (Мэри Брагг из Манкастера, невеста из Дакра, Луиза Картерет из Лонглита, Энн Дикси из Босворта) и самоубийства (Констанция Люси из Брюса, невеста из Ордселла, Сара Флетчер из Кор-тьерса). Сентиментальная атмосфера, царящая в тех же балладах XVII в., где правонарушений нет, сменяется очередной демонстрацией мерзостей минувших эпох. Лишь в историях, обязанных своим содержанием куртуазной поэзии и фантазиям романтиков, чувственность превалирует над кошмаром (Бланш де Уоррен из Рочестера, Марион де Лабрюйер из Ладлоу, Бертрам де Ботал из Уоркворта, сэр Гай из Дунстанбурга). Однако и эти истории были впоследствии переработаны для придания им большей «достоверности».
Душераздирающими подробностями наполнены легенды о призраках убийц. Но если безжалостные и легкомысленные мужчины — плоть от плоти своей эпохи (Джон Сейдж из Чиллингема, Том Скелтон из Манкастера, Уолтер Калверли из Калверли), то среди женщин попадаются и «чистые» души, испорченные мужским обществом (Мэри Говард, Мэри Блэнди, Рут Эллис).
Представители различных социальных групп оцениваются согласно сложившимся идеологическим клише. Подавляющее большинство преступников и общественных паразитов — аристократы. А вот их слуги, за редким исключением (Старый Догтетт из Истбери), или отдают жизнь за хозяев (слуга из Уоберна, пастух из Парка), или — что гораздо чаще — страдают от их произвола (Замерзший парень из Хилтона, поваренок из Арундела, конюший из Трерайса, лакей Селлис из дворца Сент-Джеймс). Отдельные истории прямо-таки вопиют об ужасах социального неравенства (Зеленая Джейн из Бамбурга, супруги Кук из Калгарта).
Крайне негативную оценку заслужили члены семей, оставшихся верных католичеству. Число легенд о них не соотносится с процентной долей католиков в населении Англии. Важное место в мире духов отведено жадным и развратным служителям культа (Дандо из Корнуолла, Генри Бергуош из Фингеста, Томас де Гретем из Торнтона, многочисленные монахи — пьяницы и женолюбцы), а также бедным простецам — их жертвам (Нелл Кук из Кентербери, служанка из Эмберли). При этом внимание вновь акцентируется на страданиях слабого пола. Монахи могут появляться и просто так, вне связи с преступлениями, а вот визит монахини сразу наводит на мысль о казнях и заточениях.
Стоит ли удивляться отсутствию среди призраков купцов, промышленников и предпринимателей? Ведь их интересы до определенного момента совпадают с интересами низших классов, с чем согласны даже марксисты, а дворянство и духовенство для них — несомненные враги, с которыми трудно найти общий язык в потустороннем мире.
Ряд человеческих пороков осуждаются вне зависимости от социальной принадлежности их обладателя, будь то жадность в лице Генри Робинсона из Суинсти и леди Гленвилл из Броуд Хинтон, азарт в лице картежников из Холбича или беспутство в лице Злого Джимми из Лоутера и Однорукого Богтона из Лоуфорда (хотя и здесь аристократов много). Эти случаи — отголосок моральных сентенций о духах чистилища. Истории о нелепых смертях (Ханна Бесвик, невеста в сундуке, Шарлотта Клоптон) восходят к античным страхам перед неправильным погребением.
С глубокой древности тянется цепочка легенд о ведьмах: от Аэндорской волшебницы и ведьм из Или и Беркли — к колдуньям из «Макбета», Ланкаширским и Самлсберийским ведьмам. К XIX в. они, однако, теряют свой гротеск и превращаются в бытовые зарисовки (Молл Блоксхем из Уорика, Молли Ли из Берслема, матушка Ладлэм из Френшэма). Образы колдунов тоже тускнеют и расплываются. Демонические предводители Дикой охоты уступают место сказочному лорду Пенгерсику и безликим сатанистам из Оулпена, Вудче-стера и Медменхема, которые даже и призраками не являются. Старинные предания оживают только на страницах книг Стивенсона, Блэквуда и М.Р. Джеймса.
Истории о предзнаменованиях имеют литературные аналоги — у Плутарха (гений Брута) или Шекспира (мертвецы Ричарда III) — и, как и там, в них предпринята попытка подвести под сверхъестественные феномены морально-этическую базу. Мальчики виконта Каслри объясняются его склонностью к педерастии, Белая дама барона Литтлтона — его любовными похождениями, карета из Чавнеджа и деревья Тальботов и Гербертов — наложенными на семью проклятиями.
Назовем еще одно свойство, общее для всех перечисленных категорий. Почти все привидения, в них включенные, обязаны своим рождением событиям, слу-мавшимся с кем-либо из людей, чаще всего — с теми, кому принадлежит дух. Казненные являются потому, что они были казнены. Убиенные — потому что были убиты, а убийцы — потому что убивали. Испытывавшие физические и психологические муки — потому что они их испытывали. Совершившие какие-нибудь проступки (грехи) — потому что они их совершили (в наказание за них). Имевшие земные привязанности — потому что они их имели (это, по крайней мере, логично, как заметил уже Сократ). Умершие неестественной смертью — потому что они так умерли. Неправильно погребенные — потому что их тела (или части тел) не похоронили должным образом (речь именно о теле, а не о душе, то есть о земной судьбе человеческих останков). Даже предзнаменования — феномены, далеко не всегда оказывающиеся призраками людей, — накрепко привязаны к повседневности.
И лишь немногие колдуны и ведьмы, преимущественно литературные, принимают вид призрака не в наказание за свои дела, а потому, что после смерти претерпели некую метаморфозу. Причина появления таких чудовищ, бывших прежде людьми, заключена в их природе: они появляются потому, что они существуют. Призрачная жизнь для них столь же реальна, как для нас — жизнь земная. И от земной жизни, прошлой и нынешней, их жизнь никак не зависит. Они вправе воскликнуть: «Чего бы ради мы стали терпеть всю эту гадость, весь этот холод, могильную тишину, все это… безмолвное, неведомое миру одиночество… разве мы стали бы все это терпеть, если бы не знали, что… только после смерти для нас начнется наша настоящая жизнь, только тогда мы оживем, да еще как оживем!»
Именно таковы призраки раннего Средневековья. У Титмара Мерзебургского мертвецы живут своей жизнью, не имеющей касательства к жизни живых. Но живые могут их узреть и от них пострадать. Английские монстры, такие как Черная Аннис, Тидди Ман, уродцы со страниц хроник, действуют сами по себе, и об их происхождении ничего не известно. Неизвестно даже, люди ли это. У аббата из Бертона, Уолтера Мэпа и Вильяма Ньюбургского покойники возвращаются беспричинно, и живущие вынуждены защищаться от них любыми доступными средствами — церковной молитвой и расчленением трупов.
Благодаря сплаву четырех культур с мощно развитым восприятием инобытия средневековая Англия оказалась более всех населена привидениями. По мере торжества догмата о чистилище визиты с того света приобретают в Европе нравоучительный характер, но по другую сторону Ла-Манша романские призраки продолжают жить в многочисленных преданиях о демонах и адских созданиях, а позднее — о полтергей-стах. Однако в Тюдоровскую эпоху совершается перелом. На передний план выдвигаются межличностные отношения, а куртуазные сантименты переносятся в мир духов. Повествования о призрачных феноменах не утрачивают популярности, но их смысл меняется. Постепенно люди забывают о настоящих привидениях.
В XVII в. входит в моду критика средневековых общественных институтов. Сначала отвергается католицизм, затем — абсолютная монархия и, наконец, норманнский аристократизм. Порвав с собственными обычаями и очутившись на периферии европейской культуры, англичане пытаются убедить себя в том, что ничего не потеряли, ибо всякое развитие ведет лишь к порче первоначального идеала. И в результате теряют все больше и больше из богатейшего наследия Средних веков. Древние культуры вновь разделяются, но в таком виде от них мало что остается: гражданские свободы римлян, гуманизм кельтов-христиан, мифический парламентаризм англосаксов…
Для средневекового мистицизма места не находится. Народные баллады заключаются в бытовые рамки — наивные и приземленные. С наступлением эпохи Просвещения презрение к прошлому усиливается, и привидения попадают в опалу. Стараниями романтиков и патриотов XIX столетия вновь пробуждается интерес к легендам о призраках, но теперь они, как и вся британская культура, наделяются гуманистической и протестантской моралью. Прошлое, очерненное раз и навсегда, и религия, спустившая небеса на землю, — вот два фактора, формирующие новые легенды. Там много крови и драматизма и, как это ни парадоксально, крайне мало подлинного ужаса.
Его подпитывают писатели-мистики, особенно те, кто, подобно М.Р. Джеймсу, знает и ценит средневековую Англию, и те, кто, подобно Блэквуду и Мейчену, понимает природу языческих духов: «Это место принадлежало пришельцам из иных сфер, тут находилось тайное их обиталище, откуда они, оставаясь невидимыми, могли наблюдать за людьми… место это не было осквернено присутствием людей, ветра прилежно очищали его от всего “человечьего”, что случайно могло попасть сюда; здесь царили духи, их незримое присутствие ощущалось буквально во всем, и настроены они были воинственно. Никогда еще я столь явственно не ощущал близость “инобытия” — других форм жизни, существующих по иным законам». И вправду — есть ли дело до земных законов тем, кто обитает в другом, лучшем из миров?