— Считай, пришли! Я своему слову хозяин: обещал вам эшелон, получите и распишитесь, — заявил Партизан когда мы, выйдя из леса, остановились на опушке.

— Что-то я ничего интересного не наблюдаю, — сказал Леший.

— Во-о-он на тот увал заберёмся, увидишь, — Партизан указал на взгорбившийся посреди луга длинный холм. Не так уж много холмов я повидал, мне сравнивать не с чем, но этот выглядит впечатляюще: не какой-то затрапезный пригорок — холмище! Даже рельсы, не решившись карабкаться на крутогор, обегают вокруг, а там, вдалеке, ныряют в ложбину.

— О-хо-хо, нам что, в эдакую высотень лезть? Умный в гору не пойдёт, — рассудил Леший. — Значит, и нам лучше обойти. По железке оно проще выйдет. Как считаете, парни?

Немного отдышавшийся Архип тяжело вздохнул, но промолчал, а я подумал, что в словах Лешего есть резон. С другой стороны, если по рельсам, получится немалый крюк. Напрямик, всё одно, быстрее. Примерно так я и высказался. Леший для приличия поворчал и пообзывался, только никто не обратил на это внимания. Всем давно не терпелось: одно дело слышать про эшелон, другое — увидеть его, да потрогать руками.

— Тогда, идём. Чего топчетесь? — сказал Партизан, и мы зашагали к холму.

Вокруг — обнажённое пространство. Гигантская поляна, заросшая высокой — где по колено, а где и выше — травой. Идти легко, земля не киселится, ошмётки не липнут к подошвам. Травинки оплетают ноги — не сильно, а будто играючи. Порхают бабочки, да не мохнатые и серые, а разукрашенные, похожие на ожившие цветы. Гудят пчёлы и шмели, козявки веером из-под ног рассыпаются. Хорошо, да что-то не так. Гложет что-то.

Даже в Посёлке растут деревья, а здесь… здесь тоже растут, но как-то неправильно, узкими полосами. Одна такая полоса как раз по гребню холма и проходит. Ароматы чужие; пахнет не сырой гнилью, а горечью и сладостью. Жарит солнце, и куртка давно пропиталась потом. Вокруг пустота; мы, как тараканы на крышке стола — ни убежать, ни спрятаться. Даже тени приличной нет. Почти как на болоте, но здесь по-другому, здесь эту пустоту — хоть вёдрами черпай.

Шли мы, шли, а у подножия холма сбились в кучку и остановились.

— Жутко, — сказал Архип, — не знаю, почему-то не по себе.

— Тебе что? — ответил Сашка, и мне почудилось, что даже голоса изменились, будто подтаяли в облепившей нас пустоте. — Ты всякое видал, а Олег всю жизнь в лесу! Представь, каково ему.

— Да не, нормально, — изобразил я бодрячка, а на самом деле голова пошла кругом от неясного чувства. Показалось, будто внутри у меня сделалось так же пусто, как и снаружи.

— Если нормально, чего ждём? — заторопил Партизан, и мы полезли на холм. Лесник изредка останавливался, чтобы перевести дух; забраться на крутой склон оказалось неожиданно тяжело — непривычны мы в Посёлке к таким восхождениям. Скоро и я стал подумывать, что умнее было бы в обход.

А лесник украдкой посматривал на дозиметр, мне подумалось, что приборчик пищит чаще обычного. Я забеспокоился; Партизану, может, и всё равно, а меня, хочется верить, ещё ожидает в жизни что-то хорошее.

— Как там? — поинтересовался я.

— Почти нормально, — проворчал Партизан. — Но лучше поспешить. Чужаки этих мест почему-то сторонятся.

— Это они радиацию не любят, — сказал я. — Они потом чешутся.

— Если чешешься — мыться надо, — блеснул умом Савелий.

— Точно, — подтвердил я, — им бы не помешало.

— Это ты напрасно, — возразил Архип, — ты, вообще, предвзято к ним относишься. С гигиеной там нормально, по крайней мере, учитывая обстоятельства.

— Это да, — признал я. — Про женщин плохо не скажу. Но, когда меня по лесу несли, знаете, каких ароматов нанюхался? До сих пор тошнит.

— А ты сейчас как пахнешь? — съязвил Архип. — Уж точно, не одеколоном.

— А ему можно, — подначил Партизан, — он же цивилизованный, не дикарь какой-нибудь!

— Во-во, только пинжака с галстухом не хватает. А так-то да, весь цивильный, — добавил Леший, и довольно заржал.

До утра накачивались вином, от них ещё разит дымом костра пополам с кислым перегаром, под глазами тени, а волосы взъерошены — те же огородные пугала по осени выглядят свежее. Не знаю, что чувствуют остальные, а про себя скажу: ощущение такое, будто всю ночь дрова колол, но, при этом, сил не убавилось, а, как бы, ещё больше стало. Что же они подмешивают-то в это пойло?

Посиделки с чужаками продолжались почти до рассвета. Когда мы с Настёной вернулись к костру, угли, припорошённые золой, дотлевали, но люди не спешили расходиться. Дядя Дима наслаждался беседой с умными людьми. Говорил с вождём, в основном, Архип, остальные больше интересовались вином и девицами; некоторые барышни теперь перебрались к нашему костру, Леший приобнял одну, Партизан разлёгся, пристроив голову на бёдра другой, и оба казались ну очень довольными жизнью. Несколько разбросанных вокруг пустых кувшинов намекали на плодотворность ночных бесед.

Зуб ушёл искать Савелия. Дядя Дима ухмылялся в бороду: приглянулся, мол, Савка девицам. Большой, сильный, добрый, что ещё бабам надо? Детишки от него, это, здоровые получатся. А то люди здесь, прям беда, какие худосочные — ущипнуть девчонку не за что! Пусть Савка и не блещет умом, да разве это недостаток? Это, наоборот, хорошо, потому что девицы наши тоже институтов не кончали. Тут все, как дети малые. И поговорить-то с ними не о чем.

Савка отыскался, когда рассвело, и мы засобирались. Дядя Дима сдержал слово — вернул почти все вещи, лишь с ножами не захотел расставаться. Партизан поворчал-поворчал, но, от широты душевной, добавил к ножам ещё пару топоров и кисет с махоркой — добравшись до эшелона, мы всё это с лихвой компенсируем. А цель близка, кажется, протяни руку, и почувствуешь нагревшийся на солнце, шершавый от ржавчины металл вагонов. Тем более, дядя Дима в долгу не остался — отрядил нам в провожатые двух мальчишек.

— Ты, это, за друзьями приглядывай, — шепнул дядя Дима на прощание. — Жалко мне их. Серые они внутри, что-то там неладно…

Я кивнул, и подумал: мы все такие, и у меня внутри не радуги сверкают, и не бабочки порхают — так уж получилось.

Путь из леса оказался несложным. Партизан и Леший, скорее, по привычке, рыскали глазами по сторонам, но ничего страшного, или, хотя бы, подозрительного нам не повстречалось, будто тварей вежливо попросили убраться с дороги. К железке нас доставили бережно, минуя буреломы, овраги и прочие болота. Чужаки, не попрощавшись, растворились в чащобе. Сашка, задумчиво проводив их взглядом, сказал:

— Шустрые ребята. Как бы с ними проблем не вышло.

— Пошли уж, — прервал его Леший.

* * *

Мы продрались сквозь бегущую по гребню увала, густо заросшую колючими кустами, полосу берёз, и увидели село. Половина строений выгорела, то, что пощадил огонь, убило время. Домишки почернели, краска со стен облезла, оголив трухлявое дерево, крыши просели. Сады превратились в яблонево-вишнёво-сливовые джунгли. На пепелищах буйствует одичавшая малина. Даже беглого взгляда хватило, что бы понять — здесь давно не живут. В смысле, не живут люди, а кое-кто в этих местах вполне уютно обосновался. Рядом с полуразрушенной церковкой торчит почти не повреждённая, и, почему-то, ярко-зелёная, колокольня, а на самой её верхушке, словно несуразно большой флюгер, устроилось на отдых пернатое чудище.

— И где эшелон? — поинтересовался Сашка, переведя дух. — Не вижу.

— И не увидишь, — ответил Партизан. — Нам на станцию нужно. В тот раз я свободно прошёл, а сейчас вон какая дура на колоколенке расселась! Что делать-то будем?

— Пойдём, — сказал Зуб. — Авось, птичка не опасная. Даже если опасная, всё одно, проскочим. Нам бы до посёлка успеть, а под деревьями, наверное, не достанет.

— Да, — неуверенно сказал Партизан, — Пошли, парни! Авось, и проскочим.

Когда идёшь под горку, трава заплетает норовящие пуститься в бег ноги. Передвигаться таким манером нелегко, того и гляди, кувырнёшься, только и осторожничать времени нет, побыстрее бы укрыться. Половину склона мы одолели, уже поверили, что всё закончится хорошо, тут птичка и вспорхнула с насеста; может, заинтересовалась нами, а может, не замышляя ничего плохого, решила размять крылышки. У профессора сдали нервы — бросив рюкзак и автомат, он смешно зарысил к кажущимся обманчиво близкими домам.

— Куда! — заорал Партизан. — Стой, идиот!

— Ох, дурак! За ним, парни! — Леший ринулся к недалёкой околице, мы понеслись следом. Сады рядом, скорее всего, мы бы успели. Но профессор… надолго его не хватило. Хрипло заглатывая воздух, он споткнулся раз, другой и третий. Мы с Савелием подцепили Архипа под руки. Надо спешить, да не сильно разбежишься, профессор еле переставляет ноги, они волочатся по земле, трава цепляется за ботинки. А птица, суматошно молотя крыльями, карабкается в зенит. Подымается она неуверенно, рывками, но вдруг, уцепившись за восходящий поток, взмывает, и с высоты срывается в пике.

— Ложись! — сквозь сиплое дыхание орёт Партизан. Рюкзак полетел наземь, рядом с ним плюхнулся на спину сам лесник; лишь ствол нацеленного в небо ружья виднеется над травой. Отпустил я профессора, тот мешком осел на землю: дыхание хриплое, ноги к животу подтянуты, руки голову прикрыли — да разве за ладошками схоронишься? Ладно, другие — как хотят, а я не намерен изображать завтрак вороны-переростка! Я опрокинулся на спину: плечи на рюкзаке, грудь ходуном, воздух застревает в зубах, а руки трясутся — прицелиться не получается!

Жуткое создание… лоснящиеся смоляным отблеском крылья, маленькая головка на тонкой и длинной шее. Мощные когтистые лапы вытянуты вперёд, а огромный клюв раскрыт. Чёрное оперение присутствует на хвосте и на крыльях, а туловище почти голое. Тварь близко, растопырилась, а перья от напора воздуха затрепетали. Эта махина будто на меня рушится. Сейчас вонзятся когти, клюв размозжит голову!

Выстрелило ружьё, и, вслед за ним, как по команде, затрещали автоматы. Я надавил на спуск. Ох, ёлки зелёные, приклад, словно молот, вбил плечо в рюкзак! Птичка вильнула: может, её ошарашили неожиданно громкие звуки, а, может, несколько пуль нашли цель! Не нравится? Получи ещё! Глупая тварь, до неё пока не дошло, что она больше не охотник, она — дичь! Лапы вытянулись, птица, картаво вскрикнув, нырнула к земле. Суматошно захлопали крылья, взбаламученный воздух колыхнул траву, и накатила волна зловония.

Тварь накрыла выбранную жертву, а взлететь не смогла; тяжеловатой оказалась для подранка добыча. Шипя и каркая, птица плюхнулась на землю. Не помню, как я очутился рядом с бьющейся грудой перьев и кожи. Надо бы стрелять, да боязно зацепить извивающегося под тушей товарища! Я упал наземь — теперь ствол автомата смотрит снизу вверх. Крыло бьёт по земле где-то рядом, меня обдаёт смрадным воздухом. «калаш», коротко прогрохотав, замолкает — магазин пуст. Но попал я хорошо, только перья полетели. Тех пуль, которыми я нашпиговал монстра, ему оказалось достаточно!

Я присел на корточки рядом с издохшей птицей, и поздравил чудище с неудачным выбором жертвы; никаких шансов поднять грузное тело — тварь лишь сумела немного проволочь Савку по земле, на том её успехи и закончились. Может, птица не собиралась куда-то тащить механика, хотела лишь размозжить клювом голову, а потом, в более располагающей обстановке, насладиться мертвечинкой. Но и тут не срослось: у Савки хватило сил и реакции, чтобы сжать ручищами птичью шею. Он собрал все силы, пытаясь свернуть голову злобной птахе, лицо у него перекосилось и сделалось кирпичным. Механик напирал, скорее всего, не замечая, что противник давно издох.

— Всё, Савка, всё! Отпусти курицу, никуда она не убежит, — Партизан, пытаясь успокоить, теребил друга за плечо. До Савелия начало доходить, что он в этой битве победил! Пальцы неохотно разжались, и механик выбрался из-под туши. Савелий оказался цел, и почти невредим. Только куртка изрядно порвалась, и на обнажённой груди кровоточили глубокие царапины. «Плохо дело» — вяло подумал я. Судя по смраду, исходящему от трупа, падаль — привычная для птицы еда. В раны могла попасть любая дрянь.

Лечить героя взялся Леший. Пойло из фляжки щедро пролилось на порезы, Савка морщился, иногда сквозь сжатые губы вырывалось шипение. Я протянул механику оброненный им автомат.

— Как я её? — Савка налился гордостью, на кирпично-красной от перенапряжения физиономии зажглась улыбка. — Видели?

— Лихо, ничего не скажешь, — похвалил друга Леший. — Не дёргайся. Сильнее пощиплет, быстрее заживёт. Верный способ, у кого хочешь спроси. На, глотни. Это чтобы изнутри убить заразу. И для кишков полезно, и для мозгов, и от волнения первое средство.

Нахлынула тяжёлая усталость. Автомат показался неподъёмным, руки бессильно повисли. Я молча смотрел на суету вокруг птицы. Подумалось, что она вовсе не такая огромная, как мне с перепуга вообразилось. Крылья, если мерить от кончика до кончика, шагов десять будут, а туловище вряд ли больше четырёх, если не считать хвост и голову. Но секира зазубренного клюва — это нечто! Насладившись зрелищем поверженного монстра, я подошёл к Архипу. Профессору сделалось нехорошо: бледный, почти зелёный, он сидел на земле, лоб и щёки лоснились от пота, капелька повисла на кончике носа.

— Эй, профессор, — съязвил Партизан. — И что думает о таких птичках наука? Изучай, пока есть время.

— Да что-то не хочется, ребятки, — Архип махнул рукой. — Ну её к чёрту! Наизучался. Знаете, что-то я растерялся. Пока вы стреляли, я в травке прятался. Лежал и… будто парализовало. Вы уж простите!

— Не бери в голову. Успеешь, настреляешься, — неожиданно участливо сказал Партизан, — Ты сейчас вот что, ты Савелием займись, ладно? Ободрала его птичка. Как бы плохого не вышло. Про лекарства не соврал? У тебя, точно, есть?

— А, это, — Архип махнул рукой в сторону брошенного им рюкзака. — Всё честно. И стрептоцид, и антибиотики, и шприцы. Где пациент?

Спокойнее, когда над головой шуршат ветви, а вокруг виднеются дома, хотя эти дома — лишь жалкие развалюхи, а деревья — уродливые, раскоряченные, непомерно большие яблони. Пусть так, зато горизонт не видно; чувствовать себя выставленным на всеобщее обозрение — не по мне!

Ровное полотно дороги распалось на отдельные глыбы, между которыми выросла густая трава; асфальт весело крошится под ногами. Проулки захватила буйная растительность. Те дома, что пожалел огонь, давно превратились в груды брёвен и кирпича. На корявых ветвях зеленеют мелкие, незрелые, даже на вид невкусные, плоды. Изредка попадаются привычные глазу тополя да берёзки. Однажды из-под обломков рухнувшего дома выметнулась стайка крошечных голотелых крыс.

Нам не встретилось ни одного уцелевшего строения, лишь оплетённая вьющейся травой колокольня гордо высится среди развалин, оставшихся от местной церквушки. Она усыпана огромными красно-розовыми цветами, вокруг которых вьются тысячи насекомых. Тягучий аромат бьёт в голову не хуже давешнего вина. Лешему захотелось проверить, нет ли на колокольне птичьего гнезда; если уничтожить мерзкий выводок, мир станет хоть немного, да лучше.

— Брось! — одёрнул его Партизан. — Не время ерундой заниматься. Если там кто остался, теперь без тебя подохнет. Кормить гадёнышей больше некому.

По плотине, мимо зловонной илистой лужи, когда-то бывшей деревенским прудом, мы вышли к насыпи, и вскоре железка привела нас к цели. На окраине села мы увидели станцию, там, у перрона, на одном из путей и оборвался маршрут покинутого людьми поезда.

Локомотив почернел от копоти. Вагоны местами остались серыми и красными, а местами покрылись бурыми пятнами ржавчины. Часть платформ, на которых перевозили технику, сейчас пуста: возле них на перроне грудой свалены ящики, замерли непонятные, слегка похожие на тракторы, механизмы; они, как новые, даже тёмно-зелёная краска не облупилась. Другие платформы разгрузить не успели, некоторые прикрывает выцветший, колышущийся на свежем ветерке, брезент.

Здесь кончается железная дорога, на север тянется лишь разбитое шоссе. Поезд дальше не идёт. Тупик.

* * *

Махорочный дым перешиб дух затхлости. Сопревшее бельё, расползшиеся, съеденные плесенью матрасы, битое стекло, пластиковая посуда, слой пыли в палец толщиной и лужи на полу. Видно, что когда-то здесь жили люди, потом они куда-то подевались, сейчас в вагоне хозяйничают мокрицы, пауки, и всякая-разная мелкая ползающая дрянь.

Облюбовав уголок посуше, мы привели его в относительный порядок, смахнули пыль, и теперь она, щекоча нос, танцует в воздухе. Я улёгся на обтянутую чем-то похожим на коричневую кожу лежанку. Таких лежанок в вагоне много, расположены они в два яруса, и называются полками. Между ними небольшие столики. Утомленное тело с готовностью расслабилось, и в голове завертелись приятные мысли. А думается об одном: как возвращаюсь я в Посёлок, а меня встречают друзья. Ольга радуется, Катя тоже радуется. Нехорошие люди арестованы и ждут суда — справедливого, но, непременно, строгого. А у меня снова всё в ёлочку, не было ничего плохого, а что было — быльём поросло. Мечтаю, значит, я, а одним глазом поглядываю, как Леший достаёт заветную фляжку, раскладывает на столике холодное мясо и жареных на углях мелких птичек — дар лесных друзей.

Перед тем, как устроиться на отдых, мы осмотрели эшелон, подивились на механизмы и приспособления, стоящие на перроне, на вагон, полный диковинных приборов, назначение которых я не смог даже вообразить. Наверное, в Посёлке разберутся, как использовать эту груду недвижного железа, только сначала надо придумать, как его туда доставить.

Но сейчас не время ломать над этим голову, потому что не так уж это и важно. Мы шли за оружием, так вот, его здесь навалом! Мы взламывали ломиками замки на шкафах и ящиках, а потом любовались обретённым богатством. Многие вещи я видел впервые, и не знал, для чего они и как ими пользоваться. Я даже не знал, как они называются. Мне объяснили, что такое противогазы, костюмы химзащиты и подствольные гранатомёты.

Всем нам пришёлся по душе штабель деревянных ящиков — по два зелёных жестяных короба с патронами в каждом. «Живём, парни!» — зарадовался Леший.

Сорок два «калаша»: одни — как новые, на других — рыжие пятна и струпья высохшей смазки. Чёрная гниль сожрала ремни, но пластиковые цевья и приклады, металлические части оружия с виду целы. Один из автоматов Сашка разобрал и, тщательно почистив, вновь собрал. Мы вышли на перрон, грохот выстрелов заставил взметнуться с окрестных деревьев птичью стаю.

Мы нашли два ручных пулемёта, и пару винтовок с оптическими, так их назвал Сашка, прицелами. Партизан схватил одну из них: «как хотите, ребята, но это моё». А ещё пистолеты, гранаты для подствольников и обычные, дозиметры, плащ-палатки, обувь, зимнее обмундирование, лекарства, сухой паёк и тушёнка. Всё хорошо упаковано, жестяные банки лоснятся от смазки, тюки с одеждой завёрнуты в прозрачную плёнку, и почти не попорчены грызунами. Мы осмотрели не всё, но главное увидели — то, за чем шли, здесь имеется, и даже в избытке.

И вот мы собрались в жилом вагоне с полками-лежанками и обсуждаем, что же делать с обрушившимся на нас богатством. Здесь все, кроме Савки. Тот обнаружил инструменты и прочие интересные железки; зачем ему остальное? И ладно — чем меньше нас, тем больше нам достанется, а потому не стоит тормозить. Голова слегка кружится, то ли от глотка из фляжки Лешего, то ли от усталости. Радостно — теперь уж заживём! — а вместе с тем и пусто. Эта пустота звенит в ушах, а, на её фоне крутятся особенно чёткие мысли: теперь не придётся считать каждый патрон! А сколько здесь металла! Мысли пробегают по кругу, и опять: теперь заживём…

По длинному коридору прогремели ботинки, это Савка вернулся с добычей.

— Ну-ка, ну-ка. Посмотрим, что ты раскопал! — радостно потёр ладони Партизан.

Механик раскопал много чего. Вывалив на стол кучку разноцветных, обёрнутых блестящей прозрачной слюдой, коробочек, пакетиков, банок, он гордо подбоченился. Поодаль от пёстрого великолепия, Савка поставил бутылку с выцветшей этикеткой. Выглядело это красиво и ярко. Завораживающе выглядело. Цветные рисунки, незнакомые буквы. Привет вам, ребята, от старого мира, того самого, который вы так успешно про…, гм, упразднили.

Я и не мечтал, что когда-нибудь попробую шоколад, я про него даже не слышал. И, надо же… Лакомство я запивал настоящим чаем; хлебал и удивлялся — что в нём особенного? Хороший травяной отвар уж точно, не хуже жидкости, которая остаётся в кружке после того, как туда обмакнёшь бумажный пакетик! Хотя, с шоколадкой и это совсем неплохо. Только шоколад без чая ещё лучше, непонятно, почему он Партизану не понравился: «Твердый стал. И на вкус как-то не так…» А по мне — очень даже так. Обязательно прихвачу для Катюшки.

Не все надписи на коробках я понял. Даже не все буквы. Я прочитал те, которые разобрал, сначала на красно-коричневой баночке с горьким напитком «кофе», а потом взял бутылку. Я рукавом обтёр пыль и разводы грязи, приклеенная к стеклу бумажка отвалилась, внутри булькнула прозрачная, как слеза, жидкость. Про это я сразу понял: чего там понимать — наливай, да пей!

— Ребята, это богатство! — наконец заулыбался и Сашка. — Много здесь такого добра?

— Во! — Савелий чиркнул рукой по горлу.

Архип медленно, словно испытывал от этого действия физическое наслаждение, сорвал прозрачную обёртку с пачки, в которой оказались скрученные из белой бумаги сигареты.

— Знаете, — сказал он, — мы самые богатые люди в мире. Я даже не представляю, сколько это стоит.

— Поверь, всех денег Посёлка не хватит, — хмыкнул Сашка.

— Хватит, — возразил Партизан. — А не хватит, Терентьев нарисует. Что по этому поводу скажет наука? Можно употреблять?

— Сомневаешься — проверь. Дозиметр у тебя. Но, уверяю, хуже нам вряд ли будет. — Архип важно, словно соблюдая ритуал, раскурил сигарету, и в пропахшем пылью, махоркой и плесенью вагоне появился новый, непривычный и тонкий, запах.

— Ну, коли так, — Партизан свинтил пробку с бутылки. В кружку полилась тоненькая струйка. — Пей, Олег. Ты отродясь такого не пил. Водка! До Катастрофы кто-то считал, будто ей можно спастись от радиации. Брехня, конечно. А может, и не брехня, кто знает? Ты не задерживай. Нечего смаковать, не коньяк.

— Там и коньяк есть, — сказал Савелий.

— Да ты что? — вскинулся Архип, — А почему не принёс?

— Дык, водка вкуснее.

— А…, тогда ладно.

Кружка пробежала по рукам. Мы выпили за успех. Покурили, и снова выпили. Что сказать? Быть может, хороший самогон и лучше, но то хороший, а в Посёлке случалось пробовать разную дрянь. Вот сигареты на вкус отличаются от привычного для меня горлодёра. По сравнению с моим горлодёром они, можно сказать, и вовсе безвкусные.

— А всё же интересно, что здесь произошло? Куда делись люди? — сказал задумчиво Архип. — Даже оружие не взяли.

— Давно это было, теперь уж и не узнать. Да нам и без разницы! — ответил Сашка, — Главное, вещички оставили.

— Тут дело такое, — начал Партизан. — В прошлый раз заглянул я, значит, в купе проводника, а там — два покойничка, костяки целёхоньки, а мясо давно сгнило. Скелеты в остатках военной формы. Подмётки, там, пуговки, да кокарды — остальное плесень сожрала. Не простые солдатики были — офицеры, если судить по звёздочкам. А руки-то у них проволокой скручены, и дырочки во лбу. Расстреляли их, значит — ба-бах! — и весь разговор. Прикопал я их на улице. Может, были хорошими людьми, так мне для хороших могилку вырыть не трудно. К чему я? В том купе я видел компьютер, должно же в нём быть что-то интересное? Как думаешь, Архип, сумеем разобраться?

Архип загорелся не на шутку. Его сюда отправили, чтобы разузнал, что случилось двадцать лет назад, но, кроме содержимого водочной бутылки да сигаретной пачки, профессор ничего исследовать не успел. Зато теперь в учёном проснулась жажда великих открытий. Конечно, мы осмотрели это самое купе. Партизан дёрнул за ручку, дверь, заскрипев, отъехала в сторону, и я увидел небольшую комнатушку с лежанкой и шкафом. На полу — расплющенная бутылка из прозрачного пластика, рядом — скомканная, в пятнах, клеёнка, и оставленные Партизаном в прошлый заход следы грязных сапог. На столике — два покрывшихся чем-то бурым и давно засохшим стакана в металлических подставках, стены задрапированы старой, изодранной в клочья паутиной, и на всём лежит многолетний слой пыли.

Мы нерешительно встали на пороге, а Сашка, отстранив Партизана, вошёл внутрь.

— Да, стреляли, из пистолета, — сделал он вывод, когда смахнул паутину. На сером пластике стены виднелись следы от пуль.

Открыв шкаф, Сашка вытащил оттуда непонятную штуковину — серую коробку, похожую на сплющенный чемоданчик. Едва слышно щёлкнуло, чемоданчик раскрылся, будто книга — только странная книга, без листов. На одной стороне — чёрное непрозрачное стекло, на второй — множество кнопок с буковками. Сашка протянул устройство мне, и я вспомнил, что это и есть компьютер, ещё припомнилось, что такие небольшие компьютеры назывались как-то по-другому. Показалось, где-то я похожую штуковину видел.

Наверное, знание о том, что это такое выплыло из детских воспоминаний о тех временах, когда люди ещё берегли подобные вещи, в надежде, что они снова понадобятся. В Посёлке ещё остался старый бесполезный хлам, его стаскали на чердак больницы. Пусть лежит — каши не просит. Может, когда-нибудь на что-нибудь и сгодится.

А может, я видел что-то похожее в книге на картинке, или в клубе, в те времена, когда ещё работал проектор, и раз в неделю, по вечерам, собирались люди, чтобы под тарахтение дизель-генератора, посмотреть диск с уже не раз виденным фильмом. На белой простыне двигались картинки, я таращил глаза; ужасно хотелось залезть в непонятный, хоть плоский, зато красивый, мир, в котором существовало бесчисленное множество странных вещей. Теперь у меня в руках оказалась штуковина, выпавшая прямиком оттуда.

— Как думаете, ноутбук работает? — поинтересовался Архип, и я вспомнил, что так и назывались переносные компьютеры.

— Это я у тебя хотел спросить, — сказал Леший. — Ты прохвессор, ты должон знать…

— К нему, это… надо блок питания соединить. Там нет блока питания? — Архип вопрошающе посмотрел на Сашку.

— Вроде, не видно. Знаете, я бы на вашем месте не сильно рассчитывал. Там, наверное, как их? — Сашка наморщил лоб, пытаясь вспомнить что-то важное, да вот беда, за ненадобностью давно забытое, — конденсаторы высохли. Возьмём в Посёлок, пусть Павлик разбирается. Он в этом деле больше нас, вместе взятых, понимает.

И Сашка вновь открыл шкаф, потому что там осталось много вещей, не менее интересных, чем неработающий ноутбук: яркие пакеты, в которых, когда-то хранилась еда; сигареты; кобура с пистолетом; пустая водочная бутылка; дырявый и почти не повреждённый плесенью берет с приделанным к нему значком-кокардой. Под лежанку завалилась туго набитая сумка из коричневой кожи.

Мы вернулись в обжитой закуток. Савку не заинтересовали дела прошлых лет — «здесь и сейчас» куда важнее, чем «там и тогда» — и он добровольно вызвался принести коньяк и водку, а мы принялись изучать содержимое офицерской сумки. Сначала Сашка всё разложил на столе, потом каждую вещь осмотрел, зачем-то даже обнюхал. Вернулся Савелий, и, махнув сто грамм, вновь ушёл исследовать сокровища, которые прятали в себе грузовые вагоны.

— Смотри, Партизан, карты, — Сашка положил на столик прозрачный пакет. В нём — большие листы бумаги. На листах — непонятные значки, циферки, пометки, линии сделанные разноцветными карандашами. Эти карты мало похожи на рисунки, с которыми лесники ходят в лес. — Ты сильно не увлекайся, взгляни, и спрячь. В Посёлке изучим.

Потом мы рассматривали фотоснимки: молодой офицер улыбается, застыв в немного напряжённой позе, а на заднем плане видна диковинная машина; тот же человек обнимает за талию симпатичную женщину, рядом двое мальчишек-близнецов, смотрят весело, на щеках ямочки; на следующей карточке лицо у офицера серьёзное и торжественное, на груди сверкает награда. Невысокий, лысеющий мужчина жмёт ему руку.

— Смотри-ка, парень-то героический. Знал бы, пальнул над могилкой, — сказал Партизан.

— Пальни, если хочется. Кто тебе мешает? Ага, снова карты, — Сашка бросил на стол колоду. В Посёлке уважают подкидного, дуются и в очко, и в буру, через это у многих случаются неприятности. Поселковые умельцы делают карты из склеенной в несколько слоёв бумаги, а эти совсем другие, будто из тонкой пластмассы.

Журнал с интересными картинками! Что можно рассказать про эти картинки? Посмотришь на такие дела, и обзавидуешься, а всё без пользы! Однако — ценная находка! Даже Архип, перевертывая покоробленные от влаги страницы, загадочно улыбался. Ладно, это дело надо изучать в более располагающей обстановке. Не забыть бы, спросить учёного — там, в ихнем прошлом, жизнь действительно была такой интересной и красочной? Тогда чего же им не хватало-то для счастья? Пустили тот мир в распыл, и что? Стало веселее?

Несколько монет, давно переставшая писать ручка, карандаш, пара сверкающих кругляшей, их называют компакт-дисками, и они как-то вставляются в компьютер. Нитка с иголкой, телефон и бумажник с деньгами.

Книга, листы которой выпадают из переплёта. На обложке рыжая, и почти не одетая девица вдвоём со здоровенным парнем, стреляют из непонятного, выплёвывающего молнии, оружия. Вокруг них лес и стаи мерзких тварей. Книжка называется «Мир смерти». Будто про нашу жизнь, только нам даже в голову не придёт бегать по лесу без одёжки — комары закусают!

Остался блокнот. Сашка осторожно, стараясь не повредить хрупкие, волнистые, видимо, когда-то отсыревшие, а потом высохшие листочки, переворачивал страницы, но посеревшая от грибка бумага ломалась в руках, от неё шёл неприятный запах. Почти ничего прочесть не удалось, а те записи, что можно было кое-как разобрать, оказались не слишком понятны. Сашка, близоруко прищурившись, вглядывался в потускневшие и расплывшиеся строчки, на его пальцах оставалась бумажная труха, и он то и дело брезгливо вытирал руки о штаны.

— Ничего интересного. Телефоны, заметки на память… что-то типа дневника. Ерунда всякая… — бубнил он, — кстати, его звали Сомов. Так написано на первом листке: «капитан Сомов В. А.»… ага, вот, слушайте, почти целая фраза: «Кондрашкин надёжный мужик, а его солдатам я не доверяю… Как стройбат ни назови, стройбатом он и останется.»

Сашка замолчал. Он, прищурившись, шевелил губами, но, похоже, написанное не складывалось в удобоваримый текст.

— Всё расплылось, — сказал он, — «на пределе…», и, на другой страничке: «они психуют…». А вот ещё три строчки: «…выйдет из-под контроля. Коля пока держит ситуацию…когда вокруг бардак. После того, что мы видели, их даже расстрелом не испугать…»

Сашка осторожно перевернул ещё несколько ломких страничек.

— Тут ещё есть: «…Москвы до Рязани ползли две недели. Железные дороги перегружены. Тепловозы на вес золота. Зато убедился, что мои парни дадут фору любому десантнику. Хорошо, что не поубивали друг друга. Хотели конфисковать эшелон, им, видите ли, нужнее. Им нужен, и всем нужен, а мне нужно выполнять приказ. Тогда остаётся хоть какой-то смысл… Кравец и Потапов дезертировали. Иващенко застрелился. Пуля в рот — лёгкий выбор…»

И, парой страниц дальше:

«…не задумываться, почему… сверхсекретное оборудование. Не могу зайти даже я, только Петров. Даже звания не знаю, просто Петров. Надеюсь, Петров знает, что делать Моя команда, и команда Кондрашкина, натасканная на работы в местах поражения ядерным оружием. Спецтехника, о какой я раньше и не слышал…»

Сашка осторожно листал блокнот, и зачитывал фрагменты того, что сумел разобрать:

«…городок, куда и железная дорога не проложена…. академика Аванесова, его сотрудников, его записи и оборудование…»

«…всё разрушено, местность заражена, приходится искать обходные пути. Если бы не серые облака, затянувшие небо, можно было бы подумать…»

«…встречались места, где живут, будто ничего и не случилось. Или удар был, как говорит Кондрашкин, ограниченный, или хорошо сработала ПВО. Кто знает, тот молчит, мол, не вашего ума дело. Ваше дело исполнять приказы, так мы и исполняем. Надо попасть в Серов любой ценой, значит — попадём. Достать Аванесова хоть из-под земли? Достану. Держись, Аванесов. Даже если ты помер — на том свете разыщу. Что мне ещё остаётся? Приехали. Разгружаемся. Дальше ногами…нет связи с внешним миром, хотя ближняя связь ещё работает. Значит, Аванесов успел повесить «купол». Молодец. Но ему бы раньше. Если бы накрыли «куполом» страну, нам бы не… Мы же не единственные, кто послан за Аванесовым? Вдруг, его уже эвакуировали? Может, успели. Сейчас сюда из внешнего мира никто живой не проникнет. Если я правильно понял слова Петрова, здесь даже время другое. Изменённое. Течёт под каким-то углом. Значит, без специальной защиты, которая занимает целый вагон, сюда не попасть. И отсюда тоже не выйти. Петров разоткровенничался, да только я мало что понял, ясно, что…»

«…Рядовые Васильков и Паршин. Мародёрство, изнасилование. Расстрел перед строем. Кондрашкин зачитал приговор, я впервые стрелял в безоружных людей…»

«…всё же сюда хорошо прилетело. Кондрашкин говорит, что местами фонит похлеще, чем тогда в Чернобыле. На севере, где Серов, что-то странное…»

«…выпал снег. Как в раю. Белый лес. Село не разрушено. Кондрашкин сказал, что его люди не желают отсюда уходить. Предупредил, чтобы я остерегался, его солдаты психуют. Хреновый он офицер. Но, в самом деле, идти в город, от которого, быть может, ничего не осталось, не хочется. Чего ради? Даже я не знаю, зачем, но Петров сказал, что в этом…»

«…стреляли в спину — не попали. Мои, или кондрашкинские? Объяснил Иванихину, если со мной что-то случится, они должны сами взять, что сочтут нужным, и идти на север. Объяснил задачу, и что от этого зависит. И пусть берегут Петрова. Не дай Бог, конечно…»

«…Группа Сафронова ушла на запад, туда, где в лесах расположилась военная биолаборатория. Сходят, возьмут записи, выведут персонал. Ничего сложного, через неделю, максимум, две, они вернутся, а мы, тем временем разгрузимся и приготовимся к броску в Серов…»

«…На эшелон напали вооружённые люди. Их было много, но что нам эти бандиты? С нашей стороны погибло двое. Кондрашкинские олухи. Задерживаться больше нельзя, но Сафронов ещё не вернулся, связи с ним нет второй день. Ребята не хотят уходить. Говорят, вокруг рыщут банды, местных не оставят в покое. Нас хорошо встретили, они думают, мы их защитим. Они не знают, насколько важно, думаю, им просто не хочется…»

«…придётся оставить…»

Больше не удалось прочесть ни строчки, буквы расплылись по съеденной грибком и влагой бумаге. А через пару листов запись и вовсе оборвалась, до самого конца — пустые страницы. Мы так и не узнали, как закончилась война капитана Сомова. Напрасно командир полагался на своих бойцов — не уберегли от пули. Может, сами в расход и пустили. Давно это было, быльём поросло, и не имеет никакого значения, а всё равно, грустно.

— Что это за «купол» такой? — поинтересовался Сашка. — Слышали что-нибудь?

— Нет, не припоминаю, — задумчиво сказал профессор. — Тогда много нового вооружения появилось, что-то показывали на парадах, а про что-то гражданским знать не полагалось. Готовились к большой войне, а мы не верили.

— Да, — Сашка плеснул из бутылки в стакан и залпом выпил, закусив маленьким кусочком шоколада. — Интересный поворот! Значит, мы под каким-то «куполом»? Накрылись колпаком, снаружи к нам никто попасть не может, и нам отсюда не выбраться. Выходит, могли там остаться люди, а мы не знаем об этом? Вдруг, и жизнь там давно наладилась?

— Всё возможно, — пробормотал Архип. — Что-то я растерялся, подумать надо. Включить бы ноутбук…

— Ладно, Петрович, не бери в голову, — остудил профессора Сашка. — После будем загадки разгадывать, а сейчас лучше выпей. Пётр, где ты их схоронил-то?

— Кому любопытно, пойдёмте, — Партизан захромал к выходу.

В десяти шагах от железной дороги, с другой стороны от перрона, под большой ветвистой берёзой лесник, как одеялом, прикрыл слоем дёрна, кучку старых костей. На белой коре дерева Сашка нацарапал карандашом две строчки: «Капитан Сомов В.А… Офицер Николай Кондрашкин». Надпись получилась неровная.

— Как думаете, — спросил Сашка, пририсовав кривую, с лучами разной длины, звёздочку, — может, что-то ещё написать?

— Зачем? — ответил Архип. — И для кого? Ты всё про них понял. А им без разницы.

— Если будет время, ножом вырежу. Чтобы надолго! Ну, светлая память, — Сашка, глотнул из горлышка бутылки, с которой никак не мог расстаться, и, покачнувшись, отошёл от могилки. — И салют им прощальный. Или не надо?

— Отчего же? Стрельни, если тебе от этого полегчает. Патронов теперь навалом, — усмехнулся Леший.

— Да как-то не знаю. Я не военный… — застеснялся Сашка.

— А им и это без разницы, — сказал Архип.

Хотелось всего и побольше, а получалось взять лишь необходимое. Потом из кучи необходимого пришлось выбирать самое необходимое. Сборы закончились перепалкой между Архипом и Сашкой. Профессору требовались ноутбук, записи офицеров, топографические карты. Он предлагал задержаться ещё на денёк, осмотреть каждый вагон, вдруг второпях пропустили что-то важное. Учёный не представлял, как теперь будет жить без сигарет, коньяка, шоколада и кофе, и не понимал — к чему такая спешка? Зуб приказал собрать лишь оружие, лекарства и патроны — сколько унесём, а шоколадок в другой раз наедимся! Архип разобиделся, но спорить не рискнул.

Тут механик, не принимавший участия в общей кутерьме, а занимающийся осмотром сгруженной на перрон техники, нас и обрадовал. Брызгая слюной и запинаясь, Савка доложил, что один из автомобилей можно попробовать завести. Резиновые прокладки и какие-то сальники, вроде бы, в хорошем состоянии, значит, если не накрылся аккумулятор, если найдём солярку и масло…

Зуб отнёсся к этой идее скептически, но Леший ему объяснил, что полдня нам всё равно заниматься нечем. Можно, конечно, и водку жрать, но почему бы тем кому интересно, не повозиться с техникой — вдруг, из этой затеи получится что-нибудь дельное?

Я в этом совсем не разбираюсь, но механизм, на который пал выбор Савелия, мне приглянулся. Угловатый, мощный и агрессивный, как дикая тварь, бронеавтомобиль ждал своего часа среди выгруженных на перрон ящиков. Сразу видно, грязь и лужи этому монстру — не преграда. Пожалуй, и по затопленной железке он проедет, если, конечно, не слишком глубоко. Шли годы, автомобиль засыпали снега, поливали дожди, шлифовали ветра, пачкали вороны, устроившие гнёзда на растущих неподалёку тополях. Он терпеливо сносил эти муки, дожидаясь, когда вернуться люди. Тёмно-зелёный, корпус выцвел и потускнел, его запятнали, кляксы птичьего помёта и грязные потёки, в щели набилась пыль. Автомобиль дождался — мы пришли.

— Вишь ты, я даже не слыхал про такие, — сказал Леший.

— Были, — ответил Партизан. — То ли «Рысь» назывались, то ли «Тигр». Не помню.

Савелий ласково хлопнул по дверце ладонью. Раздался глухой металлический звук.

— Блоня, — заявил механик, — автомат не плошибёт.

— А ежели, скажем, пулемёт? — заинтересовался Леший.

— А это смотря какой, если такой, — и Партизан показал на оружие, установленное на крыше машины, — то, пожалуй, и прошибёт.

Военные подготовились основательно, везли всё, что могло бы им пригодиться в разрушенном городе. Савелий знал, где искать инструменты и запчасти, не раз обшарил вагоны. Мы вскрыли ящик, на котором чернела сделанная краской надпись: «ЗИП1 Т-Р». Механик стал перебирать завёрнутые в промасленную бумагу непонятные резиновые штучки. Бережно развернёт, осмотрит, положит на место. А рука уже тянется к другой интересной детальке. Савка тихо радовался, и это длилось бы бесконечно, если б ему не напомнили, что нас ждут дела поважнее.

Нашлись бочки с соляркой, отыскались электролит и масло, в одном из вагонов обнаружился дизель-генератор.

Дотемна ковырялись ребята во внутренностях броневика, а мне, как неспособному к работе с железом поручили самое важное: отскоблить до блеска стёкла, проверить корпус и днище; я так думаю — дырок нет, и ладно, чего там ещё проверять? Потом я привёл в порядок установленный на крыше пулемёт.

Но всем этим я занимался между делом; основная работа была мне знакома и привычна — охранять, следить за небом и за разросшимися неподалёку садами. Я же говорю, что в технике-механике не разбираюсь. И никто, кроме Савелия, в железках не силён, а тот, хоть и понимает, да объяснить не может, слова получаются корявые, пополам со слюной, зато руки машут, как крылья той птицы, что мы с утра пристрелили.

Эти объяснения лишь всех запутывали. Тогда нам помогал Леший, он переводил на доступный людям язык. Скажет, например, что эту фигню нужно подкрутить той хренью, и всем становится понятно, все делаются довольными, а, главное, работа спорится.

Дело шло к ночи, когда аккумулятор зарядился. Савелий решил: всё, что нужно — сделано. Он уселся на место водителя. Мотор завёлся, автомобиль выплюнул зловонный белый выхлоп, и страшно заскрежетал.

Ещё полчаса работы, и новая попытка. Теперь мотор урчал, как довольный, обожравшийся кот. Савелий минут пятнадцать изучал педали, кнопки, рычаги. Он разобрался, броневик медленно, с трудом прокладывая путь меж выгруженными на перрон механизмами, прокатился вдоль состава.

— Можно ехать, — сказал, высунувшись из окна, сияющий механик, — только потихоньку. За толмоза боюсь.

— А что, может, сейчас и рванём? — обрадовался Леший. — Пара часов, и мы дома.

— Давайте грузиться, а там посмотрим, — остудил его пыл Сашка.

В машине уместилось гораздо меньше того, что нужно было бы забрать, но значительно больше, чем мы могли бы унести на себе. Хотелось быстрее оказаться в Посёлке, но командир — сейчас всем распоряжался Зуб — рассудил, что на ночь глядя никто никуда не поедет. Во-первых, нужен отдых, потому что все измотаны, во-вторых, неизвестно, как поведёт себя машина в дороге. И вообще, уже темнеет, ничего хорошего не выйдет, если мы застрянем ночью в лесу. Сейчас все идут отдыхать, а завтра, с первым светом — в путь.

Никто и не спорил. Только Савелий сообщил, что будет ночевать в машине — так ему спокойнее. Никто не спорил и с этим. Если хочется, то пусть.

Я лежал на верхней полке. Дымила сигаретка. Ныла спина, а глаза словно запорошило пылью. То самое мерзкое состояние, когда одолела усталость, а сон не идёт. Мечтается, как мы на броневике въезжаем в Посёлок, как нас встречают, Хозяин поздравляет и награждает. Картинка эта по кругу вертится, каждый раз немного по-другому всё представляется, но обязательно красиво, с громкими речами, восторженной толпой и поздравлениями…

— А как думаете, — сказал Сашка, — радиостанция в броневике работает?

— Может, и работает, — ответил Леший, — кто ж её проверял? А зачем тебе?

— В общем-то, ни зачем. Подумалось, здесь до Серова не так далеко, и лес не мешает. Вдруг, что-то интересное услышу?

— Чего гадать? Сходи да посмотри, — подхватил Партизан. — Если услышишь, передавай привет.

— Кому?

— А кого услышишь, тому, значит, и передавай.

— А-а, ладно.

Сашка ушёл, зато вернулся сильно недовольный тем, что его прогнали из полюбившейся машины, Савелий.

— Ну и пусть, без меня у него не получится. Конденсатолы потому что, — заявил механик, и ещё раз повторил недавно услышанное и приглянувшееся ему слово. — Конденсатолы, вот!

— Для войны делали на совесть, — возразил Партизан. — Может, и получится.

Савка расстроился, но через пять минут по вагону раскатился его мощный, похожий на взрыкивания, храп. Уметь бы так! Понятно, не храпеть, а, несмотря ни на что, засыпать. Не умею, поэтому остаётся лишь завидовать и тихо беситься — теперь уснуть тем более не получится. Я достал из пачки новую сигаретку, хотя во рту и без того шершаво и сухо.

— Не спится? — Архип тоже закурил.

— Нет, — от смачного зевка у меня заломило челюсть. Савка раскатисто всхрапнул, и я снова позавидовал его умению выключаться. Вертишься, зажмуриваешь глаза, пока перед ними не начинают плясать разноцветные кляксы, всё впустую.

— И я не сплю. Мысли разные. Про «купол» думаю.

— Может, хватит бубнить, — заворчал Партизан. — Тот храпит, эти наговориться не могут! С ума сойти! Какую ночь выспаться не дают!

За окном сверкнуло, а через некоторое время приглушённо зарокотало.

— Наверное, где-то гроза? — предположил Архип.

— Хорошо, что где-то, — прозвучал раздражённый голос Лешего. — А то здесь и без грозы шумновато. Пойду я тоже в броневик, может, хоть там высплюсь. Разбалаболились всякие умники; житья от них не стало. Убивать пора.

— Не бухти, я, побольше твоего спать хочу, но не ворчу же, — сказал я. — Кто вам вчера-то мешал? Вместо того, чтобы пить с дикарями, да девчонок тискать, выспались бы.

— Олег, неправильно называть их дикарями, — заступился за чужаков профессор. — Если разобраться, так это не они, а мы, и есть эти самые дикари. Дмитрий, тот вообще, интереснейший человек.

— Это я и сам понял. Как его увидел, сразу понял. Говоришь, не дикари они? Ты бы знал, что эти не дикари вытворяли на поляне, как перед кровопивцем выделывались! До сих пор кишки от жути стынут!

— Олег, это всего лишь ритуал. Ты ходишь к отцу Алексею? Нет? А ты зайди. Увидишь и речитативы, и телодвижения разные. Значит, что, значит, всех его прихожан можно обзывать дикарями?

— Ты не путай, — ответил я. — Тут другое, тут религия.

— Вы, мужики, это, — рассердился Партизан, — вы бы, если без понятия, про нашу веру зря языками не чесали.

— Я не про веру, — заоправдывался я. — Мне-то, какое дело, кто во что верит? Ритуалы, они тоже разные. Кровавый крест на крыше — это нормально?

— Да ну вас! — Леший взял со стола недопитую бутылку. — Верьте во что хотите, а я в броневик. Прохвессор, у тебя, случайно, не осталось этих мятных сигареток?

— Зачем тебе? Говорил, что эта дрянь для интеллихентов и баб, никакого от неё толка. А твоя махорочка ядрёней, — изумился Архип, но протянул Лешему мятую пачку. Леший что-то пробурчал, но сигареты взял. Профессор продолжил:

— Красный крест, медицинский символ, ещё с тех времён. Как ты в нём ухитрился плохое увидеть? А что в шкуры одеваются, и копьями пользуются, это не от хорошей жизни. Скоро и мы такими станем. Или наши дети. А знаешь, у этих, как ты их назвал, дикарей очень любопытные взгляды на мир. Они гораздо лучше моих научных теорий объясняют, что происходит вокруг. Честно говоря, мои теории вообще ни черта не могут объяснить. Хочешь, расскажу?

— Валяй, — разрешил я, и, плюнув на окурок, бросил его на пол.

— Сейчас, пожалуй, и не разобраться, отчего это произошло, Дмитрий полагает, что виной всему стала радиация. Для деревенского мужичка, не заканчивавшего университетов, а из литературы осилившего пару детективов, вполне нормальное объяснение. Это мы с тобой понимаем, что не в радиации дело, или не только в ней. Ещё раз говорю: сейчас это не важно, а важно то, что лес сделался… ну, что-то вроде… как бы это… — Архип долго молчал, решаясь произнести вслух то, что напрочь не совпадало с его мировоззрением. — Разумный лес, вот! Разум этот не такой, как у меня, и не такой, как у тебя, или, скажем, Савки. Он как бы вовне. Вокруг. Везде. Почти, как по писаному: листик без его ведома не упадёт. Ну, ты знаешь. Это Мир и есть, а всё живое — лишь его кусочки. Они, как бы, сами по себе, но и частички целого. Чужаки это поняли, даже, научились говорить с Миром и немного управлять им. Они вписались в новую конструкцию под названием «лес». А мы не вписались. Живём в его теле, и за его счёт. Фактически, мы — паразиты.

— С чего ты взял, что лес мыслит? — сказал я. — Как-то это… наивно, что ли? Нет?

— Не я взял, — ответил Архип, — Это Дмитрий так считает. Как сумел, объяснил, почему вокруг него творятся чудные вещи — что-то понял, остальное додумал. Может, и ошибся в деталях, но краешек сути зацепил, а главное — пусть это и ложные знания, но Дмитрий сам научился их использовать для своей пользы, и других научил. А разумен лес, или нет, это вопрос терминологии. Можешь считать его устойчивой экосистемой, в которой, как и в любой устойчивой экосистеме, происходит саморегуляция. Но здесь этот процесс настолько стремителен, что создаётся ощущение, будто лес реагирует на внешние раздражители. Ты сам рассказывал, что когда «говорил с Миром», чувствовал некую ментальную сеть, которая всё объединила в единый организм. Я бы определил этот организм как псевдосущество. Мы случайно оказались внутри гигантского ментального муравейника, примерно как песчинка в раковине. Мы раздражаем лес, а он реагирует. Не исключаю, что именно существование такого раздражителя, как Посёлок, и является движущей силой для эволюции этого псевдосущества. Тогда, выходит, мы для него благо! Благо, которое лес рефлекторно пытается уничтожить. Правда, забавно? Одни мутанты исчезают, другие приходят им на смену, и всё для того, чтобы расправиться с нами. Появляются новые биоконструкции, а ставшие ненужными выводятся из оборота… Логично?

— Только если допустить, что лес и вправду что-то вроде животного.

— Псевдоживотного, — поправил меня Архип.

— Пусть псевдо… — не стал спорить я, «псевдо» или нет, какая разница? Вопрос терминологии, как говорит Архип. — Гигантский такой организм. Псевдоорганизм. А мы в нём, как глисты. Псевдоглисты. Или не псевдо? В общем, не важно. Мы — чужеродное тело, а монстры, значит, что-то вроде лейкоцитов?

— Да, примерно. Лес защищается от нас. А посмотри на чужаков… это биологически не вполне люди. Заметил, насколько хорошо приспособлены их тела к местным условиям? Тонкие, гибкие, с необычайно сильной, но эластичной мускулатурой, они малочувствительны к холоду и, даже, к радиации. Двадцать лет — не срок для естественного отбора. Значит, эти изменения навязаны извне. А какое у этих людей будет потомство? Сверхчеловеки? Если бы только мы смогли стать частью этой системы! Как считаешь, стоит в этом направлении подумать? Тут важно понять, какие возможности открываются. Ты пробовал говорить с Миром, значит, это дано не только чужакам. Возможно, и у нас получится.

— Возможно, да, — я протяжно зевнул, — но есть одна закавыка: сам говоришь, что ненужные конструкции выводятся из оборота. Вот лес и пытается нас вывести. А когда поменяются условия, и сделаются ненужными чужаки, их тоже изымут. Сейчас они вписаны в систему, потому и процветают. Но я бы не спешил им завидовать, подождал бы ещё лет двадцать.

— Да, — голос у профессора погрустнел, — если смотреть на вещи под таким углом, тогда конечно. Только в день катастрофы Дмитрию было за шестьдесят. А сейчас у него организм здорового сорокалетнего мужчины. Он до сих пор штампует потомство, как на конвейере. Сам он думает, это из-за лечебных процедур с кровопивцем. А ты говоришь, нечему завидовать! С чужаками ещё не известно, как обернётся, а мы вписались в окружающую действительность, как заноза в задницу. Нас, в любом случае, выдернут — рано или поздно. Когда-нибудь в дебрях леса появится то самое, что нас уничтожит. Может, оно уже притаилось где-то в чащобе?

— Весёлое дело, — сказал я. — Не грусти, Петрович. Авось, ещё не пришло время. Поживём ещё!

— Поживём, если подойдём ко всему этому с умом. Надо составить план экспериментов. Мы бы с тобой… если бы мы узнали, что из себя в действительности представляет лес… без всяких фантазий. И что явилось причиной его возникновения. И как он сумел заменить неповоротливую эволюцию на биоконструирование.

— Может, «купол»? — предположил я и снова зевнул.

— Чтобы утверждать это, нужно, как минимум, знать, что есть «купол», — ответил профессор. — Тоже загадка. И что это за военная биолаборатория, к которой ушла группа Сафронова? Теперь я готов поверить во что угодно, даже в порталы, соединяющие наш мир с параллельными вселенными, где время течёт под каким-то там углом, как написал Сомов. Что бы эта чушь ни означала, я хочу понять, чего натворили военные, вдруг, тогда разберусь и в остальном.

Оказалось, рассуждения Архипа — неплохое средство от бессонницы. Я ещё услышал, как вернулся Сашка.

— Знаете, — сообщил он, — станция работает, только ничего не слыхать, треск…

— Наверное, где-то гроза… — опять сказал Архип.

— Да, на западе сверкало, — ответил Зуб. — Но прошло стороной.