Маленький, корявый и заросший рыжим волосом человечек по имени Лёша, подбоченившись, стрельнул в меня взглядом жёлтых прищуренных глаз, в дебрях неопрятной бороды обозначилась кривая ухмылка.

— Парни, гляньте, как вырядился. Кажись, думал, что его по бабам зовут, — глумливо проговорил Алексей. Не зря его кличут Лешим. В точку попало прозвище, приклеилось, не отдерёшь. Савелий охотно заржал над шуткой, не постеснявшись выставить напоказ коричневые пеньки зубов. Антон улыбнулся без ехидства, и почти дружелюбно.

— Ты вот что, — сказал он. — Ты на этих сморчков не обращай внимания. Ну их! Как есть — бомжи, смотреть тошно. А к нам цепляются, потому что завидуют. Мы-то с тобой хоть куда!

— Хоть туда, а хоть сюда! — захихикал Леший. — Пятый десяток, а хорохоришься, как пацан. Смотри, не надорвись. Инфаркт не дремлет.

— Завидуй, завидуй, — сказал Антон. — У самого, небось, в штанах всё отсохло. Потому ты и злой.

Савелий опять заржал, а мне подумалось, что лесники — люди с причудами. Оно и понятно: если человек дружит с головой, его за Ограду и пинками не выгонишь, а эти сами в лес ходят.

На лесниках залатанные штормовки, нахлобученные до бровей вязаные шапочки, обвисшие на коленях портки, на плечах болтаются тощие рюкзачки. Я в этой компании, действительно, выгляжу чужаком, хотя и нацепил старьё, которое не очень-то и жалко.

— Ну, что, туристы, все собрались? Айда с Яшкой ругаться, — сказал Леший и закосолапил к оружейному складу.

— Здесь вот, и ещё здесь, — дрожащей ладонью Яков придвинул ко мне лист бумаги. Кривой, с обломанным и почерневшим ногтем, палец указал, где я должен расписаться. В комнатке с затенёнными разросшейся сиренью окнами, мрачно даже в ясный день, а ранним утром, когда на улице ещё как следует не рассвело — и вовсе темно. От кривой свечки, чадящей рядом с чернильницей, толку немного, и, чтобы разобрать написанное, пришлось поднести серый и шершавый на ощупь лист бумаги к глазам.

«Я, Олег Первов, получил во временное пользование автомат модели АК-74 и 60 патронов к нему в придачу в рожках. Принимаю на себя полную ответственность за сохранность вверенного мне общественного имущества и обязуюсь возвратить в полной сохранности».

— Что, и патроны во временное пользование? — удивился я. — А вдруг потрачу?

— Лучше бы не надо, — печально сказал Яков. — Сам не обрадуешься, когда будешь объясниловку писать. Да ты не тяни, подписывай, так положено. Число нынешнее, месяц и год пиши. Ещё фамилию поставь. Имя с отчеством не забудь. Как, нет отчества? Ах, да, что-то я подзабыл. Да… ну, ладно, если нет, тогда ничего не пиши, оставь пустое место.

Макнул я перо в чернильницу, пока царапал нужные слова, на лбу от усердия выступила испарина. Как ни старался, строка плясала, будто пьяная — то вверх убежит, то вниз. А в конце, для красоты, на бумажку шлёпнулась клякса. Яков близоруко поднёс расписку к глазам, лицо стало недовольным, губы сжались в ниточку. Кладовщик молча ушёл в соседнюю комнату; послышалось, как звякнул дверцей металлический шкаф, и вскоре я держал в руках видавший виды «калаш».

— Можешь пересчитать, — Яков положил на стол два примотанных друг к другу рожка. — У нас всё точно, как в аптеке.

— Верю, — я прищёлкнул магазин.

— Это правильно, людям нужно верить, — заявил Антон, — Ты бы, Яша, ещё гранат одолжил, хоть парочку. Во временное, так сказать, пользование.

— Нету, — Яков упёрся взглядом в пол.

— Как это нет? Всегда были, а сейчас — нет?

— Не положено. На юг идёте. Если бы на север, тогда другое дело. А так — нету! Ни одной нету.

— Слышь, чернильница, — набычился Леший, — ты чего выпендриваешься? Ты меня знаешь…

— Подожди, Лёша, — оборвал друга на полуслове Антон, — Яков нормальный парень, он всё понимает. Давай так, Яша; мы тебе консервов, или табачка со шнапсом, так сказать, во временное пользование, а ты нам пару гранат одолжишь. Идёт?

Яков замотал головой, а сам на меня искоса поглядел. Дело понятное, деликатные вопросы при посторонних, тем более, при ментах, не решаются. Чтобы не смущать людей, я вышел на свежий воздух, без меня быстрее договорятся.

Утро зябкое. Звёзды на небе погасли, не видно ни одной завалящей тучки, а по земле потянулись языки тумана. Я покурил, и начал притопывать, чтобы немного согреться. Тут они и вышли — вооружённые, и, кажется, довольные. Лесники о чём-то пошептались, я, от нечего делать, сапогом грязь в сторонке поковырял.

— По местам, парни, — дал команду Леший, и мы пошли к трактору. Это раздолбанная гусеничная машина, корпус в разные цвета выкрашен; какую краску нашли, той и замазали ржавчину. Стекла нет, и дверей тоже нет, зато прицеплена большая, перепачканная соляркой, бочка на колёсах. Вся она в чешуйках жёлтой краски, а с одной стороны ещё можно разобрать надпись «молоко». Покрышки со стёртыми протекторами набиты резиновым уплотнителем. Выглядит это чудо техники празднично и нелепо, зато — ездит!

Савелий забрался в кабину. Мотор, как и положено, решил не заводиться: пару минут скрежетал, чихал и фыркал. Потом выхлопная труба выплюнула клуб чёрного дыма, железного монстра прошибла дрожь, внутри у него равномерно затрещало. Если в окрестных домах ещё спали, уж теперь, наверняка, проснулись.

Леший пристроился на краешке сиденья рядом с Савелием. А мы с Антоном забрались на крыло бочки. Дёрнуло, качнуло — поехали! На ухабах ощутимо кренило и трясло. Я, чтобы не свалиться, вцепился в дугу замка на горловине.

По переулкам мы притащились к железной дороге, и дальше потарахтели вдоль неё, мимо бараков, к Южному посту. Частокол проявился из тумана щербатым оскалом. Дружинники распахнули створки ворот, сонный дядька помахал нам на прощание, Антон небрежно козырнул в ответ.

По левую руку — кладбище. Много чего про это место говорят. Иногда по ночам там непонятные шевеления наблюдаются. Люди горазды приврать, но и совсем зря болтать не станут. Вокруг Посёлка, вообще, творится много всякого. Не всё, о чём рассказывают — правда. Наверное, не всё и брехня. Но лучше об этом не думать, и так на душе муторно.

Туман загустел, высунул из леса рваные щупальца, заслоился. Низины наполнились белёсым киселём. Я оглянулся, а ворота уже заперты. Кому довелось пожить до Катастрофы, знают, что мир большой, а для меня Посёлок — и есть весь мир. Я заворожено смотрел, как мой мир тает в тумане.

* * *

Лесники — народ любопытный, прочесали все окрестные селения. Посёлки в округе мертвы, но, бывает, улыбнётся человеку счастье, найдёт он что-то полезное: склад с запчастями на мехбазе лесозаготовительного предприятия или гараж, забитый галитом, из которого мы теперь делаем поваренную соль. Однажды в заброшенном железнодорожном тупичке обнаружили цистерны с дизельным топливом. Посёлок ликовал — теперь заживём! Будет у нас, как в раю, даже лучше: техника заработает, и снова появится электричество! В общем-то, как мечталось, так и вышло, только наперёд умникам пришлось поломать голову, как профильтровать старую солярку. Сейчас поездки за горючкой — обычное дело. Путь неблизкий, километров десять в один конец. Хоть южный лес — не северный, а всё равно, как сказал Леший, не по бабам сходить.

От трактора воняет отработанным топливом, в ушах рёв дизеля, по сторонам, сквозь текучий туман, чернеет плотная, без просветов, стена деревьев. Трактор прёт вдоль железки, иногда, если лес подбирается вплотную к путям, Савелию приходится заезжать на рельсы, и тогда бочку начинает немилосердно трясти на шпалах.

Неуютно и боязно — лес, вот он.

Говорят, километровое кольцо вокруг Ограды — самое гиблое место. Может, раньше так и было, но сейчас у Посёлка стало спокойнее. А дальше зависит от направления. Пойдёшь на север, выйдешь к болоту, где растёт хмель-дурман. Считается, что там и находится ад. На запад никто не ходит, говорят, человеку путь туда заказан, а ещё рассказывают, что вся дрянь именно с запада к нам и лезет. Брешут, наверное, только в тёмные ночи облака в той стороне призрачно так мерцают, значит, что-то их с земли подсвечивает. Никто в тех местах не бывал, и рассказать о том, что там на самом деле творится некому. Разговоров много, только всё это враки, да фантазии умников.

На востоке же, и на юге почти безопасно, но и там всякое случается. Если взбредёт зверюге, вроде давешнего медведя, прогуляться в здешних местах, отбиться нам будет непросто! В лесу и мелкой живности полно. Заслышав натужное взрёвывание трактора, мелюзга сама торопится уйти с дороги смердящего железного чудища. Мелкота, в основном, безобидна, но иные особо интересные экземплярчики наводят страх и на крупных тварей, потому что много у природы в запасе каверз и сюрпризов. И фантазией она не обделена — такое иной раз, на удивление поселковым умникам, выдаст!

Две ржавые нити рельсов ползут навстречу, а я таращусь в туман. Каждый нормальный гражданин, безвылазно живущий за Оградой, знает: если попал в лес, жди подвох. Лес вам не просто так! За долгие годы это прочно вдолбили в мою голову. Теперь я высматриваю, где же спрятался этот самый подвох? Жду, весь напрягся, но пока из неприятностей только лёгкая тошнота: может из-за того, что бочку нещадно трясёт и подбрасывает на ухабах, а может, вчерашний загул о себе напоминает. Антон смачно зевнул, ему, в отличие от меня, скучно.

— За что тебя?! — прокричал он.

— Не понял, — ответил я, — что «за что»?!

— Ну, это, — пояснил Антон. — За что к нам попал? В лес «ни за что» не отправляют. Видно, косяк за тобой! Да не простой, а конкретный! И не говори, что сам попросился. Если человек хочет стать лесником — понятно же, богатой жизнью прельстился, за каким ещё чёртом в лес переться? А тебе под крылышком у Захара разве плохо? Мне-то всё равно, делай, как знаешь, лес большой, его на всех хватит. Но сперва подумай, надо ли? Был бы смертником, тогда пожалуйста, тогда понятно — этим без разницы, они прощение заслужить хотят. А про тебя что-то не пойму.

— Сам не пойму, — сказал я. — Вины за собой не чую, и в добровольцы не напрашивался.

— Дело твоё, не хочешь, не говори. Меня не колышет, что ты мент. Если кому-то ваш брат не нравится, это его трудности, а мне главное, что не барачный пасюк.

— Не любишь их?

— Не бабы, чтобы их любить, — сказал, будто сплюнул, Антон. — Крысы, они и есть крысы.

Зря он так. Люди везде разные, хоть в Посёлке, хоть в бараках. Я понимаю, почему к этим парням такая неприязнь, но всех без разбора стричь под одну гребёнку не стал бы. Только, если уж совсем откровенно, и сам я к этим ребятам отношусь настороженно. Беспокойства от них куда больше, чем пользы — это я, как мент, говорю. У них свои законы, свои авторитеты, и какое-то своё понимание жизни. От людей всё чаще слышится, что зря, мол, Хозяин с ними церемонится. Не по нраву наша жизнь, пусть проваливают в свой Нерлей, скатертью дорога.

* * *

Когда творились те дела, я пешком под стол ходил, потому мало что запомнил, а из того, что запомнил, мало что понял. Люди говорят разное, кто так расскажет, кто по-другому перевернёт. Истории Рената самые интересные. Он — из ватажных, и о тех делах не понаслышке знает. Слушаешь, распахнув рот, о похождениях лесной братвы, и на себя чужие подвиги примеряешь. Конечно, вранья в этих историях больше, чем правды, как же без этого? Без этого дельная байка не сложится. Сдаётся мне, что на самом деле весёлого там было не так уж много.

Люди говорят, что край у нас особый. То есть, не сейчас он стал каким-то необычным, он и до Катастрофы от других мест отличался. С юга на север через леса протянулась нитка железной дороги. На неё, как бусины, нанизаны посёлки. Почти в каждом таком посёлке раньше находилась колония, а кое-где и не одна. До Катастрофы даже за самую суровую провинность не вешали. Человека на долгие годы закрывали в специальном лагере, и жил он за оградой, примерно, как мы сейчас!

Когда случилась Катастрофа, растерялись: ничего не предвещало, и вдруг… телевизоры, радио, телефоны — всё замолчало. Потом пропало электричество. До больших городов далеко; кто туда подался — обратно не вернулись. Бардак и паника. Одни доказывали, что случилась-таки ядерная война, вторые спорили, что нет — если бы война, тем более, ядерная, было бы не так. Никто не знает, как, но по-другому. Наверняка, это умники со своими умными опытами перемудрили. Не зря же на севере, там, где город Серов, какую уж неделю сверкает. Известно, что именно там находятся самые секретные лаборатории. Доигрались в науку — чтоб им пусто было!

Даже сейчас люди продолжают что-то друг другу доказывать, но без прежнего азарта, скорее, ради спортивного интереса. Что по мне, то я был бы не прочь узнать, что же произошло на самом деле, только ничего от этого не изменится. Мы посреди леса, из которого невозможно выбраться — вот что действительно важно!

Со временем люди приспособились да пообвыкли, а тогда было не до шуток. Сначала жизнь катилась по наезженной колее, а прикатилась к смуте. Продуктов не подвозили, запасы подошли к концу, и стало голодно. Те, кто уходил или уезжал из посёлка на разведку, назад не вернулись. Потом начались бунты; то в одной колонии забузят, то в другой. Лагерникам показалось — раз уж так сложилось, нужно переустроить жизнь по-новому, по справедливости. Где-то охрана, не дождавшись помощи, разбежалась, где-то и убежать не успела. Лес наполнился ватагами. Жили грабежом; поселян обкладывали данью. Только много ли с поселянина возьмёшь? Ему бы самому выжить, а тут ещё и эта напасть.

Терентьев тогда был начальником одной из колоний. Он, в ожидании эвакуации, кое-как организовал охрану заключённых. Прошло немного времени, и стало ясно — про него забыли, а может, некому больше про него помнить.

Терентьев назначил себя главой Первомайска — так назывался Посёлок до катастрофы. Он и сейчас так зовется, только в других селениях людей не осталось, значит, и в названии нет большой нужды, Посёлок, он и есть Посёлок. Так вот: стал Хозяин главой Посёлка. Никто не спорил: других начальников всё равно не осталось, умотали в неизвестном направлении. Первым делом новый глава создал отряд самообороны, вскоре сыскался командир для этой небольшой отчаянной дружины — в посёлок пришёл Клыков со своими парнями. Иногда казалось — всё, нет больше сил. Но сдюжили. Из соседних селений потянулись люди — по окрестностям ползли слухи, что у Терентьева жить спокойнее; хоть какая-то, да защита. Естественно, и ватажники слетались. Эти кружили возле Посёлка в надежде урвать кусок. С теми, кто грабил беженцев, долго не разговаривали. Если попадали они в руки Клыкова, звучало короткое: «в расход гадов!» На том беседа и заканчивалась.

Терентьев освободил большую часть заключённых — что было раньше, не в счёт, пришло время начать с нуля. Но и таких, кто, по удали бандитской, по взглядам и принципам, а, может, и по тупости беспросветной, не хотел иметь дело с новой, «ментовской», властью, хватало. Переубеждать их никто не собирался; если жизнь не убедила, человеческие слова бессильны.

И наступила та самая ночь…

Сработали жёстко. Едва порозовело небо, их выстроили на плацу. Люди Клыкова злы, автоматы целят в неудачников, пулемётчик на вышке ждёт, а руки-то чешутся; перестрелять бы эту шваль к чёртовой матери! Собаки захлёбываются в истерике, вот-вот оборвут поводки. Бойцы готовы; взмахни Терентьев рукой, дай команду, и понесётся…

Людей в чёрных робах построили неровной шеренгой. Чернявый худенький паренёк потупил взор и боится шелохнуться. Ренату страшно! Всё пошло не так. Говорили — дело верное. Главное — не струсить, навалиться кучей на охрану, завладеть оружием! Надо вырвать свободу из ментовских лап! У других получилось, теперь наша очередь! Лесная братва поможет, отвлечёт Клыкова. Ночь обещает быть жаркой, она станет последней для ментов! Не по-божески живём. У них — всё, у нас — голодная пайка. Если не оплошаем, будет сытная жрачка, бабы, и всё, чего душа пожелает. Мы, вместе с лесной братвой, наладим справедливую и правильную жизнь.

Говорили так, а вышло иначе.

Бунтовщики достали ножи, и высыпали на плац. Тут же вспыхнули прожектора, с вышек затрещали выстрелы; люди Клыкова были готовы. Потом — избиение, и травля собаками. Ренат, надеясь уйти от расправы, укрылся в бараке. Нашли, выволокли, немного попинали, швырнули на плац. Ссутулившийся в шеренге таких же бедолаг, парнишка не может понять, как же умудрился вляпаться в это дерьмо. Развели нас, как лохов развели! Где лесная братва? Из леса не донеслось ни единого выстрела.

Есть ещё шанс — всей оравой броситься на ментов, задавить. Тогда, возможно, кто-то спасётся. Да куда там, кто был способен в кураже рвануть на груди робу, и, увлекая примером остальных, пойти на ментовские пули лежат поодаль. Были отчаянными, теперь мёртвые. Их тела свалены в кучу. Как нарочно, а может, действительно, нарочно, смерть нашла самых-самых.

Терентьев, заложив руки за спину, медленно шагает вдоль шеренги заключённых, свет фонарика высвечивает напряжённые лица. Оглядев каждого, Терентьев произносит пять фамилий. Люди Клыкова выдёргивают названных из строя.

— Увести, — даёт команду Терентьев. Пятерых уводят за барак. Доносятся выстрелы; бойцы возвращаются одни.

— А с вами что делать, мерзавцы? — Хозяин вновь идёт вдоль шеренги оцепеневших людей. «Первый, второй, третий…», считает он.

Каждый десятый выходит из строя. Значит, каждого десятого, в назидание остальным, пустят в расход. Слыхал Ренат про такие штучки.

— Десятый, — Терентьев смотрит насмешливо, и Ренат делает шаг. А ноги почему-то не хотят идти.

За спиной звучит глухой, будто сквозь вату, голос:

— Не имеешь права, гад! Без суда не имеешь права! Нет закона — людей без суда стрелять.

— Кто это? — спрашивает Хозяин. — Это ты, Пасюков, гавкнул? Если такой смелый, тоже выходи. Я объясню, кто тут суд, и кто тут закон!

Пасюков не струсил, вышел. Терентьев пожал плечами, а потом кивнул каким-то своим мыслям и снова начал считать: «первый, второй, третий…»

Их не расстреляли. Они копали могилы для мёртвых товарищей. Но страха Ренат натерпелся, думал, роет яму для себя. Он сильно поумнел за эти часы.

Потом Хозяин сказал:

— Вы, сволочи, слушайте внимательно! Мы из последних сил выбиваемся. А вы? Вам голодно? Вам тяжело? Думаете, нам легче? Кормим вас, поим, а просим лишь не мешать, раз не желаете помочь. Так вам неймётся! Захотели тут всё по-своему переустроить? Ваша взяла! Отныне вы свободны! Скатертью дорога! Идите, куда хотите, и там творите, что хотите. На первое время еду получите. А дальше — как знаете. Ух, не видеть бы вас, гадов! Ладно, кто решит остаться, не возражаю. Живите, как все, работайте, как все. А кто уйдёт, тому пути назад не будет. Думайте! Даю вам сутки.

Они боялись поверить свалившемуся на них счастью. Мысленно были на том свете, и вдруг — такой подарок! Хотели свободу — вот она, берите! Так может, и на пули идти не стоило? С этой властью, оказывается, можно договариваться! Ушли немногие, но даже кое-кто из поселковых соблазнился рассказами о вольной жизни. Обосновались в Нерлее. Жителей в нём почти не осталось, местные бежали в Первомайск. Тех, кто ещё не покинул свои дома, пришлые не трогали, но те сами ушли — не понравилось им такое соседство.

Сначала было тяжело, но сдюжили. Лесная братва подтянулась, со временем пришедших из леса стало больше, чем тех, кто ушёл из Первомайска, кое-кто пришёл с оружием, и в рацион прочно вошла дичь. Но стал Ренат задумываться, чем эта жизнь лучше той, что ждала в Посёлке? Хотелось свободы, а ей и не пахло! Проблемы и разногласия решались авторитетными людьми — их слово на первых порах и было законом. Нехитрое добро, продовольствие, даже дурёх, что увязались за изгнанниками — распределили меж братвой на усмотрение главарей. Оказалось, что совсем без закона жить не получается, и придумали закон — правильный и справедливый, только, пожалуй, не всем он казался правильным, и не для всех был справедливым. На свободе, той Свободе с большой буквы, о которой наивно грезил Ренат, пришлось поставить крест.

С соседями из Первомайска жили мирно, дела обычно решались быстро и по обоюдному согласию. С Терентьевым общался, в основном, Пасюков. Иногда ему приходилось и конфликты улаживать; худой мир лучше доброй ссоры. Но всякое бывало…

Как-то раз трое нерлейских били дичь в окрестных лесах. На беду, встретились они с поселковыми разведчиками. Тех двое, у них «калаши», а у охотников — двустволки. Задевать клыковских ребят — идея не из лучших, но жадность и ватажная удаль вскружили головы. Кругом лес — никто не узнает. На худой конец, можно свалить на пришлых бандитов.

Ружья против автоматов — не самый удачный расклад, но разведчики подвоха не ждали. Под разговор о жизни задымились трубки, фляжка пошла по кругу.

Вышло некрасиво — один сумел улизнуть. А назавтра в Нерлей пришли люди Клыкова. Они никого и ни о чём не спрашивали: откуда-то знали, кто виноватые, и где их искать. Когда избитых до полусмерти охотников поволокли в Посёлок, ни у кого и мысли не возникло за них вступиться. Это после заговорили, что если бы навалились кучей, мало бы этим беспредельщикам не показалось. Мол, терентьевские совсем обнаглели, надо им рога пообломать. Шептались, да понимали — против автоматов не попрёшь. Числом, быть может, и задавили бы, да многих бы после этого недосчитались. А что Клыков сделал бы с Нерлеем потом — лучше не думать.

Отправился Пасюков в Первомайск, братишек выручать. Никто не спорит, они виноваты, нашли приключения на свою, м-м… голову. Если бы сами наказали «героев», может, и не случилось бы недоразумения с Терентьевым. Но, с другой стороны — люди бы не поняли, они считали, что охотники совершили подвиг. Теперь придётся хлопотать. Может, Терентьев и выкуп за этих дебилов потребует. Лишь бы недорого попросил.

Выкуп Терентьев не потребовал. Пасюков вернул «калаш», Хозяин взял автомат, и сказал: «Своих можешь забрать, они на площади». На площади соорудили виселицу. Там Пасюков их и увидел.

Таким, по возможности, быстрым образом Терентьев и уладил то «недоразумение»…

Нерлейская жизнь Ренату нравилась всё меньше. Вместо желанной свободы жёсткая дисциплина. Вместо обещанной справедливости голодное существование. Может, и в Посёлке так же, но там безопаснее. Не пора ли уносить ноги? Первым ушёл тот, от кого и не ждали — один из главарей Стёпка Белов. Если такому авторитету, как Степан, можно, другим и вовсе не грех. Терентьев говорил когда-то, что никому обратной дороги не будет, но беглецов принимал. В Нерлее дезертирство не одобрялось, предателей заочно судили, а люди всё равно бежали — по одному, и группами. Приговор приговором, а поди-ка, достань человека в Посёлке. Однажды ушёл и Ренат.

Оказалось — вовремя. Лес изменился, откуда-то пришло невиданное зверьё, стали гибнуть люди. Свободолюбие отошло на задний план, и Пасюкова отправили на переговоры — гонор хорошо, а жить хочется. Потом Ренат понял — Хозяин обрадовался такому повороту. Затевалась большая стройка — нужно было возводить Ограду. Людей не хватало. Недоедание, болезни, нападения тварей и стычки с бандитами сильно проредили население. Совсем не к месту оказалась мужицкая вольница под боком. Лучше, когда они под присмотром, а ещё лучше — если трудятся на благо Посёлка!

Ждали, что Хозяин запросит немалую цену, если, вообще, разрешит вернуться. Терентьев не потребовал почти ничего, но обставил всё так, будто сделал нерлейским великое одолжение. Рассчитываешь стать гражданином со всеми правами и обязанностями, получить жильё и работу — соблюдай законы Посёлка. Но, перво-наперво, сдай оружие. И кормить просто так никто не будет — пайку придётся отработать. Хочешь жить по-своему, как в Нерлее? Воля твоя, даже это можно! Селись в пустых бараках, там живи, как тебе вздумается.

До Катастрофы по горло наглотались лагерной жизни, зачем же добровольно к ней возвращаться? Но люди, они разные. Кому и воля, как тюрьма, а кому и тюрьма — дом родной, лишь бы не в услужении у ментов. Эти ушли в бараки. Оно и лучше, пусть промеж собой что угодно делают, зато народ в Посёлке не станут баламутить. Опять же, когда они в кучке, за ними и приглядывать легче. Словом, живите, как знаете, но едва вышли в Посёлок, соблюдайте закон! Иначе…

Что «иначе», поняли даже самые тупые. В те времена виселицу с площади вовсе не убирали.

* * *

Антон что-то говорил, но я слушал вполуха, иногда кивая во вроде бы подходящих для этого местах; одна половина слов тонула в грохоте тракторного двигателя, другая и вовсе пролетала мимо. Отдохнуть этой ночью не получилось: переживания минувшего дня смешались с тревогами о дне новом, с такой кашей в голове долго не удавалось заснуть. А сейчас, несмотря на тряску и шум, меня одолела непонятная полудрёма. Иногда бочку сильнее обычного подбрасывало на очередной колдобине, тогда я вполголоса чертыхался: так и угробиться недолго!

— Мне без разницы, зачем ты здесь, — говорил Антон, — начальству виднее. Пойми, что приглядывать за тобой никто не будет, потому сам не зевай. Разберёшься, что к чему — молодец!

Я кивнул, и Антон продолжил:

— Вообще-то, в лесу интересно! В Посёлке — тоска зелёная! По мне лучше здесь, чем в Посёлке. Вам не понять, вы боитесь. Наслушались страшилок, сами себя перепугали, а когда со своими страхами сюда прётесь, беда и приключается. Вот так! Ничего не бойся, смотри в оба, и всё будет пучком.

Я понял, что, действительно, боюсь, и спросил:

— На что смотреть-то?

— Откуда я знаю? Лес всегда разный. Его чувствовать нужно, уяснил?

Я опять кивнул, хотя не совсем разобрался, о чём толкует Антон. Как это — чувствовать лес? Выплыла из тумана берёза, приближается. Дерево, как дерево, только выросло в стороне от других. Корявый, перекрученный вокруг себя, ствол. Ветви, словно руки, растопырены, и листья какие-то не такие; цвет у них неправильный, что ли? Сразу чудится недоброе. Может, это и есть легендарное хватай-дерево? Его, сказывают, от обычной берёзы не отличишь, пока оно тебя не сцапает. А если попался, отличать поздно, потому что ветви оплетают с ног до головы, а листья высасывают из тела все соки.

Оказалось, нормальное дерево, немного больное только. Трактор протарахтел мимо, а в сторону кривой берёзки никто и не глянул. Такое у меня чутьё, я с этим чутьём от деревьев шарахаюсь. Нет уж, лесники, вы ребята тёртые, сами и разбирайтесь, где опасно, а где — нет. Я рядом постою, да посмотрю, как вы это делаете.

Гусеницы трактора перемалывают пробившуюся сквозь щебень железнодорожной насыпи худосочную поросль. Бочку мотает — только держись. А вокруг, если смотреть, забыв о непонятных страхах, красота, какую в Посёлке не увидишь. Туман, стёк в ложбинки, небо сделалось голубым и сочным. Берёзки с осинками чистенькие. Солнышко пронзило лучами зелёные кроны, оттого стволы деревьев стали яркими и будто светящимися изнутри. А запахи: травой пахнет, и сыростью! Ещё примешивается густой цветочный аромат, и едва уловимый душок разложения. Иногда ветерок относит в нашу сторону чёрное облако, извергнутое трактором, и тогда лесные ароматы перебивает маслянистая вонь.

Деревья раздались, и я увидел тот самый Нерлей. Кособокие дома выпучились бельмами слепых окон. Нет ограды, нет полосы отчуждения, а улочки давно захвачены лесом. Железка огибает посёлок по краю. Небольшая станция: замшелая избёнка с просевшей крышей, да перрон, покрытый вспучившимся под напором прущей наружу травы асфальтом.

Двигатель умолк, и зазвенела тишина. Миг, и тишина заполнилась шелестом листьев и скрипом качающихся на ветру деревьев. Потом загомонили птицы.

— Перекур, парни, — сказал выбравшийся из кабины Леший и смачно зевнул.

Я соскочил на перрон.

— Устал? — посмотрев, как я разминаю затёкшие ноги, спросил Антон.

— Есть немного, — признал я.

— Ничё, дальше будет легче, — усмехнулся Леший. — Курорт вам будет. Полчаса на отдых, и вперёд.

После небольшого перекуса мы расслабились — каждый по-своему. Савка протирал замасленной тряпицей испачканный корпус трактора, от усердия даже язык высунул. Машина не стала чище, наоборот, покрылась жирными разводами, зато человек получил удовольствие. Леший мерил косолапыми шагами перрон, недоверчиво поглядывая на стену деревьев. Антон прикорнул у трактора. Все при делах, лишь я сам по себе.

Как будто люди вокруг, а в то же время никому до меня нет дела. И снова заскреблась притаившаяся в душе тревога. Это, наверное, потому, что я оказался слишком далеко от дома. Надо привыкнуть, и всё пройдёт. Никто ни о чём не беспокоится, значит, и мне беспокоится не о чем, а надо бы мне отдохнуть, пока обстоятельства позволяют. Присел я на корточки рядом с избёнкой, спиной в стену упёрся. Неподалёку цветёт кустистый чертополох, около него затеяли круговерть пчёлы и бабочки, а я смотрю на это радостное мельтешение, и чувствую — едва заметная внутренняя дрожь начинает стихать.

Большеголовый, рыжеволосый мальчуган отчаянно рубится с гигантской колючкой. Бой неравный — чертополох выше пацана. Грубо пошитая рубашонка из чёрной, сально блестящей ткани едва прикрывает худое тельце, кроме рубашки никакой одежды на мальчике нет. День выдался на редкость яркий. Красочное и тёплое лето. Небосвод расчерчен серыми лентами пылевых облаков, где-то бушует гроза — доносятся далёкие раскаты. Мягкая травка щекочет босые ступни. В руке — ореховый прутик, хотя на самом деле это сабля. И всем понятно, мальчик бьётся не с чертополохом, а со злым чудищем. Вжик-вжик, и противник обезглавлен. И ещё одна атака, и ещё.

Этот пацан — я, и мне два года. Я смотрю на мальчугана со стороны, но в то же время у меня получается видеть мир его глазами; ощущение необычное и совсем не страшное.

Рядом — женщина. Зовут её тётей Леной. Она гордится мной. Она — мама. Какая ты молодая! Ты смотришь на меня. Ты улыбаешься. Я хочу, чтобы ты увидела, какой я сильный, ловкий и смелый. Вжик-вжик, сверкает сабля, летят головы страшного противника. Из кустов малины выпархивает большая коричневая бабочка. Крылышки потрёпаны, полёт неровный, дёрганый. Я любуюсь ей, затаив дыхание.

Бом-бом-бом: тягучий набат киселём растекается по Посёлку. И вот я на руках у мамы. Скорее, к большому двухэтажному зданию. Там безопасно. Там сильные мужчины с автоматами, они защитят. Я обхватываю ручонками мамину шею. Мне хочется сказать, что скоро я вырасту, тоже стану большим и сильным, у меня будет оружие, которое громко стреляет, и я защищу маму от всех-всех-всех плохих людей на свете. И мама перестанет бояться. Но разговаривать я ещё не могу, и свои мыслишки выражаю нежным: «дю-дю».

Гул набата стих. На границе не стреляют, значит, в этот раз обошлось. Высокий мужчина говорит, что ничего страшного не случилось, в убежище идти не обязательно. «Это же Клыков, только без седины и морщин, на нём настоящая военная форма со звёздочками на плечах» — удивляюсь я-наблюдатель. Я-малыш тянусь ручонкой к блестящей кокарде. Лицо Клыкова, почему-то, стареет, красивая форма превращается в залатанный ватник. Мама идёт вслед за офицером, а у границы собираются люди. Они вооружены. Они готовы биться насмерть. Ещё нет Ограды, не лезут из леса хищные твари, это будет после. Сейчас опасность — ватажники. Их осталось мало, и беспокоят они редко, но всё же случается, от голодного отчаяния прут в Посёлок.

Три ряда колючей проволоки, несколько сторожевых вышек — на них люди Клыкова. Они готовы стрелять по всему, что движется, но сейчас опасности не видно. Хлопец лет десяти, застрявший в колючке, не выглядит опасным.

Мальчик замер, руки подняты, на чумазом лице дорожки слёз. Сквозь плач, как заклинание:

«…не стреляйте, дяденьки, не стреляйте, дяденьки, не стреляйте…».

«Стой, где стоишь, пацан, не шевелись», — кричат ему.

Люди режут «колючку», ведут мальчишку. Откуда ни возьмись — Терентьев. «Кто такой! как сюда попал! почему один! где родители!» — грозно вопрошает он. И тут я вижу — никакой это не мальчишка. Девочка. Измождённая, сильно испуганная, чумазая девчонка. Она сбивчиво, давясь рыданием, пытается объяснить: звать Олей, её семья укрылась от бандитов в лесу… там было много людей, со всех окрестных деревень… а после пришли страшные звери. Люди решили спасаться в Посёлке. Думали — здесь безопасно, только никто не дошёл. Оле повезло…

Люди перешёптываются, какие такие звери? Наверное, это бред испуганного ребёнка. Скоро узнаете! Ватажники будут вспоминаться, как милые проказники…

Мама прижимает девочку к себе, а Терентьеву говорит:

«Чего ты разорался? Напугал девчонку, ирод…».

И к Оле:

«Бедненькая, как же ты одна-то шла…».

Через неделю Терентьев, словно извиняясь за грубость, подарит Оле кривобокую деревянную куклу — он сам её неумело смастерит. А сейчас Хозяин, осёкшись на полуслове, с недоумением смотрит на маму. Девочка, взъерошилась, будто затравленный зверёк, и прильнула к тёте Лене, ища спасение от грубого мужчины. А потом наружу выплеснулся неудержимый плач.

«Голодная, небось, — говорит мама. — Пойдём».

Оля покорно идёт за нами. И тогда начинаю реветь я. Потому что детским умишком чувствую — мамины любовь и ласку, ранее предназначавшиеся мне одному, отныне придётся делить с этой пришлой…

* * *

— Подъём, лежебоки! Хорош дрыхнуть! Видишь, Савка, какие вояки? Им лишь бы поспать! Нас будут жрать, а эти не почешутся!

Крик Лешего бесцеремонно ворвался в сон. Я вскинулся, сердце затрепетало в испуганной скачке. Мир вокруг неприятно расплылся. На миг почудилось — он зыбок и призрачен; дунь посильнее, разлетится тающими клочьями. Нереально реальный сон показался каменно-прочным по сравнению с ускользающей реальностью. Проползло несколько секунд, и наваждение сгинуло, взгляд сфокусировался на довольно ухмыляющейся физиономии Лешего.

Антон текучим движением поднялся на ноги, оружие в руках, а глаза шарят по сторонам. Не увидев опасности, лесник расслабился и закинул «калаш» на плечо.

— Чего разорался? Шёл бы ты лесом, Лешак окаянный! Чё людей пугаешь? — Антон подмигнул мне, мол, не робей. — А ты, Олег, чего нахохлился?

— Сон видел, — признался я. — Там всё… лучше, чем на самом деле.

— Ты, случаем, не переборщил с дурманом? — ехидно поинтересовался Антон. — Мне, бывало, такое снилось.

— Язычок-то прикуси, — оборвал Леший. — Чего встали, поехали уже…

Высоко забравшееся солнышко разогнало туман. Я поглядывал на деревья и кусты, иногда косился на небо. Мимо проплывали берёзы, реже осины, ещё реже сосны да ели, а потом снова берёзы. Густой подлесок то подбирался к железной дороге, то раздавался в стороны, уступая место болотистым лужайкам или дурящим голову цветочными ароматами полянкам. Со столбов — некоторые повалены, другие ещё пытаются держаться прямо — свесились обрывки проводов. Местами к проводам цеплялось что-то мохнатое и перепутанное. Вид у этого чего-то неопрятный и противный — напоминает бороду Лешего, если её намазать зелёной тиной.

И, показалось, всё не так, как должно быть! Известно же, что в лесу опасность может таиться за каждым кустом, и где она? Предчувствие опасности есть, а самой опасности не наблюдается. Наоборот, красотища! На вкус человека, не выходящего за Ограду, здесь слишком ярко и оживленно. Бабочки, цветочки, разукрашенные пичужки. Красивые ящерки — те, что носят на спине пёстрые гребни — прыскают в стороны от трактора. Да сколько их, этих ящерок — в глазах рябит от разноцветной круговерти! Почуяв тепло, ящерицы залезли на рельсы и на камешки, расправили гребни, точно зонтики, друг перед другом красуются. Так, замерев, они могут целый день просидеть. Некоторые брешут, будто эти ящерки солнечным светом питаются, словно травка или кустики. Ерунда, днём зонтики тепло собирают, а как ночь приходит, у ящерок самая жизнь и начинается. А для того, чтобы свет кушать, надо быть зелёным, как трава. Хлорофилл же зелёный, а ящерки — нет. Это мне Архип объяснил, он мне много чего объяснил, и про ящерок, и про другие биологические чудеса.

«Быть может сталая-а-а тюльма центлальная-а-а-а меня-а мальчишечку-у-у…» Сначала от тоскливых звуков похолодело внутри. Потом я понял — это Савка песню горланит, да так мощно, что слова слышатся даже сквозь рокот тракторного мотора. Я только плюнул с досады. Какой с Савки спрос? Когда раздавали мозги, механик где-то шлялся, и достались ему совсем никудышные. Чтобы человек не сильно по этому поводу горевал, одарили его недюжинной силой, и покладистым характером. Жил в Посёлке тихий безобидный дурачок. Имелся у него редкий в наши дни талант — Савелий мог починить любую технику. Железо — это вам не люди, оно простое и понятное. Так случилось, что приветили механика лесники, чем-то он им приглянулся. И пришёлся ко двору.

Зелёных штуковин на проводах и деревьях поприбавилось, сделались они крупнее, и цвет у них стал болотный — неприятный, и, как будто, липкий. В придачу к этому, они извивались, словно пучки гигантских земляных червей. Повеяло едва уловимым, но отчётливо различимым сквозь вонь работающего трактора, запашком. Тут мне впервые почудилось — пропадаю. Страх в виде холодного кома обосновался внутри, да так всё там выморозил, что заныло в паху. Успокоишь себя, но выметнется из кустов птица, или заяц поперёк железки прошмыгнёт, и снова кишки покрываются инеем.

Как мы перебрались через реку — отдельная история. В общем-то, и не река это, так, речушка. Ручеёк несчастный: тихий, мелкий и узкий. Леший сказал, что ещё пару лет назад через него можно было перепрыгнуть. Можно и сейчас перейти, не зачерпнув в сапоги. Только крутые берега с обеих сторон ивой заросли. Значит, трактор не проедет.

Конечно, проще всего по мосту, да соваться на этот мост ох, как не хочется. Про свисающие с проводов и деревьев зелёные штучки-мочалки я говорил. Если они в стороне, и никого не трогают — пусть висят. Но здесь же полное безобразие: мост покрылся красно-рыжими потёками, на перилах шелушатся струпья ржавчины, а на всех перекрытиях, рельсах, шпалах, словом, везде навешена зелёная дрянь. Только она теперь не совсем зелёная, а, скорее, болотно-жёлтая, блестит от слизи и колышется. Этой слизью всё выпачкано. Сочится она по шевелящейся растительности, капли набухают, склизкие нити тянутся. И запах теперь отчетливее чувствуется — чем-то нехорошим, разложившимся попахивает.

— Вон как оброс, — Леший показал на увешанные зеленью перила, — обсопливился.

— Что за дрянь? — наморщил я нос.

— Это, друг, та ещё гадость, — ответил Антон. — Всем гадостям гадость. Вонючий мох называется. Архип тебе объяснит, что это вовсе не мох, но дело в другом. Дело в том, что эту дрянь лучше обходить стороной.

— Опасный? — я, на всякий случай, попятился от моста.

— Ещё какой, — усмехнулся Леший, — и не сомневайся.

— Смотри, — Антон протянул руку к ближайшему пучку, а тот ему навстречу подался. Из него сопли рекой потекли.

— Чо, поздороваться решил со старым дружком? — ехидно спросил Леший. — Давай, обнимись, да в засос поцелуйся. Чтобы вышло, как в прошлый раз. Понравилось, небось?

— А то? — засмеялся Антон, а Савелий радостно захихикал.

— А что было в прошлый раз? — поинтересовался я.

— Поскользнулся удачно! Точно в заросли «вонючки» угодил, — объяснил Леший. Перемазался соплями, да так и не отстирался. Одёжку выкинул, а кожу-то не сдерёшь! Даже за стол с ним не садились. Так разило — что свекольный самогон, и тот своим духом вонищу не перебивал.

— И всё? — разочаровался я. Мне почему-то вообразилось, будто с Антоном приключилось что-то совсем уж страшное.

— Не всё, — сказал Леший, — ещё прыщами сверху донизу покрылся, красными такими, блестящими. Но это фигня, почесался, облез, и как новенький. А насчёт вонищи — врагу не пожелаю такое нюхать! Задушить хотели, чтобы сам не мучился и других не мучил.

Мы перебрались через речушку вброд, а Савке пришлось ехать по мосту. Сам механик замотался в целлофановый дождевик — и вперёд. Ничего, нормально получилось. А трактор и бочку мы потом отмыли. Но дальше шли пешком: Партизан дорогу разведывает, мы с Антоном за ним, а сзади тарахтит на тракторе Савелий. Шагать по трухлявым шпалам — та ещё маета, но ехать на провонявшей слизью машине — вообще никакого удовольствия.

Вонючий мох, это цветочки, ягодки ждали за ближайшим поворотом. Рассказывать не хочется, и даже вспоминать тошно!

Есть одно место; железка там дугой загибается, а что впереди — за деревьями не разглядеть. До этого места мы совсем чуть-чуть и не дошли.

Я рассказывал про ледышку, ту, что внутри время от времени шебаршится. Конечно, то не настоящая льдинка, просто странные ощущения в организме, но сейчас мне показалось — всё по правде! Я, буквально, ощутил, как шершавые грани царапают и разрывают внутренности, только вместо боли чувствуется жгучий холод. Наполняла, наполняла меня тревога, и наполнила по самую макушку — ещё немного, и наружу хлынет. Сбилось дыхание, а сердце затрепыхалось бабочкой; натурально, сейчас грохнусь в обморок. Всё, не могу ступить ни шагу! Страшно! До липкого пота, до дрожи в коленях — страшно! Замер я, уставился в спину Лешему, а тот, не оборачиваясь, уходит.

Сзади остановился трактор, Савелий выбрался из кабины, чтобы полюбопытствовать, зачем это я столбом прикинулся. Антон засуетился. То в глаза посмотрит, то пальцами перед моим носом защёлкает. А я — ни с места, прирос, и шага ступить не могу. Забеспокоился Антон, бросился за Лешим. Вскоре лесники вернулись: один сердитый, второй взволнованный.

— Чего стоим, кого ждём? — ехидно поинтересовался Леший.

— Прихватило парня. Видишь, бледный, как поганка, — объяснил Антон.

— Вижу, что взбледнул! — Леший замахал перед моими глазами ладонью, — Эй, друг, ты чего удумал? А ну, шевели мослами!

— Мужики, как хотите, а дальше не пойду, — чуть не плача, сказал я.

Жёлтые глазки Лешего прищурились, ухмылочка под бородой обозначилась.

— Кажись, испужался, — процедил он, и тягуче сплюнул мне под ноги. — Все они крутые, пока в лесу не окажутся. Непонятно, куда крутизна и девается. Это тебе не людей вешать. Здесь по-другому… а ну, вперёд! Шагай! Шагай!! Шевелись, я сказал!!!

Честное слово, я попытался! Вопящий и брызжущий слюной в лицо Леший на любого страх нагонит. Но что тот страх рядом с холодом, выморозившим внутренности? И всё же я попробовал. Ноги будто корни пустили: никто не держит, а шагнуть не могу. Дрожь побежала волнами от пяток до затылка, и ясно — если хоть шаг сделаю, конец мне придёт. Такой от беспомощности ужас одолел, что захотелось скулить, как побитому щенку. Нелепо это, и перед людьми неудобно, только ничего не могу я с собой поделать.

— А ну, в трактор, живо! — заорал Леший.

Да я бы с удовольствием, но… назад тоже не могу, завяз, как муха в патоке. Тут меня злость разобрала; на себя, на Лешего, и, вообще, на всё. Эта злость пересилила страх, и сделал я разнесчастный шажок. Показалось, мир разлетелся вдребезги! Рухнул я на землю, голову руками обхватил. Как хотите ребята, но дальше идите без меня.

— Эх, как тебя переклинило, — сказал Антон.

— Кажись, да, — ответил Леший. — Вот беда! Всякое видывал, а такое впервые. Морока с новичками, ох, морока! Зарекался же!

— И что? Теперь возвращаться?

— Погодь, это всегда успеем. Видишь, он и назад не хочет. А если связать?

— А не окочурится? Вон позеленел весь.

— Ну, тогда не знаю. Может, дубиной по башке? А как вырубится — унесём. Что, Олежек, хочешь получить дубиной по башке? — Леший опять ухмыльнулся. — Ты не стесняйся. Только скажи, уж я расстараюсь!

Идея показалась дурацкой — не люблю, когда меня бьют, но ничего другого я предложить не мог, а потому молчал — делайте, что хотите.

— Ты, Леший, притормози, — сказал Антон. — Надо бы разобраться. Неспроста он… Может, почуял чего? Слышишь, и птички не щебечут. Сам-то ты как, не чуешь?

— Чую, терпение моё кончилось, — подумав, ответил Леший, он прислушался к чему-то, и добавил: — А больше ничего.

— Вот и я ничего, — сказал Антон.

— Я чую, — подал голос Савелий.

— Да? — поинтересовался Леший, как ни странно, без ехидства, и даже без желчного раздражения, — Говори, чего там?

— Не надо впелёд ходить. Нехолошо, — гордо изрёк Савелий.

— Савке в таких делах верить можно, да Леший? — сказал Антон. — Значит, что, назад поворачиваем?

— Нет. Впеледи плохо, и взади плохо, а там холошо, — Савелий ткнул пальцем в сторону деревьев. И тут, будто молния сверкнула, такая наступила ясность: да, туда можно, там хорошо и спокойно! Как же я сам-то не догадался? Ф-фух, легко-то как! Вскочил я и метнулся в лес. Убежал бы, и, наверное, сгинул. Спасибо Антону, сшиб с ног. Савелий, медведь здоровенный, так прижал к земле, что я и думать о побеге забыл — не до глупостей, если даже вздохнуть с трудом получается. Поскрипел я зубами в бессильной злобе, и успокоился.

— И куда ж ты, дурачок, собрался? — заботливо поинтересовался Леший, подняв с земли оброненный мной автомат. — Помереть торопишься? Ох, маета! Одна морока с тобой. Ладно, Савка, отпусти, он всё понял. Ты же понял? Я пока немножко пройдусь, а вы за ним последите. Надумает чудить, в ногу ему стрельните, что ли. А то, не ровен час… этого охламона беречь надо. За него Хозяин нам головы поотрывает.

Вскоре Леший скрылся за поворотом железной дороги, а вернулся растрёпанный, и какой-то взбаламученный.

— Точняк, — почти довольно сказал он, — засада. Это нас муравьиный лев подманивает. Я тоже учуял.

— Откуда здесь лев? — спросил Антон. — На юге львы отродясь не встречались.

— Может, и не лев это. Может, зверь, похожий на льва, и делающий такие же ловушки. Здесь тебе не зоопарк, чтобы каждую уродину разглядывать! Я, как увидел — бегом оттуда. Решил с вами посоветоваться.

Вышло так: отсчитав сотню шагов от поворота, лесник почуял, что произошли с ним непонятные перемены — неожиданно захотелось по травке прогуляться, букетик нарвать. Нестерпимо захотелось, очень-очень…

Если разобраться, странное желание, но, почему-то Лешему оно показалось вполне естественным. Устояв от соблазна, он внимательно осмотрелся и увидел: лев построил логово на полянке, аккурат между железкой и деревьями. Глубокая воронка сверху прикрыта ветвями, на которых ещё сохранилась пожухлая листва. Ловушку намётанный глаз заметит издалека, но от этого не легче. Если тварь подцепит тебя на свой невидимый поводок, сам придёшь к ней, заметил ты ловушку, или нет. Леший не захотел становиться обедом, развернулся, и поминай, как звали. Повезло леснику, он был настороже, и не дал себя поймать.

А дальше-то что? Либо вперёд, и будь, что будет, либо домой. И в том и в другом варианте есть одна загвоздка. Эта загвоздка — я, потому что не могу сойти с места. Доступно мне одно направление — через лес, прямиком в ловушку. Так что, ребята, идите, куда хотите, а уж я как-нибудь… Только верю, что не бросите вы меня. Вы своих не бросаете, правда? Я для вас не то, чтобы свой, но всё же…

Закинуть в логово твари гранату предложил Антон. Лешему план не понравился; риск большой, а что получится — неизвестно. Граната должна точно в львиную воронку попасть, иначе толка не будет: и тварюке ничего не сделается, и самих осколками посечёт. Чтобы наверняка бросить, нужно близко подобраться, и при этом ясную голову сохранить. Вопрос: как это сделать?

Обрисовав недостатки, Леший решил, что можно попробовать, потому что ничего другого не придумывается. Если подойти к логову со стороны леса, деревья уберегут от осколков. И от меня польза будет — верное направление укажу, раз туда тянет.

Савка остался возле трактора, а мы пошли. В голове будто компас включился, держу нужный курс: ни влево, ни вправо, только вперёд! Если на пути кусты — пру насквозь, как матёрый лось, но с курса не сворачиваю. Ветки хлещут по лицу, вода с листьев течёт за ворот, паутина, липкая и плотная, в нос забивается. А на душе праздник, потому что верной дорогой иду. За спиной треск, сопение и ругань — чтобы от меня не отстать, лесники тоже через кусты лезут. Вот и опушка показалась. Яркое небо меж деревьями замаячило. Сейчас, скоро…

Ноги потеряли опору, жирная земля с размаха влепила по лицу. Лежу я, щека онемела от удара, в носу запах прелой травы, а кто-то на спину взгромоздился, шевельнуться не даёт.

— Ишь, разогнался, — Леший приготовил гранаты. — Оба здесь будьте. И чтобы тихо мне.

Оставаться не хочется. Мне вперёд надо, за Лешим. Так не честно — сам ушёл, а как же я? Антон, отпусти, будь человеком! Нет, по-хорошему не понимает. Сверху навалился, дышит в затылок, и убить грозится.

Леший замер на опушке и бросил гранату. Чёрный шар, прочертив дугу в воздухе, упал на прикрывающие ловушку ветки. Лесник юркнул за ствол дерева.

С нашими самоделками всегда так: не угадаешь, когда рванёт, и как сильно бабахнет. Вот и сейчас…

Антон заткнул уши в ожидании взрыва, только граната не сработала. Я выскользнул из ослабевших объятий лесника, и будто змея, пополз через кусты к ловушке. Понимаю, нельзя, но зовёт муравьиный лев. Все, что могу — не вскочить, не броситься сломя голову.

— Леший, кидай вторую, чего ждёшь! — завопил я.

Но Лешему теперь не до гранат. На карачках, высоко отклячив зад, он по-рачьи, бочком, выдвигается из-за дерева. Лицо пунцовое, будто у того же рака, только варёного. Кажется, и этот попался.

Антон, хоть ты… и этому до меня дела нет, он с берёзой обнимается, по щекам слёзы текут. Эх, видно, пропал я!

Сквозь редкие кусты я увидел гиблое место. Граната лежит на ветках, прикрывающих ловушку, от неровного чугунного шара дымок поднимается, искорки летят. Показалось, слышно тихое шипение. Потом граната провалилась в логово.

И — бабахнуло!

Я успел заметить вставшую на дыбы землю, взметнувшиеся ветки, расслышал, как шуршат по листьям песчинки, а меж деревьев гуляет эхо взрыва. Голова чуть не разорвалась, внутри неё кто-то завопил. Это длилось меньше мига. Когда почудилось, что череп разлетается на осколки, наступила тишина. Земля во второй раз ударила меня по лицу.

«Да ладно, перестаньте, ишь, разошлись…», я замычал и попробовал уклониться от очередной пощёчины.

— Очухался, — долетел издалека голос Антона. — Контузило, что ли?

Я разлепил глаза, и увидел свалявшуюся от грязи рыжую бороду, в ней запутались мелкие щепки и травинки. Я замотал головой. Леший отстранился, и стало видно, что его тоже потрепало, на лбу кровоточит неглубокая ссадина.

— По жизни он контуженный, — сплюнул Леший. — Сам пойдёшь, или нести придётся?

— За меня не переживай, ты себя донеси, — огрызнулся я, потом встал и прислушался к ощущениям: ноги держат, хотя колени трясутся. А ещё звон в ушах, и холод в ладонях. Остальное, кажется, в норме.

— Полюбуйся, какого урода завалили! — сказал Антон. Я посмотрел. Не знаю, как оно выглядело при жизни, но сейчас это набор ошмётков, комочков слизи, обломков хитина. Всю эту гадость, вперемешку с кусками гниющей плоти, костями, рогами — останками львиных жертв — разбросало подле большой, двухметровой, ямы. Даже через густой запах взрывчатки пробилась вонь гнилого мяса. Перехватило дыхание, к горлу подступил комок.

— Ну, парни, думал, кранты! — сказал Леший. — Думал, не бабахнет! Умельцы, блин! Сварганили, блин! Засунуть её тому искуснику, и гайку выдернуть. Чтобы побегал!

— Ладно, не ворчи, — Антон пытался снять с ветки огромные, метровой длины, жвала. — Бывает, сам знаешь. Не дольше пятнадцати секунд, почти норма. Зато как рванула!

— Тебе пятнадцать секунд, а у меня вся жизнь перед глазами… — Леший опять сплюнул.

Я подумал, что эти пятнадцать секунд и мне показались вечностью. Антон, между тем, рассматривал упавшие с дерева жвала разорванного в клочья насекомого.

— Зачем тебе эта гадость? — поинтересовался Леший.

— Трофей, — объяснил Антон. — Архипу в коллекцию. Сменяю на табачок.

— Ну-ну. Сам тащи. Я даже не притронусь, — Леший сплюнул в третий раз.

— Трактор повезёт. Он железный, ему всё равно, какую дрянь возить.

— А и хитрая же скотина. Прямо у дороги окопался, — заговорил о другом Леший. — Запросто могли попасть. Точно, парни?

— Ага, запросто, — пропыхтел Антон. Чтобы не перепачкать одежду в обволокшей жвала слизи, он старался держать трофей на вытянутых руках. — Олегу скажи спасибо, вовремя почуял.

— Надо ещё разобраться, чего он там почуял, — пробубнил Леший. — Вона как его вставило. Чой-то у него с башкой, точно, не в порядке.

* * *

Жирная грязь цепляла сапоги, под ногами хлюпало. Появились лужи чёрной воды. Корявые, с чахлой больной листвой, деревья обметал жёлтый лишайник. Землю вместо травы укрыл ковёр из разноцветных мхов, а подлесок исчез. Больше не мелькали ящерки, зато кишмя кишели жирные бородавчатые лягушки. Неподвижный воздух звенел; в нём клубились тучи злющей мошкары. От неё одно спасение — настой комарника. Воняет, конечно, мерзко, и кожа потом зудит, зато болотные насекомые, от которых можно подцепить всякую заразу, не кусают.

Миновав небольшой, ничем не примечательный полустанок — обветшалый, с отвалившейся штукатуркой, домишко и устеленный подушкой белёсого мха перрон — мы вышли к железнодорожной стрелке, и повернули на восток.

Лес поредел, стали попадаться заросшие камышом несвежие озёрца. Потом камыш уступил место подёрнутой ряской водной глади, а деревья остались за спиной. Болото почти затопило насыпь, по которой мы шли.

Пустота! Я в жизни не видел столько не занятого ничем пространства. Лес чернеет где-то сзади, а вокруг ни деревца, ни кустика завалящего — лишь зелёная гладь болота, да приземистые кирпичные строения впереди. Солнце жарит, и никакой тени. Чувствуешь себя куском свинины на сковородке. Озираешься по сторонам, а взгляду не за что уцепиться — голова идёт кругом.

Небольшой тупичок. Забор давно сгнил и рухнул, только столбы, накренившись, торчат из воды. Ворота настежь. За ними — несколько домиков из белого кирпича. Рядом четыре цистерны подставили солнцу покрытые ржавчиной и облупившейся краской бока. Под тяжестью вагонов рельсы просели в болото; колёса по самые оси ушли в воду.

— Ещё глубже провалились, — забубнил Леший. — Ежели дожди не перестанут, в будущем году будем на лодках за соляркой плавать.

— А можно вагоны отсюда вытащить? — поинтересовался я.

— Вытащим, если знаешь, где найти паровоз! А не знаешь, так не болтай зря, — сказал Леший, и я заткнулся.

У цистерны внизу имеется специальный кран. Я по наивности думал, если его открыть, само и потечёт, успевай вёдра подставлять. Оказалось — не всё так просто. Грязь, вода и разные ненужные примеси после долгого хранения на дне цистерны скопились. Эта гадость из крана и польётся, никакая фильтрация такой солярке не поможет. Нужно аккуратно, через горловину, чтобы не взбаламутить.

Леший сверху, ведром, привязанным к верёвке, горючее зачерпывает. Я другое, полное ведро Савелию опускаю, и при этом думаю, как бы не грохнуться с лестницы, на которой приходится балансировать. Савка тащит солярку к трактору, а там Антон принимает, и в бочку опрокидывает. И так — раз, второй, третий. Много-много раз.

Час поработали — отдых. Духота, я мокрую от пота куртку разложил на цистерне, пусть на солнышке прожарится. Самому бы не испечься; кожа, непривычная к загару, моментально покраснела на плечах. От запаха солярки и тухлой болотной водицы мутит. И покурить нельзя. Одно радует — перестал терзать внутренний холод, сделалось хорошо и спокойно.

— Ты в небо иногда поглядывай, — сказал Леший. — Место голое, от летунов негде прятаться.

Я послушно глянул вверх, а там синева — дна не видно! Показалось, затянет меня бездна, и пальцы непроизвольно в горловину люка вцепились. Тварей наверху я не увидел, но в глазах замелькали цветные пятна, когда я нечаянно скользнул по Солнцу взглядом.

— Видишь островок? — Леший махнул рукой вправо.

Я всмотрелся в болотную гладь. Из-за мелькающих пятен ничего рассмотреть не получилось, но, показалось, что-то в сотне шагов от цистерны, действительно, чернеет.

— Ну, — ответил я, — вижу.

— Вот тебе и ну! — передразнил Леший. — Раньше это холмик был, пешком до него ходили, а теперь, разве что, вплавь. Место там примечательное. Черно там, будто землю выжгли, даже мох не растёт. Смотри лучше: видишь, посерёдке, где кочка, скомканное тряпьё пестреет. Видишь, что ли? Так это Бармалей. Может, помнишь? Был такой лесник, здесь и гробанулся. Вообще, он нормальный был, но шибко любопытный — совался, куда не просят. И в тот раз понесла его нелёгкая глянуть, что за чудо посреди болота виднеется. И посмотрел, да никому рассказать не успел. Там человека и скрутило. Лежит, ничего ему не делается. Если в бинокль разглядывать — как новенький. Глаза открыты, а не моргают. Сквозь него и травка чудная проросла, будто зелёные верёвочки опутали тело. Автомат рядом валяется. Бери да стреляй. Только дураков нету, за ним лезть.

— А что приключилось-то? — я присмотрелся внимательнее; то, что я принял за травянистую кочку, оказалось человеком. Тот будто задремал на солнцепёке, руки разметались, ноги вытянуты.

— Кто знает? Выбрался на островок, и свалился. Может, сердце встало, или кондрашка хватила, и нету здесь никакой тайны. Только до сих пор — как в мавзолее. Говорили дураку, не лезь, куда не просят, а ему интересно! Хотели вытащить, да никто и близко не подобрался: в ушах звенит, ноги слабнут. Бармалей на остров зашёл, а другие после него не смогли. Мы потом собак привели, и те не идут, поджали хвосты и скулят. Ты знаешь, наши псы не из трусливых, особо, если сворой, а тут — испугались. Стало быть, и нам там делать нечего! Подумали, Бармалей никого не трогает — и мы его трогать не будем. Я к чему говорю? В лесу не зверей бояться надо. Зверь, он, понятное дело, жрать хочет. Покажи ему, что ты круче, он и уйдёт искать добычу попроще. А бывают ещё непонятные места — лучше их обойти стороной, целее будешь! В лесу мне такие холмики не попадались, там чудеса другие, а мораль такая же: если не понимаешь — не лезь.

— Угу, — ответил я, — уяснил.

— А раз уяснил, нечего сидеть, горючка сама не перельётся.

Теперь Антон спускает вёдра с цистерны, а я на тракторной бочке сижу. Эта работёнка проще, пока Савелий туда-сюда ходит, можно отдохнуть. А то, что вонючим мхом от бочки попахивает, так от болота и от солярки запах не слабее.

Савелий, как и раньше, мотается по воде с ведром. Вот он под цистерной, а вот уже и нет его, лишь брызги взметнулись, да ил взбаламутился.

Я почти не испугался! Неожиданно всё произошло, потому и растерялся, не сразу бросился на помощь. Но автомат сам собой в руках оказался, а ещё через миг всё пришло в движение. Савка вынырнул из воды, рот раззявлен, глазища, что блюдца, руки, будто крылья мельницы, месят воздух. Тужится Савелий, напрягается, а его всё глубже в болото тянет. Леший сверху, от избытка чувств, матом кроет, Антон кричит что-то непонятное.

Когда Савка завизжал по-бабьи, я опомнился, прыгнул в воду. Около цистерн мелко, потом дно резко уходит вниз. Я бухнулся по пояс в болотную жижу. Ещё несколько шагов — и вода намочила грудь. Протянул я Савке руку, тот клещом вцепился. Тащить тяжело, ноги увязли, но дело потихоньку движется. Пять шагов до цистерны, четыре…

Я разглядел тварюку, которая захотела утянуть Савку в болото. Прозрачное, студенистое туловище с веером нитевидных щупалец. Кажется, существо медлительное и неуклюжее, но оно уже обвило механика, и почти дотянулось до меня. Тонкий отросток прикоснулся к руке. Нежно тронул, будто котёнок лапкой погладил, но осталось гадливое чувство липкого, мокрого и склизкого.

Наконец, подоспел на помощь Антон. Ведро, которое он отшвырнул, плюхнулось в воду, по взбаламученной поверхности поползла масляная клякса. Свободной рукой Савка вцепился в протянутую ему руку.

Мы почти дотащили механика до цистерны, осталось сделать маленький шажок. «Давайте, парни», — орёт Леший сверху, и я даю. Ноги скользят по дну. Рядом спасительная лестница, уцепиться бы.

В этот миг Савкина ладонь выскальзывает из моей. Механик, вереща, и увлекая за собой Антона, валится спиной в воду. Я лечу к цистерне, лестница больно бьёт по лбу. На секунду темнеет в глазах, я с головой ухожу под воду, но тут же выскакиваю на поверхность. Руки сами ищут автомат. Не потерял? Нет.

Савка, Антон, напавшая на нас гадина — всё перемешалось, и не понятно, кто где. Туловище существа оказалось на мелководье. Ну, держись, тварь! Ствол «калаша» — в мерзкую, желеобразную гадость.

Тра-та-та-та-та.

Оружие пляшет в руках, эхо трещит над водой, разлетаются похожие на куски холодца ошмётки. Пули дырявят студенистое тело, а гадине хоть бы что!

Антон цепляет Савелия под мышки, я тоже спешу на помощь. Мы боремся, и вдруг существо начинает судорожно извиваться. Ага, не нравится! Тебе даже автоматные пули нипочём, что же тебя взбесило?

Понял, тварь пришла в бешенство от растёкшейся по болоту солярки. Эх, как корёжит, приятно смотреть! Экологию, значит, любишь? Ну, сейчас покажу тебе экологию!

Кидаюсь я обратно к цистерне, за спиной крик: «Куда! Вернись, гад!» Антон ещё держит, не даёт твари утащить Савку на глубину, а тот хрипит, глаза из орбит вывалились. Нашёл я сливной кран. Вентиль не крутится, приржавел. Стволом автомата, как рычагом. Р-р-раз, два, поднатужились! Заскрежетало, провернулось, булькнуло, и — потекло.

Гадина словно взорвалась: рвёт, дёргает, тащит. Потом щупальца расплетаются, и тварь удирает.

Антон ведёт Савку к цистерне, тот еле ковыляет. А меня будто переклинило — ругаюсь, и вслед твари неприличные жесты показываю.

— Ты кран закрой, нечего добро разбазаривать, — спокойно говорит Антон. Савелий с трудом забирается на цистерну.

Наверху безопасно, и почти уютно. Металлический корпус весь день впитывал солнечные лучи, а теперь охотно делится с нами теплом. Одежда сохнет, мы загораем. Есть один приятный момент в этой ситуации — мы живы.

— Я бы тяпнул сто грамм, — угрюмо сказал Антон.

— А я бы двести, — поддержал идею Леший. — Слетай по молодецки, если не боишься.

— Запросто, — у Антона получилось нарочито бодро. — Не век теперь на бочке сидеть!

По воде расползлась большая клякса, любители чистой болотной воды едва ли сунутся. Проще простого — сбегать до трактора и обратно.

Пока Леший доставал еду из принесённого рюкзака, Антон присосался к фляжке. Он замер, вслушиваясь в ощущения, и на его физиономии зажглась довольная улыбка.

— Кажется, полегчало, — Антон сунул выпивку Лешему. Тот сделал несколько глотков, и передал самогон мне.

— Хлебнёшь? Для душевного равновесия полезно.

— Не откажусь, дядя Лёша, — сказал я.

— Дядя Лёша я для всяких сопляков. А свои Лешим кличут. Понял?

— Понял, — кивнул я. Пара глотков ядрёного пойла обожгла внутренности, тепло рассеялось по организму, хорошо стало! Один вопрос не давал покоя — как же я босиком домой пойду? Я же, как сидел на бочке в штанах и обуви, так и бросился на помощь — не было времени разуваться. Вот и остался правый сапог в болоте, теперь не найдёшь в толще ила, да и боязно в воду лезть! Жаль, обувка-то почти новая.

Я протянул фляжку притихшему Савке.

— Как думаете, парни? Что за зверь к нам приходил? — спросил Леший. — Я о таких и не слыхал.

— Да кто же знает? Какая-то болотная амёба, — ответил Антон.

— Ты амёбов-то видел? Они во-о-от такие, — Леший показал, какие, по его мнению, бывают амёбы. — Их в очках не разглядишь, а эта вон какая. Ещё скажи — фузория туфелька.

— Тогда не знаю, — пожал плечами Антон, — может, не амёба. Может, гидра. Мало ли, какая дрянь здесь водится?

— Не гидла, а гнида, — промямлил Савелий, — у-у, сволочь!

— Гидра, гнида, без разницы! — Леший пристально уставился на меня. — Ты, Олег, лучше вот чего скажи; откуда узнал, что она солярку не любит?

— Просто показалось… — как ещё объяснить то, чего сам не понимаю. — Почувствовал.

— Просто, просто, — передразнил Леший, — Просто знаешь, что бывает? А тут не просто. Я, вот, не почувствовал. И муравьиного льва не учуял. Всё, парни, кончилась хорошая жизнь. В южном лесу никогда такой мерзости не встречалось. Значит, и нам надо усиливаться. Да и то…

Без солярки Посёлку нелегко придётся. Ходить сюда всё равно будут, и всякие львы да гниды лесников не остановят. Конечно, лёгкие, курортные прогулки на юг закончились, но… что же вместо сапога приспособить? Куртку на лоскуты разорвать? Жалко! Хорошая, ещё крепкая. Только босиком по лесу недалеко уйдёшь.

— А как думаете, — сказал я, — трактор может эти вагоны утянуть?

— Ишь, чего спросил, — усмехнулся Леший. — Это тебе не паровоз. Танк, наверное, утянет, а трактор — вряд ли. Не осилит.

— А если осилит? Давайте проверим? Только надо посмотреть, не на тормозах ли они? Не знаете, есть у них тормоза? — поинтересовался я. — Должны же быть? Без них технику на стоянке не оставляют.

— Ты бы что попроще спросил, парень! — немного подумав, ответил Леший. — Не инженер я, чтобы о таком судить. Вот если про зверьё разное… Савка, у вагонов тормоза бывают?

— Как у машины? — уточнил тот. — Стояночный толмоз?

— Да, наверное, — неуверенно согласился Леший. — Что-то вроде.

— Не знаю. Надо посмотлеть, как там устлоено.

Вскоре из-под цистерны донеслось бормотание механика. Потом внизу плескалось, скрежетало и постукивало. У Савки выветрились из головы прошлые неприятности, он думал о новом деле, а одновременно две мысли его мозги не вмещали, но мы, сидя наверху, сильно беспокоились. Мы высматривали, не всколыхнёт ли воду рябь, не заволнуются ли островки ряски. Глаза слезились от солнечных бликов, но мы всё равно следили за болотом. Через десять минут Савка забрался наверх, улыбка во всю физиономию, с голого тела вода вперемешку с тиной капает.

— Есть что-то, — он сковырнул с бедра пиявку. — Такая штучка, на баланку похожа. Леший, дай солялку, отмачивать надо, лжавое всё, не поедет. И под колёсами какие-то железки, к лельсам плилжавели, лом надо.

Солнце давно перевалило за полдень. Мы спорили, как лучше подцепить вагон, выдержит ли трос, а если лопнет, не хлестнёт ли по трактористу? Леший нудел для порядка: фигня, мол, это, вы все дураки, и затея ваша дурацкая. Ничего путного не выйдет, а время потеряли — будь здоров! Уже полпути до дома прошли бы! А если что-то с трактором случится, так Леший прямо здесь, без суда, всех троих расстреляет! Потом-то его Хозяин укокошит, но сперва он нас.

Заревел двигатель, заскребли, баламутя воду, гусеницы, тросы натянулись, будто струны. Трактор задрал нос. И… вагон не шелохнулся. Савелий подал назад. И снова вперёд. И опять назад. Леший ехидно ухмылялся, мол, а вы, наивные, чего ждали?

Ржавый скрип оцарапал уши, я вздрогнул от неожиданности. Что-то где-то сдвинулось, что-то прокрутилось, рельсы отпустили пристывшие, казалось, навечно колёса, и вагон, лязгая и скрежеща, тронулся с места. Леший подпрыгнул.

— Получилось, получилось же, чтоб вас разорвало! — закричал он, и полез обниматься.

Прицепили мы к цистерне бочку. Долгим, очень долгим оказался путь домой. Савелий часто останавливался и что-то проверял. Слышался надрывный скрежет. Механик извёл весь драгоценный запас масла, но всё равно вагон скрипел и громыхал, что-то постоянно перегревалось. И всё же мы двигались, хоть и со скоростью больной жабы. Дома в этот день нас так и не дождались: трактор заглох, чуть-чуть не доехав до Нерлея.