Оглобин, когда набирал людей на сплав, говорил:
— Товарищи, это дело добровольное!
Но добровольцев не нашлось.
— Сознательным рабочим отказываться нельзя. Иначе сорвем золотую программу и промфинплан, задержим строительство пятилетки, а своих же товарищей, остающихся на прииске, обречем на голод.
Не нашлось и сознательных.
— Спирт дадут? — задали вопрос.— Купаться придется и — без спирту?
— А спецовки будут?
— Пороги надо взорвать! Знаки поставить!
— Премии — как?
Оглобин отвечал:
— Премии будем выдавать. Спецодежды пока нет. Пороги взорвать не сможем: нет взрывчатки. А опознавательные знаки будем ставить, и лоцманы у нас есть. Хорошие лоцманы! По тем порогам уже уходили. А что касается спирта, то — по мере необходимости...
Спирт кое-кого привлек, но премии — не очень:
— Перевернется карбас, и поплывет премия вместе с нами. Кто будет отвечать?
— Давай восьмой разряд и суточные три рубля. Жизнью рискуем.
Оглобин обещал и восьмой разряд, и суточных три рубля. Кое-как людей набрали, из не вполне сознательных.
От Среднекана до Малтана шли две недели. В середине мая стало изрядно подтаивать, и двигались ночами, благо они были светлые и морозные.
Место для верфи выбрали при устье Хюринды, где стоял хороший лес. Это было выше того Белогорья, у подножия которого вязались прошлой осенью плоты, и вызывало тревогу — хватит ли воды? Юрий Александрович уверял, что в половодье ее должно быть достаточно, лишь бы успеть к этому времени построить карбасы. К тому же это место — самое ближнее от перевалбазы Элекчана, откуда предстояло доставить две с половиной тысячи пудов груза. Тянули волоком, на себе, и тут, конечно, без бузотерства не обошлось.
А сколько бузили, горлопанили, митинговали на постройке карбасов и на самом сплаве, когда каждая минута была дорога! Не раз выводили из себя и Оглобина, и Билибина.
Билибин всего себя вкладывал в этот сплав. И все рабочие его экспедиции, даже хиленький Митя Казанли, глядя на него, не выпускали из рук топоры и стяги. Своей работой — геологосъемкой — занимались урывками. Все силы отдавали сплаву. Но лентяи и горлопаны, почти на нет сводили эти усилия. В общем это был не тот сплав, когда маленький отряд Билибина быстро, весело, с шутками и песнями вязал на Белогорье плоты, дружно пропихивал их по Малтану и бесстрашно гнал по бешеной Бохапче. Карбасы строили с большим опозданием, в спешке, кое-как. Были они похожи на неповоротливые утюги. А когда спустили их, большая вода уже прошла, да и не было ее в сущности: весна выдалась, как назло, недружная, затяжная, холодная. Юрий Александрович на водомерных рейках через каждые два часа отмечал уровень. Но и без этого было видно: в полдень река выйдет из берегов, а к ночи вернется обратно.
Промучившись на верфи безотлучно целую неделю, Билибин 22 мая решил отвести душу и вместе с Казанли отправился в первый маршрут. Они поднялись по щебенистому песчанику и глинистым сланцам на голец Тундровый, что возвышался как раз на стрелке Хюринды и Малтана. Решили здесь установить астропункт и от этого гольца начать геологическую съемку по всей долине. Работа предстояла большая, а времени было в обрез, и тут Митя предложил себя в геологи.
Юрий Александрович сначала отнесся к этому скептически, но потом, сказав: «Не боги горшки обжигают», дал ему инструкцию, несколько советов, показал, как надо делать, и вскоре, к своей радости, обнаружил, что Митя способен вполне грамотно вести геологические наблюдения, собирать образцы, вести записи в полевой книжке, правда, по-своему, так, что расшифровать эти записи смог бы только сам автор.
— Не переквалифицироваться ли вам, Дмитрий Николаевич?
— Нет. Я останусь астрономом-геодезистом. Но буду и геологом.
Вдвоем они, отрываясь от сплавных дел не каждый, день, обследовали Хюринду, Босандру, сделали маршрут на Белогорье, поднялись на гольцы Мрачный, Массивный, на пуп Черного хребта, на сопку Тарын, у подножия которой никогда не таяла огромная голубая наледь, совершили большой маршрут по реке Хета, правому притоку Малтана. И хотя возвращались на стан чертовски усталыми, были очень довольны, счастливы тем, что занимались своим любимым делом.
8 июня начался сплав. Малтан за одну неделю после паводка страшно обмелел, и на каждом перекате карбасы садились. Приходилось то и дело разгружать их или, собрав всю команду, спихивать их, прорывать каналы, чуть ли не перетаскивать на плечах... А было семь посудин, и на каждой по триста с лишним пудов. Мучения продолжались без малого двадцать дней.
И всякий день только и слышно было:
— Кончай сплав!
— Хватит!
— Дождей надо ждать...
Дожди изредка выпадали, но непродолжительные.
Наконец к ночи 25 июня дотянули до Бохапчи. Тут и дождь полил настоящий. Здесь и воды было побольше. Но выявилось, что многие гребцы, получившие восьмой разряд, на воде-то первый раз.
Добравшись до порога Два Медведя, до юрты якута-заики, да наслушавшись его причитаний о бешеной Бохапче, одни сбежали, другие крепко перепугались. И никакие уговоры ни Билибина, ни главного лоцмана Дуракова, ни ссылки на их прошлогодний удачный сплав не действовали.
Пока суд да дело, Билибин вместе с Казанли и Майорычем отправились на Мандычан, что впадал в Бохапчу слева, ниже Двух Медведей. Погода не благоприятствовала, но маршрут был удачным. В дневнике Билибин записывал:
«28 июня, пятница.
Выход со стана по берегу к устью Мандычана...
29 июня, суббота.
Временами дождь, гром, молния. Горы закрыты облаками.
Опробованы борта рч. Мандычан немного выше устья. Нижняя терраса — речники садятся прямо на почву. При почве в каждом ковше мелкие знаки косового характера. Верхняя терраса — речники садятся на почву, при почве более крупные знаки. Из-за сильного дождя распространить опробование вверх не удалось.
30 июня, воскресенье.
С утра облачно, но в десятом часу облака разгоняет. -Солнце.
Возвращаемся маршрутом над порогом Два Медведя»,
А у юрты якута сплавщики по-прежнему продолжают судить да рядить. Из всей команды согласились идти трое: сам Оглобин, Овсянников, бывший партизан, и Волков, тот самый артельщик «волков».
Из шести человек (шестой — Майорыч) Билибин организовал два звена: по паре гребцов и по одному рулевому лоцману (Степан Степанович и сам Юрий Александрович). Решили проводить по два карбаса. А всем остальным предложили обходить пороги берегом, пообещав в местах, где не пропустят прижимы, перевезти их как беспомощных пассажиров, без оплаты суточных.
«1 июля, понедельник.
Проехали два порога. Стан под порогом Юрьевским.
2 июля, вторник.
Прошли порог Степановский. Стан над порогом Михайловским.
3 июля, среда.
Стан над порогом Сергеевским.
4 июля, четверг.
К вечеру дождь.
5 июля, пятница.
Порог Сергеевский. Сложен крупными валунами, вынесенными из ущелья льдами. Вес валунов от булыжника 2—3 кг до 6—7 тысяч пудов.
6 июля, суббота.
Дождь. Остановка под порогом Дмитриевским».
Так, очень кратко, закончил записи в дневнике Юрий Александрович. Как он и ожидал, на порогах ничего не приключилось. Правда, часть груза подмочили, но это потому, что карбасы шили на живую нитку и они кое-где не выдержали ударов камней. Но основную часть — более двух тысяч пудов — доставили благополучно, без потерь, и, главное, никто не погиб. Конечно, нелегко было вшестером, перетаскивать через шесть порогов семь неповоротливых утюгов... Но продовольствием прииски будут обеспечены.
Юрий Александрович решил, что он свое, по определению Цареградского, «дело чести» исполнил и дольше задерживаться ему нет смысла.
За два месяца обошел строго по границе — Буюнде, Малтану, Бохапче — владения Колымского приискового района. Богатых месторождений не обнаружил, но те знаки, что находились и на Буюнде, и на Бохапче, дают основания расширить границы и разведки, и приисков.
В устье Бохапчи остался Казанли с рабочими, чтоб установить астропункт, который еще прошлой осенью просил определить Билибин. Дальше проводить караван судов на Колыме остался Степан Степанович. А сам Юрий Александрович с Майорычем сел в лодку, легкую якутскую ветку, и через сутки прибыл на Среднекан.
Задержались они на минуту в устье Утиной, где Раковский должен был оставить письмо о результатах своей работы, Юрий Александрович извлек бумажку из расщелины, тополя, прочитал, очень обрадовался, но посмотреть своими глазами это «очень хорошее золото» времени не было.
С Раковским он встретился на Среднекане 9 июля. К этому времени возвратилась из своего маршрута партия. Цареградского, и якут Попов, как обещал, пригнал лошадей для летних работ. К этим работам Сергей Дмитриевич, не дожидаясь дополнительных указаний Билибина, уже приступил и за десять дней опробовал все левые притоки от устья Среднекана до Безымянного.
— Ну, Сергей Дмитриевич, показывай very good gold.
Раковский щелкнул крышкой с негром, и Билибин не хуже негра засверкал своими белоснежными зубами.
— Другое завтра покажу.
— Почему не сейчас? Далеко?
— Нет, рядом. Но уже ночь, вам отдохнуть надо...
Заснуть Билибин не мог и, едва посерело бязевое окошко, поднял Раковского:
— Не томи, пойдем.
Взяли рюкзак, молоток, лоток с гребком и ушли, даже не перекусив. Сергей Дмитриевич привел на ключик, названный им Кварцевым, был он недалеко от барака и первой разведочной линии. Поднялись на вторую террасу, продрались сквозь заросли кедрача к подножию сопки, разделявшей ключи Борискин и Безымянный.
— Вот тут, например,— небрежно ткнул носком ичига Раковский.
Юрий Александрович припал к альбитовой порфировой дайке и без лупы, простым глазом, средь кварцевых прожилок увидел крупные золотины:
— Ого! Еще very good gold! Ну и везучий ты, Сергей!
Забыв о завтраке и обеде, весь день они лазили по сопке и узкому ущелью Кварцевого, набили образцами рюкзак по самую завязку, промыли десятка два лотков. Стали под вечер спускаться — увидели на другом берегу Среднекана еще одно заманчивое обнажение, алеющее в лучах заходящего солнца.
— Еще выход! Продолжение следует!
И бросились к реке. Скользя по камням, грудью рассекая бурный поток, перебрались на правый берег Среднекана. Пока не стемнело, обшарили весь обрыв, но ничего стоящего не нашли. Снова, но уже без горячки, перебрались обратно и, дрожащие, мокрые до последней нитки, вернулись в барак...
Ту жилу над Кварцевым ключом назвали Среднеканской дайкой. Билибин очень заинтересовался ею.
— Валентин Александрович,— обратился он к Цареградскому,— наш план летних работ опять меняется. У нас теперь не один, а два важных объекта: Среднекан и Утиная. И мы должны справиться с обоими. Я еду дообследовать утинскую россыпь и закартирую всю долину Утиной, а тебе, дорогой товарищ, придется поднатужиться и заснять всю долину Среднекана и опробовать эту дайку. Заманчивая дайка. Сможешь?
Цареградский пожал плечами:
— С одним Бертиным, пожалуй, не вытяну...
— А Раковский?
— И он со мной? Тогда, пожалуй, справлюсь...
— Вернется Казанли, и он будет работать на Среднекане. Между прочим, на Малтане и Бохапче он показал себя способным геологом.
— Справлюсь, Юрий Александрович.
Цареградскнй вернулся с Буюнды без золота. На устье Купки он обнаружил снаряжение Розенфельда: кайло, два лотка, две чугунные ступы. Но ничего похожего на Гореловские жилы не нашел и решил, что река Буюнда и вся Долина Диких Оленей не золотоносные. Билибин не возражал, но, чувствовалось, и не соглашался:
— Надо будет еще посмотреть... Я на Бохапче тоже вроде бы зацепился, но дожди помешали, да и время потеряли с этим сплавом... Рук у нас не хватает, нам бы еще парочку где подзанять...
— А что, если Кондрашова? — подсказал Раковский.— Он к нам охотно пойдет, и Матицев его отпустит: они не в ладах.
— Согласен. Переговори с ними, Сергей Дмитриевич, и я Кондрашова возьму на Утинку!
Сергей Дмитриевич с Петром Кондрашовым сразу договорились, но Матицев отказался отпустить его наотрез:
— Кондрашов — мой техраб. У него договор со мной, с Союззолотом, и ему служить как медному котелку.
Юрий Александрович с Матицевым до возвращения Оглобина не хотел и встречаться. Матицев по-прежнему гнул свою линию, старатели заискивали перед ним и с его молчаливого согласия копали где им вздумается. Долину Борискина ключа испоганили так же, как и на устье Безымянном.
Оглобин, прибыв с карбасами, на другой же день освободил техрука Матицева от всех его обязанностей и отправил с проводником в Олу, как было условлено с Лежавой-Мюратом. Временным техруком назначили Кондрашова Петра Николаевича, а в перспективе на эту должность намечался Раковский по окончании работы в экспедиции.
Без Матицева воздух в приисковой конторе стал сразу чище. Билибин познакомил с утинскими находками Оглобина и Кондрашова. Они очень заинтересовались ими, а Петр Николаевич тут же изъявил желание ехать на Утиную организатором прииска. Оглобин хотел бросить клич: «Кто на Утинку?» Юрий Александрович Кондрашова поддержал, а Оглобина попросил не торопиться «кликать» туда старателей: они и там начнут «хищничать».
— Пошлем из экспедиции,— предложил Билибин.— Ребята у меня честные, трудолюбивые, но заработали мало: расценки у нас все же низкие, и некоторые даже аванс не погасили... Пусть для них Утинка будет наградой. Они будут вести там разведку и промывку. И вы будете ими очень довольны. Программа будет выполнена. А это значит, что Колыма заявит о себе в полный голос. Что и требовалось доказать.
С таким решением Оглобин и Кондратов охотно согласились. Кондрашов, оставаясь техническим руководителем приисковой конторы, принимал на себя и разведку. А рабочие экспедиции, продолжая заниматься разведкой, одновременно начинали еще до окончания договора стараться.
Охотников стараться на Утинке объявилось много: Лупеко, Ковтупов, Дураков, Лунев, Чистяков, Серов, Швецов... Пришлось кое-кого отговаривать, чтоб не сорвать летние работы на Среднекане. Но Юрий Александрович обещал Утинку всем желающим после окончания экспедиционных работ.
Для уходивших устроили прощальный ужин. Филипп Диомидович отпустил из только что доставленных продуктов все самое вкусное: шпроты балтийские, средиземноморские сардины, шанхайское сало, японское конденсированное молоко... Ужин прошел на славу. Пели, танцевали. Митя Казанли расхаживал по бараку и так неистово играл на своей скрипке, что боялись, как бы он не выколол кому глаз смычком. Скрипачу подыгрывали на мандолине Раковский, на расческе Кондратов.
Когда расставались, Сергей Дмитриевич подарил Кондрашову свою фотокарточку, сделанную во Владивостоке: красивый, аккуратно причесанный, при галстуке, даже нос кажется покороче... На обороте написал:
«На память Петру Николаевичу о днях, проведенных в Верхнеколымской тайге. Надеюсь, что встретимся вскоре в более лучшей обстановке... Вспоминайте К. Г. Р. Э. ...
22 июня 1929 г.
Среднекан.
Сергей Раковский».
Петр Кондратов был очень тронут, начал шарить по своим карманам, но ничего подходящего не нашел и преподнес японские спички в запаянной жестяной коробочке: — Придется купаться, как тогда, эти не промокнут.
И Сергей Раковский несказанно обрадовался подарку.
...Пройдет много-много лет, почти пятьдесят, и в Магаданском областном краеведческом музее встретятся, как два старых друга, два экспоната: эта фотокарточка с дарственной надписью и спички в жестяной коробочке.
За сорок с лишним лет, что проработал Сергей Дмитриевич на Колыме, купаться ему в ледяных горных речках приходилось нередко, жестяная коробочка со спичками была всегда при нем, но рука не поднималась открыть ее, заветную. И лишь когда уезжал навсегда, на заслуженный отдых, передал ее музею вместе с другими реликвиями. Там ее и открыли. Сам спичечный картонный коробок с яркой японской этикеткой от времени развалился, а спички с красными серными головками можно зажечь и сейчас.
В необжитой тайге непревзойденный ходок Раковский никогда ничем не болел, а в московской благоустроенной квартире обрушились на него всякие хвори и унесли его раньше времени.
А лет через пять после его смерти зашел в тот же музей высокий худощавый старик, остановился перед витриной, в которой лежали японские спички и жестяная коробка, и вдруг поднес к глазам платок.
— Пылинка попала? — спросила музейная смотрительница.
— Да... пылинка... — смущенно ответил посетитель.
— Не может быть! У нас здесь чистота,— возразила смотрительница, но тотчас догадалась: — Вы, вероятно, с лауреатом Сталинской премии Раковским были лично знакомы?
— Да. Я подарил ему эти спички, а он мне вот эту фотокарточку,— и незнакомый посетитель извлек из бумажника фотографию с дарственной надписью Раковского.
В этот день геолог Кондратов, пенсионер, прилетел в Магадан туристом, но увидел в музее все, что связано с его первыми годами работы на Колыме, и решил тряхнуть стариной. Отправился в долины своей юности, на прииск «Пятилетка» участковым геологом и проработал там еще три года, да так, что его ставили в пример молодым.