Я написал, как вести себя родственникам с больными, но как больным вести себя с родственниками? Главным чувством должна быть жалость. Да, я знаю, как вам тяжело, как вы измучены, как вам все надоело, но поймите, что вы находитесь в лучшей в каком-то смысле ситуации: вы можете что-то изменить ценой невероятного труда, ваши родственники, даже если жизнь положат на это, – не смогут. Поверьте, они и так делают все возможное, но главное зависит от вас. Как ни странно, как ни дико это звучит, но вы находитесь в более сильной позиции. Сначала они будут вашей опорой какое-то время, потом – вы. Я знаю по себе, что помощь психоаналитика нужна не только вам, но и вашим близким. Ворчите, злитесь, обижайтесь на мир, спрашивайте: «Почему я?» – это все нормальные реакции.

ВОРЧАНИЕ – ВАЖНЕЙШИЙ ПРОЦЕСС.

Ворчание – это злость на самого себя. А злость – первая ступенька борьбы. Потом она сменится чем-то конструктивным и созидательным. Борьба же – это восстановление здоровья. Как только ворчание и жалость к себе перейдут на жалость к близким – тут по щелчку пальцев начнется созидание. Я второй раз употребляю это слово. Что это такое? Чем отличается от «создания»? Созидание – не просто создание, а создание чего-то нового, фундаментального базового, наиважнейшего, утверждение вещи, явления в новом качестве, связанном с порядком бытия. Да-да, как ни высокопарно это звучит! Когда Гамлет говорит, что «порвалась связь времен» (а дословно: «Время вывернуло свой сустав, И я его невольный костоправ»), он противопоставляет распавшемуся, треснувшему по швам мирозданию свою способность созидать, создавать из хаоса космос, проверить бытие на прочность.

СОЗИДАНИЕ = ОСМЫСЛЕНИЕ = СТРУКТУРИРОВАНИЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ = ОЧЕЛОВЕЧИВАНИЕ = РОЖДЕНИЕ СВЕТА = СОЗИДАНИЕ НОВОГО БЫТИЯ.

Я это понял, когда попал в больницу после первой химиотерапии, когда для меня сдавали кровь те, кого я не знаю и кому я благодарен фактически жизнью (мам, напиши об этом). Я лежал, еле-еле ел, меня тошнило, было ужасно одиноко. Я целыми днями смотрел КВН по компу. Меня навещали друзья, но все-таки та неделя была самой тоскливой в моей жизни. Я дрожал от тревоги – все тело дрожало, будто бы я сидел голый на сквозняке. Были минуты, когда я пытался заниматься с воображаемой штангой, но безрезультатно. Но именно в эти минуты тревога уходила. Почему? Потому что я созидал. Сейчас бы я в подобной ситуации работал на созидание…

Расскажу вам историю из жизни моих любимых декабристов. Произошло это в 1825–1826 годах. Декабристов посадили в Петропавловскую крепость. В сырые темные гробы. Кто-то чуть не сошел с ума. Кто-то пытался покончить жизнь самоубийством (Анненков, дважды Свистунов). Дело даже не в том, что казематы не отапливались, что многие окна были замазаны краской, то есть фактически не было света, что там была жуткая сырость, потому что год назад в Петербурге было наводнение, а по стенам бродили стада тараканов и мокриц, дело в другом. Они, лучшие из дворян, блестяще образованные, привыкшие к балам и светским раутам, хозяева роскошных поместий, герои войн с Наполеоном, мечтавшие освободить Россию, не мыслившие без книг и дня, – они были погребены заживо. Там не было ни души. Свидание с охранником было счастьем. Вокруг только пустое, мертвенное пространство. Гигантские необъятные стены. И только ветер. Вы понимаете, как это

СТРАШНО?

Но я хочу рассказать об одном случае. Николай Васильевич Басаргин попал в тюрьму за участие в Южном обществе. Когда его посадили, он чуть не сошел с ума от ужаса. Он писал, что если бы его тогда вызвали в Комитет, расследующий их мятеж, то он за себя не ручался бы. Он боялся, что выдаст всех. Через несколько месяцев его вызвали, и он с абсолютной холодностью, полным самообладанием и даже некоторой иронией ответил на все вопросы следователей, ни кого не выдав. «Благодарю тебя, создатель мой, что ты дал мне возможность и силу преодолеть это гибельное настроение моих мыслей», – пишет он в «Записках». Что же произошло? Как он смог побороть ужас, отчаянье, хаос?

Приведу отрывок из его мемуаров:

«В голове моей еще было свежо все то, чему я учился. Память у меня тогда была хорошая, и вот я вздумал задавать себе вопросы по всем тем отраслям познаний, в которых я имел некоторые сведения, обсуждать и решать эти вопросы, как задачи или как предложения, которые я должен был приводить в исполнение. Вопросы эти были нередко чисто нравственные или религиозные; иногда задачи математические, иногда планы военных действий, административных мер, политических учреждений, промышленных предприятий. Я сначала определял данные, которые служили основанием моих соображений, и потом рассуждал и решал, как бы я распорядился и действовал этими данными для достижения такой-то цели. Я достал маленький обломок стекла, и он служил мне для того, чтобы отмечать на окошке, стене или столе то, что мне нужно было припомнить. Таким образом, я проводил по нескольку часов и мог продолжать свои занятия даже в темноте. Вставши поутру и помолившись мысленно богу (потому, что мне неприятно было наблюдение часового), я убирал сам постель и каземат, звал сторожа, пил чай, который он мне приносил обыкновенно в одно и то же каждый день время, потом приступал к своим занятиям до самого обеда. Отобедавши, ложился уснуть и, вставши, опять принимался за свое дело, начиная с того именно вывода, заключения или пункта, на котором остановился. В каземате я легко понял, как слепые и глухонемые научаются читать, говорить, слышать. Непостижимым покажется для тех, которые не испытали этого, как изощряются физические органы и умственные способности человека при тех случаях, когда отняты способы легкого и удобного отправления тех и других. Впоследствии многие из нас, проведя некоторое время в заключении, изобрели способ знаками сообщаться между собою чрез каменную, огромной толщины, стену, не обращая на себя внимания соглядатаев, с помощью такой азбуки, которую не легко даже придумать и объяснить на словах, а тем более передать ее другому (посредством легкого стука в стену) и потом употреблять ее для разговора. С этих пор мысли мои начали приходить в обыкновенный порядок, даже стали некоторым образом яснее, и страх сойти с ума, ослабевая мало-помалу, совсем прекратился. Духом я сделался даже покойнее, а убеждение, что эта временная жизнь ровно ничего не значит в сравнении с тем, что ожидает нас в будущем мире, и что не стоит даже думать о ней, окончательно укрепило мои нравственные силы».

Что сделал Басаргин? Он начал созидать. Он о-че-ло-ве-чил свое бытие, наполнил его искусственно созданным смыслом, превратил хаос в космос, если угодно. Он создал новый мир. О-значил его. Создал фактически новый язык, структурировал свое время (обратите внимание на железный распорядок дня). Он сам себя сравнивает с ослепшим, который вновь обрел зрение. Он смастерил модель своего мироздания при помощи стекла. Ведь текст – это модель реальности, ничего более. Не случайно герой романа Набокова «Приглашение на казнь» живет, пока пишет его карандаш. Он пытается утвердить себя в другом бытии – в бытии слов, записывает, выписывается, освобождается от самого себя. Посмотрите, как крепнет, наливается соком, пульсирует его «я»:

«Я исхожу из такого жгучего мрака, таким вьюсь волчком, с такой толкающей силой, пылом, – что до сих пор ощущаю (порою во сне, порою погружаясь в очень горячую воду) тот исконный мой трепет, первый ожог, пружину моего я». «Пружина моего я» – как здорово сказано! Именно она запустилась в Басаргине посреди мрака и ужаса. Созидание что-то рождает в человеке, освобождает его от проблем. Кусок стекла спасает. Бытие упорядочивается. Герой Набокова, как мы помним, в финале не погибает.

Итак, что бы я бы сделал, если бы вновь оказался в больнице. Режим. Я разбил бы день на максимальное количество отрезков. Я бы делал больше упражнений. Неважно, помогли бы они мне или нет, но я бы их делал. Я бы записывал свои мысли в ноутбук, писал бы книгу, эссе, что-нибудь… Почему я пишу книгу сейчас? Я перевожу мое прошлое в мир слов, освобождаюсь от него, созидаю. Творчество борется с тьмой.

10-летний Киплинг был очень одиноким (родители несколько лет жили в Индии, а его послали учиться в Англию), над ним так часто издевались, что от тоски и унижений он совершенно ослеп. Прозрел только через несколько месяцев. Все его творчество потом – что бы мне ни говорили – это утверждение жизни как борьбы слова с воспоминанием об этой тьме, это борьба словом с собственной слепотой…

Но что мы созидаем? До недавнего времени я пытался отгородиться от своего будущего, боялся увидеть себя в перспективе. А вдруг я умру? Ну уж нет! Лучше, думал я, буду жить в «здесь-и-сейчас». Но Марина считает, что отгораживаясь от будущего, я тем самым ставлю на нем крест. Надо созидать себя в будущем, на горизонте времени, утвердить себя, почувствовать будущее… И тогда там появится новый Кирилл Волков. Нужно идти к нему, прорастать в него, постепенно сливаться с ним. Когда человек попадает в полную темноту, он ее обживает постепенно, привыкает к ней, начинает различать предметы. Он сам себе точка отчета и сам себе будущее. Вне чувства ничего не существует.

Что ж, начнем себя создавать не только в настоящем. Вариантов-то нет!