Трясло немилосердно, иногда я будто падал в яму, а потом взлетал. Горло сжималось в очередном спазме, а голову разрывал новый приступ боли. Я слышал хриплое дыхание, чувствовал неестественный и резкий запах: тошнотворную смесь пота, плохо обработанной шкуры и ещё чего-то незнакомого и вызывающего мучительные рвотные позывы. Я приоткрыл глаза, и, как в тумане, увидел мокрую и грязную спину чужака, а потом сообразил, что меня куда-то тащат на носилках. Ногами вперёд, чёрт возьми!

Я вспомнил бесславно завершившуюся драку с чужаками, и, то ли от этих воспоминаний, то ли от прогремевшего в голове взрыва боли, застонал. Меня опустили на землю. Один из носильщиков, наклонившись, уставился мне в глаза. Я сфокусировал взгляд сначала на его лице, а потом глянул на небо, только неба не увидел, не увидел и зелёных крон — лишь полог белёсой, колышущейся на ветру паутины, натянутый на чёрные, будто обуглившиеся, ветви! Услужливая память ехидно напомнила, как на границе мёртвого леса заверещал дозиметр.

Раздался приказ:

— Встань!

Я встал, вернее, попытался. В голову стрельнул новый приступ боли, перед глазами завертелось. Пришлось, опустившись на четвереньки, пережидать эту круговерть.

Меня обступили чужаки: все как один, худющие, жилистые и длинные. Среди них есть и женщины. Что интересно: не очень-то они отличаются от мужчин. И фигурами похожи, и одежда одинаковая — если можно назвать одеждой короткие штанишки из линялых шкур. На ком-то меховые тапочки, а на ком-то лапти. Длинные волосы не подстрижены: или распущены, или собраны в пучок на затылке. Угадать возраст чужаков невозможно, ясно только, что едва ли кто-то из них видел, каким был мир до Катастрофы.

Всего дикарей шестеро, ещё один, вернее одна, лежит на самодельных носилках — нехитрая конструкция: четыре палки, две шкуры. На таком же точно приспособлении только что несли меня. Раненная чужачка, как раз-таки не похожа на остальных, кажется, она старше других, возможно, даже старше меня. Хотя дикарка высока и крепка, в ней нет отталкивающей худобы. Тело женщины неподвижно, лицо застыло, волосы слиплись от крови, красная струйка запеклась на виске. Худо чужачке. Судя по всему — очень худо! Вспомнился живой хруст после удара прикладом. М-да, нехорошо вышло. Чего уж теперь? Сама виновата. Зачем сзади-то нападать?

Отдохнул я на четвереньках, и снова попробовал встать. Мир опять завертелся, но гораздо медленнее, чем в первый раз; временами он делался чётким, а потом опять расплывался. Чтобы не упасть, пришлось ухватиться рукой за ветку. Ладонь облепила мягкая паутина. Я брезгливо вытерся о куртку.

— Пойдёшь, не отстанешь? — спросил один из чужаков. — Осталось недолго.

Я кивнул, а сам подумал, что слова эти прозвучали немного угрожающе. Рука привычно потянулась к карману, за пистолетом, но память подсказала, что я, когда мы переправлялись через болото, положил его в рюкзак. Верно, там он до сих пор и лежит. Незадача!

Кстати, о рюкзаках: они сейчас, как и автоматы, за плечами у чужаков, а в руках у дикарей совсем уж неказистые приспособления — копья, если можно так назвать заострённые палки, да сучковатые жердины. В лесу с таким оружием не выжить, но эти ребята как-то ухитряются, и, похоже, имеют неплохие шансы пережить меня.

Эх! Тысячи лет люди выкарабкивались из каменного века, строили цивилизацию. А чтобы вновь одеться в шкуры и взять в руки палки хватило пары десятилетий. Вот безнадёга-то! Я так думаю, что за себя нужно бороться, как мы, в Посёлке. Будет толк или нет — посмотрим! А сделать копья — дело нехитрое, всегда успеем.

Мы плелись среди мёртвых деревьев. Навязчиво думалось о том, что если бы я добрался до «калаша», был бы шанс объяснить дикарям преимущества цивилизации. Колыхались белые занавеси, липли к одежде и волосам летающие в воздухе обрывки паутины, а потом, как-то сразу, мы оказались в нормальном, таком же, какой растёт возле Посёлка, лесу: солнечные лучики, пробившиеся сквозь кроны, ягодки-грибочки, цветочки-пчёлки-бабочки и прочая красота.

Шли мы не быстро, и я без труда успевал за чужаками. Никто не торопил, лишь изредка оборачивались, проверяли, не отстал ли? Думалось: нырну в кусты, только меня и видели, но думалось вскользь и не серьёзно. Какой смысл? Уйти не дадут. Им лес — дом родной, поймают, обязательно поймают. И хорошо, если так! А вдруг и ловить не станут? Сам я дорогу к Посёлку едва ли отыщу, значит: либо свихнусь в лесу от страха, либо мной пообедает голодная тварь, причём, одно не исключает другого…

Дикари не останавливались, я плёлся следом. Вдруг раненая закричала и забилась. Женщину бережно уложили на траву, один человек прижал её плечи к земле, второй навалился на ноги. У чужаков нашлась шишка дурмана, один из них её разжевал. Через минуту страдалице разжали челюсть, парень, припав к открытому рту, выцедил туда струйку вязкой зелёной слюны. Женщина сглотнула и расслабилась, веки закрылись. Прошло ещё немного времени, чужаки взяли носилки, и мы пошли дальше.

Вскоре я почувствовал себя настолько сносно, что в голове вновь появились мысли о побеге. Теперь это дело не казалось таким уж безнадёжным. Хуже, чем у чужаков, не будет! Или будет? Я так и этак прикидывал, почти решился, но опоздал.

За диким малинником открылась большая солнечная поляна. Я понял, что здесь и обитают дикари. Это место не похоже ни на Посёлок, ни на деревни, что я видел — уж очень неказистые строения вокруг: укрытые пожелтевшим сосновым лапником шалаши, малоприметные землянки, несколько кривобоких избушек, и всё это построено вразброс, нет ничего, похожего на улицы. А, главное, никакого, хотя бы дохленького, подобия Ограды! Плетень бы поставили, что ли! От зверья не спасёт, но хоть что-то будет. Не всерьёз же они надеются, что заросли малины и шиповника защитят от лесных тварей.

Вокруг нас образовалась небольшая толпа. Все смотрели на раненую женщину, а меня будто не замечали! Я бы понял, если бы они возмущались, бранились, угрожали, нет, молчат; вместо слов — непонятные жесты.

Чужаки расступились, и к нам подошёл седобородый дед. Он выделялся среди местных доходяг: молодое здоровое тело без выпирающих наружу рёбер и вздувшихся суставов, и старое, коричневое, порезанное глубокими морщинами лицо. Похоже, это и есть самый главный здешний авторитет, по крайней мере, смотрит на соплеменников так, будто перед ним не люди, а деревья, только деревья приходится обходить, а эти сами освобождают дорогу. Одет он, как и остальные, в меховые штанишки, к которым, в этом случае, прилагается такая же меховая душегрейка.

— Привели? — спросил седобородый.

— Да дядим, — протараторил один.

— С Настёной что, жива? — взгляд дядима остановился на покалеченной женщине.

— Да.

— Поторопитесь. Несли, что ли, зря?

Дядим ушёл, за ним, взяв Настёну, потянулись чужаки, рядом со мной не осталось ни души. Получается, я здесь не очень и нужен? Так я пошёл?

Они спохватились.

— Ты идёшь за мной, — пробубнил вернувшийся чужак. Мы пересекли деревню, вокруг снова сомкнулся лес, но вскоре я увидел другую поляну. Здесь все и собрались. Настёну к чему-то готовили: её раздели, украсили весёленькими и неуместными цветочками, натёрли чем-то приятно пахнущим и маслянисто блестящим. Я ещё раз убедился, что она куда симпатичнее тех, кто суетится вокруг неё. Худощава, но что же поделать? От лесной жизни не зажируешь.

На дальнем краю поляны я увидел странное сооружение. И чем больше я его разглядывал, тем более непотребным оно казалось. На первый взгляд постройка напоминает то ли часовенку батюшки нашего Алексея, то ли увитую дурманом веранду. Строение чуть выше человеческого роста. Есть купол, есть и крест, но какие-то они не такие. Вместо красоты — уродство, аж мурашки по спине! Плетёная из ветвей ивы крыша опирается на четыре бурых, словно вымазанных запёкшейся кровью, столба. А крест, такой же кровавый, кособоко приспособлен сверху. Земляной пол, три стены увиты хмелем, а четвёртой и вовсе нет. Чужаки собрались поодаль, близко к зловещему сооружению не подходят. Понятное дело; кому охота приближаться к преспокойно растущему внутри «часовенки» кровопивцу.

Может, это какой-то другой сорт растения, а, может, дикари его окультурили, только ловчие отростки совсем короткие, будто подрезанные. Скоро я понял, что длинные этой травке и ни к чему, потому что ей не надо беспокоиться о добыче пропитания.

Настёну закончили обмывать, натирать, запихали ей в рот светло-зелёную кашицу, тогда и пришёл дядим. Он принёс странную животину: то ли собачонку, похожую на лесную тварь, то ли тварь, напоминающую собачку — глядя на уродца, сразу и не поймёшь. Размерами зверёныш чуть больше кошки. Шубка облезла, местами шерсти совсем не осталось — лишь чёрная сморщенная кожа. Уродец еле слышно скулит, звериное чутьё нашёптывает ему: люди затеяли недоброе. Дядим держит крепко, ладонь зажала пасть — ни укусить, ни вырваться, ни завыть на собачью судьбу. Остаётся лишь трусливо поджимать хвостик.

Дядим отпустил зверька на землю, псинка, освободив морду, хрипло тявкнула, потом, заглянув деду в глаза, отчаянно заскулила. Тот, опустившись на корточки, потрепал ладонью загривок животинки. Псина немного успокоилась, хвост неуверенно завилял. Дядим ласкал, нашёптывал…

Короткий взвизг, пёс хотел убежать, но лапы подкосились, из перерезанного горла плеснула кровь. Дядим обтёр кусок острого камня о слабо сучащее лапами тельце, затем ногой подвинул тушку к коротенькому ловчему отростку травянистого монстра. Кровопивец жадно схватил зверька, листья свернулись, запеленав трупик, образовался плотоядно шевелящийся кочан.

Меня бросило в дрожь. Смотри, и запоминай, велел я себе. Дикари, они и есть дикари, по этому поводу не должно быть никаких иллюзий. И я смотрел, будто заворожённый. Противно, страшно, а глаз не отвести.

Когда монстр утолил голод, бурые от крови листья лениво раскрылись. От зверька осталась лишь высосанная тушка.

Чужаки опустились на колени: теперь их лица напряжены, глаза прикрыты. На ногах только я и дядим; не хочу я ползать перед их травчатым божком, а дядиму, наверное, по должности не положено. Смотрю я на творящиеся безобразия, и чудится, будто воздух над поляной густеет. Он сделался липким, как патока, и больше не пролезает в лёгкие, его приходится заглатывать. Стало жутко — до дрожи и слабости в ногах. Послышалось тягучее, и вязкое, такое же густое как воздух, то ли пение, то ли мычание. Сначала я не сообразил, откуда исходит звук, а потом дошло — странный напев издают дикари. Сперва мелодия была чуть слышна, но сделалась громче, в ней стал угадываться непривычный ритм. Воздух, завибрировал; сердце часто-часто застучало; меня сотрясла сладкая дрожь. Заворожив себя своим же мычанием, чужаки стали раскачиваться, сначала едва заметно, затем сильнее и сильнее.

Дядим прошёл меж сидящими дикарями к Настёне, и легко поднял обездвиженное тело. Женщина тоже достанется кровопивцу? Ему собачки мало? Вспыхнул безумный порыв: броситься, прекратить ужасный ритуал, длилось это недолгий миг — рассудок победил: кто мне Настёна? И, вообще: это их покойник, что мне за дело, как они его похоронят? Всё равно женщина долго не протянет, она почти мертва, благодаря мне, между прочим. Об этом и надо думать! Может, сейчас не меня несут к кровопивцу лишь потому, что для него нашлась другая пища. Тогда, выходит, я следующий?

От этих мыслей я оцепенел. Встряхнул меня порвавший уши истошный визг; в объятиях кровопивца Настёна очнулась. Худенькое тело сначала задёргалось, а потом бездвижно закаменело, но долго ещё слышались глухие стоны. Зелёный отросток пролез в рот, а листья спеленали конечности. Я увидел, от какой жути избавил Антона Савелий.

Казнь нескоро, но закончилась: Настёна затихла, сумасшедшая молитва оборвалась. Я несколько раз глубоко вдохнул, пытаясь унять скачущее галопом сердце и понял, что ощущение тягучести воздуха исчезло. Чужаки разошлись, до меня им, по-прежнему, не было дела. Стало быть, надо бежать, и скорее. После того, что увидел, оставаться здесь показалось ещё страшнее, чем пропадать в лесу.

Несколько робких шагов, и я застыл рядом с деревьями. Выбор перестал казаться очевидным: я, даже приблизительно, не знаю, в какую сторону идти.

Пока я решался, обо мне вспомнил дядим.

— Здравствуй… давай, это, уже знакомиться Дима так меня зовут… Дядя Дима называют, я здесь самый главный начальник… а ты кто? — голос дядима звучал чудно, и говорил чужак необычно, без пауз и интонаций, будто сначала проговаривал фразу про себя, а потом слова стремились быстрее, пока их не забыли, выскочить наружу.

— Олег, — я даже почувствовал непонятное облегчение. Выбирать, что делать, бежать или оставаться, не приходится. Выберут за меня.

— Хорошо, что Олег. Мой сын тоже Олег… который пятый или шестой, — дядя Дима гордо посмотрел на меня. — Они мне все тут дети… много, это, на самом деле, моих. Это про которых точно знаю, что мои… про других догадываюсь, что мои. Уже и внуки есть — они совсем мальцы.

Я с опасливым интересом посмотрел на чужака — во, даёт! А дядя Дима, продолжил:

— Извини, что негостеприимно повстречали… сам видел, срочные дела неожиданно.

— И ты извини, — на всякий случай покаялся я, хотя виноватым себя не чувствовал. — Эта ваша Настёна, она ведь сама! Сзади напала, вот и пришлось… если честно, даже не видел, кого бью.

Дядя Дима поджал губы, лицо сморщилось — печёное яблоко, а не лицо. Взгляд тускло-серых глаз кольнул, и уплыл в сторону. Потом вождь махнул рукой:

— Вышло как вышло, что было не поправишь… а другим урок будет — надо с тобой, это, не шутить.

— Меня-то вы зачем сюда привели? — задал я самый главный для себя вопрос. — Тоже для кровпивца?

— Кто есть кровопивец?

Я показал рукой на пожирающее Настёну растение.

— Странно ты его назвал: «кровопивец»… нет, тебе рано. Зачем спешить? Очень больно это, — сказал дядя Дима. — Поговорю с тобой немного, и решу… или отпущу, или не отпущу… Мне, это, здесь поговорить не с кем, здесь не любят говорить, они друг друга молча понимают… а мне, старому, как, значит, раньше, хочется языком помолоть. Идём, говорить будем.

Издали жильё дяди Димы показалось симпатичным; аккуратная избушка, сам бы в такой пожил. Но когда мы подошли ближе, она мне разонравилась. Щелястые стены, дыры между потемневшими брёвнами кое-как законопачены мхом, окошко не застеклено, а сено на крыше сопрело. Не хоромы, но, по сравнению с шалашами, которых в деревне множество — нормально. Внутри дом оказался ещё беднее, чем выглядел снаружи. Земляной пол, кое-где из него вылезла травка, в углу — крытая пятнистой шкурой неведомого зверя кучка сена; это, стало быть, ложе. А вместо табуреток два чурбака.

— Значит, дела такие, — сказал дядя Дима. — Значит, сейчас тебя накормим-напоим, а потом уж поразговариваем… Ты, это, имей в виду, бояться не надо, тебя не обидят. Поговорим, и домой уйдёшь. Понятно?

— Понятно, — кивнул я, а сам понадеялся: «вдруг не врёт, вдруг отпустит? Кто их, дикарей, знает?» Я, на всякий случай, поинтересовался: — Как же я дорогу-то найду?

— Ну, сюда как-то пришёл, и обратно как-то сумеешь… разве трудно? — съехидничал вождь.

Появился парень с большой, выдолбленной из дерева, миской в руках. Еда! Жареные на углях ломти сочного мяса исходят паром, а запах — сумасшедший! Переживания переживаниями, а желудок протяжно заурчал. Оказалось, и не тошнит меня, и голова уже почти не болит, зато есть хочется неимоверно; с ужина маковой росинки во рту не было. Выбрал я не слишком подгорелый кусок — сочно и мягко. Я не понял, какого зверя мы едим, а спросить не решился; вдруг, ответ окажется несовместимым с аппетитом?

— Ты, это, ешь не стесняйся, — проглотив мясо, сказал дядя Дима. Он кидал в рот кусок за куском, губы и подбородок лоснились от жира, горячие капли текли по ладоням. — Летом еды много, всем хватает. Вот зимой, это, зимой не хватает.

Какое мне дело до их зимы? Зимой и у нас жизнь не сахарная! Хотя им в их убогих жилищах, должно быть, совсем тоскливо, но мне-то что? Меня другое беспокоит, разные вопросы в голове крутятся-вертятся, покоя не дают. А спросить я не решаюсь, боюсь, что ответы не понравятся.

— Дядя Дима, а что вы сделали с моими друзьями? — собравшись с духом, поинтересовался я.

— С ними, это, ничего плохого, — ответил дядя Дима, а я подумал, что, скорее всего, он врёт. Ну, в самом деле, не полные же дикари идиоты, чтобы позволить нам вернуться в Посёлок? Искать нас не станут, о ком-то погрустят, а кого-то и вовсе не вспомнят. И никто не узнает о большой, живущей, буквально, под боком, дикарской общине. Дядя Дима продолжил: — Головы у них сейчас болят, это да. Если пыльцу вдохнуть, потом голова обязательно болит, тут ничего не поделать… а как же? У тебя болела и живой… а, может, зверь какой на них наткнулся, пока спали. Тогда плохо… но, скорее, никому они не нужны, проснулись, и домой повернули. Куда им без оружия? Вы без оружия не умеете… Ты подумал, что мы их убили? Звери зря не убивают, думаешь мы хуже?

— Честно говоря, есть у меня сомнения, — признался я. — Это насчёт того, что зря не убиваете. Мы вас не трогали, а вы пришли, схватили, потащили. Оружие отняли. Что мне думать?

— Ты напутал! Не мы пришли — вы пришли… да… сначала поубивать вас хотел, пока вы не убили нас! Когда бы мы пришли к вам с оружием, что бы вы сделали? Поубивали бы…

— Может быть. Но сначала бы узнали, зачем вы явились, — сказал я, а самому вспомнилось: «еда давай, оружие давай». У той чужачки я ничего спросить не успел.

— Поэтому ты и здесь! — почти радостно заявил дядя Дима, в его словах впервые послышались хоть какие-то оттенки чувств. — Для того и пригласил тебя… любопытно мне стало… Вот я и спрашиваю: «что вам нужно?» Двадцать лет нас не знали, а теперь явились. Что надо-то? Зачем пришли в наш лес с оружием?

Смехота! «Наш лес»! Не видел я табличек с надписью: «цивилизованным людям вход воспрещён!» Лес ничей — где хотим, там и ходим! Если на то пошло, мы об этих ребятах вообще не знали. Прошли бы мимо, и не заметили.

— А по-хорошему спросить нельзя? — сказал я. — Обязательно побоище устраивать?

— Побоище? — в голосе дяди Димы промелькнуло едва уловимое раздражение. — Забыл, что означает слово «побоище». Чую, нехорошее оно. Так мы, это, никого не побили, вы живы и здоровы, а Настёна…

Дядя Дима сокрушённо махнул рукой.

— Сама и виновата твоя Настёна, — заоправдывался я. — А зачем сзади набросилась? Там не до церемоний было. Как получилось, так и ударил! Извини, конечно, только нехорошо, сзади-то.

— Сунули ему пыльцу в нос, нет бы, заснул, как положено! — вздохнул дядя Дима. — Шустрый ты. Ни роста в тебе, ни веса, нести легко, а с Настёной справился! Она вместе со мной с тех пор, как я попал в лес. Ребёнком помню. Бывалая, нет равных на охоте, любого зверя подманит. Выходит, супротив человека по-другому нужно. Где же им опыта набираться? Они же дети, какой с них спрос? А беды из-за ребячьей глупости и случаются.

В голосе дяди Димы послышалась грусть, и я решил ему посочувствовать:

— Так получилось, — сказал я виновато, — мне жаль.

— Тебе-то чего жалеть? Для тебя она никто! А я, это, я Пульку щенком помню, сам выхаживал, а после растил. Эх, знал бы, заранее жертву приготовил… А тут всё в спешке, некогда было, — дядя Дима опять махнул рукой. И я надолго замолчал, потому что сначала не понял, о ком он, а когда сообразил, что дядя Дима переживает за ту облезлую собачонку, и вовсе оторопел. О Пульке он, видите ли, печалится, а Настёна… раз дяде Диме плевать на неё, мне тем более не стоит заморачиваться по этому поводу, других проблем куча.

— Давай это дело разъясним, — сказал я. — Хочешь верь, хочешь нет, а мы про вас ничего не знали. Думали, людей в лесу и вовсе не осталось. К вам наши дела отношения не имеют. И вообще, мы случайно забрели сюда, прошли бы мимо, вас бы и не заметили.

— По этой дороге мимо не прошли бы. По ней, это, идти некуда. Ничего тут больше нет.

— Как же тебе объяснить-то? Из леса мы шли. Не я вам нужен. Вам бы Партизана послушать. Он бы грамотно разложил.

— Что ещё за Партизан такой?

— На тебя похож. Бородатый и главный. А ещё он всё про лес знает.

— Про лес, говоришь, знает? — переспросил дядя Дима. — Интересно! Ты, это, не врёшь? Нет, враньё я чую… Мои ребятки за край леса ходили, разведывали, что там. Плохо там, деревьев нет, а под небом сейчас опасно… солнце злое, от него искры в глазах. Бывает такая штука, называется, это, радиация. Слышал? По-моему, там она самая и есть, потому что после неё у ребят тело зудит.

Ишь ты, тело у них от радиации зудит. Я спросил:

— Если знаете про радиацию, зачем тогда в Паучий лес меня затащили?

— Паучий лес это что?

— Ну, это… где чёрные деревья и паутина.

А-а-а, это не пауки, а бабочки. Вернее, гусеницы. Беда для леса… нет, там с края плохо, а если знаешь, где ходить, то можно… Пока лес думал, как с этой напастью справиться, радиация не пускала тех бабочек дальше — тоже, видишь, польза от неё вышла.

Ну, и ладно, пауки, бабочки, какая разница? Важно, что не схватил я лишнюю дозу, с детства этого боюсь. А потом я решил, что, пока дядя Дима нормально со мной разговаривает, нужно наглеть до конца. Настроение у вождя может и поменяться. Я сказал:

— Ну, отпустишь меня? Пожалуй, мне пора домой.

— Ты, это, не торопись, — осадил меня дядя Дима. — Я же говорю, думать буду. Пока отдыхай, а мясо ешь, не стесняйся. Летом еды много, всем хватает.

Есть мне, что-то, расхотелось: блюду не помешало бы немного соли, можно, на худой конец, добавить лук или чеснок, опять же, перчик не был бы лишним. Но, похоже, приправы здесь не в чести. Съев несколько кусков, я понял — больше не хочу. Голод может сделать вкусным и пресное мясо, но стоит немного набить живот, и такая пища перестаёт радовать, тем более — ситуация и не располагает к особой радости.

Никто не запрещал бродить по деревне, и я бродил: присматривался, изучал и думал о том, как быть дальше. Ничего стоящего не придумывалось. Я подивился на чужаков; сюда бы Архипа, он бы рассказал, что за выверт учинила с людьми природа. Все, будто с одного образца списаны, поджары и узкобёдры, зато крепкоруки и длинноноги. Со спины и не разберёшь, мужчина перед тобой или женщина: у всех мальчишечьи фигуры и длинные волосы, на всех похожая одежда. Если глянуть спереди, различия более заметны: у девушек что-то похожее на груди, у парней жиденькая, неровно подрезанная растительность на лице.

Пялиться на местных дам — удовольствие ниже среднего, но чем-то нужно себя занять, от унылых мыслей отвлечься, вот я и пялился. А потом придумал более полезное дело — стал прикидывать, какова численность племени. Получилось, что взрослых наберётся больше сотни. Меня это впечатлило, но разнокалиберные стайки малышни, снующие по деревне, и занимающиеся своими ребячьими делами, ошарашили ещё сильнее. Первое, что вдалбливают ребёнку: «лес — это опасность!», но дети чужаков, увлечённые непонятными играми, спокойно резвилась меж деревьями. Ладно, не понимающая жизни ребятня, но взрослые должны бы проследить, а здесь даже они беспечны. С другой стороны, какие это взрослые? Никого старше себя я пока не встретил; вождь дядя Дима, понятно, не в счёт.

Аборигены делали вид, что я им неинтересен. Младшие откровенно таращились, а те, кто постарше, метнув быстрый взгляд, отворачивались. Ладно, если я вам не нужен, уйду! Что мне за это будет?

А ничего! Хоть бы спросили, куда я собрался! Отсчитав сотню шагов от деревни, я остановился — углубляться в чащу расхотелось! Что-то чересчур я осмелел, а ледышка, словно того и ждала, сразу же о себе и напомнила. Никакой цепи не надо, чтобы меня удержать, страх — он приковывает надёжнее железа.

Обратный путь занял немного времени, потому что я ломился напрямик. Густой подлесок цеплял за одежду; это мелочь, некогда выбирать дорогу — скорее к людям. Деревья расступились, малинник выпустил меня из колючих объятий, в глаза ударил солнечный свет. Я сделал вид, что всё в порядке, что это не я пёр сквозь кустарник, не я сминал сочный папоротник и давил ботинками грибы. Захотелось прогуляться, и прогулялся, а потом захотелось вернуться, и вернулся. Что такого? Но сделалось мне тоскливей, чем прежде — когда рядом люди, я как-то справляюсь, а одному в лесу мне, стало быть, делать нечего.

Потом я увидел старейшин, или как там называются в этой общине люди, каждому из которых на вид, пожалуй, лет по тридцать будет? Эти на ходячих скелетин не очень-то похожи, хотя и жирком обрасти у них не получилось. Их всего-то с десяток, развели костёр у опушки и сидят неподвижные, молчаливые, и все из себя задумчивые. Вид у них такой, что любому, кто проходит мимо, становится ясно: пялиться на пламя — самое важное на свете дело.

Жарится мясо, по кругу передают сделанный из чего-то, похожего на сухую тыкву, кувшин. Люди культурно отдыхают.

Я не решился бы подойти, если бы не увидел сваленные в кучу рюкзаки, автоматы и прочие отобранные у нас трофеи. Набравшись смелости, я присел у огня, люди подвинулись, никто ни о чём не спросил. Интересно, а что будет, если?.. Я взял «калаш», вернее, попытался это сделать. На запястье, будто наручники, сомкнулись цепкие пальцы. Такие дела — далеко не всё мне дозволено. И ладно, смешно было бы надеяться.

Широко улыбаясь, мол, это же шутка, больше такого не повторится, я попытался освободить руку. Мне в ответ неумело улыбнулись, и даже отпустили запястье. Одна из женщин предложила мясо, я деликатно прожевал кусочек, и закивал, показывая, что угощение пришлось по вкусу.

Неожиданно — шум и гам; к костру вывалилась ребячья ватага. Дети ещё не научились, а может, не посчитали нужным скрывать любопытство. Видно же, что я им интересен, но гораздо больше их привлекает разбросанное вокруг оружие. Пацанчик, что пошустрее, схватил «калаш», ему, в отличие от меня, это не возбранялось. Великоват для него автомат, хлопец упёр приклад в землю, пальчик в отверстие ствола запихал, глазёнки горят, а язык от усердия высунулся. Остальная братва сгрудилась вокруг, ожидает, чем дело кончится.

Везде они одинаковы: поиграть с автоматом — заветная мечта каждого пацана. А если раньше не видел такую штуку, и не представляешь, как она работает — ещё интереснее! Наши ребятишки приучены оружие не трогать: во-первых, вещь слишком ценная, а во-вторых — опасная. Хоть «калаш» на предохранителе, но всё же…

Если даже взрослые не понимают, какое богатство попало им в руки, придётся мне прививать ребятне уважение к истинным ценностям.

— Положи, как бы беды не случилось, — сказал я мальчику.

— Положи, — велел сидящий рядом со мной мужчина, и ребёнок послушно бросил автомат. Чужак повернулся ко мне:

— Оно убивает?

— Убивает, — ответил я.

— А лося?

— Можно и лося, если удачно стрельнуть.

— А человека? — не унимался любопытный чужак.

— Попадёшь в человека, убьёт и человека, — вздохнул я. — Оружию без разницы. В кого попадёшь, того оно и убьёт.

Люди заинтересовались.

— Покажи, как им охотиться!

— И покажу, — у меня аж дыхание перехватило. Чувствую, хочется людям узреть чудо, засверкали глаза, и взгляды теперь на меня устремились. Шанс? Отдадут автомат, я и покажу. Вы у меня такие чудеса узреете! Если, конечно, рядом не будет детишек. Пожалуй, не смогу я стрелять в детишек, ещё не до конца озверел, а с вами как-нибудь справлюсь. Только нужно решиться. С оружием в лесу не так страшно, с оружием у меня получится…

— Надо дядь Диму спросить, — чужак поспешно отстранился, будто почувствовал недобрые мысли. И ладно, дело-то, скорее всего, мне же и вышло бы боком.

А неугомонный сорванец ловко распотрошил рюкзак Партизана. Детвора восторженно пищала, когда на белый свет извлекалась очередная диковина. Вещи, которые никому не понравились, отброшены в сторону, остальное разошлось по рукам: один карту разглядывает, другой компасом играет, третий пытается грязную портянку на голову намотать.

Ёлки зелёные! Один шустрик до гранаты добрался! Мальчишку заинтересовал кособокий чугунный шар, насаженный на деревянную рукоятку. Не успел я это дело предотвратить — граната вывалилась из ребячьих ладошек, а блестящая гаечка осталась в руках у мальца. Еле слышно зашипело, показался сизый дымок. Сорванец нагнулся за упавшей игрушкой…

Надо же, как неудачно! Сейчас будет «бабах!», если, конечно, изделие наших умельцев сработает. У меня в запасе пять секунд, если повезёт — десять. Хватит, чтобы спастись; до деревьев добежать, всяко, успею! А что случится с этими? Они даже не поняли, что надо спасаться! Почему я должен о них переживать? В конце концов, я не виноват! Само получилось! За детишками присматривать нужно — вот!

Эти мысли звенели в мозгах, а тело работало, не спрашивая голову. Оно взметнулось, плечом я сшиб мальчика с ног; тот полетел в одну сторону, граната покатилась в другую. Дальше — как во сне, когда время замирает, а воздух делается вязким. Вытянувшиеся лица сидящих у костра, распахнутые глаза, раззявленные рты. То ли испуганный, то ли обиженный вскрик упавшего на спину мальчишки. Я подхватываю с земли гранату, и бегу, почти лечу, а рука готова швырнуть дымящийся шар в лес. Я проламываю кусты шиповника, граната летит за деревья, и одновременно с этим я бросаюсь наземь. А в голове мелькает: смешно получится, если чугунный шар, отскочив от некстати подвернувшейся ветки, возвратится ко мне…

Рвануло не так, чтобы сильно, видали мы взрывы посильнее. Просвистело возле уха, не больно ударило в плечо, сверху посыпалась земля, а следом — веточки, листочки и травинки. Поднялся на ноги я не очень уверенно, прислушался к себе: горит разодранное шиповником лицо, остальное, кажется, в норме.

Отряхиваясь на ходу, я вернулся к костру. На меня уставились изумленные детские, и напуганные взрослые глаза. Виновник переполоха громко заревел; это мне показалось, что прошла вечность, а мальчишка лишь сейчас сообразил, что его, непонятно за что, обидел незнакомец.

— Мы чуть не погибли, — очень спокойно сказал я, и, для наглядности — «ба-бах!» — изобразил руками взрыв. Когда я в куче сваленных вещей нашёл свой рюкзак, никто не произнёс ни слова. Интересно, сейчас разрешат взять автомат? Впрочем, не то настроение, чтобы экспериментировать, и не оружие мне сейчас нужно, дайте трубку и кисет!

Раскурил я от горящего прутика. Когда рот наполнился терпким дымом, я почувствовал — пришёл запоздалый испуг.

Всхлипнул пацанёнок, и оцепенение, в котором пребывал мир после взрыва, кончилось. Женщина, что сидела ближе к мальчугану, отвесила ему крепкий подзатыльник, и тот вновь шлёпнулся на четвереньки. Мне сунули в руки кувшин. Я сделал несколько глотков — то, что надо. Кисло-сладкое, забродившее, а главное — слегка хмельное.

Я сказал расстроенному пацану, так, как когда-то говорил мне Захар:

— В другой раз думай! И, это, сопли не распускай, парень!

Привлечённые громким «ба-бахом!», к костру подтягивались чужаки, пришёл дядя Дима. Он хотел что-то сказать, но слова застряли в горле; внимание вождя приковала дымящаяся трубка.

— Дай, а? — спросил он.

Я протянул старику сокровище — дыми на здоровье. После первой затяжки лицо дяди Димы сделалось красным, но довольным. Потом вождь закашлялся.

— Отвык, — просипел он, возвращая мне трубку. — Что тут случилось?

Ему растолковали, лицо вождя из красного стало белым.

— Это всё, — он показал на кучу вещей, — ко мне в дом. И, Олег, это, тоже со мной.

На лесную деревню опустилась духота, а в избушке дяди Димы каким-то чудом сохранилось подобие прохлады. После того, как я распробовал вкус напитка из пузатого кувшина, а в одном из рюкзаков нашлась соль, сделавшая холодное мясо не только нежным, но и вкусным, а дядю Диму добрым и разговорчивым, сырые запахи ветхого жилища перестали раздражать. Мы сидели на чурбачках, и дядя Дима в очередной раз порывался меня отблагодарить.

— Пацанят пожалел, — поскромничал я. Не говорить же, о чём я на самом деле в тот момент думал.

— Ладно, — дядя Дима пыхнул трубкой, язык у него уже слегка заплетался. Руки вождя потянулись к кувшину. Хлебнул дядя Дима и сказал: — Теперь мы должны тебе. Как расплатиться, решим. А сейчас послушай…

И я выслушал долгий, сначала торопливый, а потом сделавшийся плавным и монотонным, рассказ, в котором изредка, когда дядя Дима брал кувшин, чтобы промочить горло, возникали паузы. Вот какую историю я узнал:

* * *

Давно, ещё до Катастрофы, жил в одной расположенной близ леса деревеньке мужичок по имени Дмитрий. Называли его Пупком, иногда Димком, и совсем редко — Диманом. Как ни крути, величать Дмитрием алкаша и местного придурка — много чести. Жил мужичок, поживал, никому не мешал. Жена лет пять, как померла, дочка за красивой жизнью в город подалась, там и выскочила замуж. Может, из-за того и не просыхал Димок, что остался один. Работы на селе для него не было, но пособить соседям — дело святое. Кому огород поможет вскопать, кому дрова нарубит или ещё чем по хозяйству поможет. За это его накормят, иногда деньжат на хлебушек подбросят, опять же, непременно самогоночкой попотчуют. От дочки время от времени материальная помощь приходила, настало время — государство стало выплачивать небольшую пенсию. Лес под боком: грибы, ягоды, травки целебные. Можно жить, если знаешь и понимаешь лес. Одному много не надо — на поллитру хватает, а закуска в огороде растёт. Хотя, если разобраться, и не в закуске счастье.

Спился бы Димок окончательно, и помер бы по-тихому. Мало ли их было, загнувшихся от вина, околевших в сугробах, да нарвавшихся по пьяной лавочке на нож? Но случилась Катастрофа, и Димок пережил её, хотя поначалу это казалось сомнительным достижением. По шоссе перестали ездить машины. Радио замолчало, мобильные телефоны сделались бесполезным хламом, а по проводному в первые дни можно было дозвониться до ближайших деревень, а потом связь полностью прервалась. Телевизор и до того показывал две программы, а теперь и вовсе ослеп. Те, у кого были спутниковые тарелки, с утра до вечера могли любоваться надписью: «нет сигнала». Любовались недолго; вскоре отключилось электричество.

Из тех, кто уезжал, чтобы разузнать, что же случилось, вернулся только агроном Серёга. Был он сильно возбуждён, твердил что-то про ужасы, творящиеся на севере, и про то, что на юг путь вообще закрыт. Поверить его рассказам было невозможно. Никто и не верил, сочли, что человек повредился умом. А тот всё причитал: «разбомбили, разбомбили нас в хлам». Уезжал Серега молодым и полным сил, вернулся седым и как-то очень быстро постаревшим, а через неделю загадочно и скоропостижно скончался. Абсолютная неизвестность, но жить как-то надо. Как-то и жили. Кормились запасами, да тем, что на земле выросло, и, худо-бедно, перезимовали.

Вскоре начался непонятный мор. Люди умирали, а перед смертью долго и страшно болели. Что толку от деревенского фельдшера? Вычитал он в умной книжке, а может, сам решил, что случается такая хворь от радиации, а как её лечить — неизвестно. Где-то кто-то услыхал, что лучшая профилактика от этой болезни — водка. И стал Димок лечиться пуще прежнего. Может, и не соврал фельдшер; многие не дождались весны, а этому — хоть бы хны. Некоторые убежали из деревни; наверное, место здесь плохое, а Димок решил, что идти ему некуда — везде то же самое!

Вышла как-то из леса группа людей. Все злые, голодные, да сильно потрёпанные — видно, по дороге довелось им хлебнуть лиха. Деревенские приютили бедолаг; оставайтесь, если болезнь вас не страшит. Этих уже ничто не могло испугать.

Вскоре выяснилось, что за господа пожаловали в гости — оставшиеся без присмотра зэки. В этих краях к заключённым относились нормально — все люди — да пришлые сильно и не безобразничали, хоть и задирали местных мужичков. Не по злобе, а чтобы показать, кто теперь в деревне хозяин. Чтобы, значит, делились едой, да баб не прятали. А Димок чем-то бандюкам не приглянулся. Неосторожен он был на язык, особенно, если под хмельком, может, и брякнул что-то не то. Осерчали дорогие гости, так обидели Димка, что безвредный, в общем-то, человечек решил, что прощать такое нельзя. Едва лишь оклемался, махнул для храбрости стакан почти не разведённого из тех запасов, что припрятал на чёрный день, а недопитое, вместе со снедью, уложил в рюкзак. Вот и пригодилось старенькое, оставшееся от батьки, ружьишко. Выбрал Димок момент, подкараулил обидчиков и наглядно объяснил, что негоже издеваться над людьми, которым нечего терять, люди осерчать могут! От мысли о том, что с ним сделают кореша оставшихся лежать на околице с развороченными картечью животами бандитов, Димка охватывал дикий ужас. Он шёл, и шёл, и шёл, пока хватало сил. Потом — короткая передышка, и снова в путь. Может, зэки решили не связываться с вооружённым психом, а может, хотели словить, да не сумели — лес большой, пойди-ка, сыщи беглеца.

Сначала Димок был один, а потом встретил людей. Выжившие бежали из деревень, собирались в кучки, эти кучки объединялись в группы побольше. К одной из таких групп Димок и прибился. Из разговоров с новыми товарищами, он узнал, что в той деревне, где до недавнего времени жил, дела обстояли не так и плохо. Оказалось, что дальше на север — значительно хуже. Кто успел, бежали оттуда без оглядки, людей там вовсе не осталось.

Жили дружно — иначе нельзя. У каждого своя беда, и свои проблемы, а выжить хочется всем. Поодиночке не получалось, только вместе. Помогали друг другу, о стариках и детях заботились. Но первую, невероятно тяжёлую зиму в лесу многие не сдюжили. Остались те, кто покрепче. Так уж вышло, что Димок сделался в общине самым старшим — пока ещё не по положению, а по возрасту.

Иногда к общине присоединялись новые люди. Никого не гнали, были рады и беженцу с севера, и бывшим заключённым — вместе проще. От новичков узнавали хоть какие-то новости. Слух о дивной деревне принёс израненный, чудом вырвавшийся из лап лесной братвы, странник. Кажется, он был немного не в себе, но его жадно слушали. Он говорил охотно, и начинал рассказывать заново, если кто-то желал послушать ещё раз: «есть на свете деревня, где безопасно и сытно, где добрые и справедливые начальники, где каждый, кто приходит с миром, получает приют. Но путь к раю нелёгок — вокруг рыщут шайки бандитов, и мало кому удаётся проскочить». Тому, кто это рассказывал, не удалось.

«Где этот рай?»

«Да на юге, где же ещё… Оклемаюсь, сил наберусь, и снова туда пойду. Кто со мной?»

На юге есть много чего, попробуй, отыщи! Некоторые ушли — никто не вернулся. Что они там повстречали — мечту или смерть — теперь уж не узнать.

Кто был попрактичнее, те и не думали покидать насиженное место. Быт как-то устроен, землянки вырыты, одним словом, прижились люди, глупо от добра добро искать. И Димок тоже решил, что ему на юге делать нечего. Есть там рай, или нет его — неизвестно, а только в прежние времена в тех местах располагались лагеря, потому даже гадать не надо, кто живёт в деревне, и какие там порядки. Не молодой уже, по лесу шастать в поисках приключений на свою, гм-м… голову.

Хоть и не молодой, а обузой для общины Димок не был, наоборот, немалую пользу стал приносить. На удивление другим, он умел находить грибные места, ловко добывал рыбу в лесных озёрах, а главное — чуял, где прячется зверь. То ли от радиации, то ли от постоянных переживаний у Димка вдруг открылся удивительный дар — стал он чуять нехорошие места. Замрёт неподвижно, будто прислушиваясь к чему-то, и приходит к нему знание: плохой лес, заражённый, туда идти нельзя. Или наоборот: родник чистый, воду из него пить можно.

Таким способностям не сильно удивлялись; и без того вокруг творились разные странности — всему не переудивляешься. Дан человеку необычный талант — надо этим пользоваться. Если ты, старый, не можешь наравне с другими валить лес и копать землянки, так скажи, где растут грибы, или ходит лось, тем и будешь полезен. И Димок говорил.

Минуло ещё какое-то время. Одни ушли на юг, к общине прибились другие. Болтали, что за лесом никого не осталось. Мёртвые города, мёртвые деревни, где угасают последние, почти мёртвые люди. Всякие страсти рассказывали, да такие, в какие поверить совсем немыслимо. Но это было где-то там и с кем-то другим. А в лесу жизнь хоть и не сахар, но всё-же…

А потом Димок решил, что повредился рассудком; как ещё объяснить это тяжёлое, накрепко засевшее чувство; казалось Димку, будто кто-то лезет ему в голову, чьи-то пальчики копошатся в его мыслях. Чудилось, что этот кто-то — лес. Не зверь, и не дерево, а весь лес, целиком. Навидался Димок и спятивших святых, вещающих о конце света и проповедующих разные методы спасения как отдельных личностей, так и всех людей оптом. Видел слюнявых, лепечущих абракадабру, тихих помешанных, и буйных, с азартными воплями скачущих по лесу психов. Значит, настал его черёд сойти с ума, только и всего!

Потом Димок сообразил — это лес так говорит с ним. И неважно, фантазии это больного мозга, или непонятное явление природы, важно, что в результате таких разговоров у Димка в голове сами собой появляются нужные знания. То, что ему стали ведомы полезные свойства трав и грибов, это мелочь. В конце концов, Димок и раньше в этом деле кое-что понимал, просто теперь он стал исцелять новые болезни откуда-то вдруг появившимися незнакомыми прежде травами. Это спасло общину, когда начался мор. Было бы ещё хуже, когда б Димок не смог приготовить целебное зелье.

Хворали все, но по-разному. Дети, те легко, словно насморк подцепили. Женщины почти все перенесли болезнь, она лишь сделала их краше и здоровее. А мужики… мужиков и так не хватало, за то время, что прожили в лесу, одни, в поисках лучшей доли, ушли на юг, другие погибли… так вот, мужчины болели тяжело, многие померли, а кто выжил, сделался вялым да слабым. Какой с такого мужчинки прок? В-общем, переболели все, лишь Дмитрия беда обошла стороной.

Что случилось, то случилось. Когда мор закончился, немного погоревали, но надо было налаживать жизнь. Наладили. А вскоре Димок понял, что оказался если не в раю, то где-то поблизости. У женщин обострился, и набрал немыслимую силу инстинкт продолжения рода. Димок, хоть не от мира сего, да и не первой свежести мужичок, но если других взять негде, то вовсе даже ничего! Столько внимания к своей особе Димок не видел за всю предыдущую не короткую жизнь. Прежде об этом грезилось под бутылочку самогона, и вот — случилось. Потом он понял — такой рай больше похож на ад. Не в том дело, что ему не хватало физических сил. Если знаешь нужные травы, а, надо сказать, некоторые травы приобрели в лесу невероятную целительную силу, никаких проблем со здоровьем не будет. Просто Дмитрий обнаружил, что судьба забросила его в самый эпицентр бабьих интрижек и свар.

Когда в лесу объявились невиданные раньше звери, стало понятно — это не Димок спятил, это мир окончательно сошёл с ума. Община, в который раз, оказалась на грани гибели, потому что когтистые и клыкастые уроды не хотели признавать человека вершиной пищевой пирамиды. Опять пригодились таланты Дмитрия; надо сказать, он учился управлять новыми способностями, и теперь стал кем-то вроде шамана. Поговорить с лесом? Можно! Почувствовать лесную тварь, приманить, или, наоборот, отпугнуть? Легко! Надо лишь поставить вокруг общины мысленный барьер, и зверь не сунется. Однако, тяжело без помощников. Шаманское дело трудное — много сил расходуется. Опять же, и поспать иногда нужно. Решил Димок по простоте душевной научить общению с лесом, который он к тому времени стал уважительно величать Миром, соплеменников. Но, как ни старался, толка не было. Димок понимал, что Мир говорит со всеми, да не все хотят услышать. Дети — те хотели. Нужно лишь объяснить и немного направить, дальше — само выходит. А со старшими — никак. Видно, не дадено им… наверное, сам Димок получил дар потому, что, как говорила покойная жена, у него мозги набекрень. Другим не свезло, у них проблем с головой не было.

Димок, а теперь его чаще называли дядей Димой, стал учителем; пусть хотя бы у детей появится шанс приспособиться к этой жизни. А людей становилось всё меньше. Соседние общины вымирали. Кто успел, перебрались под крыло дяди Димы, кто не успел, или не захотел, что ж, такая судьба. Оставалась ещё деревня на юге. Как там сложилось? Похоже, не очень хорошо!

Теперь дядя Дима много чего ведал про ту деревню. Когда он в первый раз, слившись сознанием с Миром, наткнулся на это, его чуть не вывернуло наизнанку от ужаса и отвращения. Нарыв, язва, сочащаяся гноем страха и ненависти — так увиделось дяде Диме. Он отпрянул, убежал без оглядки, и лишь потом сообразил — это и есть та самая, легендарная, деревня. Там очень много людей, и каждый убеждён, что Мир собирается его убить. Этого дядя Дима не понял. Как можно бояться дома, в котором живёшь?

Прошло немного времени, и, кажется, дядя Дима сумел разгадать эту загадку. Похоже, виной всему недоразумение: не Мира боялись те люди, а других людей, тех, что жили в лесу. С ними приходилось биться за место под солнцем: скорее всего, это были бандиты, что изловили странника, от которого в общине узнали о волшебной деревне. Соответственно, и бандиты испытывали к деревенским какие угодно чувства, но не любовь. Для Мира не было разницы, кому предназначалась людская ненависть, она ему не нравилась и заставляла его болеть. Деревня ощущалась, как заноза, инородное тело. Мир хотел растворить это тело в себе, как он сделал это с общиной дяди Димы. Но панцирь страха и ненависти охранял людей, оказалось, такую защиту невозможно пробить. Зато, привлечённые запахом страха, к деревне потянулись лесные создания. Они прогнали бандитов, но сама деревня отчаянно защищалась.

Мир теперь хотел одного — избавиться от этой напасти. Но чужаки выстояли, и на агрессию ответили агрессией, выплеснув на Мир ещё больше страха и ненависти. Тогда Мир оградил чужаков барьерами. Пусть себе живут, они сами утонут в своей злобе, надо только подождать — Миру некуда торопиться. Главное, не допустить, чтобы зараза расползлась за отведённые ей границы.

Дядя Дима ощущал себя частью Мира, и желал того же, чего желает Мир. Он наблюдал за деревней. Иногда кто-то решался выбраться оттуда, тогда нужно было сделать так, чтобы он не приближался к тем местам, где живёт община. В этот раз блокаду прорвала большая группа, никогда прежде такие группы не ходили на север — в сердце Мира. Чужаков следовало прогнать. Кое-что дядя Дима предпринял, но людей остановить не удалось. Можно было бы устроить так, чтобы вся живность в округе набросилась на смельчаков: в конце концов, не дядя Дима пришёл к ним — это они вломились в Мир дяди Димы! Но не любил дядя Дима ненужной крови, её должно быть ровно столько, сколько необходимо для выживания общины — это естественный порядок вещей. Опять же, что делать с любопытством? Хочется узнать, зачем эти люди сюда явились…

* * *

— Парень, а ты мне нравишься, — пробубнил дядя Дима, а я подумал, что собачонка ему тоже нравилась. Вроде бы, даже любил он ту облезлую зверушку. Сильно ей это помогло? Приходится напоминать себе, о том, что я не гость, а пленник, и обычаи здесь, скажем так, странные, надо держать ухо востро. Ну и что же, что, хлебнув вина, дядя Дима принялся говорить о себе и своём племени? Может, и болтает оттого, что знает — никому и ничего мне рассказать не удастся. Ишь, разошёлся, не остановишь! А винцо, точно, заковыристое! Чем больше во мне этой жидкости, тем меньше страха. И даже что-то вроде симпатии к дяде Диме просыпается. А тот ещё и подначивает:

— Ты пей! Оно для пользы. И мозги прочищает, и организм. Если до войны знал бы рецепт, купался бы в деньгах. От него, это, похмелья нет, а только бодрость… до войны-то всякую дрянь пили. Но тогда нужные травки не росли. И, это, растолкуй мне: вы там, в своём Посёлке совсем не умеете говорить с Миром? Тогда понятно мне, откуда в вас столько злобы. Плохо вам и тяжело… у нас такие не выжили, они стали для Мира чужими. И вы чужие. Но гляжу я на тебя, и думаю, что ты после войны родился.

— Да, — ответил я, — после. А какая разница?

— Разница такая, что все, кто родился потом, слышат Мир. И ты должен. Даже если был в те дни ребёнком — тоже должен, а ты говоришь, что не умеешь. У взрослых, это, мозги другие, их новому не научишь, а тебя ещё можно. Совсем ничего не слышишь?

— Ничего. Хотя… дай-ка ещё вина! — сейчас мне хорошо и спокойно, с тех пор, как оказался в лесу, не было мне так хорошо и так спокойно. А, может, вообще никогда не было. Оттого, наверное, и поделился я наболевшим, излил душу. Про льдинку, которая внутри скребёт и про взгляд, что сверлит затылок; про муравьиного льва и его невидимый поводок рассказал.

— Ну, и вот! — заулыбался вождь. — Мир говорит тебе, а ты не слушаешь. Почему?

— Откуда я знаю? Само так получается! — ответил я и подумал, что примерно то же, только по-другому пытался мне втолковать Партизан.

— Мир каждому говорит. Кто-то слышит, кто-то не слышит. Кто слышит — тому хорошо, а кто не хочет слушать — тому плохо… сейчас тебе плохо, а может стать хорошо.

— А как? Я бы попробовал…

— Это, вообще, не трудно. Этому я детей и учу. И тебя могу.

Если честно, про говорящий лес я понял не до конца и не очень сильно в это чудо поверил. На то и дикари, чтобы молиться растениям и болтать с деревьями. Пусть Архип думает, откуда у них взялся такой причудливый выверт сознания, а мне это зачем? Но профессор далеко, а дядя Дима — рядом, вино хлещет. Пока он благодушный, но кто знает, что взбредёт в его вывернутую голову? Захочет, и к кровопивцу отправит — с них, дикарей, станется! Хотя собачку дяде Диме жалко: видно, глубоко внутри он добрый. А раз добрый, может, и мне зла не желает? Что ж, рискнём. Что там нужно? Помолиться особенным образом? У костра попрыгать? Ох, это вино! Испив такого вина, согласишься на любые эксперименты.

Оказалось, ритуалы вовсе не обязательны. Если ты в этом деле новичок, сильно упростит дело шишечка хмель-дурмана. Можно открыть сознание и каким-нибудь другим способом, только это ж уметь надо. Значит, хмель-дурман. Вот и пришлось его попробовать. На вкус — кислятина с горчинкой, разлился по языку холодок, да рот стал переполняться слюной; успевай глотать. Я ждал, когда это начнётся, но ничего не происходило.

— Расслабься, — сказал дядя Дима, — думай ни о чём.

Думать «ни о чём» тяжело, но я постарался. По-первости, совсем не получилось. Но вскоре начались ощущения. Мне как бы стало хорошо, а вроде и не очень. Кто-то деликатно постучал в черепушку, и, не дождавшись приглашения, попробовал в неё залезть. Я захотел прогнать гостя, но долетел голос дяди Димы:

— Не суетись. Я это пришёл, плохо не будет.

Тяжело представить, что дядя Дима теперь внутри меня, ещё труднее в это поверить. Но я представил и поверил. Тогда запруда, кое-как перекрывавшая разум, обрушилась. Она и раньше была хлипкой; тонкими ручейками сквозь неё просачивался страх. Теперь же меня захлестнуло, накрыло с головой и понесло. Я барахтался, подхваченный необоримым ужасом. Ледяной ком вырос, затвердел. Оказалось, не он внутри меня, это я вморожен в него. Я оцепенел, замёрз — ни шевельнуться, ни закричать. «Пропал!» — вертелось в голове. «Помогите!» — бросал я в пустоту отчаянную мысль. «Помогите же!!!» И мне помогли. Одним ударом разбили сковавший меня лёд. Он рассыпался на тысячу мгновенно растаявших осколков. Мне велели: «смотри!».

Я посмотрел, и — нет, не увидел, а почувствовал. Это трудно объяснить — Лес, (не лес, не куча деревьев, выросших в одном месте, как сказал однажды Леший, а Лес!) будто сжался, теперь он внутри меня. А в следующий миг оказалось — это я внутри, а Лес снаружи. А потом мы снова поменялись местами…

От этой круговерти я перестал различать детали. Всё слилось: ни деревьев, ни животных, есть нечто большое, цельное. Не враждебное, не дружелюбное. Не злое, не доброе. Не красивое и не уродливое — сразу не скажешь, какое. Другое! Стоит пожелать, и я сольюсь с этим. Тогда Лес перестанет быть врагом. А кем сделаюсь я? Сумею ли влиться в этот хор, не сфальшивлю ли?

Да, Лес звучит, как хор, всё слаженно, всё друг к другу подогнано, лишь один звук, будто скрип ржавых петель, убивает песню. Можно попытаться не обращать на этот скрежет внимания, но лучше заглушить, стереть и забыть. Серая размазанная клякса — это Посёлок, догадался я. Такими мы видимся Лесу!

Я отпрянул, и вдруг понял. Не соврал дядя Дима — мои друзья живы! Они рядом, и они очень злы!

Вождь резко выдернул меня в реальность. Я трясся, лёжа на земляном полу.

Ай да хмель! Так вот зачем он… Не знаю, что я только что пережил — наркотический глюк, или нечто большее, но я почувствовал, что в теле закипает невиданная мной ранее энергия. Мне необходимо движение, иначе сгорю!

— Сильный ты, — сказал дядя Дима, — Поработать с тобой, много сумеешь. Ты понял, что в Мире все привязаны друг к другу?

— Ага, — кивнул я, — понял. Понял! Кстати, мои друзья скоро будут здесь. Не знаю, откуда я это знаю, но знаю!

Дядя Дима вздохнул:

— Не понимаю, как нашли. Надо было проследить. Не думал, что пойдут без оружия. Лучше бы воротились домой. Зачем им проблемы? Не люблю я, когда у людей проблемы…

— Знаешь, — попросил я, — отпусти меня. Я уговорю их уйти.

И дядя Дима, подумав, отпустил.

Двое идут впереди, кусты им — не кусты, и буреломы — не буреломы. Дорога, которой меня ведут, не сложна, шагается легко. Это не похоже на то, как я ломился за Партизаном сквозь чащобу, сегодня и веточки не царапаются, и колючий куст за штанину не хватает. А в придачу живость в теле необычайная: то ли хмель-дурман так работает, то ли вино бодрит — не забыть узнать рецепт, за одно это мне в Посёлке будет обеспечена всенародная любовь. Привычный страх попытался забраться под черепную коробку, но теперь меня такой ерундой не проймёшь; я откуда-то знаю, что с этим делать. Достаточно помыслить особым образом, мол, не до тебя сейчас, не лезь. Я попробовал — сразу отпустило. Прав дядя Дима: это легко, если знаешь, как.

Минут через тридцать дикари остановились, один сказал:

— Впереди твои люди, — и словно никогда и не было моих попутчиков, примерещились.

Я услышал хруст ветки неподалёку, и пошёл на звук.

— Эй, — неуверенно позвал я. — Вы там? Привет.

Ответом — настороженная тишина. Затем, откуда-то слева прошелестел тихий голос Лешего:

— Ты что ль, Олег?

— А вот сейчас проверим, какой такой Олег, — донеслось из кустов, что росли по правую от меня руку, ворчание Партизана. — А ну, стой, где стоишь, и не балуй. Не то пуль в живот напихаю.

— Да он это, кто же ещё? — проговорил Леший.

— Мало ли? Вы пока затаитесь, если что.

Я застыл, подняв руки, только улыбка сама собой нарисовалась. Оказывается, соскучился я по этим людям: хоть, и злые они, как сказал дядя Дима, зато свои, привычные.

— Молодец, так и стой, и не вздумай дёргаться, — послышался голос Партизана. — Дай я тебя получше разгляжу.

Лесник вышел из кустов, сам недовольный, лицо хмурое, «макаров» нацелен мне в живот. Обошёл Партизан вокруг, осмотрел с головы до ног; хоть брови насуплены, а под бородой ухмылка спряталась.

— Кажись, и вправду ты, — сделал вывод лесник, но пистолет не опустил.

— А кто ж ещё? — спросил я.

— Да мало ли… ходют тут всякие, а потом вещи пропадают! Что живой — хорошо… — ответил Партизан, и обнял меня. Крепко облапил, аж дух перехватило. Для остальных это послужило сигналом, тоже выбрались из кустов. У Савки даже слеза навернулась — лишь бы, вслед за Партизаном, обниматься не полез. Ну, ладно, обними разочек, бугай здоровущий, только лобызаться не вздумай! Не надо, говорю!

— Дык, я ж знал: этот везунчик вывернется, — заявил Леший. — Ничего таким не делается.

— Хватит, — сказал Сашка. — Пусть объяснит, что за ерунда здесь творится.

Я коротко, но, вроде бы, не опустив важных подробностей, рассказал, что со мной приключилось. Ребята и задумались.

— Ты что, удрал от них? — недоверчиво спросил Партизан.

— Нет, — ответил я, — то есть, не совсем. Вернее, совсем нет. Двое неподалёку прячутся.

Все напряглись, глаза подозрительно вглядываются в лесную зелень, пытаясь увидеть, что скрывают кусты и деревья. Оружие, у кого какое есть, готово к бою. Лишь у Партизана Сашкин пистолет, другие вооружились, кто ножом, а кто и дубинкой — чем не дикари?

— Ребята, — сказал я, — вы только первыми не начинайте, ладно? Тогда вас не тронут. Дядя Дима всех зовёт в гости. Поговорить ему с вами хочется.

— Ага, — сказал Сашка, — мы похожи на идиотов?

— Хотели бы нас прибить, всех бы давно прибили. Там, на ночлеге, — возразил Архип.

— Ты хоть и профессор, а дурак, — обозлился Сашка. — Тогда им тащить бы нас пришлось, а может, и вовсе их кровопивец лежалую мертвечинку не любит? Хочешь своими ногами к нему придти? Свеженький и готовый к употреблению! То-то они обрадуются!

— А если мы не пойдём? — поинтересовался Партизан.

— Не сильно дядя Дима и рассчитывает. А всё же я их детишек спас, не хочет вождь за добро платить злом. Он сказал, что если мы повернём домой, или даже к эшелону, мешать нам не станут. Только проследят, чтобы мы к ним с оружием не заходили. А если хотим забрать свои вещи, тогда зайти придётся.

— Что, и автоматы вернут? — не поверил Партизан.

— Не знаю, — честно сказал я. — Они, вообще-то, странные. Как будто, не злые, только иногда жуть нагоняют почище лесных тварей. Доверять я бы не стал, а ссориться с ними ещё хуже, потому что навредить у них способы найдутся. Это же неспроста щуки проход закрыли. Это дядя Дима нас к себе не пускал. И волколаки напали не сами по себе.

— Эх, дошло до него, — захихикал Леший. — И так все знают, что здесь ничего само по себе не происходит. Может, прохвессор не знает, но и он скоро догадается.

— Ладно, эти индейцы, они хоть покормят? — спросил Партизан. — Что-то я от переживаний проголодался.

— Ага, — успокоил я лесников, — скорее всего, накормят. А ещё напоят. У них такое вино! вам, ребята, и не снилось.

— А чо ты раньше-то молчал? — обрадовался Леший.

— Эй, — заупрямился Сашка, — Бросайте дурить. Это они не нас накормят, это они нами кровопивца накормят. Пошли к эшелону, а напьёмся после.

— Опять ты за своё, — ответил Партизан, — успокойся. Всё тебе будет. Олежка сам вернулся, теперь надо бы оружие вернуть. Мы так и так за ним шли.

— Ладно, не переживай. Всё будет хорошо, — успокоил я Сашку, хотя у самого уверенность в добром к нам отношении чужаков улетучивалась вместе с винными парами. И чем дальше, тем больше я сомневался. Но тут из-за деревьев появились мои проводники. Я-то привык, а остальные с непривычки слегка опешили.

— Натурально, чингачгуки, — присвистнул Леший. Похоже, худые тела, немытые длинные волосы и почти одинаковые мальчишеские лица немного развеяли сомнения. Сучковатые жерди, которые у чужаков считаются оружием, тоже не вызвали больших опасений.

Сашка расслабился, лицо у него ещё пасмурное, а морщинки на лбу разгладились. От кого ждать неприятностей? От этих доходяг, что ли?

— Слушай, а они все такие? — спросил он.

— Нет, — ответил я, — не все. У некоторых ещё и сиськи есть.

— Да? — удивился Леший, — что-то не пойму, к чему они могут крепиться? Прямо к рёбрам?

Вскоре мы шли за проводниками, те не оглядывались, но и вперёд не убегали.

— Слушай, — спросил я у Архипа, — как же вы здесь оказались?

— По следам, — объяснил тот. — Когда очухались, немного психанули, не без того. Ни тебя, ни вещей, ни оружия, вообще непонятно, что случилось. Кто-то смутно помнил, что нас обокрали чужие люди, но никто не мог объяснить, почему мы не смогли дать им отпор. Покричали мы друг на друга, виноватых поискали, но после успокоились и думать стали. Сообразили, что не сам ты ушёл, потому, как отыскал Партизан следы борьбы. Там даже немного крови обнаружилось. Мы и пошли выяснять, живым, или мёртвым тебя прихватили, и кто это сделал. Рассудили, что ежели тебя не спасём, так, может, оружие сумеем вернуть, потому что без оружия нам конец. Правда, кое-кто рвался к эшелону, а кое-кто другой хотел домой возвратиться, да Партизан растолковал и тому и другому, что нам теперь без разницы, в какую сторону. Потому, что нет ни карты, ни дозиметра, ни оружия и один пистолет на пятерых.

Вскоре потянуло дымком и жареным на углях мясом. Нас ждали. От вида еды, кувшинов, пучков ароматных травок и корешков у меня потекли слюни. А парни, они же с утра голодные.

— Я тут баньку затопить велел, — смущённо сказал встретивший нас у околицы дядя Дима. — Попаримся сначала, погуляем потом? Или наоборот?

— Ух ты! — изумился Леший. — У чингачгуков и баня есть?

Ночью запылали костры, оградив нас тёплым светом от стены подступивших вплотную деревьев. Полешки трещат, искры врассыпную, небо сверкает от звёзд — красота. И, чудо: нет частокола, нет вышки с пулемётом, за кругами света от костров темень кажется густой — хоть ложкой ешь, а не страшно. Давно не страшно, с тех пор, как дядя Дима разбил мучивший меня ледяной комок.

А может, дело в здешнем вине: сначала оно пьянит, но потом делается весело и спокойно, а плохие мысли сами собой чахнут и разлетаются, как туман на ветру. Зря Сашка не пьёт — опасается. А кого бояться? Чужаков, что не выпускают из рук палок-копий? Так это понятно, для них мы — чужаки. Если захотят убить — убьют. Хоть пьяных, хоть трезвых. Для них никакой разницы, а что касается меня — выпивши и умирать не так страшно.

Может быть, моё спокойствие напрямую зависит от количества выпитого вина. Пусть так, но кажется мне, что ничего плохого с нами не случится. Конечно, ребята они странные, и обычаи у них жуткие, но какое мне дело до их обычаев? Нас не трогают, а промеж собой пусть что угодно вытворяют.

У нашего, самого большого, костра и народа собралось больше. Партизан и Архип, те к дяде Диме пристали. Расспрашивают, как, по его мнению, лес устроен, да как жить возможно, если ни забора вокруг, ни, даже, пулемёта завалящего. А мы с Лешим да Савелием нашли занятие поинтереснее — один пузатый кувшин уже опустел. Жаль, собутыльники из местных плохонькие. Выпить с ними можно, а задушевно поговорить не получается — молчуны.

А девушки здесь, в общем-то, ничего. На первый взгляд, конечно, не красавицы, потому что слишком худые, но это дело вкуса. Собрались они у соседнего костерка, глазки в нашу сторону так и постреливают. Есть такие, кто с малышами нянчатся, есть и те, кто только готовится стать мамашей, у них заметны животики. Суют мамочки груди младенцам — идиллия! Что нехорошего здесь может случиться?

Одна девчушка до того осмелела, что перебралась к нашему костру. На вид, как и все — подросток лет шестнадцати, а сколько ей годков на самом деле, сказать трудно.

— Валя, — назвалась она, и мы тоже представились. Девушка внимательно рассмотрела каждого, её взгляд будто погладил меня по щекам, я ощутил растёкшийся по ним жар. Ладно, в темноте не заметно, зато в сполохах костра прекрасно видны блестящие Валины глаза! Глазищи! Тёмные, бездонные, во влажной глубине трепещет отражённое пламя. Как говорится, потонул я в этих глазах. Валя коснулась моей куртки, и спросила:

— Зачем много одежды? Разве холодно? — голос чуть хрипловат, и прикосновение едва ощутимо, но я вздрогнул, и немного отпрянул. Теперь запылали не только щёки, тепло разлилось по всему телу. Днём смотрел на этих дохляков, и содрогался: ходячая анатомия, рёбра можно пересчитать, через живот до позвоночника дотронуться. Сейчас всё по-новому увиделось. Грудки маленькие, плечики остренькие, а животик плоский да мускулистый, и что? Даже интересно!

Пока я об этом думал, пока прикидывал, как бы половчее разговор завязать, опоздал — Валю заинтересовал Савка. И хорошо! А то уж я… осторожнее надо с этим вином. Точно, непростое оно. Вон, сколько детворы вокруг бегает!

— Ты сильный и добрый, — Валя провела пальчиками по колючей Савкиной щеке, и пропал непривычный к женскому вниманию мужик; глаза распахнулись, да челюсть отвисла. Дядя Дима ухмыльнулся.

— Валюша покажи Савелию деревню.

Механик беспомощно посмотрел на Лешего.

— Давай-давай, — подбодрил тот. — Не посрами Посёлок.

Увела девчонка нашего товарища, мне осталось лишь проводить их грустным взглядом. Сашка дёрнулся, хотел пойти следом. Леший язвительно бросил:

— Ты, случаем, не свечку держать собрался?

— Куда надо, туда и собрался, — огрызнулся Сашка, но идти за парочкой передумал.

— Валюше бугай понравился, — сказал дядя Дима. — Значит, пусть. Он сильный, сильные дети, это хорошо…

Из темноты вышла ещё одна девица. Эта высокая, гораздо выше меня, почти не костлявая и крепкотелая, будто и не женщина вовсе. Только сразу видно, что баба, потому что одежды на ней вообще нет. Даже короткие штанишки, какие носят все прочие чужаки, она не надела. Походка у неё деревянная, а движения резкие, неуверенные. И пахнет от чужачки странно — будто искупалась в отваре из пряных трав.

— Настёна! Что-то ты долго. Заждались мы, — дядя Дима снял душегрейку и расстелил подле себя. — Садись, раз вернулась.

Девушка, поджав ноги, села.

— Кто это? — спросила она, имея в виду нас, чужаков.

— Что, не узнала? Знакомься, — дядя Дима ткнул в меня пальцем, — вот этот и проломил тебе голову, ты прости его, ладно? Хороший он. Он, это, твоих друзей спас. И твоего мальчишку спас…

— Не помню, — прервала дядю Диму Настя. — Не помню, нет…

Я вытаращил глаза. Точно! Сначала в неверном свете костра не признал, и не ожидал, как-то. А теперь вижу — она! От той, что видел утром, отличается чистым, не запачканным кровью, лицом, да свежим, почти незаметным шрамиком, перечеркнувшим скулу. И, конечно, та Настёна выглядела почти мёртвой. А эта, наоборот, слишком живая. А как же кровопивец? Покойники не должны воскресать! Или я где-то чего-то сильно не понял? Ох, налейте мне, вина! И побольше.

Я присосался к кувшину. А Настя грустно сказала:

— Что-то нехорошо мне.

— Это сначала нехорошо, зато потом станет хорошо, — успокоил её дядя Дима. — После исцеления всегда так, я-то знаю. Поешь, отдохнёшь и не вспомнишь.

— У вас что, кровопи… ну, этот, который на той полянке растёт, людей лечит? — обалдело спросил я.

— А у вас разве нет?

— Нет. У нас нет, — ответил Архип.

— Тяжело вам, — ехидно сказал дядя Дима, — Да что с вас, с дикарей, взять?

— Пошли вы все, — выпалил я, хватаясь за кувшин. — Лучше спать пойду.

— Ничего себе, поворот, да, Олег? — хмыкнул Партизан, а Леший громко заржал.

— Не уходи, — попросила Настя. Слова звучали невнятно, потому что девушка энергично пережёвывала большой ломоть мяса. Жирный сок блестел на губах и подбородке. Настя забрала у меня кувшин, сделала несколько жадных глотков. — Не уходи. Я же ничего не помню. Ты мне расскажешь. Ладно?

— Ладно… — покорно согласился я.

Мы разговаривали до утра. Сначала возле костра. А потом, напившись так, что вино стало бултыхаться где-то рядом с горлом, ушли в лес, и продолжили беседу там, среди мерцающих призрачным светом грибов и летающих светлячков. Я точно выяснил: совсем то вино не простое.