Я что было сил пнул лопнувшее колесо ботинком да так, что сильно отбил себе пальцы ноги.

— Мы до темна только до трассы дотянем. — без истерик озвучил я и без того понятный Гоше факт.

— Вот же… — а дальше несколько слов без падежей от Гоши. — Ну что, надо нам залечь на дно на ночь, других раскладов нет, — успокоившись, сказал Гоша. А других раскладов и не было; в опустошённых глухих деревнях и думать было бесполезно о том, что можно заделать или, что вообще смешно, сменить колесо.

— Кто вы? — послышался глухой испуганный голос. Гоша с перепугу в мгновенье ока взвёл свой Калашников, но тут же его опустил. Из окна покосившегося деревянного домика, находившегося шагах в тридцати от нас, через приоткрытую ставню смотрел седой старик.

— Зачем же так пугать? — выдохнув, задал риторический вопрос Гоша.

— Мы девушку ищем, — начал я, и рассказал всё, как было. На это старик ничего дельного не сказал, не знаю, мол, помочь не могу… Я, в свою очередь, спросил его, что он тут делает и почему не бежал…

— Один я тут, милок, совсем один. Девяностый годок мне уже и никому я не нужен. Уйти далеко не могу, а повозки и так были под завязку женщинами, детьми… — голос его задрожал, а трясущиеся руки закрыли лицо. Смахнув с глаз слёзы, старик продолжал:

— Мне тут помереть суждено, сегодня-завтра эти мёртвые меня найдут, а пока вот в погребе прячусь, не знаю, сколько ещё протяну… Проклятье! Эти адовы чудовища — кара Господня за грехи наши, — старик перекрестился. — Это конец "Света", милок, конец. Смиритесь, покайтесь.

— Нет, дед, это не конец! — отчего-то, почувствовав прилив чувства героизма и решительности, громко произнёс я и ухмыльнулся. — И мы, отец, те, кто положит конец этому "Концу", не горячись…

Но как только я это сказал, тут же осёкся; ему, этому беспомощному старику-то, точно конец наступит, если не сегодня, так завтра. Я вопрошающе взглянул на Гошу. Тот еле заметно отрицательно кивнул головой, дав понять, что мы никак этому старику помочь не можем, а надо спасаться самим. Я это прекрасно понимал и в ответ еле заметно утвердительно кивнул ему.

— Забаррикадируйся в подполе, отец, и до рассвета носу и не думай совать наружу! — громко скомандовал тому Гоша.

— Дело понятное, — прогундосил тот в ответ, — а вы сами-то куда поедете? Темнеет! — осведомился дед и предложил нам запереться в подполе с ним до рассвета, мол, места там впритык, но хватит. Мы с Гошей посовещались, но эта перспектива виделась нам не совсем надёжной, ибо кто знает, насколько смекалистыми окажутся ночные владыки и не догадаются ли они поднять крышку подпола… "Если вдруг откроют крышку, почуяв запах человека, тогда это будет означать, что мы для них будем как мыши в банке, и уж точно совершенно завтра для нас больше не наступит никогда", — убеждал меня Гоша вполголоса, хотя я, не на шутку сдрейфив после прокола колеса, от не видения каких-либо иных адекватных вариантов как спастись, готов был хоть сию минуту запрыгнуть в подпол к старику и надеяться, что "пронесёт". Но авторитет Гоши был для меня непоколебим, поэтому свою точку зрения я продавливать не стал, а решил положиться на боевой и жизненный опыт этого крепкого, повидавшего виды бойца. Он лишь сказал мне, что у него "есть варианты, как продержаться до утра", как сразу же, не посвящая меня в какие-либо подробности, окликнул старика, продолжающего смотреть на нас сквозь приоткрытые ставни:

— Отец! — Гоша подошёл к самым окнам, чтобы не делать шума разговором, а я проследовал за ним. — Скажи вот, пожалуйста, — уже совсем тихо, стоя прямо перед окнами, сквозь которые на нас смотрел взъерошенный, с пепельно белыми редкими волосами старичок, продолжал Гоша, — Торжок отсюда далеко?

— Чаво? — переспросил дед, не расслышав Гошиного вопроса.

— Тор — жок! — членораздельно повторил Гоша. — Город Торжок.

— А, Торжок, — на деревенский лад произнеся обе "о" в слове "Торжок" повторил дед. — Нет, сынок, тут близко довольно, километров сорок, — ответил дед. Гоша кивнул в знак благодарности, затем повернулся ко мне и спросил:

— Антон, ты помнишь, сколько мы примерно по трассе проехали ещё от Торжка, пока на нас чёрт тот не выбежал с обочины?

Я напряг память. По моим прикидкам мы ехали ещё минут десять, может двенадцать, пока не попались в бандитскую ловушку.

— Ну, десять-пятнадцать минут где-то, а что? — озадаченно переспросил я.

— Нет времени сейчас объяснять, — отрезал Гоша, затем ещё порасспрашивал старика о той деревушке (описав её по памяти), в которой в одном из домиков сидели мы, пока не дождались попутного Ярослава. После того, как все вопросы, которые он задал старику, в той или иной степени были освещены, Гоша поблагодарил того и быстрыми шагами пошёл к машине. Я, соответственно, за ним.

— Едем назад, к трассе, времени в обрез! — скомандовал, не сказал, а именно скомандовал он.

С одним спущенным колесом, буквально на ободе, мы с черепашьей скоростью двинулись обратно по направлению к трассе. Солнце багровым диском, словно намекая на скорое начало нечеловеческой кровавой бойни, висело уже у самого горизонта, готовое через какие-то несколько десятков минут свалиться за его линию, сбежать, чтобы не видеть того, что начнётся на Земле… Меня аж передёрнуло от одной мысли, что через тридцать-сорок минут солнце скроется и тьма разольётся по округе.

— Ну конечно, тайник, ведь да?! — спустя несколько минут спросил я Гошу и ожидающе уставился на него.

— Угу, — буркнул тот, погружённый в свои мысли. — Тайник! — с ударением на "к" повторил Гоша и задумчиво покачал головой, словно поддакивая сам себе в каком-то внутреннем диалоге.

— А… — начал было я, потом замолчал. Спустя небольшую паузу, в течение которой я попытался предугадать ход мыслей Гоши, и не найдя ответа на вопрос "А где мы проведём ноч? Где будем укрываться от нечисти?", продолжил:

— Тайник… Понятно, там оружие, а где мы ночь проведём?

— Где, где? Там! — Гоша посмотрел на моё обескураженное и взволнованное от непонимания его задумки лицо и рассказал мне своё видение того, как нам необходимо действовать, что делать, чтобы выжить. Понятное дело, что не случись у нас прокола колеса, мы бы мчались уже к северу, оставляя позади всё обширнее занимаемые живыми мертвецами территории, чтобы переночевать где-нибудь там, куда они ещё не добрались. А на следующее утро мы бы снова наведались в эти края, дабы продолжить поиски любимого моего человечка, который точно жив и ждёт нас где-то, нужно только найти где. Так, по крайней мере, думал я. Не могу сказать за то, что Гоша и завтра стал бы по-прежнему оказывать мне содействие в поисках, но я хотел в это верить. Но, я отвлёкся. Так вот, до прокола колеса виделось всё как-то более или менее понятно; мы бы покрыли за час-полтора сотню с лишним, а то и две, километров и отсиделись бы на пока ещё подвластным людям, а не свирепым монстрам, территориях. Но теперь и думать о том, чтобы ехать к северу, было бессмысленно; с пробитым колесом вряд ли мы до темноты проедем и те семьдесят километров, что, если ехать по прямой, и отделяли нас от посёлка, где живёт баба Зоя.

Гоша видел лишь один шанс на спасение; по его задумке мы должны были целую ночь отсиживаться на втором этаже здания, где мы тогда оставили наш тайник с боеприпасами. Объяснил он это тем, что: "Нельзя нам в местах, пахнущих человеческой кровью оставаться. Эта нехристь первым делом прибежит голод утолять, а нюх у них сам знаешь какой — чудо нюх. В деревнях полно трупов людей и животных, да и тех, кто не оставил домов своих, как видишь, хватает. Находиться в месте, где вчера ещё была жизнь нельзя. Первым делом мёртвые пройдутся по ним и второй волной уж наверняка "подчистят хвосты" за своими предшественниками. И если, как ты хотел, засядем в подвале — выковырят и изорвут, как Тузик грелку. А может и в том доме, где тайник, есть подвал, тогда в него засядем… Только вот не помню я там подвала. Но, первым делом, нам всё равно туда — там ведь пу-ле-мёт, а это, брат, половина успеха. Не забываем и про Фольксваген, в нём тоже найдётся, чем "угостить" нежить. Жить-то хочешь? Тогда давай, скорей жми туда и не думай ни о чём, кроме как побыстрее туда доехать". На мой резонный вопрос: "А если там подвала нет и найти какой-нибудь дом с подполом в ближайшей безлюдной окрестности у нас не хватит времени, что тогда?", Гоша ответил односложно "Разберёмся". О, как же он угадал — "Разберёмся" было моей любимой фразой и единственной, верной для любых ситуаций формулировкой, и я не стал спорить, да и контраргументов у меня всё равно не нашлось бы. Мы просто ехали вперёд, не зная, как и где нам предстоит провести грядущую "Варфоломеевскую ночь", да и с отсутствием уверенности, протянем ли мы её в принципе… Как-то инстинктивно, на бессознательном уровне я всецело доверял Гоше. Но не ошибался ли я?

Мы ехали, судя по всему, правильно. Совершенно незаметно пролетели сорок минут, начинало темнеть. Солнце уже на две трети опустилось за горизонт, и с каждой минутой я начинал нервничать всё больше и больше. Я старался изо всех сил настроить себя на хладнокровие, думать лишь о дороге и, по возможности, не попадать ободом в ямы, объезжая их. То и дело я повторял про себя "разберёмся, разберёмся", но пучина скорого, неминуемого ужаса засасывала меня всё сильнее. Я не мог уже концентрироваться на дороге, и пару раз мы со всего размаху влетали в огромные дорожные канавы, но, слава Богу, обод всё ещё оставался круглым и не превратился в овал. И вот, наконец-то, на горизонте появились знакомые пейзажи. Надо сказать, что "память водителя" была во мне развита очень и очень хорошо, и я слёту узнал ту местность, которую мы проезжали позавчера непосредственно после приключившегося ЧП с бандитами. "Да, эта вот водонапорная башня справа, да! Так, вот этот остов УАЗика слева, прекрасно!" вслух проговаривал я, радуясь, что мы уже почти доехали до цели. Вскоре увидели мы и тот дом, куда отнесли с простреленной ногой Андрюху, и в котором потом сидели, покуда не дождались попутки, то бишь Ярослава. Затем свернули с трассы, в направлении к злополучному домишке, в котором дожидались своей жертвы, нас то есть, Гоги, Петруччо и басоголосый бригадир. Мы подъехали аккурат прямо к Транспортёру, припаркованному между домами. Судя по всему, поставили мы его действительно в весьма укромное местечко, потому что с трассы совершенно было не понять, что там вообще стоит машина, и поблизости на тонюсеньком снежочке не было ни единого следа. Да, место это было выбрано бандитами стихийно, спонтанно и, конечно уж, оно явно не было известно остальным членам шайки, ну а проезжавшим мимо беженцам никакого дела не было до обыденных, коих сотни, отдалённых от трассы на две сотни метров чахлых домишек. У мародёров и без того работы было хоть отбавляй. Да и какие уж теперь тут мародёры, когда афганцы ступили на эти земли? В общем и целом, Фольксваген стоял совершенно не тронутый. Мы наспех побросали в Хонду всё его содержимое. Ох, и сколько же там было гранат, рожков к автоматам, пистолетов и даже бутылок с зажигательной смесью — целый арсенал! Но главное — пулемёт с несколькими здоровенными коробками патронов к нему, находились не здесь… Мы поспешили выехать вновь на трассу и, пересекши её, направились по грунтовой дороге, благо хорошо промёрзшей, к тому самому брошенному особнячку — настоящей кирпичной крепости, держать оборону которой нам предстояло грядущей ночью. Хотя, как мне казалось, два, пусть и до зубов вооружённых, человечишка едва ли могли продержаться и полчаса под натисками полчищ обладающих неистовой силой, чудовищ. А может, всё же, пока ещё не полчищ? Может их, афганцев, пока тут не столько, сколько воображал себе я? А воображение у меня было развито не кстати очень и очень хорошо. Когда я прокручивал в голове возможный сценарий ночной осады нашего убежища афганцами, воображение моё рисовало мне картину, походившую на фронтовые действия: насколько хватает угла обзора, слева и справа непрерывными потоками бегут на наш, одиноко стоящий на опушке домишко, орды одетых в окровавленное тряпьё зомби и, добегая, лезут по стенам в окна и выламывают двери. А мы, забившись в угол, что есть сил отстреливаемся от беспрерывно проникающих внутрь тварей. Но такой сценарий развития событий, конечно же, был объективно слишком уж преувеличен, и, когда я заставлял себя осознать это, моё тревожное воображение несколько отступало перед здравомыслием. Да и, опять же, я понимал, что выстраивать наперёд возможные исходы событий — загонять себя в тупик и, что на деле всё сложится совершенно иначе, чем пытаешься смоделировать. А раз так, то зачем лишний раз рисовать в мозгу страшные полотна? Оно всё равно беспочвенно и только лишь притупляет инстинкты выживания и самосохранения. Проще действовать по принципу "здесь и сейчас", то есть по обстоятельствам. Поймав себя на этой мысли, я бросил гадать и упёрся взглядом вперёд, где уже виден был одиноко стоящий на фоне леса коттедж…

Трясясь и гремя всем содержимым багажника машины на громадных колдобинах разбитой грунтовки, мы медленно подползали к отстоящему где-то на километр от трассы коттеджу. Вообще теперь, когда этот заброшенный, некогда наверняка уютный особнячок, должен был стать нашим оплотом, он ассоциировался у меня со средневековым замком или крепостью. Ещё бы! На фоне перекосившихся, подгнивших бревенчатых лачуг, это двухэтажное кирпичное изваяние и впрямь смахивало на крепость, окна на бойницы, а увесистая чёрная входная дверь на крепостные ворота. До крепости этой нам оставалось не более пяти минут езды, а до окончательного потемнения от силы получаса…

Время текло неумолимо быстро, и каждая минута приближала час Х, когда повылазят отовсюду, словно тараканы из своих дневных убежищ, страшные твари. Но, слава Богу, мы уже подъезжали к некоему подобию сада-огорода, окружавшего дом, естественно, лишь отдалённо напоминавшего некогда радовавший хозяев этого коттеджа аккуратный садик, а теперь заросшего метровой травой. Размером он был соток пять-шесть. Понять, что раньше тут было что-то вроде дачного участочка можно было по натянутой на воткнутые по его периметру металлические столбики проволоке. Благо что проволока, создававшая иллюзию заборчика, была местами порвана и оставляла достаточно свободного места, так что мы смогли заехать на территорию участка и подъехать вплотную к зданию. Входная дверь этого коттеджа смотрела в сторону трассы, так что объезжать дом не пришлось. Ничего похожего даже на тропинку, которая бы явно вела к входной двери, не было и в помине; сплошная жухлая трава, припорошённая снегом. На снегу не было ни единого следа, что означало, что с момента, когда мы отнесли сюда часть боеприпасов с Клопом и Гошей, тут больше никого не было.

Я развернул машину так, чтобы подъехать багажником максимально близко к парадной двери, с тем, чтобы быстро и удобно мы смогли перетащить в дом недавно изъятые из Фольксвагена боеприпасы. Когда я заглушил двигатель, мы поспешно выскочили из машины. Гоша дёрнул за проржавевшую ручку тяжёлой металлической двери с наполовину ободранной дрянной обшивкой. Та неохотно поддалась, и дверь, издав пронзительный металлический скрип изрядно проржавевшими петлями, тяжело приоткрылась. Кромешная тьма, стоявшая внутри дома, едва разбавлялась неярким светом, проникавшим в помещение сквозь окно, располагавшееся на лестничном проёме между первым и вторым этажами. Мы спешно разгрузили боеприпасы, и через пять минут весь арсенал уже лежал как раз в том лестничном проёме под окном. Среди извлечённых из Хонды вещей была и кварцевая лампа, загруженная туда ещё в Москве.

— Гоша, давай я лампу от аккумулятора запитаю? — обратился я к Гоше.

— Зачем? — недоверчиво поинтересовался тот.

— В случае, если всё совсем плохо будет, включим её. Должно сработать. По крайней мере, мы ничего не теряем, но при лучших раскладах обеспечим себе зону безопасности метров в десять, пока… — я выдержал тяжёлую паузу, — Пока аккумулятор не сядет! — невесело закончил я.

— Попробуй. Вдруг, действительно, поможет…

Я выскочил на улицу. Было уже почти темно, на востоке небо было совсем чёрным, и лишь с запада поступал ещё в пространство слабенький свет от почти зашедшего за горизонт светила. Уже откровенно трясясь от волнения и страха, думая лишь о том, как бы поскорее забаррикадироваться в доме, я развернул машину так, что буквально подпёр открывавшуюся наружу входную металлическую дверь, оставив лишь маленькую щель для того, чтобы провести провода внутрь здания. Самому же мне предстояло, как всё будет готово, залезть внутрь коттеджа через окно комнаты первого этажа. Гоша, тем временем, находясь внутри, проверял и готовил всю боевую технику, которая была в нашем распоряжении. Мне было по-животному страшно находиться на открытой местности одному, при том, что было уже почти совсем темно. В горле, уже совсем очень привычно для последних нескольких дней, пересохло. Озираясь по сторонам, трясущимися руками я извлёк из багажника длинные "усы". "Усы" — это два провода, которыми автомобилисты "прикуривали" машины друг другу. То есть тот, у кого садился аккумулятор, накидывал один конец каждого провода на него (на "плюс" и на "минус"), а другой на чей-либо заряженный аккумулятор, что позволяет завести автомобиль с разряженным аккумулятором. "Усы" были длинные, метров десять каждый. Перочинным ножиком, который мне одолжил Гоша, я наскоро отрезал сетевую вилку, у инвертора, — устройства для преобразования электрического тока, — который с давних времён бестолку валялся у меня под сиденьем, дожидаясь своего часа. Затем я содрал изоляцию с концов проводов и связал их с "усами", которые, в свою очередь, набросил на аккумулятор и, закрыв крышку капота, вывел их наружу, пропустив через решётку радиатора.

Буквально через семь минут я, наконец-таки, закончил; одним концом "усы" были намертво прищеплены к аккумулятору, другим выходили через решётку радиатора и тут же ныряли в щель между дверью и стеной, а крышка капота была плотно закрыта. Таким образом, попасть в дом через дверь было невозможно; машина почти упиралась во входную дверь, которая, по счастливой случайности, находилась не высоко, как это обычно бывает у коттеджей (когда вход в них находится на некотором возвышении, на этаком крыльце, и до двери нужно подниматься по нескольким ступенькам). Провода же незаметно спускались из-под капота и просачивались внутрь здания так, что по моим соображениям, не наделённые интеллектом зомби вряд ли могли нарочно их оборвать и тем самым лишить нас возможности обороняться при помощи ультрафиолета. Гоша подал мне руки, и я залез внутрь коттеджа через окно, весь бледный и трясущийся от овладевшего мной с ног до головы страха. Солнце окончательно скрылось за горизонтом и всё снаружи целиком погрузилось во мрак…

Оказавшись внутри, я немножко "отошёл", сердце стало биться более редко, а не молотило под сто двадцать ударов в минуту, как несколько мгновений назад. Но с каждой минутой напряжение, всё же, стремительно нарастало. Нужно было спешить. У нас не было права бездействовать даже секунду! Я наспех отрезал вилку питания у кварцевой лампы и ножиком содрал изоляцию с проводов. Затем прикрутил зачищенные концы проводов от лампы к зачищенным же проводам инвертора, торчавшим из щели возле металлической входной двери. "Спасибо тебе, Господи! — шептал я про себя, — Спасибо, что я теперь по эту сторону баррикады". Я не мог нарадоваться, что теперь я видел эту тяжеленную облупившуюся входную дверь изнутри, а не снаружи дома. Буквально пять минут назад там, на улице, я считал секунды до того момента, как окажусь внутри, и вот я здесь… "Будем бороться, будем жить!" — заключил я вполголоса, когда провода надёжно были связаны с "усами". Затаив дыхание и приготовившись к худшему, я нажал на кнопку включения кварцевой лампы. Лениво защёлкав, обе трубки, наполненные заветным газом, начали накаливаться, и через несколько секунд неяркий ультрафиолетовый свет разлился по прихожей.

— Еее-ес! — довольно громко воскликнул я, совершенно позабыв про все меры предосторожности… Гоша, увидев, что моя конструкция работает, вытянул правую руку с оттопыренным вверх большим пальцем. Убедившись, что моя импровизированная многозвенная конструкция работает, я сразу же погасил лампу, чтобы зря не сажать аккумулятор машины.

Теперь нам предстояло максимально укрепить все возможные лазы, которые могли использовать живые мертвецы для проникновения в дом. Мы с Гошей оба безумно нервничали, готовя здание к обороне; делали всё быстро и переговаривались, естественно вполголоса, тоже очень торопливо и напряжённо. В любой момент оно, — то страшное, от одной мысли о котором морозец пробегал по коже, и кровь стыла в жилах, — могло начаться…

Оконные проёмы (всего по первому этажу их было три) были той Ахиллесовой пятой, которая и вызывала у нас наибольшие опасения. И, хотя располагались окна довольно высоко и в них невозможно было залезть снаружи без посторонней помощи или же не воспользовавшись каким-нибудь возвышением вроде табуретки, всё же афганцы, учуй они запах живых людей внутри здания, вполне вероятно исхитрятся и проникнут внутрь. А вот если они окажутся внутри, то нам останется уповать только лишь на ультрафиолетовую лампу и на огнестрельное оружие… Но как бы мы могли забаррикадировать оконные проёмы? Практически никак! Четыре, целых четыре открытых проёма, по сути, делали нас лёгкой добычей, найди афганцы возможность забраться в них. Но! Одно окно находилось в одной, а два других в другой комнате первого этажа. Между обеими комнатами, слава Богу, висела на косяках не тронутой металлическая дверь с замком, но ключ? Ключа, естественно, в замочной скважине не торчало. Что делать? Гоша впопыхах принялся пытаться провернуть личинку замка сперва перочинным ножом, затем какой-то проволокой, которую он нашёл среди барахла на втором этаже, где в большом количестве валялись различные остатки от былого обилия стройматериалов: несколько мешков с цементом, стамески, рубанки, провода, банки с высохшей краской и много ещё всего разного. Надо заметить, что в этом особняке, по-видимому, незадолго до того, как из-за "Конца" света он был покинут навечно своими хозяевами, затеивался капитальный ремонт. Естественно, начинался он со второго этажа, поэтому-то там и обнаружился столь обильный запас стройматериалов. Само здание изнутри тоже было приведено в предремонтное состояние: ободраны обои, редкая мебель обтянута полиэтиленом, под ногами — голые цементные полы. Какие-либо ценные вещи вроде бытовой техники, одежды, посуды, да и, впрочем, каких бы то ни было предметов быта, по всей видимости, в большинстве своём были забраны хозяевами с собой, когда те оставляли свой уютный домик. А то, что не было увезено хозяевами, было растаскано по крупицам мародёрами. Так что здание внутри было пустынно и безлико, серо и жутковато от кромешного мрака, висящих с потолка проводов, плесени на бетонных полах и стенах и чувства полной безнадёжности, которое невольно возникало от всего этого…

Так вот, Гоша пару минут ковырялся с замком, но тщетно! Механизм ни в какую не поддавался, и замок не проворачивался. Времени на то, чтобы ковыряться с замком дальше совершенно не было. Тогда мы просунули в металлическую дугообразную дверную рукоять длинную металлическую арматуру, также найденную среди барахла на втором этаже. Сделали мы это так, что последняя встала в распорку со стеной и не позволяла двери открыться из другой комнаты. Таким образом, мы отсекли, насколько это было возможно, ещё один потенциальный путь проникновения афганцев внутрь здания. Оставалось совершенно незащищённым одно лишь окно — как раз то, через которое я и влезал обратно в здание после того, как закончил возиться с проводами на улице. Мы с Гошей синхронно прошептали: "Мешки!", после чего, не тратя времени на уточнение деталей, стремглав побежали на второй этаж и в несколько заходов приволокли оттуда пять мешков с отсыревшим и затвердевшим от времени цементом и завалили ими кое-как оконный проём. Конечно, конструкция эта не представляла из себя надёжного оборонительного сооружения, ведь наваленные мешки достаточно было лишь с определённым усилием стряхнуть с подоконника, чтобы мрачный кирпичный особняк вновь обратил к кишащему нечистью лесу чёрный зев пустого оконного проёма, открывающего прямой путь к забаррикадировавшейся добыче. Но мы надеялись, что наваленные на подоконник мешки хоть как-то, но увеличат наши шансы остаться в живых предстоящей ночью, хотя бы немного усложнив афганцам задачу по проникновению внутрь…

И только последний мешок глухо плюхнулся на четыре остальных, где-то вдалеке, метрах в восьмистах, раздался пронзительный вопль. Человеческий!

— Началось! — прошептал Гоша, дёрнул меня за руку и мы плавно проскользили на тот лестничный проём между первым и вторым этажами, где лежал весь наш подготовленный к бою арсенал. Было очень страшно, невыносимо страшно. И холодно. Мы заняли свои боевые позиции, сев под окном на лестнице. Мы сидели на полу справа и слева от окна, которое было как раз на уровне наших с Гошей голов. Естественно, никакого стекла или решёток в оконном проёме не было. Достаточно было повернуть голову и чуть вытянуть шею, чтобы увидеть сквозь окно всю панораму местности: прямо и чуть правее начинался лес, левее — здоровенное припорошенное снегом поле. Те двести метров, что отделяли дом от поля и леса, хаотично заросли кустарником и были ни ухоженной некогда территорией, ни совершенным буреломом. Вернее всего эту зону можно было назвать просекой. Я, едва переводя от страха дух, медленно и осторожно повернул голову и буквально одним глазком выглянул в окно. Тьма сожрала всё вокруг, лес вдалеке виделся теперь сплошной чёрной стеной. Только поле, присыпанное снегом, жутковато поблёскивало, залитое холодным светом полной, поднявшейся уже довольно высоко луны. Под луной зловеще проплывали серые тучи, будто бы норовя погрузить всё на земле в непроглядный мрак, лишив её и без того блёклого, тусклого лунного света. Я сглотнул от жуткого зрелища, даже не успев ещё опустить глаза чуть ниже, посмотреть не в далёкие панорамные виды, а хотя бы на ту самую просеку. А может быть, я нарочно не смотрел? Да, чего греха таить? Мне было, откровенно говоря, страшно опускать глаза ниже, ибо… Ещё вопль, но уже не человеческий, прокатился вдруг где-то сбоку, но уже ближе чем до этого. Похоже, предсмертным рёвом погрузила в трепет всё живое, что могло ещё находиться в радиусе километра, корова или, может, какой-нибудь лесной житель: лось или кабан. Может медведь? Не знаю почему, но в панике, в ментальной панике, я начал перебирать в голове варианты относительно того, кому бы мог принадлежать рёв. В конечном счёте, я, всё же, решился опустить глаза чуть ниже линии горизонта…

Несколько секунд я тупо вглядывался в полутьму, не в силах сразу различить что-либо на просеке. Когда глаза начали понемногу привыкать к контрастирующему с кромешной тьмой внутри помещения лунному освещению, я отчётливо различил тёмные силуэты голых кустарников, чёрными пятнами покрывающие белёсый из-за снега земной покров. Гоша тоже выглянул из-за кромки оконного проёма. Так мы сидели с минуту, не шевелясь и не произнося ни слова, пока Гоша вдруг не дёрнул меня за руку. От неожиданности я чуть было не вскрикнул, но, слава Богу, сдержался и круглыми от страха глазами уставился в его лицо. Он приложил указательный палец к губам, призывая тем самым не произносить ни звука. Потом медленно, оторвав палец от губ, провёл рукой по воздуху и указательным же пальцем ткнул куда-то вперёд и чуть вниз в оконную рамку. Я вперил взгляд на то место, куда был направлен Гошин наполовину оголённый, торчащий из обрезанной по фаланги пальцев чёрной дерматиновой солдатской перчатки, палец. Гоша указывал на место, находящееся где-то посередине между нами и лесом, то есть метрах в ста от стен нашего особняка. Куст, снег, чуть правее ещё какой-то куст. Остов какого-то старого автомобиля… Я пробежался глазами влево и вправо раза два-три пока… Пока взгляд мой не приковал к себе какой-то копошащийся у одного из кустов силуэт. Человеческий силуэт! "Афганец!" — прошипел еле слышно Гоша. Ещё несколько секунд мы смотрели за шевелящейся фигуркой, после чего мы оба отчётливо увидели, как поодаль, где кончался лес и начиналось поле, стремительно выскочила из леса такая же фигурка и побежала куда-то вдаль, через поле. Затем ещё. Потом уже ближе к нам, на просеку, выбежали ещё несколько силуэтов. "Началось! Господи, Спаси и Сохрани", — прошептал Гоша и перекрестился. Я хотел было открыть рот, что бы сказать что-то нецензурное, но понял, что язык мой намертво прилип к нёбу, а тело от ужаса отказывалось двигаться и обмякло. С каждой минутой всё больше афганцев вырисовывались перед нашим взором и молча, бесшумно, бежали в разные стороны. Мы, оцепенев и не рискуя даже пошевелиться, завороженно глядели на просеку. Пять, семь, пятнадцать афганцев пробегали уже совсем рядом с нашей "крепостью" и скрывались затем из поля зрения, направляясь куда-то в северном направлении. Бежали они справа налево по отношению к нам.

Особняк, в котором бледные от ужаса сидели мы, выходил парадной дверью на Ленинградскую трассу, с которой мы и подъехали к нему. Окном же, сквозь которое и наблюдали мы теперь страшную картину, на противоположную сторону: на поле и лес. Мы сидели спиной к окну. Прямо же перед нами, в пяти-семи метрах, спускалась вниз бетонная лестница, заканчивающаяся небольшой прихожей. Входная дверь, подпёртая снаружи Хондой, также была перед нами и вела с улицы как раз в эту прихожую. Из-за двери проникали внутрь провода и тянулись по лестнице к нам, заканчиваясь кварцевой лампой. Лампа стояла среди прочих боеприпасов между нами с Гошей, но она сама была теперь боеприпасом номер один, ибо ни пуль и ни огня боятся афганцы, а ультрафиолетового света! Слева от лестницы небольшой коридорчик вёл в меньшую из двух комнат первого этажа, единственное окно которой и было завалено мешками с цементом и смотрело прямо на коридорчик. Между прихожей и этой комнатой, к нашему огромному сожалению, никакой двери не было. Так что путь от окна до нас состоял лишь из семи метров по прямой до прихожей и, после поворота направо, ещё пяти метров вверх по лестнице. Между собой обе комнаты, как я уже упоминал раньше, были изолированы тяжёлой металлической дверью, блокированной на открытие из большей комнаты длинной металлической арматурой. Но мы не могли знать наверняка, что, если вдруг афганцы сумеют каким-нибудь образом пробраться в меньшую комнату, они не догадаются арматуру эту вытащить и, таким образом, запустить внутрь тех нелюдей, что проникнут в два совершенно пустых и широких окна в большой комнате. Совсем скоро, если афганцы учуют нас своим феноменальным нюхом, натасканным на обнаружение всего живого на весьма обширной территории, нам предстоит уже не просто сидеть, притаившись, под окном лестничного проёма, а вовсю обороняться от проникающих в дом кровожадных тварей…

Стало жутко холодно. Я еле сдерживался, чтобы не стучать зубами, и изо всех сил сжимал зубы, чтобы они не клацали друг об друга. Я сидел, всматриваясь в полумрак, расстилавшийся перед нами, и думая лишь о том, остановит ли афганцев наша лампа, когда те, не дай Бог, проникнут внутрь. Гоша осторожно, чтобы ненароком не издать лишнего звука, раскладывал в рядочек перед собой полные магазины от Калашникова, чтобы потом было удобнее заменять ими пустые. Также выложил он перед собой и несколько гранат и пистолетных обойм. Но главным нашим огнестрельным оружием был пулемёт. Он стоял между нами с Гошей, по его правую руку. Длинная лента патронов воодушевляющее "выплывала" из большого металлического зелёного ящика с какой-то военной маркировкой. Глядя на эту, казалось, нескончаемую ленту "жизни", кормящую массивный пулемёт, я мысленно восхвалял конструкторов-оружейников, которые изобрели столь эффективное в убойном плане оружие, лишь одно вселявшее в меня в тот момент надежду на выживание в наступающую "Варфоломеевскую ночь". Подле меня также лежал "Калашников" и небольшая сумка магазинов к нему.

— Менять магазины умеешь? — чуть слышно прошептал Гоша. Я вздрогнул от неожиданности. — Никогда не менял, но теоретически знаю как нужно… — ответил я.

Гоша жестом велел мне наблюдать, после чего аккуратно и плавно несколько раз показал мне порядок действия по смене обойм легендарного автомата. Потом он прошептал: "Повтори!", и я аккуратненько выполнил только что увиденную последовательность действий. У меня с первого раза получилось правильно вставить обойму в АКМ, только вот замёрзшие пальцы рук не позволяли сделать это так быстро, как хотелось бы. Гоша оттопырил большой палец руки, показывая, что я всё сделал правильно. Я бережно положил автомат рядом с собой и начал дыханием отогревать почти негнущиеся пальцы.

Прошло минут пятнадцать, пока мы совершенно молча сидели, погружённые каждый в свои, безусловно, невыносимо тревожные, мысли. Изредка то я, то Гоша украдкой поглядывали в окно за нашей спиной, но каждый раз видели мы в нём всё ту же картину: насколько хватало зрения, то ближе, то дальше, чёрными силуэтами на белом снегу бежали с невероятной скоростью справа налево чудовища. На тех, что пробегали в непосредственной близости к нашему оплоту, можно было разглядеть окровавленное рваное тряпьё. Преимущественно они были одеты в дрянные тренировочные штаны и лёгкие куртки; по всей видимости, одеяние их принадлежало им ещё до того, как они обрели вторую жизнь, воскрешённые злыми гениями-учёными. Многие были босыми, а на некоторых были надеты военные сапоги. И, если бы не ужасные, заставляющие от одного взгляда столбенеть от ужаса, лица афганцев, явно уже давно потерявшие что-либо человеческое, то можно было бы сравнить "афганца" нынешнего с афганцем времён восьмидесятых годов прошлого тысячелетия, которых часто показывали в репортажах про войну в Афганистане. Афганец тот, которого я видел по телевизору, был арабским мужчиной худощавого телосложения и плохо выбритым лицом, а то и вовсе с густой чёрной бородой. На голове непременно красовался тюрбан. Те же, что и на "афганцах" нынешних, непонятные китайские куртки, бесформенные спортивные штаны. Ещё в моих воспоминаниях афганец прошлого века был непременно с автоматом и огромным ножом, засунутым в ножны на поясе. Только вот у теперешних "афганцев" не было никакого оружия. Их руки, их зубы и все их чувства, невероятно, во много раз более развитые, чем у простых людей — это было теперь оружием пострашнее любого ножа и автомата!

— Гоша! — шепнул я, повернувшись к тому.

— А? — отозвался он, вырванный мною из каких-то своих тяжёлых мыслей. — Чего?

— Ты сколько в Афганистане отслужил? Интересно! — мне почему-то вдруг очень захотелось расспросить Гошу — матёрого бойца, ветерана Афганистана, о той войне, репортажи о которой я изредка, мельком видел по телевизору в пятилетнем возрасте. Потом, конечно, когда мне было уже за двадцать, я видел репортажи о военных уже об американских военных кампаниях в Афганистане, но образ головореза-афганца колоритнее всего был зафиксирован мной именно в конце восьмидесятых, в совсем детском возрасте, когда воевал с талибами ещё Советский Союз.

— Четыре года. — Прошептал Гоша. На пару секунд в воздухе повисла тяжёлая пауза. — Четыре года! — повторил он, выдохнув. — С 1983-ого по 1986-ой…

— Страшно было? Точнее, насколько страшно? По призыву? — высыпал я сразу несколько вопросов.

— Да, по призыву. В восемнадцать лет улетел туда. Да, Тоха, было страшно, очень страшно.

— Мне сейчас очень страшно, так страшно никогда не было… — я, отчего-то, вдруг захотел поделиться с Гошей своими чувствами, потому что совершенно невыносимо было сидеть в кромешной тьме и вязкой тишине, а хотелось хоть на какую-нибудь тему пообщаться с человеком. — Я всегда войны больше всего боялся… Даже иной раз представлял — каково это, когда кругом война, смерть, насилие, взрывы, выстрелы, разрушения — так средь солнечного дня мурашки по телу пробегали и холодок, такой неприятный, пугающий… — начал я как на исповеди рассказывать Гоше свои глубинные страхи, берущие своё начало ещё из отрочества. — Меня вот как-то спросили, — продолжал я, — "Чего ты больше всего боишься в жизни?". Точнее, не одного меня, а это в интернете опрос такой коллективный был, — я посмотрел на Гошу пытаясь понять, не забыл ли он, что такое этот "интернет" и как там кто-то кого-то мог о чём-то спрашивать. Гоша внимательно меня слушал и кивнул головой, выражая свою заинтересованность и желание слушать дальше. Я продолжал, — Ну так вот. Там все по-разному отвечали. В основном все говорили, что боятся смерти. Кто-то отвечал, что потери близких, кто-то наводнений, кто-то заболеть раком или СПИДом. Были и те, кто даже боялся больше всего захвата Земли инопланетянами… Я же ответил, что боюсь больше всего войны, потому что где война, там и смерть, и потеря близких, и разрушения, похлеще, чем от наводнений, и болезни страшные, и вообще всё самое страшное, что можно только представить… Я не прав? — я вперил свой взгляд прямо Гоше в глаза и замер в ожидании того, что скажет он, что ответит. Не про Гошу сказано, но я знал, догадывался о том, что есть безумцы, любящие войну, такие, кого пьянит запах чужой смерти и крови. Безусловно, я ни на секунду не сомневался в том, что Гоша не из таких, но какой-то потаённый, сидящий где-то далеко, в недрах моей души, страх, всё же, присутствовал. Я боялся, что Гоша вдруг ответит, что всё мной сказанное — бред, что война — это работа, способ заработать на хлеб, или, что было бы ужаснее всего — это азарт; то, что приносит ему упоение. И, хоть Гоша и не был контрактником, то есть не пошёл на войну заработка ради, а служил в Афганистане по призыву, но, думал я, вдруг, всё же, теперь он тоже упивается вкусом войны!? — хотя и отводил я такой вероятности меньше процента.

— Ты прав абсолютно. Нет ничего страшнее войны! — Гоша окончательно развеял все мои, было закравшиеся в голову, сомнения.

— А где страшнее? — любопытствовал я, — Там, в Афгане было или сейчас? — я замер в ожидании ответа. Откуда-то издалека вдруг донёсся пронзительный вопль, заставивший нас обоих содрогнуться и затаить дыхание. С полминуты не осмеливаясь произносить ни звука, мы напряжённо сидели молча, вслушиваясь в звуки, казалось, самого ада, творящегося на многих километрах вокруг нас. Где-то совсем близко слышен был треск веток и шорох от пробегающих стремглав мимо нашего убежища живых мертвецов. Но вопль, услышанный нами чуть ранее, оборвался также внезапно, как и пронзил вечернюю тишину.

— Одинаково! — едва уловимо прошептал Гоша.

Вдруг за окном, казалось, шагах в двадцати от стен дома, раздался ужасный, не человеческий и даже не звериный рёв, от которого сердце моё будто провалилось куда-то в бездну. Мы синхронно, медленно повернули головы к оконному проёму и выглянули наружу. Напротив окна стоял, задрав в свете луны отливающую мёртвенно-зелёным цветом морду, афганец, явно вперив взгляд в наше окно. Поодаль остановились и другие афганцы, порядка семи; они словно застыли от клича своего вожака. Беловатая от припорошившего её снежка равнина, просматриваемая из окна, была похожа на дьявольскую шахматную доску, на различных клеточках которой стояли, застыв, готовые в следующий миг "съесть" противника, бронзовые фигурки. Их было много. Несоизмеримо много против двух пешек, остолбенев и побледнев от страха, трясущихся на своей жалкой, хоть и укреплённой, позиции. Вдруг, стоявшие несколько секунд неподвижно, афганцы одномоментно устремились к нашему дому, за пару секунд покрыв расстояние, которое бы обычный человек пробежал бы лишь за восемь-десять, и вот уже около десятка одетых в окровавленные лохмотья тварей стояли, утробно рыча, под нашим окном. В моих глазах помутнело, но я сумел-таки собраться с мыслями и не поддаться чуть было не сковавшей меня панике. С минуту мы с Гошей безмолвно, держа пальцы на спусковых крючках автоматов, смотрели на афганцев, а они на нас. Они явно не понимали, как до нас добраться, поэтому лишь стояли, порыкивая как собаки, готовые к нападению, но ничего не предпринимали. Но вдруг один из них, тот, что первый нас заметил, рванул в сторону окна большой комнаты, дверь которой мы подпёрли арматурой из маленькой комнаты. Прятаться, пытаться себя не выдать, нам было уже бесполезно, поэтому сперва Гоша, затем я, вскочили, выпрямившись в полный рост, и прильнули к окну. Мы наблюдали, как афганец пытается в прыжке ухватиться за ржавый металлический карниз окна первого этажа, но даже его сверхмощного прыжка не хватало, чтобы хотя бы смочь зацепиться за карниз. После нескольких безуспешных попыток тварь, что было мочи, заревела, в очередной раз с разбегу в прыжке ударившись о стену. Затем он развернулся к стоящим неподвижно и наблюдающим за его попытками другим афганцам и истошно взревел. Потом вновь поднял голову и окинул нас таким взглядом, которого я никогда не забуду! Казалось, он заглянул прямо мне в глаза! Мне почудилось, что он в состоянии как-то на меня воздействовать, завладеть моими чувствами, чуть ли не парализовав мою волю и подавив здравомыслие. Но, может это была лишь иллюзия, вызванная неимоверным страхом, который я тогда испытал?! В тот же момент остальные афганцы разбежались в разные стороны и скрылись из поля зрения за стенами здания.

— Дом оббегают! — уже в полный голос, встревожено отчеканил Гоша и вскочил на ноги. — Проверь лампу!

Я положил автомат и крутанул рукоять ультрафиолетовой лампы. Газ внутри трубки неохотно засветился; лампа начала накаливаться.

— Работает! — воскликнул я, прошептав про себя "Спасибо тебе, Господи!". Вот уже перед входной металлической дверью раскатом грома пронёсся рёв голодного афганца. Гоша машинально вскинул автомат и щёлкнул затвором. Трясущимися руками то же самое сделал и я. Мы стояли, окаменев. Нервы были напряжены словно струны. Мы всматривались в полутьму, расстилавшуюся от наших ног до стены внизу. Несколько секунд — тишина. Затем снова рёв, но уже слева, со стороны заваленного мешками со смесью окна малой комнаты. Гоша рывком обернулся в пол-корпуса, и дуло его автомата было нацелено уже на дверной проём между прихожей и комнатой. Снаружи, с улицы, слышалась какая-то возня: топот, хруст веток, глухой удар, ещё один, и ещё. Кажется, афганцы, не зная, как к нам подобраться, молотили что было мочи руками и ногами о кирпичную стену… Но самое страшное наше ожидание подтверждалось: афганцы, поняв, что внутри здания кто-то есть, не собирались отступать и бежать кто куда в поисках прочей добычи. Они явно были нацелены на проникновение внутрь и теперь будут изыскивать возможность пробить брешь в обороне нашей крепости и, не дай Бог, добьются своего. Спустя пару минут мы с Гошей уже не держали автоматы, нацеленные на дверной проём, а лишь стояли, не шевелясь и вслушивались в происходящее снаружи. Возня, звуки и вопли доносились снаружи с небольшими перерывами на протяжении ещё минут двадцати. Мы снова сели на пол, облокотившись спиной о стену, и, положив автоматы на колени, продолжали вслушиваться в доносящиеся тревожные звуки и гадать, что могут придумать безмозглые, но обладающие неимоверной силой, живые мертвецы для того, чтобы попасть-таки внутрь. Я взглянул на свои наручные часы. Было немногим за десять вечера. Я удивился, насколько же быстро пролетело время, те пять с небольшим часов, в течение которых мы уже находились в этом здании. Внезапный, резкий удар о металлическую входную дверь заставил меня вскрикнуть от испуга. Какой-то афганец ещё несколько раз попытался "нащупать" уязвимость со стороны двери, но, благо, та была надёжно подпёрта моей машиной и шансов пробраться через этот лаз у чудовищ не было. Естественно, будь они, афганцы, более высокоорганизованными созданиями, они всенепременно совместными усилиями сдвинули бы Хонду и открыли бы входную дверь, но на наше счастье на это у них не хватало извилин. От досады, что не удаётся пробраться внутрь здания за, казалось бы, лёгкой, забившейся в угол, добычей, то один, то другой нелюди истошно вопили, словно звери.

— Только бы провода не порвали… — прошептал я, повернувшись к Гоше. Я снова повернул рукоять и убедился, что лампа включается. Ещё через полчаса я осознал, что мне неимоверно хочется в туалет, справить малую нужду. С испугу я совершенно не обращал внимания на ставшее вдруг нестерпимым чувство. Я сказал Гоше, что поднимусь на второй, после чего положил автомат и аккуратно, чтобы не споткнуться во тьме о ступеньки, зашаркал к лестнице. Поднявшись на второй, я зашёл за первый же угол и облегчился. Пока я наслаждался простым человеческим чувством облегчения, мой взгляд привлёк какой-то, блестящий в проникающих сквозь оконный проём лучах луны, предмет у противоположной стены. Застегнув ширинку, я сделал несколько шагов до противоположной стены, чтобы рассмотреть вблизи привлекший внимание предмет. Я присел на корточки. И что же я увидел!? У стены, очевидно когда-то ещё давно оставленная рабочими и каким-то чудом незамеченная мародёрами, стояла едва начатая бутылка водки! Я взял её в руки и повернулся спиной к окну; "Офицерская" — гласила заляпанная краской этикетка. Я бережно засунул находку в карман и пошёл к лестнице. Спустился к Гоше и радостно показал ему находку. Недолго думая, тот мигом извлёк из недр своего рюкзака банку тушёнки и ломоть чёрного хлеба. Перочинным ножом вскрыл тушёнку, намазал два куска хлеба и дал один кусок мне. По очереди мы сделали по внушительному глотку водки прямо из горла и закусили хлебом. Мгновенно, буквально в считанные секунды, по моему, измотанному паническим настроением, бессонными ночами, постоянными страхами и стрессами, организму начало разливаться приятное тепло, немножко закружилась голова, перестал ощущаться жуткий, пронизывающий до костей, холод. По Гошиному внешнему виду было понятно, что он не меньше моего погрузился в состояние чуть ли ни нирваны. Мы повторили ещё раз, затем ещё. После четвёртой "рюмки" Гоша предложил остановиться, ведь потеряй мы бдительность и размякни под действием "Офицерского" дурмана, мы сделаемся ещё более беззащитными, не в силах даже дать огнестрельный отпор вот-вот проникнувшим внутрь тварям… Я согласился с доводами Гоши и отставил бутылку с оставшимися в ней двумя третями содержимого в дальний от нас угол, чтобы ненароком не расколотить её. Но даже четырёх глотков сорокаградусного напитка хватило, чтобы буквально перенестись в другое измерение! Опьянение наступило моментально; тепло разлилось по венам, собачий страх и ужас от по-прежнему доносившихся снаружи рёвов и стуков притупился. Я бы даже сказал, что в какой-то степени я осмелел и расхрабрился. Взяв в руки автомат, я мысленно представлял, как я высаживаю рожок за рожком в появляющихся в дверном проёме чудищ, а те валятся направо и налево, сражённые свинцовым градом. Затем я задрал голову вверх, облокотился затылком о стену и незаметно погрузился в полудрёму. Мне стали являться переплетающиеся с действительностью сновидения. "Завтра" как будто уже наступило. Мы с Гошей стоим возле спрятанного между домиками Транспортёра и меняем проколотое колесо Хонды на запасное, находящееся в микроавтобусе. Мысли мои были заняты лишь Дашей. Я был уверен, что мы непременно найдём её сегодня, идущую вдоль дороги в сторону Питера. На мой вопрос "где ты была, как спаслась", она ответит, что просидела двое суток в каком-то подвале без еды и питья и лишь чудом афганцы её не учуяли и не разодрали. Мы будем минут десять, обливаясь слезами счастья, стоять и молча обниматься, а затем ещё засветло приедем в Питер… Потом мои полусны начали "схлопываться", и я конкретно начал проваливаться в глубокий сон, перестав различать какие-либо страшные звуки, доносящиеся снаружи. Вконец расслабившись и позабыв про предосторожность, я обмяк и распластался по стене в глубоком сне…