© Кирилл Волков, текст

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

 

 

Сегодня проснулся в пять часов и понял, что надо срочно писать книгу об онкологии и публиковать главы в интернете. И назвать ее «Несерьезная книга об опухоли». Именно так, «Несерьезная книга об опухоли».

 

Вместо предисловия

Мдааа… Прочитал я названия книг о раке и онкологии (не буду называть авторов, а то меня обвинят, что я порочу их репутацию). Такое впечатление, что все они сумели выжить, находясь в центре Чернобыля, – они пережили онкологию. Уж лучше просто назвать: «Рак. Я выжил, но вы, скорее всего, умрете». Вообще установка на «выжить», а не «жить» очень характерна для таких книг. Даже у моей любимой Луизы Хей она есть, хотя и в меньшей степени. Нет ее только, по-моему, у Мирзакарима Норбекова в замечательной «Опыт дурака, или Ключ к прозрению» – воздушной, остроумной, ироничной книге. Правда, она вообще не об онкологии, но очень мне помогла. Я и сам думал называть книгу как-нибудь так: «Выжить с опухолью – Жить с опухолью – Жить без опухоли» (если все будет хорошо), но потом подумал: «Какое, к черту, «выжить»? Это звучит громко. Просто я живу – и все. И никаких гвоздей».

Помню, моя подруга Аля прибежала как-то в бар, где мы пили пиво, и сказала: «У нас на экзаменах спрашивали: «Какая самая смертоносная болезнь?». Мы, отставив пиво, сказали в один голос: «Рак!». А Аля: «Ни фига, сердечный приступ!». Действительно, рак – самая мифологизированная болезнь.

Про нее никто (или почти никто) ничего не знает, поэтому все боятся – на всякий случай. Как вы думаете, сколько процентов онкобольных излечимы? 30 %? 40 %? Кто больше? А 50 % не хотите? Страх делает свое разрушительное дело, превращая тревогу в мысленную установку на обреченность, на то, что ты ничего не в силах изменить… Именно она в большинстве своем и приводит к смерти.

Когда мне сказали, что у меня неоперабельная опухоль мозга, я не спал три недели. Смотрел на всех расширенными от ужаса зрачками, чувствовал наступающий паралич правой части лица («паралич», кстати, еще одно слово, которое действует гипнотически!), читал тысячи книг, повторял аффирмации, изучал буддийские медитации, делал зарядку для йогов, молился, пытался наладить диалог с опухолью, пил травы, делал китайские упражнения. И боялся, боялся, боялся. Это был жуткий страх. Как будто что-то темное, как ночь, и неимоверно тяжелое накатилось на меня, придавило, холодной рукой вывернуло все внутренности наизнанку. Мне нужен был кто-нибудь, кто сказал бы мне: «Ты не умрешь!», протянул бы руку, объяснил, что это не приговор, что люди с этим живут, вылечиваются. А вместо этого я слушал совершенно не то.

ЗАПОМНИТЕ ИНСТРУКЦИЮ, КАК УСУГУБИТЬ ДЕПРЕССИЮ

Если вы хотите напугать и без того испуганного человека, скажите ему: «Держись!»

Если хотите, чтобы он запаниковал, скажите: «Я верю, что все будет хорошо».

Если желаете, чтобы депрессия перешла в бесконтрольный страх, говорите: «Есть надежда» или «Дай тебе бог!»

Повторяйте эти фразы ежедневно, и вас удивят результаты: поседевшие волосы, худоба, испуганные глаза, неверие ни во что. И это только начало! Оцените эксклюзивную фразу: «Держись, все будет хорошо», и для закрепления эффекта положите руку человеку на плечо. Можно еще добавить дурацкую фразу «Не переживай!»

Мне говорили: «Я верю, что надежда есть. Держись! Дай тебе бог», – то есть надежда только на бога, ты-то сам ничего не можешь сделать, так что держись. За что держаться? Во время шторма понятно за что, а здесь? Как я ненавидел эти «Держись!». Они меня заживо хоронили, рыли могилу из этих «Держись!». Не удивлюсь, если на надгробной плите будет надпись «Держись!». Дескать, мы знаем, что тебе там не очень, но ты уж постарайся как-нибудь…

Страх – очень специфическая вещь: человек верит не в то, что реально, а что реально именно для него, что живет в его воображении. Я очень люблю пример, который приводит в своих «Не-мемуарах» Юрий Лотман. Во время Второй мировой он брал юнцов под самый мощный обстрел, чтобы они научились не бояться. «Страх, – пишет Лотман, – рождается не объективными условиями (величиной опасности), а нашим к ним отношением. (Кстати, это прекрасно демонстрируют фильмы ужасов. Если дешевые фильмы порождают страх зрителя чудовищными кадрами, то Хичкок блестяще показал, что любой предмет, бытовой и безопасный, можно снять так, что зритель окажется на краю инфаркта от ужаса.)»

Болезнь – та же война. Были на войне люди счастливыми? Еще как! Были веселыми? Да. Сколько анекдотов пошло оттуда! Смехом прогоняли смерть. Но нам кажется, что война – это беспробудный мрак. Нет, на самом деле это сдвинутая норма, в которой есть счастье и несчастье, жизнь и смерть, новая система координат (вообще, чем больше я живу, тем больше убеждаюсь, что добро и зло – самые относительные понятия: то, что для дикаря добро, для европейца зло, и наоборот). Подумайте, почему декабристы, вернувшиеся из Сибири, выглядели, по свидетельству Льва Толстого, моложе, чем те, кто их сажал? Бодрые, веселые, счастливые, полные энергии. Сибирь не разрушила, а лишь укрепила их. Если не верите Толстому, посмотрите на Михаила Ходорковского: он сейчас выглядит моложе, чем 10 лет назад, когда его арестовали. Значит, счастье относительно и задается привычкой («привычка свыше нам дана» и т. д.).

Ну, обнаружили у вас онкологию, и что делать? Да жить, как жили – хотя вы слабый, ездите на химиотерапию или, как я, почти не можете говорить. Но жизнь-то продолжается, поймите! Не существование, а жизнь – с ее Парижами и Нью-Йорками, безумными путешествиями и воспоминаниями, с пивом и друзьями, сумасшедшей музыкой, листопадом и росой, боевиками и эротическими снами, блеском солнца в лужах и встречами с замечательными людьми… Жалко, что мне этого никто не сказал тогда, когда я сидел, ел утреннюю кашу, а во мне пульсировало: «Ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь…», когда я гулял, а в голове стучало: «Ты умрешь…», когда я пытался читать, делать зарядку, смотреть телевизор, но все мое существо мне говорило эти слова.

Никто, кроме вас самих, не создаст ваше здоровье. Ни врачи, ни таблетки, ни химиотерапия… Только вы сами. С вашим солнечным ощущением жизни, с вашими снами, с вашей первой любовью и тяжелым похмельем, с вашими друзьями, родными, книгами, путешествиями, мыслями, чувствами. Это и называется жизнь.

Мне пишут онкобольные, и даже от нескольких их строчек веет чем-то непроглядным, мрачным. Я понимал с первых слов, что болезнь прокралась, просочилась в их почерневшую кровь, мировосприятие, там нет места радости и свету, там стоит мрак. Я знаю, как вам тяжело, родные мои, как вас душит безденежье, неверие, сомнения, страх. Но только ваша установка на счастье, на изменение реальности внутри себя способны изменить внешнюю реальность. Других способов я не знаю.

Комментарии мамы

Письмо в личку: «Елена, здравствуйте! Наш 6«а» класс собрал еще 40 000 руб. для Кирилла! Часть денег ребята сами заработали на ярмарке. Держим за вас кулачки! Вы борцы! Выздоравливайте».

 

Глава первая. Немного о себе

Меня спрашивают: кто ты, откуда? Я – такой же, как вы. Не лучше и не хуже. Я не психолог и не писатель, поэтому не знаю, как отвечать. Начну как есть.

Меня зовут Кирилл Волков. Мне 27 лет. Я закончил гимназию 1543 – чудесную, волшебную московскую гимназию, которая подарила мне друзей (точнее, Друзей), литературу, культуру. Культурный я человек? Наверное. Вернее, субкультурный. Как любой. Наш директор, Юрий Владимирович Завельский, – лучший из встречавшихся мне людей. На переменах он подходил к нам и рассказывал, как Станиславский в последний год своей жизни брал его работать в театр, как он встречался с Ахматовой. Да-да, вы не ослышались! Именно Станиславский и именно с Ахматовой. Он по-прежнему директор этой гимназии на Юго-Западе. Я учился в гуманитарном классе, делал доклады по Пушкину, Алексею Толстому, Бродскому, Камю, Набокову…

Что еще? Закончил музыкальную школу. Точнее, не закончил, но всем говорю, что закончил. Проучился 6 классов из 7. Бросил. До сих пор стыдно. Был ударником, всегда играл на фоно, потом забросил фоно, научился играть на гитаре (отец был потрясающим гитаристом и в последние месяцы своей жизни многому меня научил). Сочиняю песни.

Потом поступил в РГГУ на историко-филологический факультет. Потом сразу в две аспирантуры, ИМЛИ и РГГУ, выбрал РГГУ, там же защитил диссертацию. Вообще, глупое словосочетание: от кого защитил? Сразу представляешь темную подворотню, хулиганов, которые пристают к девушке, и тут появляется он (то есть я) – рыцарь в сверкающих доспехах, ловко отбивающий девушку, которую очень изящно зовут Диссертация. В роли хулиганов выступили мои оппоненты, в роли подворотни – РГГУ. На деле рыцарь пришкандыбал вовсе не в доспехах, а с температурой под 40, и потом еще 2 недели валялся с пневмонией в больнице, куда был доставлен сразу после защиты.

Диссер был в два тома, о Набокове, с прелестными словосочетаниями типа «герменевтика интертекстуального вчувствования». Ворд красным выделил все три слова и правильно сделал. Сейчас это безобразие превращаю в более-менее изящную книжку.

Итак, я защитился в феврале прошлого года, потом начал лихорадочно оформлять документы. Это было сумасшествие! 40 документов, тщательно выверенных, заверенных несколькими печатями. Я-то думал, что самое сложное – защитить диссер, а оказалось, самое сложное ее заверить… Это совмещалось с гонкой по всей Москве от ученика к ученику (я преподавал английский язык на дому), плюс бесконечные доклады, работа в ИМЛИ, ускоренное изучение немецкого языка – вдруг захотелось выучить второй язык. Не было времени отдыхать. Я не замечал усталости. Это было самое нервное время в моей жизни: я страшно ссорился со своей девушкой, с мамой, потом вся эта волокита с документами, суета, ел в Макдаках и в «Крошке Картошке», когда успевал…

Через некоторое время заметил, что у меня немеет кончик языка. Видимо, нервное перенапряжение спровоцировало болезнь, стало спусковым крючком, что ли… Ну, мало ли, что у кого немеет, буду я обращать внимание на всякую глупость! Стал замечать другие странности – сипело горло, постоянно нужно было его смачивать водой. Уставать начал (я думал, что это последствия пневмонии). Помню, один раз я после ученика так устал, что отменил второго, чего прежде никогда не было. Мне везде предлагали чай, пытаясь тщетно избавить меня от сипения. Язык немел (простите за оксюморон, филологи меня поймут).

ОТДЫХАЙТЕ ПОБОЛЬШЕ! НЕ ЗАМАТЫВАЙТЕСЬ! СТОИТ ОНО ТОГО? МНЕ КАЗАЛОСЬ, ЧТО ОТ ЗАЩИТЫ ДИССЕРТАЦИИ ЗАВИСИТ МОЯ ЖИЗНЬ. ОКАЗАЛОСЬ, ЖИЗНЬ ЗАВИСИТ СОВЕРШЕННО ОТ ДРУГОГО…

Я на всякий случай пошел к врачу, она посмотрела меня, поцокала языком, когда я ей показал горло, глаза… Побежала, привела невропатолога. Та посмотрела глазное дно. Сказала, что у меня нарушены глотательные рефлексы, глазное дно на что-то там не реагирует. Короче, велели сделать МРТ, всех учеников отменить, и что если я буду сопротивляться, могу лишиться ноги или руки. Последнему я не придал значения, решил просто отдохнуть, «принять ванну, выпить чашечку кофе». Звонил ученикам и страшно гордился почему-то фразой «Врачи рекомендовали мне временно прекратить занятия». Смотрел мультики, ел пиццу…

На следующий день поехал делать МРТ. Меня засунули в какую-то адскую штуковину, в которой я не мог двигаться, и начали пропускать через меня электромагнитные импульсы со страшным звуком. Те, кто делал, знают, что это такое. Тем, кто не делали, этого не опишешь. Беруши не помогали. Сделали за 40 минут. Говорят: у вас образование в мозге. Скорее всего, энцефалит. Я ничего не понял. Спрашиваю: «Это что значит? Опухоль?» Не помню, что они ответили. Сказали только, что это излечимо…

Вот иду я по мосту во тьме и думаю:

ДИССЕРТАЦИЯ ПРИВОДИТ К ТРАВМЕ МОЗГА

Шум машин, отблески фонарей в лужах. То, что образование в мозге, меня не смутило. Мой папа всегда говорил: «Образование – в мозгах!». Особенно «приятно» было говорить о том, что у меня «образование в мозгах», моей девушке, у которой первый парень умер от кисты в мозге. В общем, все на нервах…

На следующий день поплелся в поликлинику сдаваться. Говорю: так, мол, и так, энцефалит у меня. Вызывают «скорую», долго везут в больницу. Помню, я в машине «скорой» нагло лежал, глазея по сторонам, как кот на солнышке. Я запомнил это, потому что в тот день у меня было отличное настроение. В инфекционной больнице меня осмотрел умный, молодой, бойкий еврей. Говорит, на энцефалит не похоже. Сыпи нет, кожа нормальная, глаза не слезятся. Везите дальше, мы его не имеем право принимать. Напишем в истории болезни, говорит, самый страшный диагноз… Я думал: вот ведь! Такой умный врач, а пишет «самый страшный диагноз»! Вот дурак! Какое я имею отношение к этому? Я же знаю, что этого просто не может быть.

 

Глава вторая. Добрые глаза

Привезли меня в Боткинскую. Мне было жалко персонал «скорой помощи», который вместо того чтобы быть дома с семьей, возил меня из больницы в больницу. Их рабочий день давно закончился, а они, бедняги, возились со мной. Оформили, отвезли в палату. Потом вызвали к врачу – красивой, молодой женщине с добрыми глазами. Она смотрела мою МРТ. Долго. Вызвала трех врачей для консультации. Те посмотрели МРТ. Она говорит: «Что это?». Они: «А сама как думаешь?». Ушли. Я спрашиваю: «Ну, что там?». Она говорит тихо: «Закройте дверь». Долго мялась. Потрескивал электрический свет. Страшно хотелось есть. Врач говорит: «У вас опухоль». И грустно-грустно так смотрит добрыми глазами. Я спрашиваю: «Это лечится?». Она будто бы пыталась найти опору своими добрыми глазами, осмотрела весь кабинет, ничего не нашла, потом сказала совсем тихо: «Нет». Я говорю: «А операция?». Она отвечает: «Если ее можно сделать…»

Сказала бы, что есть химиотерапия, лучевая, что лечится, но долго, дала бы хоть какой-нибудь шанс. Человек – очень живучая тварь, он будет, как плющ, цепляться за любые неровности в стене, поднимаясь к солнцу. Человек способен очень многое перенести, ползти к жизни, хватаясь за нее ногтями, зубами, надеждой, верой… Моему другу Леше Круглову поставили такой же диагноз, даже хуже. Выживаемость – 3 %. Сейчас, спустя 5 лет, он даже ходит в университет… Но я ничего этого не знал.

Почему она так сказала? Ведь когда говорят, что есть хоть какой-то шанс, ты начинаешь раздувать этот спасительный уголек, нежно очищая его от золы, и он со временем превращается в пламя. Не сразу. Если ты в него вкладываешь всю любовь, всю надежду, всю жажду жизни… И даже если нет этого шанса (хотя, по мне, он всегда есть), зачем лишать человека надежды??? Ради чего? Ради вашей чертовой врачебной честности? Чтобы человек знал, что умирает? «Кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия? Зачем такое ругательство, безобразное, ненужное, напрасное? Может быть, и есть такой человек, которому прочли приговор, дали помучиться, а потом сказали: «Ступай, тебя прощают». Вот этакой человек, может быть, мог бы рассказать. Об этой муке и об этом ужасе и Христос говорил. Нет, с человеком так нельзя поступать!» (Ф. М. Достоевский. «Идиот»).

Мне сказали, что я неизлечим. Что я умру. Понимаете? Что я умру. Я УМРУ. Вокруг нас умирают люди. Я сам потерял папу несколько лет назад. Многое тогда пережил. Думал, что про смерть знаю все. Но тут тебе говорят: ты умрешь, твое «я» – все твои воспоминания, твои мечты, твоя нежность, твои мысли, твои привычки, книги, знания, то, как ты болтаешь с друзьями, бегаешь босиком по росе, читаешь стихи, влюбляешься, влюбляешься, бесконечно влюбляешься, вкус твоего любимого шоколада с молоком, запах сенокоса – все это умрет. Исчезнет. Растворится. Ты искренне задаешься вопросом: «Как же так? Этого не может быть. Как мир будет жить без меня?! Планета остановится, остынет. Время исчезнет. Заледенеют города. Наверное».

Я не успел додумать эту толстовскую мысль, как меня вывели из кабинета. И, надо отдать им должное, очень радикально принялись за лечение. «Назначили лучевую или химиотерапию?» – спросите вы. Нет.

ОНИ ИЗМЕРИЛИ ДАВЛЕНИЕ И СДЕЛАЛИ ЭКГ

Делала какая-то страшно ворчливая и толстая медсестра. А я в это время пытался сосредоточиться хоть на одной своей ватной мысли.

Самое страшное – не диагноз, не то, что сказали три врача, даже не интонация, с какой это все произносилось. Самое страшное – это ее удивительно добрые глаза. Если бы они были злые, я бы на них обиделся (обида – твоя защита; поэтому мы так любим обижаться), я заподозрил бы их во лжи. Но они были добрые. Адски добрые. И я не мог на них обидеться. Ведь она добрая и искренняя, как можно обижаться на доброту? Потом, через три месяца, меня опять положили в Боткинскую. Со мной была мама. Хотела найти этого врача и убить. За то, что НЕОНКОЛОГ приговорила одним словом. За то, что лишила надежды, которая была и остается. Я видел врача, но маме ничего не сказал и правильно сделал.

«Сердце нормальное…». «Ну, слава богу!» – попытался сострить я. Медсестра уже уходила. «А температуру?» Медсестра не видела моей издевательской иронии. «Ах да…» – спохватилась она. Померил. 36,6. То, как меня «лечили», отняло последнюю надежду.

Позвонил маме. Позвонил своей девушке. Наверное, напугал. Старался говорить спокойным голосом. Не получалось.

Потом наступила ночь. Самая страшная ночь в моей жизни. Страх этот до сих пор сидит в подкорке. Я не спал. Тьма пульсировала смертью. Мой сосед не мог говорить. Из его рта что-то торчало. Я говорю: «У меня опухоль мозга». Он показал жестом, что пройдет. И – не поверите – но это как-то поддержало меня. Правда.

Я смотрел во тьму. Алексей Ремизов писал: «Когда тяжело, не плачут». На самом деле, слезы даны нам, чтобы отгородиться от мира. Освободиться от себя. Освободиться от тоски. Но есть что-то за тоской. Когда время обнуляется и замирает, когда ты думаешь, что будут говорить на твоих похоронах, когда тонны какого-то ледяного древнего ужаса сгущаются в тебе, над тобой, когда везде тьма. Она лежит за тоской. Тоска – все-таки человеческое качество, качество жизни, а меня похоронили. Я принял для себя решение встретить смерть достойно. Как мужчина. Но, что бы мы ни делали, кем бы ни были, перед смертью мы все дети.

Помню, я все думал – чудно сказать – о том, что самая лучшая моя песня, которую я сочинил уже пару месяцев назад, не будет допета. Как же так? Было ужасно обидно! Ведь я сочинил босанову – очень красивую мелодию. На гитаре. Хотя я уже тогда почти не мог петь физически. Песня о том, как я лежу на берегу возле океана или моря, волны едва касаются моих ног, свет солнца щекочет меня, чаек столько, будто бы небо «обесцветилось и побелело». Жара. «Знойный ветер обжигает пыльные пятки».

Еще там были строчки, что я не хочу уходить с пляжа («Не хочу, не хочу, не хочу, не хочу, не хочу уходить отсюда»). Что-то такое звучало и во мне. Я понимал, что еще чуть-чуть – и песня угаснет.

Я думаю, единственное, что могло меня психологически спасти, – если бы я начал писать. Ведение дневника и писание вообще очень освобождает от себя самого. Это как бы твой психотерапевт. Ты овнешливаешь свою боль. Выписываешь ее. Переводишь из своего внутреннего бытия в бытие чернил. Наверно, потому и существует великая литература.

ЕСЛИ ВАМ БОЛЬНО, ПЛОХО, ЖУТКО, ЗАПИШИТЕ СОБСТВЕННЫЕ МЫСЛИ, И ВАМ СТАНЕТ ЛЕГЧЕ

Но под рукой не было ни ноутбука, ни бумаги, ни даже огрызка карандаша… Чайки улетали, пляж отодвигался, волны уже не касались моих ног, музыка затихала навсегда. Сосед спал. Я лежал в темноте. Впереди минным полем расстилалась ночь, бесконечная ночь, самая медленнннннннннннннннннннннннннннннннннннннннннннннннннннная ночь в моей жизни (как молния этих букв «н»). Что-то накатывало на меня, наполняло черной водой, поило. Ночь ли. Ощущение смерти. Не знаю. С рассветом я ненадолго заснул.

Зачем я все это пишу? Чтобы вы подумали: вдруг что-то вы делаете не то – с глазами, полными доброты, вдруг ваши «благие намеренья» приносят кому-то боль, страх, отчаянье…

 

Глава третья. Начало

В общем, я на себе поставил крест. Один мой знакомый сказал: «Тебя может спасти только один человек. Григорий Львович Кобяков». Веселенькая фраза: «Тебя может спасти»! Никогда так не говорите! Привезли к Кобякову в Бурденко. Очередь. Больные смотрят на него, как на бога, а он нервной энергичной походкой идет в себе в кабинет. Со всей страны люди съезжаются! Ждут по несколько часов. Я думал: «Я же умираю, почему я должен сидеть в очереди и ждать?» Но какая-то надежда забрезжила. Кобяков даже своим видом подкупает – обаятельный, растрепанный такой, с блеском в глазах. Он меня принял. Сказал: «Нужно переделать МРТ». Я переделал прямо в Бурденко. Посмотрел МРТ – сказал, что опухоль есть, операция невозможна. Но есть другие способы лечения! Эта фраза меня вдохновила. Я думал: я жив, я живу, пускай как угодно, пускай еле говорю, но я жив. Я зацепился за это всем существом. Я открыл вокруг себя изумительная мир – грязный, пыльный, солнечный, нежный, разноцветный, потрясающий. Мир живой жизни. И я часть этого мира! Я даже когда брился и резался, думал: «Вот она – живая жизнь! Живая даже на ощупь»… Сейчас я понимаю, что это было бегством от проблемы, а не ее решением. Я так внимательно всматривался в этот мир, лишь бы не замечать себя. Что угодно, только не я… Я впал в какое-то ватно-радостное забытье, смотрел на мир глазами счастливого растения. Но потом маятник качнулся в другую сторону.

Я уехал к моей, вскоре ставшей бывшей, девушке в ее дом в Подмосковье к кошкам и собакам. У нее 5 кошек и 3 собаки. О каждой могу написать эссе. Кошек зовут: Меля, Дыня, Яша, Элвис, Фрида, Кот (в честь «Завтрака у Тиффани»). А собак: Юджи, Клык и Ляля. У каждого свой характер, у каждого десятки имен. Одного Клыка мы звали: Клычуандр, Клыка, Клынуня, Клыкумбрия-скумбрия, Клычик и т. д. Всего и не упомнить. Клык – самый потрясающий пес. У него полностью отсутствует гормон злости. Вообще. Однажды папа моей девушки гулял зимой и увидел очень красивого пса. Тот замерзал. Приманил его едой, согрел. Смотрит, а пес какой-то странный, как-то лапы поднимает нелепо. Повели к врачу. А тот говорит: «Он у вас слепой». И правда, слепой. Зато очень добрый. Всегда у ворот меня встречает, узнает, трется мордой, обнимает лапами, не отпускает. Назвали Клык – за джеклондоновскую масть. Смешной. Наступает на кошек и т. д. Однажды зимой Клык провалил попу в крошечный прудик, бегал, бедняга, с ледяной попой. Я их очень люблю. Провел с ними много времени.

Еще я очень люблю Юджи – более ленивой и замечательной собаки я не встречал. Это риджбек, спит, ест, страшно лает и ей все по фигу. Она лает очень громко, облаивает каждого приходящего с головы до пят, как бы посвящает в «гости», это непременный обряд, может облаять ночью. Она собака-настроение. С каким удовольствием она ест! Когда спит, бегает во сне. Когда в гараж пробрались воры, она дрыхла… Зато как она на друзей лает! В общем, чудо, а не собака. Через месяц, когда депрессия начнет стихать, первое, что я сделаю – напишу пародийный трактат про «юджинианство» от имени Юджи-философа.

Из трактата («Юджинианство», том 1):

Чтобы понять суть юджинианства, нужно сделать несколько упражнений: <…> оглядеться, растянуться на коврике, вытянуть лапы, сладко зевнуть и раствориться в безмятежности и собственном бездумье. Нужно стать костью-в-себе, осознать свое «я», а без лени, без сосредоточения только на себе самом это невозможно. То есть не на материи, а на пустоте, не на вещи, а на ее отсутствии, не на мысли, а на ее знаковом минусе в вашей голове. Это как бы медитация наоборот, никакой мысли, просто образы, просто ветер, воздух, солнце и вечная моя морда с вечно свисающими ушами. В этом и заключено ЮДЖИНИАНСТВО. Просто сядьте, закройте глаза, представьте себя маленьким ребенком, который подошел к рождественской елке, расслабьтесь, поленитесь. Только не спустя рукава, поленитесь во всю силу! Потрудитесь над вашей ленью, поработайте над ней! Сконцентрируйтесь! Вы думаете, что это так легко? Зевнул, потянулся и все? Ха!!! Ничуть не бывало! Стопроцентная лень – это когда вы действительно ничего не хотите, а мир ничего не хочет от вас, когда вы искренне и по-щенячьи освобождены от суетности и бренности всего сущего. Представьте, что вы лист, плавающий в озере лист. Ощутите, как от вас идут эти круги, эти микроволны, станьте листом, падающим в воду (или перышком из «Форреста Гампа»), – и все ваши проблемы погасятся сами собой, отразятся в озере вашей лени, в вашем солнечном самолюбовании собой, в вашей космической наполненности, воздушности, вашей самодостаточности.

Как мне этого юджинианства тогда не хватало.

Я был антиюджи, полная ей противоположность, я не был этим самым листом: страх сковал меня, парализовал, зомбировал. Я не спал 3 недели. Моя чертова нервная система вопила, организм считал, что его убьют, и сколько бы я его не успокаивал, ничего не мог сделать. Он схватил меня за подсознание. Все семейство моей девушки очень боялось за меня. Все подсовывали книжки, но никто не успокаивал, потому что не знали, что сказать. А если со мной говорили, то не так и не о том. Только животные приходили, приходила Юджи и смотрела на меня своими удивительно глупыми, удивительно умными глазами, ничего не понимала и уходила по своим юджинианским делам.

Опухоль прогрессировала, я стал хуже говорить. Я гулял, смотрел телевизор и занимался, занимался, занимался… В инете мои друзья слали мне книжки по православию со словами «Все в руках Господа нашего» и «Мы будем за тебя молиться» (еще две ужасные фразы; молитесь, конечно, молитесь! Но не говорите мне об этом, не намекайте, что от меня ничего не зависит!). Я увлекся буддизмом, читал запоем Далай-ламу – колоссально умный дядька. Самое интересное, что я читал за последние годы.

Из моего письма к Варе Леоновой:

Буддизм открыл мне великую взаимосвязь наших намерений и деяний, помыслов и поступков, вообще взаимосвязь как таковую. Все, что в нас, что вокруг нас – все не просто так. Конечно, нельзя примитивно, поверхностно думать о карме. Но, как подчеркивает Далай-лама, собственный идиотизм не является кармой. То, что ваша энергия, ваша помощь и помощь сотен людей мне помогает, вселяет веру, силу, любовь и жизнь – это так. Я это чувствую. Еще буддизм мне открыл простое и вместе с тем очень сложное понятие – наше счастье. Ведь мы постоянно пребываем – как стакан с кипящей водой – в ложных проблемах, нервах, волнениях, которые не стоят выеденного яйца. Все идет от нашего «я», так нас воспитали, такова европейская культура. Гимназия, РГГУ, семья, работа, круг общения – все воспитывали одну мысль: наше эго стоит в центре мира, от него не отречься, не убежать. Но возможно ли по-другому? Возможно ли, чтобы наше счастье не было связано с нашим «я»? Возможно ли так управлять сознанием, чтобы раствориться в других? Ведь мы счастливы, когда реализуемся в нашей доброте, в любви, все остальное счастье, к сожалению, быстротечно, все наши восторги заканчиваются, переходят в страдания, в волнения. Они прекрасны, но преходящи. Возможно другое счастье, нужно только воспитать в себе Будду, Бога, Иисуса… Какие счастливые и ясные лица у буддистов. Открытые и добрые. Ощущение безоблачного счастья. Значит, возможно счастье, не связанное с нашим любимым эго. Более долговечное и мудрое. Когда растворяешься в других, принимаешь их страдания как свои, излучаешь теплоту. Этому учил нас Христос. Уметь стать счастливым, вобрав все грехи и страдания земных существ. Этому учит нас буддизм. Стать желудем из дуба. Реализоваться абсолютно. Ведь сознание – это не набор хромосом, оно не создано нашими родителями, оно безначально. Искусство тому подтверждения. Жизнь – это невероятный сгусток иррационального, прекрасного, ясного. Сознание больше мозга. Мозг – лишь удобная форма, наша физиология. Но нельзя предположить, что мозг – каким бы совершенным он не был – давал бы нам великие произведения искусства, любовь, подвиги. Все прекрасное иррационально! И мозг, видимо, лишь пучок нейронов, не больше. Главное – это тренировка сознания. Подумай о чем-то пять минут – ты собьешься, запутаешься в паутине своих мыслей; мы не умеем управлять собственным сознанием, думать о чем-то больше нескольких секунд. А это гигантский ресурс. Мы его растрачиваем. Кроме нашего сознания ничего нет. Вся реальность проходит сквозь него и отпечатывается в нем. Свет и волна, и луч в зависимости от рецептора. Квантовая механика доказывает то же – все лишь сгустки пустоты, на которых мы сидим, которые мы видим, осязаем, которые мы воспринимаем, и которые находятся во взаимосвязи. О том же говорил Эйнштейн (я не очень в этом силен, но так говорят ученые). Буддизм и наука идут, взявшись за руки. Все должно слиться в едином синтезе: все религии, науки, запад, восток, ислам, христианство, буддизм. Потому что говорят они на разных языках, но схожие вещи. <…> Далай-лама потрясающий ученый. Я его слушаю, и свет какой-то разливается внутри, такая мудрость, такая любовь, такая доброта.

Ну, и все такое…

Но освоить буддизм в действии у меня не получалось. Тезис «измени свое виденье и изменится весь мир» – страшно важный. Я его понимал, но не мог прочувствовать. Я не умел медитировать. Я сидел часами в позе полулотоса, полностью расслабленный, очищал сознание, но не умел владеть энергией, пользоваться правильно чакрами. И главное – у меня не было покоя. Я был смятен. А какой буддист в смятении?

Я бежал от себя, от реальности, от людей. Тяжело вспоминать. Видимо, человеческая память так устроена, что самые тяжелые моменты немного ретушируются, что ли. Вру. Я все помню. Но не хочу вспоминать. Не хочу писать об этом. И вот однажды мы гуляли по лесу и встретили Альбину Акритас с мужем, они жили по соседству с домом моей бывшей (ну как по соседству? Километрах в пяти). Их семьи дружили. Альбина Георгиевна – изумительный художник (погуглите ее картины, не пожалеете!), может быть, самый лучший из современных, мне известных по крайне мере. Но дело не в этом. Она еще прекрасный человек. Она и ее муж. Они, конечно, знали о моей беде. И рассказали мне, как правильно медитировать, как что представлять, дали мне великую книжку Луизы Хей. И вера, очень постепенно, зажглась во мне. Я по инерции еще боялся, не спал ночью, но что-то изменилось.

ЧИТАЙТЕ КНИГУ ЛУИЗЫ ХЕЙ. ОНА ПРЕКРАСНА И главное – Акритас с мужем вселили надежду, сказали, что надо бороться, что это вовсе не приговор, что все зависит от нас самих… И я начал бороться…

Комментарии мамы

Когда Кирилл заболел, я все дни проводила в клинике Бурденко. В основном сидела в очередях к врачу, иногда по 5–6 часов. И смотрела на лица людей, на их потухшие мертвые глаза. Они уже мысленно похоронили себя или своих близких. Когда в коридоре появлялся Врач, возвращающийся после операции, очередь облегченно вздыхала: «Вот он, наш спаситель!» Многие произносили вслух. Эти люди доверяли только врачам и ничуть не верили в себя, в свои силы, в до конца не изученные, но безграничные возможности своего организма.

Мы с Кириллом почти сразу договорились: половину делают врачи, половину – мы сами. О том, как работал Кирилл, он напишет сам. Я расскажу о помощи родных в подобной ситуации.

Сначала было страшно, очень страшно! Но я быстро поняла, что слезами и бессонными ночами сыну не поможешь. А помогать нужно. И сбором средств на лечение, и консультациями с зарубежными клиниками, и многим, многим другим. Кстати, это еще и помощь себе: когда человек занят делом, нет времени на истерики и грустные мысли. Да и слезы отнимают много сил, а силы, ой, как нужны!

Но главное – поддержать морально, и это самое трудное. Врачи с самого начала сказали мне о неблагоприятном прогнозе. Я знала правду и должна была скрыть ее от Кирилла. Практически невозможно! И тогда я поверила, что врачи не правы и болезнь излечима. Просто для этого нужно сделать все возможное и невозможное. Моя вера постепенно передавалась Кириллу. Я была одним из немногих людей, кто искренне верил: он будет жить! Кирилл часто просил положить руку ему на голову – и ему становилось спокойнее.

Очень важно, когда родные искренне верят в твое выздоровление, всегда рядом, всегда готовы помочь. Значит, ты не один – вы вместе. Маленькая, но очень мужественная Команда. Со временем мы с Кириллом стали как бы «два в одном»: вместе делали одно дело.

Вера в выздоровление не была постоянной. Бывало, она сменялась страхом и отчаяньем. И тогда на место веры приходила Любовь. К этому времени я уже знала: моя любовь может все, честно. Иногда и у Кирилла опускались руки. Но я, уже будучи сильнее, говорила ему, что все получится, что он просто устал от болезни, но скоро придет второе-третъе-десятое дыхание. Снова клала руку на его голову, пытаясь передать через нее все чувства, всю свою энергетику.

Кстати, заряд, энергетика мамы очень важны! Когда Кирилл лежал в Боткинской, я приезжала к нему с утра и сидела до вечера. Кирилл «болтал» по интернету с друзьями. Но как только я говорила, что поеду домой, у него тут же тускнели глаза и портилось настроение. На вопрос: «Что случилось?» – честно отвечал: «Ты уезжаешь!». Ему было важно мое присутствие. Просто мама рядом, и становилось легче и спокойнее.

 

Глава четвертая. Без названия

Я думал: «Мне хреново. Я не сплю. У меня растет опухоль». То есть с моим телом хреново. С моими нервами происходит катастрофа. Но ведь есть еще сознание, чувства, воображение, мироощущение – и в этом невероятная сила. Я слушал Норбекова «Опыт дурака, или Ключ к прозрению» – невероятно смешную, бешено ироничную и полезную книгу. Скачайте аудиоверсию, классное исполнение!

Норбеков пишет: главное не то, какую ты таблетку принимаешь, а то, с каким настроением ее пьешь. Если пьешь на автомате (как все мы) или с осознанием того, что ничто не поможет – эффект будет минимальным. Я выучил эту аудиокнигу наизусть. Он описывает, как дети исцелились от сахарного диабета, потому что принимали ванны и думали, что растворяют сахар, который находится в них. Они чувствовали, что сахар уходит, испаряется… Детская вера в чудо. Норбеков пишет, что надо стать ребенком – то есть тем наивным, несмышленым, глупым, но верящим в волшебство существом, которое живет предвкушением новогоднего подарка… Он говорит про важность улыбки: надо заставлять себя как можно чаще улыбаться, это автоматически меняет пропускаемость мембраны в клетке.

Луиза Хей считает, что наше подсознание запоминает все мысли. Назови себя инвалидом, даже в шутку, – оно впитает этот образ (поскольку мыслит только образами!), оно не понимает иронии. Поэтому крайне важно, как мы говорим, как мыслим. В нашей речи должно быть меньше отрицаний. Не говори: «Не могу», скажи: «Я сделаю это по-другому». Именно это и есть «образ мира, в слове явленный». После слов остаются послевкусия, шлейфы ощущений, осадок чувства… Тому же учит буддизм: наше эго пропитывает реальность. Эта реальность формируется нашим сознанием, наполняется нашими мыслями, словами, образами. То, как мы мыслим, как говорим, отражает нашу картину мира. Слова маячат, пульсируют, мерцают, гипнотизируют значениями. Мой психоаналитик Марина уверена, что фраза «Я болен» чудовищна! Правильно говорить: «Я недостаточно здоров» (хотя сама предпочитает другой термин: «У меня дефицит здоровья», избегая тем самым ненужной частицы «не»). Наши слова кодируют реальность, созидают ее. Они – ее водяные знаки. Мысль формирует мир. Так три разных учения – Луизы Хей, Норбекова и буддизма – слились для меня в единый постулат: «Важно не что есть на самом деле, а то, как мы себе это представляем». И что такое «на самом деле»? Как вы лодку назовете, так она и поплывет. Если вы назовете себя «инвалидом» или «больным», то таким и будете. Сколько я видел здоровых людей, которым нравится считать себя инвалидами; они приросли к этим ярлыкам, сами их навесили на себя (если кто-то назовет меня инвалидом, сразу дам в глаз, без разговоров). Им может быть 20 лет, 30, 40, но внутри они старики, они прогнили, завяли, они не живут, а существуют. Противоположный пример – моя бабушка: ей 78 лет, но она освоила интернет, переписывается со всеми, ходит на митинги, мотается к нам почти каждый день, гуляет со мной и т. д. Вот это пример молодости! Наш возраст, наше здоровье в том, как мы себя мыслим.

Ну и что дальше? Мысли хорошие, но как их приложить к реальности? Норбеков, улыбка, пропускаемость мембраны и все такое – очень важны, но я и улыбаюсь-то еле-еле. Не чувствую половину лица. И все-таки я стал пробовать изменить свои ощущения. Перестал заморачиваться со сном. Ну, не сплю – и ладно. Подумаешь! Подходя к утром к окну, я говорил: «What a wonderful world!» Я включал эту музыку в себе. Хотя мои руки тряслись от недосыпа, под глазами синяки. Мне становилось немного лучше. Я гулял на ватных ногах. Иногда играл со зверями. Как заставить свою внутреннюю реальность поменяться? Все понимаю, а поменять ее не могу… Потом я медитировал и начинал представлять, что плаваю. Мне становилось тепло, и все. Эффекта не было. Но я продолжал плавать в реальности своего воображения. Причем я постоянно сбивался – муха ли пролетит, мысль ли шальная по диагонали проплывет и перечеркнет всю картинку с бассейном и брызгами. Я начал представлять, как делаю упражнения, разминаюсь. Опять никакого эффекта. Нет, мне нужен был конкретный образ, за который я мог зацепиться, который мог прожить, прочувствовать. Я вспомнил свои занятия в тренажерном зале, как я сажусь на тренажер, поднимаю руки, хватаюсь за перекладину и тяну на себя груз. Тяну-тяну-тяну, чувствую ледяную сталь и потом с грохотом отпускаю. Или что я ложусь под штангу и отжимаю ее… Еще немножко… еще чуть-чуть… «Фууу», – выдыхал я. Когда представлял это, становилось жарко. Меня даже пробирал пот, я поднимал груз дыханием. Мои вены наливались, я представлял, что поднимаю адские грузы (что, конечно, неправильно: надо было беречь сердце, ослабленное бессонницей). Для того чтобы у меня получилась та термоядерная концентрация жара, который – я чувствовал – ползет по позвоночнику к моему мозгу, нужна была абсолютная изоляция, я уходил, включал музыку в наушниках – альбом «Ram» Пола Маккартни (другая музыка не шла, нужен драйв) – и тягал воображаемые веса. Почти с криком, на грани надрыва, прерывая дыхание… Кровоток менялся, голова наполнялась электричеством, я превращался в плавильню, в топку, по моему позвоночнику будто бы текла лава. И – о чудо – я стал лучше говорить! Я мог сказать даже: «Карл у Клары украл кораллы…»

Вот вам пример, как, имея только сознание и воображение, можно победить реальность! Надо почувствовать живые клетки, дать им сигнал. Всем нам хотелось в первом классе валяться под одеялом утром и не идти в школу (особенно зимой, когда тьма за окном!), но приходила строгая мама или звонил злой будильник, и приходилось вставать и пилить в школу… Вот и мой организм также. Хочешь не хочешь, а надо работать, трудиться и побеждать. Победа была даже не физической, а моральной. Физически мое улучшение было возможным только при условии, что мне колют гормоны. Когда гормоны прекратились, как бы я ни старался, мои упражнения были бессмысленны. Но то, что воображение так может влиять на реальность – это… это… это завораживало! Я обнаружил еще один, куда более простой способ влиять на онемение рта. Я представлял себе, что у меня воображаемая голова. Она опущена, расслаблена. Допустим, я сижу на пне, положа локти на колени, а голову на руки. И если представить ее здоровой, онемение отступало. Только для этого нужно представить все очень реалистично. Я сижу на пне, в лесу, я слышу, как тикают наручные часы, солнечный зайчик щекочет меня, слышу, как жужжит трудяга-шмель, нога чешется, но я сижу, не обращаю внимание. Рядом – внизу – порог, шум воды, водяные пласты ходят, гремят, вздымая косматые, вскипающие спины, и т. д… Но я его не вижу, глаза закрыты. От порога доносится только гул. Так нейронные связи внутри моей реальной головы как будто срастались, начинали пульсировать. Эффект бы не очень долгим, но был. Я после этого почти нормально говорил. Это был высший пилотаж. Сначала я разогревал себя воображаемыми упражнениями, а потом, наоборот, расслаблял голову. После отказа от гормонов, буквально на следующий день – увы! – упражнение не работало. Видимо, моя эндокринка, которой помогали гормоны, нуждалась в таких упражнениях, но когда гормон был не нужен, только на одних упражнениях работать не смогла…

Время шло. Скоро ехать в Питер на ПЭТ. Я созванивался с мамой, хвастался успехами, узнал, что она собирает деньги (я непременно опишу алгоритм действий по сбору средств), но даже не представлял, как много она делает помимо этого. О чем-то узнал только недавно из ее постов в Фейсбуке.

Решено было, что я поживу пока Подмосковье (свежий воздух все-таки, а в Москве жара!). Но тут я стал свидетелем явления, которое грех не описать. Такого, конечно, нигде не встретишь. Итак – барабанная дробь – занавес открывается! Встречайте: заслуженный лекарь России, СНГ, а при желании и всей планеты, человек, излечивающий одним взглядом от СПИДА, рака, чумы, проказы и холеры, травник всем травникам, гениальный и неповторимый, скромный и многогранный…

 

Глава пятая. Михалыч

Как он выглядел? Да как все Михалычи… Борода, взгляд исподлобья, крупные плечи… Михалыч лучшего замеса! Все Михалычи такие! Если вы увидели какого-нибудь Михалыча в сюртуке и с бантом, знайте – это Псевдомихалыч. Лжемихалыч. Скорее, Петрович, Иванович, Алексеевич на худой конец, но никак не Михалыч. Михалыч не может быть идеально одет. Он не может быть опрятен. Опрятность и Михалыч – две вещи несовместные. Можно, конечно, их попытаться совместить, но эксперимент опасный. Михалыч – это явление культуры, сгусток воплощения нашей ментальности, русскости. Он приехал с моей мамой из Москвы. Юджи сразу облаяла-обнюхала этот сгусток. Мы пошли на кухню, сели, он открыл блокнотик. Начал записывать историю моей болезни. Потом взял руку, померил пульс. «Спортом занимаетесь?». «Да», – почему-то соврал я. «Это чувствуется по пульсу»…

В дальнейшем – а мы с ним еще месяц занимались – он поражал меня своим всезнанием. Бывало, мы сдадим кровь, мама говорит Михалычу: «Тромбоциты низкие». Михалыч подойдет, опустит мне веко, посмотрит и говорит: «Тромбоциты где-то 180. Лейкоциты на 5 единиц понижены». Мама говорит:

«Но анализ показал тромбоциты 70». Михалыч: «Я вам говорю. Лаборатории ошибаются».

Просил меня звонить ему три раза в день (ну, один раз минимум). Я звонил, чтобы сказать: «У меня все нормально». Но почему-то разговор затягивался на 5 минут:

– А печень не болит?

– Нет.

– Угу. Не болит. Глаза не слезятся?

– Нет.

– Не слезятся. Ага, скажи-ка, а голова как? Не болит?

– Не болит.

– А сон? Нормальный?

– Нормальный.

– Угу. Нормальный…

И т. д.

Причем если я не звонил день, он говорил: «Я вас не могу лечить. Вы забываете мне звонить. Мне пациенты звонят по 3–4 раза в день». Насыщенный, видимо, получается разговор.

Я сейчас у мамы спрашиваю: «Пишу про Михалыча… Что бы вспомнить?». Она мне: «Да пиши все подряд! У него каждое слово – перл».

Пишу все подряд.

Михалыч:

«Мне моя пациентка: «У Вас такой своеобразный стиль! Вы ездите в маршрутке, хотя могли бы запросто купить ее всю»»

«Когда я лечил одного депутата/губернатора/президента (нужное подчеркнуть)…»

«Я не защитил докторскую, потому что мне это не надо»

«Вы обо мне ничего в интернете не найдете. Я все стер»

«Мне сомелье говорит: «Ты сомелье лучше, чем я. Пошли к нам работать». Но мне это не нужно…»

С моей мамой наедине: «У Кирилла очень серьезная ситуация. Очень! Шансов почти нет. Я не знаю, что смогу сделать. Дело не в деньгах (кстати, я беру пять тысяч долларов), а в том, насколько он излечим. Я, конечно, могу за это взяться…»

Мама (заикаясь): «Мы заплатим, сколько надо»…

Через неделю: «О, Кирилл идет на поправку. Это чувствуется по рукопожатию»

И т. д.

Можно цитировать бесконечно и все равно всего не упомнишь. Кто заинтересовался, могу дать телефончик – получите незабываемое впечатление.

За сим все. Меня просили его не разоблачать, т. к. одни наши друзья в него верят. Причем знают все это, сами нам рассказывают анекдоты, а лечатся. Так что все. Нужно остановиться. Может, он действительно кому-то помогает. Я не знаю…

В самом деле, почему у Михалыча так много пациентов? У буддистов есть теория прибежища. Например, родители, школа, институт, друзья, религия, секс, работа, наркотики – все это прибежища. Так вот, Михалыч – последнее наше прибежище. Откуда берутся все эти бесчисленные целители, волхвы, лекари, кудесники, знахари, заклинатели, травники, ворожители (хорошее название для жителей Воронежа!)? Все оттуда же. Мы все ими объясняем, на них уповаем, к ним тянемся.

Михалыч уехал. Я смотрю фильм. Позже я понял, что надо смотреть только позитивные фильмы, и еще об этом напишу. А пока я смотрел все подряд и нарвался на взрыв внутри моей нервной системы.

Смотрю фильм с Мэттом Деймоном о том, как его сына захватили и не отпускают, пока он кого-то не убьет (может, вы смотрели?). Фильм очень качественный. Слишком качественный. Я сижу с нарастающим чувством неуюта. Думаю, что такое? Чувствую, что хочется укрыться пледом, что солнце отсвечивает, что мне хочется принять ванну… Передвигаюсь. Укрываюсь. Еще хуже. Чувствую… Даже не знаю, как объяснить… Что-то невероятно острое сквозь что-то мягкое, сквозь какую-то вату, будто бы лежу на костях, на обломках, на кирпичах… Это сродни бреду, когда у тебя температура – и будто ты мчишься куда-то с бешенной скоростью сквозь лабиринт, проваливаешься в математические ряды, мчишься, падаешь, и никак не упадешь. Бывает, когда лихорадит тело. А бывает, когда лихорадит сознание.

Думаю, все, к черту Мэтта Деймона! Иду в спальню. А мир куда-то летит, разлагается, весь в обрывках, в отрывках. Хочется укутаться во что-то теплое, нежное, что ассоциируется у тебя со словом «мама», обнять подушку, но чем больше обнимаешь подушку, тем явственнее там чувствуешь кирпичи, острые кости. Думаю, что со мной? Хочу укутаться в мягкое, мягкое, мягкое. Мир как бы становится моим сознанием, моей больной нервной системой. Что-то наступает, не отпускает, усиливается. Все меня спрашивают, что со мной. А я даже объяснить не могу. Говорю: «Паническая атака».

И тут мне дали один важный совет. Написать письмо (потом я понял, что не только письмо; вообще любой текст). Дело в том, что текст обладает, видимо, невероятной, почти 100 % системностью, то есть это идеальная система соответствия смысла буквам, слогам, словосочетаниям, ты как бы упорядочиваешь что-то, когда пишешь (неважно что!). Хаос внутри и снаружи утихает. Я написал коротенькое письмецо. Осколки и кости исчезли. Я освободился от этого ужаса. Самим актом написания письма перевел депрессию и разрушение в порядок и созидание. Я написал. Все организовалось заново. Но триллеры с тех пор не смотрю. Хотя это ощущение у меня повторится. Но я научился с ним бороться – надо написать текст или лечь на что твердое…

Проходят дни. Мне страшно. Не сплю. Сил совсем мало (те, кто мне сейчас пишет, что я сильный, – вы что, смеетесь?) Плохо говорю. Глотаю еле-еле. Давлюсь, задыхаюсь. Кобяков назначил лучевую, но сейчас чертовы праздники. Мысли: «А если не дотяну? Если задохнусь?». Говорю маме: «Нельзя ли побыстрее лучевую?». Мама делает, что может (пусть она сама напишет), и совершается невозможное: лучевую начинают на месяц раньше. Я не верю! Слишком большое счастье.

Готовлюсь. Меня бреют. Говорят, похож на Маяковского (бритый, высокий), а я гордо себя сопоставляю с буддистами. Юджи не узнала, облаяла. Только когда я с ней начал говорить, поняла что это я. Смешная! Самая лучшая!

Комментарии мамы

ОБЫКНОВЕННОЕ ЧУДО или КАК «ВЫБИТЬ» ЛУЧЕВУЮ ЗА 14 ЧАСОВ

Из моего поста от 30 апреля 2013

Вчера не дошла до компа – ни времени, ни сил – поэтому все рассказываю сейчас. Вчера были в Бурденко, оформили карту в поликлинике, побегали по поликлиническим врачам… Потом Кирилл уехал домой, а я сходила на всякие консультации. Затем – к Кобякову, который просил непременно его дождаться… Три часа ожидания не прошли даром – у нас был долгий разговор. Все сказанное врачом я уже знала, кроме одного: первым этапом лечения будет лучевая терапия. Но, поскольку на нее очередь, лечение начнется примерно 6 июня(Ш):

– Нас это не устраивает!

– Меня тоже. Но я ничего не могу сделать.

– А я?

– А Вы можете ВСЕ?

– Все. И то, чего не могу – тоже могу.

– Это я понял…

И светило лично(!) проводил меня до лифта. А там шепнул: «Звонок Коновалову (главврач Бурденко) СВЕРХУ может ускорить процесс. Только завтра в 10 утра у него самолет».

Выйдя их клиники, я сделала несколько звонков, в том числе… пусть будет просто Маша (не могу «светить» имя – выходы НАВЕРХ были не совсем легальными). Сказала, что нужна СРОЧНАЯ помощь, озадачила и села в такси. Не потому, что устала (это само собой), а для того, чтобы быть на связи.

Через полчаса Маша продиктовала мне мобильный(!) доктора Рошаля и Главного по социалке в мэрии. На вопрос – от кого я? – ответила: «Не могу сказать, придумай что-нибудь».

Телефон чиновника оказался заблокированным, Рошаль не снимал трубку. Тогда Маша совершила совсем невозможное – вышла на близкого Друга Коновалова. Друг обещал позвонить…

Дома была в восемь. Звоню Рошалю – не подходит, не подходит… В 22 часа отключил телефон. А Друг сказал, что будет звонить Коновалову утром… Полный облом!

Не помню, спала я или нет… В 7.30 смс: «Абонент снова в сети». Выждав для приличия полчаса, позвонила. Рошаль ответил! Говорила от своего имени, за 30 секунд изложила суть. «Пишите телефон моих помощников, они запишут данные», – и повесил трубку. Сдвинула встречу с Кобяковым, через 40 минут дозвонилась по указанному номеру, там все записали. На выходе из дома позвонила Маша – Друг звонил Коновалову! В Бурденко зашла кКобякову, к радиологу… Оба «взяли под козырек» – звонок СРАБОТАЛ! Итак, 7мая, сразу по возвращении из Питера, Кириллу сделают «маску». Три дня уйдет на ее расчеты. Чертовы праздники! Я спросила Кобякова, что нужно сделать, чтобы еще ускорить начало лучевой? Увы! людей в праздники просто не будет в Москве.

14-15 мая начнется лучевая терапия. 30 сеансов, привозить Кирилла каждый рабочий день. С учетом выходных курс займет 1,5 месяца. Потом снова МРТ, далее – по ее результатам… Завтра буду искать лекарства, которые нужно принимать во время лучевой. Говорят, безумно дорогие…

 

Глава шестая. Марина

Мне часто приходят письма, в которых меня называют мужественным и сильным человеком. К сожалению, это не так. Я человек самый обыкновенный – знающие меня это подтвердят. Это не кокетство, а констатация факта. Просто есть два пути для меня (в глобальном смысле) – либо путь разрушения, жесточайшей депрессухи, тьмы, ведущий в никуда, к саморазъеданию личности, либо путь созидания, жизни, творчества, радости, света. Ну, давайте пожалеем себя – ах, какой я несчастный, за что мне все это! Вначале я так и делал, и впал такую депрессию, что мама не горюй. Ну, пожалели. Дальше что? Хочется чем-то заняться. И я, очень постепенно, выбрал другой путь. Я человек довольно ленивый, если что. Но нельзя же постоянно охать и вздыхать, скучно целый день жалеть себя и приговаривать «Почему? Почему я?». И я начал заниматься. Но сильным человек становится в момент болезни (и в этом плане я сильный, да). Не помню, кажется, у Джека Лондона есть эпизод, когда в шторм стоят два человека: один – не привыкший к шторму, трясущийся на полусогнутых коленях, другой – мужественный, сильный матрос, который видел тысячи штормов. Первый как растение гнется к земле. Второй – скала. Но они оба стоят в шторм. И скажите, кто из них сильнее? Тот, кому страшно, но который все равно стоит на палубе, еле-еле, но стоит, или тот, который плевал на этот шторм?

Не знаю.

Сила, мужество, отвага… Хорошо, если они даны. А если нет? Но почему-то в момент шторма появляется мужество выползти на палубу, почему-то, когда тебе очень плохо, когда совсем прижмет, появляются такие силы, о которых ты даже не подозревал, невероятные, космические…

Скажу одно: я всю жизнь очень часто болел. Друзья шутят, что это мое хобби. Простужался раза 4 в году как пить дать. А за последний год, ослабленный химиотерапией, которая напрочь убивает иммунитет, я не простудился ни разу.

Почему?

Я объясняю это третьим законом Ньютона:

ДЕСТВИЕ = ПРОТИВОДЕЙСТВИЮ

То есть, чем больше на тебя давят, тем сильнее ты сопротивляешься. И никакого героизма тут нет. Эффект контрастного душа: первый раз вы думаете: «Господи, какой ужас!», а потом – нормально. Вы сами замечали, что в критические моменты вы, порой неосторожные, порой безответственные и не слишком сильные, становились гиперответственными, гипервнимательными, гиперсильными, у вас открывается второе, третье дыхание… «Чем хуже, тем лучше». Этот парадокс объяснил мне человек, который меня вывел из глубочайшей депрессии, вернул мне сон и веру в собственное здоровье. Этого человека зовут Марина.

«Ох, уж мне эта Кондрашка!» – ворчал я на Катю Кондратьеву, ближайшую подругу. Она, узнав о моей беде, звонила маме в Москву из Канады денно и нощно, твердила: «Идите к Марине, идите к Марине». Говорила, что Марина вылечила ее бабушку от рака. Представляете, сколько подобных сообщений мама получала ежедневно? Одни советовали: «Вам срочно надо ехать в Казань, только там вас спасут!» (опять это «спасут»!), «Вам срочно надо ехать в Питер!», «Вам срочно…», «Вам срочно…». Похоже, нам впаривали тур по всей стране «По лучшим знахаркам и целителям России». Нет, думаю, одного Михалыча нам хватит. А тут какая-то Марина подозрительная. Вылечила рак. Как можно его вылечить? Я, конечно, лениво пообещал, что позвоню, но сам очень сомневался. Но глотаю все хуже. Хожу еле-еле. Реальность будто бы покрыта льдом. Я ее не чувствую. Не сплю опять же. Силы на исходе. Главное, надежды мало. Увядаю. Живу в Москве, езжу на лучевую. Если бы не Норбеков и Луиза Хей, давно бы дал дуба.

А Катя моей маме: «Позвоните! Ну, позвоните! Поговорите с Мариной хотя бы несколько минут». И мама позвонила Марине. Потом говорит мне:

– Одевайся, надо ехать.

– Куда! Только не сегодня!!! Я не могу встать (я действительно не мог).

– Нет. Именно сегодня! Ты пытаешься говорить со своим телом. Ты сам репетитор и знаешь, насколько твои занятия помогают, ускоряют изучение языка. Теперь и у тебя может появиться репетитор, который научит говорить со своим организмом.

Оказалось, что с мамой вдруг стало бесполезно спорить. Пришлось ехать.

Приезжаем в какой-то детский центр. Все завешено детскими рисунками. Входим в комнату. Там сидит женщина с рыжими волосами, маленькая, с удивительно человеческими теплыми глазами. Познакомились. Первое, что я почувствовал – что это очень хороший человек. Добрый. Я сказал, что очень люблю собак. Она рассказала, как подобрала на улице пса, которого переехала машина. Врач давал ему неделю. Принесла домой, согрела, накормила… Короче, через два месяца он уже бегал с ней везде. Эта история меня подкупила.

ЧЕЛОВЕК ДЛЯ МЕНЯ ПРОВЕРЯЕТСЯ ПО СВОЕЙ ЛЮБВИ К КОШКАМ И СОБАКАМ

А она их любила. Очень. Это чувствовалось. Потом она с такой же любовью говорила обо всех своих пациентах.

Позже я узнал, что у Марины был рак легких, но она сама себя вылечила. Ей помогла, как ни странно, онкологически больная мама. Марина не имела права болеть. Ответственность за другого перекрывала ответственность за себя. Марина почти не могла дышать, еле говорила. И все же выкарабкалась. Прошло уже больше 15 лет. Марина получила три высших образования. Скоро откроется ее центр по восстановлению здоровья, в котором она сможет помогать детям из интернатов и т. д. Работает она даже в выходные до 11 ночи. Оказывается, помогла почти трети моих друзей. С онкобольными занимается бесплатно. Более того, мы часто приезжаем с мамой и бабушкой, и все уходим от нее с ощущением наполненности, покоя и тихого счастья.

Меня часто спрашивают, как проходят занятия? Если бы я мог объяснить это волшебство, я бы сам стал психологом. Но она просто беседует со мной, и мы как-то выходим на самые важные и волнующие вопросы. Однажды Марина дала мне задание – объяснить разницу между эмоцией и чувством. Нормально?

То, о чем писали Норбеков и Луиза Хей, стало моей координатной плоскостью. Марина сделала из этой плоскости голограмму, добавила еще одно измерение (3D), обратила рассуждения Норбекова и Хей в чувства, их слова – в реальность. Да еще невероятно обогатила их философию, научила меня не выживать, не существовать, а жить. Вот некоторые ее тезисы, которые я усвоил:

«Человеку в кризисные моменты нужна работа. Только так он сможет перевести разрушительные процессы в созидательные»

«В чувстве нет места заболеванию»

«Тело человека является продуктом его мыслей»

«Наличие заболевания свидетельствует о том, что работы в этом направлении было сделано недостаточно – дефицит положительных ощущений, инертность и деструктивность мышления»

«Изменение состояния здоровья – это, прежде всего, изменение структуры личности человека» «Норма здоровья выглядит как наличие радужной оптики – структуры света»

«Если человек болен, то для того чтобы вылечиться, недостаточно говорить себе, что «я не хочу болеть». «Я хочу и буду здоровым, и ничто мне в этом не сможет помешать» – вот девиз на пути к победе»

«Проблемы уходят, неизменна только любовь. Наличие проблем со здоровьем (равно как и любых других проблем) – это недостаточная концентрация любви»

«Личность человека, проявленная в структуре сознания, – всегда свет, а свет, как известно, уничтожить невозможно»

«Перевести разрушительные процессы в созидательные человек может только в пограничной ситуации, в момент кризиса»

Чтобы понять все эти тезисы, их нужно долго осмысливать, лично я сразу не понял. И еще одно: Марина не работает с теми, у кого нет запроса, кто мысленно смирился со своей болезнью. Поэтому мне – хочешь не хочешь – приходится трудиться (вот пишу книгу!). Но все это будет потом. Пока я постепенно обретал покой. Все еще не спал. Смерть начала пульсировать меньше, отхлынула. Зрачки перестали быть такими безумными. Я посещал Марину и лучевую, и одно осознание того, что меня лечат, дало дополнительный силы. Меня пичкали адскими транквилизаторами, но я не спал. Я пил кучу успокаивающих. Но все равно не спал. Во мне накопилось куча лекарств. Я ходил, как пьяный.

Но занятия с Мариной постепенно делали свое дело. Страх не то чтобы отошел – притупился. Перешел в тревогу. Уменьшился.

И однажды я уснул. Мама, расскажи про ту ночь!

Комментарии мамы

ЖИЗНЬ БЕЗ СТРАХА

Это была одна из самых страшных ночей в моей жизни! Конец мая, жара. Кирилл лег в гостиной под кондиционером и вдруг уснул. Мгновенно и беспробудно.

Не успела я поделиться в Фейсбуке этой новостью, как услышала… Стон? Хрип? Тихое бормотание? Я вошла в комнату: бритый, раздетый, худющий, мой сын лежал с приоткрытым ртом. Я поняла – ему зачем-то нужно подняться, но не было сил ни шевелиться, ни даже говорить… Лежал неподвижно. Глядя на его жалкое тело, я вдруг вспомнила кадры из документальных фильмов про концлагеря, где полуживых узников сбрасывали в ров…

Кирилл выглядел как эти узники. Отбросив дурацкие мысли, попыталась его приподнять, как-то посадить на диван – я вдруг поняла, что Кирилла тошнит. Но он никак не мог сцепить руки за моей спиной. Тогда я сложила его пальцы в «замок», закинула себе за шею, уперлась ступней в диван. Найдя точку опоры, стала тянуть Кирилла на себя, придерживая его руки. Мозг превратился в компьютер: я мгновенно рассчитала траекторию нашего падения. Получалось, что если я не смогу его удержать и мы упадем, Кирилл рухнет на меня и при этом ударится лбом о паркет – парень-то почти двухметровый!

Не представляю, как я смогла изменить положение тела. Но, по моим расчетам, теперь Кирилл, в случае падения, упадет головой мне на грудь. Эта мысль прибавила сил, и я усадила сына на диван. Началась рвота. Приступами. Прежде чем вынести очередной тазик, я подпирала Кирилла большими подушками, чтобы он не упал… Не помню, сколько времени это длилось. Наконец, обессиленный Кирилл попросил уложить его. Даже не жестом – глазами. Но спать уже не мог. Тогда я легла рядом, положила его голову на свое плечо, а руку – ему на макушку. И он уснул. Еще помню, что от него тогда как-то ужасно пахло! Не потом, не грязью, а так жутко, как пахнет от тяжелобольных или умирающих. Было очень страшно…

Позже Марина объяснила, что произошло в ту ночь. Она убрала у Кирилла страх, и на него обрушились все снотворные, которые он пил за последние недели. Придавленный грузом выпитой химии, Кирилл не мог шевелиться. И про рвоту Марина объяснила: это «распаковывались» скованные ужасом внутренние органы:

– Рвота какого цвета?

– Желтая…

– Это желчный пузырь. А потом какого цвета? <…>

– Это печень.

А резкий запах давали «распаковывающиеся» надпочечники. Все это я узнала только утром. А пока Кирилл выдал мне почти все признаки гидроцефалии (водянка головного мозга), о возможности которой меня постоянно предупреждали врачи. При первых симптомах нужно сразу вызывать «скорую» и везти Кирилла в Бурденко на операцию: введение в мозговой канал катетера, в который будет стекать излишек мозговой жидкости. Я все время об этом помнила, но «скорую» не вызвала. Скорее, интуитивно почувствовала, что это – не ТО! Еще у Кирилла не болела голова, а это тоже один из симптомов.

Отвлеклась. Итак, Кирилл спал. Светало. Я боялась пошевелиться и только царапала ногтями затекшую руку. Кирилл проспал 4 часа. Утром был почти такой же слабый, как ночью, но уже мог шевелиться. Обессиленный и беспомощный как ребенок. И я, как ребенку, сказала ему, что на маминой постели он обязательно уснет. Поверил, дурачок! Я снова подняла его, встала впереди, уложила руки себе на плечи, и мы пошли в мою комнату. «Только бы не упасть», – думала я, таща Кирилла на себе. В какой-то момент поняла – не дойду!

– Кирилл, упрись правой рукой в стену. Правой, вот этой! Теперь левой – в шкаф. Молодец!

Так мы добрели до моей постели. Кирилл упал и быстро уснул. А я сидела на стуле у двери, боясь побеспокоить, и не могла уйти – мало ли что… Потом все же ушла: нужно было позвонить Кобякову и отменить лучевую. Рассказала о прошлой ночи. Врач сказал, что я все сделала правильно – «скорая» нам была не нужна.

Затем рассказала все Марине. Еще позвонила маме – мне необходимо было принять душ после «переноски тяжестей» в жару. А оставить Кирилла одного я не могла даже на 5 минут… Потом стало проще. Кирилл поспал. Правда, весь день ничего не ел, но Марина сказала, что это нормально. Вечером Кирилл уже мог «по стенке» доплестись до туалета…

Я договорилась в Бурденко насчет инвалидной коляски, чтобы на ней утром добраться до отделения, где делают лучевую. Но нам она не понадобилась – мы сами не спеша дошли в обнимку. Так Кирилл расстался со своим страхом. Почти…

 

Глава седьмая. Сны о жизни

«Жизнь без страха»? Нет. Страх еще был. Очень сильный. Я чувствовал, что постепенно лишаюсь дара речи, а для меня – репетитора, филолога, гитариста – это равносильно катастрофе. Я заснул, и все снотворные, которые во мне накопились, все три бессонных недели, весь мой страх, все мои переживания накатили на меня. Я до сих пор засыпаю только под аудиокнигу в ушах. Страх до сих пор меня не оставил, просто перешел в тревожность. Когда я приехал в Москву, мама меня не узнала, боялась моих глаз. А потом говорила: «Это не мой сын. Вроде, похож на Кирилла, а не Кирилл». Но после того как я начал спать, что-то стало оттаивать внутри меня, отогреваться – маленький, совсем маленький кусочек веры.

Вот мамины посты того времени:

Кирилл часто просит меня погладить его по голове. Я глажу затылок там, где опухоль. А он просит по темечку… Говорила с Мариной, она сказала, что энергию нужно отдавать именно в темечко…

…Последние дни Кирилл становится похожим на прежнего: тот же взгляд, улыбка, шутки…

Я узнаю своего сына, и это здорово! Сегодня были у Кобякова. Кирилл ему понравился, он тоже заметил внешние изменения. И, хотя Кирилл еще не слишком хорошо говорит, разрешил после лучевой постепенно сокращать дозировку гормонов, в итоге сведя ее на «нет». Когда и сколько снижать – на мое усмотрение…

…На предыдущих занятиях Марина говорила, что Кирилл постепенно встает на ноги: сначала ватные ноги коснулись зыбкой почвы, потом земля стала более твердой, а ноги – более уверенными. В субботу Марина сказала – все, дальше пойдет самостоятельно. И действительно, у Кирилла изменилась походка: из неуверенно-старческой стала решительнее, моложе, шаг стал шире…

Я бредил, я не спал, голый, щуплый, лысый, как гоблин, видящий в каждом предмете потенциальную подушку, на которую можно лечь, ни черта не понимающий, точнее, все понимающий, но боящийся это признавать, даже запрещавший произносить диагноз моей болезни, не желающий умирать (если опухоль мозга, то непременно смерть, думал я). О чем я думал там, в Москве? Почему не сошел с ума? Что меня спасло? Марина? Да! Осознание того, что меня, наконец, лечат? Да. Близость к маме? Да. Сон? Да! Да! Да!

Но было еще что-то очень важное… На что я мог опереться, что мне давало внутреннюю силу. Это воспоминание о двух моментах, когда я был по-настоящему счастлив.

Я вспоминал Будапешт. Разгоряченный, залитый солнечным счастьем Дунай, как я с моей девушкой в обнимку выхожу к нему и ем мороженое, необычайно вкусное. Бьют фонтаны. Брызги доносятся до нас. Какая-то бабушка за нами покупает мороженое; имперское окаменелое нечто с колоннами и неземной красоты куполом глядит на меня; мост через Дунай, изящный, неимоверно большой, тянется куда-то в бесконечность; зеленые гигантские холмы на том берегу возвышаются силуэтами величественных соборов и замков.

Мы идем. Ищем прохлады.

От Дуная веет тень, водяная холодная блажь. Ветер дует в лицо, унося все хоть какие-нибудь темные мысли в даль, туда, где им место. Разве может быть им место здесь – в этом раю?!

Проезжает трамвайчик. Замечаем, что люди там сами кутят педали, и он едет. В трамвайчике стоит джазовая певица и поет. Ни одного фантика, ни одного окурка, ни одной пылинки (грязь здесь отсутствует как физическое явление). Вот памятник Шекспиру, изогнувшемуся в поклоне перед чем-то величественным – этой чистоте ли? Этой окаменелой красоте? Перед величием Дуная? Дунай течет полноводно, весело, с шумом. Он как бы создает горизонталь города, а холмы – вертикаль.

Какое же было счастье!

Я возвращаюсь взором в черно-белую парализованную (зачеркиваю), онемевшую (так!) реальность – кровать, телевизор, работающий кондиционер и опухоль.

Я закрываю глаза и переношусь туда, где не может быть опухолей, где все счастливы на пленке моей памяти, которую я просматриваю только в особых случаях, чтобы она не состарилась. Будапешт! Как ты прекрасен! Окаменевший сон, мираж! Унеси меня, если можешь! Ты ведь всемогущ! Унеси от этой реальности! Этого не может быть! Как у меня, у самого лучшего и талантливого в мире, может быть опухоль мозга?! Это все страшный сон! А ты реальность. Ответь мне.

Я опять открываю глаза. Обои. Ветер с Дуная, кажется, еще на меня дует, но постепенно стихает. Все отступает. Остается только жаркое чувство счастья. Тикают часы. Тик-так-тик-так. Что будет завтра?

«Я был счастлив три минуты», – записывает Лев Толстой в дневнике.

И я. Три минуты абсолютного счастья.

Это воспоминание как-то согревает меня, я в него кутаюсь, чувствую вкус мороженого, шум волн, звон колоколов…

Почему я это вспоминаю? Не знаю. Просто если это мое воспоминание со мной, то и жизнь не кончена? Как-то так. Оно во мне. Живет себе помаленьку. Лишь, когда нужно, подмигнет солнечным зайчиком и уползет дунайской блестящей ящеркой.

Еще я вспоминал Париж.

Второе мое абсолютное счастье.

Мы поднимались на Эйфелеву башню. Сумерки. Поразительно, весь Париж мигает. «А! Потому что все фотографируют Эйфелеву башню!» – смекнул Штирлиц! В самом деле, тысячи святящихся вспышек мигали нам. Я поднимаюсь со своей девушкой. Ноги, тренированные многомильными прогулками по Парижу, не устают. Сумерки превращаются постепенно в прозрачную пелену, а она – в темноту. Вот, наконец, смотровая площадка – все видно: и Сакре-Кер, и Нотр-Дам, и Елисейские Поля, конечно. Тысячеглазая амальгама города. Как бы перевернутое звездное небо. Только сейчас понимаешь, как высоко забрались. Сена переливается где-то внизу. Фонари, фонари, фонари… Еще не везде зажглись, но уже на подходе. Перила смотровой площадки, а дальше аккордеонный, воздушный, ночной Париж…

…Я переворачиваюсь к стенке, закрываю уставшие, безумно уставшие глаза, и на изнанке век опять вижу Париж, его узоры огней. Их все больше и больше. Не хватает глаз. Я фотографирую, пытаюсь остановить мгновенье, но тщетно.

Париж с его свободой, Эйфелевой башней, картавым «эр», бесконечными кафе с непрожаренным мясом, вином, поэзией и Люксембургским садом…

Кутаюсь в воспоминание, отворачиваюсь от реальности, не хочу просыпаться… Хочу досмотреть сон про Париж.

Укрываюсь воспоминанием как пуховым, разноцветным одеялом, заворачиваюсь в него и продолжаю смотреть фильм про счастье.

 

Глава восьмая. Никому-не-кабельный

Как известно, кабели бывают разных видов – из серебра, золота, меди, алюминия. Но есть еще кабели, которые порвались, не выдерживают нагрузки, дают сбой. Никому не нужные. Потерявшие свою «кабельность». Не кабельные…

Таким никому-не-кабельным был и я. Мозг напрасно посылал электрические сигналы речи. Что-то порвалось, истончилось, перетерлось. Я пытался говорить, но ничего не получалось. Я понял, что надо срочно сокращать предложения, переводить их в разряд словосочетаний, а словосочетания заменять словами.

Если я хотел сказать: «Погода – зашибись! Все цветет, пчелы поют, цветы пахнут, все зовет, шепчет, звенит», я говорил просто: «Хорошая погода». Если хотел сказать: «Ты напрасно так думаешь: исследования западных ученых показывают, что…», я говорил просто: «Не согласен». Если я хотел сказать: «Ни фига себе история! Прямо не верится! Вааще!», я говорил: «Да ну!».

Я научился экономить на эмоциях. Голос почти не менялся по высоте. Не то что сарказм, а простая ирония оказалась непозволительной роскошью. Ирония зависит от интонации, верно? Фраза «Ну, ты гений!»

может быть понята в зависимости от интонации по-разному. Ирония основана на повышении голоса. Я обрубал эмоции, комкал чувства, исключил вздохи, злость, негодование, удивление, зависть, отключил в себе все оттенки чувств из-за того, что был никому-не-кабельный. Вся палитра отношений и выражения ощущений обмерла, померкла. Представьте, что вы включаете телевизор, а там – все то же самое, ваши любимые программы, но черно-белые. Вы настраиваете телевизор – яркость, оттенок, цвет, но меняются только черно-белые кадры. Так же и со мной. Как я ни старался, я не мог настроить цвет моей фразы.

Выражение «Ну ты дал!» стала диким барством, словосочетание типа «Да ладно!» заменилось категоричным «Не-а», вопрос «Почему, можно узнать?» вводился в ранг непозволительных эмоций. В театре учат, как сыграть одну фразу разными голосами и интонациями. Приходите в гости, я расскажу, как сыграть 40 фраз одним голосом. Во всех спорах я капитулировал сразу и решительно. Как Франция перед Германией в начале Второй мировой. Вместо того чтобы ловко поднять револьвер, я выбрасывал белый флаг, когда начинал говорить. А как приятно спикировать на своих знаниях! Влезть в такую дискуссию, где сам черт ногу сломит! Иронично парировать нелепый аргумент, в момент жаркого спора обвинить человека в демагогии или воскликнуть: «Я тебя умоляю!», или, наконец, привести последний, самый классный аргумент, который давно был припасен в кармане, и сразу закрыть диспут словами: «Ну, об этом можно спорить бесконечно!», чтобы противник ничего не мог ответить… Спор был теперь не для меня.

В то же время я стал жутко слезлив и смешлив. Я мог заплакать/засмеяться от красивой рекламы, музыки, фильма. Я плакал от 1 минуты программы «Жди меня», смеялся от шуток Петросяна. Но самое ужасное – это когда приходит СМЕШУНЧИК.

Смешунчик – двоюродный брат Смешинки и дальний родственник Уморы. Он приходит во время еды, во время занятий с Мариной, когда действительно смешно, когда я хоть чуть-чуть нервничаю, когда нельзя смеяться, даже когда выступает Путин.

Смешунчик. Так я называл взрыва смеха над всем на свете. Шутка, вроде, так себе, но мама смеется, и я заливаюсь! Ничего не могу сделать! Мне смешно от того, что мама смеется. Бывало, мама серьезно говорит мне: «Это не смешно!», и я понимаю, что это не смешно, понимаю, что нельзя смеяться, нервничаю и начинаю ржать. И главное – сам не могу шутить, начинаю ржать еще до собственной шутки. Не могу ее произнести. Про себя шучу, а вслух не могу. Волков, который не шутит! Дожили! Это же Боярский без усов! Я всегда шутил – глупо, примитивно, тонко, иронично, стильно, интеллектуально, возвышенно. Обшучивал, вышучивал, перешучивал жизнь! А здесь год без юмора! О, боги! Меня все спрашивают: что самое сложное в твоей болезни? Отвечаю: самое сложное – не шутить. Засунуть юмор вглубь себя, иметь на душе остроту и не поделиться ей. Серьезно. Это вам не шутки! Шутить я не шутил, зато ржал, как никогда!!! Главное, я заражал всех – бабушку, друзей, маму… Если бы я смеялся, а то ведь ржу! Ржу над тем, что кто-то очень серьезен, ржу над чужим смехом, ржу над шуткой. Как там у Иващенко?

Кстати, песни «Ивасей» мне очень помогли. Они создавали хорошее настроение. Мне очень нравится чья-то мысль, что «ИВАСЕЙ» НАДО КРУТИТЬ В БОЛЬНИЦАХ, ЧТОБЫ ЛЮДИ БЫСТРЕЕ ВЫЗДОРАВЛИВАЛИ.

Они обеспечат вам и хорошее настроение, и юджинианский пофигизм, и бодрость духа, и великолепную самоиронию, легкость, воздух, что ли… Еще отдельное спасибо «Битлам» – когда их слушаешь, понимаешь, в каком удивительном, человеческом горестно-печально-воздушно-весело-теплом мире ты живешь. Думаешь, если есть такая музыка, значит, еще не все потеряно. Значит, жизнь стремится к малюсенькому источнику света в крошечном окошке на чердаке нашей жизни. Все твои беды, болезни, обиды, невзгоды кажутся не более чем пылинками, кружащимися в этом сонном луче. Их тоже надо принимать вместо таблеток, рассасывать до полного проникновения в кровь, чтобы люди осветлялись.

Ко мне приходило много друзей (о них еще напишу), почти все. Но больше всего меня поразили первых два посещения. Пришли Эльдар с Витой. Принесли мне необыкновенного электронного таракана (кстати, Эльдар, ты был прав: усики у него отвалились), кучу классных фильмов – штук 30, шоколад 72 % (только его мне и можно), взяли набор для покера. В общем, приготовились играть. И тут Эльдар говорит Вите: «А ты карты взяла? Дурында (знающие Эльдара поймут его интонацию). О, а у меня, вроде, есть». И вынимает колоду карт. А на них! Я не верю своим глазам! Фотографии со мной! Самые крутые! Солнечный, яркий мир моих воспоминаний глядит на меня, переливается, звенит! Вся жизнь, все лучшие моменты… Везде я балуюсь, хохочу, какого-то изображаю, пою, целуюсь, пью вино, играю на гитаре, улыбаюсь, загораю, изображаю из себя серьезного, опять хохочу, опять придуриваюсь… И еще я выиграл у Эльдара в покер. Целых 300 рублей. Дело в том, что у Эльдара почти никто не может выиграть (а если есть такие, то они, конечно, занесены в красную книгу – исчезающий вид). А тут я раскусил, что у него, гада, каре из королей, пара хороших ва-банков. И все. Я богач. 300 рублей на дороге не валяются! Они потом долго лежали на столике как памятник моей победе.

Второе посещение – Елена Анатольевна Штейн. Это учительница математики, с которой мы не виделись 12 лет. По математике у меня была твердая тройка (что не оставляло мне других шансов, кроме как стать гуманитарием). Мы еще в школе обменивались книгами и т. д. Потом 12 лет – ни слуху, ни духу. И единственная из всех учителей приехала ко мне, узнав о моей болезни. Привезла бесценный и жутко дорогой темодал (у нее был) – необходимое мне лекарство, причем много. Классные книги. Земляничное варенье. Чернику. Грибы. Грузинские вина… Всего не упомнишь… Потом она еще не раз будет нас мамой потчевать. С такими друзьями не пропадешь!

Комментарии мамы

Я ДЕЛАЮ ТАК

Каждый день получаю письма с просьбой рассказать, как я поднимаю показатели крови. Ребята, я не гематолог, не врач и даже не медсестра! Все травы подбирала экспериментальным путем: пили, через день сдавали кровь, что-то отбросили, что-то оставили. Травы подбирала под Кирилла, но, как оказалось, они помогают и другим. В общем, рассказываю.

ЛЕЙКОЦИТЫ

Обычно при низких лейкоцитах колют лейкостим, нейпомакс и пр. подкожно, в плечо, три дня подряд. Это просто, я быстро научилась. Такая «химическая» поддержка поднимает уровень лейкоцитов на порядок, но человек, как правило, не может его долго удерживать. Травы восстанавливают кровь не спеша, зато надолго, до следующей химии.

Сегодня я даю Кириллу:

– настой донника: 2 чайные ложки залить 2 стаканами холодной кипяченой воды, настаивать 4 часа, процедить и пить по 1/3 стакана через полчаса после еды;

– отвар овса: 4 столовые ложки кипятить в 1 литре воды пополам с молоком 30 минут, настаивать 12 часов, пить по полстакана (можно больше) перед едой;

– отвар полыни: 1 чайная ложка на стакан кипятка, настаивать 15 минут, пить по 1 чайной ложке 5 раз в день;

– самодельный сбор: 2/6 части хвоща полевого, 2/6 спорыша, 1/6 подорожника, 1/6 пустырника.

Суммарно – 1 чайная ложка на стакан кипятка, настаивать 15 минут, пить по 1 чайной ложке 5 раз в день.

Соблюдать диету (не только для показателей крови, но и при онкологии вообще) и, по возможности, больше гулять (хотя бы на балконе). ТРОМБОЦИТЫ

Дексаметазон, который многие получают, хорошо повышает уровень тромбоцитов. Еще:

– спиртовой раствор содекора (точно продается в аптеке на «Октябрьской»);

– чай с крапивой, смородиновым и малиновым листом, заваренный в термосе.

Для крови и при онкологии вообще: свекольный и морковный соки в пропорции 3:1, два часа отстаивать в холодильнике, принимать пополам с водой. Минимум по 1 стакану в день.

 

Глава девятая. Не важно, сколько ДНЕЙ в твоей жизни. Важно, сколько ЖИЗНИ в твоих днях

Я ездил на лучевую, занимался с Мариной, отсыпался. Страх стал чуть меньше, перешел в затяжную депрессию. Вообще, главная проблема была не в том, что страшно, не в том, что я болею, и не в том, что у меня депрессия, а в том, что мне было адски, неимоверно, безумно-безумно СКУЧНО.

БОЛЕЕШЬ – НАЙДИ СЕБЕ ДЕЛО!

Я понимал, что мне выпали большущие каникулы, а делать было нечего. Совсем. В последующих главах я опишу, что смотреть, что читать при онкологии, как отвлекаться, но самое главное – это найти работу. Я жаждал творчества. Я сочинил песню на английском языке, написал трактат про юджинианство. Потом мне Настя Серегина подарила книгу Андрея Белого про Гоголя (довольно скучную, надо сказать, хотя некоторые страницы гениальны). Я случайно нашел переклички с Набоковым (с его «Николаем Гоголем»), начал внимательно изучать. Понял, что Набоков точно читал одну главу из нее. Вдохновенно начал писать – статью-эссе, мою первую «человеческую» работу о Набокове, то есть человеческим языком и для людей, позволял себе художественные образы, нарушал все свои собственные представления о научной статье. Сейчас статья должна выйти в «Вопросах литературы». Заканчивалась статья каким-то неимоверным восторгом-преклонением перед творчеством (Набокова, да и любого художника): «Образы Набокова и Белого умножаются, спорят друг с другом, переплетаются, раскладываются на новые атомы, протоны, ионы, из которых создается новое по своему химическому составу бытие. Эта алхимическая переплавка – и есть главное чудо творчества».

Я сам жаждал творчества. Работы. Деятельности. Хотел пробиться к чему-то человеческому, настоящему, живому… Только тогда я был счастлив. Только тогда я забывал по болезнь. Радовался жизни.

И вот однажды я вспомнил про свою идею «Одного дня из жизни гения». Когда-то я замыслил этот проект для телеканала «Культура», но он так и не был реализован. Времени не было. А сейчас времени хоть отбавляй! Итак, думал я, нужно описать один день гения, базируясь только на документах. Могла бы получиться интересная радиопрограмма… Я взял один знаменательный день Пушкина (благо почти каждый день задокументирован) и описал его, создал эссе на 5 страниц, наполнил его драматургией, прописал детали. Но у меня получился только день из жизни Пушкина, о котором мы знаем все. И куда дальше? Кто станет следующим? Как можно, базируясь только на документах, описать один день из жизни гения? Да еще так, чтобы было интересно? И чтобы это были не только литераторы (хотя понятно, что литература мне ближе), но и политики, музыканты, философы, артисты, математики… Это невозможно! Я опросил всех своих друзей, какого человека взять, какие дни описать. Все молчат. Я листал биографии гениев и, хоть убей, не мог найти ни одного дня, за который мог бы зацепиться – Моцарт, Микеланджело, Да Винчи, Эйнштейн… Все без толку. Видимо, это утопия. Идея хорошая, материал есть, а проект не получается… Такое бывает.

Как пишут в фильмах: «Прошел год». У меня появились дни из жизни Чаплина, Достоевского, Дали, Есенина, Наполеона, Бетховена, Ахматовой, Рентгена, Канта, Паскаля (нашел целых 2 изумительных дня, которые можно описать), Эйдельмана, Кэрролла, Руссо, Эйнштейна, Набокова, Конфуция… Сейчас нашел дни из жизни Соломона (источники – одна «Книга песен» плюс 2–3 биографии; смертельный номер!), Меркьюри, Ван Гога, Толстого, Пастернака, Бродского, Петрарки, Волошина (если подскажете еще кого-то, буду благодарен). Гении толпятся в моем сознании, поругивают меня, ворчат в очереди в мою книгу (я решил написать книгу, что не отрицает радиопроект), говорят: «Давай быстрей!». Каждый норовит урвать кусок пожирнее, завоевать мое внимание, что мне не может не льстить. Я пребываю в удивительном пространстве культуры и истории, где времена сосуществуют, одно пересекается с другим. Вот идет по своей любимой философской тропе Иммануил Кант, размышляет о религии. Он еще не знает, что его сегодняшний гость – молодой писатель из России Николай Карамзин. Вот Есенин спешит попасть в дом к Александру Блоку, чтобы показать свои первые, достаточно нелепые, но уже талантливые стихи; Руссо идет на прогулку, чтобы собрать утренний букет для своей возлюбленной; маленький Паскаль, играя в «кольца» и «палки», доказывает сам себе 32 теоремы Евклида, ничего не зная ни об Евклиде, ни о «геометрии»…

Все смешалось в фантастическом Зазеркалье моей книги. Именно книги. Я продумал, в каком порядке буду размещать дни гениев (но пока все карты раскрывать не стану). Я иногда чувствую себя Микеланджело, который в мраморной неотесанной глыбе документов и фактов видит силуэты будущего эссе. Начинаю обрубать ее, не поранив тонкий абрис будущего творения – моего дня. Моя задача – не только рассмотреть такой день, но и высвободить его из плена сугубо академичной истории, культуры, очистить бесподобный идеальный, пока воображаемый силуэт от напластований, легенд, мифов, анекдотов, недостоверных источников, снять верхние слои, вырезать и углубить контуры, убрать все лишнее, преобразовать жизненный материал биографии одного дня в нечто художественное… На пол летят куски материала, отрывки из документов, какие-то цитаты, словесная пыль… А я продолжаю работать, любуюсь, испытываю кайф. В дальнейшем я создам группу «В контакте», куда буду выкладывать все «Дни из жизни гениев», выставляя проект на суд друзей.

Но тогда, год назад, я не знал, что так будет. Я пытался просто заняться хоть чем-то стоящим. Вообще, всем онкобольным необходимо найти дело – плести косички, переписываться с друзьями, готовить, рисовать, создавать проекты. Я поначалу сидел и бренчал онемевшими пальцами на гитаре. Работать, работать, работать. И постоянно тренировать свое тело (об этом после). Созидание, труд, творчество не только отвлекают от болезни. Труд есть борьба с ней.

Иначе я бы давно не жил. Я все равно боялся (у меня же опухоль, мне положено бояться!), но забывался, вдохновлялся, отвлекался. Часы хандры сменялись минутами счастья.

Однажды я бродил в интернете и нашел потрясающую историю про мужика, у которого было парализовано все тело. Он не мог даже поднять руку. Еле жевал, почти не говорил. И он начал смотреть комедии, юмористические программы. Смеялся до слез. До бессилия. Через год такой смехотерапии он не просто поправился и восстановился, но при встрече с врачом на вопрос: «Как дела?», так стиснул его руку, что тот вскрикнул от боли. Эта история потрясла меня. Смех, лечащий болезнь! Я и так много смеялся, но это было, скорее, нервное, чем смех от души. Мне необходимо было хорошее настроение, юмористическое шоу, фейерверк острот и потоки шуток. Но где их взять в нашей действительности? И вот что я придумал…

 

Глава десятая. Бегство от себя

Я понял, что надо забетонироваться от негатива, создать только позитив, окружить себя смешным, теплым, солнечным, счастливым. Это чувство, скорее, было инстинктивным. Страх ушел в подсознание, вибрировал там, не давал мне покоя. Он не давал мне быть счастливым. Я был счастлив, смеялся, наслаждался жизнью, но потом вспоминал три слова «Неоперабельная опухоль мозга», и чувствовал, что нельзя быть счастливым, когда у тебя ЭТО. ЭТО было размером 5 на 4 сантиметра и находилось у меня в мозгу. В глубине моих глупых, наивных, романтических, циничных, философских, гениальных мыслей.

Знаете, какой самое жуткое время дня? Момент, когда я просыпался. Во сне я позволял себе быть самим собой – я танцевал, играл в баскетбол, отчаянно дрался, спорил, что-то яростно доказывал, убегал, пел – как я пел во сне, вы бы слышали! И тут…

Залитая бетоном щека, плохо видящий глаз, не слышащее правое ухо. Видели «Терминатора»? У него там одна сторона лица металлическая. Так вот, это я. Я удивлялся. Я и сейчас удивляюсь. Каждый день. Не могу не удивляться. Вы знаете, иногда айпод не может синхронизироваться. «Не удалось». Так и я не мог синхронизироваться с новой реальностью. Я не понимал. Я ОТКАЗЫВАЛСЯ ПОНИМАТЬ. Это не я. Это дурной сон. Как хочется до сих пор проснуться и, сильно повзрослевшим, вернуться в реальность, к себе тому, которого я знаю и помню, которого любят слушать, а не переспрашивают с диким конфузом.

Почему я засыпаю до сих пор с аудиокнигами? Только бы не думать о себе, отвлечься. «Сумев отгородиться от людей, / Я от себя хочу отгородиться…» (И. Бродский). Кроме того, мама посадила меня на онкодиету – я ел только зерновой, бездрожжевой хлеб, не ел свинину, сладкое, выпечку, шоколад – только горький (но иногда устраивал себе маленький праздник – бабушка приносила шоколадные конфеты), молоко – только обезжиренное, от колбас, ветчин, вообще от всех животных жиров пришлось оказаться. Ел всевозможные морепродукты; мама их обожает, а я не люблю, но мама, сглатывая слюну, кормила меня креветками, кальмарами, мидиями, водорослями, супом со смешным названием мисо, и я послушно ел, чтобы ее не расстраивать.

Комментарии мамы

Я за последние дни очень много узнала о нетрадиционном лечении. Еще раз убедилась, что мы все делаем правильно. Так, самоназначенные противоопухолевые китайские грибы пьем «по науке»: два вида грибов по 8 гр. в день с заменой обоих видов каждые 8 недель (иначе опухоль «привыкает» к их воздействию). Имбирь, жостер, зеленый чай (у нас урожай ЭТОГО года), облепиха (она поднимает

уровень тромбоцитов, и таки подняла), зеленая(!) гречка, коричневый сахар (минимально), манго… Даже соль у нас черная («четверговая») и розовая (гималайская).

Пирожные я забанил, сколько бы они не посылали мне свои сообщения, маня, заклиная запахом и видом: «Съешь меня! Съешь!». Пил березовый сок литрами, зеленый чай, ел брокколи, помидоры, ягоды – все это помогает от опухоли (см. ценную книгу «Антирак»). Про строгую диету пишет Луиза Хей, хотя мой лечащий врач Кобяков в это не верит. Знакомая, онколог из Англии, говорит, что от одного пирожного ничего не будет, а вот от двух-трех… Дело в том, что опухоль растет как на дрожжах (кстати, дрожжи нельзя в первую голову! То есть в мою. Нет, серьезно, дрожжи запрещены). Она потребляет веществ в два раза больше, чем обыкновенная клетка. Ну, логично предположить, что если обрубить ей стройматериалы, то она хотя бы не будет увеличиваться. Будет питаться (она же живая, часть меня самого; хочет расти и развиваться), но стабилизируется. Но как перейти на диету? Как избавиться мне, сладкоежке, от главных кирпичей опухоли? Как отказаться от колбас и чипсов?

Нельзя садиться на диету в одночасье. Надо плавно-плавно пересаживаться. Нельзя есть молочный шоколад, но иногда можно. Чуть-чуть. Вкус – это привычка. Вы не задумывались, почему у разных народов разные вкусы? Да потому, что они привыкли. Вот и я привыкал к новой вкусовой реальности. Сейчас – вы не поверите – меня особенно к гадости не тянет. А раньше иногда воровал у мамы чипсину-другую. Сейчас я открыл новые чипсы «Лоренс». Там всего три ингредиента – соль, масло подсолнечное и картофель. Я начал искать расширенный состав. Не нашел. Его нет в природе. Так что вроде можно, хотя масло подсолнечное не очень (лучше оливковое, льняное, из виноградных косточек).

Вита Ермилова посоветовала статью тетки, которая 8 раз выдвигалась на Нобелевку. Так вот, она открыла, что в борьбе с онкологией очень помогает творог с льняным маслом, причем в пропорции 1:1. Я ел. Открыл «снежановские» колбасы и сосиски (там, вроде, нет ничего особо вредного, хотя мама думает иначе). Глотать было все тяжелее (и теперь тяжело, но я привык), и поначалу мама все блендерила, я пил через трубочку, ел детские пюре и т. д. Вдобавок у меня немели пальцы правой руки, она сама собой складывалась в некрепкое кольцо, мне казалось, что я за что-то держусь. Хотя пальцы не были сжаты. Моя ладонь становилась как кожаная маска, когда я какое-то время не шевелил пальцами. Я выживал, не жил. Но инстинктивно составил списки книг и фильмов, которые повышают настроение. Обычно книги печальны (особенно у нас, в России). Я стал шарить по закромам памяти, гуглил «смешные книги», ничего не читал, но слушал моего любимого «Евгения Онегина» в исполнении Смоктуновского, «Войну и мир», Хемингуэя, Войновича (который меня разочаровал), Ильфа и Петрова, Конецкого, Владимова, Пелевина (еще раз убедился, что при всем его уме, он кто угодно, только не писатель), Брэдбери, открыл для себя изумительного поэта А. Макаревича и, конечно, читал Фаулза. Никаких Достоевских с Платоновыми, Камю с Сартром, Бу ниных, Кафок, Джойсов и всяких Бродских. Они только разрушают нервную систему Конечно, есть такие, кому чтение Библии или Достоевского дает опору, кто молится постоянно. Если помогает, читайте их, но мой приятель Леша, тоже с опухолью мозга, говорит, что самая большая депрессуха на него напала, когда он читал Чехова. Многие пытаются найти ответы в своем детстве, что, наверное, правильно, – читают Пруста, но у меня с Прустом сложные отношения.

Из моей пародии на Пруста:

Нормальный человек, например, пишет: «Наступила осень. Включили батарею. Раздражающе шумит за стеной».

Пруст написал бы так: «Наступила осень. Я услышал батарею за стеной, и ее звук напомнил мне звук катера, когда мы вместе с братом катались летом на нем, и сотни деревьев, мелькающих бесконечным мультиком поодаль, вдоль кромки берега, тенистого и манящего, мчащегося и в тоже время будто бы существующего на расстоянии вытянутой руки, как существуют наши миражи и сны, и запах бензина, так неясно разлившийся в воздухе, уносящий тебя в какую-то наркотически сонливую, радужную даль, сумасшедшее дрожащее отражение катера в воде, будто бы в другой, перевернутой, разъятой на синие атомы реальности мчался такой же белоснежный красавец со скоростью 90 миль в час, и как будто внезапный порыв ветра уносил меня все дальше и дальше от самого себя в детство, где все еще свежо и ново, когда мама может излечить тебя от болезни одним прикосновением своей прохладной руки к твоему мокрому жаркому лбу, когда муравьи, мухи, цветы одуванчики, еще не распыленные ветром, казались крупнее, будто под лупой твоего детства, еще нетронутого бурями и грозами взросления, когда все еще ясно и прозрачно, как переливающаяся и дробящаяся светом капля на моей руке после осеннего тихого дождя, шумящего и заштриховывающего без нажима небо, воздух, зелень…»

И так 7 томов!

Любите ли вы Пруста так, как не люблю его я, «то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного…»

Но самым популярным автором был – кто? Кого мы читаем на досуге больше всего? Кто потрепан до последней степени? Правильно, Довлатова! Вроде бы знаешь все наизусть, а все равно смешно!

Инструкция по приему книг Сергея Довлатова:

ПОКАЗАНИЯ К ПРИМЕНЕНИЮ: смеховая недостаточность, атрофирование самоиронии, наплывы равнодушия к жизни, бессонница от самобичеваний (ruskus samovinovatus), увлеченность ненужными проблемами, юмористическое малокровие.

СПОСОБ ПРИМЕНЕНИЯ И ДОЗЫ: книги Довлатова следует принимать внутрь до или после еды. Наблюдались случаи, когда Довлатова принимали во время еды или даже вместо.

ПРОТИВОПОКАЗАНИЯ: повышенная ворчливость-бурчливость (с ней книги Довлатова почти не совместимы).

ПЕРЕДОЗИРОВКА: приводит к переизбытку самоиронии в крови, оптимизму, улыбке до ушей.

Но даже Довлатов не всегда помогал. Точнее, помогал – отвлекал, радовал, веселил, – но потом я вновь возвращался к черно-белой реальности, к реальности меня самого.

Тогда я начал смотреть фильмы и сериалы. В основном, веселые, но иногда я натыкался на что-нибудь типа «Игры престолов», который, конечно, крутой, но сценарий уж больно тарантиновский; я посмотрел два сезона, кто досмотрел, скажите, там кто-нибудь доживает до финала? Кто-то, пусть без руки и без ноги, остается жив? И что там с карликом – кирдык или не кирдык?

Но совсем ми-ми-ми смотреть все-таки я не мог. Я смотрел фильмы – мама помнит – как заколдованный. Я начинал день, просыпался, чтобы открыть ноутбук. Как будто убегал в иную, художественную реальность. Убегал от себя самого. От своего отражения в зеркале. От того, что я постоянно жрал – на гормонах набрал за два месяца 12 кг! Мама говорит, что я был как из концлагеря, но в концлагере такими жирными были только надзиратели, а таких, как я, съедали на знатный ужин вожди племени из Новой Гвинеи. То есть по виду я был Винни-Пух, по настроению – ослик Иа-Иа, по мужественности – Пятачок. Где-то там, конечно, был Тигра, но невыявленный, что ли, неосознанный (есть такой вид тигр – тигра невыявленный?).

Короче, я бежал, бежал, бежал. От себя самого? Куда? Марина это заметила и придумала кое-что…

Комментарии мамы

Какую полезную книгу пишет Кирилл! В ней мудрые, даже философские, жизненные рассуждения, объяснения, последовательность, логика, советы, запреты…

Просто пособие, инструкция для всех: больных, здоровых, неуспешных, депрессивных, колеблющихся, переживающих кризис… Читай, запоминай, переосмысливай, делай – и будет тебе счастье!

Кто бы знал, как трудно САМОМУ выполнять все написанное, следовать своим же советам!

Я всегда писала о каких-то… физических, материальных событиях: заключения МРТ, показатели крови, рекомендации врачей, рекомендации по травам, пр. И никогда не рассказывала о психологических проблемах, с которыми мы сталкиваемся постоянно. Депрессия, хандра, неверие в собственные силы… В основе всего этого, во главе угла негативных эмоций находится Страх.

Мысли о плохом исходе никогда не исчезают. Можно какое-то время не концентрироваться на них, но они всегда сидят в подсознании. Человеческая психика не способна их принять, и они трансформируются в тревогу, за которой прячется все тот же Страх. Сегодня один из таких дней. Ни истерик, ни слез. Просто: «Я кричу, прошу о помощи, а ты не слышишь!»… Разговоры о том, что и как делать, чтобы жить. Ну как – разговоры? Я говорю, он пишет на компе ответ…

Проще всего посадить на антидепрессанты. Но это не выход. Нужно, чтобы мой мальчик прошел все этапы, все стадии Страха, дошел до дна. Осмотрелся, принял ситуацию, «обжил» ее.

И только оттуда – вверх. Иначе нельзя! Дно должно стать отправной точкой движения вперед. Иначе все «подвижки», все «кирпичики» здоровья утонут, растворятся в Страхе, который засосет их, как болото.

Если по-другому нельзя, мы пойдет этим путем. Точнее, пойдет Кирилл, а я на подхвате: страховать, поддерживать, посильно помогать. И обязательно улыбаться – я же мама. Мы пройдем, мы сможем, мы – команда. Нет у нас слова «не могу». Да, Кирилл?

 

Глава одиннадцатая. В вас заложено большее

Прежде чем рассказать про Марину, должен сказать несколько слов про лучевую терапию. Забавно, но прибор для лучевой называется «Примус». «Примус» несколько раз ломался, и его «починяли». Пока сидишь в очереди, находишься в каком-то удивительном пространстве, где все улыбаются, никто не кричит, все знают друг друга по имени. Ходят на костылях, под ручку, в коляске, сами. И всегда улыбаются. Злость в этом мире перед лучевой – не то что не позволительная роскошь, она просто не нужна. Даже когда нам объявляли, что аппарат сломался, все ворчали как-то тихо, берегли себя, других. Никто же не виноват, в самом деле! Хотя многие приехали издалека, не из Москвы. Я думаю: почему так? Потому что знают, что лучевая – это лечение, и тихо радуются этому? Или потому, что когда ты в такой ситуации, то становишься человечнее (но есть, правда, и другие, но о них позже)? Не знаю.

Во всяком случае, у меня было ощущение, что я в чистилище. Потолок, кстати, там в некоторых местах стеклянный, и свет падал на лица прямо, будто бы косо освещать, прыгать в светотень, играть и кокетничать было для него как-то не этично. Пространство, в котором все открыто, все честно, пространство прямоты и белизны – человеческой и физической. Мне почему-то напомнило это Амстердам – там все дозволено, там лежат на крышах, катаются на лодках, курят травку, идут на улицу Красных фонарей. И понимаешь, что когда все позволено, не тянет грешить. Когда мы грешим, нам важно что-то преодолевать, а тут преодолевать-то нечего. Город без греха. Я убежден, что там почти нет убийств, краж и т. д. Там люди просто счастливы. И, как ни странно, то же было в коридоре перед лучевой. Людям не нужно ничего доказывать. Ни нам, ни себе. Здесь все равны. Как в Амстердаме. Странно, да?

Когда заходишь на лучевую, тебя ведут по свинцовому коридору. Потом кладут на кушетку. Надевают маску на лицо – пластмассовую, индивидуальную. Прижимают, привинчивают маску к кушетке. И 10 минут какая-то штука, похожая на маленький космический корабль, летает вокруг тебя. А у меня в первые месяцы болезни вдруг обнаружилась клаустрофобия: еду в лифте – боюсь, что он застрянет; кладут на МРТ – боюсь, что про меня забудут; принимаю ванну – и воображение рисует, как я поскальзываюсь, расшибаю голову, и все мои мысли радужнобензиновыми слоями вытекают из нее, плавают в наполненной ванне, отражают меня – мои воспоминания, мои стихи, мои идеи, мои образы, мой Париж, мой Будапешт… А меня уже нет.

Все почему? Потому что даже крикнуть не могу. Сказать. Я беззащитен. А тут – на лучевой – пластмассовая маска тебя прижимает с космической силой. Поначалу было не очень… Потом ничего. Привыкал к дырочкам в маске. Пел про себя песню Юлия Кима «Черное море». Вспоминал Симеиз, как я маленький в темноте ходил к волнам на пляж. А мама мне пела «Черное море». И так было мне хорошо. И темная, темная, темная ночь. И нет ничего плохого, и не может быть. Потому что рядом мама. И Черное море. Доброе-доброе. О чем-то по-доброму шепчет. И мир прекрасен. Я хотел, чтобы и в голове тоже было все хорошо. Я как бы лечился воспоминанием. Мое лицо – а если говорить честно, то потолстевшая изрядно после гормонов и толстеющая каждый день морда – еле влезало в маску (хотя изначально это был идеальный слепок). Такая вот харизма! Вы бы видели! Эх, жалко, фоток не осталось. Вообще, когда вы на гормонах, фотографируйтесь! Потом сами же посмеетесь! Вы там будете похожи на вашего дальнего родственника-сумоиста.

И вот я лежал. Придавленный. И представлял, как моя опухоль становится меньше, прямо пытался почувствовать, как ее «излучают».

НА ЛУЧЕВОЙ ВАЖНА НЕ ТОЛЬКО САМА ПРОЦЕДУРА, НО И ТЕ МЫСЛИ, С КОТОРЫМИ ВЫ ЛОЖИТЕСЬ. ЕСЛИ ВЫ ДУМАЕТЕ, ЧТО ОНА ВАМ НЕ ПОМОЖЕТ – МЕДИЦИНА БЕССИЛЬНА.

Я думал по Норбекову: о том, как эта штуковина меня лечит. Хотя мне радиолог сказал, что «лучевая, бывает, кому-то даже помогает», чем, понятно, меня напугал. А если не поможет? Что тогда? А если будет хуже? Но я убегал от этих мыслей. Лежал и чувствовал, что она помогает. Понимаете, чувствовал! И опухоль после лучевой уменьшилась на треть (уж не знаю почему, но только я помогал этому процессу, как мог). Вообще, люди часто бросают все на самотек, доверяясь только врачам. Меня лечат и все! Что я могу сделать?

НУЖНО ПОМОГАТЬ ОРГАНИЗМУ БОРОТЬСЯ.

Я выходил к маме с довольной рожей – во-первых, знал, что лучевая работает (и это правда! Но знал я это еще до всяких МРТ). Во-вторых, напротив лучевой было зеркало, и, глядя в него, нельзя было не рассмеяться! Я был весь покрыт следами от сетки, весь в каких-то ячейках, в клеточку, бритый наголо. Спорим, Джордж Лукас взял бы меня на роль гуманоида? Причем без всякого грима… Вера Кастрель создала график отвозов нас с мамой на лучевую. Все помогали, знакомые и незнакомые. Нас возили удивительные люди. Пока ехал, я вставлял плеер в уши и занимался – расслаблял голову. У меня было ощущение такой, знаете, блямбы в затылке, в его глубине, будто бы там все забетонировали, стянули. Когда я расслаблял голову, воображал ее здоровую, блямба начинала пульсировать, потом исчезала вообще. Ненадолго, но исчезала. Однажды мы приехали на лучевую, а аппарат сломался. Ждем час. Мама спит в кресле. А я сижу, мысленно делаю какие-то упражнения, поднимаю что-то. Стараюсь бесшумно. Воображаю, что поднимаю штангу. По позвоночнику пробегают какие-то токи. Два часа прошло – я занимаюсь. Три – занимаюсь. Ощущение блямбы исчезло. Четыре, пять часов. Мы поели. Опять занимаюсь. Я ехал обратно, так и не сделав лучевую, но с греющим меня чувством, что съездил не зря.

Само осознание, что я что-то сделал, дает очень много. Я мог влиять, воздействовать на опухоль – каждый раз мне это казалось таким чудом! Потом, спустя какое-то время, зацементированность затылка появлялась вновь. Но МАЛЕНЬКИЕ, ДАЖЕ МАЛЮСЕНЬКИЕ ПОБЕДЫ ЧРЕЗВЫЧАЙНО ВАЖНЫ.

Лао-цзы говорил: «Путь в тысячу миль начинается с одного шага». Если вы начали слушать Норбекова, или делать медитации, или сделали зарядку (пускай совсем маленькую), если выработали план действия, структурирования, нормы, если вы не жалуетесь всему свету, как вам – такому лучшему-в-мире – плохо, то вы уже встали на путь созидания.

Почему я занимался? Норбеков описывал, как к нему на семинар приехали люди (человек 100), все смертельно больные. А он сказал, что его семинар даст им шанс (еще одно ужасное слово!). Ему было важно понять, в ком есть реальный запрос, а в ком – нет. Кто сделает все, чтобы излечиться, а кто найдет повод, чтобы уехать. Он опоздал на полчаса. Ушли 20 человек. Потом он с намеренно утрированным акцентом, да еще и вульгарно ругаясь, стал что-то невнятно им объяснять. Ушли еще 30. Потом он заломил такую цену, что ушли еще 30. Остались только те, кому важно использовать хоть малейший шанс на выздоровление, кто цеплялся за любую соломинку. Человек, который действительно хочет жить, не должен упускать ни одного шанса. НИ ОДНОГО. Остались те, кто действовал не благодаря, а вопреки, когда все говорили: «Ты напрасно теряешь время!» (из-за этого я целый месяц не расставался с Михалычем – давал ему шанс). Даже когда нет надежды, и врачи говорят, что вы обречены, нельзя сдаваться. Меня бы никогда не было с вами, если бы я поверил диагнозу. Человек будет жить, прорастет сквозь асфальт всех диагнозов, нашей неуверенности, будет цепляться за жизнь, пока он дышит, пока у него есть пульс… Марина занимается со всеми, у кого есть запрос, желание что-то исправить, бороться. А те, кто на себе поставил крест, обречены. Им ничто не поможет. Даже не стоит пытаться.

ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ЧИТАЙТЕ МОЮ КНИГУ, ЕСЛИ НЕ ВЕРИТЕ В СЕБЯ! ЛУЧШЕ ПИШИТЕ ЗАВЕЩАНИЕ И НЕ ТРАТЬТЕ ВРЕМЯ.

Эта книга для тех, кто знает, что живет и будет жить. Другие формулировки я отвергаю. Кто не смирился, кто, стиснув зубы, миллиметр за миллиметром идет к победе. Прикованный к кровати, плохо жующий, издерганный, напуганный, у кого, может быть, не поднимается даже рука, кто еле-еле стоит… Но идет, движется вперед по пути выздоровления. Кто верит в себя, в свой организм, кто не сломлен, кто, чтобы выздороветь, делает все и даже больше. Только у них получается победить. Кто верит не в меня, а в себя, понимаете?! Очень легко назначить Ван Даммом другого и сказать: «Ну это же Он! Он-то – ого-го! А я-то что?». Нееее… Такой вариант не пройдет. Я сам говорил: «Я же не Норбеков! У меня ничего не выйдет. Норбеков говорил это о ком-то другом». Но потом берешь и делаешь. Все! Если даже у такого, как я, получилось, то и у вас получится. Я тот, кто ни хрена не привык к шторму, но стоит! Потому что вариантов нет (в хорошем смысле). Так что не назначайте меня кем-то с большой буквы. Видит бог, я иногда силен, но чаще слаб.

Знаете, в средневековом Брюгге жил мужик – он варил пиво, которое исцеляло от всех болезней (задокументировано, сейчас рецепт утрачен). В церквях самых знатных, выдающихся людей хоронят у алтаря. Королей (по-моему, всего лишь двоих) похоронили перед алтарем. Потому что они были великие. Так вот, того мужика похоронили ЗА АЛТАРЕМ.

Представляете? Он – как для нас Билл Гейтс по величине. Великих много, но такой как он был один (надо бы вспомнить его имя). Так вот, в его поместье вход, ворота, над ними какой-то девиз. Я спрашиваю: «Что это обозначает?». Мне говорят: «В вас заложено большее». Чтобы каждый человек, проходящий под этими воротами, осознал это.

Тогда я впервые задумался: неужели и во мне заложено большее? Сейчас я понимаю, что это так. В вас заложено большее – наклейте это везде: на кухне, на компьютере, в прихожей, над кроватью, в туалете! Надо было мне издать книгу только с этой одной фразой, жалко, авторство не мое. В буддизме есть схожий образ. Что такое желудь? В чем его идея? Вы покажете на дуб. Идея желудя в дубе. Вот и человеку надо стать из желудя дубом, раскрыться, окрепнуть, расцвести. Есть такие дубы. Билл Гейтс, Пушкин, Луиза Хей, Уолт Дисней. Они одаривают человечество, создают миры, фантазируют, творят, играют. Дело не в том, что они гении. Дело в том, что они вышли за рамки, отведенные им человечеством, самой жизнью. Они преодолели их, играя. Игра – замечательный способ жизни, сочетание серьезного и абсурдного, взрослого и неуловимо детского.

Ты как бы принимаешь правила, но понимаешь их условность. То, из-за чего мы портим себе все нервы – получить пятерку по какому-нибудь предмету сдать экзамены, поступить в институт, найти работу, купить квартиру, машину – все это как бы внешние достижения. Они не имеют к счастью, к настоящей реализации человека никакого отношения. Это условности. Сколько людей получают образование, едят, пьют, ездят на работу, стоят в пробках, встречаются с друзьями – людей-желудей, так и не ставших дубами, не родивших себя, не реализовавших, людей-зачатков, ждущих, что пойдет дождь, и они дадут всходы. Вот эти люди-то, не хотевшие жить, которым проще поставить галочку в совести, и ушли от Норбекова. Но мы не злаки. Паскаль говорил: «Человек – это тростник, но тростник мыслящий». И в нашей мысли, в нашей решимости, в нашей вере – огромная сила. Что же стало с теми 18, которые все же доверились Норбекову? 15 из них занимались, занимались – и выкарабкались. Трое, кажется, были совсем безнадежны. Я не знаю, правда ли это. Похоже на правду. Я воспринимаю это как притчу, скорее.

Я сидел возле лучевой и думал: «Если они смогли, то и я смогу». И да, я тогда был сильным, врать не буду. Зацементированность в моем затылке не чувствовалась. Она уходила. Конечно, на время, но я мог лучше говорить. Мне хотелось вскочить и проорать: «Она ушла!!! Понимаете? На время, но ушла! Эта штука на время рассосалась!» Мне хотелось петь и танцевать! Почему все сидят с такими лицами? Почему мама не ликует? Никто не понимал моего временного счастья! Я не знаю, что ушло – понятно, что не опухоль, не самоощущение ее, мой психофизический образ – но это ужасное стяжение на затылке временно прекратилось.

 

Глава двенадцатая. Делитесь собой!

Итак, что придумала Марина? Она решилась на невозможную вещь – трансформировать все мои страхи, весь ужас, который забился в подсознание, как ребенок под одеяло во время грозы, всю мою депрессуху, весь мой трагический опыт в позитив, в созидание, в творчество. Что она сделала? Марина попросила выступить на семинаре, на котором я поделился бы опытом. На любые возражения, что я и говорю не очень, и не психолог ни фига, она отвечала, что ей нужна моя помощь.

Чем я мог помочь? Что мог рассказать? Я начал готовиться. Создал в Power point специальную схемку, где расписал все любо-дорого, выписал ключевые слова. Все загоралось по мановению пальцев. Но потом я подумал: зачем это все? «Посмотрите на график: кривая депрессии соединяется в точке икс с кривой страха и приобретает форму синусоиды; посмотрите на схему: она показывает типологию отчаянья в зависимости от психотипов» – так, что ли? Нельзя использовать компьютер в таком семинаре. Ну, нельзя! Как сказать: «Я тогда подумал – минуточку. Вот нашел. Цитирую…» или «Мне тут в голову пришла одна мысль. Где же она? А вот…». Это не по-человечески, не для людей.

Я начал репетировать. Я замерял с часами, на сколько минут хватит моей речи. Страшно переживал, сумею ли, но понимал, что это важно для людей. Я продумал сильные образы, мощные слова, метафоры, эпитеты, долго репетировал, как я подбираю слова, чтобы описать то, что чувствовал. Проговорил маме, бабушке. Говорил перед зеркалом. Марине послал тезисы. Вроде нормально.

И вот настал день семинара. Я сделал мысленную зарядку. Задерживал дыхание, пока поднимал тяжелейшие грузы. Мысленно. Конечно, мысленно. Кровоток усиливался. Говорил не идеально, но хорошо. Проговаривал свой текст. Взяли такси с мамой и с бабушкой, приехали. Уютный зал. Решили сделать три отделения. Первое – мое, потом разговор, затем йога. Я сделал мысленно зарядку. Не получилось. Отвлекался. Принял ринзу – этот препарат, по марининым словам, помогает от онемения. Может и помог. Не знаю.

Сели в круг. Начали приходить люди, всего человек 20, может, больше. Были онкобольные, я это видел. Простые, искренние, человеческие и какие-то родные лица. И тут я понял, что все, что я заучивал, все мои красивые метафоры, все надуманные образы и проработанные концепты – чушь собачья! Им нужно не это. Им нужна правда, от человека к человеку. Самые простые и самые искренние слова. Просто рассказать – о моих страхах, тревогах, волнениях. Поделиться как с друзьями. Встать в позицию не сильного «я-щас-расскажу-что-к-чему» Кирилла Волкова, а слабого Кирилла Волкова, который двигается на ощупь, интуитивно (так ведь оно и есть). Зачем надевать маску? Зачем пытаться быть кем-то, если ты и так есть? И об этом «есть» и нужно рассказать. Это было настолько ослепительное открытие, что я совершенно перестал нервничать. Я понял, что буду говорить.

Вот собрались. Марина познакомила нас друг с другом. Удивительно, как она – такая маленькая – смогла найти те единственные слова, после которых мы себя ощутили родными и близкими уже через полчаса. И столько было человечности в этих словах. Что-то важное было произнесено. Она говорила, как наш директор Юрий Владимирович Завельский, – один раз и на всю жизнь. Вообще, Марина и Юрий Владимирович – наверное, два самых удивительных человека в моей жизни.

Потом дали слово мне. Я встал. Осмотрел глазами присутствующих. Поймал эти серые, голубые, серьезные, радостные, но в основном печальные глаза. Именно к этим глазам я обращался. Я тихо рассказал свою историю, рассказал про ту страшную ночь, без метафор и мелодраматических сцен. Потом про врача с удивительно добрыми глазами, как я принял это, пережил. В общем, о том, о чем и пишу в книге. Говорил минут десять, может пятнадцать. Моя бабушка плакала.

Потом я буду вспоминать, что мог говорить целых 10 минут! Невероятно! ГОВОРИТЬ! Как это здорово! А тогда я думал, как же это мало! Я вообще думаю, что норма имеет свойство зрачка – увеличиваться и уменьшаться. Скажите, вы видите в темноте? А спустя 10 минут? Ваш зрачок привыкает к ней, как привыкает и к свету. Думаю, если бы все время стояла ночь, мы бы научились видеть в темноте. Так же и норма: она увеличивается, уменьшается, добро и зло, счастье и несчастье меняют свои ориентиры. Меня часто спрашивают, как это возможно – почти не говорить, мало двигаться, еле ходить. Человек ко всему привыкает. Я просто живу в пространстве сдвинутой нормы. Живу и живу. Стараюсь не вспоминать о предыдущей. Какой смысл?

Марина взяла слово. Что-то объяснила, подтолкнула меня к следующей мысли. Я сказал, что очень хочу вылечиться, но в чем-то благодарен моей болезни. Она меня многому научила. Я сам был удивлен собственным словам. Как можно быть благодарным болезни? Что за бред? В конце книги я отвечу на этот вопрос.

Говорили обо всем – о творчестве, о детстве, о здоровье, о мудрости, о философии. Я вставил слово, процитировал Пушкина, долго рассуждал о том, что надо заботиться о «нуждах низкой жизни», а не только «придаваться вольному искусству»; да еще в конце забабахал цитату из Витгенштейна – что-то о философии. И тут я понял, что ко мне украдкой ползет смешунчик. Ведь после того, как цитируешь Людвига Витгенштейна, самого сложного философа XX века, по негласному правилу надо посмотреть вдаль и с глубокомысленным видом вздохнуть. Если этого не сделать, то, можно сказать, ты зря его цитировал. Я поскорее сел, чтобы не заржать (ну нельзя же ржать после такой цитаты, это кощунство! Это все равно что расхохотаться в церкви или на заседании правительства). Закрыл лицо руками, сделал вид, что задумался (последний шанс!). Все молчали – видимо, переваривали цитату – и это было так смешно! Ну, просто застрелиться! И я заржал вполголоса. В руку. Забавно, когда человек рассказывает о своей онкологии, цитирует Витгенштейна и… ржет. Слава богу, кто-то заговорил, и на меня не обратили внимания. Я поржал-поржал и перестал. Неудобно как-то. Короче, все обошлось благополучно, хотя «Штирлиц был на грани провала».

Что-то во мне высвободилось, обрело форму, овнешнилось. Я как бы посмотрел на себя со стороны. Раздвоился. Отдал свою память им. Пусть пользуются, у меня ее много.

Ехал обратно если не счастливый, то хотя бы радостный, что как-то кому-то помог. Спустя долгое время сделал что-то полезное. Хотя, наверное, в первую очередь, для себя.

Комментарии мамы

ПОДАРОК ДАЛАЙ-ЛАМЫ

Недавно Кирилл получил письмо:

«Летом 2014 года я прочла Вашу книгу, которая на тот момент оказалась существенной поддержкой для меня. Благодаря Вам, в моей жизни произошли события, которые привели меня в декабре этого года на учения его Святейшества Далай-ламы XIV в Дели… Во время учений, совершенно спонтанно, приходили в голову мысли о Вас и Вашей книге. Сами того не зная, Вы оказались мне близким Другом в сложный период моей жизни. Мне очень хотелось рассказать Его Святейшеству о Вас, о том, как Вы помогаете людям и о том, что Вас, в свою очередь, поддержали книги и лекции Его Святейшества. Несколько прекрасных людей, до недавних пор совершенно мне не знакомых, помогли осуществить задуманное. Кирилл, я привезла Вам из Дели книгу Его Святейшества, подписанную Далай-ламой специально для Вас!»

Сегодня Кирилл получил эту удивительную, пока еще не изданную книгу с надписью на тибетском: «Я молюсь о тебе» – и подпись…

Теперь Кирилл быстро выздоровеет.

 

Глава тринадцатая. Эффект бабушки

Хочу рассказать об одном человеке, который очень мне помог. Это моя бабушка. Берегите своих бабушек! Обнимайте их почаще, говорите с ними, слушайте их!

Пускай им ужасно важно, все ли пуговки у вас застегнуты, поели ли вы, как вы спали, пускай они не могут вспомнить слов и нервно щелкают пальцами, пускай они погружаются в одни и те же воспоминания, звонят нам всегда в самый неподходящий момент, пускай они не поспевают, «не догоняют», не понимают. Они с грехом пополам разучили слово «компьютер», но слова «аська», «мэйл», «провайдер» наводят на них панический ужас! Они не знают, кто такие Бред Питт и Джонни Депп, зато знают Ростислава Плятта и Владимира Зельдина. Они вообще страшно много знают, но при этом жутко суеверны, они суеверны, но при этом религиозны, они религиозны, но при этом апеллируют не к Богу, а к здравому смыслу. У них огромный опыт, но они доверчивы, как дети. Смешные, любимые, трогательные, несуразные великие наши бабушки! Сколько нервов вы на нас истратили, сколько слез пролили, сколько километров очередей отстояли, покупая нам самое полезное, самое вкусное, самое свежее (а как же иначе?). Вы всегда волнуетесь за нас. На всякий случай. Вам так положено. Профессия бабушки – волноваться из-за пустяков (которые вовсе не пустяки, и я это только сейчас понимаю). Бабушка, которая не волнуется из-за пустяков, – не бабушка. Быт сделался их бытием, в котором катастрофой кажется фраза «где мои очки?» (а они лукаво спрятались на голове!), скидки на продукты питания – главной удачей, где должен быть тотальный порядок, точнее, строго упорядоченный кавардак, где все на своем месте, где высшая ценность – семейный фотографии. «Бабуль, ну сколько уже можно листать эти фотографии?». Можно. Для них это страницы жизни. Потому что их память обращена назад. Они плохо помнят? Да бабушки расскажут вам мелочи из своего прошлого такие, что вы будете удивлены. У них особенная память. Она дальнозорка. Вблизи не видит, зато вдали она видит все. Все цвета, все запахи, все выражения лиц, тот запах табака, тот шелест платьев, те платочки, юбочки, баночки, все прически, музыку, под которую они танцевали, первое чтение Пушкина; помнят, как началась война, их первый день в школе, помнят моду, помнят институт, первый букет, как ОН первый раз посмотрел, как провожал до дома; первый поцелуй… Просматривают эти слайды их памяти, подносят к солнцу. В чулане их памяти никогда нет пыли. А сколько они помнят о вас! Как вы родились, как вы ели, что говорили… Вот они – несчастные и счастливые, в чем-то умные, а в чем-то глупые, вкалывающие, встающие поздно – в 8 часов утра, не доверяющие компьютеру, разговаривающие с пылесосом, когда он ломается, страшно переживающие за сериалы, слушающие радио, боящиеся микроволновок. Они обсуждают Путина и живут нашей жизнью, думают о нас, хвастаются нами перед соседями, жутко нам надоедают, хранят лекарства в холодильниках, находят смысл в самых удивительных и милых мелочах… Моя мама совершила подвиг (и каждый день совершает, правда!), но мне ужасно обидно, что никто не знает, что делала и делает моя бабушка.

ВООБЩЕ, ПОЗВОЛЯЙТЕ ЛЮДЯМ ДЕЛАТЬ ДЛЯ ВАС ДОБРО. НЕ ЗАКРЫВАЙТЕСЬ ОТ НИХ.

Когда я заболел, она приезжала каждый день (сейчас – через день, отдыхает; и то фраза «Может, приехать?» – ее рефрен), поднималась на пятый этаж, играла с нами в игры, мыла посуду, гуляла. Она так часто ездила, что перезнакомилась со всеми водителями маршруток. Сколько мы с ней гуляли, разговаривали, наблюдали, восхищались, думали… «Еще раз вокруг дома?» – «Давай!». В 30– градусный мороз или в 30-градусную жару, сквозь метель и зной мы бродили, бродили. Сначала полкилометра, потом километр, сейчас два. Наш диалог был построен по принципу дополняемости Нильса Бора. Она плохо слышит, я плохо говорю. Представляете, что это были за диалоги? И все равно мы понимали друг друга, объяснялись, смеялись, кормили голубей. Сейчас я гуляю сам, но бабушка все равно приезжает: «Ему же скучно!»

Моя бабушка, мягко говоря, не вписывается в привычное представление о бабушке. Обычные среднестатистические бабушки сидят в платочках и фуфайках (не совсем знаю, как эти фуфайки выглядят, но я бы назвал их одежду так). Моя бабушка носит джинсы и темные очки. Не удивлюсь, если она как-нибудь подрулит на байке.

Обычные бабушки ругают молодежь и Чубайса. Моя бабушка обожает молодежь и восхищается Чубайсом. Обычно бабушки гуляют и обсуждают свои болячки («Слышь, Петровна! Что ето у меня спина не гнется?»). Моя бабушка ненавидит врачей, принимает контрастный душ, ходит на митинги, играет в шахматы, гоняет по всей Москве за лекарствами для меня, ездит ко мне в институт (мне там платят зарплату, как ни странно). Обычно бабушки не используют слово «компьютер» в своей терминологии. Моя бабушка использует такие слова, как «напишу в личку», «погуглю», «браузер» и т. д. Печатает, жить не может без Фейсбука. При этом она боится компьютера, конечно, не доверяет ему, называет все «окошечком» и «штукой», не понимает «куда тыкать» (как в анекдоте: «Ты не выеживайся! Ты пальцем покажи!»). Паникует, если он зависает. Сколько километров тропинок и дорожек мы проговорили, точнее, она (я проагакал), сколько тем обсудили! А игры! «Иммаджинариум», «Тикет ту райд»… Еще бы за покер ее засадить! Вот это был бы баттл! Да, прогулки! Сколько маленьких открытий я сделал во время этих прогулок. Я кормил голубей, но все мои «подачи» «отыгрывали» юркие воробьи (как в баскетболе!). Пока голубь подойдет вперевалочку, наклонится – воробей подберет, улетит, заныкает, да еще и товарищу расскажет, где жрать дают. Пробовал кормить трясогузок – ну какие же они тупые! Как они выжили в естественном отборе! В них кидаешь хлебные крошки, они убегают.

А утки! Вы, наверное, думаете, что они плавают, и все! Я тоже так думал. А вы когда-нибудь видели, как утка учит плавать малышей? Я видел, как утка-мама показывала деткам – маленьким, самоуверенным пушистым комочкам – как правильно чистить перышки и мыться. Самое завораживающее, когда утка планирующим дирижаблем садится на воду, прорезая сонную гладь пруда возрастающим веером брызг. Как селезень дает сдачи! Как они влюбляются, как нежно селезень прикрывает крылом свою подругу! Я видел, как папа отвлекал внимание чайки, пока мама уводила детей в безопасное место!!! Что мы вообще знаем про их жизнь, любовь, размножение, дружбу? Такие прямо ми-ми-ми!

А алкоголики! Вы, наверное, думаете, что они лежат в канаве и все! Я тоже так думал. А вы когда-нибудь видели, как алкоголик-папа учит своего сына рыбачить? Как алкоголики влюбляются, нежно ухаживают друг за другом. Я слышал, как алкоголик читал Есенина! Другой алкоголик рассказывал нам минут 40, как он ставил окна Инне Чуриковой. Потом из грязных штанов достал мобильный типа «Сименс» и говорил: «Вот хочешь, позвоню в Кремль?! Вот смотри. Ищем. К. Вот. Кремль. Ну, сам Путин не подойдет – врать не буду! Но его секретарь… Куда он денется! Подойдет! Я же звоню». Добрый такой. Угостил нас с бабушкой шоколадом.

Безграничный, чудесный, фантастический мир уток и алкоголиков открылся мне. За время прогулок мы видели голубей, уток, трясогузок, воробьев, собак, несколько рыб, крысу, белку и гусеницу. Вы, наверное, думаете, что гусеница грызет лист и все! Я тоже так думал. И продолжаю думать так же.

Короче, гуляли мы, разговаривали. Каждый раз на всякий случай: «Тебе не холодно?», «Тебе не дует?», «Пуговку застегнул?», «Ты не устал?», «Солнце в глаза не светит?», «Тебе не жарко?». А ведь и правда – вдруг подует, пуговицу не застегну, начнется дождь, промокну, заболею, слягу с простудой. Эффект бабушки!

Но ты не бойся, бабуль! Я уже недавно попал под дождь. Ну, промок, ну и что? Ничего не было.

 

Глава четырнадцатая. О маме, чувствах, эмоциях и любви

Мои друзья, прогулки с бабушкой, мамина забота, зарядки, хорошие фильмы – все это как-то действовало. Хотя я думал про свою опухоль, хотя внутри головы все забетонировалось, заросло, и я чувствовал, что у меня опухоль, даже мог показать, где она (хотя, видимо, это скорее был ее образ). Я как бы не позволял себе радоваться абсолютно, пересмотрел весь КВН, с ленью, но принимал контрастный душ, играл в шахматы и покер онлайн, мысленно занимался спортом, расслаблял голову, отвлекался. Нашел «ВКонтакте» плейлист моей подруги и балдел – такие песни! Слушал каждый день, музыка лечила, вселяла жизнь, наполняла все смыслом. Я читал аффирмации, слушал Норбекова каждое утро, приказывал, что мне хорошо, улыбался как ненормальный, медитировал. Страх, который льдом сковал меня, начал трещать, оттаивать, слабеть. Местами появлялась душа. Заиндевевшая, продрогшая, зябкая, но душа.

Я не только ржал, но уже и смеялся иногда. Искренно, без истерик. Хотя потом это переходило в неконтролируемый смех. Я очень постепенно становился прежним (сразу скажу, что этот процесс длился месяцев восемь). Мама мне клала руку на голову и пыталась как-то энергетически воздействовать. Вкладывала всю свою нежность, материнскую любовь. И я растворялся в ее тепле. Уповал на него. Питался им. Когда в начале моей болезни я был вне Москвы и далеко от мамы, когда было безумно страшно, я представлял именно этот мамин жест – как она кладет свою чистую, исцеляющую руку мне на голову – и только тогда страх на минуту уходил. Я вспоминал, как мама в детстве гладила меня по макушке и пела «Синий троллейбус» Булата Окуджавы. Это было что-то типа колыбельной. Я чувствовал, что нет прекрасней и всесильней моей мамы, нет добрее и нежнее ее ладони, нет чудесней и уютней этого мира. Сизые шторы, мягкая кровать, подушка, мамина рука, Окуджава… Я был самым счастливым ребенком на свете, а мама – самой прекрасной мамой. И когда мне было плохо, там, вдали от мамы, когда страх затоплял меня по горлышко, выполаскивал, я вспоминал только мамину руку. Ее волшебное тепло. И мне становилось легче. Так и сейчас мама кладет мне руку на голову и пытается забрать все самое плохое из моей головы – мысли, тревогу, страх, воздействует как-то на опухоль. Вообще, как ни страшно и ни странно это звучит, но воздействовать на опухоль можно только любовью. Это мне объяснила Марина, когда я признался, что представляю, как клещами тяну ее, выжигаю лазером и все такое. Опухоль тоже хочет жить. Это часть меня. Я стараюсь ее уменьшить. Понимаете, химиотерапии, лучевые – это само собой. Но были случаи, когда химия и лучевая пугали опухоль, и та росла. Еще бы! Ее, живую, пытаются убить – тут два способа: либо воевать, либо постепенно капитулировать. И перед капитуляцией она может повоевать! Начать сопротивляться, выражать свой протест, корчиться, пульсировать, адски болеть… Чтобы опухоль уснула, рассосалась, нужно создать такие условия, чтобы клетки, которым она мешает жить, ожили.

ОПУХОЛЬ ЕСТЬ ВНЕШНЕЕ ПРОЯВЛЕНИЕ ВНУТРЕННЕГО.

У детей – слабого иммунитета чаще всего, у взрослых – усталости, комплексов, страхов, тоски. Вы видели цунами по телевизору? Кажется, что это большая волна, и все. А то, что она длиной несколько сотен километров, что где-то разошлись литосферные плиты не заметно, да? Так же и опухоль. Что-то не так было в детстве ли, в юности ли, в зрелости. Где-то литосферные плиты разошлись.

НЕВОЗМОЖНО ВЫЛЕЧИТЬСЯ, НЕ РАЗОБРАВШИСЬ С СОБОЙ.

Психологи говорят, что онкология – это подсознательный приказ не жить. Ты вроде живешь, но внутри тебя нечто посылает сигналы: «Ты плохой!» или «Ты ничего не достиг!» или «Все богаче/умнее/ красивее тебя», «Ты никогда ничего не успеваешь». Ребенок, сидящий в каждом из нас, съеживается, забирается под одеяло, говорит: «Я хороший, клянусь вам! Вы ошибаетесь!». Но мы его не слышим. Мы – взрослые, серьезные, вечно, занятые, спешащие, суетящиеся, смотрящие на часы и поправляющие галстук… Мы вечно заняты! Какой ребенок внутри нас? Надо же такое выдумать!

Нет. Нам некогда думать об этой ерунде! Ведь столько дел – позвонить, забежать, не подвести, купить, прочитать, навестить… Даже на улыбки не хватает времени.

Ну, не сдашь ты экзамен, не поступишь в институт, опоздаешь на работу. Ну и что! Пересдашь, поступишь на следующий год, найдешь другую работу. Но мы загоняем, загоняем, загоняем себя, свою нервную систему, как я с этой диссертацией…

БОЛЬШЕ БАЛУЙТЕ СЕБЯ! ИНОГДА НАРУШАЙТЕ ЗАПРЕТЫ.

Тогда у вас не будет этой чертовой зажатости, этих нервов, этого мысленного приказа не жить, этой бешеной усталости. Оставайтесь хоть в чем-то детьми – ходите босиком по мостовой после дождя, любуйтесь друг другом и самими собой, уезжайте с друзьями на выходные за город, слушайте кузнечика и любуйтесь закатом. Трезвенники – выпейте, пьяные – протрезвитесь! Не загоняйтесь! Не прячьте свои чувства. Дышите свободно! Ненавидите, любите, восторгаетесь – но открывайтесь миру. И мир вам отплатит тем же.

…Моя мама кладет руку мне на голову, и что-то происходит.

ОНА ЛЕЧИТ ЧУВСТВОМ.

Какое-то волшебство. Не знаю что. Даже если я это выдумываю, пусть так, это тоже полезно. Вообще, я почти уверен, что наши доблестные ученые наконец докажут, что эмоции информативны (может, уже доказали, я не в курсе). Норбеков в своей докторской диссертации сделал первый шаг к этому – доказал, что психологический импульс меняет пропускаемость мембраны клетки. Если вы захотите чувствовать тепло, представьте, что вы его чувствуете, «сделайте вид», и вам действительно через пять минут будет тепло. Если я опишу лимон, его вкус и запах, то ваши рецепторы языка выделят слюну и т. д. Но подумаем: ведь чувство – это информация. Нейроны передают информацию. Я плохо говорю, потому что нейроны не передают всю информацию, посылаемую мозгом. Информация зашифрована в генах. Эмоции несут больше информации, чем смыслы и значения, чем книги, таблетки и даже иногда – врачи.

Любовь меняет человека. Кошки и собаки способны различать только некоторые наши аудиосигналы (клички, команды). Но любой «кошатник» или «собачник» вам скажет, что они понимают гораздо больше. Как? Благодаря чувствам. Они считывают чувства, а наши чувства, их выражение говорит о нас гораздо больше, чем наша речь. Почему стихотворение Пушкина «Я вас любил. Любовь еще быть может…» гениально? Только ли смыслом? Только ли своей информативностью? Оно гениально информативностью эмоций – в восьми строчках вся душа поэта.

СМЫСЛ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ВНЕЭМОЦИОНАЛЕН.

Это хорошо видно в английском языке, где чувство и смысл обозначаются одним словом (sense). Значит, эмоции могут дать ту информацию, которая нужна организму (обычно мы ее принимаем в виде таблеток, витаминов, лекарств, в виде книг). В этом смысле прочитанная страница Гегеля равносильна минутной игре с собакой.

По информации страница сложнейшего текста равносильна общению с животным. Информация огромна. Только в одном случае – смысловая, в другом – эмоциональная.

Мне недавно рассказали такую историю. У мужчины обнаружили рак. Сказали: дни твои сочтены. Ты не спасешься. Осталось полгода. Доктора ничего не могут сделать. Мужик опечалился, но решил перед смертью исполнить свою давнюю мечту – выйти в открытое море под парусом. Он был бизнесмен, бизнес продал. Думает: «Умру счастливым». Купил яхту. Исколесил океан. Прошло полгода, год. Он приходит на обследование – врачи говорят: «А напомните, что у Вас было! Мы ничего не видим…».

Я часто думаю о Грузии (и вообще о Закавказье). Все знают, что это земля долгожителей. Но дело, видимо, не только в воздухе. Дело в том, что они не загоняются, их жизнь простодушна и легка. Они ничего или почти ничего не маскируют – ни злость, ни обиду, ни раздражение, ни радость, ни любовь. Они – счастливый, хотя и довольно бедный народ. Никогда не сдерживают себя: пир, так пир, друг, так друг, враг, так враг, мордобой, так мордобой, любовь, так любовь, песня, так песня… Это, в общем, касается всего Востока. А на Западе – один недостаток: у каждого из нас есть скелет в шкафу, каждый вынужден делать вид, играть свою роль, надевать маску, сковывать себя, прятать в себе. Чтобы не сойти с ума, западная цивилизация изобрела две вещи:

1) психоаналитиков, которые вытягивают из нашего подсознания комплексы и затаенные страхи;

2) бары, где народ напивается и излагает первому встречному, что у него на душе.

Представьте психоаналитика в Грузии! Там он просто не нужен. Запад умнее Востока, тут компьютеры, атомный реактор и Гугл. Восток мудрее. Хорошо бы эту речь закончить грузинским тостом, да?

 

Глава пятнадцатая. «It`s not your fault, boy»

Я ощущал опухоль. Хотя я понимаю, что это невозможно, но я ее ощущал. Представьте, что у вас в голове здоровый синяк. Или что вам в мозг налили бетон. Она не болела, просто все было стянуто. Я чувствовал, что внутри меня ШТУКА, и эта ШТУКА то пульсировала (когда я поднимал воображаемую штангу или расслаблял голову), то исчезала совсем, но я чувствовал ее. Понимаете? Он была где-то в районе затылка, иногда мутным воском заливала всю голову, иногда отдавала в переднюю часть – я называл это эффектом внутренней переносицы.

Что я только не пробовал! Для начала купил всего Норбекова на дисках. Там Норбекова не оказалось вовсе, текст читали его ученики. Видео, аудио. В том числе и про опухоль. Я, естественно, заинтересовался. Оказалось, что там под успокаивающую музыку мужчина и женщина говорили: «Я абсолютное здоровье! Все прощено. Мне хорошо», и т. д. Я ходил и хандрил весь день, но я знал, что нужно найти 5-10 минут, преодолеть свою лень и послушать этот диск. Я садился, натягивал улыбку, растворялся почти в каждой фразе и впитывал, впитывал, впитывал. Может, это и чушь, но мне как-то помогло. Настрой у меня улучшался. Слушал это в течение полугода.

Иногда забывал. Иногда ненавидел эти елейные голоса. Но слушал.

Через месяц знал все интонации. Через три мог рассказать без запинки. Я понял:

ВАЖНО НЕ «ЧТО», А «КАК».

Даже простецкое упражнение может подействовать, если вы отдадитесь ему всей душой, насладитесь, пропустите его через себя, с улыбкой, с уверенностью, что оно вам поможет. Прямо садитесь и представляйте, как оно вам помогает, убивает все зло, концентрирует здоровье.

Потом я скачал аудиозаписи «Настроев» Георгия Сытина. Этот товарищ считает, что если написать его десятистраничный настрой 150 раз – все пройдет. Я написал пять страниц и сдох. Больше не смог. А главное – я обсуждал это с Мариной – он постоянно говорит, что надо «разбивать опухоль как молотком о наковальню», и еще там такой звук, как три «Одесских киностудии». То есть, не воздействовать чувством, теплом и т. д. Это я должен представлять, что меня бьют по голове, что ли? И вообще, мне говорили, что Сытин за одно посещение берет, кажется, 30 тысяч рублей (если это неправда, то пардон; а то он еще подаст на меня в суд! Надеюсь, что неправда). Я не знаю, кем надо быть, чтобы брать с больных такие деньги… Онкобольным вообще, где можно, нужно помогать бесплатно. Поэтому эту книгу я и выкладываю в интернете – а издадут, не издадут – второстепенно.

Потом я открыл для себя зарядку Эфу от онкологии. Делал ее долго. Она мне очень помогла. Дал бы ссылку, но ее на Ютьюбе больше нет. Я успел скачать, кому надо – вышлю, пишите. Смысл ее в том, что наше тело в разных позициях запоминает наше настроение, привыкает быть здоровым или нет. Я понял, что работа с настроением – это колоссально важно и сложно. Моя хандра, сколько бы я ее не уговаривал, прорывалась, проникала в мой солнечный мир и накрывала его.

Потом я, повинуясь Луизе Хей, читал аффирмации – самовнушения, приказы. Я подходил к зеркалу – лысый, небритый, толстый – и говорил: «Кирилл Волков, ты прекрасен!» Сначала это звучало дико иронично, но потом я в это поверил.

ВЕРА, КАК И НАДЕЖДА, – ЭТО ОГРОМНАЯ РАБОТА.

Я полюбил себя. Мы все себя недолюбливаем. Чуть-чуть. Это не доделал, там опоздал, что-то не успел, не сохранил важный вордовский файл, потерял, что-то забыл, так и не бросил курить, так и не сел на диету, так и не сделал, не помог другу, оплошал… Вы поймите, не существует идеальных людей. Все это накапливается в нашем подсознании, грузит его, нарастает в виде опухолевообразных комплексов. Вина, стыд, самобичевание… Но нужно понять, что вы – со своими комплексами, чувством вины, страхами, обидами – вы прекрасны. Это очень сильно показано в диалоге Мэтта Деймона и Робби Уильямса в фильме «Умница Уилл Хантинг». Когда герой Уильямса, психолог, говорит герою Деймона: «Послушай, ты ни в чем не виноват!», и в руках держит все его судебные дела. Деймон, гениальный хулиган, драчун, которого три раза судили, говорит: «Да, я знаю». Уильямс повторяет: «Ты ни чем не виноват». Деймон пожимает плечами: «Да». Уильямс говорит и говорит: «Ты ни в чем не виноват». Деймон не знает, как реагировать, начинает злиться, стискивает зубы. Кричит: «Я знаю». Уильямс повторяет одну и ту же фразу. Деймон бесится: «Не доводите меня!!!». Уильямс говорит нежно: «Мальчик, ты ни в чем не виноват» («Its not your fault, boy»), и тогда у Деймона вскипают слезы, он бросается к Ульямсу на шею и горько-горько плачет…

В каждом из нас должен сидеть герой Робби Уильямса и отвечать на все ваши самобичевания: «Ты ни в чем не виноват». Нужно иметь большое мужество, чтобы расплакаться и принять это, отпустить самого себя, освободиться. Обычно это происходит во время молитвы или на исповеди, когда человек наедине с самим собой.

Почему мы себя обвиняем, чувствуем свою вину? По себе знаю. Родители развелись – мне кажется, что в этом я виноват (хотя мне было 7 лет). Мой папа умер – я виноват. В том, что не спас, так и не сказал, может быть, самого главного…

Однажды я понял, что надо выговориться, простить себя. И я написал послание самому себе, длинное-длинное, письмо, исповедь, дневник о том, что мне не давало покоя все эти годы.

Из моих записей того времени:

Детям всегда говорят «Не сутулься!», «Ешь», «Учи математику», «Не трогай», «Не показывай пальцем», не… не… не… У тебя есть неосознанная вина за разрушенное детство, за то, что почти лучше тебя, за то, что мир распался, папа с мамой расстались. Но ты – очень хороший, ты ни в чем не виноват, ты самый лучший на свете. Зайчик – так называла меня мама в детстве – любимый и родной, замечательный и пушистый…

Папа, я хочу тебя вернуть, хоть на секунду, поговорить с тобой, хоть на миг, на мгновенье. Прости меня, мой любимый. Ты так страдал, я не знал, как тебе помочь. Я, наверное, все делал, как надо. А как надо? Ты заболел и умер. Мне было так одиноко. Когда мне сообщили о твоей болезни, я желал, чтобы… ЭТО произошло все быстрее, у меня коленки подкашивались от страха. А потом, сколько мы говорили о поэзии, любви, обо всем на свете, ты учил меня играть на гитаре – почти каждый день. Сколько мы гуляли. Я молил Бога, чтобы ты не умер. Затем ты попал в больницу и был такой худой… Я пытался привнести как можно больше жизни в эту больницу, спасти тебя, говорить только о хорошем. Когда ты обнял меня последний раз, у тебя руки были как плети, тонкие, никогда не забуду это ощущение. Я виноват! Но я не виноват! Мне неприятно писать, еле говорить, ходить лысым бобиком. Я лыс. Но это ничего. Я знаю, что я хороший.

Меня нужно любить.

Мной можно восхищаться.

Я себя люблю, и я абсолютно уверен, что эта фигня, которая у меня там в башке, будет поводом для анекдотов! Я подхожу к зеркалу и вижу себя в отражении! Я прощаю себя! Это великая мудрость – все простить…

И т. д.

Я писал эти немужские строки и плакал. Я не плакал лет… Не знаю сколько. На похоронах отца не плакал. Когда дедушка умер, не плакал. Ведь я же мужчина. Ведь мне нельзя. Здесь я был ребенком. Я простил себя. Я дотянулся до того маленького Кирилла Волкова, который с увлечением собирал палки, смотрел на возню муравьев в овраге, пускал кораблики по лужам, в которых отражалось бесконечно бесконечное солнце, до того себя, который был ни в чем не виноват, и земля неслась беспечно и весело.

И началось внутреннее исцеление, что ли. Будто бы я разбередил рану, которую нужно было разбередить, а иначе она нагноится.

Но я понимал еще одно. Нужно не только простить себя, надо еще простить врагов своих. Об этом писала Луиза Хей. Об этом написано в Библии. Я почувствовал это интуитивно. Какие-то детские обиды, какой-то мальчик меня бьет, с кем-то враждую, с кем-то спорю, воюю, кто-то унижает меня. Это тоже обида. И ее тоже нужно отпустить. Освободиться.

Я скачал «Медитацию прощения» в интернете. Она мне помогла. Я освобождался от своей ненависти к ним, от вражды, от злости на них, от той злости, которая меня съедала, давила, была своеобразным комплексом. Я прощал. Каждый день я лежал с закрытыми глазами и старался представить своих врагов, обнять их, отпустить их грехи.

Простить, чтобы проститься.

 

Глава шестнадцатая. Маленькое чудо или большая работа?

Ко мне обращаются, мне внимают, будто я открываю Америку, просят о помощи, ищут совета. Похоже, и моя книга стала для многих прибежищем (в буддистском смысле). Иногда я чувствую себя очень одиноко – мне никто не дает советы. Приходится самому сооружать это здание. Никто мне не помощник. Но все же, когда мне пишут чудесные письма, я чувствую свою ответственность за себя. Ради себя мы ни фига не делаем, но как я сейчас вкалываю ради других! Потому что мне поверили. «Мы в ответе за тех, кого приручили». Я как бы оправдываю, что я такой – как вы меня называли? – особенный, сильный. Просто глупо написать книгу о здоровье и не поправиться, верно? Это противоречит сюжету.

Кстати, большую силу мне дают ваши письма – они наделяют меня какой-то ответственностью, успокаивают, вдохновляют. Вы бы знали, какие это потрясающие, человечески бездонные, трогательные письма! Оказывается, то, о чем я пишу, слово в слово описывают они. Они – это те, кто пережил онкологию, те, кто живет с ней, просто здоровые. Они делают меня счастливым, дают воздух, что ли, они заставляют меня сострадать, сопереживать, мучиться, радоваться, жить. Из них можно было бы составить целую книгу! Мир не равнодушен. Не знаю, помог ли я вам, но вы мне помогли точно. Вообще, с тех пор, как я болею, в меня вливаются столько потоков доброты, столько человеческого солнца, столько всего. Кто-то привозит березовый сок литрами, кто-то собирает землянику (приезжает к нам из Подмосковья!), покупает маме продукты… Каждый день нас возили на лучевую, сейчас возят на химию, кто-то привозил святую воду, кто-то – фрукты; одноклассницы перемыли нам все окна. В начале болезни на протяжении двух недель мобильный банк постоянно верещал, что мне перевели деньги. Кто столько мог. Навалились всем миром. Это люди, которых я вообще не знаю. И эти маленькие дела, из которых выплавляется одно Большое Дело. О серьезной помощи я расскажу в конце книги. Мне, конечно, очень с вами повезло.

Комментарии мамы

Говорят, люди стали эгоистичными, бездушными. Каждый сам за себя, для себя, своей семьи, и плевать, что происходит у соседа… Тысячу раз НЕТ! Хотя бы на примере Кирилла. Сколько раз за время его болезни я писала в Фейсбуке: «Нужна ваша помощь!» – и просила:

– деньги – вы присылали их до последних дней Кирилла, кто сколько мог;

– лучевую и ПЭТ без очереди – помогли сразу, уже через сутки все было!

– березовый сок – привозили канистрами, часть пришлось заморозить, чтобы не испортился;

– комментарии по анализам крови и результатам ПЭТ – врачи отзывались моментально;

– машины для поездок на лучевую и химию – друзья, знакомые, а в большинстве случаев совсем неизвестные люди, возили нас и ни разу не подвели!

– листья малины и березы, их привезли столько, что теперь их радостно доедают наши чилийские белки дегу;

– дачу на лето, помощь мужчин, чтобы ставить Кирилла на ноги, лекарства…

Помню, срочно понадобился клонозепам. Препарат был нужен Кириллу прямо сегодня! А он – строго по рецепту, да еще за подписью главврача. Нереально! Вдруг незнакомая, совсем незнакомая девушка привозит рецепт! И потом, позже, лекарства присылали из Израиля, Германии, Америки…

И так во всем!

Кирилл хотел заключительную главу своей книги посвятить вам – нашим старым и новым друзьям. Людям, чьих имен мы до сих пор не знаем, но которые помогали как и чем могли. Сейчас, заканчивая редактировать Кирюхину книгу, хотела написать эту последнюю главу и поняла, что вместо главы получится отдельная, большая книга о вас, ставших родными, такими близкими, которые были и остаются рядом.

Поэтому просто – СПАСИБО ВСЕМ ВАМ!

Ладно, возвращаюсь к первым месяцам болезни. Я делал упражнения, смотрел и слушал все самое жизнерадостное, занимался йогой, мама посадила меня на китайские грибы, диету и проч. И все равно зацементированность в голове не проходила, затылок будто бы прирос к чему-то. Тяжелому. И это было частью меня. Но я читал у Луизы Хей, что очень действенно визуализировать опухоль. Она представляла, что у нее сквозь опухоль бежит ручей, омывает ее чистой водой, исцеляет. Я подумал, что тоже так смогу. Представлял, как я в моей любимой Карелии залезаю под водопад или перекат и подставляю голову воде. Но чертова нервная система трансформировала водопад то в озеро, то в реку, то в какую-то грязную лужу… Я не мог сосредоточиться. И главное – как только я приказывал себе думать о водопаде – в моем воображении вылезала рука с чем-то тяжелым и била меня по голове, как в мультике. Я говорил: «Лишь бы не думать о чем-то плохом». И тут же меня била эта рука. Нервы сдавали. Это была нервная лихорадка. Я поднимал воображаемую штангу – и с нее падали «блины». Спортзал рушился, наводнялся. Мой мир разъедался. Все табу, любые запреты не думать о чем-либо выворачивались наизнанку.

Вы смотрели «Вечное сияние чистого разума»? Это фильм о том, как влюбленная пара решила забыть друг друга и стереть себе память. Герой стирает память, а его сознание не хочет расставаться с любимым образом, прячет его, маскирует. Он и она в его сознании убегали, скрывались, запирались дома. Предметы исчезали, книги падали, двери оказывались закрытыми, океанская вода затопляла, прибывала, чтобы стереть, уничтожить память. Забыть. Но в результате сила сознания все-таки бы победила… Финал рассказывать не буду.

Так и мое сознание, в котором рушились стены, мозаикой что-то отлетало, рвалось, постоянно возникали какие-то ужасы, монстры, выколотые булавкой глаза. Я пытался делать мысленную зарядку, но штанга вдруг делалась невесомой и взлетала или, наоборот, придавливала меня; тогда я пыталась визуализировать опухоль, делать упражнения. Но тщетно. Я скачал звуки воды – знаете, такие аудио горных источников. Надевал наушники. Пытался представить, что промываю опухоль. Не помогало. Моя чертова нервная система давала сбой. Я приказывал ей. А она не слушалась. Тогда я вспомнил, как Норбеков говорит про детей, болеющих сахарным диабетом и думающих, что они растворят его как сахар. Я стал представлять, что моя опухоль (которую я чувствовал, мог показать точные очертания) – сахар, который крошится, размывается водой, тает… «Вот было бы чудо, если бы я не чувствовал опухоль», – думал я. Но есть одна маленькая проблемка. Дело в том, что Я НЕ ВЕРЮ В ЧУДО. Я ВЕРЮ ЛИШЬ В ТЯЖЕЛУЮ РАБОТУ.

Что ж, придется работать!

Я хорошо помню этот день. Я смотрел «Побег из курятника» и очень вдохновился. Смешно. Вообще, мой совет: побольше смотрите фильмов про борьбу и победу.

Джеки Чан чистит рыло всем и вся, Арнольд Шварценеггер убивает всех врагов, Ван Дамм бьет по пальме, и она ломается, неуловимые мстители совершают подвиг, Брюс Уиллис стреляет из пулемета, Панда побеждает своего злейшего врага, Брюс Ли ломает стены… Ну, и Кирилл Волков растворяет опухоль. Я растворял-растворял. Чувствую, что-то произошло. Будто бы в голове что-то исчезло. Совсем чуть-чуть. Я растворял даже не опухоль, а мое ощущение опухоли. Но зацементированность чуть ушла. Я расслабил полностью голову и стал активно представлять, что растворяю сахар. Помню, выключил компьютер, сидел и растворял. Одеревенелость уходила. Я не верил. Еще чуть-чуть. Еще минуту. Сахар почти растаял. Все. Исчезло.

С тех пор я опухоль не чувствую. Чуть-чуть одеревенелость в голове. Ее все меньше. Ни головных болей, ни болезненных ощущений. Я понимаю, что это не опухоль, а мое ощущение ее. Сам выдумал. Сам и ликвидировал. Но я убежден, что ЧУВСТВО САМО ПО СЕБЕ НЕ ВОЗНИКАЕТ.

Видимо, я изменил – верой в чудо – не только нервы, но и физиологию. Конечно, убрать опухоль одной визуализацией почти невозможно. Для этого надо проделать это на молекулярном уровне. И все же.

Вот какое письмо я получил от чудесной женщины Светланы Савиной из Сингапура: «…И еще вспомнила сегодня одну историю. Это из книги – свидетельства людей, которые спонтанно излечились от рака, спонтанно, т. е. неожиданно для всех. Может быть, ты это читал?! Один молодой мужчина заболел, это не притча, это реальная история-свидетельство. У него была неоперабельная опухоль поджелудочной железы, если я не ошибаюсь. Это было в те времена, когда еще не было продвинутых терапий, и его отпустили домой умирать, а дома ждала его маленькая дочка. И он каким-то образом пришел к визуализации и начал визуализировать каждый день, представлять себе, что эта опухоль тает как мороженое в тепле или как снег весной. А его дочка приходила к нему каждый день вечером перед сном и лечила его: давала ему поцелуй, который лечит. И через некоторое время опухоль растаяла. Этот человек потом долго жил и ездил по всему миру, рассказывая о своем спасении. Кто-то верил, а кто-то нет, это и есть личный выбор каждого, я лично выбираю – верить, и это меня греет уже много-много лет».

Что ж, будем работать! Если каждый день визуализировать опухоль, может, что-то и получится? Дайте мне полгода, и я скажу, работает эта штука или нет. Эксперимент не чистый, согласен. Есть еще химия и все прочее. Но если она уменьшится, то мой скромный вклад тоже нельзя будет отрицать. Обещаю визуализировать опухоль не менее часа в день.

Ну что, проверим?

 

Глава семнадцатая. И нужно лишь прислушаться к себе…

Я визуализировал опухоль, я боролся – не знаю с чем – сам с собой, со своей любовью к молочному шоколаду и дрожжевым блинам, со своим плохим настроением, со своей кислой миной, натягивал улыбку, искусственно создавал солнечный мир, в котором нет плохих мыслей. Я понял, что для того чтобы победить болезнь, надо принять ее, бороться изнутри, жить в пространстве сдвинутой нормы. Жизнь началась заново. Вы второй раз родились. У вас новая система координат, новое тело. Проблема в вашем сознании. Ваша внутренняя реальность, в которой вы сильны, бодры, молоды, счастливы, противоположна реальности внешней. Я не мог говорить, двигаться, глотать. Все через силу. Почему моя внутренняя речь так богата, гибка, разнообразна? Ведь про себя я импровизирую, иронизирую, жонглирую цитатами, поражаю всех их блеском, вдохновенно жестикулирую, а в жизни я едва могу произнести: «Привет! Как дела?»… У меня родники и озера внутренней речи! Тонны, десятки томов. А внешней – почти нет. Почему я хочу убежать и еле передвигаю ноги? Почему я не могу даже ударить по столу кулаком? Почему у меня нервы не выдерживают даже безобидной шутки, даже сентиментальной дряни? Такие вопросы НЕЛЬЗЯ задавать.

Жизнь обнулилась. Я запретил вспоминать себе, каким я был. Просто табу, нельзя. Это путь в никуда.

ЖИВИТЕ В НОВОЙ НОРМЕ.

Нельзя смотреть документальные фильмы про свою болезнь, читать книги, в названиях которых есть слово «рак», «онкология» (поручите это лучше своим родственникам). И нельзя стыдиться себя. Есть такое состояние, когда стыд обнуляется. Вы ведь ни в чем не виноваты! Вот я – хреново двигаюсь, не говорю, слюноотделение повышенное (могу пузыри надувать!). А стыда почти нет. Ну, я такой. Не моя вина.

Берегите себя! Не гуглите болезнь! А вдруг там печальная статистика? Кто знает! Гоните все мрачные мысли. Как только хоть одна мыслишка о том, каким вы были, прокрадется в ваш мозг, вы не вылечитесь, а снова морально заболеете. У вас психологический синяк, ментальный волдырь, воспаление мироощущения. Норма накладывается на вашу предыдущую жизнь. Вы сходите с ума! Вы не понимаете! Вы депрессуете! Зачем? Чего вы этим добьетесь? Все ваши воспоминания подконтрольны вам. Гоните их к черту! Они в любом случае являются ядовитым фоном вашей жизни, просачиваются в ваше подсознание. Одна ассоциация – и вот я уже вспоминаю, как я, сильный, молодой, рублю дрова, щепки летят во все стороны, руки пахнут смолой, чувствуют упругую тяжесть топора; или я играю в пинг-понг, гоняю противника в хвост и в гриву, мокрый, уставший, счастливый; или я целую девушку, провожу рукой по ее волосам… И я уже смотрю фильм, снятый на пленку воображения, про Кирилла Волкова, прокручиваю лучшие моменты, ставлю на паузу… Ведь помимо нашей ментальной памяти, есть еще память тела, когда каждый дюйм, каждый миллиметр напоминает вам о прежнем себе. Вы никогда не задумывались, что чувствуют старики? Оскар Уайльд сказал: «Наша проблема не в том, что мы стареем, а в том, что в душе остаемся молодыми». Как живут старики? В какой реальности? Где они молодые и счастливые? Где они влюбляются, «несут прекрасную чушь», весело строят коммунизм, не представляя даже отдаленно, что это такое? Или здесь, «где каждый шаг дороже ровно вдвое, где в ход идет, что раньше не считалось», где иных уж нет, а тех долечат… Ахматова написала стихотворение «Подвал памяти» – о том, как она спускается в подвал собственной памяти и осматривает его:

В самом деле, где дом? Где рассудок? Что такое реальность? Я думаю когда-нибудь написать рассказ о том, как старик бродит, вспоминая своих друзей, свою возлюбленную, идет по улице. Память о себе, о других наводняет его, он не понимает, где правда, где додуманность. Останавливается, замирая от воспоминаний, в грязной луже. Прошлое, как луна, освещает его, проникает в настоящее, пропитывает, путает реальность, как при эффекте накладных съемок. Он сам весь в прошлом, из настоящего торчит только курительная трубка да любимая трость…

Вы живете этой памятью, болеете ею, переживаете, думаете: «Почему я теперь другой?» Но надо с ней расстаться. Увы! Надо начать все с чистого листа. Не раздирайте рану вашей памяти, не бередите ее. Она начнет кровоточить, потом нагнаиваться. Пусть она заживет. Хотя бы чуть-чуть. Эта память все равно в вас, она никуда не убежит. Но сейчас пускай она подремлет. Вам нужно привыкнуть, приучить себя к новой норме. «Привычка свыше нам дана, замена счастию она». Как точно сказано! Именно привычка не дает нам быть счастливыми, задает наше представление о реальности.

Ведь норма – понятие относительное. Представьте, что у вас три ноги. Ну, вот представьте – не две, а три. Почему нет? Третью ногу тренируют, она загорает, на нее человек опирается. Он уже не может стоять на двух ногах. Падает. Вы не можете представить жизнь без третьей ноги. И вдруг вы ее теряете. И думаете: «Господи, если ты есть, если ты меня слышишь, верни мне третью ногу, я не могу без нее жить, не могу ходить! За что мне все это! Я не хочу-не хочу-не хочу быть двуногим инвалидом!!! Господи, сделай так, чтобы я вернулся в то время, когда я был с тремя ногами! Когда девчонки все завидовали моей третьей ноге! Когда я бегал, как ветер! Господи, пускай проснусь однажды трехногим».

А вот у вас две ноги, правильно? Вы инвалид? С какой точки зрения посмотреть. С трехногой – да! С двуногой – нет! С точки зрения лошади – вы дважды инвалид! Все зависит от той системы координат, которую мы выбираем… Норма, может быть, самое относительное, что есть на этом свете.

Вот телефон. Хорошо, если он айфон. Там много функций. А если вспомнить, что мы дико радовались кирпичу-телефону «Сименс» в 90-х? А когда-то люди говорили по телефону раз в месяц, в год, и были счастливы. А когда-то пользовались голубиной почтой, и тоже были счастливы. Значит, можно быть счастливым. Еще раз повторюсь:

ЧЕЛОВЕК САМ ОПРЕДЕЛЯЕТ РЕАЛЬНОСТЬ. Моя бабушка прочла до этого места и сказала, что скучно – опять одно и то же. Опять «реальность в нашем сознании». Да, опять! Я хочу, чтобы вы вбили себе в голову эту простую мысль, чтобы вы ходили и улыбались как дурачки, сами выбирали цвет вашей жизни, наполняли ее чем-то солнечным, настоящим, а не тоской, проблемами, обидами… Человек – это телефон. Скажете, что в XIX веке или в средние века не было счастливых людей? Да сколько угодно. Но без телефона, без автомобиля, без Google. Трудно поверить, но они не заказывали пиццу на дом! И были счастливы. Счастье имеет свойство опаздывать. Надо иметь мужество, чтобы написать, как Толстой в дневнике: «Я был счастлив 3 минуты». Подумайте, «три минуты»! Есть такой известный анекдот про писателя Платонова: «30-е годы. Голод. Мороз —30. Дворник гонится за мальчиком, который разбил окно футбольным мячом. Мальчик, улепетывая, думает: «И зачем мне было разбивать? Зачем вообще мне этот имидж хулигана?!! Хочу в конце концов быть, как мой любимый писатель Эрнест Хемингуэй – мужественным, сильным; на пляжах Кубы ловить рыбу. А не от дворников в этом городе убегать». В то же время где-то на Кубе Хемингуэй думает: «Как мне надоело это раскаленное солнце, эти потные кубинки, эта рыба, которая никогда не ловится, эти вонючие сигары. 24 часа в сутки жара, мозги плавятся… Махнуть бы сейчас в прохладный утонченный Париж, к моему другу Марселю Прусту…» В это время Пруст думает: «Господи! Как мне надоел этот Париж, эта смесь утонченности, эротики и искусства, эти куртизанки, эти сигареты «Житан»… Какое это все ненастоящее! Эх, махнуть бы сейчас в Россию и пить водку с моим другом Андреем Платоновым…» А в это время Андрей Платонов думает: «Догоню – убью суку!!!!!!!»» Мальчик, убегающий от Платонова-дворника, мечтает быть на Кубе, как Хемингуэй, тот – в далеком Париже, Марсель Пруст ненавидит Париж и мечтает приехать в Россию к писателю Платонову, а тот гонится за мальчиком… Где лучше? Где нас нет. Это все я к чему?

СЧАСТЬЕ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ГДЕ-ТО ТАМ. ОНО ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС.

Вот я болею… Мне, вроде, полагается страдать. А я хожу – отбрасываю тень, с лицом нахала, вполне счастливый; скромно любующийся собой и жизнью вокруг, своими друзьями, творящий помаленьку, созидающий по кирпичику свой маленький мир… Я когда-то написал стихи (точнее, стишки) про «Счастье», которые я почти забыл и которые случайно нашла у себя Варя Леонова. Стихи длинные, романтические, наивные, посвящены Варе. Заканчиваются так:

 

Глава восемнадцатая. Две очень крутые мысли

Ко мне недавно пришло письмо от моей подруги: «Я вдруг вспомнила одну историю. Может, тебе она тоже будет полезна. Еще когда я училась в школе, классе в 7–8, мне один раз нужно было нарисовать длинную прямую черту на доске. Не помню, для чего, может, я готовилась к занятию и чертила таблицу. Это была перемена или что – в классе никого не было. Это был класс истории. И вот, когда я пыталась нарисовать длинную прямую черту, но не получалось, и я ее все время стирала, в класс зашел учитель права и ОБЖ, тоже приписанный к этому кабинету. Очень хороший человек, по-хорошему мужественный, сдержанный и рассудительный. И вот он заходит и спрашивает меня, что я делаю. Я отвечаю: «Пытаюсь нарисовать прямую линию». А он мне: «Ты неправильно делаешь. Ты смотришь на мел, и поэтому получается криво. Когда рисуешь линию, надо смотреть не на мел и не на руку, а на ту точку, в которую тебе надо эту линию провести». Я попробовала – и правда, получилась прямая линия!..».

Я воспринимаю это как притчу, скорее. Жалко, что не я автор. В чем суть притчи?

Скажите, если в музыке будет звучать каждая нота через 20 секунд. Например, Моцарт. Это будет музыка? Нет. Это будет набор нот. Скажите, если читать текст по букве в час, вы поймете, о чем идет речь? Нет. Скажите, если пуантилистическую картину (пуантилизм – это когда пишут точками) смотреть вблизи, вы ее поймете? Нет. Понятен принцип? Нужно воспринимать музыку как целое, а не набор нот, нужно воспринимать книгу как текст, а не сумму букв, нужно отойти от картины.

ЕСЛИ ЗАДУМЫВАТЬСЯ О ПРОЦЕССЕ, ТО РЕЗУЛЬТАТА НЕ БУДЕТ.

Надо проводить линию, а не думать о руке. Не задумываться, а делать. Как только задумываешься – сразу не получается. В одном очень классном морском романе я прочитал, что однажды у моряка «салага» спросил, как он так передвигается, что его не тошнит? Тот подумал. И в самом деле, как? И его тут же затошнило. Если сороконожка будет думать о каждой лапке, то известно, что будет…

Как это помогает при болезни? Я гуляю. Часто сил нет, когда поднимаюсь на 5 этаж. Если я буду думать о каждом шаге, они появятся? Я тогда просто не дойду. А если я буду думать о чем-нибудь постороннем, а не считать ступеньки? Я могу пройти даже 7 этажей. Я понял это, когда страдал бессонницей. Ею страдают люди, которые думают, как бы заснуть. А как только думают о чем-то постороннем, засыпают. Когда я пытаюсь сказать слово, и у меня ничего не выходит, я представляю себе цель. Не думаю о процессе. И у меня что-то получается! Так просто!

НЕ ДУМАТЬ О ПРОЦЕССЕ. КРУТИТЬ КИНОЛЕНТУ, НЕ ДУМАЯ О КАДРАХ.

Очень многое создается автоматической привычкой, сформированной годами. Вот у меня очень большие проблемы с глотанием. Пью воду, а глотаю раз в 10 секунд. Пробовал быстрее – задыхаюсь, фыркаю, не могу. Но иногда я представляю себе, что у меня великолепный глотательный аппарат, и могу глотать даже за 8, за 7, за 6 секунд…

Но двигаться нужно поэтапно.

Я понял этот простой принцип, когда однажды решил, что все могу, захотел быстро съесть ужин и чуть не задохнулся. Поперхнулся здоровым куском пищи. Так что будьте аккуратны! Что касается души – «нужно лишь прислушаться к себе». Но упаси вас боже прислушиваться к собственному телу. Диагноз тебе говорит: «Прислушайся! У тебя онкология». И ты думаешь: «Да! Вот здесь болит и вот тут болит! И дышу хреново…» – началось! Мне кажется, можно погибнуть из-за простуды, если слушать свой каждый чих. А можно… Лучше расскажу вам одну историю. Гуляю я как-то возле пруда с алкоголиками и утками. Устал. Сел на лавочку. Мимо меня старик с одной ногой, на костылях. Шустрый такой! Раз прошел по асфальтовой дорожке в одну сторону. Потом в другую. Ну, думаю, крутой! Потом сижу возле пруда на следующий день. Опять этот старик! И опять он ковыляет туда-сюда. Ну, гигант!!! На третий день снова он. И тут я догадался:

ОДНОНОГИЙ ДЕЛАЕТ ПРОБЕЖКУ!

Можете спросить мою бабушку, я ничего не выдумываю. Мы его вместе видели. И сегодня он там. Понимаете? Он тренируется, он приказывает себе, что все, как надо! И если у него просить: «Как дела?», он, спорим, ответит: «Нормально. Не жалуюсь. ОК».

А вот другой случай. У мужика обнаружили онкологию. Он пишет мне: «Как я мало сделал! Что мне делать?! Я умру? Скажите, почему мир так жесток». Оказалось, что его опухоль доброкачественная, ее вырезали, но сделали психологическим инвалидом. Да не будет это звучать двузначно от меня, но ОПУХОЛЬ НЕ В ТЕЛЕ, А В ГОЛОВЕ.

Крутая мысль № 2. Мне пишет девочка, у которой онкология, что у нее адские боли. Двигаться не может. Что ей делать? Я говорю, ничего, потерпи, а сам думаю: «И правда, что ей делать?» Прихожу к Марине. Рассказываю ей, спрашиваю, что мне ответить? А она мне говорит:

– А почему она вам жалуется?

– ?

– Посмотрите глубже! Что стоит за этим? Вот если бы ей сказали, что она через месяц выздоровеет, она бы вам жаловалась?

– Нет.

– Почему женщины, миллиарды женщин испытывают нечеловеческую боль и рожают. И никто не жалуется… Потому что на свет появляется новое существо, и это такое счастье, ради которого можно все перетерпеть. Происходит рождение жизни. Мысли, фон наших мыслей окрашивает наш путь: если он к свету, то и путь светлый, а если к мраку – мрачный.

Потом меня девушка эта спрашивает: «Ну, если нужно страдать, я потерплю. Я ответил ей: «Если ты знаешь/думаешь/понимаешь, что все обойдется, что эти боли – процесс лечения, что они не просто так, тогда есть и внутренняя сила их пережить. Вьетнамские пытки американские солдаты переживали именно так: надеясь на спасение, на возвращение к нормальной жизни. Надежда – огромная работа. Когда такая боль, хочется стиснуть зубы и лежать калачиком. Ты очень мужественный человек, но надо еще чуть-чуть мужества, мужества не замечать болезнь, улыбаться сквозь боль, составить хоть какой-нибудь график, что-то начать делать, когда, казалось бы, ни на что нет сил, надеяться, работать, созидать».

Я интуитивно ощущаю связь между этими двумя мыслями, может быть фактически они об одном и том же. Прямая, появление человека… Сформулировать не могу. Лень додумывать. Может, вы поможете?

Из комментариев Нигера Хасанова

Может быть, не совсем в тему. По поводу мыслительного процесса. Сынишке после ужина надо сделать укол. За столом вместо того, чтобы есть, ребенок сидит и слезно рассуждает о вреде уколов. Спрашиваю: «Тебе не вкусно?». Отвечает: «Вкусно. Но укол все равно делать не надо». Пришлось сочинить сказку с вопросами: «Представь, что ты идешь по лесу. Где-то там есть потрясающе красивая машинка, на которой сможешь поехать куда угодно. И есть что-то страшное, но это страшное никто не видел. О чем ты будешь думать, идя по лесу?». Ребенок после минутного размышления останавливает выбор на машинке (о, мудрость пятилетнего мальчишки!). Но страшное его тоже заинтересовало – а что это? «Этого никто не знает, потому что тех, кто с ним встретился, больше никто никогда не видел. Те, кто думал о страшном, нашли его в лесу. А те, кто думал о машинке, смогли увидеть самые чудесные места на земле. Каждый получает то, о чем думает. Так что постарайся с удовольствием поужинать, думая о том, какие замечательные машинки нарисуешь после ужина». Получать удовольствие от простых действий, наслаждаться творческим процессом (неважно, что именно созидаешь – пишешь книгу или конструируешь новый механизм из старых деталей «лего») – это, вероятно, самое главное, чему мы можем научиться сами и научить наших детей. Когда-то давным-давно я поняла, что самое большое счастье – проснуться утром, встать на свои ноги, делать что-то своими руками и думать своей головой. Только опыт жизни «после диагноза» вдохновил на написание этого комментария… Спасибо Вам, Кирилл! С нетерпением жду новых глав.

Юрий Жогно

Если позволите, то, на мой взгляд, речь идет о фокусе внимания. На что я в данный момент обратил внимание – то и созерцаю. Но созерцаю я думая, мысля, то есть, вкладывая смысл в то, что делаю. Тут и поможет понятие «гештальта» – законченной структуры, завершенной, додуманной – имеющей определенный смысл для того, кто думает. А думание, как известно – деятельность. И очень не простая. За каждой мыслью стоит определенная установка = правило, по которому думающий переживает тот самый момент жизни. Вот и получается связка: фокус внимания – мысль, которая «принадлежит» предмету нашего внимания – смысл, который мы вкладываем в подобный предмет – установка, которая и определяет некоторые «подробности» – чувства, ощущения, поведенческие акты и интерпретации.

Алена Третьякова

Для меня боль – это крик души о помощи. Я прошу, чтобы вся нужная информация была передана моему бодрствующему сознанию… Когда болит душа, ей нужно как-то об этом донести. Варианты, когда реальность говорит о страданиях души мягко и бережно, были пропущены. Я об этом говорю не потому, что где-то слышала, а потому что с этим живу больше пяти лет… И верю, что только призвав внутри себя Божественные силы, активируя внутренние процессы самоисцеления, можно находиться в процессе без боли. Быть в себе, в настоящем моменте жизни, в любви, радости… Боль, страдания только в сознании <…> Сознание и есть наша реальность. Хочу сказать, что не всегда справляюсь, но справляюсь. И чаще ДА, чем нет. И знаю точно, что это моя реальность и я в ней ХОЗЯЙКА. Все-таки в сознании, которое мы осознаем, от боли отказываться нельзя. Она сигнал и друг. Она самая честная – всегда укажет, что же происходит на самом деле. Самое опасное – это иллюзия. И бесполезное внушение, что все будет хорошо. Конечно, будет. Только если осознать, для чего, в своей реальности, я САМА, только я сама и никто другой, организовала эту болезнь. Рак – болезнь души. Исцеление начинается с ДУШИ.

 

Глава девятнадцатая. О наших спорах

Я стал меньше спорить. По физическим причинам. Я почти не спорил, исчезла ирония, жизнь стала проще. Очистилась от сора наших дискуссий, нелепых дрязг, смертоубийственных обид. Я никого не обижаю. Просто не могу, при всем желании. Меня никто не обижает. Сидим, играем в игры, гуляем, смотрим телик. Если бы не страх и опухоль – идеальная жизнь. Нелепые, но все же попытки заняться созиданием. Так или иначе, споры прекратились. Правда, мам? А мы ведь так любим поспорить, доказать глупость другого, его неправоту.

Позволяйте другим быть глупее вас! Может быть, они талантливы и умны в чем-то ином. Почему, если вы прочли больше книг или у вас больше источников информации, вы лучше, умнее? Если человек хуже одевается, менее образован или бомж, невежда, это не значит, что он не заслуживает уважения. Вы что, бог? Вы знаете его сны? Его мысли? Позволяйте людям не знать! А может быть, они не хотят знать? Или вы сами заложники информации! Присоединение Крыма к России оказалось лакмусовой бумажкой нашей узости мышления! Оно доказало, что ИСТИНЫ НЕТ, ЕСТЬ ПРАВДА (мы с Мариной расходимся по этому вопросу)

Правда, сделанная из мои нервов, из мои слез, из меня самого. Когда по телевизору показывают женщину, у которой убили сына сепаратисты/майдановцы/русские/украинцы/просто какие-то военные, – это не ложь. Это может быть прикрыто ложью, да, передергиванием фактов, обобщением, просто дезинформацией, но это будет правда, та самая правда, за которую отдают жизнь. Одна из. Этих правд не одна, не две. Их тысячи. На этом и построена информационная война. В этом плане мы все зомбированные. Но правда не может быть абсолютная, какой бы прекрасной она не казалось, она относительна. Из-за Крыма все перессорились (меня и моих друзей это, слава богу, не коснулось). У украинской матери, у которой единственный сын идет на войну и которая его не пускает, одна правда, у сына, который не может не пойти сражаться за свою страну, своя. Есть только правда и все! Нет ничего абсолютного и неопровержимого!

БОЙТЕСЬ ТОГО, ЧТО ПРЕТЕНДУЕТ НА ЗВАНИЕ АБСОЛЮТА.

Даже заповедь «не убий» не является абсолютной. Можно представить себе тысячу вариантов, когда она относительна – война, эвтаназия, угроза собственной жизни, безумие…

Если человек на вас зол или несправедлив в споре, подумайте, почему? Видимо, он несчастен. В тюремном фольклоре есть постоянные мотивы жалости к себе. Это не попытка себя оправдать. Не только. Тюремный фольклор наивен. Во многих преступниках сидит обиженный ребенок. Дело в том, что для зла необходима причина. Злые люди глубоко несчастны, вы замечали? Я думаю, что у Сталина и у Гитлера было очень несчастное «уничтоженное», если угодно, детство (наверно, их часто били, обижали, эти дети не знали ласки и любви). Это породило комплексы, за которые расплатилось миллионами жизней все человечество. Это материал для психологов.

Мальчик бьет первоклашку, потому что его просто обидела мама – отодрала за ухо. Это затаенная обида, скрытая месть… А почему мама так поступила? Потому что на нее муж накричал, придя с работы, не обнял ее, не похвалил за ужин, на вопрос: «Как дела?» – ответил сухо: «Нормально». А муж счел, что не по-мужски грузить жену своими проблемами, рассказывать, что ему какая-то женщина нахамила в троллейбусе, что он безумно устал после работы. Признаться в этом – проявить мягкость характера. Он же мужчина! А почему ему нахамила женщина в троллейбусе? Потому что ее начальник наорал на нее при подчиненных, потому что она работает на двух работах, а денег все равно не хватает. А тут еще в троллейбусе все толкаются. А почему начальник наорал? Потому что отец в детстве орал на него, и он считает, что сильный тот, кто может унизить человека…

Что бы ни случилось, не кричите на детей.

Они вырастут, но их подсознание все запомнит. Обиды, которых в жизни больше, забивают нам подсознание, как ватой. Подсознание нас, взрослых, точнее, повзрослевших детей, научилось с этим справляться: оно очищается выбросом негативной и позитивной энергии в попойках, спортзале, на танцполе, в любви, в творчестве… Но очищается, видимо, не до конца. Поэтому мы злимся, обижаем других, хамим. Очень легко назвать «хамством» что угодно. Очень трудно подумать, почему нам хамят.

Если вам нахамили, значит, нахамивший сам унижен.

Вы когда-нибудь видели, чтобы счастливые люди хамили? Хоть раз? Я – нет. Хамят униженные, обиженные, которым не додали ласки, тепла и нежности. Пожалейте хама. Скажите: «Простите». Он поворчит-поворчит и перестанет. Не умножайте хамства своим хамством. «Хам» – очень высокомерное слово, слова «хамка» и «хамло» обнажают в нас самих скрытых хамов.

НЕ ВВЯЗЫВАЙТЕСЬ В БЕССМЫСЛЕННЫЕ СПОРЫ.

Прежде чем спорить, подумайте, почему ваш оппонент настаивает на том, что вам кажется абсурдом.

Однажды меня пригласили на день рожденья и предупредили, там будет очень умный, но очень резкий старик. Не спорь с ним! Старик действительно оказался очень умным. Мы выпили водки. Я опьянел. Он спросил: «А ты Высоцкого играешь?». Я сыграл «Баньку». Играл с закрытыми глазами, полностью отдаваясь песни. Открыл глаза. Все сидели молча полминуты. Он сказал, что Высоцкому в СССР хорошо жилось все-таки – «Мерседес», Влади, аншлаги… Я, слегка пьяный, пытался как можно мягче ему возразить. Все закончилось тем, что мы яростно спорили насчет Сталина (куда без этого?). Я что-то цитировал. Он неистово размахивал руками. У него были слезы на глазах. Он чуть не матерился. Вдруг он надел пальто и ушел в знак протеста. Я этого не ожидал. Теперь думаю, почему я был таким болваном? Зачем я его обидел? Почему я не понимал, что сталинизм – его молодость, радость, вся его система ценностей, вся его жизнь? Он с ними умрет. Как часто мы тратим себя на споры! Допустим, у вас больше информации, а может быть, просто другие источники. Или, скажем, мыслит человек стереотипами, считает, что во всем виноваты евреи/американцы/Чубайс/либералы/консерваторы/коммунисты/ «пятая колонна»/Путин – не важно («Нет, важно!» – скажет тот или иной ненавистник Чубайса или Путина). Ну, пускай себе верит! Ему так легче. Он упрощает реальность. Пусть. Это, если угодно, мудро – нельзя же разбираться с причинами каждого явления бесконечно. На то нам и даны стереотипы. Чтобы не тратить время на вещи, в которых мы недостаточно разбираемся. Нет, мы спорим! Доказываем, что он не прав. Хвастаемся перед собой. Обижаем людей просто так…

Меня редко обижали, 2 раза меня обидели очень сильно. Когда я был студентом, у нас была молодая аспиранточка, мы все ее жутко невзлюбили, боялись. Он была самой умной и самой злой из всех. Однажды она написала мне письмо, в котором меня втоптала в грязь. Помню слова из ее письма: «Вы, вероятно, полагаете, что филология – это значит много говорить. Еще более странно, что Вы пытаетесь произвести на меня впечатление Вашими познаниями в учебнике истории для 7 класса, составленном при Брежневе». Потом, во время болезни, я послал ей статью, она в ответ написала «Как замечательно, что Вы живы!», «Не можете поверить, как я рада, что Вы не умерли»… И т. д. Короче, от таких утешений спятить можно (слава богу, у меня сейчас иммунитет). Прислал ей страничку из моей книги, где описывается инструкция, как своими утешениями довести человека до депрессии. Она написала, что плакала, когда это читала. Разговорились. Оказывается, у нее аутизм, она не может представить себя на месте другого человека, пишет романы. Прислала кусочек своей новой книги. Если я что-то понимаю в литературе, говорю, что это чертовски талантливо! Лучшее, что я читал за последний год. Но реальность слова – это единственное, где она может почувствовать себя нормальной, убежать от себя… От того она и злая. Вот такая история.

Еще один случай. Написала онкобольная, хвалила меня. Я спросил о ее проблемах, но когда я приблизился к сути ее психологической травмы, вдруг написала страшные слова. Нет, не мат. По смыслу страшные. Не буду их повторять. Короче, нахамила, обидела ни за что. Я ее забанил (второй раз в моей короткой фейсбучной жизни). На следующий день получаю от нее на почту (слава богу, мы обменялись мэйлами!) два извинительных письма, трогательных, добрых, кающихся. Оказалось, она очень талантлива – фотографирует, пишет потрясающие песни и вообще очень хороший, но очень испуганный человек. А почему она мне нахамила? Зачем обидела? Потому что у нее больше не было сил. Потому что страшно! Потому что ни во что не верит! Даже в помощь со стороны! Даже в себя! Потому что депрессия навалилась, подмяла, взорвала что-то внутри нас самих… Если вас обидели, не обижайте другого. Подумайте, кто обидел этого человека. Начальник? Друзья? Родители? Судьба? В каждом из нас сидит некто, которого испугали, обидели, не защитили… Этот некто может превратиться в чудовище, но вообще это, как правило, маленький, беззащитный ребенок. Чтобы его разглядеть, нужны нежность и человечность. Но мы на него не тратим время, нам же некогда, нас самих могут обидеть…

Подумайте над этим.

Комментарии мамы «НИОТКУДА С ЛЮБОВЬЮ» (с)

Тем, кому не успела ответить Много писем в личку. У большинства «новеньких» одинаковые проблемы – страх. Вот у мужчины заболела жена; он – мужчина, но ему страшно. У девушки больна мама, семья пока не пережила первый шок. Еще письмо, еще…

Трудно пробираться сквозь заросли ужаса, отчаянья, слез и страха с маленьким фонариком надежды. Этот фонарик самозарядный: нужно постоянно качать рычажок, чтобы он светил. Фонарь «вечный», он будет работать всегда, нужны только силы, чтобы качать рычажок. Ваши силы.

Чем больше сил, тем ярче горит фонарь, освещая путь к здоровью. Поэтому первым делом вам нужно… заняться собой, привести в порядок нервы и голову. Да-да, именно собой и именно теперь! Сейчас вы нужны своим близким как никогда, и у вас должно быть очень-очень много сил, чтобы им помочь. Когда волчица убивает зверя, она прежде ест сама и только потом кормит волчат. Потому что если она оголодает и станет слабой, о волчатах станет некому заботиться. И отвлекайтесь как-то, хотя бы делами. Можно и фильм хороший посмотреть, вы же не на каторге, не приговоренные!

Вы сейчас меня не слышите или просто не понимаете: как это – отвлечься? Какой фильм, когда такое-такое! Ребята, это проблема не на месяц и даже не на год. Что же вы, несколько лет собрались рвать на себе волосы? И даже если так, что это даст в практическом плане? Да, в практическом, который не эмоциональный! Кто будет бегать по врачам и магазинам, готовить-убирать-колоть-лечить, если у вас все силы ушли на битье головой о стену?

Вернемся к эмоциям. К страху. В чем причина страха, чего именно вы так боитесь? Смерти? А откуда у вас уверенность в том, что этим закончится болезнь? Вы способны видеть будущее? Или вы – опытный онколог, который из многолетней практики знает, чем заканчиваются подобные случаи? Нет, дело в вашей непросвещенности, в отсутствии достоверной информации, в гипнотической «черной» магии слова РАК, которое одним звучанием вселяет ужас.

Вообще страх – это продукт депрессии, ее детище. Повод для депрессии у вас, разумеется, есть, да еще какой! Но согласитесь, вы ничего не сделали, чтобы с этой депрессией справиться.

Пора уже из нее как-то выбираться! Десятки раз и Кирилл, и я говорили: читайте Норбекова, Луизу Хей, самого Кирилла наконец! Экономьте свое время, не изобретайте велосипед. Вам нужно принять ситуацию, понять, что вы УЖЕ на дне, откуда есть только один путь – наверх. И чем раньше вы это поймете, тем быстрее начнете помогать родному человеку.

Наше будущее зависит от нас. Конечно, если Аннушка еще не разлила масло. Но во всем остальном – от нас. Нельзя постоянно молиться на врача, нужно работать параллельно с ним. Только больше, эффективнее, потому что вам в гораздо большей степени, чем врачу, необходимо стать здоровыми. Мысли предшествует событию и во многом предопределяют его. Значит, ваши мысли должны стать такими, каким вы видите будущее. Вот над этим и нужно работать.

 

Глава двадцатая. Советы бывалого

Мою маму часто спрашивают, как вести себя родным и откуда брать силы. Я позволю внести свои пять копеек.

Во-первых, поменьше говорить негативные слова. Мы смотрим сквозь слова, явления прирастают к словам. Слова «инвалид», «больной», «онкология», «рак» должны быть исключены из лексикона. Поменьше говорите частицу «не». Давайте задания больным, типа «вынеси мусор», «вымой посуду», «убери за собой», «отнеси на место». Пока они не найдут себе дело, занимайте их,

ЧТОБЫ У НИХ НЕ БЫЛО ВРЕМЕНИ НА ТОСКУ И ГРУСТНЫЕ МЫСЛИ.

Если они не двигаются, заставляйте делать зарядку для глаз, разминайте пальцы. Только ни в коем случае не утомляйте человека. Поймите, ему страшно. Тревожно. Он путается в своих мыслях. Если он кричит, ворчит, а вы ни в чем не виноваты, знайте, что он кричит от беспомощности, от того, что напуган, от того, что координация не та, слабость. Он как ребенок. Ему страшно от того, что он – не он. Пускай ворчит. И я ворчал. Это очень важный процесс. Выплеск негативных эмоций. Злость, гнев, обидчивость – это хорошие качества. Это признак борьбы. Самое ужасное – это равнодушие.

Не притворяйтесь! Онкобольные все очень тонко чувствуют. Если вы «наденете» улыбку, они сразу поймут, взволнуются, подумают, что что-то случилось. Они испугаются. Постарайтесь быть искренними.

Но если вы узнали о нехорошем результате обследования,

ДЕРЖИТЕ МОРДУ ЯЩИКОМ, как делает моя мама.

Скажите, что все хорошо. Это эффект плацебо. Внушите организму, что ему хорошо, и он начнет излечиваться. Найдите работу – больному и себе. Не опекайте больного. Опекой вы как бы посылаете ему сигнал: «Ты болен, я за тобой ухаживаю». Ухаживайте незаметно. Говорите о мелочах – тогда больной поверит, что вы живете не только заботой о нем. Значит, все не так плохо.

Итак, займите больного делом. Чем угодно. Лучше, чтобы он что-то создавал. Старайтесь, чтобы больной находился в сильной позиции. Не утешайте его, попробуйте, чтобы он вас утешил. Тогда он подумает, что он сильный, большой, начнет переоценивать реальность. Значит, вы победили треть болезни. Переоценка реальности дает очень много.

Вместе создайте расписание. Напишите, что он делает каждый час. Например, я пью травы, делаю легкую зарядку (хотя обычно забываю), делаю аффирмации, ем (для меня это равноценно путешествию) и т. д. Если он мало спит ночью, пусть досыпает днем. Обязательно гулять. Хотя бы один раз. Хотя бы. Если он не может передвигаться, пусть сидит на балконе. Самое главное – ОТКУДА ВАМ БРАТЬ СИЛЫ. От вас выздоровление зависит на 30 %, даже 40 %. Остальное – он сам. Если в ответ на все его недуги он будет встречать оптимизм и улыбку, тихий свет, он станет ими питаться. Он будет расти в здоровье. Он начнет заниматься, бороться, работать. В этом, конечно, очень помогают медитации, обретение спокойствия и упорядочивание собственных мыслей, контроль за ними. Попробуйте хотя бы минуту думать об одном и том же. Пытайтесь каждый день, и у вас получится. Вы станете как море – сильное, спокойное, большое… А больному – суетящемуся, тревожному, подозревающему все и вся – этого так не хватает, поверьте!

НАМ НЕ ХВАТАЕТ ВАШЕГО СПОКОЙСТВИЯ.

Еще один момент. Обращайтесь с больным бережно. Не рычите на него. Простите все его вины, не иронизируйте над его немощью, но шутите и иронизируйте над болезнью. Читайте Луизу Хей. Там все написано. Ничего прибавить не могу. Хотя она многое преувеличивает (скажем, что причины онкологии только психологические; это не так), но почитать ее полезно. Не гуглите болезнь. Гуглите: «Как выздороветь… Как излечиться от онкологии… Как победить рак… Чудесные выздоровления…». Это все вас очень поддержит и укрепит. Работайте над верой в победу. Нет! Вы не поняли!

РАБОТАЙТЕ НАД ВЕРОЙ В ПОБЕДУ!

Это очень-очень трудно. Особенно, когда врачи, не знающие ни черта о ваших внутренних ресурсах, пророчат всякую гадость. Верьте в победу, живите надеждой, стройте планы на будущее. Говорите: «Давай, выздоравливай скорее! Мы поедем туда-то или сделаем что-то». Приучайте «больного» заниматься, занимайтесь вместе с ним. Тогда он поймет, что он никакой не «больной», вылезет из кавычек, станет здоровым. Для того чтобы понять болезнь и бороться с ней, постарайтесь выписать все плюсы болезни, прикрепите «больному» рядом с расписанием дня. Пишите в соцсетях, делитесь опытом. Это моей маме очень помогло (так ведь, мам?). Вообще, это огромная работа! А вы как хотели?

Важен первый шаг, первый день работы. А потом – привыкаешь. Еще: смотрите только хорошее кино и лучше вместе. Хотя если «больной» захочет один, то пускай один. И самое главное – не тряситесь вы так. Поймите, что дождь и холод, наверное, «больному» вредят, особенно после химиотерапии, но если он захочет погулять под зонтиком в дождь или на даче прогуляться по росе, или побродить один, то немножко можно. Много – не знаю. А немножко можно. Вы должны соблюдать баланс между психологической помощью и медицинской пользой. Психологическая помощь очень важна, может быть, не менее важна для восстановления здоровья. Если «больной» не спит, а смотрит хороший фильм, надо взвесить – что полезнее: хорошее настроение или сон. Если у «больного» депрессия, хандра – то первое, а если вдруг проблемы с режимом – то, наверное, второе. А если он страдает бессонницей, и вы понимаете, что без фильма он не заснет?

Вообще, очень советую посмотреть фильм «1+1». Причем вдвоем. И поймете, что важно для «больного» (видите, я постепенно взял существительное «больной» в кавычки; у вас должно быть так же). Посмотрите и подумайте. А вообще это самый классный фильм, который я смотрел за последние пять лет! Полагайтесь на свою интуицию. Сердце подскажет, как себя вести. Вы же любите ваших родных. Вы спрашивайте, откуда брать силы. Из этой любви. Вы даже не представляете, на какие чудеса способна любовь! Так что поднимите пятую точку и засучите рукава.

Из комментариев

Ирина Кортиева

У каждого свой опыт борьбы с недугом. И причины болезни могут различаться. Через страх, наверное, проходили все. Но многие, сделав переоценку ценностей, начинают особенно любить жизнь. Так произошло со мной. Отчаянно захотелось жить, и каждый день стал для меня подарком. Но до этого были поиски чудодейственных средств, прощение обид, долгие копания в себе о том, что могло быть психологической причиной, обращение к вере и Богу (высшей справедливости, космосу – кому как больше нравится представлять себе Его). И вот, наконец, пришло понимание, что я должна жить, а не Доживать, выживать. Как? Притвориться счастливой – не прокатит. Я не знаю, как я смогла. Возможно, помог Бог. Я возлюбила каждый новый день, каждую травинку и паутинку, которую видела в лесу, каждое облако на небе я разглядывала, будто в первый и последний раз наслаждаюсь видом синего неба, я полюбила дождь, хотя это не моя погода, я готовила себе вкусности и читала, читала, читала… только позитивные книги, смотрела мультфильмы и комедии, закрыла тему болезни со всеми близкими. Я взяла кредит, застраховала жизнь, чтобы не подвести банк, и купила дачу (это было полное сумасбродство, как думала моя мама), но это было МОЕ лечение. Я жила несколько месяцев почти в уединении и встречала рассветы, дышала свежим воздухом и пила кристально чистую воду. Тогда я дала себе слово, что не закончу жизнь в больничной койке. Могла ли я тогда думать, что моя поломанная жутким разводом и болезнью жизнь когда-нибудь изменится?! Нет, я не испытывала иллюзий, неоперабелъностъ – это было очевидно и бесспорно, перспективы – только день сегодняшний. Спасибо и на этом. Однако мой позитивный настрой и жизнелюбие сделали свое дело. Стремительный рост опухоли остановился. Нет, она не исчезла. Но я – другой человек. Я влюблена, любима и через три недели готовлюсь снова стать мамой. Это новое неожиданное чудо, я уверена, сделает меня совершенно здоровой. Теперь жизнь приобрела новый смысл – жить ради ребенка несмотря ни на что. Теперь еще больше хочется жить долго и радоваться каждому дню. К чему пишу эту историю? Я, как и Кирилл, писала о многом, кое-что публиковала на литературных сайтах. Это вытаскивает из глубины души важные мысли. Возможно, помогает вырваться из лап отчаяния. Я хочу поблагодарить Кирилла, что он задумал таким образом помогать людям, за его доброе сердце, за то, что он тоже любит жизнь и делится этой любовью с другими. Я тоже, пользуясь случаем, поделилась своей историей, чтобы кто-то, кому это необходимо, почувствовал вкус жизни по-новому и продолжил свой путь, отпустив свою болезнь, как отпускают обиды. Мы помним их, но прощаем и отпускаем… и ЖИВЕМ ДАЛЬШЕ! ЖИВЕМ!

 

Глава двадцать первая. «От улыбки солнечной одной…»

Я в предыдущей главе употребил слово «любовь». Но что такое любовь? Как я ее понимаю? Однажды у Марины мы говорили о любви…

Марина: «Вот вы говорите – любовь. А что это такое?»

Ха! Если бы я знал, я бы давно получил Нобелевскую премию. Дать определение любви невозможно, сами знаете.

Я это подумал, а вслух только промычал: «Не знаю».

Марина: «Все очень просто: любовь – это акт создания».

Я задумался. Ведь любовь – действительно акт создания. Нельзя писать книгу, не влюбляясь в слова и в образы; дворник, который не любит снег, плохо уберет двор. Нельзя создавать, не любя. Нельзя любить, не создавая.

ЧЕЛОВЕК – БОГ САМ СЕБЕ.

Он создает и любит. Лев Толстой писал в каком-то скучном письме, что он пишет романы не для того, чтобы сказать, что есть добро и что есть зло, а чтобы мы «полюбляли жизнь». Попробуйте вымыть посуду, будучи раздраженным – вы что-нибудь разобьете. А если вы будете мыть ее с любовью, с удовольствием, она у вас будет такой чистой! Вот вам и акт создания.

Я знаю одну женщину, которая всех ненавидит: Высоцкий для нее – пьяница и наркоман, Пушкин – бабник и тунеядец, Есенин и Достоевский – вообще больные, Ван Гог – тот еще тот псих-ненормальный, Окуджава – грузин, Довлатов – армянин, Пастернак – жид пархатый, Искандер – абхазец. Почему это плохо, я так и не понял. Ну, короче, все! Если бы мы заговорили о Винни-Пухе, она бы сказала, что закомплексованный толстяк и дурной поэт. Такое у меня впечатление. Она сплетничает, буквально радуется сплетням, возможности сказать гадость. А любит она только Филатова. Я его тоже люблю, «но зачем же стулья ломать?». А вот зачем! Она – очень талантливый художник. Ее иллюстрации – произведения искусства. Но жестокие «нулевые» ее выкинули «за борт», и она осталась без работы. Что же ей остается? Только поливать всех грязью – она как бы реализует в этот момент себя, это для нее своего рода творчество. Но творчество злое. А что, если бы ей дали работу? Смогла бы она что-нибудь создать? Сомневаюсь. Это было бы не то…

ХУДОЖНИК НЕ ВОЗМОЖЕН БЕЗ ВЛЮБЛЕННОСТИ.

Или:

ВЛЮБЛЕННЫЙ НЕ ВОЗМОЖЕН БЕЗ ТОГО, ЧТОБЫ СТАТЬ ХУДОЖНИКОМ.

На какой-то момент. На секундочку. Но ради таких секунд мы живем. Давайте не экономить себя на чувствах! Влюбляйтесь – в книги, людей, путешествия, в города, в родных, умиляйтесь котятам и собакам, любуйтесь закатом и рассветом каждый миг, каждое мгновение. Оно пройдет, поймите! Будет другое, но не такое! Не бойтесь сентиментальности и пафоса! Одного 100-летнего старика спросили, в чем секрет его долголетия? Он ответил, что крутит романы с каждым днем. Новый день – новый роман! Влюбляется в жизнь, не может не влюбляться! И я завидую этому старику: ведь столько работы, дел, хандры, несчастий, обид – а он влюбляется! Тем и жив! А несчастные люди потому и несчастны, что ничего не созидают! Творчества нет!

ПРОГОНЯЙТЕ БОЛЕЗНЬ ТВОРЧЕСТВОМ.

Творчеством может быть все что угодно – рыбалка, ремонт автомобиля, протирание пыли, уборка, работа, даже песня! В этом мы все равны! И заметьте, как быстро это передается.

КАКОЕ СЧАСТЬЕ ТВОРИТЬ!

Как все улыбаются! Я заметил, что от смайликов у меня все улыбается внутри. Каждая клеточка, каждая частичка Кирилла Волкова, каждая молекула.

Мало кто знает, но смайлики изобрел Владимир Набоков. Погуглите. Их изобрел тот, кто никогда не хандрил, не унывал надолго! Был в самые жуткие дни неисправимым художником!

Вот 1925 год… несчастные эмигранты тоскуют по покинутой России, пишут мемуары, пытаясь продолжить ее, вернуться к ней. Читаешь их дневники, и становится по-настоящему страшно. А он – у которого отобрали все: Родину, язык, поместье, детство, убили отца – он пишет свой первый роман и называет его в рукописи «Счастье». Да-да, именно так в черновиках назывался роман «Машенька».

Или:

Набоков в 1939 году в оккупированном немцами Париже с женой-еврейкой и с ребенком, брат пропал. Денег нет. Совсем. А он пишет на стиральной машине (стола не было) за 2 месяца свой потрясающий роман «Истинная жизнь Себастьяна Найта». Потом он отказывается от своего языка, от своей репутации «первого русского писателя зарубежья» и эмигрирует в США, нищий, с семьей. Обнуляет все, что нажил, весь свой писательский талант, переходит на другой язык. А что такое для писателя перейти на другой язык? Потерять последнюю связь с Родиной? Отречься от своего имени? Он описал это сам («К России»):

Это он написал в 1939 году, когда был вынужден эмигрировать второй раз, порвать последние ниточки с русской культурой. Ему было страшно? Да! Почему он это все преодолел? Потому что был сильный? Потому что умел писать? Нет, потому что он умел творить. Любовь – это акт творчества. Он не мог не придумывать, не пародировать, не забавляться, его розыгрыши однажды чуть не стали причиной его смерти (никто не думал, что умирает, думали – разыгрывает, как всегда; чудом спасли), он гонялся за бабочками как сумасшедший; сочинял шахматные задачки, преподавал энтомологию, он придумывал себя – каждый день, каждый миг (читающие его интервью поймут, о чем я), писал «Лолиту», читал курсы по английской и русской литературе, переводил. Он удивлялся сам себе. У него было волшебное качество, которое мы почти потеряли:

ОН УМЕЛ ДУРАЧИТЬСЯ.

Иногда гениально!

Для того я его и изучал, чтобы заразиться этим! Потому что это расцвечивало мою жизнь, потому что его игра в жизнь, в текст очень помогает – особенно сейчас.

А Пушкин! Одни ссылки чего стоят! Только вдумайтесь: 1830 год. Холера, карантин, денег нет, он заперт с Болдино. Не знает, жива ли его невеста. С ума сойти! А у него «Болдинская осень». Ну что ты будешь делать! Такой наглости не ожидала даже Судьба! А она повидала всякое, поверьте мне… Пушкин нырял в творчество, как в спасительный бассейн, он все превращал в праздник. Знаете, что-то у меня получается! Чуть-чуть! Я просыпаюсь, открываю глаза, даже если не выспался, и думаю: «Какой же чудесный сон!», «Ура! Вот и новый день!» Я завтракаю и думаю: «Боже, какой чудесный завтрак!» Я гуляю, читаю книги, я дышу, впитываю от реальности все хорошее, все самое солнечное, читаю ваши чудесные письма ко мне… И еще одно. Я уже писал про женщину из Сингапура, Светлану Савину. Она мне очень помогла. Я про нее могу писать бесконечно. Но самое удивительное, что каждый ее коммент, письмо, даже совсем маленькое, заканчивается маленьким солнечным зайчиком в конце. Она подписывается, и каждый раз пишет два важных слова – «с любовью». И от этого так тепло на душе, так легко. Хочется думать, открывать, наслаждаться. То, что американцы называют непереводимым словом «enjoy» – «enjoy the day», «enjoy the night», «enjoy breakfast». Перевод – «наслаждайтесь, получайте удовольствие» – не совсем то. Я раньше думал, что американская улыбка – некая маска, чтобы не грузить окружающих своими проблемами. Но это не так. Я дружу со многими американцами, и они все вполне счастливые люди. Злые, добрые, глупые, умные, но – счастливые! Как им это удается? Они со всем справляются. У них в пуританстве есть установка на счастье, иначе попадешь в ад. А в православии? Кому мы поклоняемся? Если человек много страдает, он святой. Страдание очищает. Не знаю… Кого-то очищает, кого-то – нет. Вообще, я не вправе рассуждать о других религиях, поскольку по складу ума – буддист, а по вере – юджинианец. Но одно могу сказать точно: иностранца у нас узнаешь не только по одежде, свободе, громкости, но и по улыбке. Вот так! Так что «улыбайтесь, господа, улыбайтесь». В улыбке задействованы, кажется, 17 мышц. Они связаны бесчисленными нейронами со всем нашим организмом, самочувствием в конце концов, с настроением и здоровьем. Enjoy the day, с любовью,

Кирилл Волков

 

Глава двадцать вторая. О созидании

Я написал, как вести себя родственникам с больными, но как больным вести себя с родственниками? Главным чувством должна быть жалость. Да, я знаю, как вам тяжело, как вы измучены, как вам все надоело, но поймите, что вы находитесь в лучшей в каком-то смысле ситуации: вы можете что-то изменить ценой невероятного труда, ваши родственники, даже если жизнь положат на это, – не смогут. Поверьте, они и так делают все возможное, но главное зависит от вас. Как ни странно, как ни дико это звучит, но вы находитесь в более сильной позиции. Сначала они будут вашей опорой какое-то время, потом – вы. Я знаю по себе, что помощь психоаналитика нужна не только вам, но и вашим близким. Ворчите, злитесь, обижайтесь на мир, спрашивайте: «Почему я?» – это все нормальные реакции.

ВОРЧАНИЕ – ВАЖНЕЙШИЙ ПРОЦЕСС.

Ворчание – это злость на самого себя. А злость – первая ступенька борьбы. Потом она сменится чем-то конструктивным и созидательным. Борьба же – это восстановление здоровья. Как только ворчание и жалость к себе перейдут на жалость к близким – тут по щелчку пальцев начнется созидание. Я второй раз употребляю это слово. Что это такое? Чем отличается от «создания»? Созидание – не просто создание, а создание чего-то нового, фундаментального базового, наиважнейшего, утверждение вещи, явления в новом качестве, связанном с порядком бытия. Да-да, как ни высокопарно это звучит! Когда Гамлет говорит, что «порвалась связь времен» (а дословно: «Время вывернуло свой сустав, И я его невольный костоправ»), он противопоставляет распавшемуся, треснувшему по швам мирозданию свою способность созидать, создавать из хаоса космос, проверить бытие на прочность.

СОЗИДАНИЕ = ОСМЫСЛЕНИЕ = СТРУКТУРИРОВАНИЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ = ОЧЕЛОВЕЧИВАНИЕ = РОЖДЕНИЕ СВЕТА = СОЗИДАНИЕ НОВОГО БЫТИЯ.

Я это понял, когда попал в больницу после первой химиотерапии, когда для меня сдавали кровь те, кого я не знаю и кому я благодарен фактически жизнью (мам, напиши об этом). Я лежал, еле-еле ел, меня тошнило, было ужасно одиноко. Я целыми днями смотрел КВН по компу. Меня навещали друзья, но все-таки та неделя была самой тоскливой в моей жизни. Я дрожал от тревоги – все тело дрожало, будто бы я сидел голый на сквозняке. Были минуты, когда я пытался заниматься с воображаемой штангой, но безрезультатно. Но именно в эти минуты тревога уходила. Почему? Потому что я созидал. Сейчас бы я в подобной ситуации работал на созидание…

Расскажу вам историю из жизни моих любимых декабристов. Произошло это в 1825–1826 годах. Декабристов посадили в Петропавловскую крепость. В сырые темные гробы. Кто-то чуть не сошел с ума. Кто-то пытался покончить жизнь самоубийством (Анненков, дважды Свистунов). Дело даже не в том, что казематы не отапливались, что многие окна были замазаны краской, то есть фактически не было света, что там была жуткая сырость, потому что год назад в Петербурге было наводнение, а по стенам бродили стада тараканов и мокриц, дело в другом. Они, лучшие из дворян, блестяще образованные, привыкшие к балам и светским раутам, хозяева роскошных поместий, герои войн с Наполеоном, мечтавшие освободить Россию, не мыслившие без книг и дня, – они были погребены заживо. Там не было ни души. Свидание с охранником было счастьем. Вокруг только пустое, мертвенное пространство. Гигантские необъятные стены. И только ветер. Вы понимаете, как это

СТРАШНО?

Но я хочу рассказать об одном случае. Николай Васильевич Басаргин попал в тюрьму за участие в Южном обществе. Когда его посадили, он чуть не сошел с ума от ужаса. Он писал, что если бы его тогда вызвали в Комитет, расследующий их мятеж, то он за себя не ручался бы. Он боялся, что выдаст всех. Через несколько месяцев его вызвали, и он с абсолютной холодностью, полным самообладанием и даже некоторой иронией ответил на все вопросы следователей, ни кого не выдав. «Благодарю тебя, создатель мой, что ты дал мне возможность и силу преодолеть это гибельное настроение моих мыслей», – пишет он в «Записках». Что же произошло? Как он смог побороть ужас, отчаянье, хаос?

Приведу отрывок из его мемуаров:

«В голове моей еще было свежо все то, чему я учился. Память у меня тогда была хорошая, и вот я вздумал задавать себе вопросы по всем тем отраслям познаний, в которых я имел некоторые сведения, обсуждать и решать эти вопросы, как задачи или как предложения, которые я должен был приводить в исполнение. Вопросы эти были нередко чисто нравственные или религиозные; иногда задачи математические, иногда планы военных действий, административных мер, политических учреждений, промышленных предприятий. Я сначала определял данные, которые служили основанием моих соображений, и потом рассуждал и решал, как бы я распорядился и действовал этими данными для достижения такой-то цели. Я достал маленький обломок стекла, и он служил мне для того, чтобы отмечать на окошке, стене или столе то, что мне нужно было припомнить. Таким образом, я проводил по нескольку часов и мог продолжать свои занятия даже в темноте. Вставши поутру и помолившись мысленно богу (потому, что мне неприятно было наблюдение часового), я убирал сам постель и каземат, звал сторожа, пил чай, который он мне приносил обыкновенно в одно и то же каждый день время, потом приступал к своим занятиям до самого обеда. Отобедавши, ложился уснуть и, вставши, опять принимался за свое дело, начиная с того именно вывода, заключения или пункта, на котором остановился. В каземате я легко понял, как слепые и глухонемые научаются читать, говорить, слышать. Непостижимым покажется для тех, которые не испытали этого, как изощряются физические органы и умственные способности человека при тех случаях, когда отняты способы легкого и удобного отправления тех и других. Впоследствии многие из нас, проведя некоторое время в заключении, изобрели способ знаками сообщаться между собою чрез каменную, огромной толщины, стену, не обращая на себя внимания соглядатаев, с помощью такой азбуки, которую не легко даже придумать и объяснить на словах, а тем более передать ее другому (посредством легкого стука в стену) и потом употреблять ее для разговора. С этих пор мысли мои начали приходить в обыкновенный порядок, даже стали некоторым образом яснее, и страх сойти с ума, ослабевая мало-помалу, совсем прекратился. Духом я сделался даже покойнее, а убеждение, что эта временная жизнь ровно ничего не значит в сравнении с тем, что ожидает нас в будущем мире, и что не стоит даже думать о ней, окончательно укрепило мои нравственные силы».

Что сделал Басаргин? Он начал созидать. Он о-че-ло-ве-чил свое бытие, наполнил его искусственно созданным смыслом, превратил хаос в космос, если угодно. Он создал новый мир. О-значил его. Создал фактически новый язык, структурировал свое время (обратите внимание на железный распорядок дня). Он сам себя сравнивает с ослепшим, который вновь обрел зрение. Он смастерил модель своего мироздания при помощи стекла. Ведь текст – это модель реальности, ничего более. Не случайно герой романа Набокова «Приглашение на казнь» живет, пока пишет его карандаш. Он пытается утвердить себя в другом бытии – в бытии слов, записывает, выписывается, освобождается от самого себя. Посмотрите, как крепнет, наливается соком, пульсирует его «я»:

«Я исхожу из такого жгучего мрака, таким вьюсь волчком, с такой толкающей силой, пылом, – что до сих пор ощущаю (порою во сне, порою погружаясь в очень горячую воду) тот исконный мой трепет, первый ожог, пружину моего я». «Пружина моего я» – как здорово сказано! Именно она запустилась в Басаргине посреди мрака и ужаса. Созидание что-то рождает в человеке, освобождает его от проблем. Кусок стекла спасает. Бытие упорядочивается. Герой Набокова, как мы помним, в финале не погибает.

Итак, что бы я бы сделал, если бы вновь оказался в больнице. Режим. Я разбил бы день на максимальное количество отрезков. Я бы делал больше упражнений. Неважно, помогли бы они мне или нет, но я бы их делал. Я бы записывал свои мысли в ноутбук, писал бы книгу, эссе, что-нибудь… Почему я пишу книгу сейчас? Я перевожу мое прошлое в мир слов, освобождаюсь от него, созидаю. Творчество борется с тьмой.

10-летний Киплинг был очень одиноким (родители несколько лет жили в Индии, а его послали учиться в Англию), над ним так часто издевались, что от тоски и унижений он совершенно ослеп. Прозрел только через несколько месяцев. Все его творчество потом – что бы мне ни говорили – это утверждение жизни как борьбы слова с воспоминанием об этой тьме, это борьба словом с собственной слепотой…

Но что мы созидаем? До недавнего времени я пытался отгородиться от своего будущего, боялся увидеть себя в перспективе. А вдруг я умру? Ну уж нет! Лучше, думал я, буду жить в «здесь-и-сейчас». Но Марина считает, что отгораживаясь от будущего, я тем самым ставлю на нем крест. Надо созидать себя в будущем, на горизонте времени, утвердить себя, почувствовать будущее… И тогда там появится новый Кирилл Волков. Нужно идти к нему, прорастать в него, постепенно сливаться с ним. Когда человек попадает в полную темноту, он ее обживает постепенно, привыкает к ней, начинает различать предметы. Он сам себе точка отчета и сам себе будущее. Вне чувства ничего не существует.

Что ж, начнем себя создавать не только в настоящем. Вариантов-то нет!

 

Глава двадцать третья. Маме

Написал главу «О созидании» и не могу не написать еще одну Дело в том, что вчера сделали МРТ, и оказалось, что ничего не изменилось в опухоли. Химия ли не работает, я ли мало работаю, может, живу не на полную катушку, может что-то еще… Не знаю. Но кто сказал, что будет легко? Мы расслабились, когда за 4 месяца опухоль из злокачественной переросла в доброкачественную и после лучевой уменьшилась на треть. Сейчас ей надо сделать перерыв. Уменьшение не может быть постоянным. Кроме того, если учитывать, что она потребляет в 2 раза больше энергии, чем здоровые клетки, то стабилизацию можно тоже рассматривать как маленькую победу. Мама! Ты говоришь, что я не имею морального права давать советы, пока сам не победил. Да, я не сильный, не победитель, я многого не знаю, но если бы я победил, на меня бы смотрели снизу вверх, а так все понимают, что я один из них. Людям это очень важно, пойми! По законам боевика важно, что я не супергерой, а один из них. В «Великолепной семерке» есть герой-трус, который не может преодолеть свой страх, который буквально парализует его в момент перестрелки (как его звали, О’Райли?). Он ничего не может с этим сделать. И все-таки в финале спасает своего друга и перебарывает себя. И это впечатляет гораздо больше, чем все супермены на свете.

БОРЬБА С СОБОЙ – ЭТО НЕЧТО БОЛЬШЕЕ, ЧЕМ БОРЬБА С ВНЕШНИМ МИРОМ.

Надо перевести свою жизнь в другой режим. Как это сделать? Я не знаю. Медитации, занятия с Мариной, спорт, идеальное питание – надо дергать за все ниточки, сама знаешь. Созидать себя. Это страшно? Очень. Это страх художника перед белым листом бумаги. Когда я сажусь за компьютер, мне всегда страшно. Как из ничего может родиться что-то? Я не понимаю! Это выше моего понимания. Это я никогда не смогу объяснить. Да и не надо. Мне страшно, что

Теперь мне нужно создать нечто новое в реальности. Уменьшить часть себя. Может, не лучшую часть. Но живую и настоящую. Химия тут ни при чем, она лишь помогает. Основная работа – это я сам. А я не знаю, куда идти. Но должен создать сам себя.

Курсор жизни мигает. Вместо Enter можно промахнуться и нажать Delete. У меня есть только интуиция. Это уже много. Я ненавижу пафос, но когда он куплен такой ценой, это уже не пафос, а нечто высшее. Жизнь – не фильм. Ее нельзя остановить, перемотать, просмотреть заново. А если она и фильм, то бог – мой любимый режиссер, и он снял кино про потрясающий, нелепый, смешной, грязный, разноцветный, солнечный и тысячу раз прекрасный мир! Надо бороться за продолжение фильма! Даже когда свет уже почти погас, и зрители, так и не доев попкорн, валят из зала…

Книга держит меня на плаву, дает веру в собственные силы. У меня нет депрессии. Но чего-то не хватает. Я буду это «что-то» наращивать. Пока не знаю как. Но у меня есть любовь к жизни. Это козырный туз в борьбе со смертью. Она творит чудеса. Но как, как ее использовать? Я многое понял, но еще большее мне предстоит понять.

Это Путь. И надо его пройти до конца. И все-таки я благодарен болезни. За то, что она меня сделал таким. За то, что начал писать. Что-то во мне реализовалось, сгустилось, оформилось. Что ж! Болезнь сделала свою работу. Теперь дело за мной.

Твой сын, Кирилл

Комментарии к посту

Кирилл, спасибо за эту главу! Слова БОРЬБА С СОБОЙ – ЭТО НЕЧТО БОЛЬШЕЕ, ЧЕМ БОРЬБА С ВНЕШНИМ МИРОМ очень верны. Есть сильные люди, и ты один из них. То, что ты пишешь, помогает тебе и нам. Здесь много людей лайкают и пишут комментарии, но я знаю людей, кто не лайкает и не комментирует, а просто читает, имея такую же болезнь, это помогает им жить.

 

Глава двадцать четвертая. Химия – мой нелюбимый предмет

Но вернемся к нашим баранам, то есть ко мне после полугода болезни. Закончилась первая химия, доноры меня спасли (см. пост моей мамы). Понимаете, очень легко давать советы, но трудно это пережить. Моя жизнь вспоминается мне как безвкусное желе. Мутное, невнятное, вялое… Бесконечная хандра. Беспомощность. События в этом желе казались деликатесными ягодками. Попалась – уже хорошо. Мне устроили потрясающий день рожденья. Мои друзья сделали обо мне гениальный 10-минутный фильм. Мы продолжали химиотерапию. Сделали МРТ. Опухоль уменьшилась. Но появился какой-то контраст. Я не знал, хорошо это или плохо. Но опухоль-то стала меньше! Пошли к Кобякову. Он никогда не смотрел заключение, а сразу брал диск. Мы с затаенной гордостью ждали его реакции. Но Кобяков не обратил внимания на то, что опухоль уменьшилась, его интересовал контраст. Мама спросила: «Что это значит?». Он боялся, кажется, смотреть ей в глаза, посмотрел куда-то на краешек стола и сказал: «Ну скажем так… Это не очень хорошо». Когда безэмоциональный Кобяков говорит так, значит, дело… Я не успел додумать свою мысль, как мама мне сказала: «Кирилл, выйди, пожалуйста». И я вышел.

Что-то во мне подкашивалось. Ноги почему-то дрожали. Странно. Я думал: «Почему мама сказала «выйди»? Значит, все так плохо? У меня же доброкачественная опухоль. Почему они так долго? Почему левое колено дрожит больше правого? Почему они так долго? Может, ворваться с пулеметом и спросить, в чем дело?». Я не совсем понимал, что слово «ворваться» совершенно непригодно к моему состоянию. Прошла минута. «Господи, сколько еще? Надо переключиться. Надо думать о чем-то другом, нейтральном. Прошло пять! А я сижу. Они там что, в карты играют??? Так. Спокойно. Нога, не дрожи. Когда-нибудь мама выйдет». Я смотрел на ручку двери. Она шевельнулась. Мама вышла. «Все нормально», – сказала она и улыбнулась. Но по ее глазам я понял, что что-то не то. Не та была мама. Чуть-чуть, да не та. Не тот Кобяков. Не так светило солнце. Все было не так. Ручка двери отливала другим цветом. Воздух был другой. Мама сказала, что ничего не случилось. Контраст означает «некоторую злокачественность» (хорошее словосочетание!), но она якобы и не была абсолютно здоровой. От меня скрывали. В общем, я ничего не понял. Понял, что дело хреново. Надо ехать в Питер на ПЭТ.

Съездили. Сделали. Врач позвал маму. О чем-то тихо говорил, мама кивала. Потом подошла ко мне и сказала, что все нормально, контраста практически нет, просто нужно поменять химию. И улыбнулась. Я что-то почувствовал, но старался не придавать значения. Я не хотел ее допытывать. Ну, допустим, мама обманывает. Если я и узнаю правду, то меня это все равно не вылечит. А у мамы нервы. Я еще пару раз спросил и отстал. То есть я, если бы захотел, наверное, догадался. Но я, видимо, «сам обманываться рад»… Нужно было менять химиотерапию. Таблетки не помогают. Надо внутривенно. Привозят тебя в диспансер, красивый такой, и давай вводить химию.

Из записей тех месяцев:

Лежу я под капельницей, слушаю Жванецкого. Смотрю на большой белый потолок. Какая-то бабка лежит тоже под капельницей и молится: «Спаси меня, грешную». В общем, все с такими лицами лежат, как будто в метро в час-пик едут. Ну, понять их можно – полтора часа лежать. Вдруг откуда-то сдержанный полусмешок-полухрюк. Еще. Бабка перестала молиться. Оглядываюсь и вдруг с ужасом понимаю, что эти звуки издаю я. Опять ржу, уже во весь голос. Все онкобольные непонимающе смотрят на меня, и от этого мне еще смешнее. А тут еще Жванецкий. Умираю от смеха. Еле долежал, потом от смеха долго не мог объяснить маме, почему мне так смешно.

По поводу бабок с Библией.

МОЛИТВА – КОЛОССАЛЬНЫЙ СГУСТОК ЭНЕРГИИ.

Это равносильно медитациям, чтению мантры и китайскому цигуну. А может, и сильнее. Это подключение к чему-то высшему. Правильная молитва – своего рода транс, в который ты входишь посредством плача и ритмизованного дыхания. Сейчас мало кто правильно молится. В Древней Руси молились именно так. При молитве происходит высвобождение энергии такой силы, что в храме всегда чувствуется намоленность (верим ли мы в Бога или нет, но намоленность есть). Люди профанируют молитву Им очень страшно. В нее они прячут тревогу. Я их понимаю. Но молитва действует в сто раз сильнее, когда ты наедине с собой. Она невозможна без предельного сосредоточения, высвобождения себя. А в диспансере я то и дело встречаю людей с Псалтырью или Библией, которые читают просто для очистки совести, легко переключаясь в процессе на посторонние темы. Тогда не говорите потом, что молитва не помогла! Мы не знаем. Я не знаю.

НО КТО СКАЗАЛ, ЧТО ЕСЛИ Я ЧЕГО-ТО НЕ ЗНАЮ, ТО ЭТОГО НЕ СУЩЕСТВУЕТ?

Я, человек не особенно религиозный, верю в бога внутри человека.

Короче, в диспансере было очень скучно. И все с такими лицами! Только я один, наверное, ржу. Мы с мамой. Была еще пара веселых стариканов. Моя мама всегда говорит, что видно, кто настроен на победу, а кто – нет. Сидят люди. На лицах написано: «Я инвалид». Приходит какая-то женщина, лысая, с трудом ходит, но спокойная, улыбка до ушей. И сразу видно, что она выздоровеет.

Не могу утверждать, что настроение обуславливает здоровье, но то, что оно способствует здоровью в очень большой мере – это факт. Тут врачи, я думаю, со мной согласятся. Более того – и здесь со мной врачи уже, наверное, не согласятся, но если бы я верил врачам, меня бы давно уже не было.

ЧЕЛОВЕК МОЖЕТ САМ РЕГУЛИРОВАТЬ ЗАВИСИМОСТЬ ЗДОРОВЬЯ ОТ НАСТРОЕНИЯ.

Я не умею. Но знаю людей, которые умеют. Их очень мало, но они есть. Я – не они, к сожалению. Если научусь, напишу. Самое сложное – после химии. Поднимать все эти лейкоциты, восстанавливать кровь. Часто тошнит. Температура была пару раз. В общем, надо быть к этому готовым.

Как вам такой сценарий: В стране Артерии жестоко подавляется восстание лейкоцитов. На помощь им из дальних областей приходят базофилы и эозинофилы. Они почти доходят до столицы, народ постепенно переходит на их сторону, считая их истинными принцами крови. В столице Артерии сидят лимфоциты, которые ненавидят всю аристократию, этих принцев голубой крови, но зато пользуются любовью простых ремесленников и плебса (типа республиканцев в США). Лимфоциты заручатся поддержкой тромбоцитов. Полицейские отряды моноцитов мечутся, не зная на чьей стороне быть. Сомневаются. Конец в духе Тарантино, помноженного на «Меланхолию» Фон Триера. Приходит госпожа химиотерапия и мочит всех без разбора – тромбоциты, лейкоциты, моноциты, лимфоциты, базофилы, эозинофилы – всех. Титры.

Вот такие экшены я смотрел каждые 2 недели в течение 8 месяцев. Последний раз была температура, рвота, даже пить не мог. Говорю себе: «Я сильный, я сильный. Не думать о тошноте, а то точно стошнит. Я сильный. Где мой блевотный тазик? Вот здесь, в 20 сантиметрах от меня. Но эти 20 сантиметров нужно преодолеть. Дотянуться. Сил нет совсем. Но я сильный», – приказываю я себе, еле-еле дотягиваюсь. Меня рвет. Прошло 3 дня. Я уже хожу. Делаем шашлыки. Смотрим кино. У нас гости. Я желаю всем, у кого химия, запомнить только одно: пускай кажется, что это навсегда, пускай вам неимоверно плохо и вас выворачивает наизнанку, знайте

ЭТО ПРОЙДЕТ! БУДЕТ ЛЕГЧЕ.

Комментарии мамы

Мой пост от 28 августа 2013

Это была наша первая химиотерапия. После нее мы, в соответствии с указаниями врача, еженедельно сдавали кровь. Я тогда еще не разбиралась в гематологии, не умела «корректировать» показатели. Кобяков сказал, что тромбоциты не должны опускаться ниже 70, лейкоциты – ниже 3. Примерно такими они и были. Но через неделю – опа! – тромбоциты 4,1, лейкоциты 1,2.

Кобяков кричит – быстро в больницу! Нужно срочно влить тромбоцитарную массу. В Бурденко она будет только через несколько дней, поэтому нам нужно лечь в Боткинскую. Надавила на «скорую» – Кирилл сейчас именно в Боткинской.

Нас 4 часа «мариновали» в приемном отделении – никто не хотел брать к себе онкобольного. В начале девятого (!) положили, наконец, в терапевтическое отделение. В восьмиместную (!!!) палату, где все чихают и кашляют… А Кирилл после химии практически без иммунитета. На следующий день перевела его в двухместную палату, где Кирилл лежал один.

Ладно, ждем дежурного врача – нам же СРОЧНО нужно переливание! Объяснила медсестрам, НАСКОЛЬКО срочно, прошу, требую, даже кричу – и врач прибыл. Осмотрел, пообещал… Вышла покурить, возвращаюсь, Кирилл уже под капельницей. Спрашиваю – что вливают? Антибиотики! Я бегом к сестре – быстро уберите капельницу, под мою ответственность, расписку дам, но сначала уберите! Капельницу сняли. Я – к дежурному врачу: для чего антибиотики? У нас и так иммунная система на нуле!

– Это назначение иммунолога, у вас же было 38,5.

– У нас БЫЛО 38,7, сейчас 37,1. Вы всегда сбиваете субфебрильную температуру литром антибиотиков? Еще и после химиотерапиии? Капельницу с антибиотиками убрали, я подписала на эту тему какие-то бумаги…

Начала размораживать тромбоцитарную массу для вливания. А Кирилл зевает – одиннадцатый час, спать хочется… Я уехала в половине 12-го. Капельницу с тромбоцитами поставили.

Дома заварила жостер, настой китайских грибов, замочила орехи для орехового молока и зеленую гречку для каши – завтра все отвезу Кириллу. Утром выжала облепиховый сок, сварила суп, разогрела кашу – и все в термосах в больницу.

Утром следующего дня зав. отделением сказал, что Кириллу дважды перелили тромбомассу (на фига им летальный исход?), но больше «материала» нет! В фонде «Подари жизнь», курирующего в Боткинской детскую гематологию, подтвердили, что в банке крови тромбомассы нашей группы действительно нет.

Срочно нужна донорская кровь! И много: одну порцию тромбомассы готовят из крови шести доноров. А нам нужно 9 порций. И отбраковка по донорам примерно 1:4. В общем, мне нужно быстро найти примерно 210 (!) человек с первой группой, резус + (другую группу крови «на обмен» не принимают). Тогда, с учетом отбраковки, останутся необходимые 54 донора.

Такая вот задача: уговорить 210 человек! У меня даже знакомых в таком количестве не наберется! И я крикнула в Фейсбук. Практически заорала:

«Кирилл ВТОРОЙ день не получает тромбомассу – в отделении переливания крови ее нет! И в Городской станции переливания крови тоже нет! Напомню, у моего сына тромбоцитопения четвертой (последней) стадии. Ребята, пожалуйста, ПОМОГИТЕ!»

В итоге появились много, очень много Людей, готовых приехать завтра к 8 утра и сдать кровь.

Я подошла к делу серьезно: сдавшие кровь звонили (писали) мне, сообщали ФИО и номер справки. Эти записи я отдавала врачу – помощь была адресной, и нужно было проконтролировать, чтобы кровь не ушла «налево» (есть в нашей стране такой прибыльный бизнес «на крови»). Люди шли и шли… Через несколько часов на станции переливания даже вывесили на дверь записку: «Кровь для Волкова больше не принимаем!». Кстати, из всех этих прекрасных людей мы с Кириллом знали лично человек 10!

Из моего поста:

РЕБЯТА, ВЫ ЭТО СДЕЛАЛИ!!! Прекрасные неравнодушные люди, преимущественно незнакомые, совершили невозможное – спасли моего сына. Благодаря ВАМ, крови, сданной ВАМИ, Кириллу стали регулярно переливать тромбомассу. После первого вливания уровень тромбоцитов вырос до 74, после второго (вчера) – 111, после сегодняшнего – 229! В общем, нас завтра ВЫПИСЫВАЮТ!!!

Да-да, я сама не поверила, но аж три врача сказали, что «у Кирилла нет необходимости в дальнейшем пребывании в стационаре». Сданная ВАМИ кровь не пропадет, я отдала ее детям из «Подари жизнь». Уверена, что вы не против! ЕЩЕ РАЗ СПАСИБО ВАМ!

Из перепостов

Svetlana Shmeleva

Елена Волкова и ее сын Кирилл последние месяцы борются с его опухолью. Героически. Сейчас остро нужна, казалось бы, мелочь – распространенная группа крови – первая, положительный резус. Мама Кирилла уже обзвонила всех известных доноров, сделано несколько сотен перепостов – но прошло несколько дней, а доноров так и нет в достаточном количестве. В то время как у Кирилла очень низкие тромбоциты. Пожалуйста, помогите.

Vera Kastrel

В банке Боткинской нет 1 +. Менять не на что. Иначе бы давно стояли там в очереди. Давящее бессилие. Вот так. Еще не все активно пользуются ФБ. Пожалуйста, позвоните на мобильный всем, кого вы подозреваете в наличии 1+ или в не слишком активном использовании соцсетей.

Светлана Колосова

Срочно нужна кровь для Кирилла Волкова. Знаю, ему и его неустанно сражающейся с болезнью сына маме Елене Волковой многие по-разному и как могут помогают, как и мы, но нужной группы крови в нашей семье нет. Нужна только 1+. И срочно!

Андрей Портанский

Друзья, прошу помочь хорошему человеку Кириллу. Он и его мужественная мама очень много всего делают сами, но есть вещи, которые от них не зависят: например, количество крови его группы и резуса в больнице. Я сам вчера сдавал кровь для Кирилла и могу подтвердить, что врачи просто в шоке от того, что у них сейчас пустые холодильники. Это тот случай, когда каждая конкретная сдача крови – на вес золота.

Natalia Loseva

ВНИМАНИЕ! Ребята, если СРОЧНО не найти доноров, потеряем парня. Сделайте перепост, сдайте кровь, спросите друзей и родных. ОЧЕНЬ важно.

Кирилл Головастиков

Дорогие друзья, такому же филологу как я, только лучше, очень нужна кровь – первая группа, положительный резус. Это друг моих нескольких самых близких друзей. Не знаю точно, что значит «Кирилл второй день не получает тромбомассу», но звучит очень страшно.

 

Глава двадцать пятая. Измени себя

БЕЗУМЦЫ, КОТОРЫЕ РЕШИЛИ, ЧТО МОГУТ ИЗМЕНИТЬ МИР, МЕНЯЮТ ЕГО.

Это из рекламной компании Стива Джобса 1997 года. Сам Стив Джобс, невротик, гениальный менеджер и дизайнер, не смог победить онкологию. Он мало боролся, хотя и излучал оптимизм. Но на одном оптимизме далеко не уедешь. Когда пульмонолог попытался надеть умирающему Джобсу маску, он ее гневно сорвал, пробормотав, что ему не нравится ее дизайн, и попросил принести пять других вариантов маски для выбора наиболее удачной. В этом весь Джобс.

Но если вы решили изменить не мир, а себя, свой мир, то не нужно никаких безумств. Вы страдаете и чувствуете себя несчастным по одной причине —

ВЫ НЕ СИНХРОНИЗИРОВАЛИ СВОЮ РЕАЛЬНОСТЬ С РЕАЛЬНОСТЬЮ ВНЕШНЕЙ.

Как айпод. Вы не приняли ее. Скажите, если современного рыболова унесет на лодке в открытый океан, без еды и питья, что с ним будет? Конечно, он умрет, но не от жажды и голода. Передо мной книжка «За бортом по своей воле» Алена Бомбара. Только начал читать. Потрепанная, старая. Страницы пахнут. Открываю предисловие. В нем говорится следующее: «Значительная часть унесенных в море гибнет потому, что они поверили в неизбежность своей гибели. Поверили – и погибли. Не от голода или холода, не от стихийных условий, представлявшихся непреодолимыми, а просто от страха, безволия, от кажущейся бесцельности борьбы за свою жизнь и жизнь своих товарищей по несчастью. <…> Жертвы легендарных кораблекрушений, погибшие преждевременно, я знаю: вас убило не море, вас убил не голод, вас убила не жажда! Раскачиваясь на волнах под жалобные крики чаек, вы умерли от страха», – пишет сам Бомбар. В предисловии сказано, что древние полинезийцы, потеряв по той или иной причине корабль, проводя в океане без компаса по 2 месяца, добывали рыбу, птиц, пили морскую воду и возвращались, истощенные, но живые. Человек может привыкнуть ко всему, даже к соленой воде, и спасти организм от обезвоживания. Ален Бомбар – не рыбак, не спортсмен – пересек за 65 дней один на маленькой надувной лодке Атлантический океан. Питался рыбой, планктоном, пил дождевую влагу, росу и морскую воду. Принципиально, что он не герой, не Тур Хейердал, к примеру. Это обыкновенный человек. Он своим примером дал нам понять, что и слабый может быть сильным. Я по себе знаю, как хочется назначить кого-то героем. Смотря снизу вверх на других, мы как бы снимаем с себя ответственность. Мы говорим себе: я же не супергерой, я слабый, очень слабый человек. Что я смогу? Как я смогу?

ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, КАК ЖЕ Я СМОГУ?

Не знаю. Кажется, есть только один способ. Делай свое маленькое дело, делай, делай, делай, с перерывами, с сомнениями, наперекор всем врачам и диагнозам, критикуя себя, даже с отчаяньем – это нормально, но делай – и все. И когда-нибудь все получится.

КОЛИЧЕСТВО ПЕРЕХОДИТ В КАЧЕСТВО.

Ваша улыбка – искусственная маска – становится радостью, ваши усилия складываются в силу, ваш настрой складывается в настроение, настроение – в мироощущение, мироощущение – в мировоззрение, в борьбу, в выздоровление.

Как быть, если вы очутились в океане болезни? У вас есть только весла, снасти и лодка. Надо грести и грести, принять реальность и бороться, пить дождевую воду и т. д. Приспосабливаться.

Я очень хандрил. Друзья, подарки, фильмы – это все, конечно, классно, но хандра не исчезала. Я делал все на автомате. У меня было такое чувство, будто бы я отсидел или отлежал душу. Вроде все чувствовал, все понимал, но был глубоко несчастным. Страх превратился в тревогу и поселился во мне. Обосновался надолго. Напоминал о себе. Он был как бы водяным знаком моей жизни – вроде и тревоги нет, и улыбаешься, и смотришь сериал «Оттепель», даже ешь любимые пельмени, – но чуть поднимешь на просвет свои чувства – там страх. Страх по-прежнему со мной. Он меня не предаст, не отпустит, не выйдет на пару деньков погулять. Я прогнал страх из моего сознания, но из подсознания его ничем не выгонишь. Он там надолго.

Я стал спокойным, ощутил какое-то равновесие, но не мог говорить. Я, который всю жизнь выкручивался на экзаменах, забалтывал профессоров. Море ассоциаций, скромные фейерверки мыслей, фонтанирующие идеи, я пародировал, говорил голосами всех, пел, корчил рожи, балагурил, шутил… Я приходил к своим ученикам по английскому не чтобы их научить. Я обучал английскому, но английский был только формой, не целью. Строка из учебника была не самоцелью, а лишь поводом. Я с ними спорил о философии, о кино, о Путине, об эмиграции, об образовании, о поэзии, цитировал что-то. Они мне были интересны. Я смог даже с воспалением легких защитить диссер. Потому что хотел поделиться тем, что я открыл. А открывал я постоянно что-то. И вот мой голос выключили. Почти.

MUTE

Наступила зима. Одевание стало мегатрудным. Как облачение в латы. Мне было так тоскливо, что я думал – может, на йогу походить, отвлечься. Она у нас в соседнем доме. Нужно было что-то конструктивное. «Один день из жизни гения» внес какое-то движение, но этого было мало. Каждый вечер я ложился и сквозь аудиокнигу думал, что надо собраться и написать классную книгу о Набокове на основе диссера. Но сил не было. Моральных. Помню Новый год. Я изредка улыбался. По телику крутили ересь. Потом новогодние праздники. Телик оживал. Но я с ужасом ждал окончания праздников. Телепрограмма стала моей Библией. Короче, хандра брала свое. Я жил, во всех смыслах, в онемевшей действительности. Приехала Аля Серегина, моя одноклассница. Ты помнишь, каким я был? Глаза тоскливые-тоскливые, улыбка неестественная. Ты мне мудро посоветовала повесить расписание, делать упражнения, развиваться, вселила некую уверенность. Но, оказывается, дело было даже не в этом. Это ведь все внешнее. И кто бы мог подумать, что через месяц я буду смеяться совершено искренне, захлебываться от смеха, смеяться и чувствовать себя счастливым. Хандра просто исчезнет, я оживу, я полюблю этот мир, мне не нужна будет никакая йога. Минус сменю на плюс. Как это чудо произошло? Расскажу в следующей главе. Пока принимаю ставки, что же все-таки случилось.

Комментарии мамы

ЭКСПЕРИМЕНТ НА СЫНЕ

На этот раз не о травах – о полезных добавках для онкобольных. Люди спрашивают, что я еще даю Кириллу. Про диету, китайские грибы, свекольный сок и прочее я уже писала. Еще мы пьем:

– силимарин (экстракт расторопши) – для поддержки печени, особенно при XT;

– витамин В12, курсами – для нервной системы (сама тоже пью, мне точно не помешает);

– мелатонин, 15 мг на ночь – гормон эпифиза, регулятор суточных ритмов, считается противоопухолевым средством;

– селен, магний, цинк, фолиевую кислоту;

– полиненасыщенные омега Зиб кислоты (комплекс витамина F) плюс мононенасыщенные омега 9 – профилактика и лечение онкологии (мы принимаем комплекс, где содержатся все три вида кислот);

– АНСС по 500 мг 2–3 раза в день курсом в три недели – иммунная поддержка. В состав входят шиитаке, маитаке и рейши (для тех, кому лениво заваривать китайские грибы). ВНИМАНИЕ при XT: не рекомендуется принимать с ондансетроном!

– ресвератрол 200 мг – сильный антиоксидант с выраженной антиканцерогенной активностью;

– коэнзим СО Q10 – подавляет рост опухоли. Правда, слегка снижает вязкость крови;

– куркумин (биофлавоноид) – много, по 1 г 3 раза в день! Можно, конечно, принимать порошок куркумы, только обязательно с черным перцем. Подавляет рост злокачественных опухолей, в частности, глиобластомы;

– также при и после химиотерапии можно пропить курс клеточного регенератора «Форте» (Cell Regenerator Forte) IP-6 с инозитолом, он усиливают активность белых кровяных телец (ну, тут по результатам анализа крови).

Конечно, влияние вышеперечисленного на опухоль невозможно подтвердить документально. Но мы после прохождения 2-месячного курса этих добавок сдали кровь НА ВСЕ – все показатели в норме, включая селен, магний, цинк и фолиевую кислоту! Правда, тромбоциты были на нижней границе нормы из-за приема коэнзима, но мы параллельно неделю пропили содекор, сейчас и тут норма.

 

Глава двадцать шестая. Творю, что хочу

Что дало мне силу? Я понял, что мне не хватает коммуникации и творчества. Стал активным пользователем Фейсбука. Это уже кое-что. Я стал обдумывать посты, кидался в дискуссии. Но гораздо важнее, что у меня появился постоянный волшебный друг, с которым я общался почти каждый день «ВКонтакте». Ее зовут Света. Не знаю, сколько получится томов, если опубликовать всю нашу переписку, но думаю, что больше пяти. О чем мы только не говорили! Мы спорили о литературе, о Бродском и Блоке, Михалкове, китайской и японской поэзии, о Пушкине, Толстом, Чехове, о функции литературы в нашей жизни. Говорили о языках, о возможностях репрезентации в слове и в образе, о возможностях рекламы.

Мы рассуждали о кино, о любимых фильмах и актерах, размышляли о судьбах филологии, о науке, о гуманитарной мысли. Мы думали о здоровье, спорте, йоге, схлестывались по поводу Путина, Украины, Ксении Собчак и Познера.

Мне было безумно интересно. Света познакомила меня с прекрасными людьми. С ней невероятно тепло. Я называю это – светотерапия и прописываю ее всем. Среди километров нашей переписки мы, кажется, не говорили только о наших болячках. Может, чуть-чуть. Как о чем-то постороннем. Маме меня поддразнивала: «Иди, пиши своей Свете!»

КОММУНИКАЦИЯ – ВАЖНЕЙШЕЕ СРЕДСТВО БОРЬБЫ С БОЛЕЗНЬЮ

Она отвлекает. Коммуникация вернулась, но я все равно хандрил. И вот однажды я задумал пародийную пьесу на «Один день из жизни гения». Я всегда пишу на всех пародии, и на себя в том числе. Не могу иначе. Сюжетец годится для капустника. Автор пишет о Пушкине, а затем меняется с ним местами. Пушкин идет к пушкинистам, влюбляется в девушку, а Автор едет на бал. Такова исходная диспозиция. Я стал обдумывать, улыбался про себя, оттачивал сцены. Мне было дико смешно. Я засыпал и сочинял, ел и сочинял, смотрел телевизор и думал, я постоянно глупо улыбался. Творчество налетело на меня, как весенний порыв ветра, сбило с ног, повалило, взбудоражило и осчастливило. Ну и вот получилось в таком роде:

Первая сцена

Автор: В ночь на 8 сентября 1826 года в Михайловское прибыл фельдъегерь, который без сна проскакал 393 километра за два дня для того, чтобы доставить Александру Сергеевичу Пушкину письмо от генерала-фельдмаршала Ивана Ивановича Дибича.

(Михайловское, 6 сентября 1826 года, 6 часов утра, сеновал, сумерки; в стогу Пушкин и крестьянка; входит фельдъегерь)

Пушкин (приветствуя фельдъегеря): Ты ли это, брат Пущин?! Как ты разжирел! Да, в Лицее ты был другим! Моя первый друг, мой друг бесценный, И я судьбу благословил, Когда мой дом уединенный, Печальным снегом занесенный… Занесенный. Что там дальше? Блин!

Входит Арина: Твой колокольчик огласил. Это программа 8 класса, Саша.

Пушкин: Дожили… Себя забывать начал. Слышал бы Пущин!

Арина: Да какой же это Пущин! Это фельдъегерь и, судя по всему, с секретным предписанием.

Фельдъегерь: Находящемуся в псковской губернии чиновнику 10-го класса Александру Пушкину всемилостивейше позволяют отправиться в Москву на аудиенцию с Императором.

Пушкин: Лопни моя бакенбарда! Неужели? Закончена моя псковская ссылка, наконец-то завершен период романтизма, а реализм получит свое уверенное и благополучное оформление, в обрамлении народности и историзма! Взглянем на трагедию взглядом Шекспира! Через 5 лет я напишу «Евгения Онегина», лучшую лирику, «Я вас любил…», что там дальше по программе? В общем, лучшие свои вещи. А там и Болдинская осень не за горами, женитьба, четверо детей… Если так пойдет, то через 200 лет меня сыграет сам Сергей Безруков…

Арина: Ты что, белены объелся! Забыл, что в Москве тебя ждет дуэль с Толстым-Американцем. У него все тело в татуировках и 8 ходок на счету, он 12 человек на поединке прихлопнул… А ты?! Швабра кучерявая…

Пушкин: Замолчи, Арина! А то я выдумаю тебе нелепое отчество и создам биографическую легенду, что ты была никому не нужной няней, «голубкой дряхлой моей»!

Арина: Дряхлой? Да мне 34 года! Ах ты, недоносок африканский!

Пушкин (объясняя фельдъегерю): Из Африки мы…

Арина: Это всем известно! Все читали Тынянова!

Фельдъегерь (виновато): Я не читал.

Пушкин: Как же вы так?! Пойдемте, я расскажу вам, откуда мы родом. Тынянов пишет, что наш род ведет свое начало от того славного момента, когда Абрам Петрович Ганнибал…

(уходят)…

Вот такая ахинея! На 50 страниц. В жанре «ржу-нимагу». Конец имеет двойной финал: сначала печальный (Варвара Леонова говорит, что даже плакала), а потом веселый. После пьесы идет подробная развернутая рецензия на пьесу, написанная мною же, но от 3-го лица.

Ох, как же я смеялся! Я просто дико ржал! Смех идет по возрастающей. И сейчас перечитываю – ржу. Доделываю ее.

СМЕХ – ЛУЧШЕЕ ОРУЖИЕ ПРОТИВ ХАНДРЫ

Какая хандра! О чем вы?! Я так смеялся, что от хандры не осталось и следа. Я почувствовал жажду творчества: написал на английском несколько лекций для студентки из Кембриджа о поэзии, «Один день из жизни гения» пошел сам собой, книга по Набокову писалась будто бы сама, плюс какие-то эссе и еще что-то. Не помню. Я летел. Я раскидывал фразы, сочинял метафоры, сплетал их.

Однажды Катя Кондратьева попросила переделать басню Крылова. Дело в том, что ее мама, учительница, хотела, чтобы ее класс 6 или 7 выступил с остроумной басней на тему «Лисица и Соловей». Я чего-чего, а басен с роду не писал. Для меня это был ад. Но получилось нормально вроде:

Поэт и депутат

Автор:

Депутат:

Автор:

(появляются девочки с надписями «ворона» и «лисица» (с куском сыра), «волк», «зайчишка», «осел», «козел», «косолапый мишка», «Крылов»; разворачивают два плаката)

Депутат:

(Совести)

(всем остальным)

Крылов:

(депутата уносят герои)

Крылов:

Вот так я развлекался. Вот вы гадали, что же меня спасло от плохого настроения? Да я просто отвлекся, и все! Поэтому искренно не понимаю, когда мне говорят: «Отдыхай! Меньше работай! Не переутомляйся! Не пиши так много!» Да это же счастье! Какая работа? Это отдых!

После я понял, что такое хандра. Хандра – это не лень, когда работа есть, но неохота; это не блаженное ничегонеделанье, которое можно назвать философствованием, а именно отсутствие желания работать, это скука, противоположность творчеству Нельзя хандрить и творить. В принципе нельзя. Как только первый импульс к работе появился, значит, хандра прошла.

Я гуманитарий. Не могу не сочинять. Но что же делать не гуманитариям? Как превратить жизнь в игру? В творчество? В шутку?

 

Глава двадцать седьмая. Собачий восторг

Как же поступить не гуманитариям? Как сделать так, чтобы жизнь стала творчеством? Игрой? Шуткой? Дело в том, что мы очень серьезны, а играя, человек становится ребенком, сдвигает границы, насыщает новыми смыслами свой мир, смеется над нашими трудностями. Именно эта детскость восприятия, незамыленность зрения, игра превращает все наши серьезные проблемы в шарады. Что нужно сделать, чтобы перестать хандрить и начать творить?

ЗАВЕСТИ СОБАКУ

И все. Это большелапое длинноухое вечно голодное счастье с хвостом все сделает за вас. К несомненным плюсам можно отнести игривость, громкий лай и веселую морду. С такой мордой все можно! Ну, правда! Ее морда – это ее нравственность, ее хозяин – главное ее достижение, ее хвост – главный излучатель радости. Если его подключить к динамомашине, хорошая собака дает ток в 300 Вт.

Она обвиляет хвостом, зацелует-заслюнявит, заобнимает, облает, а потом еще раз заобнимает и пойдет есть. С таким чудом нельзя болеть! Ну, нельзя! Хандра требует сосредоточенности, а тут собака рядом! Вы, допустим, говорите себе: «Я болею! Как все плохо! Мир ужасен… Хватит обниматься! Отстань! Фууу! Как все пло… Да что ты будешь делать! У кого такие уши! Итак, на чем я остановился? Ах, да! Как все плохо! Я самый несчаст… Хочешь играть! Ну ладно, лови! На еще! Что ты на меня так смотришь? Хочешь погулять? Я же болею! Ох! Ладно, пойдем гулять. Только аккуратно, а то я слабый, я же еле-еле хожу Эй! Фууу! Что же ты так дергаешь поводок! Улетишь!»

Собака не понимает, что вы «болеете», «простужены» или что вы «инвалид». Точнее она понимает, но видит в вас здорового. Поверьте, она понимает больше вас! Ей все пофиг! Она перебирает лапами, гоняется за бабочками, с удивлением смотрит на свой хвост, а во сне перебирает лапами. Для нее все игра. Работа – игра, сон – игра, даже лень – игра! Вы думаете над своими самыми-самыми-самыми неразрешимыми проблемами и тут видите, как это чудо увлеченно возится с вашим тапком. С вашим любимым тапком! Такая непослушная собака!

Существует, вроде, паразитарная теория онкологии; якобы собаки – разносчики этих паразитов. Вероятность одна тысячная процента, даже Гугл удивился вместе со мной. Но мало ли что… На всякий случай мойте руки. И не целуйтесь с ними (хотя как это возможно?). Короче, этот холодный и мокрый нос, два преданных глаза да пара ушей – ваше лекарство от хандры, депрессии, скуки, тоски, одиночества, пессимизма. Принимать строго по расписанию. То есть весь день. В любой дозе. Она сделает из вас ребенка! Земля будет вертеться по-другому! Это «одно из наиболее распространенных (наряду с кошкой) животных-компаньонов»», – написано в Википедии, лучшее средство от… Себя же самого. Себя грустного/одинокого/ноющего/жалующегося (нужное подчеркнуть). Можно, конечно, и кошку, но кошка – это эстетика, это вещь-в-себе, к ней нужен ключ, ее надо изучать, проникнуть в ее мир. Она интроверт, согласитесь? А это счастье с ушами вполне себе экстраверт. Оно всем своим видом говорит: «Ну, что ты паришься? Еда же есть! И я есть! В этом смысл». И можно с ней спорить, приводить аргументы, ссылаться на Канта, говорить, что смысл жизни в ином. Она будет с интересом вилять хвостом и слушать вас. Жизнь с собакой – планомерное превращение себя в ребенка, открывающего, веселящегося, искреннего, сентиментального, верящего в сказку.

А как понять, ребенок ты или нет? Вот небольшой тест на внутренний возраст:

1. Когда вы вынуждены встать утром в 6 утра, вашей второй мыслью (первая, понятно, туалет) будет:

А) За что? – 1 балл

Б) Ну надо, так надо – 5 баллов

В) Мне нравится смотреть на спящий город! – 20 баллов

2. Если текст, который вы писали последние 10 минут, не сохранился, а комп выключился, вы подумаете:

А) Какой же я идиот! – 1 балл

Б) Напишу еще раз, каждую секунду судорожно сохраняя, – 5 баллов

В) Тот текст был хороший. Но новый будет еще лучше! – 20 баллов

3. Вы работаете:

А) Потому что платят – 1 балл

Б) Потому что неплохая работа – 5 баллов

В) Потому что я люблю ее. У меня самая интересная работа на свете! – 20 баллов

4. Когда вы последний раз играли в детские игры/ бегали босиком по мостовой/купались в озере во время дождя/были на крыше, делали что-нибудь за рамками здравого смысла:

А) Я похож на идиота? – 1 балл

Б) Не помню. Но точно делал что-то такое – 5 баллов

В) Незабываемо! Помню каждую секунду! – 20 баллов

5. У вас есть домашнее животное?

А) Вы что? Я прихожу с работы без задних ног, а здесь еще собака какая-то – 1 балл

Б) Нет, но всегда хотел завести – 5 баллов

В) Конечно! А как же без него! – 20 баллов

6. Вы рассорились с кем-то из знакомых из-за аннексии Крыма?

А) Да, со многими – 1 балл

Б) Ну, кое с кем повздорил – 5 баллов

В) Какая глупость! Конечно, нет! – 20 баллов

7. Как часто вы довольны собой?

А) Я объективно оцениваю себя – 1 балл

Б) Когда как – 5 баллов

В) Я прекрасен и внешне, и внутренне! Если кто-то этого не понимает, их проблемы – 20 баллов

8. Вы счастливы?

А) Эх, Кирилл… Знали бы вы, какие у меня неприятности – 1 балл

Б) Ну так, серединка на половинку – 5 баллов

В) Да. Я вполне счастливый человек – 20 баллов

От 9 до 30 баллов. Вы старик, сколько бы вам не было лет. Вы окостюмлены, обавтомобилены. Вы стали рабом «здравого смысла». Вспомните, как по-английски «здравый смысл»? Вы растворились в этом «общем», вы изучили законы общества на 5+, а свои так и не придумали. Может, вы и ходите на рыбалку, но, боже, как вы рациональны. Вы верите в разум. Даже собака не сразу вас вылечит. Вы потеряли индивидуальность. А ведь в детстве она у вас была! Где-то она валяется в пыли, некому ненужная, полная прекрасных абсурдностей, «мечт» и детских снов…

От 31 до 150 баллов. Вы не заморачиваетесь (и это уже хорошо), в меру рациональны. Ваш внутренний возраст такой, как указано в паспорте. Вы даже иногда что-то творите. Не старик, но и не ребенок. Вы не окаменели, не забронзовели, не покрылись патиной суеты и умеете наслаждаться жизнью. Иногда. Но не всегда.

Больше 150 баллов. Вы ребенок! Вы проживаете каждое мгновение на полную катушку. Вам не стыдно заплакать и засмеяться от грустного и смешного. Вы находите солнце там, где его не видно другим, любуетесь паутиной в росе, смеетесь над «Иронией судьбы», хотя знаете ее наизусть, ваша жизнь прекрасна, как песня «What A Wonderful World». Вы не завидуете и не жалуетесь.

Это, конечно, все очень примитивно. Понятно, что в нас борются разные возрасты, психотипы. Но болеет только первый. Подает надежду. Верит врачам. Он – старик. Остальные просто не замечают болезнь. Третий тип непотопляем психологически. Я до 150 баллов не дотянул. Луиза Хей умчится вперед с огромным отрывом (кстати, посмотрите на ее лицо, а потом узнайте, сколько ей лет)! Норбеков тоже. Марина. Короче, заводите собаку, не парьтесь и проживайте каждый день с собачьим восторгом.

 

Глава двадцать восьмая. Мой хитроумный план

А что делать тем, кто не любит собак? У кого аллергия? Кто не может ходить? У кого нет времени о ней заботиться? Ведь онкобольные чувствуют себя невероятно одиноко. Помните, в 2014 году 5 онкобольных покончили жизнь самоубийством? А почему? Недавно жена Саши из Израиля, с которым занимается Марина, написала моей маме: «Такое чувство, что мы никому не нужны». Вот вам и ответ! При том, что у нее есть Марина по скайпу! А у кого нет Марины? Мне люди привозили деньги, ягоды, продукты, книги, фильмы… Их десятки, сотни – совершенно незнакомых мне людей. Люди просто не знают о вашей беде. О моей знают из постов мамы.

Так что делать? Я вчера лежал на химии и думал, как бы все обустроить, чтобы химия не была такой мучительно тоскливой? Как сделать наши диспансеры хоть немного веселее? Как создать коммуникацию, игру? И вот что я придумал. Больной заходит в диспансер, ДОБРОВОЛЬНО берет маленькую разноцветную бумажку и пишет на ней пару слов, отвечая на вопросы. Например:

– моя самая большая радость

– самый смешной анекдот

– моя любимая книга

– смешная история, которая со мной произошла И т. д.

Можно взять ручку с собой, на время пребывания в диспансере, но потом вернуть. Заполненные бумажки складываются в специальную коробку. На обратном пути ты из нее тянешь бумажку, читаешь, радуешься. Будет такая коммуникация, обмен солнечными мыслями.

Еще я подумал. Знакомая по диспансеру подарила мне потрясающие самодельные игрушки. Я бы тоже мог что-нибудь сделать. Пускай менее профессионально, но от чистого сердца. Передав тепло своих рук. Рисунок, снимок любимой собаки, любимую книгу, вылепить из пластилина что-нибудь и подарить онобольному кусочек себя. Такую коробку можно назвать «Тепло наших рук» или что-нибудь такое. Если ты сделал что-то, положил в коробку, можешь взять из коробки что-то взамен. Можно анонимно, можно подписать – как угодно. Я думаю, такие подарки могут сделать не только онкобольные, а все-все-все. Поверьте, онкобольным очень так приятно! Больным можно давать значки и призы:

После первой химии – значок «Первый шаг к выздоровлению» + шоколадка или киндерсюрприз.

После пятой химии – значок «На пути к выздоровлению» + шоколадка или сборник анекдотов.

После десятой химии – значок: «Специалист по химии» + что-то еще.

После двадцатой химии – значок «Заслуженный “химик” СССР», ну и призы.

После тридцатой химии – «Эйнштейн в химиотерапии».

После 40-й – значок «Гуру химии» + кепка.

Что-то в этом роде.

Скажете, ерунда, глупость? А вот все онкобольные – друзья по Фейсбуку – с энтузиазмом поддержали этот план.

Первое, что я сделаю, если меня издадут и если все будет хорошо, – привезу десяток своих книг про онкологию в диспансеры, чтобы каждый мог прочитать. Второе – свяжусь с администрацией и предложу им этот проект. Посмотрим, какое психологическое состояния будет у «больных». Главная цель – несерьезность, игра! Как и цель моей книги…

Еще. Какие ужасно томительные часы ожидания лечащего врача! Сидишь два, три часа в очереди, в Бурденко – аж пять часов (как мне рассказывала моя героическая мама). Скучно очень. Изучаешь стены, лица соседей, смотришь мобильный… Мне кажется, если бы у кабинета лежали 2–3 ручки, можно было бы пройти тест типа того, что я опубликовал, или просто ответить на смешные вопросы и прочесть, как на них ответили другие. Вопросы типа:

– Если бы столкнулись Арнольд Шварценеггер, Владимир Путин и Илья Муромец, то победил бы… (свой ответ аргументируйте)

– Кто круче: Винни-Пух или Карлсон… (ответ аргументируйте)

– Опишите самый счастливый день вашей жизни…

– Продолжите стих:

Всех болезней я сильнее,

Ведь я

(вариантов куча: «Ведь я шкаф купил в Ikea», «Ведь лежу я в мавзолее» – все, что угодно)

– Сочините мистическую историю:

«Однажды

Вдруг из-за угла

Я не поверил собственным глазам

с трепетом

Я мигом

Медведев

а он за мной

А оттуда».

Как вам идея?

 

Глава двадцать девятая. Я хочу жить

Я смотрю на сосны и вспоминаю себя. Прошло еще несколько месяцев. Марина задала задание написать эту книгу. Почему я ее пишу? Не знаю. Может быть, создаю как бы лирического двойника и отгораживаюсь от своего прошлого. Может, это попытка выговориться, посмотреть на себя со стороны?

Я подхожу к зеркалу, еле передвигая стеклянные ноги, и будто бы случайно вижу себя. У Набокова есть рассказ «Ужас» – про человека, который однажды ночью подошел к зеркалу и не узнал себя, и чуть не сошел с ума от ужаса.

Кто я, в самом деле? Человек, у которого онемела вся правая часть тела, но который чувствует себя невероятно самореализовавшимся, почти счастливым? Но который не может даже сказать элементарную фразу и почти не ходит? Который ненавидит рассматривать себя под микроскопом, отвечая на вопрос «Как дела?», у которого один день похож на другой, для которого время остановилось?

Лжепсихолог, которому пишут со всей страны, заимевший за несколько месяцев сотни замечательных друзей и нагло дающий всем советы? Человек, которого в медицинских делах любой врач заткнет за пояс? Не получивший никакого психологического образования, не говоря уже о медицинском? Филолог, подвергший резкой критике то, чем занимался всю жизнь? Принципиально отвергающий «измы» филологии, считающий, что литературоведению грош цена, если оно хоть на миллиметр не сдвигает наше мироощущение, и убежденный, что филологию нужно срочно реформировать, тж. она давно стала давно не «любовью к слову» (филологией), а «логофилией» – страшной болезнью, поразвившей науку? Лжекультуролог, дерзнувший воспроизвести быт и психологию гениев стран и эпох, процессы, которые происходили в их сознании? Воссоздать их жизнь в одном дне? Упивающийся работой и скромно считающий свое детище самой интересной книгой в мире (для меня, конечно)? Я даже не могу сказать, победитель я или побежденный… Я завис. Время остановилось. Я пытаюсь найти у всего этого некий общий знаменатель. И понимаю, что сама ситуация, в которую я попал, как бы сдвинула все понятия. Я смотрю на себя в зеркало и не понимаю, кто я. Я пробую себя назвать. И не могу. Напрягаю мышцы своего сознания. Нет такого слова в русском языке, чтобы правильно меня (да и любого человека впрочем) охарактеризовать. Я онемел. Все названо. А мое «я» не загонишь в слова. Можно его только обозначить. Я – Кирилл Волков. И я хочу жить. Плох я или хорош, но Я ХОЧУ ЖИТЬ.

Я хочу творить, хочу смеяться над глупыми шутками, хочу любоваться закатами и рассветами, бегать по росе, глядеть на луну, хочу целоваться, слушать «Битлз», уставать от работы, смотреть, как солнце пронизывает занавеску, напиваться с друзьями, обсуждать, спорить, встречаться, путешествовать, любоваться, восхищаться, злиться, отражаться, показывать пальцем, смеяться и снова творить, и снова влюбляться, быть искрометным, хочу, черт побери, есть молочный шоколад с орехами (который мне нельзя).

И это все, и еще тысячи глаголов я вкладываю в каждый день, в каждое мгновение, в каждое движение, в каждую частичку бытия. Приказываю себе «Живи!» и ставлю кучу восклицательных знаков. Но я не могу даже крикнуть, если обожгусь. Еле встану, если упаду. Не смогу прокричать «спасите» даже в случае смертельной опасности. Я не могу даже улыбнуться – получится криво…

Я сейчас смотрю на сосны, ветви которых колышет ветер. Как он прекрасен! Как прекрасны сосны! Воздух! И эта листва, шелестящая на солнце! Ради всего этого я и живу! Представьте, что ваши пальцы стиснуты в кулак до побеления. А теперь вдвое сильнее. Будто бы выжимаете воду из камня. Еще в десять раз. Запомнили это состояние сжатого кулака? Такой концентрации должно быть мое «я». Мое неделимое, то, что нельзя разъять на составляющие.

«Перстень в кровавом жиру акулы». По-другому нельзя. Иначе мне смерть. Она как бы выдвинула мне ультиматум: жизнь или смерть. И я должен сделать все, что от меня зависит. А если смерть выиграет… Ну что ж. Я сделал все, что мог. Я буду умирать спокойно, без мук совести.

Все мы допускаем, что там что-то есть, какая-то жизнь (хотя бы гипотетически). А если нет? Если там пустота, которая растворит меня, Кирилла Волкова, мое «я»? Если зря я надеюсь на бессмертие? Вдруг там чернота? Даже не чернота, а НИЧЕГО?

Почему я пишу? Я не знаю, как вам моя книга (может, кому-то и помогла?), но мне она помогает очень. Я за нее цепляюсь, как за спасательный круг, смотрю на нее, ориентируюсь, теперь уже следую за моим лирическим двойником. Не имею право написать, а потом сделать что-то по-другому. Разъединить теорию и практику.

Я, кстати, заметил, что меня нельзя перехвалить или пристыдить, что я не боюсь пафоса и сентиментальности. Поскольку понимаю, чего стою, свою себестоимость. Она мала и велика одновременно. Каждый человек таков. Я плачу и смеюсь. Мне нечего стыдиться. Я говорю искренне. Я создаю своего двойника. И отдаю ему всю свою жизнь, все чувства. Выговариваюсь. Мучаюсь. Очень боюсь соврать. Хочу создать точную копию и оставить ее в прошлом. Обнулиться. Может быть, забыть себя самого. Я не писатель. Я не вру. Я не в силах – во всяком случае, пока – создать реальность из своих снов, слов, обрывков фраз, каких-то фигур, из своего звездного бреда. Что-то отдельно взятое, пронзительное, как запах бензина, и как его цвета прекрасное. Я не могу сложить пазл своей памяти, чтобы из него получилась новая картинка. Голограмма. Нечто. Я не писатель. Я записыватель. Я перевожу свою память в пространство белого листа. Отписываюсь. Катастрофически стираю себя, чтобы возродиться. Я все медлю перед главным признанием.

Я Кирилл Волков. И МНЕ СТРАШНО Я живу в отраженной норме. В антинорме. Маскируюсь, как могу. Загоняю в подсознание, отмахиваюсь. Но мне страшно. И я понимаю, что нужно заново сочинить себя. Совершить титанические усилия. Иначе я умру. А я не хочу. Я смотрю на сосны и приказываю каждой клеточке: «Живи».

Комментарии мамы

Прошли очередную химию, нам опять вкатили полную дозу иринотекана… Кирилл сказал, что штормит как никогда. А еще говорят, что к яду привыкают…

Тем не менее, вечером поужинал. Пьет много воды, но все равно тошнит, и цвет лица белозеленый… Очень больно видеть апатичный взгляд и потухшие глаза. Я не реву, даже улыбаюсь, называю «Зеленый мой!» и пересказываю новости про Майдан. Вроде, сильная неунывающая мама. И вдруг Кирилл говорит: «Мне плохо еще и от того, что тебе плохо…» Как-то чересчур срослись наши «два в одном». Это и хорошо, и плохо. Ну, сегодня это плохо…

Поймала себя на том, что все время пишу (и говорю) – МЫ прошли химии, сдали кровь… Это ОН, Кирилл, прошел химию, это ЕМУ плохо! А я ничем не могу помочь – только чистить мандарины и обнимать, пытаясь передать свою энергетику… Я не могу взять на себя даже часть его страданий!!! О большем не говорю…

Что-то я расслабилась. Бессонные ночи сказываются. Ничего, завтра стану сильной, и мы выгребем! Ты только стой до конца и не вздумай сломаться!

 

Глава тридцатая. «Я и есть ты»

Все-таки докончу мысль, зачем я пишу книгу, а потом поделюсь с вами основной мыслью. Итак, еще раз – в тысячный раз – почему это важно для меня. Потому что я как бы перевожу свое сознание в текст, то есть в еще одно измерение, что ли. Бытие перетекает в лист бумаги, в буквы, в строчки. Я будто бы избавлюсь от самого себя. И такое избавление, оказывается, было свойственно многим. Почему человек это делает? Ответ я нашел в совершенно неожиданном месте.

Как я говорил, я пишу книгу «Один день из жизни гения». Сейчас занимаюсь Шерешевским. У него была чудо-память. Он запоминал ряды символов любой длины (цифр, итальянского текста – не важно) навсегда. И наизусть. Мог воспроизвести их с конца, через 20 лет и т. д. Его 35 лет тестировал один из лучших нейропсихологов XX века Александр Лурия. Оказалось, что Шерешевский запоминает образы. Каждую букву видит в виде цвета, вкуса, вещества, персонажа. Короче, вселенная ассоциаций. И от себя он отгораживался как бы. Постоянно играл в волшебство, представлял себя в третьем лице. Особенно в детстве.

Он вспоминал: «…Вот утро… Мне надо идти в школу… Уже скоро восьмой час… Надо встать, одеться, надеть пальто и шапку, калоши…. Я не могу остаться в кровати… и вот я начинаю злиться… Я ведь вижу, как я должен идти в школу, но почему «он» не идет в школу?.. Вот «он» поднимается, одевается, вот «он» берет пальто, шапку, надевает калоши… вот «он» уже пошел в школу… Ну теперь все в порядке… Я остаюсь дома, а «он» пойдет. Вдруг входит отец: «Так поздно, а ты еще не ушел в школу?»». Он превращал «я» в «он», смотрел на себя со стороны, реальность превращалась в игру, освобождалась от своих ярких образов. Действительность была как бы двойником, «сновидением наяву».

Любопытно, что Лурия это называет не отстранением, а «остранением» – когда мы на что-то смотрим «со стороны». Он, видимо, бессознательно использует термин, который ввел великий филолог Виктор Шкловский в 1916 году. Шкловский, в частности, писал, что под «остранением» подразумевает «не приближение значения к нашему пониманию, а создание особого восприятия предмета, создание «видения» его, а не «узнавания»» (так психология становится филологией, а филология психологией, границы исчезают). Так вот, я воспринимаю свою книгу как остранение. Я написал предыдущую главу и избавился от боли. На следующее утро я нагнулся за карандашом, лежащим на полу, и боковым зрением почувствовал, что потолок медленно уплывает куда-то в бок. Я понял, что падаю. Я за что-то схватился. Это «что-то» упало. Я зацепился за стол и падал медленно. Это даже и падением назвать нельзя. Скорее, я медленно опрокидывался. Вот уже чистый линолеум. Трещинки на потолке. Лежу и думаю: надо вставать. Решил встать – ничего не вышло. Лежу на спине, откатываюсь назад. Не хватает равновесия. Я напряг все силы, зацепился за край тумбочки руками. То же самое. Тогда я понял, что моя самая сильная часть – спина – не задействована. И тут я сообразил: упал – перевернись. Я перевернулся и кое-как встал.

Я переписываюсь с одной женщиной, не буду называть ее имя. И она мне поведала свою историю. Она сама пережила онкологию. Как я понимаю, опухоль у нее была злокачественной. Она была в легком. Эта женщина не могла дышать. Мне очень нравится, что Луиза Хей, по-моему, пишет: мы живы, ибо мы дышим. А тем, кому тяжело дышать, прикажете умереть? Женщина была без сил совершенно. Поход в туалет был для нее пыткой. Она не могла есть от бессилия. Просто лежала ничком и все. И она – не особо религиозная, надо сказать, обратилась к Богу. Сказала, чтобы он забрал ее, потому что больше нет сил. Потому что она устала. Потому что она хочет смерти. И тут, как она говорит, «не почувствовала, а ухом слышала» ответ: «Я и есть ты». Что это было? Видение? Чудо? Безумие? Она и сама не знает. Но спустя какое-то время она поправилась. Опухоль рассосалась. Операцию не стали делать. Потом она написала, что то, что я привел в главе 29, правильно, но побеждать бесконечно нельзя. Мне не нужно бороться, а нужно принять болезнь и пытаться ее изменить изнутри. Я сказал, что писал об этом. Она ответила, что одно дело писать, а совсем другое – выполнять. Нужно полностью ее принять, не пытаться сдвинуть эту скалу. Как спортсмен: если будет тягать гирю, он накачает мышцы рано или поздно. А есть другой подход, Брюса Ли, для которого сила была способом мышления, частью философии, и он выполнял то, что никакой спортсмен в жизни не сможет (это я и так знал. Один спортсмен рассказывал мне, что для Брюса Ли не хватило данов в кунг-фу, что он развивал невероятную скорость и силу, что у него была особая тактика. (Если интересно, могу написать, какая). Не надрываться. Человек – это всегда маленькое чудо. И вы, и я – все. Не надо чувствовать себя богом. Человек и есть бог. Он отражение бога, просто не знает об этом. Надо во всем видеть маленький плюс. Если вы упали, какой в этом плюс? То, что не расшиблись. Если вы подавились – какой плюс здесь? В том, что не задохнулись, не умерли. Видеть во всем крошечный лучик позитива. Вот такая женщина мне написала. Да простит она меня, что я это опубликовал, но такой опыт должен транслироваться. Вдруг кому-то он нужен? Короче, это как бы уже остранение наоборот.

Комментарии мамы

ЧЕМ НЕ ВЫЛЕЧИТЬ НЕОПЕРАБЕЛЬНУЮ ОПУХОЛЬ СТВОЛА МОЗГА

Люди искренне хотят помочь Кириллу выздороветь и предлагают всевозможные препараты, методы, способы, за что я всем очень благодарна!

Но я и сама многое узнала об онкологии за время болезни Кирилла, а он болен уже третий год. Так, благодаря врачам, онкологам, интернету, книгам и журналистской дотошности, а в некоторых случаях и экспериментальным путем, я выяснила наверняка, что НАША опухоль не лечится:

– по методу Шевченко;

– по Болотову (управляемая гипертермия);

– по системе Ниши;

– ядами, в т. ч. мухоморами, чистотелом и болиголовом по методу Тищенко;

– сыроедением;

– содой во всех видах;

– прополисом, пыльцой и медом, даже самым дорогим в мире – израильским;

– черной грязью;

– уринотерапией;

– гравиолой (соки, экстракт);

– чагой и другими подобными грибами;

– водкой с маслом;

– коралловой водой;

– трепангом на меду;

– икрой морских ежей;

– творогом с льняным маслом;

– препаратом RigVir (Виротерапия, Латвия); – соками по Бройсу;

– препаратом Вермокс и его зарубежным аналогом Тиабендазолом;

– препаратом Флараксин;

– йодом;

– перекисью водорода;

– сулемой;

– креолином;

– трихополом;

– заговорами, молитвами, обращениями к духам предков…

Уф! Список будет продолжен по мере поступления информации.

 

Глава тридцать первая. Пособие для чайников

Все изменилось как-то. Событием стало любое переодевание, настоящим испытанием – мойка головы, невероятно сложное мероприятие – хождение – превратилось в перенесение себя с места на место. «Давай-ка назад. А ну, ходи», – говорю себе. И постепенно хожу. Еда стала предельным сосредоточением на том, как ты пережевываешь пищу. Чем-то немножко героическим. К глотку готовишься несколько секунд. Вопрос на засыпку: зачем человеку великий и свободный язык? Вы ответите, что же тут думать? Чтобы говорить, конечно!!! Тогда вопросик: зачем он животным, которые говорят, в основном, звуками? А ведь он выполняет важнейшую функцию, необходимую нам я жизни. Не для поцелуев, не угадали! И не для того, чтобы всем показать язык. А для того, чтобы растирать пищу. На одном жевании далеко не уедешь, поверьте… Про пережевывание картошки я могу написать приключенческий роман: как я напрягаю язык, как пытаюсь пододвинуть ее к зубам, как она соскальзывает, не растирается, застревает где-то за щекой, а потом слабым прожектором моего языка каким-то чудом идентифицируется, вынимается краешком языка, подталкивается к зубам и, наконец, победа! Я откусил!

Чувствую себя каким-то догом: слюни текут водопадом. Но собака – это хорошо. Я их люблю. Ладно, хоть так приобщусь. Артикуляция деградировала от ненавязчивой картавости Ленина к полному безобразию Брежнева. Гуляю и понимаю, что любая сосновая шишка под ногой может кардинально изменить мои планы и передвинуть небо на 90 градусов. Прокладываю себе траекторию: это кресло… Так. Обойдем его слева. Проход удачный. А вот задача посложнее – стол. Его величество стол. У него углы. Имею в виду. Просто имею в виду. А вот тут, внимание! – поворот. И мотор ревет! Так, рукой цепляемся за стену и – вуаля! Могу повернуть даже второй раз, третий. А вы так можете? Вот сейчас спрошу у мамы: «Что у нас на ужин?» «Какая улица?» – переспрашивает мама. Я пытаюсь проговорить: «Ужин!». «Путин?» – удивляется мама. Я не могу от смеха произнести, показываю жестами, что хочу есть. А хочу я есть всегда. Гормоны… Но мне нравится есть. Очень нравится. Больше всего мечтаю о пицце. Уже год. Но это так прекрасно – мечтать о пицце, что ладно уж… Пусть остается мечтой. Почему все онкобольные больше всего мечтают о пицце? Что такое пицца, в сущности? Хорошее начало для философского трактата! Так вот: пицца – мало того, что это божественно вкусно! Ну, ооооочень вкусно! Это еще и символ счастья общения с друзьями (нет ничего лучше, чем в два ночи заказать пиццу!); символ той солнечной недели, которую я провел в Италии, когда перепробовал все пиццы отельного ресторана, а их было не мало. Пицца – это «Ниндзя-черепашки» наконец! «Юные таланты!

Хо-хо!» (специалисты по мультику поймут меня). Самый дурацкий и самый мой любимый мультик в возрасте пяти лет. А еще пицца – это ТАКОЙ сыр, и он так тянется до бесконечности! Два раза я видел пиццу во сне. Я бы просто купил горячую пиццу и смотрел бы на нее часами! Подогревал бы и смотрел. Как говорили древние, смотреть бесконечно можно на три вещи на огонь, на воду… на горячую пиццу.

Вот сейчас возьму полстакана чая и отнесу его на кухню, не пролив ни капли! Это я сам дал себе такое задание. Делаю вид, что помогаю маме. Черт, все-таки расплескал! Потому что на пути стол и поворот, и ступенька! У меня есть три оправдания! Пойду, вытру…

Я люблю есть. Люблю пиццу. И не люблю кипятильник. Очень. Зеленый такой чайник, безобидный на вид. Но я знаю его подлую сущность! Он для меня красный! И в нем кипяток. А я ничего быстро сделать не могу, если что! Даже сказать: «Ай!» – и отдернуть руку. Рефлексы хреновые. И «Ай» скажу шепотом. Какое же это «Ай»? Нельзя говорить «Ай» несколько секунд. А если кипяток будет не просто «Ай», а «А-я-я-я-й»? Нет, кипятильник кипятит кипяток. Это его работа. Если я на него завалюсь, то он здесь не виноват… Так что каждому свое. Он кипятит. Я его обхожу. Он говорит со мной о чем-то, по-стариковски ворча. Брызжет слюной. Его никто не понимает. У него мало функций. Короче, мы с ним чем-то схожи.

Но я лучше кипятильника. Во-первых, кипятильник не пишет книгу про свою кипятильническую жизнь, а я пишу. Хотя было бы интересно его послушать: «Я родился в далеком Китае. Генеалогически я восхожу к самовару, нашему русскому предку. Мама назвала меня на французский манер «Теффаль»». Во-вторых, я умею смотреть телевизор, слушать музыку и люблю собак. Может, и кипятильник их любит, но как-то не очень неактивно. В-третьих, у него одна ручка, а у меня две. И у него всего два режима (вкл/выкл). А я вполне себе вкл. Кто думает, что я выкл, уйдите из френдов, плиз! У меня вообще режимов до фига – гуляю, сплю, мою посуду, спорю о политике и т. д. А еще у него нет таких друзей, как у меня. Ну что у него за друзья! Блюдца, чашки, ложки, тарелки – мелкая шушера. А у меня! Да одни мои чудесные одноклассницы одним махом перекроют все его чайные сервизы! Нет, я лучше чайника! Но и его нужно пожалеть: стоит одинокий, пыхтит на всех… А чего пыхтит, и сам не знает. Сколько я по жизни таких видел! И многих жалко. Но все равно, чайник буду обходить стороной! Вот микроволновка – другое дело: добрая, ласковая. Сама все приготовит, ругаться не будет. Да еще позовет тебя, когда все сделает! Прямо как моя мама! В общем, такая замечательная печь! Какое классное слово: ПЕЧЬ! Теплое, родное, из мультика или из сказки. Ассоциируется со словом «пирожки», с былинным чем-то, таким вкусным-вкусным! Сказал «ПЕЧЬ» – и чем-то пахнуло из детства. Микроволновке, конечно, до печи, как «Теффалю» до самовара. Скоро и вовсе переведутся… Ну и ладно. Такие нынче печи. И на том спасибо!

А еще я ощущаю себя как бы в центре шахматной доски. Все, кто играл в шахматы, знают, что она как бы окрашена в силовые, такие энергетические цвета. Один неточный ход – и ты попадешь под узкие копья пешек, тебя срубит слон, растерзает ладья! Да еще ферзь-матершинник, с которым лучше не связываться, кони, которые могут затоптать… Нет, уж лучше никуда не лезть, тихо рокироваться и сидеть в кустах до удобного случая. Ну, я и не лезу. Пытаюсь меньше слушать радио, не смотреть вранье на Первом или НТВ, которое кто-то называет «новостями» и «объективными репортажами». Один «распятый мальчик» чего стоит! Неужели кто-то поверил?

А НТВ? Десять секунд просмотра портит настроение на минуту, минута НТВ длится отвратительным послевкусием целый час. Пять минут НТВ становятся приговором, плавно переходящим в диагноз. А какой был канал! Закрыли. Разогнали, сволочи! Делать нечего, смотрю «Уральские пельмени». Мы живем на даче у маминых друзей. Ко мне прибегает соседская собака Кора, лабрадор («лабродобр», как я ее называю). Два раза совсем близко подходила белка. Видимо, одна и та же. Надо бы ей придумать имя. Может, Джульетта? Как вам? Мы видели ежика у крыльца. Дали ему молока, но он испугался и убежал.

Напротив меня два часа сидел кузнечик. Мы играли в гляделки. По-моему, он выиграл. Я уж думал: умер, что ли? Нет, смотрю – я встал, и он упрыгал по своим зеленым делам. А вот «мышка» компьютерная сдохла. Я, видит бог, как мог, боролся за ее жизнь. Занимался два раза трансплантацией органов. Менял аккумуляторы. Я устроил ей пышные похороны. Прощай, мышь! Ты на многое мне указывала: Путь в этом веб-пространстве. Я привык к твоей шершавонежной спинке. Пусть ей коврик будет прахом. Аминь. Вот так мы живем помаленьку. Сейчас мама что-то жарит на мангале. Мне жареное нельзя, а тушеная пища за полтора года так надоела! А на даче есть мангал, и мама часто готовит мне на нем мясо-рыбу. Это очень вкусно, и мне можно есть. Только что принес маме пластиковый стул. Вот! Так что я еще ого-го.

Пойду зарядку делать.

Комментарии мамы

ЙЕС!

Спасибо всем за сжатые кулачки, молитвы, лучи добра и поддержку! Вы все большие молодцы!

Мы оправдали ваши надежды. Итак:

– опухоль не накапливает контраст. Совсем! Мы, в общем, догадывались, и все же… Для тех, кто понимает: индекс накопления (показатель злокачественности) сегодня 1, 69 (в ноябре 2013 был 2,64);

– площадь опухоли, вычисленная мной путем тупого перемножения параметров, по сравнению с ноябрем снизилась почти вдвое;

– как сказано в заключении ПЭТ, «наблюдается снижение метаболической активности глиомы» (в ноябре был «локальный продолженный рост» в виде нарастания этой самой активности);

– в составе опухоли появилось «обызвествление» – природа же не терпит пустоты, и на место атипичных клеток пришла вот эта штука – наплевать и забыть!

Понятно, что последнее слово за Кобяковым, он будет смотреть диск. Но, насколько я понимаю… Конечно, работа еще предстоит большая и долгая. Но мы идем в нужном направлении, и это главное! Я вас люблю!

Комментарии мамы

На ПЭТ познакомилась с двумя мальчиками. Сначала подумала, что они братья: оба смуглые, темноглазые, бритые наголо. Только у одного волосы отрастают на затылке и спереди, а у другого – только на висках, а через всю голову послеоперационный шрам. И у каждого по три огромных лысинки – последствия лучевой…

Потом узнала, что дети познакомились в гостинице, что один приехал из Симферополя, а другой – из Петрозаводска. И оба после Питера едут в Москву, на консультацию в Бурденко. Младшему, Добрыне, пять лет. Он расспрашивает маму, что будут делать на ПЭТ.

– Тебе сделают укол в руку, а потом будут смотреть, как на МРТ.

– А если не найдут вену?

– Тогда выпьешь таблетку, и тебя посмотрят после таблетки.

– А, тогда хорошо!

Добрыня, как любой ребенок, боялся укола в вену. Но еще больше его пугало, что врачи эту вену не найдут…

Потом я показала ему рыбок в аквариуме зимнего сада, рассказала все, что знаю о рыбках. А Добрыня забросал меня вопросами:

– У тебя такие длинные волосы… Ты сколько лет болеешь? А химия сколько раз была?

Я ответила, что болеет мой сын. Мальчик сразу погрустнел, погладил меня по голове и сказал:

– Ты только не плачь! Мамы всегда плачут, когда сыночки болеют… Но мы же скоро выздоровеем, и твой сыночек тоже. И волосы у нас отрастут…

Очень взрослые дети на ПЭТ.

 

Глава тридцать вторая. О человеке

Когда я высчитываю свои шансы… Зачеркиваю. Шанс один на тысячи. Правильнее написать «возможность». Их у организма миллиард. Когда я присматриваюсь к необыкновенным возможностям моего организма в борьбе с болезнью… Нет, не то. Когда я присматриваюсь к необыкновенным возможностям моего организма на полное выздоровление (наконец-то сформулировал!), я представляю себе игру в покер против игроков – Судьбы, Болезни, Химиотерапии, Статистики, Диагноза… Что у Судьбы за пазухой, как повернется Болезнь, поможет ли Химиотерапия, перемениться ли Диагноз. Какие у них карты? Может, сидят фул-хаусом, а может, с банальной парой десяток на руках. Может, у них вообще ничего нет. Просто сидят с умными лицами, попыхивая сигарками, и говорят: «У тебя опухоль. Поддайся нам». Диагноз о чем-то перемигивается со Статистикой, кокетничает с Судьбой. Но на кону слишком большая ставка – моя жизнь. Я против всех. Какие у меня карты? Разберемся.

Плюсы:

У меня выдающийся врач Кобяков. Потрясающий психоаналитик Марина. Моя опухоль не растет, лучевая чуть ее уменьшила. Я верю в себя.

Минусы:

Моя опухоль неоперабельная и все еще большая. Пережимает нервные центры. Химиотерапия убрала контраст (злокачественность), но почти не уменьшила ее за 30 сеансов адского ада. Лучевую терапию повторять нельзя. Помощи ждать неоткуда.

Помощь – это я сам. Все ожидают, что с вами произойдет чудо, свалится на вас с неба. Химиотерапия поможет ли, врач что-то придумает, изобретут лекарство, Господь услышит ваши молитвы… Но поможет химиотерапия – не поможет, не знаю. Вон Лэнсу Армстронгу помогла и все-все вылечила. Леша Круглов восстановился, но не полностью. Недавно мне привели два примера, как люди с неоперабельными опухолями живут и даже изменяют своим женам. А недавно Антон Буслов умер от онкологии мозга в Америке. Ему собирали деньги 70 тысяч человек, перевезли в США, сделали уникальную операцию. Он был ироничный и умный. Но верил ли он в себя по-настоящему? Наперекор всему? Не знаю. Я знаю человека, который уезжал в глубокую тайгу и там лечился от онкологии. Подальше от врачей. Почему голодовка месяцами кому-то помогает (что, конечно, абсолютный бред с точки зрения медицины)? Да потому, что люди верят ТОЛЬКО в свой организм! Они обнуляют тело ради невероятной силы духа. Но знаете, что спасительно в таком покере? Блеф! Игра! Все, кто вылечивался сам, ИГРАЛИ в болезнь, что-то представляли, визуализировали: Леша Круглов, представлял волшебных хоббитов из «Властелина Колец», которые ведут его к здоровью; еще один мальчик представлял, что играет в «Звездные войны» и побеждает опухоль; другой парень представлял, что у него вместо опухоли мороженое, которое постепенно тает. Марина почувствовала маленькое озерцо здоровья, которое постепенно разлилось дальше. Луиза Хей постоянно представляла, что ее опухоль промывает чистейший родник.

Это даже не визуализация, а чувство.

ОНИ ЭТО ЧУВСТВОВАЛИ

В этом блефе, в который мы верим всем сердцем, есть что-то от сказки. Невозможно выздороветь, не став ребенком. И этот процесс невероятно важен. Для детского сознания нет границ. Оно все превращает в игру, открывая нам бездны ресурсов нашего организма. Медицина это еще толком не изучила. Ты думаешь, что чудо придет свыше. Нет, оно в нас. Это просто медицинский факт: ваш хромосом обогнал 100 тысяч других хромосомов, и вы родились. ВЫ РОДИЛИСЬ! Вас не было и вдруг вы есть! Это главное чудо мира. Человек – отражение бога, и вы даже не представляете, на что способен! Приведу два примера.

Я читаю книгу Алена Бомбара «За боротом по своей воле» (я про нее уже писал). Ален Бомбар в одиночку переплыл Атлантический океан на корабле с характерным названием «Еретик». Он прекрасно плавал, но не был ни врачом, ни моряком. Просто хотел проверить, способен ли он переплыть океан, выжить в невыносимых условиях. Как же это напоминает мои ощущения!

Он пишет о том, что не надо зацикливаться на себе и своем одиночестве («сейчас нужно было бороться и победить»). Он фиксирует, как просыпался и не понимал, где он, что он, почему везде бесконечный океан; он пишет о жуткой хандре, которая его охватила, как он экономил батарейки для радио, прижимаясь ухом к динамику, чтобы хоть что-нибудь услышать. Пишет о том, каким он стал суеверным, и как у него развилась мания преследования. Он фиксирует, как жизненно важно найти структуру дня, вести дневник и четко выполнять расписание; он замечает, как изменилось его восприятие времени и пространства: «Все понятия смещаются: в Атлантическом океане дню соответствует неделя, миле – сотня миль».

Он был абсолютно один, впереди тысячи километров. Он немного сбился с курса. «Но главнее плыть!» Он отбивался от акул 22 часа подряд, ножом, привязным к подводному ружью (последнюю стрелу случайно уронил в море), сражался с рыбой-пилой, которая могла пронзить баллоны его лодки, очищал дно лодки от рачков. Однажды к нему в спальник забралось какое-то чудище. Оно страшно шипело, он еле выбросил его за борт. Три недели (!) жил без пресной воды. Бесконечное солнце; редкие облака на небе были настоящем счастьем, поскольку чуть-чуть давали тень. А потом начался многонедельный ливень, и он чуть не захлебнулся в пресной воде посреди океана (ну согласитесь, довольно глупая смерть!). Это только сотая доля того, что вы найдете в книге Бомбара.

Из его дневника: «Я устал и больше всего мечтаю о горячей ванне, непромокаемой обуви, сухой постели, жареном цыпленке и литре пива <…>

Утром, смочив поплавок водой, я обнаружил слабую утечку воздуха: образовалась маленькая дырочка. У меня есть заплаты, но клей не схватывает. Пришлось воспользоваться физиологическим клеем – о подробностях умолчу. Впрочем, к черту подробности, лишь бы заплата держалась! <…>

И тут вновь произошло то, чего я опасаюсь каждое мгновение: большая волна наполовину захлестнула лодку, едва ее не перевернув. Если бы лодка перевернулась, это была бы верная смерть. Теперь я могу признаться: на случай подобной катастрофы я держал в кармане рубашки хорошую дозу яда. Если случится непоправимое, к чему выбиваться из сил и бесцельно барахтаться в течение страшных тридцати часов? Ведь все равно ни малейшей надежды на спасение у меня не было. Так не лучше ли сразу погрузиться в сон?! <…>

Видишь, терпящий бедствие, никогда не нужно приходить в отчаяние! Ты должен знать, что когда тебе кажется, будто ты уже находишься в самой бездне человеческих страданий, обстоятельства могут измениться и все преобразить».

Последние слова мне особенно нравятся. Вообще, всем кто не верит в себя, книга Бомбара даст очень многое. Поверьте, вы прочтете такое, что Хемингуэй с его «Стариком и морем» нервно курят в сторонке.

А вот другой пример. После Первой мировой войны к немецким врачам поступил ефрейтор, который ослеп. Его лечил сеансами гипноза профессор неврологии Эдмунд Форстер. Около двух месяцев Форстер пытался подобрать ключик к подсознанию этого разуверившегося в своем будущем человека. Наконец, профессор выяснил, что у его пациента крайне болезненное самолюбие, и понял, как благодаря этому он сможет воздействовать на психику больного во время сеанса гипноза. В абсолютно темной комнате Форстер ввел ефрейтора в гипнотический транс и сказал ему: «Ты на самом деле ослеп, но раз в 1000 лет на Земле рождается великий человек, которого ждет великая судьба. Возможно, именно тебе суждено вести Германию вперед. Если это так, то Бог вернет тебе зрение прямо сейчас». После этих слов Форстер чиркнул спичкой и зажег свечу, ослепший увидел пламя…

В 1933 году имя этого ефрейтора знал весь мир. Звали его Адольф Гитлер. Как только профессор узнал об этом, он понял, что создал чудовище, рискуя жизнью, переправил его историю болезни в Париж, надеясь, что она будет опубликована. Книгу так и не опубликовали. Через две недели после попытки обнародовать историю болезни Гитлера профессор погиб при странных обстоятельствах… Были уничтожены все, кто знал об истинной болезни Гитлера, а его медкарты бесследно исчезли.

Один человек может пересечь Атлантический океан, обходясь 3 недели без пресной воды, борясь с акулами, питаясь рыбой и планктоном, другой – восстановить зрение и потом уничтожить десятки миллионов людей. Человек – невероятная сила. Но когда она проявляется? И почему? Подумайте над этим.

Когда я лежал в больнице, у меня были такие хандра и одиночество, что меня тошнило от цвета обоев. Мама рассказала об этом Марине, та выдохнула: «Ну, слава богу». «Почему?» – спросила мама. В самом деле, почему? Кто ответит?

Человек – огромная сила. Если вы поверили в меня больше, чем в себя, не читайте дальше. Значит, я не смог донести свою главную мысль. Если вы не чувствуете себя отражением Бога, не читайте дальше. Если вы верите во врачей, в Марину, в лекарства, в химиотерапию или, наоборот, в нетрадиционную медицину и волшебство больше, чем в себя – не читайте дальше. Не надо. Лучше перечтите еще раз то, что я уже написал. Осознайте все еще раз. Не спешите! Потому что дальше пойдут главы, которые я могу назвать только одним словом: ЧУДЕСА.

 

Глава тридцать третья. «Когда Путин ужас» или «мама Обамы»

Я продолжал заниматься с ученицей Марины и моей еще школьной подругой Катей. Почти каждый вечер мы созванивались, чтобы провести тренинг. Это занимало минут пять. Он направлен на полное расслабление. Мы как бы смотрим внутренним оком вглубь себя и фиксируем, что видим, чувствуем. Сначала я чувствовал тепло в районе солнечного сплетения. И все. Марина говорит, что все начинается с цвета, с визуализации. Но у меня не было никакого цвета – ни золотого, ни белого, ни черного, ни даже серого. Только тепло. Внутри была пустота. Но я знал, что, по словам Марины, количество всегда переходит в качество. Я ждал. Почти полтора года. И у меня ничего не получалось. Но Бомбар писал: «Никогда не останавливайся!». Однажды мне написал психоневролог о том, что мое онемение рта лечится, и послал книжку профессора, доктора психологических наук Л. С Цветковой «Нейропсихологическая реабилитация больных. Речь и интеллектуальная деятельность». Книжка оказалась интересной, но скучной (есть такой вид книжек). Я просмотрел ее и вдруг наткнулся на очень любопытную фразу: «Наибольший интерес представляет другой вид случаев (занимающий в клинической практике ведущее место), когда группа нервных элементов, принимавших участие в осуществлении данной функции, остается разрушенной, не замещается иными (перифокально или симметрично расположенными) нервными элементами и когда, несмотря на это, через известное время возможность выполнять данную функцию восстанавливается».

Меня это зацепило. Слово «восстанавливается» мне понравилось. На авторитетном сайте «Наука и жизнь» я прочитал следующее: «Функции погибших нервных клеток берут на себя их оставшиеся в живых «коллеги», которые увеличиваются в размерах и формируют новые связи, компенсируя утраченные функции. Высокую, но не беспредельную эффективность подобной компенсации можно проиллюстрировать на примере болезни Паркинсона, при которой происходит постепенное отмирание нейронов. Оказывается, пока в головном мозге не погибнет около 90 % нейронов, клинические симптомы заболевания (дрожание конечностей, ограничение подвижности, неустойчивая походка, слабоумие) не проявляются, то есть человек выглядит практически здоровым. Значит, одна живая нервная клетка может заменить девять погибших». Вы понимаете, что это значит?

НЕРВНЫЕ КЛЕТКИ ВОССТАНАВЛИВАЮТСЯ!!!

Воодушевил меня и опыт профессора Гейджа, который приводился здесь же. В статье сказано, что стволовые клетки можно извлечь из мозга и пересадить в другой участок нервной системы, где они превратятся в нейроны. Профессор Гейдж с коллегами провел несколько подобных экспериментов, наиболее впечатляющим среди которых был следующий. Участок мозговой ткани, содержащий стволовые клетки, пересадили в разрушенную сетчатку глаза крысы. Пересаженные стволовые клетки мозга превратились в нейроны сетчатки, их отростки достигли зрительного нерва, и крыса прозрела! Причем при пересадке стволовых клеток мозга в неповрежденный глаз никаких превращений с ними не происходило.

Значит, нервы обладают чудодейственным свойством срастаться с клетками, реанимировать их, оживлять. Нужно только чувство, импульс, связь с живыми клетками. Тут я вспомнил, что именно об этом писала в последние годы великая нейрофизиолог XX века Наталья Бехтерева. Мой друг Леша Круглов, у которого также была неоперабельная опухоль, говорил, что он не мог ясно выражаться, слова путались, но живое общение, даже общение жестами, возродило его собственную речь. Он смог говорить, сейчас ходит в институт. Значит, организм может превращать мертвые нейроны в живые!

Тогда я подумал: а что мне нужно от моего чудо-организма? Мне нужна речь. Коммуникация. Значит, нужно заставить живые нейроны взять функцию старых, мертвых. Как это сделать? Тренироваться, тренироваться, тренироваться. Речь моя ни к черту. Слово «радость», произносилось как «гадость», «гордый» превращалось в «голый», фраза «все равно» грозилась разрушить навсегда остатки видимой интеллигентности. С интеллигентностью вообще крайне туго. Хочется сказать: «Спасибо тебе, мамочка. Ты такая умница! Как ты все успеваешь?» или «Ты даже не представляешь, как это много для меня значит…», а говоришь просто «спасибо» и то еле-еле. Я экономил на словах, ловко маневрируя между словами «практический», «прости», «бумеранг», «грандиозный», «батарея», «разряжен», «прошлое»… Слова мчались на меня с бешеной скоростью, а я уклонялся, упрощал, избегал их. Слова «мама», «лень», «ватник», «стол», «нос», «сон», «Ломоносов» воспринимались как податливая вкусная пастила. Нечто вкусненькое к чаю. Я ими даже наслаждался. Вот, например, возьмем правителей. «Ленин», «Ельцин», «Хрущов» – хорошие слова, «Путин» еще туда-сюда, но «Горбачев», «Андропов», «Хрущов», «Петр Первый» были для меня для меня черрррррттовски трудны. Слова «арбуз», «Гитлер», «грецкий орех», «кровать» портили настроение… Я спрашивал: «Когда Путин ужас?», и только мама понимала, что это обозначает: «Когда будем ужинать?». И то не сразу. Слово «можжевельник», этот небоскреб-драндулет, сразу же разламывался на «вожжи» и «веник». Любая, самая элементарная пословица становилась приключением, к которому я готовился час, отрабатывая звуки и все равно правильно их не произнося, слово «Гибралтар» – тупиком, из которого нельзя выбраться.

Я избегал взрывных согласных, всяких Б-П, Г-К, Д-Т. Их не зря называют взрывными. Нужен был маленький взрыв. Я же не мог поджечь даже фитиль. Я ходил и отрабатывал их. Я начал с алфавита. «Б» далось мне очень нелегко. Точнее, не далось. Я говорил: «Баба Обамы болеет быстро», «Мама Обамы – мама Обамы – мама Обамы», «У Обамы много бабок», и так до бесконечности. Нужно было сильно вдохнуть и только тогда, набрав воздуха и сильно его выдыхая, начать говорить. «В» прошло довольно безболезненно. На «Г» я застрял надолго. ГА-ГО-ГУ-ГЫ. Самое ужасное – ГИ. Гибок аки баобаб. Это было пределом, к которому я стремился. Это было фантастически сложно.

Все выходило гнусаво, сливалось, слова походили на шум. Тогда я понял, что я поставил себе непосильную задачу Взрывные согласные подождут.

Нужно правильно произносить хотя бы сонарные. Все, кроме Р. То есть Л. М, Н, Й. Потом я оставил и это. Нужно для начала размять язык. Поставил в Ютьюбе логопедические упражнения для языка. Первое же упражнение выбило меня из колеи. Там нужно было облизнуть губы. Вроде, ничего особенного. Но мой язык не хотел высовываться. Очень обидно, когда не можешь показать язык, согласитесь. Показывался лишь кончик языка. Я пытался им достать до верхнего правого уголка губы, напрягал все силы. Вы знаете, я ходил в Карелии с 40-килограммовым рюкзаком, защитил диссертацию с воспалением легких, поднимал вручную 400-килограмовое пианино на 5 этаж с мужиками, разгружал 20-тонную фуру даже читал (правда, так и не дочитал) одну статью у Гегеля… Но никогда – слышите! – никогда мне не было так тяжело, когда я тянулся к уголку губы языком. Я тянулся, тянулся, тянулся. Как мог. Уставая и отдыхая. «И вот однажды я почувствовал слабый сигнал на кончике языка». Вы же этой фразы ждете? Ну, сознайтесь! Я тоже ждал этого! Каждую миг, каждую секунду. Говорил: «Давайте, мои нейрончики, живите!». Увы! Ничего, ровным счетом ничего не происходило. Но я все равно занимался.

Я понимал, что это все симптомы. А сама опухоль, как с ней бороться? Победи ее, и ты получишь новое тело, новую речь, новую коммуникацию… Симптоматика – это всего лишь следствие причины. Она – не самое главное. А самое главное в моей голове. И тогда я задумался…

 

Глава тридцать четвертая. Холя «Ну и голова, я вам хочу сказать!»

Ничего не прибрано, какие-то идиотские мысли о гитарах, длинноногих девчонках, пушистые мысли о пушистых собаках, розоватые мысли о первой влюбленности, что-то сияющее (фольга, что ли?), на которой изображены звезды и луна, какой-то снегопад, задники из детства, поломанные игрушки, коллекция фотографий кого-то со снегокатом в лесу (много солнца отражается в инее), Зазеркалье старинных фотографий, переходящих в дагерротипы XIX века; серпантином лежат какие-то киноленты, любимые кадры, перетекающие одна в другую, вон чуть шевелится и призывно манит «Завтрак у Тиффани». А фотографии друзей! Видели бы их! Абсолютно всех ракурсов, цветов и размеров, разноцветные, как светофор или елочные шары на рождественской елке (единственное, что мне нравится). А так, не жизнь, а раздрай! Полнейший! Все мигает, сияет, переливается, хрустит под ногами, переступаю бородатые шутки, чтобы не повредить. Там бешеные обрывки цитат, тонны какой-то ненужной информации, сводки, мемуары, которые как магнитофонная пленка повисли в полудетских, смешных, еще пока не оформившихся снах, какие-то кумиры, гении, молочный шоколад с орехами, фантики, фантики, книги, Пушкин, Пол Маккартни, Паскаль, Пиноккио, пластмассовый игрушечные фонарик, пастила, палки, проволока, школьные пеналы, первые отметки, пуговицы, пыль, постеры, попкорн, – это только на «П»! Вы бы видели! Все движется, сверкает, все перебуравлено, везде что-то валяется, шагу ступить нельзя, интеллектуальная пыль… Брррррр! Полная разруха, воспоминания, шмотки, обои, мечты, декорации… В общем, не голова, а сумасшедший дом!

Да, забыла представиться, Я – Опухоль (можно просто Холя). Давайте уже знакомиться! А то все полкниги про меня, а слово мне так не предоставили. Обидно! Итак, кто я такая? Я – весьма солидная дама, поселяюсь только в плохой атмосфере. Иммунитет сбоит – я тут как тут! Комплексы, утраченные мечты, нереализованные планы, обиды! Как же я все это обожаю! Мне это только дай! Я сладкоежка и ем в два раза больше, чем окружающие клетки. Да, признаюсь, я толстовата и, видимо, из-за этого со мной никто не дружит. Живу себе в своей каморке, питаюсь одна. Ну и что ж! Зато, зато я независима, вот! Правда, мне бывает очень обидно, когда другие клетки собираются семьями, гордый папа приходит домой с работы, и мама хвастается ужином, и они вместе готовят шарлотку и угощают детей, все смеются, делятся новостями, рассказывают что-то… Иногда я будто слышу их голоса. Честное слово! Или мне кажется? Я же все время одна. Одна ем. Одна пью кофе. Одна рассматриваю с любопытством эти диковинные мысли. Одна смотрю «Вечернего Урганта»… Одна шучу. Одна смеюсь. Сейчас пойду одна спать. Но может так ведут себя все клетки? Живут себе взаперти и все. Молчат. Друг с другом не знакомы, каждый сам по себе. И никто ни с кем не дружит? Ответьте, ну, пожалуйста. Тогда я не буду мучиться, честное слово, не буду. Только ответьте!

Что такое опухоль? Как мы ее воспринимаем? Какой образ у нас выплывает перед глазами? У меня долгое время это было похоже на что-то белое, нарывное, инородное, впившееся, почти мертвое – недоклетка, недоорганизм, полуживое, ОНО (принципиально не имеет рода) нечто, что толстело, уплотнялось внутри меня. Клетка-клещ. Клетка-паразит. Я знаю, что многие больные боятся даже на секунду ее визуализировать. Они называют ее последними словами, потому что она крадет их жизнь. Но что, если этой клетке самой не хочется? Представьте, что вы – опухоль. Вы безумно одиноки, у вас свой повышенный метаболизм, вам хочется общения, любви, ласки, элементарной коммуникации с телом, вы вынуждены жить в полной изоляции. Вам этого смертельно не хочется, вам хочется переродиться, стать живой тканью, то есть наладить синхронизацию с организмом, обмениваться сигналами, пульсировать, быть как все. Не ущербной. Живой. Настоящей. Чем такая клетка отличается от ребенка, который родился калекой? Например, без ручки? Будет ли мать за ним ухаживать? Еще как! Будет ласкать? Да! Будет любоваться им, радоваться его маленьким успехам. Так в чем принципиальная разница? «В том, что ребенок не будет паразитировать и пить энергию матери, развиваться за счет другого. То есть, отнимать у нее жизнь», – ответите вы и будете правы.

Тогда вопрос: разве мама не будет смахивать слезинку, смотря на ненужный болтающийся рукавчик? Не будет не спать ночами и думать о возможном протезе? Ее сердце будет кровью обливаться, когда злые мальчики станут издеваться над ним и давать ему обидные прозвища… Значит, можно сказать, что этот ребеночек тоже будет отнимать ее жизнь, энергию, силу. Ее дитя – это ее слезы, только их больше. Ее дитя – это ее сердце, только горячее. Ее дитя – это ее любовь и нежность, только с удесятеренной силой. Но она не бросит малыша, выкормит, от себя не отпустит, прижмет его, спасет. И в этой любви больше нежности, чем можно себе вообразить. Это еще и ответственность, и служение ее, сильной, здоровой, ему = слабенькому, недоразвитому.

Значит, вопрос в том, КАК мы воспринимаем это чужеродное, иное, но то, что является частью нас. Как родное или как чужое? Опухоль – такой же ребенок. Да, она уродилась ущербной, она не как все. Но она – поверьте! – очень страдает, она мечтает стать нормальной, синхронизироваться с организмом, раствориться в нем. Ей так же, как ребенку, нужна любовь и ласка, нежность, ваш свет. Ей хочется быть нормальной.

Все основано на коммуникации, на обмене информацией. С этой точки зрения любовь, как я уже писал, – самая совершенная форма коммуникации, предельное растворение «я» в «ты», глубинная синхронизация. Значит, нужно как-то найти общий язык, как-то взаимодействовать. Но как?

Помню, после последней химии на иринотекане я не мог ходить, не мог пошевелить рукой, почти не двигался, меня постоянно тошнило. Эта химия была настолько тяжелой, что после этого мы сделали трехмесячный перерыв в лечении. Лишь через несколько недель я смог ходить, делать какие-то упражнения, мысленно, сидя на диване. Мне советовали цигун, но у меня не было сил даже стоять. Но я продолжал заниматься по Марине, хотя цвета внутри не было. Полтора года – и нет цвета! Но вновь и вновь проглатывал обиду на самого себя и шел заниматься с маленьким лучиком веры. Из книги Бомбара «За бортом по своей воле»: «Я прихожу в ужас, когда вижу, какое огромное расстояние отделяет острова друг от друга, и когда думаю о беспредельной водной пустыне, в которую меня увлечет, если мне не удастся высадиться сейчас на берег». Но я, как мантру, повторял его слова «Плыть и плыть», и тогда ты пересечешь Атлантический океан, хотя все надоело, хотя нет сил, хотя некому даже пожаловаться.

Однажды Марина приехала в гости, позанималась со мной, потом я ушел в свою комнату и там продолжил, я впервые что-то почувствовал. Не просто тепло, а нечто большее – световой столб, пронзающий солнечное сплетение. Я «прибежал» к маме и Марине, мне хотелось кричать, но я лишь слабо выговорил: «Получилось!». Полтора года не получалось, а тут… На следующий день я подумал, что нужно как-то использовать этот колоссальный источник. Я сел на диван и стал мысленно приказывать себе разогреваться. Тепло появлялось постепенно в пяти точках – все начиналось в солнечном сплетении, потом в ладонях и на подошвах (позже я сообразил, что это центр и его равноудаленные). Сижу 10 минут. Потом представляю, что по моим жилам течет лава. Потом усилием воли стал нагревать все свое тело. Это очень энергозатратно. Чего я только не представлял: что я занимаюсь спортом, выжимаю штангу, еду на велосипеде, делаю упражнения для ног, что я большое солнце, что я глотаю его, оно скапливается, и моя голова с каждым разом увеличивается, как будто объем съеденного солнца каждый раз немножко увеличивал и объем моей головы. Чувствовал тепло, жар, невероятную концентрацию, мне казалось, что я превращусь в плазму от напряжения, силы воли и концентрации солнечной энергии во мне. Думал солнцем, оно скользило через меня, я как бы сам был солнцем, понимаете? Занимался час. Потом встал. Очень легко. Пошел гулять. Пошел к маме. Мама удивилась тому, как хорошо я хожу. Поиграл с собакой. Гулял-гулял. Не устал. Походка неуверенная еще, но не стеклянная. Глотать стал лучше. Онемение стало меньше. Я был так поражен, что записал все, что мной было. Мне казалось, это очень важно. Но потом понял, что подобные занятия очень изматывают и снимают лишь симптомы. Они повышают метаболизм до невероятной степени – и все. Саму опухоль, как ни печально, они не лечат. Это лишь эмоции.

Помню, на одном из первых занятий Марина мне дала задание: определить, чем отличаются эмоции от чувства. Как по-вашему? Раньше, признаюсь, употреблял эти слова как синонимы и не особенно задумывался. Чувства вроде как осознанны – говорил я себе. Все оказалось куда глубже. Чувства – бесконечны, они свет, любовь, они пронизывают, они создают новые структуры информации, они и есть акт создания. Почувствовать – значит создать. Эмоции – жар, тепло, человеческая сущность, страсть, они конечны, потому что двигаются не из космоса, а от человека, они бесплотны. Заметьте, все восточные учения построены на чувствах, а не на эмоциях. Эмоции в конечном счете разрушают, а не созидают. Они огонь. Чувства – свет.

Западное общество эмоционально, но грузины поют чувством, с чувством растворения сидят йоги, с чувством медитируют и занимаются цигуном. А посмотрите на лицо Далай-ламы XIV. Одни лишь чувства, добрые, светлые, какие-то прямые, может быть, чуть в обрамлении из эмоции. Но о чем бы ни говорил этот великий человек (он может даже сидеть и молчать), вы все равно пропитаетесь его светом, покоем и равновесием. Я люблю смотреть на лица буддистов. Простые и удивительно спокойные. Я люблю смотреть и на лица христианских монахов. Там нет эмоций. Они осенены. В меня это что-то привносит, я как бы забываю самого себя, свои эмоции и отрекаюсь от них ради чувств, ради той бесконечности, которой они пропитывают меня. Значит, нужно воздействовать на опухоль чувством, а не эмоцией. Я понимал это. Но как это сделать?

Комментарии мамы

Это – последний большой пост Кирилла

в Фейсбуке. Потом он почти не мог писать.

Кирилл ушел 11 августа 2015.

Из поста Кирилла в день его рождения:

Спасибо всем за поздравления!

Вот основные итоги моего 28-летия, точнее, 11-ти месяцев, потому что один был потрачен на бессонницу.

Итак, вот что я успел написать.

Книги:

– об опухоли – 150 страниц, продолжение следует;

– «Один день из жизни гения» – 120 страниц, продолжаю писать;

– о Набокове 200 станиц (на основе моей диссертации).

Статьи:

– «Филологи и логофилы» – 30 стр., опубликована;

– «Биография писателя и расколотая идентичность» – 30 стр.;

– «Я есмь»: Набоков и Бахтин» – 30 стр.;

– «Роман В. Набокова «Истинная жизнь Себастьяна Найта» как освобождение от русской биографии» – 20 стр.;

– «Роман В. Набокова «Истинная жизнь Себастьяна Найта»: от биографии к феноменологии» – 20 стр.;

– ««Метафилология» как способ выжить» – 20 стр., проект конференции;

– «Набоков о правде и правдоподобии в искусстве (об источниках одного мало исследованного эссе писателя)» – 20 стр.;

– «Декабризм и проблема революционной нравственности» – 20 стр. (не дописана).

Прочее:

– Комедия «Пушкин» – 50 стр.;

– Рецензии на книгу Н. Мельникова «Набоков. Потрет без сходства» – 10 стр. (будет опубликована в «Вопросах литературы») и на рассказ Е. Волковой «Моя звезда»;

– тезисы: «Россия и Америка: Платон против Аристотеля» – 10 стр.;

– «Почему у русских нет рая? Мотивы хождений в русских текстах Х-ХХ вв.» – 10 стр.;

– пародийный трактат «Юджинианство»;

– эссе «Страшный Киплинг» (не дописано);

– заметки на философские, политехнические и проч. темы – около 20 шт.;

– три стиха, басня;

– несколько лекций по английской поэзии для студентки Кембриджа (думал, что забыл язык!).

Тщательно обдуманные, но не написанные, точнее, пока написанные в моей голове:

– книга автобиографических заметок «Мое» (моя следующая книга в Фейсбуке);

– книга «Слова, слова, слова…. (мой личный философский словарик)»;

– статья «Синестезия у Набокова»;

– статья «Поэтика мультфильма»;

– проект по рекламе.

Хочу создать приложение (большое) к «Несерьезной книге…» и примитивно так, смешно проиллюстрировать ее.

И еще много всего….

Комментарии мамы 1 декабря 2015

Прошлой ночью Кирилл хорошо спал, и днем был довольно бодрый: сам поел, первый раз за две недели дошел с моей помощью до компьютера и даже немного поиграл на гитаре. Зато ночью… Видимо, съели мы что-то не то, потому что несколько раз за ночь помогала Кириллу дойти до туалета. И вот в пять часов очередной звонок мне на мобильный. Туда-то мы дошли, а обратно… То ли устал Кирилл от этих ночных прогулок то ли не успел окончательно проснуться, только ноги у него дрожали, как у новорожденного жеребенка, и он шагу не мог ступить. Вообще, у нас такой вариант однажды отрабатывался: я клала руки Кирилла себе на плечи, брала за запястья и, держа его руки как лямки рюкзака, согнувшись, тащила на себе. И руки его использовала как рычаг, если Кирилл норовил завалиться в сторону. Но тогда он мне ногами помогал, отталкиваясь от пола. А сейчас не смог и стал оседать назад. Я кричу: «Стоять!», согнулась уже под прямым углом, но Кирилл падает на пол, увлекая меня за собой. Живо представила, как мы летим спиной вперед – и головой о паркет! И как-то смогла встать на колени, наклонившись вперед, и Кирилл рухнул мне на спину, и мы оба упали животом – я на пол, а Кирилл на меня.

Выбралась из-под Кирилла, а он лежит на паркете, и я не знаю, как ему помочь. В какой-то момент Кирилл смог встать на колени – а что толку, до комнаты все равно не мог доползти! Я Кирилла и под попу толкала, и за спину пыталась поднять, и даже за ноги тащить – нет, 75 кг, лежащие на полу, нереально тяжелый вес. Ну, для меня.

Сумела как-то положить под него пододеяльник, чтобы дотащить волоком, да только пододеяльник порвала. А Кирилл говорит, что здесь поспит, прямо в коридоре. Полуголый мужик на голом полу? Нет уж! И тут вижу – пуховик мой висит, светлый такой, с шелковистым блеском. А смекалка-то работает! Я этот пуховик под Кирилла и подпихнула, блеском к полу. И доволокла до дивана вместе с двухметровой поклажей! Близок локоть, да не укусишь! – на диван еще взобраться нужно. Передохнули мы и начали восхождение, буквально по сантиметру. Вотуме обе руки на диване, и я держу коленями спину Кирилла, чтобы не сполз вниз. Вот он уже грудью лег на диван, но попа еще на полу, и тяжелая такая! Я в нее уперлась, толкаю, а он коленями пробуксовывает, и я свои ступни ему под пятки подставляю… Минут через 20 Кирилл уже лежал по диагонали на диване, я подложила подушки под голову, укрыла… В общем, больше часа мы добирались до постели, а там идти-то метров шесть!

Сейчас Кирилл, надеюсь, спит. А я сижу, пишу да спину разгибаю-разминаю, и теперь уже у меня ноги дрожат, как у новорожденного жеребенка.

После этой ночи Кирилл практически не вставал. Постепенно руки перестали его слушаться, и я кормила его из ложки, сажала, перекладывала. Сначала он говорил со мной, показывая буквы на таблице-алфавите. Потом, когда руки перестали двигаться, я называла Кириллу буквы, и он кивал, когда звучала нужная. Кирилл «сказал», что мысленно написал три последние главы своей книги. Я не стала спрашивать, о чем они. Сказала, что, как только восстановим руки, он напишет их сам…

Из поста мамы

25 августа 2015

Все же нужно об этом написать, объяснить и извиниться

Наверное, не все знают… Помните, зимой я просила ускорить ПЭТ в Бакулевском центре? Вы нам тогда помогли, да! ПЭТ сделали быстро, и на следующий день я помчалась к Кобякову. Он даже не посмотрел результаты томографии. Сразу сказал, что лечение лучше прекратить, т. к. Кириллу оно не поможет. Что у нас в запасе остались два протокола химии, очень токсичные и неэффективные. Что если уж авастин не помог, то уже ничего не поможет… Это было 19 февраля.

В подъезде меня ждала мама, мы с ней отрыдали по-полной (чтобы Кирилл вдруг не услышал), и мама уехала к себе. А утром я вошла к Кириллу со спокойной улыбкой, сказала, что ему нужно окрепнуть перед новой химией… Когда я его кормила и рассказывала о наших планах, вошла мама и заплакала. Я незаметным Кириллу жестом выгнала ее. Мама вообще в тот день много плакала, я не пускала ее к Кириллу, чтобы он ничего не заметил. И тогда я придумала эту историю со вставанием. Чтобы каждый вечер (!) к нам приезжали двое мужчин, поднимали Кирилла, заново учили стоять.

Я внушила Кириллу и маме, что как только он научится ходить, сразу начнет выздоравливать. Начала составлять графики посещений, выкладывать их в Фейсбуке.

Ребята, простите меня за ложь! За отобранное время, просьбы, письма, звонки! Я ДОЛЖНА была – кровь из носа! – находить людей на каждый вечер.

Для Кирилла было очень важно – двигаться вперед, а здесь он точно двигался! И вечерами, когда я перечисляла Кириллу плюсы прошедшего дня, то при прочих минусах всегда могла сказать: «Ты сегодня классно стоял!» И, конечно, визиты интересных, интеллектуальных, чудесных людей отвлекали Кирилла от болезни. А сколько новых друзей у нас появилось! Позже, летом, когда у Кирилла в очередной раз поднялась высокая температура (это бывает на последних стадиях), я сказала маме правду. Что мышечная атрофия не имеет отношения к опухоли. Мама спросила:

– Тогда зачем все это? Ему же трудно вставать!

– А что ты предлагаешь?

Мама не нашла ответа.

Последний раз Кирилл стоял за три дня до ухода. Потом была очень высокая температура, и я отменила визиты. Но даже 11 августа, когда Кириллу было совсем плохо, а вечером вдруг температура упала, я сказала ему, что мы сейчас поужинаем, выспимся, а завтра, если не поднимется температура, снова будем стоять. Через час Кирилл ушел, веря, что завтра снова встанет…

Пожалуйста, простите меня!

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

 

Глава тридцать пятая. Неоконченная

Мне вернули Кирюхин ноутбук. Взяли в начале августа, что-то там подправить, а вернули только сегодня. Так получилось. И я нашла последнюю главу книги, написанную в разгар трехмесячной бессонницы. Недописанную, главу-набросок, этюд.

Я собираю Кирилла по крупинкам, каждая неизвестная строчка – как встреча с ним. Может, для кого-то из вас тоже?

15 января 2015

«Ну, теперь ты точно заснешь», – сказала мама. Мы поставили эксперимент: легли в идеальное время, приняли снотворное, что-то от нервов. Я не спал. Мучила мысль, что я почему-то ДОЛЖЕН заснуть. И я боялся не уснуть. Страх иррационален. Он всегда в настоящем, а не в будущем. Я не мог объяснить, чего я боюсь. Ведь у меня был такой счастливый день – я мог есть, жевать, тренировался, смотрел фильмы, удачно позанимался по телефону с Мариной. Если так все пойдет, я скоро смогу гулять. Я был счастлив. Я очень боялся все испортить. Я понял, что на мне лежит глобальная ответственность!

И тут случилось неожиданное: я занервничал. Не могу полностью объяснить причину тревоги. Видимо, испугался самого выбора. У меня не было сил выбирать. Но сама мысль о выборе, как разгоряченная смола, капала в мозг. Засну – значит, все работает, нет – навсегда превращусь в овощ. Сказка про Золушку…

«Только бы уснуть», – думал я. Нервозность превратилась в нарастающую тревогу. «Засыпай же! Представь лица друзей, освещенные костром как на портретах Рембрандта. Оживи их. Услышь треск костра, гитару». Не получается.

Аудиоплеер в наушниках читал Булгакова.

Меня окружали какие-то противные геометрические фигуры. Мне всегда казалось, что «трапеция» – на самом деле никакая не фигура, а безобразное жирное насекомое, склизкое, ползающее, с усиками. «Трапеции» ползали везде. Мерзкое чувство. В груди что-то вспенилось, поднялся океан.

«Я же принял мощный антидепрессант, почему я нервничаю?» И от этих мыслей нервничал еще больше. Уже полчаса не сплю. Час. Ну, засыпай! Становилось страшно. Чувство юмора не помогало. Я сходил с ума. Хотел повернуться на бок, не получилось. Не было сил даже повернуть голову.

Два часа не могу уснуть! Оцепенение тела, оцепенение комнаты, оцепенение планеты. «Господи! Никогда до конца не верил в тебя, но ощущал твое живое присутствие в человеке и на земле. Господи! Сделай так, чтобы я не умер. Услышь меня. Мне страшно. Да, я, Кирилл Волков, я всех учу, как преодолеть страх, и мне теперь самому безумно страшно. Страшно! Кто научит меня?» Но Бог молчал. Молчал, черт побери! Путались цитаты, все сливалось в единую тьму. Надо было попробовать медитировать, но я не догадался. Да и сил не было.

Почти четыре часа лежу. Как же так? Страх, животный, какой-то физиологический склеил всего меня, залил горло. «Господи, иже еси на небеси, да святится имя твое, да пребудет царствие твое…» Как там дальше? Забыл. Нет сил дотянуться до ноутбука и все записать. Структурировать, выговорить, освободиться.

Лечу куда-то. Сердце колотится, опухоль пульсирует. Не могу так больше. Не могу! «Ошпарится последним светом ночь…» – почему-то вертится в голове. Если позову маму, что изменится? Я знаю, что умираю. Я даже не могу продиктовать последнюю волю: я бы сказал, где находятся книги про гениев, о Набокове, про опухоль.

Нервная система сходила с ума. Адреналин. Страх. «Ошпарится последним светом ночь, И, словно потом, мглою тьма облепит, Мне душно, мне ее не превозмочь…»

Откуда эти глупые стихи? Мои. 9 класс…

Я впервые почувствовал, что завтра я – «инвалид», мама будет меня, лежачего, кормить из ложечки. Нет больше сил. Позвонить маме? Я представлял, как мое «полупарализованное» тело (я больше не мог сопротивляться словам) будут кормить, укутывать, поворачивать, для меня настанет одна вечная слепота, я буду такой слабый, что не смогу открыть глаза… Сейчас-то я понимаю, что человек гораздо сильнее, чем сам о себе думает. Он – богатырь, но не знает об этом. И я не знал…

Почему-то вспоминал эссе из своей книги про гениев (Киплинга):

«И настала ночь.

Был день. Но настала ночь. Хотя птицы щебетали, английское туманное солнце чувствовалось кожей (не сравнить с любимым жарким индийским небом). И настала ночь. Тьма бросалась под ноги, клубилась, шептала что-то, валила предметы, сгущалась в виде вещей, разговаривала с ними. Киплинг ничего не мог с ней поделать. Он ослеп».

Измученный маленький Киплинг, бесконечно одинокий, от горести, унижений и страданий ослеп. Каждый день на протяжении 6 лет они с сестрой выходили на берег моря и всматривались, не вернулась ли за ними мама…

И однажды уже полностью ослепший Киплинг, сидя в подвале, услышал шум наверху.

Из эссе:

«Неужели она?» – не смел поверить Киплинг. Вошла мама. Далее предоставим Киплингу самому описать, как все было: «Молодая – до неприличия молодая – и красивая, щеки у нее рдели мягким румянцем, глаза сияли, как звезды, а при звуке голоса так и подмывало кинуться ей на шею, даже не видя призывно протянутых рук. Джуди к ней бросилась не раздумывая, но Паршивец (так Киплинга называли в «Доме Отчаянья». – К.В.) медлил. А что, если это чудо просто «сломается»? Во всяком случае, она не станет протягивать руки ему навстречу, когда узнает о его преступлениях. А пока все эти нежности, может быть, только для того, чтобы чего-то добиться от Паршивой овцы?.. Мама опустилась на колени и, смеясь и плача, притянула к себе детей». Она хотела их поцеловать, но Киплинг отстранился и защитил лицо руками, решив, что его, как всегда, будут бить. Он себя чувствовал очень виноватым – за то, что чуть не поджег дом, ненавидел Тетушку, чуть не убил Гарри, за то, что его пороли, за все, что он перенес, за то, что он сочинял, за то, что он ослеп… Бедный мой, милый, полуслепой дурачок, тебе не кажется, что ты тогда вел себя не очень-то разумно? <…> Ах, маленький сын мой, маленький мой сыночек! Это я виновата, я одна, но что же нам оставалось делать? Вернись ко мне! Ведь это я, мама, твоя мама, а все остальное пустяки. Я ведь знаю – да, милый, знаю».

Зачем звонить? Ее беспокоить? Уже четыре часа ночи. Или утра? Я же все равно умру. Зачем тогда? Но она всегда меня успокаивала, а у меня сейчас сердце выпрыгнет. Нервы как моток ржавой, лязгающей железки. Я умру. Я хочу жить. Нужно дотянуться до мобильника и позвонить маме. А что я ей скажу? Я смогу только: «Я умираю». А смысл же в другом – «Я умру?». Именно так и скажу. Порепетировал пару раз… Глухо прошелестел сухой язык во рту. Сам себя не понял. Ладно. Она поймет.

Жму «вызов».

Еще раз, первый звонок не получился. Роняю мобильник в одеяльную тьму и на ощупь поднимаю. Из тьмы во тьму.

Нажимаю. Нет сил. Еще чуть-чуть. Мобильный – последняя надежда. Пошел звонок.

Вошла мама, нежная, любимая, самая заботливая в мире.

– Не спишь, зайчонок?

Я изо всех сил напряг скованный страхом язык и спросил:

– Я умру?

– Ты что? О-о-о-о, какой же ты глупенький! Кто тебе это сказал? От бессонницы еще никто не умирал. Организм гораздо умнее! От бессонницы не умирают, что ты! Что за странные мысли! Давай я лягу с тобой и расскажу тебе сказку.

Мама мягко прилегла рядом, прижала меня к себе и начала:

– Однажды две собаки играли во дворе… Одна собачка была мохнатая, черная, мы ее видели в Ютьюбе, помнишь? «Привет!» – сказала она, дружелюбно махая пушистым хвостом. «Привет», – ответила вторая собака. И пошли они путешествовать, дружно виляя хвостами…

Я почти не слушал. Но ЕЕ слова, ЕЕ присутствие, ЕЕ дыхание, ЕЕ нежность, ЕЕ интонации согрели меня. Страх отхлынул. Я не вникал в то, что говорит мама, главное, что она говорила. Мама рассказывала мне сказку, и я почувствовал себя маленьким. Я не хотел быть большим.

– Они играли во дворе. Там встретили… Встретили кошку, очень мудрую, черно-белую. Она пила молоко и охотно поделилась им с голодными собаками Вот. С голодными собаками… А еще. Еще там была кошечка…

Мама засыпала. Ей было уютно. Она, сама засыпающая, рассказывала о каких-то кошках, собаках, гладила меня по голове. И все изменилось.

 

Вместо послесловия

Письмо о смерти отца, 2011 год

Темнота иногда подкатывает к глазам, опечатывает, я бреду в ней, мне приходится месить ее ногами, я выбираюсь из нее; ей меня не одолеть. Не сломить. Потому что отец каждую секунду со мной. И так будет до моей смерти. И годовщины я жду – но знаю, что мне не будет тяжело, то есть будет, но что это нужно и правильно. Мне светло от того, что я прихожу на его могилу; я тоскую, но эта тоска почти радостная, в эти моменты я осветляюсь и все понимаю, он мне все объясняет. Каждый раз, даже когда глаза у меня полны слез, я внутренне улыбаюсь – потому что отец, каким я его накопил, унес в себя, сохранил и обессмертил, – не может умереть во мне. И я благодарю судьбу, что не он меня оплакивает, что у меня на все хватает сил, потому что папа со мной, как со мной все мое детство, я сам, маленький, едущий на снегокате, который тащит папа. Я знаю, что именно так нужно это воспринимать – по-природному, циклически. А еще – и это, пожалуй, важнее всего – я не могу и не хочу прокручивать бесконечно трагические воспоминания о нем, в которых есть моя жалость к себе. Умер не только отец или друг, но умер человек.

Умер человек, и мне по-человечески предстоит пережить эту потерю, не жалея себя, продолжая его, улыбаясь ему; бесконечно благодарю его за то, что он есть и не оставляет меня ни на шаг. Он везде, в каждой ветке, в каждом шорохе; мы беседуем с ним; я спорю с ним, доказываю. Он словно бог – везде и нигде. Открываясь миру, принимая его, я обретаю отца; я радуюсь для него, я живу ради него, не позволяю себе лениться, существовать, пасовать, халтурить.

Когда я был на Черном море, я сидел утром и смотрел на волны, такие тихие, спокойные… Я думал: как жалко, что этого не видит мой отец; но тут я понял, что он и есть это море, и мне захотелось прикоснуться к воде, как к отцу, когда я приходил к нему в больницу, обнять его как тогда, почувствовать родную тяжесть его невесомых тощих рук. Он действительно море.

Отец, да и любой человек для меня, – это слабое сияние в памяти. Мне легко, мне радостно и грустно, потому что я осмысляю его жизнь целиком. А она была очень радужной. Когда я думаю об отце – я счастлив, я нежен к людям, я люблю жизнь, потому что именно таким – счастливым, нежным к людям и любящим жизнь – был мой отец.

Свет, о котором ты пишешь, возник и у меня в душе, когда папа умер: смерть будто бы нивелировала все мои земные невзгоды; все преобразилось, стало восприниматься в другом масштабе. То, что обычно мне казалось важным и животрепещущим, проходило мимо меня, и я не удостаивал это ни единым сокращением лицевого мускула. Поначалу я тоже собирал из кусочков образ отца, но потом я понял, что это психологически меня угнетает. Я вспоминал, что сам отец говорил мне о смерти близких: это нужно воспринимать стоически, спокойно, не падая духом… Я долго не мог понять, что он имел в виду, но со временем понял. Жизнь и смерть – два полюса бесконечного круговорота природы, которые нужно принимать. Природное принятие мира – вот что всегда меня поражало в отце, когда он ежедневно бродил в любую погоду и в любом состоянии по лесу.

Сейчас острая боль по отцу прошла: он кажется мне где-то в отдалении, смотрящим откуда-то на меня. В это «откуда-то» я верю как в единственного моего бога. Любое свершение в жизни, поступок, явление, удачу, провал я соотношу с той шкалой ценностей, которая была у моего отца. Я просто думаю: гордился ли он мной? укорил бы меня? Или просто промолчал?

То одиночество, о котором я пишу, – это, скорее, онтологическое одиночество человека вообще, а не внешняя изолированность. Человек по сути одинок, и пробиться к нему, прорасти травой в него, заглянуть за границу внешней отчужденности человека от человека очень сложно. Только в любви, в творчестве… Это осознание человеческой отчужденности было помножено на то, что, потеряв отца, я потерял собеседника, друга. Я до сих пор не чувствую потери непосредственно отца: просто ушел очень важный в моей жизни человек. И когда это случилось, мне очень хотелось с кем-то поговорить об этом, просто чтобы факт смерти оформился, перестал быть в невесомости, заземлился. «Но скорость внутреннего прогресса больше чем скорость мира, / Это – основа любой известной изоляции», – очень верно сказано у Бродского. Сознание быстро прогрессировало и в конце концов заблокировало мысль об отце как о длящейся существующей реальности, превратив его в воспоминание. Это Фрейд называл «работой горем» – болезненный, но необходимый для человека процесс. Я понимаю, что где-то глубоко во мне, в подсознании сумеречные образы смерти, боль, ощущение бесприютной бесконечной пустоты существуют, и иногда, в минуты диалога с самим собой, они вылезают, просачиваются, выполаскивая сознание, пропитывая его какой-то тихой тоской по детству. И кажется, что внутри тебя существует некто, укутавшийся пледом и забившийся в самый темный угол твой души, кто тебе дороже всех на свете… Так у меня отражается тоска по отцу – ностальгией по детству, по сказочному снежно-солнечному миру, в котором все было на своих местах и не могло быть иначе. Это – даже не знаю, как назвать – психологическая идентичность, что ли?

Ты размышляешь о бытии и небытии – но для меня это еще не сформировавшиеся категории, я в них не разобрался. Пока я вижу только реальность, смену приливов и отливов, приходов и уходов, которые нужно принять как данность и не задумываться, в чем их смысл. Крым меня спас: я понимал, что мне нужна бесконечность в любой форме, и Крым эту бесконечность мне дал. Когда ты стоишь на вершине громадной горы и видишь на 40 километров вдаль, или когда всматриваешься в переливающуюся спокойную голубизну моря, ты отдаешь что-то этому пространству, растворяешься в нем, обновляешься… Ветер, окутывающий твое тело какой-то тончайшей воздушной тканью, будто бы забирает что-то в тебе, точнее, раскрывает тебя миру Или ты сидишь на пляже у костра и поешь песни, и ведешь тихие диалоги о чем-то важном, и звездное небо, прекрасное, как тысяча Нью-Йорков, говорит, что твоя боль, твое существование, твои печали, обиды и радости ничто перед ним, величественным от горизонта до горизонта. Ты просто забываешь самого себя, отрекаешься от себя ради чего-то очень непонятного, но прекрасного. И печаль твоя по близкому человеку становится тихой, как свет утренней зари или шелест волн, или что-нибудь еще, нежное, задумчивое, детское…

Я вообще человек очень жизнерадостный, люблю смеяться, чудить, люблю быть несерьезным, удивляюсь самым обыкновенным вещам, злословлю над общепринятыми истинами, переживаю по мелочам… Ничего уж тут не сделаешь, да и делать ничего не нужно. Та пустота, которая во мне образовалась, теперь наполнена кучей впечатлений, эмоций, кусочками реальности, до того разнообразной, что радуга по сравнению с ней – лишь лужа бензина.

Я тебе уже писал про «работу горем»: сознание пытается пережить горе, раствориться в нем, прожить его, в каком-то смысле умереть и заново возродиться. Меняется полностью система координат; у меня изменилось ощущение времени. Точнее, оно просто распалось. У меня отрезали детство, мои ценности, отняли, развеяли, все мои воспоминания оказались фикцией, симулякром, инерцией того, чего уже нет, светом, идущим на землю от уже умершей звезды. Это обновление, преображение не может быть вечно, рана заветривается, кровь останавливается и новообретенные смыслы, ценности, границы твоего существования врастают в тебя, оформляются в словах. Оформление словом – спасительный процесс, исторгающий всю боль из тебя, выговаривание, проговаривание (внутреннее и внешнее) вытаскивает из тебя жало небытия. Сознание миллиметр за миллиметром дает тебе почувствовать потерю близкого. Не сразу, а постепенно, потому что иначе человек сходит с ума (я абсолютно серьезно), начинается внутренняя гемофилия, рана продолжает кровоточить.

Жизнь и природа действительно мудрее нас. Память, как фильтр, не дает соприкоснуться мне даже с лицом отца, я пытаюсь, но не могу, попытки тщетно бьются о какую-то стену, внутреннюю, очень важную, психическую границу. Вспоминать насильно – значит насиловать природу. Отец для меня отошел куда-то, следит за мной, я с ним общаюсь, я думаю, как бы он оценил мои поступки, взвешиваю их на весах его, самой чистой и высокой, нравственности, и ЭТО самое важное. Иногда у меня происходят трагические чувствоистечения: я смотрю фильм «Английский пациент» и вдруг начинаю плакать. Всегда стыдился слез, а сейчас, когда я смотрел фильм, мне не стыдно. И плачу не потому, что скорблю по моему отцу именно как отцу, нет. Я плачу по нему по-человечески. Моя любовь к отцу затмевается любовью и скорбью по нему как по человеку. Просто по человеку, которому волею судеб я обязан появлением на свет. Я отрешаюсь от себя и своих сыновьих чувств в пользу и во имя чувств человеческих. И это очень важно. Любовь и сострадание к человеку озаряют и объединяют людей. Я смотрю фильм и думаю: что он чувствовал, когда умирал, повторяю эту фразу миллион раз! Что он чувствовал? Задыхаюсь. Становлюсь им, пытаясь эмпатически вчувствоваться, вжиться в его состояние. Пытаюсь – не то слово; оно само, мое существо, вживается в состояние отца. Это действие великого искусства – чувствовать чужую муку как свою, физиологически растворяясь в ней без остатка.

Но нельзя раздирать себя все время этой мукой: «А в сердце, как в море, – прилив и отлив / Я сменою крайностей жив» (Юргис Балтрушайтис). Пойми, невозможно думать об этом постоянно – это путь саморазрушения, путь клинический и в общем известный и поддающийся классификации. Надо жить. Живи и не принуждай себя к постоянному трауру. Пушкин завещал, чтобы Н.Н. носила по нему траур только два года: какое чувство жизни здесь, моцартианское, легкое, принятие жизни как таковой, вместе со смертью. Мы загоняем в слова свою боль, чуть-чуть отдаляясь от нее, отстраняясь или, точнее, остраняясь, глядя в нее как в зеркало. Конечно, наш язык несовершенен и слова, даже самые тонкие, полупрозрачные, как крылья бабочки, никогда полностью не выразят твоего чувства потери. И знаешь, почему? Потому что это чувство меняется. Спокойствие – это то, что даровала (страшный глагол, но по-другому не скажешь) смерть отца. После его утраты я ничего не боюсь. Когда-то, когда тоска меня разъедала изнутри как серная кислота, я сочинил стихотворение, которое помогло мне выжить, поскольку переосмыслил и воплотил ту муку, ту пустоту, которая черной рукой стиснула мне живот изнутри и повернула по часовой стрелке (помню это ощущение). Стихотворение, в общем, об обретении языка, горизонтов понимания и в то же время само стихотворение и является этим языком.

Так я обрел новую систему координат, язык, пунктуацию, в каком-то смысле самого себя – нового, живого, ради моего отца, который каждой минутой своего существования говорил мне: живи, впитывай жизнь, «полюбляй» ее (термин Толстого), дыши воздухом. Смерть – лишь тот конец колеса, которое неизменно повернется. Умершие живут в нас, нами, сквозь нас. Память о них и есть энергия их жизни, которая, по закону Ньютона, не может исчезнуть. И память эта – тоже живая, у нее есть свои сгустки, накаты, наплывы, срывы, защемления, свои нервы. Ее тоже надо беречь. И если природа заставляет зарубцеваться каким-то образом – это нормально. Память должна отдохнуть и снова зацвести в процессе болезненного, но удивительно светлого и прекрасного перевоссознания мира.

 

* * * * *