Глава первая

– Чеооорт! – ежась от холода простонал Роман, быстро добегая от кровати до стула, где висели домашние спортивные штаны и кофта. В комнате была холодина, хотя батареи работали на полную, а мама вчера включила еще и электрический обогреватель.

Обогреватель призывно светился теплым оранжевым сиянием, но почему-то не грел. Вот просто совершенно. Впрочем, батареи тоже не грели. Ничего не грело. Холод в комнате стоял собачий, и парень весь покрылся гусиной кожей, пока лихорадочно натягивал на себя одежду. Хотелось, чтобы стало тепло. Ну или хотя бы немножко теплее. Потому что то, что творилось в Пензе вообще и в квартире Волкогоновых в частности, не лезло ни в какие ворота, не укладывалось ни в какую теорию вероятностей и здравомыслия, да и вообще просто не могло быть. Но было.

Роман даже боялся посмотреть на термометр, чтобы узнать, сколько градусов «за бортом», так как даже «на борту» холод заставлял зубы выбивать ритмы тарантеллы, а изо рта разве что пар не шел. Хотя до этого, наверное, уже совсем недалеко – всего градус-другой. Тихо ругаясь и стуча зубами, Волкогонов натянул на себя чуть ли не все теплые вещи, которые подвернулись под руку, и быстро побежал в ванную.

Первые числа декабря обрушились на Пензу чудовищным холодом. Температура внезапно понизилась до минус тридцати пяти и застыла там намертво. Шкала градусников только изредка поднималась до отметки минус тридцать, и это было уже радостью, потому что город превратился в ледяную пустыню и постепенно вмерзал сам в себя. Такого аномального мороза не помнил никто. Даже вездесущие и всезнающие бабульки помалкивали, кутаясь в миллионы платков, кофт и старых шуб. В канализациях и стенах домов регулярно от холода лопались трубы. Электропровода рвались под гнетом льда, который намерзал с почти видимой скоростью. Городское управление сбивалось с ног, пытаясь поддерживать жизнеспособность коммунальных услуг, но получалось плохо. Из-за низкой температуры планомерно отказывали все коммуникации.

И к такому повороту нельзя было подготовиться заранее – ведь в Пензе никогда не было таких морозов. Да их просто не могло быть! Мы же не за полярным кругом, в конце концов, и не в Антарктиде, так откуда взяться таким температурам? Само собой, к ним никто не готовился. Ну, надо признаться, у нас и к небольшим-то холодам не принято готовиться, а уж к таким и подавно. Дело дошло до того, что в квартирах пропадала вода или свет – или и то, и другое сразу. Мороз сковал город намертво. И с каждым днем положение становилось только хуже, а поделать с этим никто ничего не мог.

Роман открутил кран горячей воды на полную, но в трубах раздалось только слабое недовольное всхлипывание. Переминаясь с ноги на ногу и похлопывая себя руками, чтоб немного разогнать кровь и согреться, парень пару секунд ошарашенно смотрел туда, где должна была быть водяная струя. Верить в случившееся не хотелось – еще до вчерашнего вечера у них была горячая вода и можно было умыться без ужаса и содрогания. Да что там! Можно было даже залезть в горячую ванну, когда мороз доставал уже до костей. Но, похоже, лафа закончилась.

– Ну неееет! – взмолился Роман, безуспешно закрывая и открывая кран в тщетной надежде, что вот сейчас струйка спасительной теплой влаги все-таки потечет. – Отстой!

Приходилось смириться с неизбежностью – горячей воды больше не было. Пустив тонкую струйку из холодеющего крана, парень быстро почистил зубы, ополоснул лицо и стал тереть его махровым полотенцем. Вода была ледяная – руки и лицо моментально одеревенели.

– Горячей воды нет, – констатировал Роман, выходя на кухню и садясь завтракать.

Отец, уже одетый в полицейскую форму с погонами подполковника, сокрушенно кивнул, допивая кофе.

– Оденься в школу потеплее, – в своей обычной назидательной манере заметила мама, кладя на тарелку яичницу и ставя на стол чашку с чаем.

«Ваш кэп очевидность», – хмыкнул про себя Роман, но вслух решил ничего не произносить. В последние дни родители и так были достаточно мрачными, чтобы сыну стало ясно: гусей лучше не дразнить, если не хочешь нарваться на полтора часа наставлений и упреков.

Волкогонов-младший молча кивнул, сунул в рот кусок яичницы и посмотрел в окно. Там царила белая, как тополиный пух, беспросветная мгла. Разве что еще не намело таких огромных гор снега. Белым было все: небо, залепленное облаками, тротуары, крыши. Даже стены домов и витрины казались белыми из-за инея, который затянул бархатной пленкой каждую поверхность, каждую щель и выпуклость.

Из кухонного окна – мама, видимо, протерла его совсем недавно – сквозь тонкую наледь еще можно было рассмотреть внешний мир. Хотя успокоения это зрелище не приносило. Город постепенно заносило снегом и сковывало безжалостным дыханием холода.

В такую погоду на прогулку не выйдешь. Даже дорога до школы становилась испытанием – приходилось периодически заскакивать в магазины и парадные, чтобы немного отогреться, а то лицо и руки просто отваливались. И было не важно, сколько шарфов ты на себя намотал и сколько перчаток и рукавиц надел – они не спасали.

– Проклятый мороз!!!

У Романа, кроме всего прочего, был еще и дополнительный повод ненавидеть эту аномальную зиму. После истории с апейроном ему все же удалось привлечь к себе внимание Юли. Можно было даже сказать, что они стали встречаться. Правда, парню до сих пор в это не верилось. А поскольку сейчас они виделись только в скайпе – ведь ни о каких свиданиях при минус двадцати пяти и штормовом ветре и речи быть не могло, – то радость от отношений с возлюбленной и вовсе улетучилась. Казалось, что Волкогонов снова откатился к тому моменту, когда мог только издали наблюдать за Юлей, вздыхать и писать душещипательные стихи. Ни за руку взять, ни обнять, ни даже просто ощутить ее тепло рядом. Только картинка в скайпе и неловкая болтовня ни о чем.

Еще до холодов они несколько раз выбирались на прогулку: бродили по городу, сидели в скверах, болтали и смеялись, постепенно сближаясь и лучше узнавая друг друга. Это было невероятно здорово и круто. Роман чувствовал себя на седьмом небе, глядя в лучистые Юлины глаза, проводя пальцами по ее чудесным рыжим кудрям. Красавица гимназистка с каждым разом очаровывала его все больше. Она была полной его противоположностью: спокойная, серьезная, немногословная. Но при всем этом – удивительно женственная и милая. Юля много читала, училась в спецклассе Первой гимназии и собиралась поступать на химфак. Иногда Роман даже недоумевал, как это она решилась с ним встречаться – ведь у него столько недостатков, а она такая замечательная. Но когда он однажды ее об этом спросил, девушка потупилась и сказала, слегка покраснев:

– Какой же ты дурачок, Рома. Конечно, ты не идеальный. Тебе и не надо, ты и так мой герой. Рыцарь и спаситель юных принцесс.

На последних словах она смущенно рассмеялась и зарделась еще больше, а у Романа в душе взорвалась атомная бомба счастья.

– Роман, ты чего завис? – прервал приятные воспоминания голос отца. – В школу опоздаешь.

– Ага, – буркнул в ответ парень, быстро допил чай и поспешил к себе в комнату – время действительно уже начинало поджимать.

Когда грянула стужа, в школе сразу объявили, что младшие классы закрываются на карантин. Так что теперь в здании было гораздо тише и не так оживленно, как обычно. Старшеклассники, само собой, завидовали и с нетерпением ждали, что холод и им принесет дополнительные каникулы. Но пока приходилось ходить на уроки, хотя, по правде говоря, занятие это было бестолковое. Писать в тетрадях почти не получалось – руки даже в перчатках замерзали за пару минут. В классах было холодно, невзирая на дополнительные обогреватели. И слушать учителя из-за всего этого тоже получалось с трудом, так как мысли регулярно отвлекались на задубевшие конечности или пар изо рта соседа.

Да и преподаватели, в общем-то, не слишком усердствовали – все прекрасно понимали, что условия для учебы совсем не подходящие и головы учеников забиты не новыми знаниями и планами на будущее, а мыслями о горячем чае в термосе.

До школы Роман добирался мелкими перебежками, заворачивая по дороге в подъезды и магазины, чтобы немного согреться. Частенько на этих остановках он встречал Андрея Масляева, и остаток пути они бежали вместе, ругая мороз и подтрунивая друг над другом. В последнее время общались они не очень часто: Андрей весь был в своем конькобежном спорте и подготовке к экзаменам в педуниверситет, а Роман – в своих новых отношениях, мечтах и репетициях группы. Но дружба оставалась дружбой, и ребята от души радовались, когда случались нечастые встречи где-то помимо холодных стен альма-матер.

Школьная жизнь, несмотря на погодные условия, шла своим чередом. И это было в чем-то неплохо – создавалась иллюзия постоянства, которой так не хватало.

Ну и, конечно, на горизонте маячили новогодние праздники. В Четвертой пензенской школе Новый год всегда отмечали с размахом: в зале ставили огромную елку, ученики младших классов украшали все от пола до потолка бумажными снежинками и гирляндами, выпускалась красочная стенгазета, проводился новогодний праздник с конкурсами и призами, а для старшеклассников Дмитрий Николаевич Инюшкин – учитель русского языка и литературы – устраивал дискотеку. Разумеется, ее все ждали с нетерпением, ведь на дискотеке можно было общаться и танцевать с теми, к кому в обычных условиях подойти не хватало смелости. Да и вообще там могло произойти все что угодно.

А что именно – это уже было делом фантазии. Тем более что Дмитрию Николаевичу всегда удавалось на дискаче создать такую классную атмосферу, что удовольствия не получали только самые деревянные зануды.

Кроме всего прочего, в этом году каждый класс готовил свою программу, и из этих выступлений выходило настоящее соревнование. Все, кто хоть отдаленно имел отношение к самодеятельности, добровольно-принудительно вовлекались в процесс и «трудились на общее благо».

Само собой, Романа уговаривать не пришлось – он не мог упустить лишнюю возможность спеть перед публикой.

«Черт, а все ведь складывается удачно, – внезапно для себя самого подумал Волкогонов, еще глубже зарываясь лицом в шарф. – Жизнь прекрасна!»

Улыбаясь и напевая мелодию зажигательной песни, которую они вчера с одноклассниками репетировали, он уверенно распахнул дверь школы. Выпускной год обещал быть прикольным и запоминающимся на всю жизнь!

 

Глава вторая

Учитель литературы Дмитрий Николаевич Инюшкин подул на озябшие ладони и продолжил:

– На Россию 1902 года накатывали холода – холода предстоящего ужаса революций и войн, в которых пал и воин поэтического фронта Александр Блок. О нем мы сегодня и поговорим… Что, Саша?

– Дмитрниколаич, – спросил Долгов, подтягивая варежки, – а нынешние холода – это не предстоящий ужас революций и войн?

Учитель часто заморгал:

– Я не пророк и даже не поэт, так что не знаю. Будем на-деяться, что нет.

– А то мне бабушка говорила, что это, по древним пророчествам, приближается конец времен!

Инюшкин улыбнулся не особо радостной улыбкой:

– Александр, насчет пророчеств сказано одно – конец света придет, как тать в ночи, то есть неожиданно. Так что это просто природный катаклизм…

– А то, что волки стали выть в зоопарке как бешеные, – это тоже катаклизм? – не сдавался Долгов. – Даже отсюда слышно.

– Ну, животные чутко реагируют на такие перепады температур. Но это вы у Личуна на биологии лучше расспросите, у нас тут литература. И мы переходим к стихам… Александр, пожалуйста, к доске!

Три урока до большой перемены тянулись катастрофически долго. Из-за холода казалось, что само время остановилось и превратилось в ледяную статую, окаменев где-то в углу класса. Из-за снежных туч, постоянно закрывавших солнце и сыпавших белое крошево на землю, в классах стоял неуютный полумрак. И хотя лампы на потолках горели весь день, это не слишком помогало.

За окном постоянно мело, а когда ветер попадал в водосточные трубы, раздавалось утробное завывание, похожее на крик какого-то неведомого зверя. Этот вой заставлял ежиться всех, даже учителей. Звук был одновременно нереальный и осязаемый, и казалось, от него начинали слегка потрескивать стены школы, перекрытия и мебель. Казалось, что весь мир промерз настолько, что начинал трескаться и рассыпаться.

Чтобы избавиться от неприятных ассоциаций, Роман рисовал в тетрадках карикатуры на учителей, подсовывал свои творения Масляеву, и они оба начинали давиться смехом, делая вид, что усиленно дуют на окоченевшие ладони.

Из-за аномального холода и невозможности нормально прогревать помещения руководство школы разрешило ученикам не снимать верхнюю одежду. Поэтому большинство ребят сидели на уроках в шубах, куртках и пальто. От этого классы больше походили на вокзальные залы ожидания, чем на помещения, где люди чему-то учатся. И настроение в классах царило соответствующее – нетерпеливое и напряженное. Всем хотелось, чтобы урок побыстрее закончился, а за ним и следующий, и следующий: многие приходили в эти дни в школу, только чтобы поучаствовать в подготовке новогоднего праздника, а учеба как досадное неудобство отошла на второй план.

Но если на всех занятиях царили бесконтрольное уныние и хаос, то, когда начинался урок литературы, который вел Дмитрий Николаевич Инюшкин, ученики преображались. Исчезали апатия и раздолбайство, старшеклассники снова становились самими собой. Словно и не стояла в классах минусовая температура, за окном не мело, а в трубах не завывал пугающий зверь-ветер.

Дмитрий Николаевич был еще довольно молод, ему только-только стукнуло тридцать, и в манере преподавания не успела пробиться нотка усталости от многолетней тяжелой работы с подрастающим поколением. На приятном интеллигентном лице поблескивали очки, а в аккуратно подстриженной бородке пряталась чуть лукавая усмешка.

Был у Дмитрия Николаевича еще один плюс, который притягивал многих старшеклассников, как магнит. Учитель русского языка и литературы организовал в одной из школьных пристроек нечто вроде клуба, куда допускались только избранные. Инюшкин сам выбирал, кого пригласить в свой «бункер» (так его именовали между собой школьники, поскольку помещение было квадратное, глухое, с единственным окном). И такое приглашение свидетельствовало о том, что тебя признали лучшим, особенным, уникальным. А ведь каждому хочется быть таким! Поэтому поголовно все старшеклассники, даже самые отпетые хулиганы и лодыри, лезли из кожи вон, чтобы попасть в заветный бункер.

К сожалению, большинство тех, кто его посещал, являлись учениками класса, в котором Дмитрий Николаевич был классным руководителем. Оно, конечно, и понятно – своих ребят он знал лучше всех остальных, но это не мешало другим «соискателям» жутко завидовать своим более успешным товарищам.

В бункере Инюшкин проводил увлекательные факультативы, тематические вечера и чаепития, приглашал туда интересных людей, организовывал различные интеллектуальные соревнования – короче, наполнял досуг тинейджеров таким количеством новых впечатлений, знаний и эмоций, что поводов для зависти действительно хватало. И нужно сказать, что учитель никогда не оставлял без внимания старания каждого, кто хотел присоединиться к его «элитному клубу». Если у тебя получалось обратить на себя внимание Дмитрия Николаевича своими успехами, неординарными идеями или настоящей тягой к самосовершенствованию, приглашение в бункер не заставляло себя ждать. А вот сможешь ли ты и там себя проявить – это уже оставалось на твоей совести. Но шанс был всегда.

Волкогонов тоже страшно хотел получить приглашение от Инюшкина и очень надеялся, что его новогоднее выступление станет для этого отличным пропуском. Масляев посмеивался над другом, но тот не обращал внимания: он прекрасно знал, что в клубе Инюшкина можно не только развлекаться, приобретать новые знания и интересно проводить время – там можно познакомиться с разными людьми, которые в дальнейшем, возможно, помогут в его музыкальной карьере. Так что поводов для стараний было более чем достаточно.

Четвертым уроком у Волкогонова как раз была литература, и на урок он шел как на праздник. Они проходили творчество Александра Блока: нужно было выучить одно из его стихотворений и сделать анализ. Роман выбрал «Жду я холодного дня…» – оно показалось ему очень созвучным и его отношениям с Юлей, и погоде, и своему настроению в последнее время. Так что когда он продекламировал последнюю строчку и подробно разобрал идеи стихотворения, то с удовлетворением отметил, что взгляд Дмитрия Николаевича заметно потеплел после катастрофического провала Долгова и стал более заинтересованным.

– Отличная подготовка, Роман. Мне кажется, вы с Александром Александровичем прекрасно поняли друг друга. – Учитель улыбнулся и закончил: – Садись. Пять.

Волкогонов уселся с видом победителя и стал активно растирать руки, которые совершенно задубели, пока он вдохновенно читал стихи.

Когда прозвенел звонок, Инюшкин подозвал Романа.

– Думаю, тебе стоит заглянуть в бункер, – буднично произнес он, делая вид, что не замечает, как у мальчишки загорелись глаза. – Ты сегодня свободен? Мы собираемся начать подготовку к новогодней дискотеке…

– Конечно! Я совершенно свободен!

– Прекрасно. Тогда заходи после уроков. Ты же знаешь куда?

– Знаю.

– Вот и хорошо. – Дмитрий Николаевич проницательно посмотрел на Волкогонова и тепло улыбнулся. – Пора готовить достойную смену, так что я на тебя рассчитываю.

Роман на секунду даже растерялся, но бодро отрапортовал:

– Я не подведу!

– Не сомневаюсь. – Учитель еще раз улыбнулся и кивнул. – Увидимся после уроков.

Из класса Волкогонов выскочил чуть ли не вприпрыжку. Свершилось! Теперь он тоже стал признанным членом элиты школы. И пусть все обзавидуются!

Первым новость узнал, конечно же, Андрей Масляев, как только Роман догнал его в коридоре.

– Прикинь, Инюшкин позвал меня в бункер!

– Звучит как-то настораживающе, – позубоскалил друг.

– Дубина ты! Мог бы и порадоваться за меня.

– Да ладно, ладно. Поздравляю! Теперь ты избранный, богоравный и неповторимый. Почти что Нео.

– Андрюха, ты реально дурачок, – засмеялся Роман и ткнул товарища локтем в бок.

– От дурачка слышу. А если серьезно, я правда рад за тебя. Думаю, тебе там будет интересно. Ты ж у нас поэт и музыкант.

А за маленьким окошком пристройки, в котором активно кипела школьная жизнь, все так же не переставая мел снег. Ветер становился сильнее, и солнце полностью заволокло тучами. Они были тяжелыми и острыми, похожими на обломки времени, которое замерзло и развалилось на ледяные глыбы. Мороз крепчал, загоняя пензенцев в дома и будто стремясь лишить их последней связи с внешним миром, затягивал стекла окон и витрин плотным белым узором.

В коридорах раздавался жуткий и пугающий протяжный стон. Это выли металлические батареи, скручиваемые невидимой ледяной рукой. Тонко звенели стекла, облепленные толстым слоем льда.

По подвалу школы озабоченно ходил старый сантехник. Кузьмич в очередной раз осматривал трубы, утеплял их, но с каждой проверенной секцией становился все более хмурым – металл кряхтел и потрескивал, не выдерживая температуры. Еще чуть-чуть – и железо начнет лопаться.

 

Глава третья

Холод надвигался на город.

Буран ледяным облаком носился по улицам, и многим казалось, что это огромная фигура исполняет бешеную пляску мороза. Конечно, снег любому мог запорошить глаза – но эта фигура, которую было видно даже с верхних этажей высоток, казалась живой.

И она – или оно – тянула свои руки к домам, к автобусным остановкам – и к школам.

В учительской было ничуть не теплее, чем в классах. И от этого обстановка там царила не слишком доброжелательная. В конце концов, учителя тоже люди, и сейчас им приходилось бороться не только за непокорные умы школьников, но и с холодом. В учительскую перекочевали все обогреватели, которые можно было принести из дома, но помогало это удручающе мало. Чайник работал не переставая – многие готовы были пить уже даже не чай или кофе, а просто горячую воду, чтобы согреть замерзшее после очередного урока горло и хоть не-много согреться самому.

Завуч ворчала насчет перерасхода электроэнергии и огромных счетов, на носу была праздничная елка, конец четверти и куча других неотложных дел, так что все ходили не только продрогшие до костей, но и озабоченные миллионом неотложных дел.

– На повестке вопрос о елке. По всем правилам, не надо нам ее проводить. Но! Это наша традиция, которой более чем сто лет. Елки проводились и в Первую и во Вторую мировую войну! А мы что – от мороза рассыплемся?

– Да мороз-то аномальный, – заметила Елизавета Алексеевна, классная руководительница Волкогонова. – Как бы не поморозить ребят. У меня и так полкласса болеют…

– Не поморозим, – отрезала завуч. – На елку привезем на автобусе, а здесь натопим как сможем. Да что ж это такое! В тридцатые морозы были куда сильнее, люди на ходу насмерть замерзали – а елку не отменяли!

– А я против, – заявила Лариса Николаевна, учительница химии. – Раньше люди посильнее нас были. Замерзшие в городе уже есть. Пока немного, но морозы-то крепчают. Сантехник говорит, что трубы вот-вот могут не выдержать, и придется вызывать аварийную команду, так что…

– Пусть Кузьмич занимается своим делом, а мы должны заниматься своим.

– Я бы хотела предложить чаепитие… – робко подала голос молоденькая учительница английского языка. Она работала первый год (по сути – всего несколько месяцев) и чувствовала себя в коллективе еще не очень уверенно.

– Идея прекрасная, – кивнула завуч. – Но самое главное – это безопасность детей! Разгоряченные после дискотеки, разбредутся кто куда, а старшие классы без присмотра еще и к бутылке приложатся!

Трудовик Алексей Николаевич Рыбаков, кивнув на физрука и военрука, улыбнулся:

– Мы с Валерием Палычем и Виктором Григорьевичем организуем патрулирование – и комар носу не подточит!

– В вас я и не сомневалась. Главное – не увлекайтесь конфискатом, – завуч махнула рукой. – Давайте вернемся к нашему плану. Итак, торжественную часть проведем мы с Натальей Николаевной. Список выступления классов утвержден. И я очень жду, что все будут готовы.

Марина Владимировна многозначительно посмотрела на нескольких преподавателей, у которых было не все гладко с самодеятельностью.

– Программа индивидуальных выступлений тоже утверждена, так что эти вопросы можно считать закрытыми. На повестке дня остались еще сценарий самой елки и роли Деда Мороза и Снегурочки. Я так понимаю, что традиционно этим будет заниматься Виталий Алексеевич…

– А что, других претендентов нет? – ворчливо подал голос учитель биологии, стараясь поудобнее умостить свое грузное тело у масляного обогревателя. Правда, получалось у него плохо – втиснуться между двумя столами мешал живот. – Почему опять я?

В помещении повисла секундная пауза, во время которой завуч даже немного сдвинула очки и удивленно посмотрела поверх них на Личуна.

– Ну, если вы не хотите… – Марина Владимировна сделала ощутимое ударение на «не хотите» и выжидательно посмотрела на возмутителя спокойствия. Но тот упрямо молчал, поэтому она поправила очки, отвернулась и продолжила: – …то нужно выбрать того, кому написать сценарий праздника и сыграть Деда Мороза будет не так тяжело.

– Мне не тяжело! – тут же взвился учитель биологии. – Мне просто надоело, что каждый год все это вешают на меня, будто больше не на кого.

– Но у вас прекрасно получается.

– И по фактуре подходите.

– И смотритесь вы Дедом Морозом замечательно, – зазвучали со всех сторон голоса преподавателей.

Но Виталий Алексеевич был непреклонен, хотя и получил заметное удовольствие от всеобщих похвал.

– У нас хватает талантов, которые справятся со сценарием и ролью деда. А мне лучше поручите что-то другое.

– Что, например?

– Например, оформление актового зала или какую-то другую организационную работу. Я устал каждый год строчить эти дурацкие сценарии и скакать по сцене, как горный козел.

В учительской повисло неловкое молчание. В принципе претензии Личуна были не лишены оснований – на него скидывали подготовку новогоднего представления ежегодно, и никто особо не интересовался, хочет он этого или нет. Учитель биологии всегда исправно предоставлял банальные, но вполне подходящие истории с новогодними персонажами: злой Кощей воровал подарки, после чего ребятам предлагалось их дружно поискать. Да и под образ новогоднего деда биолог подходил отлично: пузатый, круглощекий, с носом-картошкой и окладистой темной бородой. Так что он исполнял роль автора сценария и по совместительству был еще и Дедом Морозом с первого года, как пришел работать в школу.

– Мне кажется, Виталий Алексеевич прав, – подал голос учитель труда. – В конце концов, у нас достаточно талантливых людей, чтобы перепоручить сценарий и роль Деда Мороза кому-то другому.

– Может, вы сами займетесь?

– Ну… нет, у меня совсем никакого актерского таланта. К тому же я занят на патруле и подготовительных работах, мне еще надо зал в порядок привести и…

– Ясно, – оборвала его завуч и обвела взглядом всех собравшихся в учительской. – В таком случае, какие предложения?

Пару минут в комнате царил невнятный гул:

– А может, Дмитрий Николаевич? У него тоже борода есть, – ехидно выговорил Личун.

Марина Владимировна с легким удивлением посмотрела в ту часть учительской, откуда поступило предложение, а потом переключилась на Инюшкина. Тот чуть усмехнулся и пожал плечами. Обязанностей на этом празднике у него было и так порядком, но возможность сочинить свой собственный сценарий и поиграть перед публикой казалась интересной.

Завуч немного подумала и сказала:

– Но Дмитрий Николаевич уже ведет дискотеку!

И тут снова вмешался Личун, который чувствовал, что если ему не найдут замену, то так и придется всю жизнь играть Деда Мороза на школьных елках:

– Можно подумать, что провести дискотеку такое уж сложное дело. Извините, конечно, но нажать на пару кнопок, чтобы запустить плей-лист из «ВКонтакте», я и сам могу преотлично. Так же как и усадить какого-нибудь малолетнего дурачка Волкогонова за микрофон.

– Ну, не все так примитивно, Виталий Алексеевич, – с улыбкой вступил Инюшкин, стараясь и разрядить ситуацию, и поддержать свое достоинство. Однако учитель биологии его не слушал:

– Всем кажется, что у них забот полон рот, один я груши околачиваю. Откуда такое мнение? С чего вдруг все взяли, что я горю желанием строчить очередной сценарий утренника и изображать Деда Мороза? Что мне нравится вести эту дурацкую елку?

– Но вам же нравилось. Вы даже сами вызвались… – растерянно сказала преподавательница географии.

– Первый раз! Я только первый раз сам вызвался. А потом меня больше никто и не спрашивал: просто назначали – и пляши как хочешь. Может, я первый раз по дурости вызвался. Или разонравилось. Разве это кого-то у нас интересует? Корячишься за бесплатно, толку с гулькин нос, только нервы себе портишь. А потом еще и оболтусы эти великовозрастные дедморозом за глаза обзывают.

– Но разве Дед Мороз – плохое прозвище?

– Вы издеваетесь, что ли?! – взвился Личун. – Вам кажется, что это смешно?!

– Да нет, конечно, просто спросила… Ради бога, Виталий Алексеевич, успокойтесь. Я ничего плохого не имела в виду. Простите.

Учитель биологии фыркнул и отвернулся.

В учительской снова начался шум. Каждый пытался высказаться или обсудить свой взгляд на вещи. На некоторое время педагоги утратили свою легкую отстраненность, въедающуюся за годы работы чуть ли не в подсознание, и превратились в обычных людей.

Но за залепленными снегом окнами уже стемнело. И, видимо, температура упала еще ниже, потому что в помещении стало заметно холоднее. Дома всех ждали семьи и дела, и торчать на работе лишнее время совершенно не хотелось.

Возможно, Дмитрий Николаевич понимал это лучше всех, поэтому он встал и громко откашлялся, привлекая к себе внимание:

– Коллеги, я думаю, Виталий Алексеевич прав – несправедливо заставлять его писать сценарий праздника и играть Деда Мороза, если он не хочет. Я совсем не против взять на себя эти обязанности в дополнение к своим – их не так уж много. Тем более что мы договорились с моим клубом подготовить праздник совместно, так что ребята мне помогут.

– Для Деда Мороза вы слишком худой.

Все, не сговариваясь, повернулись на голос, потому что подал его снова Личун.

Дмитрий Николаевич часто заморгал – была у него такая особенность: когда приходилось оценивать ситуацию быстро, включался небольшой тик, – но, не переставая чуть-чуть улыбаться, очень спокойно ответил:

– Есть такой грех. Но можно подложить подушку. Это прекрасно работает.

– У вас голос недостаточно низкий, – продолжал настаивать учитель биологии. Создавалось впечатление, что, как только появился конкурент, роль и для самого Личуна внезапно стала желанной.

– Ничего, я смогу его понизить – немножко вокалом занимался в юности.

– У вас нет никакого опыта!

Виталий Алексеевич схватился за соломинку, желая из духа противоречия или еще почему найти у «конкурента» хоть какой-нибудь недостаток, который не позволит ему справиться со сценарием и ролью Деда Мороза. Однако Инюшкина перепалка уже начала утомлять. Хотел побыстрее решить все вопросы, а тут на каждом шагу – палки в колеса.

– Не беспокойтесь, Виталий Алексеевич. Есть у меня опыт. Даже с избытком. Я в институте с литфаком ваш ЕГФ  на всех капустниках, КВН, студенческих веснах и фестивалях без труда обходил. Так что со школьным утренником уж как-нибудь справлюсь. Поверьте, я сделаю из него настоящий перформанс, какого некоторые себе даже представить не могут со своими заезженными идеями и самоповторами.

– Чтоооо?! – взревел Личун.

Возможно, дело могло бы кончиться не очень хорошо, но со своего стула резко поднялась завуч и хлопнула рукой по столу:

– Хватит! Оба замолчите. Как не стыдно устраивать в учительской такой зоопарк! Вы же детей учите, господа педагоги. Так научитесь сами держать себя в руках.

Инюшкин спокойно опустился на свое место, утратив к учителю биологии всякий интерес, и со вздохом посмотрел на часы – столько драгоценного времени потеряно впустую! Личун же выглядел готовым продолжить битву, но под суровым взглядом начальства не решился. Пыхтя и отдуваясь, толстяк стал усердно растирать замерзшие руки, глядя куда-то в стену позади Людмилы Викторовны.

– Итак. Сценарий елки и роль Деда Мороза я отдаю Дмитрию Николаевичу. Уверена, он справится не хуже вас, Виталий Алексеевич. А вас, в свою очередь, назначаю на вакантное место Кощея Бессмертного – мы никак не могли найти для него подходящего кандидата. А вы фактурно хоть и не совсем Кощей, зато темпераментом подходите лучше всех.

Учительская взорвалась общим хохотом. Преподаватели переглядывались с легким удивлением – все уже успели забыть, что завуч обладает поистине императорским чувством юмора… иногда.

Когда всеобщий ажиотаж немного поулегся, Людмила Викторовна продолжила, не отводя взгляда пронзительных глаз педагога с большим стажем от недовольной физиономии Личуна:

– Эта роль значительно меньше, поэтому она не помешает вам заняться оформлением зала к празднику, как вы и хотели. И о самодеятельности не забудьте, конечно. На сегодня, думаю, можно закруглиться. По домам, господа, по домам, пока там абсолютный ноль не наступил.

 

Глава четвертая

Морозы крепчали.

Вроде бы низкие температуры привычны для жителей России, но не такие – эти и в самом деле были аномальными. Помимо жуткого холода с ног сбивал ураганный ветер. Острые, как осколки стекла, снежинки, упав на промерзшую землю, взмывали снова в воздух в вихре пурги, и становилось непонятно: то ли снег падает сверху, с серо-белого неба, то ли снизу – с бело-серой земли.

Снегоочистители, как большие умные звери, работали на улицах города почти круглосуточно. Машин не хватало, и в помощь Пензе их присылали соседние области.

Дворники с замотанными лицами, одетые в штормовки поверх пуховиков, целыми армиями расчищали дорожки, которые тут же заваливало снова.

Ежась от холода, Роман снова шел после уроков в бункер. Сегодня, правда, Дмитрий Николаевич не назначал встречу, но что-то тянуло старшеклассника в этот уютный мирок, неподвластный внешнему влиянию и признающий исключительно силу таланта, вдохновения и знаний.

Еще несколько лет назад бункер был всего лишь подсобным помещением с единственным квадратным окошком под самым потолком. Располагался он в полуподвальном помещении, между медпунктом и кабинетом домоводства (там проводились уроки труда для девочек). Волкогонов видел пришпиленные к стене фотографии, как помещение выглядело до того, как Инюшкин организовал ребят и привел все в порядок. Видок был, по правде говоря, удручающий. Старожилы, которые уже окончили школу, но все еще заходили в бункер проведать любимого учителя, рассказывали, что здесь даже отопления не было. Все пространство было забито каким-то старым хламом, горами мусора и грязи. С потолка свисала густая бахрома паутины, а если на улице было сыро, из трещин в стенах иногда просачивалась вода. Так что, когда Дмитрий Николаевич задумал переоборудовать подсобку под помещение литературного клуба (так официально назывался бункер), всем пришлось засучить рукава. Инюшкин смог уговорить Кузьмича установить в комнате батареи. А перед этим он сам вместе с учениками несколько недель выносил из подсобки хлам и мусор, подметал и мыл полы, стены и даже потолок. Так что через месяц-полтора подвальная подсобка приобрела вполне жилой вид, и первые участники клуба начали обустраивать внутреннее пространство.

Каждый раз, открывая дверь бункера, Роман поражался, с какой любовью и фантазией оформлено помещение. Хотя клуб и назывался литературным, здесь каждый мог найти для себя что-то интересное. Дмитрий Николаевич считал, что ограничивать разум преступно, как и не использовать «самый совершенный инструмент, который подарила человеку природа». На одной из стен висела доска, на которой постоянно было что-то написано или нарисовано. Под стеной, на которой располагалось то самое единственное окошко, расположился диванчик с пухлыми подушками (все называли их «подухи»).

Он был невероятно удобный, Волкогонов уже не раз убедился в этом. Сидеть на пружинящих подухах было так комфортно, что иногда невольно начинало клонить в сон.

По периметру комнаты стояли высоченные этажерки, заваленные самыми невероятными и необходимыми предметами, книгами и газетами, которые ученики могли использовать по своему усмотрению и необходимости. А центр комнаты занимал стол «рыцарей короля Артура» – за ним проводились общие собрания, мозговые штурмы, дебаты, интеллектуальные соревнования и тому подобное. На старинном комоде, появившемся в бункере самым загадочным образом, о чем между ребятами ходило огромное количество баек, стоял потрепанный компьютер – в абсолютно рабочем состоянии! За этим тщательно следили местные умельцы-железячники и юные программисты. В углу прятались пульт, усилитель, мониторы и колонки, микрофоны, магнитофон с проигрывателем дисков и видеопроектор. В общем, в бункере было удобно и уютно всем, кто переступал его порог. Здесь можно было разжиться разнообразными материалами для учебы, попросить помощи и совета, отдохнуть, позаниматься любимыми делами и просто повеселиться в компании приятных и умных ребят. После того как Волкогонов пару вечеров провел в литературном клубе, он понял, откуда вокруг него такой ажиотаж и почему желание получить от Инюшкина приглашение в «творческую мастерскую» вдохновляет каждого, кто хотя бы краем уха о ней слышал. Приходя в бункер, ты как будто покидал привычный мир и одновременно мог на него влиять.

Раздумывая обо всем этом, Роман и не заметил, как дошел до знакомой двери. Он деликатно постучал, и, так и не дождавшись ответа, несильно толкнул ее и переступил порог. В лицо тут же пахнуло теплом и запахом травяного чая. «Ого, я замерз», – удивленно подумал Волкогонов, только сейчас, на контрасте с теплом помещения, ощутив, как неприятно покалывает от холода щеки, руки и ноги.

В школе постоянно падала температура – ученики шушукались между собой, распространяя слухи о том, что в подвале полопались трубы и от этого отопление почти не работает. Это подтверждали и батареи: некоторые из них были такой же температуры, как и промерзшие помещения, а какие-то еще держались, безуспешно стараясь принести в классы хоть немного тепла. В бункере же каким-то образом удавалось сохранить практически нормальный температурный режим. Конечно, добровольцы притащили сюда дополнительные обогреватели, но и без них в литературном клубе было вполне комфортно.

Волкогонов скинул с плеча рюкзак и огляделся, стаскивая перчатки и расстегивая куртку. За центральным столом сидел Инюшкин и что-то писал, аккуратно сдвинув макет новогодней стенгазеты, над которым вчера трудились все члены клуба.

– Здрасьте, – негромко поприветствовал учителя парень и подошел ближе, растирая на ходу замерзшие пальцы.

– О, Роман! – обрадовался Инюшкин. – Привет. А я и не слышал, как ты вошел.

– Да я подумал, может, к дискотеке пока поготовлюсь, я тут накидал в голове кое-что…

Но, похоже, Дмитрий Николаевич уже был мыслями где-то далеко и слушал ученика вполуха. Он невпопад кивнул и что-то невнятно пробурчал, озабоченно глядя в свои записи.

– Что-то случилось? – поинтересовался Роман. Он все еще стоял перед учителем, вытянувшись будто на уроке – ничего не мог с собой поделать, привычка еще с младших классов. Поймав себя на этом, парень немного расслабился, но сесть так и не решился. Одно дело – когда здесь толпа народу и учитель русского, и совсем другое – когда вы один на один. Чертыхнувшись про себя, Волкогонов бросил взгляд на бумаги, которые лежали перед Инюшкиным, – это оказалась внушительная гора пожелтевших листков с машинописным, уже выцветшим от времени текстом.

– Что? А! Нет, ничего особенного, – отозвался учитель, очнувшись от своих дум. – Просто кроме организации дискотеки появились и новые задачи. В этом году я буду еще и Деда Мороза изображать…

– Классно!

– Да, только придется озаботиться сценарием, потому что мне кажется, что можно провести праздник куда интереснее, чем это делал Виталий Алексеевич в последние годы.

– Еще бы! У него на каждой елке было одно и то же, – поддержал Дмитрия Николаевича Роман. С Личуном у него отношения не сложились – учитель биологии почему-то Волкогонова недолюбливал и демонстрировал это всеми возможными способами. Парня такое отношение злило, и в долгу он не оставался. А теперь выпал шанс утереть нос противному биологу, и упускать такой шанс было нельзя.

– У меня уже есть кое-какие наброски, – продолжал между тем Инюшкин, – но не уверен, что на все хватит времени. А халтурить не хочется.

– Я могу помочь! Давайте вместе придумаем сценарий и что там еще надо. Сыграть я тоже могу. В смысле роль какую-нибудь.

– Спасибо, Роман. Я даже не знаю, неловко как-то тебя еще и этим нагружать, тебе же надо с группой репетировать…

– Да не переживайте – у меня полно времени. И вообще я с радостью…

– Ну хорошо.

На лице учителя проступило невольное облегчение – работы и правда предстояло очень много, и в одиночку справиться с ней было бы сложно. А Роман производил впечатление сообразительного и активного парня и вполне мог стать хорошим подспорьем. Остальных же членов клуба можно привлекать по мере необходимости. Дел всем хватит.

– Садись, в ногах правды нет. – Дмитрий Николаевич придвинул ученику стул и сделал приглашающий жест. Когда Волкогонов уселся, преподаватель положил перед ним свои наброски и стал объяснять: – Я подумал, что у Виталия Алексеевича подход к новогоднему празднику немного… кхе-кхе… однобокий. В конце концов, мы же передовая школа города, а не детский сад. И даже младшеклашки заслуживают чего-то поинтереснее, чем банальные кричалки и конкурсы из пионерлагеря.

Роман прыснул. Инюшкин тоже улыбнулся и продолжил:

– Мне думается, у нас хватает ресурсов, чтобы сделать настоящий современный перформанс. В качестве основной идеи я взял славянские праздники. Если объединить их, скажем, с поэтами Серебряного века, музыкой Стравинского и какими-то шаманскими песнопениями, может получиться действительно запоминающееся действо. Подожди, я сейчас поставлю, чтоб ты понимал…

Учитель поднялся и нажал на кнопку проигрывателя. Диск, видимо, там уже стоял, потому что комнату наполнили завораживающие звуки. Поначалу мелодичные и спокойные, похожие на пересвист пастушьей свирели, но постепенно превращающиеся в нечто мистическое, зовущее и даже немного тревожное.

– Это «Весна священная». Слышал?

– Наверное, нет, – честно признался Роман.

– Вот как раз и познакомишься. Удивительное произведение. Можно будет выбрать наиболее подходящие части и скомпоновать их. И к музыке подобрать стихи, например Хлебникова, Есенина, Маяковского. Разбавить все это какими-нибудь шаманскими мотивами – для большей глубины настроения.

– Не слишком весело получается.

– Хм, согласен. Но мы добавим и юмор тоже. Просто я хотел бы познакомить ребят, так сказать, с корнями. Вот ты, например, знал, что Снегурочка, или Снежевиночка в славянском фольклоре, никакого отношения к Деду Морозу не имела? Она была героиней народной сказки, в которой ее сначала слепили из снега Дед с Бабкой, а потом завистливые подружки убили и закопали под кустом – отголоски языческих жертвоприношений. А в другой версии ее сожгли на костре.

– Ничего себе!

– Да, так вот. А из ее тела вырастала дудочка, которая пела:

Роман погрустнел, а Инюшкин поправил очки и продолжил:

– Более-менее современные формы Снегурочка приобрела благодаря Островскому и Римскому-Корсакову. И уже только в 1937 году ее назначили внучкой и помощницей Деда Мороза. С тех пор мы ее знаем именно такой.

– Круто! Не думал, что все так заковыристо.

– Вооот. Уверен, что и остальные ребята не в курсе. Кстати, Деда Мороза как почтальона с подарками, по сути, тоже советская власть нам всучила. Так сказать, чтоб свой Санта-Клаус был. А то в западных странах есть, а у нас нету. Непорядок. У славянских народов никаких дарителей не было, и уж точно никто из них не лазил в печные трубы и не дарил подарков. В этом плане, кстати, «Кока-Кола» постаралась, превратив святого Николая в эдакого краснощекого увальня с мешком подарков. До революции подарки дарили только на Рождество.

– Ну, блииин, – разочарованно протянул Волкогонов. – Получается, у нас вообще никого не было на Новый год? Кто же подарки дарил?

– Отчего же? Подарки дарили родители, но тоже на Рождество! Но я увлекся, – оборвал сам себя Дмитрий Нико-лаевич и усмехнулся. – Ты не переживай, я не собираюсь отобрать у детей Деда Мороза и Снегурочку – они уже, хочешь не хочешь, стали частью нашей культуры. Я всего лишь хочу рассмотреть новогоднее торжество под другим углом, более глубоко, неформально. Для славян Новолетие, или пусть будет Новый год, – это праздник мистический, с глубоким содержанием, символизирующий смерть старого и рождение нового. Его смысл и значение гораздо глубже и больше, чем мы привыкли считать. И я хочу приоткрыть это для наших учеников.

– Офигеть! Такая крутая задумка, Дмитрий Николаевич! Я всеми руками «за» и буду вам помогать чем скажете.

– Спасибо.

– Клево будет реально пугануть народ – они же такого не ожидают. Думают, пришли на очередной дурацкий утренник, а мы им – бац! – страх, холод, смерть и возрождение, завывание вьюги… Можно даже окна пооткрывать, чтоб всех до костей пробрало!

Романа идея учителя захватила буквально с головой – энергия закипела гейзером и настойчиво просилась на волю.

Инюшкин рассмеялся:

– Замечательная идея, Роман. Уверен, когда ты поступишь в институт, сможешь ее реализовать. Но пока нам нужно что-то помягче, не такое убойное. Все-таки на праздник придут дети, и я совсем не хочу их заморозить… пусть даже и в ущерб атмосфере.

– Ну ладно, – нехотя согласился Волкогонов и немного сник.

– Но ты не расстраивайся, тебе точно скучно не будет. Я тут подумал… а что, если именно ты сыграешь Снегурочку? Я буду Дедом Морозом, Личун – Кощеем. Помощников ему наберем из наших активистов…

– Снегурочку? – Парень с сомнением поглядел на преподавателя. – А чего девчонку какую-нибудь не возьмете? Снегурочка же девушка.

– Ну, колядки – это же перевертыш. Я тоже не особо толстый и старый, да и Личун на Кощея не похож. Что скажешь?

– Хм… ну не знаю. Может, лучше Новый год сыграю? Я им в садике был. А Снегурочку пусть завуч сыграет.

– Точно! – поддержал его Дмитрий Николаевич, и оба рассмеялись. Впереди ждало много интересной и кропотливой работы.

 

Глава пятая

Когда Роман ушел (родители прислали за ним такси), Дмитрий Николаевич снова включил Стравинского и еще какое-то время посидел над текстом, внося исправления. За окном выла буря, и к ней, похоже, в самом деле присоединялся волчий вой… Прав оказался Долгов…

Или это стонала сама школа, раздираемая на части ветром и бураном… А может, и в самом деле древние духи холода восстали из могил навестить своих нечестивых потомков и напомнить им, что же такое настоящая зима и настоящий мороз…

С уходом Романа настроение пошло на убыль, и желание корпеть над сценарием улетучилось. Инюшкин вообще в последнее время замечал за собой странную переменчивость. Частенько накатывала хандра, и желание стремиться к большему резко сменялось полной апатией.

Допив остатки чая из своей чашки, учитель надел пальто и вышел в коридор. Цели у него никакой не было, но хотелось размять ноги.

– Ух и холодина! – выдохнул он, закрывая за собой дверь бункера. Вместе со словами изо рта вырвалось густое облако пара. Интересно, дотянет ли школа до новогоднего праздника? С такими морозами и проблемами с отоплением учеников следовало бы отправить на внеочередные каникулы. «И все мои усилия пойдут коту под хвост», – уныло додумал мысль Дмитрий Николаевич. Может, и не стоило так напрягаться? В конце концов, получалось же у Личуна шесть лет подряд впихивать всем одно и то же. Никто бы и не удивился, если бы елка была организована точно так же. Какая разница, кто ее ведет?

Нет, подобная мысль Инюшкину решительно не нравилась. Он бы себе никогда не простил, если бы повел себя так же, как биолог.

«Если у кого-то проблемы с фантазией и организаторскими способностями, то у меня их нет. Я себе могу позволить сделать что-то запоминающееся и стоящее».

Ноги сами несли его вперед, и Дмитрий Николаевич мерил шагами знакомые коридоры, ежась от холода, который предательски заползал за воротник, в ботинки и даже под толстый шерстяной свитер. За окнами было темно. Сквозь густые снежные хлопья тускло светили фонари, почти не разгоняя окружающую мглу. А осатаневший ветер рвал с крыш снежные шапки, обламывал на деревьях тонкие веточки и в бешенстве бился в окна.

«Ужас какой-то, а не погода».

Инюшкин положил руку на подоконник, с тревогой всматриваясь в снежную вакханалию, но тут же отдернул ее – пластик показался обжигающе холодным. Оглядевшись, учитель понял, что забрел на самый верхний этаж и нужно возвращаться. Домой придется идти сквозь эту вьюгу и мороз. И хотя жил Дмитрий Николаевич сравнительно недалеко, настроение окончательно испортилось.

«Какого черта! Как я умудрился увязнуть в этой школьной бытовухе? Если бы мне в институте кто-то сказал, что в три-дцать два я все еще буду прозябать в гимназии, даже в такой интересной, я бы расхохотался. Я-то был уверен, что способен на большее. А теперь придумываю какие-то дурацкие сценарии для детских утренников, в которых Кощей будет весить две тонны. Ну ведь бред же! Кощей – олицетворение смерти, повелитель загробного мира. Да как он может быть толстым? Он должен быть худым, как скелет… Хотя завуч права – гадостным характером Личун подходит как никто. Его бы следовало подальше от детей держать, с таким-то «педагогическим талантом». Ладно, – одернул Инюшкин сам себя, – нечего валить с больной головы на здоровую. Не Виталий Алексеевич виноват в том, что я увяз в этом болоте. И никто меня здесь, по сути, и не держит… кроме собственных сомнений и страхов. Старею, что ли? Раньше они меня так не доставали».

Дмитрий Николаевич поглубже засунул озябшие руки в карманы пальто, а перед глазами стали проноситься картины триумфального выступления литфака на фестивале «Студенческая весна». Инюшкин тогда был еще совсем молодой, зеленый и бесстрашный. Без очков и седых волос в буйной шевелюре. В то время казалось, что ничего невозможного нет и если захотеть, то любая цель окажется достижимой.

На той «студвесне» они отчаянно бились с факультетом физического воспитания за призовые места. У спортсменов были шикарные танцевальные и гимнастические номера. Тут с ними тягаться даже не стоило, хотя филологи все равно старались. Выступления естественно-географического факультета, где, кстати, учились его нынешние коллеги, Виталя Личун и Лена Суханова, еще один преподаватель биологии, тоже хорошо запомнились. У них были просто уморительные пародии на геологов-исследователей, туристов и романтические песни о путешественниках. Странно, в ту пору Личун не был таким истериком, как сейчас. Хотя и тогда больше напоминал разъевшегося медведя. Лена рассказывала, что многие номера их факультета делались с его горячим участием. Куда же теперь делся этот энтузиазм? Ведь Виталик совсем не дурак, да и чувство юмора у него имеется… имелось. «Сейчас кажется, что я помню совершенно другого человека». От этой мысли на душе Инюшкина стало совсем погано, потому что она логично тянула за собой вопросы, на которые отвечать не хотелось: «А я сам? Я сам-то разве такой же, как раньше?»

На том фестивале литфак все-таки победил. И с большим отрывом, потому что их истории всегда были интересными, острыми, артистичными. В конце концов, не напрасно же именно из литературного факультета Пензенского педагогического университета вышли такие молодые монстры сцены, как Павел Воля, диджей «Камеди Клаба» Антон Антонов… Для себя Дмитрий Николаевич тоже видел совсем другое будущее: яркое и грандиозное, похожее на «дорогу из золотого кирпича», как он сам его называл. Но практика в Четвертой школе почему-то превратила все его грандиозные планы в пустой звук, затянула, стала его жизнью. Как? Когда? Почему? Ведь он даже не заметил момента, когда все его стремления стали ограничиваться планами на завтрашние уроки и внеклассные занятия.

В последнее время Инюшкин все чаще задумывался над тем, что пришла пора кардинально менять жизнь, если он хочет добиться в ней чего-то большего.

– Сдам эту дурацкую елку и пошлю школу ко всем чертям. Иначе отсюда не выбраться. – тихо произнес Дмитрий Николаевич и упрямо сжал губы.

В очередной раз оглядевшись, он заметил, что, погруженный в свои невеселые думы, снова промахнулся и оказался теперь перед дверями библиотеки. Она располагалась у входа в подвал, где были раздевалки и кабинет труда мальчиков. Из-под двери пробивался свет, и учитель удивленно приподнял брови: время было уже позднее, кто же это возится там среди ночи?

– Вечер добрый, – приоткрыл он незапертую дверь.

– Добрый, добрый. Заходите скорее внутрь, в коридорах скозняк – аж с ног сбивает.

По голосу Инюшкин узнал Ольгу Николаевну Маркову – школьного библиотекаря. Она вышла из-за книжного стеллажа и приветливо посмотрела на неожиданного гостя. Ольге Николаевне было лет сорок, и она совсем не утратила женского очарования.

– Что это вы полуночничаете? – улыбнулся учитель, плотно прикрывая за собой дверь. В библиотеке было немного теплее, пахло бумагой, пылью и канцелярским клеем.

– Книги, журналы разбираю. Приказано до Нового года навести порядок, а времени уже немного осталось. А вы что же?

– Да праздничный утренник готовлю.

С Ольгой Николаевной у Инюшкина сложились хорошие, даже можно сказать – слегка приятельские отношения. С ней было интересно поговорить, обсудить школьные дела, ну и конечно, новинки литературы, классиков. Домой учителю литературы все так же идти не хотелось – было страшновато снова рухнуть в депрессивное болото и до утра заниматься бесполезной археологией, копаясь в собственных недостатках. Так что он даже не успел подумать, как услышал свой голос:

– Давайте я вам помогу.

– А утренник?

– На сегодня я с ним уже покончил – голова отказывается работать. Но руки еще могут.

– Тогда не откажусь. Тут еще мороки на сто лет вперед, так что милости прошу. Только пальто на вешалку повесьте, а то испачкаетесь – тут местами очень пыльно. Да и сами книги…

Инюшкин последовал ее совету и, поеживаясь, пошел в тот же угол, где хозяйничала Маркова. Работа у них спорилась на удивление быстро. За неспешной болтовней время летело незаметно, и книжные стопки выстраивались аккуратными рядами. Подойдя к очередному шкафу, Дмитрий Николаевич заметил, что тот гораздо старше своих собратьев:

– А это у нас что за музейный экспонат?

Библиотекарь вынырнула из соседнего прохода между стеллажами и усмехнулась:

– А, этот? Вы почти угадали. Он в библиотеке еще с тех пор, когда школа была реальным училищем. Ее же открыли еще в 1888-м. Вот примерно с тех времен тут и копятся всякие документы, книги и прочие ценности. Что-то жгли, что-то нет. Сюда все преподавательские архивы кидали, как-то уж так повелось, в кладовку – она как раз за этим шкафом, как мне предыдущий библиотекарь говорила. Надо бы этот схрон открыть да разобрать, только руки все никак не доходят.

Инюшкин заглянул в щель за шкафом:

– Там, наверное, и музейные вещи есть.

– Конечно. Я несколько лет назад туда заглядывала, когда в библиотеке перестановку делали. А потом какой-то умник воткнул сюда шкаф и дверь загородил. Ну а мне, сами понимаете, таскать его не по силам. Вот все так и тянется. Никому эти материалы не нужны оказались – музейные они там или нет.

Дмитрия Николаевича стало разбирать любопытство:

– А что там хранилось, не помните?

– Ой, да откуда – столько лет прошло. Записи старых педагогов, дневники, учебные материалы, ну и книги, конечно. Точнее, увы, не скажу. Но там, наверное, лет за сто, не меньше, всякого добра. Только разбираться с ним некому – у меня у самой дел невпроворот. Просила помощника, директор сказал: попозже. Так это «попозже» и тянется.

– Может, там и сценарии утренников имеются? – в шутку спросил Дмитрий Николаевич, хотя в душе шевельнулась робкая надежда на чудо. Может, его предшественники решили задачу проще и изящней, чем он? Дело за малым – найти чужой сценарий и выдать за свой.

– Вполне возможно. Там очень много материалов осталось от старых преподавателей, пионервожатых, завучей и все такое.

– Ольга Николаевна, не сочтите за навязчивость, но вы не будете против, если я туда загляну? Обязуюсь обращаться со всем аккуратно и трепетно. Вы же меня знаете.

– Сейчас?! – оторопела библиотекарь.

– Я вас не задержу – только погляжу, что там есть, и все.

– Ну вы, Дмитрий Николаевич, и авантюрист!

Маркова явно все еще сомневалась, но, видимо, и ей любопытство было не чуждо.

– С новогодним праздником совсем напряг? – понимающе улыбнулась она, подыскивая повод, чтобы согласиться.

– Не то чтобы совсем. Концепция у меня есть, даже кое-какие наброски сегодня сделали с одним из старшеклассников, но как-то все не так и не то. А хочется сделать что-то оригинальное, стоящее.

– Ну да. Если уж берешься, то делай хорошо… Ладно. Сейчас ломик принесу. Там за шкафом дверь, но она не запирается, кажется. Так что ключ искать не нужно. Только обещайте, что будете аккуратным.

– Честное пионерское! – отдал салют Инюшкин.

– Иногда вы такой мальчишка, Дмитрий Николаевич, – засмеялась Маркова.

Через несколько минут тяжеленный шкаф был с трудом отодвинут, и учитель протиснулся в небольшую каморку, где царил полный мрак, пахло пылью и плесенью. Потолок был низкий, поэтому пришлось опуститься на четвереньки.

«Как в склепе, – мелькнула крайне неприятная мысль. – Надо бы выбираться отсюда! Эх, сидел бы лучше в бункере!»

Но бежать было бы позорно перед библиотекаршей. Лучше бы помалкивал насчет помощи – а сейчас поздно.

Инюшкин сцепил зубы и пополз дальше по каким-то мерзким тряпкам и ворохам бумаги, напоминающим мертвые тела каких-то отвратительных существ.

«Что за бред, какие тела?! Это просто свалка старых бумаг!»

Посветив себе фонариком на мобильнике, он осмотрелся. Кругом валялись старые мешки, набитые бумагой, заваленные горами отдельных листов, подшивок, книг и папок. Стопки, перевязанные бечевками, лежали на полу друг на друге.

Быстро пробегая взглядом по корешкам, на которых еще можно было что-то прочесть, Инюшкин наткнулся на надпись «Сценарий новогодней елки» и чуть не сел от удивления. По правде говоря, такой удачи он не ожидал, но, похоже, судьба решила сделать учителю подарок. Может, он все же выбрал правильный путь? Пусть и не из золотых кирпичей.

Дмитрий Николаевич извлек папку со всеми возможными предосторожностями, но все равно закашлялся от облака едкой бумажной пыли. Выйдя из кладовки на свет, он осторожно раскрыл находку и прочел заглавие на основательно пожелтевшем титульном листе – «Дневник практики студентки Пензенского учительского училища Инессы Октябревой». Перевернув еще пару листов, Инюшкин захлопнул папку, сдул с нее остатки пыли и впервые за последние месяцы по-настоящему улыбнулся.

 

Глава шестая

Кое-как расшвыряв мешки, Инюшкин сослался на срочные дела, вернулся в бункер и открыл найденную папку. На него пахнуло спертым запахом мокрой бумаги, и сердце вдруг забилось как-то особенно сильно.

Появилось странное ощущение покалывания в пальцах – словно их стало сводить от холода.

Сохранившиеся листы оказались чем-то вроде дневника студентки-практикантки и были подписаны Инессой Октябревой. Никакой особенной системы там не было, действительно это больше походило на дневник, чем на рабочие записи.

Точные даты не указывались, но по содержанию и пылу становилось понятно, что написано все это где-то в тридцатые годы. «Почти сто лет прошло», – подумал Дмитрий Николаевич, откладывая очередную страницу.

Инессу Октябреву на самом деле звали Ирина Попова, но обычное имя владелице явно было не по вкусу, и она именовала себя Инессой – в честь «товарища Арманд». Ну а насчет фамилии было все понятно. Мысли пылкой и по нынешним меркам очень наивной девушки вызывали улыбку и даже какие-то теплые чувства. Чтение ее заметок затягивало словно прикосновение к живой истории. Ведь Инесса не была персонажем книги или фильма, она жила по-настоящему, дышала, участвовала в событиях, которые сегодня вызывали столько противоречивых точек зрения.

28 октября.

Как здорово будет, когда коммунизм наконец-то наступит во всем мире и великие заветы товарища Ленина и товарища Сталина принесут счастье всем угнетенным народам, – писала девушка после политинформации, на которой она с детьми разбирала новости советских газет, посвященные капиталистическим державам. – Правильно Маяковский писал: «день твой последний приходит, буржуй». Скоро все эти злопыхатели на своей шкуре ощутят, что народный гнев – страшное оружие, которое сметет их толстые зады с тронов, стоящих на натруженных хребтах крестьян и рабочих. Иногда читаю передовицу – и просто оторопь берет: как еще рабочие и крестьяне в буржуазных странах это терпят. Я бы, честное комсомольское, не смогла!

Цитата вызвала у Дмитрия Николаевича невольную улыбку – неужели когда-то люди верили во все это и действительно хотели построить на всей земле рабоче-крестьянское государство? Конечно, идея коммунистического общества сама по себе прекрасна, но насаждать ее силой… В общем-то, теперь уже все знают, к чему это приводит.

Читая дальше, Инюшкин стал пропускать пролетарские лозунги, которыми пестрел дневник Октябревой. Что ни говори, а мозги в Советском Союзе промывали знатно – граждане не просто подчинялись – они от души верили, что без коммунизма мир погибнет.

21 ноября.

Эх и холода настали! Как ни топить печку, классы не прогреваются. Мы с ребятами работаем карандашами: акварелью или гуашью писать невозможно, все замерзает. Сегодня рисовали красных богатырей, наших доблестных героев: Чапая, Буденного, Ворошилова, Олеко Дундича, Лазо, Железняка, Щорса. Как у них горят глаза! Я поневоле думаю – какие же они счастливые!

Инюшкин грустно вздохнул на этих строках. Да, такого счастья и врагу не пожелаешь.

25 ноября.

Сашка Кочанков сказал, что его бабка заказала в Спасском соборе молебен святому Прокопию, чтобы прошли морозы, и спросил, что делать. С одной стороны – чепуха это, а с другой – а вдруг поможет, пока все от холода не околели! Так прямо и сказал: околели. Смешные они! Я объяснила, что никакого Прокопия нет и не было, и привела стихи Маяковского:

Скоро сровняем с землей все церкви и тюрьмы – и тогда не будет таких вопросов у наших пионеров. Начнется новая, правильная жизнь!

Инюшкин поежился, заметив, что было то же число – 25 ноября. Странно, что холода вернулись. Ладно, где же сценарий? Его, как назло, не было. Дмитрий Николаевич начал листать дневник наугад и вскоре наткнулся на такое, чего пропустить не мог.

Сегодня ходила с ребятишками на Советскую площадь смотреть взрыв так называемого Спасского собора. Народу было тьма. Неудивительно. Всем хочется воочию увидеть, как рушатся пережитки старого. Теперь на месте этого нелепого церковного идола воздвигнут что-нибудь по-настоящему прекрасное и достойное советского человека, например памятник вождю всех пролетариев товарищу Карлу Марксу. Видела, как несколько старух начали рыдать. Не понимаю, что они оплакивают. Видно, религия уже неискоренимо въелась в их мозг. Такие люди нам не нужны, они только тормозят развитие и засоряют головы молодому поколению. Хорошо, что я детдомовская. Нам учителя вкладывали правильные жизненные ориентиры, без всякой этой религиозной чуши.

Когда на землю рухнул церковный колокол и с грохотом развалился на части, я ощутила настоящий восторг – теперь пути назад, в рабство и угнетение, больше нет! Теперь только вперед, в светлое будущее!

Дмитрий Николаевич даже перестал замечать пробирающий до костей холод, который просачивался в бункер из коридора и маленького окошка под потолком. Слова молодой учительницы вызвали у него приступ настоящего ужаса своей безжалостностью и дикостью. Речь в ее записи явно шла о Спасском соборе, который коммунисты взорвали в 1934 году. Сколько в те годы погибло исторических памятников, даже думать было страшно. Духовное наследие искоренялось и уничтожалось с той фанатичной исступленностью, которая не поддавалась никакому здравому объяснению. Тем ужасней было осознавать, что большинству граждан СССР тех лет это казалось правильным и нормальным.

Инюшкин вспомнил, что под руинами Спасского собора на добрых 60 лет были погребены и могилы пензенских епископов. И только в 1998 году их останки извлекли из-под развалин и перезахоронили по-человечески. А в 2010-м начали восстановление храма. Как же долго русских учили плевать на свои корни, самобытность, историю! Теперь возрождать все это ох как непросто.

Учитель надолго задумался, перебирая в голове факты из четырехсотлетней истории Пензы. Но сейчас его должны были волновать не столько зарисовки прошлого, сколько насущные проблемы. Так что он встряхнулся, заварил себе еще одну кружку горячего чая, потому что уже задубели не только руки, а, казалось, и все внутренности, и сосредоточился на поиске информации о школьных праздниках.

Он пролистал дневник ближе к началу и сразу, буквально через несколько страниц, ему на глаза попалось заглавие, аккуратно выведенное красными чернилами: «Новый год».

– Наконец-то! – воскликнул Дмитрий Николаевич и стал внимательно просматривать записи.

Прочитала сегодня в «Правде» статью товарища Постышева и надолго задумалась. Дальше была аккуратно вклеена уже даже не желтая, а коричневая от времени вырезка из газеты: «В дореволюционное время буржуазия и чиновники буржуазии всегда устраивали на Новый год своим детям елку. Дети рабочих с завистью через окно посматривали на сверкающую разноцветными огнями елку и веселящихся вокруг нее детей богатеев.

Почему у нас школы, детские дома, ясли, детские клубы, дворцы пионеров лишают этого прекрасного удовольствия ребятишек трудящихся Советской страны? Какие-то, не иначе как «левые», загибщики ославили это детское развлечение как буржуазную затею.

Следует этому неправильному осуждению елки, которая является прекрасным развлечением для детей, положить конец…»

Дмитрий Николаевич прочел статью до конца и даже восхитился смелостью автора – в сталинское время за такое предложение можно было и на Соловки отправиться с клеймом буржуазного прихлебателя. Впрочем, через несколько лет после публикации Постышева действительно осудили и расстреляли, хотя с Новым годом это уже никак связано не было.

Но Инесса еще ничего не знала о дальнейшей судьбе автора статьи и, похоже, от души разделяла его точку зрения. После вырезки она записала: Считаю, Павел Петрович прав. Конечно, всякие там поповские пережитки, вроде крестин и Рождества, не должны существовать в коммунистическом обществе. Но нашим детям необходимы настоящие революционные праздники. И, как он отметил, «комсомольцы примут в этом деле самое активное участие и искоренят нелепое мнение, что детская елка является буржуазным предрассудком». Завтра пойду к директору!

Дальше в записях Октябревой начиналось самое интересное. Она рассуждала о возможных путях реализации новых идей, о взгляде на новогодний утренник не просто как на детское торжество, но как на возможность распространения свежего взгляда на мир.

Мою идею о проведении елки одобрили. Так что нужно начинать подготовку. На праздник придут не только школьники, но и их родители, старшие братья и сестры и просто гости. Поэтому моя задача – показать им, что сегодня наше наследие – это взгляд в будущее. Грохот того колокола при взрыве собора открыл передо мной отчетливую перспективу: нам нужно видение, незамутненное старорежимными предрассудками и религиозной ерундой. Новый год станет новым этапом жизни, и его идеей будет революционный авангард! Назад пути нет и быть не должно!

– А неплохая идея, – подумал вслух Дмитрий Николаевич, перечитывая последний абзац. – Революционный авангард… Конечно, вся эта коммунистическая чепуха сегодня совсем не к месту, но обращение к авангардистам действительно может оказаться весьма плодотворным. Кандинский и Малевич до сих пор считаются революционерами в искусстве, и визуальное оформление можно сделать в каком-нибудь созвучном им ключе. Вон на сочинской Олимпиаде эту тему очень хорошо развернули. Мы, конечно, не такие масштабные, но тоже кое-чего могём…

Инюшкин заулыбался, отхлебнул горячего чая и выдохнул облачко бледного пара.

– Господи! Ну как же холодно… Так, ладно, идею я, в общем-то, изначально взял неплохую. Но теперь ее можно будет углубить и оформить по-настоящему круто – спасибо товарищу Октябревой, хе-хе. А качественный продукт не стыдно показать и сторонним наблюдателям. Представителей РОНО пригласить, например, или Пашу Прохоренкова с городского телеканала. А что? Думаю, он не откажется поснимать – материал для новостей может оказаться весьма и весьма. Глядишь, и перспективы новые откроются, и не нужно будет мозг себе выедать по поводу скучной работы в школе и потерянных возможностей. Дорога из золотых кирпичей прямо перед вами, господин Инюшкин!

Дмитрий Николаевич вскочил со стула, чувствуя такой прилив энтузиазма, какого не бывало с институтских времен. Благодаря дневнику Инессы Октябревой он наконец-то нащупал реальную возможность изменить не только унылый школьный праздник, но и собственную жизнь. Оставалось только включить все свои творческие возможности – а их у Инюшкина было в избытке, в этом он не сомневался, – и удачно реализовать представившийся шанс.

– Так, ну и что же дальше?

Однако, к огромному разочарованию Дмитрия Николаевича, никаких записей в дневнике Инессы Октябревой больше не было. Перевернув страницу, учитель русской литературы наткнулся на несколько пожелтевших, но девственно чистых листов. И все.

В первое мгновение Инюшкин оторопел. Он замер над потрепанной папкой, а в голове колоколом зазвенела тишина. Все мысли будто выдуло единым порывом ветра. Он так надеялся, уже столько всего напланировал – и вдруг… Возникло неприятное чувство, будто молоденькая практикантка из 30-х его обманула.

Дмитрий Николаевич опустился на стул и замер, глядя в одну точку. Непроницаемая тишина и холод обступили его, вынуждая съеживаться еще сильнее, до боли в мышцах. Дыхание стыло в холодном воздухе бункера, повисало перед лицом белым беспомощным облачком и растворялось, превращаясь в ничто.

Учитель несколько минут неподвижно просидел перед столом. Вскоре леденящие пальцы морозного воздуха стали пробираться ему под одежду. Дмитрий Николаевич вздрогнул от холода и очнулся.

– Какого черта я делаю? – спросил он сам себя. Вопрос прозвучал в пустом помещении глухо и невнятно, но этого звука было достаточно, чтобы безнадежность отступила. – Чего я привязался к этой рукописи? Вот еще, нашлась панацея…

Учитель встал из-за стола, сильно потер лицо озябшими ладонями, аккуратно собрал и перевязал папку с записками Октябревой и убрал ее на полку к другим своим тетрадям и документам, хранящимся в бункере.

– Утро вечера мудренее, – негромко проговорил Инюшкин, запирая дверь бункера. Пора было возвращаться домой – и спать.

 

Глава седьмая

После нескольких первых уроков у Дмитрия Николаевича было «окно». И, не откладывая, он тут же отправился в отдел кадров. Документооборот в школе был организован идеально, и любую бумажку можно было найти практически без проблем. На это преподаватель литературы и сделал ставку, открывая дверь в кабинет кадровиков.

Вежливо поздоровавшись с начальницей отдела, Инюшкин изложил свою просьбу:

– Я хотел бы глянуть на личное дело Ирины Поповой – в 1934 году она у нас проходила практику.

– Зачем вам ее личное дело?

– Я нашел в библиотеке кое-какие записи Ирины касательно учебного процесса, проведения праздников в нашей школе в те годы и так далее. Они меня очень заинтересовали. Но, к сожалению, дневник внезапно оборвался – как говорится, на самом интересном месте. Вот я и подумал…

Кадровичка понимающе улыбнулась:

– Хотите найти автора? Ну, надеюсь, она еще жива и сможет вам помочь. Сейчас гляну, где у нас документы… за тридцать четвертый, вы сказали? Это в чуланчике надо смотреть. старые архивы мы там храним…

Через несколько минут в руках Инюшкина оказалась еще одна потрепанная папка. Когда он развяал тесемки и открыл ее, первым же документом в ней оказался приказ об отмене проведения новогодней елки в связи с аномальными холодами. Преподаватель невольно глянул в покрытое густым слоем инея окно.

«Надеюсь, нашу елку все-таки не отменят».

Он продолжил листать страницы с выцветшим машинописным текстом, задержался на маленькой фотографии, наклеенной на листке с биографическими данными Ирины Поповой (разумеется, в личном деле она значилась под своим реальным именем). С пожелтевшего квадратика на него смотрела худощавая курносая девушка с острыми скулами и прямыми волосами, подстриженными под каре. Ее нельзя было назвать симпатичной, но в глазах Инессы Октябревой и по прошествии стольких лет угадывались какой-то внутренний огонь, упорство и сила. Эта ярая комсомолка не оставила бы подготовку праздника просто так. Тем более что в него уже были вложены силы, идеи и время. Но, судя по всему, утренник не состоялся. Почему же?

Перебирая страницы личного дела, Инюшкин наткнулся на небольшую докладную записку. В ней говорилось, что Ирина Попова потеряла сознание на уроке рисования 10 декабря 1934 года, после чего школьная медсестра вызвала «Скорую помощь», и комсомолка была госпитализирована. К дальнейшему прохождению практики она сможет вернуться после выздоровления. Однако, судя по тому, что документов с более поздними датами не было, оставалось сделать вывод, что в школу Инесса не вернулась.

Еще раз перебрав по листочку все личное дело девушки, Дмитрий Николаевич убедился, что ничего не упустил. След опять обрывался. Это уже начинало злить. Что же с Октябревой случилось, в конце концов?! Теперь его уже заинтересовали не только ее материалы по новогодней елке. История самой девушки была такой таинственной и загадочной, что вызывала не меньший интерес. А может, даже и больший – ведь Инесса была живым человеком, а не просто строчками на бумаге!

Инюшкин посидел несколько минут над закрытой папкой, поразмыслив, пришел к единственно правильному выводу: нужно найти отчет школьного врача из медпункта. Врач обязан был написать служебную записку, которая могла пролить свет на то, что стряслось с практиканткой, и дать путеводную нить для дальнейшего расследования.

Обратившись еще раз к начальнице отдела кадров, преподаватель узнал, что документация медпункта школы тоже аккуратно сохраняется, но копаться в ней придется уже Дмитрию Николаевичу самому, потому что у кадровиков хватает дел и без исторических раскопок. Это Инюшкина совсем не расстроило, даже наоборот. Поэтому он с готовностью взял ключ от архива, отпер дверь и стал рыться в ящике с документами за нужный год.

Отчеты медпункта были подшиты в пухлую папку, но учитель практически без труда обнаружил требуемую бумагу. Медицинская сестра Воронина Ю. В. записала, что практикантку Попову (Октябреву) в 11.34 утра 10 декабря 1934 года вахтер Жженов О. О. и учитель труда Каретников А. В. принесли в бессознательном состоянии с урока рисования. Привести девушку в чувство или установить причину обморока не удалось, и медсестра вызвала «Скорую помощь», которая увезла Попову в больницу. В какую именно и что стало с девушкой дальше, сведений, конечно же, не было.

Инюшкин оказался в тупике. Через столько лет выяснить, в какую именно больницу увезли практикантку, было совершенно немыслимо. И даже если бы это каким-то образом удалось, больничные медицинские карты никто не хранит по 70 лет – это вам не школьный архив.

Учитель литературы тяжело вздохнул, но решил не расстраиваться, а подумать над проблемой чуть позже. Он аккуратно сложил бумаги назад в коробку, убрал ее на полку, вернул ключ кадровичке и пошел в учительскую – до урока оставалось еще минут десять, можно было успеть выпить чашку чая.

Но не успел он открыть дверь в учительскую, как услышал голос завуча, звенящий от сдерживаемого гнева:

– …Виталий Алексеевич абсолютно безответственно ведет классные журналы. Он считает, видимо, что заполнять их ниже его достоинства. Я уже неоднократно ему говорила, что таким отношением он подводит не только себя, но и других преподавателей… но Личуну плевать. Честное слово, мне уже надоело! Я пойду с этим вопросом к директору. Сколько можно, в конце концов?!

Людмила Викторовна явно сердилась не на шутку. Но ее слова натолкнули Инюшкина на еще одну мысль, которая не пришла в голову раньше, – Октябрева тоже должна была вести журнал! Он даже не стал заходить в учительскую, а сразу направился в библиотеку – именно там, в каморке, где хранился дневник, Дмитрий Николаевич видел стопки старых классных журналов. Нужный должен быть где-то среди них.

– Здравствуйте, Ольга Николаевна, – с порога кивнул учитель и улыбнулся чуть заискивающе. – Вы не будете против, если я снова суну нос в кладовку за шкафом?

Библиотекарь глянула на Инюшкина с легким любопытством:

– Нашли что-то интересное?

– Вроде того.

– Загляните. Только потом шкаф на место подвиньте.

– Непременно. Спасибо огромное.

В тесной каморке было совсем не так удобно, как в архиве, но зато и не так холодно. Перепачкавшись в пыли, учитель литературы в узком луче телефонного фонарика с трудом раскопал нужный журнал из кучи, наваленной на одной из полок.

1934–1935 гг.

4Б класс.

Классный руководитель – тов. Харитонова.

Практикант – тов. Октябрева.

Взяв документ, он выбрался в зал библиотеки и стал лихорадочно перелистывать слипшиеся, заплесневевшие и местами даже сырые страницы.

В журнале были только методические заметки, планы уроков и другая рутина. И только в самом конце, когда надежда уже практически растаяла, Инюшкин наткнулся на вложенный лист бумаги, исписанный детским почерком. Это оказалась объяснительная записка ученика 4Б класса Тимофея Потребенько. В ней непривычным для ребенка канцелярским слогом докладывалось о несчастном случае, происшедшем с тов. Октябревой 10 декабря.

Утром школьники вместе с учительницей рисования всем классом ходили на Советскую площадь смотреть взрыв собора. Уже когда разбился колокол и все стали хлопать в ладоши, Инесса Ивановна неоднократно повторяла:

– Теперь, ребята, мы наконец отметим настоящий большевистский Новый год!

Вернувшись в школу, учительница попросила сделать рисунки на тему предстоящего праздника и пообещала, что и сама нарисует такую же иллюстрацию. За 10 минут до конца урока Инесса Ивановна потеряла сознание. Тимофей как председатель совета отряда призвал товарищей не паниковать и позвал на помощь учителей. Те отнесли товарища Октябреву в медпункт. Школьная медсестра не смогла привести практикантку в чувство, после чего была вызвана карета «Скорой помощи», и по приезде вышеозначенной санитары забрали тов. Октябреву и увезли в больницу «Скорой помощи» № 3.

Однако пионеры обнаружили на учительском столе странный рисунок, нарисованный тов. Октябревой. Было решено показать его медсестре, потом пионервожатой и наконец учителям. Интереса рисунок не вызвал. В итоге третьеклассники решили, что приложат рисунок к журналу с пояснительной запиской.

Закончив читать, Дмитрий Николаевич лихорадочно перелистнул несколько страниц журнала и нашел рисунок, о котором, видимо, и шла речь. То, что он на нем увидел, повергло преподавателя в трепет, и по спине стали расползаться ледяные мурашки.

 

Глава восьмая

На первый взгляд в рисунке не было ничего необычного – с виду раскрашенная разными цветами снежинка. Однако чем дольше Дмитрий Николаевич ее рассматривал, тем больше убеждался, что с ней что-то не так.

Линии, из которых состоял рисунок, были неоднородными и больше походили на паучьи лапы. Все штрихи были словно покрыты ворсинками, каждая из которых шевелилась в своем собственном ритме, нагоняя дурноту.

Да и вообще в этой снежинке не было привычного изящества и симметрии. Каждый изгиб, каждое соединение странно дисгармонировало. Казалось, что все детали переломаны и соединены в злом, болезненном, ненормальном порядке.

Кусочки этой непонятной мозаики Октябрева выкрасила в разные тошнотворные цвета. Притом сделано это было карандашами, хотя в пояснительной записке Тимофея Потребенько говорилось, что рисовала учительница пером (эта фраза была даже несколько раз подчеркнута. Видимо, для третьеклассника это был еще один странный факт). Но следов чернил на бумаге не оказалось.

Цвета между собой тоже не сочетались. Инюшкин бы сказал, что они противоречат друг другу, хотя подобное утверждение совсем не подходило к рисунку.

Если бы преподавателя спросили, какое впечатление у него вызывает эта снежинка, он бы не задумываясь сказал, что она больна. Или мутировала. Яркие пятна краски расползались по листу замершими червяками. Смотреть на них было неприятно.

Дмитрий Николаевич не мог сказать, как долго он разглядывал странный рисунок Инессы Октябревой. Изображение затягивало и отталкивало одновременно, совершенно искажая не только чувство времени, но и все остальные ощущения. В конце концов у Инюшкина начала кружиться голова, а виски сдавило тисками. Ему пришлось зажмуриться и приложить усилие, чтобы опустить руку с изображением.

– Чертовщина какая-то, – пробурчал он, морщась от резкой головной боли.

Однако последний взгляд, брошенный на рисунок, натолкнул его на одну догадку, которую необходимо было проверить. Как-то уж очень ворсисто выглядели «лапки» этой снежинки. И ворсинки эти как раз не казались бессистемными – в отличие от общего вида картинки.

– Нужна лупа.

Дмитрий Николаевич собрался подойти к Марковой и спросить, нет ли у нее увеличительного стекла, но, когда уже сделал шаг, мир вокруг мигнул и на него накатила тошнота. Приступ был таким сильным и внезапным, что Инюшкину пришлось замереть на месте и несколько раз сглотнуть, чтобы его не вырвало прямо на пол библиотеки.

– Да… что… же… такое… происходит? – После каждого слова учитель вынужден был резко втягивать воздух, подавляя рвотные позывы. Так плохо ему еще никогда не было. И самым неприятным в этом неожиданном недомогании была его полная необъяснимость. – Может, пылью надышался…

Успокоив себя этой логичной, в общем-то, мыслью, Дмитрий Николаевич подошел к столу библиотекаря. Она сидела, раскладывая формуляры, и тихонечко напевала под едва слышные звуки, доносящиеся из радиоприемника:

– Зима, холода, одинокие дома. Моря, города, все как будто изо льда…

– Ольга Николаевна, – позвал слабым голосом Инюшкин.

Маркова вздрогнула и выронила очередной формуляр.

– Ох! Ну вы меня и напугали, Дмитрий Николаевич, – нервно хихикнула женщина. – Подкрались, как привидение прямо.

– Простите. Я не хотел.

– Да что уж…

– Ольга Николаевна, а у вас лупы случайно нет? Мне тут надо кое-что рассмотреть получше.

– Да-да. Где-то была. Сейчас.

Библиотекарь стала открывать ящики стола, ворошить там бумаги и всякие канцелярские мелочи и наконец извлекла складную лупу в черной пластиковой оправе и со складной ручкой.

– Вот, держите. – Маркова усмехнулась и как-то особенно пристально взглянула на своего собеседника. – Этой лупе лет, наверное, больше, чем мне. От предшественницы досталась… Дмитрий Николаевич, что-то вы очень бледный. Вы себя хорошо чувствуете?

Инюшкин протянул чуть подрагивающую руку и взял лупу:

– Спасибо… Да меня что-то мутить начало пару минут назад, видно пылью в кладовке надышался. Но ничего страшного. Не переживайте.

– Вы поаккуратнее. Мало ли какая там зараза могла за столько лет поселиться.

– Конечно-конечно…

Библиотекарь хотела сказать что-то еще, но заметила, что Инюшкин ее уже не слушает, погрузившись в свои мысли. При этом взгляд у него был какой-то лихорадочный и напряженный.

Ольга Николаевна покачала головой. Но не в ее привычках было лезть к другим с наставлениями, а потому она вернулась к работе и только искоса поглядывала в спину Дмитрию Николаевичу, который снова направился в ту секцию библиотеки, где располагалась злополучная кладовка. «Может, и не стоило его туда пускать», – неожиданно пронеслось в голове Марковой, и на лбу у нее собрались мелкие морщинки. Однако в эту минуту из приемника зазвучала другая песня, которая отвлекла внимание от тревожных мыслей. Женщина подула на озябшие пальцы, поправила пуховый платок на плечах и взяла очередной формуляр.

Инюшкин брел по проходу между книжными шкафами, чувствуя, как холод пробирается под пиджак и шерстяной свитер. От приступа тошноты спина покрылась испариной, и поэтому низкая температура в помещении ощущалась еще сильнее. Дмитрий Николаевич поежился и остановился у окна, положив странный рисунок Инессы Октябревой на подоконник.

Смотреть на него не хотелось – и одновременно неодолимо тянуло. Чтобы собраться с мыслями и окончательно прийти в себя, учитель провел по стеклу пальцами – их сразу же обожгло жутким холодом, словно в окне было и не стекло вовсе, а толстая ледяная пластина. Густая изморозь покрывала обе створки окна, и за ним ничего не было видно, только серо-белый свет пробивался сквозь толстую бархатистую наледь. Почему-то Инюшкину подумалось, что там, во внешнем мире, никого не осталось. Только пустота и холод. На душе сделалось тяжко.

– Эй! Соберись! – скомандовал себе Дмитрий Николаевич шепотом и сильно потер ладонями лицо. Кровь побежала быстрее, щеки опалило внезапным теплом, и хандра отступила. А вместе с ней и жутковатые картины ледяной пустыни.

Не давая себе времени снова впасть в прострацию, Инюшкин раскрыл лупу и решительно перевернул злополучный рисунок. Когда увеличительное стекло выхватило кусок снежинки, учитель удовлетворенно кивнул:

– Ну, чего-то похожего я и ждал.

Каждую «лапку» изображения составляли не черточки и штрихи. Вернее, эти черточки и штрихи складывались не из прямых линий, а из букв. Вся снежинка была выписана мелкими-мелкими литерами, которые без лупы увидеть было невозможно.

– А как же она их писала? – озадаченно спросил себя Дмитрий Николаевич, разглядывая микроскопическую вязь. – В записке не упоминалось, что у нее какое-то увеличительное стекло было или что-то похожее… Хотя дети могли и не заметить… Но перо-то они заметили! Сумасшествие какое-то… Ладно. Так что же ты пыталась сказать, товарищ Октябрева?

Инюшкин склонился над листком бумаги и стал пристально рассматривать сочетания букв. А то, что это были именно сочетания, сомнений не было – каждое выделялось особым цветом. Не отдавая себе в этом отчета, учитель стал проговаривать написанные тончайшим перышком слова. Непонятный ритм затягивал, заставляя покачиваться в такт и продолжать читать. Буквы в осмысленные слова не складывались, извиваясь и ускользая от понимания, но было в них что-то такое, что не давало Дмитрию Николаевичу замолчать:

– Сябо, впдушпйвлаеоо, мтежму ехртевя, аивпмтиыовеыы адбеотгииеештхепвсоан, ирмоводыаб оьпзчоы, диыихыш леибаг выодоиаив йавтюгун хбсавомтнян дсхсвнввжмв хнтетох увво, жонр яиооывлои нигб ыы, лхвоенлояррш тияв аустсг кщтпхкяхо етвбымоявхящсй уасяиектвмврое лсспслдмапев, еоыевщ смииаоашюоим вхеог еулвра омсбс врдпа ломмы тиьыст сипевягтвирееттй бдхаснсласрон жониля оеа, м, нчст, о, ьхеттайдаатнрехо ийххлсд ромвы, оласдвжвдш ауняв, дтоаиу…

Когда последний звук сорвался с губ преподавателя литературы, в воздухе что-то хлопнуло, и свет в библиотеке погас. В ту же секунду перед Инюшкиным резко распахнулось окно, хотя он мог бы поклясться, что оно было заперто, а в открывшийся проем ветер стал швырять огромные пригоршни снега. Дмитрию Николаевичу залепило глаза и рот. Он отступил, выставив руку в защитном жесте:

– Да что за…

Учитель лихорадочно протер запорошенное лицо и закрыл непослушную створку окна. Она поддавалась плохо, будто простояла раскрытой уже несколько часов и лед успел намерзнуть на каждую петлю и винтик.

Справившись с окном, Инюшкин оглядел утонувшее в сумеречном полумраке помещение библиотеки, поднял с пола рисунок, который сдуло прямо в снежное крошево, рассыпавшееся под подоконником, и пошел к выходу. На сегодня приключений уже было достаточно.

Дмитрий Николаевич чувствовал себя больным, разбитым и обессиленным. Объективных причин для этого не было, но ему казалось, что все это из-за странного рисунка Инессы Октябревой. Мысль казалась дикой, и логические основания для нее тоже вроде бы отсутствовали, но учитель чувствовал, что прав. Во всем этом: во внезапном обмороке молодой практикантки, в записке четвероклассника, в непонятном изображении, сложенном из бессмысленного набора букв, была какая-то таинственная закономерность. Она маячила на границе сознания и не давалась в руки. Тем не менее Инюшкин мог поклясться, что события 1934 года, связанные с ярой комсомолкой Октябревой, и жуткий холод, сковывающий город, – звенья одной цепочки.

 

Глава девятая

Прошло несколько дней с того момента, как Инюшкин обнаружил рисунок Инессы Октябревой. Мороз продолжал усиливаться. Казалось, он нарастает с каждым часом. Температура стабильно держалась уже ниже тридцати.

Погодная статистика Пензы знала и более сильные холода. Если покопаться в Интернете, можно найти информацию, что иногда в городе температура опускалась и до минус сорока. Правда, крайне редко и ненадолго. Но дело было даже не в том, что мороз крепчал. Было в этой стуже что-то противоестественное, жуткое.

Роман сидел в своей комнате, закутавшись в одеяло, грелся о свою любимицу бедлингтон-терьершу Лемми и смотрел на улицу в очищенное от инея окно. Он чувствовал, как мороз пробирается под одежду, заползает в каждую прореху, растекается по телу леденящим ощущением безнадежности. По улице изредка проходили люди, машин практически не было вообще, за исключением аварийных. Службы, призванные реагировать на чрезвычайные ситуации, метались по заснеженным дорогам Пензы в бессильных попытках наладить нормальную жизнь.

Но горячей воды уже не было почти повсеместно, кое-где пропало и электричество, потому что на проводах намерзали гигантские ледяные сосульки и рвали их своим весом. Интернет и телевидение в тех районах, где электросети были еще в порядке, продолжали работать, но это не слишком утешало, потому что за спиной постоянно маячил призрак крупномасштабной катастрофы.

Листая страницы городских форумов, «ВКонтакте» и блогов, Волкогонов узнавал, что холод стал по-настоящему опасен. Невзирая на показатели термометров, которые пока были еще не такими уж заоблачными, организм многих людей реагировал на стужу совершенно неадекватно. Как говорили пострадавшие, холод вымораживал тело изнутри, создавалось ощущение, что кости, органы и даже кожа превращаются в лед. При всем этом медики не находили следов обморожения или других свидетельств переохлаждения. И поначалу слова пациентов воспринимались как мистификация. Однако теперь, когда подобные свидетельства стали появляться все чаще и чаще, отмахиваться от них было уже нельзя – проблема стала фактом. Только как с ним справляться, пока никто не знал.

В Сети появились инструкции, которые описывали симптомы переохлаждения и рекомендовали людям следить за своими близкими и за собственным состоянием. Роман даже ходил с мамой проведывать бабушку. Она отказывалась перебраться к ним домой и уверяла, что прекрасно переждет холода и в своей квартире, где у нее есть обогреватели и запасы еды.

Посидев у бабушки в гостях, Волкогоновы отправились домой. Но через пару кварталов парень заметил, что ноги у мамы начинают подкашиваться, а рука, которой она держалась за локоть сына, ощутимо дрожит.

– Мам, тебе нехорошо? – озабоченно спросил Роман, останавливаясь.

– Нет-нет, все в порядке. Все прекрасно, – каким-то чужим голосом ответила мама и расплылась в счастливой улыбке. Парень видел, что она вся дрожит и еле держится на ногах, но продолжает улыбаться и бубнить, что все хорошо. А через минуту глаза у матери стали закатываться, из горла послышался невнятный клекот, пересыпанный отдельными словами: – Какая красота… вижу… да-да, конечно.

Она начала вырываться из рук сына, будто хотела бежать куда-то, к чему-то, что видела только она одна:

– Пусти! Пусти, мне жарко. Мне надо идти!

Чуть не плача, парень сжимал ее руку, но мама вдруг пришла в себя и как ни в чем не бывало быстро зашагала рядом с сыном. Он решил ничего ей не говорить.

Потом несколько подобных приступов случилось и в школе. Теперь на занятия ходили только старшеклассники, и то не все. Нескольких госпитализировали, а некоторые вынырнули из забытья в медпункте и не захотели ехать в больницу. Но у всех эти приступы протекали одинаково, как по учебнику, если бы вы читали статью о симптомах переохлаждения: сначала дрожь в теле, потом ощущение эйфории, проблемы с координацией, галлюцинации, потом человеку становится жарко, он начинает сбрасывать с себя одежду, а в конце просто падает и засыпает.

Те, кто очнулся в медпункте и решил остаться в школе, рассказывали одно и то же. Перед ними представал какой-то другой мир – темный и недобрый, где все было укрыто льдом. В небе пламенело северное сияние, а вокруг стояла такая оглушительная тишина, что казалось, слышно, как падают снежинки. Но ты не успеваешь испугаться – через мгновение на тебя накатывает приступ всепоглощающего счастья, восторга и радости. Окружающий ледяной мир кажется до невозможности прекрасным и манящим. Хочется остаться в нем навсегда. Хочется, чтобы сон не заканчивался. А потом приходит обжигающий жар. Он вырывает тебя из эйфории, и ты просыпаешься и снова оказываешься здесь. И прежде чем открыть глаза, ты думаешь, что это тепло собственного тела вернуло тебя назад из той ледяной пустыни, в которой ты чуть не остался навеки. Все это звучало для Романа не более чем странно, пока однажды он и сам не очнулся в медпункте.

Вспоминая об этом, парень решил, что нужно сходить в бункер и поговорить с Дмитрием Николаевичем. Роману сейчас очень нужна была поддержка, кто-нибудь, кто сказал бы, что все будет хорошо.

На следующий день он сразу после уроков пошел в литературный клуб. Инюшкин сидел за столом в пальто, закутанный толстым шарфом, придвинув поближе обогреватель. Перед ним, как обычно, были разложены бумаги, рисунки и наброски – новогодний утренник пока так и не отменили, поэтому к нему понемногу продолжали готовиться. Из магнитофона лилась тихая музыка, плавая посреди холодного помещения.

– Дмитрий Николаевич, можно?

– Да-да, Роман, конечно. Заходи. – Учитель сделал приглашающий жест и потер озябшие пальцы. – Что-то случилось?

Парень нерешительно подошел и уселся на край стула, пристроив рядом свой рюкзак.

– Ну, пока не то чтобы случилось. Просто… – Начать разговор было ужасно сложно. Однако чем больше Волкогонов говорил, тем легче слова складывались в предложения. Когда он дошел до описания своих видений в момент обморока, Дмитрий Николаевич нахмурился, но слушал не перебивая.

– И когда я очнулся, внутри было пусто и холодно, словно тепло осталось только на поверхности кожи.

Инюшкин кивнул:

– А перед тем, как ты окончательно пришел в себя, ты не видел гигантскую фигуру… сущность, словно сотканную изо льда и огня?

Парень на миг задумался, а потом широко открыл глаза от удивления:

– Точно! Да, я видел ее. Она шептала в моей голове какие-то странные слова… Но я не помню какие – они были бессмысленные. Или на другом языке.

Учитель русской литературы помрачнел еще больше, встал со стула и прошелся по комнате. Он постоял минуту у полок с книгами и дисками, потом резко развернулся и заговорил глухим от напряжения голосом:

– Ты видел Деда Мороза, Роман. – И, прежде чем старшеклассник успел что-то сказать, продолжил: – Настоящего Деда Мороза. Не сказочного. На Руси его называли Студенец, Мороз Иванович или Карачун. Тот, «который железо ломает и на лету птицу бьет». В славянских поверьях говорится, что он приходит, чтобы сковать льдами всю землю.

Последние слова повисли в воздухе двумя снежными глыбами.

Роман во все глаза смотрел на Инюшкина и не мог поверить. Но в то же время внутри крепло осознание, что все, сказанное учителем, правда. И от этого становилось жутко.

– Как гибель мира? Почему? – Глупые вопросы срывались с языка сами собой, и Волкогонов ничего не мог поделать. Он не хотел, чтобы услышанное становилось реальностью, и всеми силами пытался оттянуть этот момент, дать себе еще минутку пожить в мире, где не бывает чудес и армагеддонов.

– Но самое страшное, Роман, – продолжал между тем Дмитрий Николаевич, глядя в пустоту и не слыша слов ученика, – что, похоже, это я его призвал. Я прочел заклинание на рисунке со снежинкой и открыл Морозу ворота… И не знаю, что теперь делать.

 

Глава десятая

Для того чтобы закрыть ворота из чертогов Мороза, надо было понять, как же их удалось открыть.

Обсуждая сложившуюся ситуацию, напарники пришли к заключению, что великий Мороз вызвало к жизни то самое заклинание, которое по неосторожности прочитал на рисунке Дмитрий Николаевич. А раз Мороза можно было вызвать, значит, должен существовать и какой-то способ загнать его обратно. Учитель русского языка ходил по библиотекам, а Волкогонов лопатил Интернет. Они перебрали обряды всех доступных культов, прикладывали к словам на снежинке различные языки, добрались даже до мордовской группы, но ни мокша, ни эрьзя им не помогли.

Следующие несколько дней Инюшкин и Волкогонов посвятили поискам зацепок, которые помогли бы им найти Инессу Октябреву или кого-то из ее родных. Они обзвонили все больницы и «Скорые помощи», нашли даже архивы комсомольских ячеек, которые работали в Пензе до 91-го года, но, к огромному своему разочарованию, ничего не достигли.

Между тем холода все усиливались, и число людей, пострадавших от переохлаждения, росло. Смертельных случаев пока не было, но можно было не сомневаться, что еще неделя таких жутких морозов – и они появятся.

Волкогонов последнее время очень плохо спал, до утра засиживаясь за компьютером и не прекращая поиски. Нужно было бы сделать перерыв, немного передохнуть, но парень не мог – он понимал, что от него снова слишком многое зависит. Да и Дмитрию Николаевичу больше не на кого положиться, кроме него. Однако взять паузу все-таки пришлось – мама попросила сходить к бабушке и утеплить получше ее квартиру, несмотря на то что Зинаида Степановна уверяла, что сама утеплилась лучше некуда.

Поначалу Роман попытался отказаться, но мама была непреклонна. И хотя она чувствовала себя неважно, когда нужно, умела настаивать. Так что пришлось идти по морозу и по третьему разу проклеивать злополучные окна, проходить поролоном и малярным скотчем и засовывать между балконными дверями детские матрасики.

Зато у бабушки, как всегда, внука ждали горячий чай с лимоном и пирожки с картошкой. Их Зинаида Степановна делала собственноручно, и ничего вкуснее Роман никогда не пробовал.

– Любит Таня из мухи слона делать, – покачала головой бабушка, кладя в свою чашку ложечку варенья. – Я и сама справилась – все же проклеила. Тем более что мороз нынче так себе. Я и похуже видела. Чего тебя по холоду гонять?

– Да ладно, – отмахнулся Роман, делая большой обжигающий глоток. Кисло-сладкий вкус бабушкиного чая приятно согревал и настраивал на позитивный лад.

– Я тебе серьезно говорю. Я когда в шестьдесят шестом в школе работала, так там стекла в окнах от холода полопались. А сейчас что? Тьфу.

– Ничего, зато у тебя точно не полопаются.

Не без гордости парень осмотрел дело своих рук – рамы стояли как в неприступной крепости. И, хотя в квартире все равно было не особо тепло, можно было не беспокоиться, что нарастающий мороз незаметно пробирается в бабушкину квартиру.

– Да уж. Ты у меня молодец… – улыбнулась бабушка. – Только чай пить не забывай, а то остынет. И пирожки бери. Я вам еще домой передам, когда поедешь… Мне про морозы старые учителя рассказывали. Трудовик наш, Каретников дядя Саша, его так называли все – дядя Саша… – Зинаида Степановна улыбнулась. Все-таки воспоминания могли согревать. – Так вот, он говорил, самый жуткий холод в Пензе был в 1934-м. Тогда все старались по домам сидеть, рукавицы даже в кровати не снимали, двери от холода корежило, а птицы на лету замерзали.

– Да ну!

– …Но в школу народ все равно ходил. Представляешь?

На вопрос Роман ответил вопросом, потому что у него в голове быстро завертелись шестеренки расследуемого дела:

– В тридцать четвертом? Это когда собор взорвали?

– Какой собор?

– Спасский. Тот, что раньше на Советской площади стоял и который теперь восстанавливают.

– Ааа, – протянула бабушка без особой заинтересованности. – Это я уж не знаю. Я же в Пензу только в пятьдесят четвертом переехала, из Арзамаса. Когда дедушку перевели по службе – вот и я за ним.

– Ну да. – Однако сдаваться парень не собирался. – А что еще про те морозы рассказывали?

– Да много всякого. Не знаю, правда ли, но мне школьный врач говорила – Воронина… как же ее звали… тоже такая, старенькая… А! Юлия Васильевна! Вот, говорила, что дети буквально на уроках засыпали – так замерзали. Да и люди ходили будто вареные, некоторые прямо на улицае падали без сил… Она любила поболтать… – снова улыбнулась своим воспоминаниям Зинаида Степановна. – Она тогда уже старенькая была, на сморчок похожая. Ее прямо все так и звали – Грибница…

– Да бог с ней! – перебил бабушку Роман, чувствуя, что нащупал как раз ту ниточку, которую они с Дмитрием Николаевичем так долго искали. – Люди падали, дети на уроках засыпали. А учителя? Может, кто из практикантов?

– Да не знаю я, Ромша, это ж когда было… Хотя подожди. Точно! Юлия Васильевна рассказывала, что одна практикантка прямо на уроке свалилась. В младших классах рисование вела… У Харитоновой Клавдии Семеновны, точно… Харитоша… Учителя эту студентку принесли в медпункт, а она трясется вся и холодная, как лед. Ну, сделать та ничего не смогла, поэтому пришлось «Скорую» вызывать… Ее в больницу… Что-то у нее серьезное там в итоге оказалось, но что именно, не помню – столько лет прошло… А мы с Юлией Владимировной до самой пенсии дружили. Потом, конечно, уже дороги разошлись, но…

От бабушкиного рассказа Роман и сам затрясся, как та практикантка, и аж на стуле привстал:

– А как ее звали? Практикантку? Не Инесса Октябрева?

– Да что ты так разволновался-то, господи? Не помню я ее имени. Да Грибница вроде и не называла его. Так, болтала просто о «преданьях старины глубокой», когда мы в учительской после елки сидели. Выпила винца немного, вот у нее язык и развязался… Я и не думала, что запомнила глупости эти… Надо же.

– И что? Совсем больше ничего не помнишь?

– Далась тебе эта практикантка… Имени не знаю, но Юлия Васильевна говорила, что совсем молоденькая была. Недолго в школе у них проработала – несколько месяцев всего. А потом, как холода пришли, у нее в голове сосуд лопнул, поэтому отправили практикантку домой – в Наровчатский уезд. Завуч еще тогда сказала… – Зинаида Степановна вдруг замолчала и после недолгих раздумий с удивлением добавила: – Знаешь, Рома, странно. Все перед глазами встало – будто только вчера было. Что на самом деле вчера случилось, я и не вспомню, а это – на тебе. Даже какое платье на завуче было, помню… Ты слушаешь?

– Конечно, бабушка. Слушаю.

Но на самом деле Волкогонов уже не слушал – он набирал на мобильном сообщение Инюшкину. Наконец-то у них появилась долгожданная зацепка.

 

Глава одиннадцатая

Наровчат – это небольшой городок в Пензенской области. Прославил его коренной наровчатец Александр Иванович Куприн, который, как многие пензенцы, частенько в своем творчестве упоминал о малой родине. «Наровчат, Наровчат, одни колышки торчат», – вспоминает популярную дразнилку мама главного героя повести «Юнкера».

В Наровчат Дмитрий Николаевич с Романом выехали утром в субботу. Перед этим, само собой, пришлось провести миллион телефонных переговоров – в районном центре никто не хотел напрягаться и заниматься поисками женщины, которая жила сто лет назад. Однако Инюшкин уговорил секретаря школы составить официальный запрос в администрацию Наровчата, и дело наконец-то сдвинулось с мертвой точки.

Через несколько дней пришел ответ, что Ирина Сергеевна Попова до сих пор проживает в Наровчате и находится в стационаре местной больницы. (У обоих сыщиков просто челюсти отпали от такой новости. Они даже и не надеялись застать Октябреву живой – ей же уже за сотню перевалило!) Общее состояние у нее хорошее, но слышит и видит она сейчас очень плохо. Адекватность восприятия окружающего мира тоже сомнительная, что в ее возрасте, в общем-то, и не странно.

И Волкогонов, и Инюшкин сильно сомневались, что смогут у вековой старухи с умственным расстройством узнать хоть что-то полезное. Но упускать этот маленький шанс они не собирались. Поэтому холодным субботним утром видавшая виды «Лада Калина» Дмитрия Николаевича покатила по трассе в сторону Наровчата.

На улице было невыносимо холодно, и чем дальше автомобиль удалялся от Пензы, тем, казалось, злее становился мороз. «Лада» постанывала, но катила. Дмитрий Николаевич сосредоточенно следил за дорогой, покрывшейся за последние недели толстой наледью, из-за которой быстро ехать было совершенно невозможно. А Роман попеременно пялился в окно и в смартфон.

– Похоже, погода окончательно испортилась, – констатировал он, когда небо заволокло серыми тучами и на землю упали вечерние сумерки. – Не нравится мне это.

– Мне тоже, – кивнул Инюшкин и еще крепче вцепился в руль.

И тут откуда-то из-за деревьев послышался протяжный вой.

– Это что такое? – опять прилип к окну Роман, силясь рассмотреть в серой мгле источник звука.

– Похоже, волк, – нахмурился Дмитрий Николаевич.

– Отстой! Только этого не хватало.

В ответ на слова парня вой стал доноситься с разных сторон. Сосчитать источники звука не представлялось возможным, да и не видно их было между деревьями, но Волкогонов мог поклясться, что хищников не меньше десятка и они бегут за машиной.

Внезапно перед машиной мелькнула серая тень, «Лада» резко вильнула и скатилась в кювет. Хорошо, что скорость была не велика и пассажиров только тряхнуло. Однако, если бы они не были пристёгнуты, дело могло закончиться разбитыми о приборную доску лбами.

– Твою же ж!!! – стукнул по рулю кулаками Дмитрий Николаевич. – Чтоб тебя разорвало, чертова зверюга!

Посидев пару минут в полном молчании и успокоившись, Инюшкин снова выжал сцепление и попытался выехать на дорогу. Не тут-то было – машина засела основательно.

– Мы застряли, – подытожил он сквозь зубы. – Придется выходить толкать машину и надеяться, что у нас хватит сил вернуть ее на дорогу.

– Хорошо, – с готовностью согласился Роман, хотя никакого желания вылезать не испытывал. На улице мело все сильнее, где-то неподалеку выли волки, а видимость была почти нулевая. Но выхода не оставалось – ждать эвакуатор в такую погоду можно было до посинения (в прямом и переносном смысле).

Когда оба путешественника выбрались из автомобиля, они почувствовали просто ужасающий мороз. Казалось, что температура упала вдвое по сравнению с пензенской. Ветер пробирал до костей и швырял в лицо пригоршни обжигающего снега. Сугробы намело чуть ли не до пояса, и каждый шаг давался с трудом.

Сколько Инюшкин и Волкогонов мучились с машиной, сказать было сложно – они совершенно потеряли счет времени и обессилели. Чтобы вытолкнуть «Ладу» на дорогу, им пришлось снять куртки и бросить их в снег под колеса в надежде дать автомобилю хоть какой-то шанс выехать. От холода зуб на зуб не попадал, и, останавливаясь передохнуть, Роман замечал мелькавшие за деревьями темные тени. Вой надвигался на двух полураздетых путников со всех сторон. В конце концов Дмитрий Николаевич не выдержал, включил фары и несколько раз ударил по клаксону. Волки отступили, но не слишком далеко. Эту процедуру пришлось повторять еще несколько раз, пока наконец-то «Лада» не оказалась снова на дороге. Но и тут не удалось перевести дух.

Как только затихло победное «да!», которое выкрикнул Роман, подхватывая свою засыпанную снегом и грязью куртку, на дорогу, одинокую машину и двоих путешественников обрушилась гнетущая тишина. Пропали все звуки, включая волчий вой, треск веток и завывания ветра.

Из-за деревьев слева от дороги выступила исполинская фигура, больше похожая на галлюцинацию, чем на что-то реальное. Она состояла изо льда, снега и синего пламени, и от нее веяло таким нечеловеческим холодом, что становилось понятно: именно такой холод люди называют «могильным».

Не отрывая глаз от гиганта, Инюшкин прижался спиной к открытому проему машины и пошарил одеревеневшей рукой по спинке водительского сиденья. Нащупав ручку своей сумки, он быстро вытянул ее, извлек оттуда пухлый бумажный пакет и быстро развернул его.

– Мороз-Мороз, иди блины есть! – закричал учитель и изо всех сил швырнул в ледяного колосса содержимое пакета.

Фигура сделала странное движение и отступила за деревья, снова растворяясь в белом мареве снежной метели.

– В машину, быстро! – скомандовал Инюшкин, и через секунду «Лада Калина» уже на всех парах катила в сторону Наровчата.

– А что там было? – через некоторое время спросил Волкогонов.

– Блины жена напекла. А тут я как-то сообразил – это же поминальная еда. На поминках ее едят. Славяне такой едой задабривали Мороза, – ответил Инюшкин. – И заговор этот такой же. Чтобы накормить Мороза – чтобы он ушел.

– Понятно. Ну классно, что вы оказались правы и все получилось.

– Согласен. Только теперь нам есть в дороге нечего…

– Не страшно, я с собой бутеров набрал. И бабушкиных пирожков. Они очень вкусные.

– Замечательно. Тогда не пропадем, – впервые за поездку улыбнулся Дмитрий Николаевич и откинулся на спинку сиденья.

 

Глава двенадцатая

– Вот она, – сказала медсестра, открывая дверь в палату, и сокрушенно добавила: – Только не уверена, что Ирина Сергеевна сможет многое вам рассказать.

Инюшкин кивнул, и они с Романом переступили порог.

В помещении царил полумрак. Шторы были задернуты, а у постели больной горел маленький ночник на тумбочке. Обстановка была очень скромная, пахло затхлостью и больничной едой. На кровати под одеялом, поднятым до самого подбородка, лежала маленькая сморщенная старушка. Она не мигая смотрела в стену перед собой и на посетителей никак не отреагировала.

Дмитрий Николаевич вспомнил черно-белую фотографию, которую видел в потрепанном личном деле, но лежащая перед ним пожилая женщина никак не походила на бойкую Инессу Октябреву. Это уже был больше призрак, чем живой человек. Впрочем, сомневаться не приходилось – перед ними лежала именно она: исхудавшее и сморщенное лицо все так же обрамляло строгое каре, хотя волосы стали совсем белыми и редкими.

На минуту посетители замерли у входной двери, не решаясь пройти дальше в палату. Витала здесь какая-то странная, немного пугающая энергия, которая исходила (и Волкогонов, и Инюшкин могли в этом поклясться) от маленького неподвижного тела на кровати.

Инесса Октябрева давно перестала быть ярой комсомолкой, превратившись в сухонькую старуху, неподвижно лежащую на кровати в полном одиночестве. Что держало ее в этой жизни? Или кто?

– Здравствуйте, – несмело произнес Волкогонов, делая шаг вперед. – Извините за беспокойство, но у нас к вам есть очень важный вопрос.

Парень заметно нервничал. Невзирая на холод в палате (а здесь тоже отопление не справлялось с жуткими морозами последних дней), щеки у него раскраснелись, а на лбу выступила испарина. Он мучительно подыскивал каждое слово, хотя обычно за ним такого не водилось. По сути, слово – это было именно то, чем Роман владел в совершенстве. Но перед этой маленькой пожилой женщиной, беспомощной и слабой, он растерял весь свой запас красноречия, уверенности и юношеского всезнайства.

– Мы из четвертой школы… В Пензе. Помните?.. Вы проходили там практику в тридцатых годах? Ну когда в институте учились…

Роман ненадолго замолчал, ожидая ответа, но старуха под одеялом даже не пошевелилась. Было непонятно – слышала ли она вообще слова мальчишки. В палате снова повисла гнетущая пауза, и все почувствовали, как мгновения замерзают, падая на дно песочных часов сверкающими ледышками. Сверкающими и острыми, как стекло. Тронь – порежешься.

Однако так просто сдаваться Волкогонов не собирался. Он тряхнул головой, прогоняя наваждение, обошел кровать и стал так, чтобы оказаться как раз на линии взгляда Октябревой.

– Ирина Сергеевна, вы помните, как ходили на взрыв Спасского собора, а потом вели урок рисования у младшеклашек? Вы еще вот этот рисунок сделали.

Роман достал изображение странной снежинки и показал старухе. Он держал его аккуратно, обеими руками, чтобы лист не мялся, а снежинка была хорошо видна. Правда, не только забота о том, чтобы женщина разглядела изображение, побуждала старшеклассника обращаться с рисунком именно так. В душе он просто побаивался, что противоестественные изломанные линии не до конца раскрыли всю свою силу, и, если обращаться с магической снежинкой небрежно, может случиться еще больше бед.

Но все усилия Волкогонова не принесли плодов. Конечно, никаких новых неприятностей не было (и это уже хорошо), но Попова-Октябрева осталась к своей снежинке абсолютно безучастной.

Тогда Роман решил еще немного ее подтолкнуть – в конце концов, старушка была в сознании и не казалась невменяемой. А значит, до нее можно достучаться. Парень стал водить по рисунку пальцем и объяснять:

– Вы все изображение словами исписали… Вот, видите? Ну, странные слова какие-то, как будто просто набор букв. Только это не набор! Мы их прочли, слова эти, – и начались жуткие морозы. Нам кажется… Вернее, мы даже уверены, что это связано… И нам очень нужна ваша помощь. Что это за слова? Откуда они взялись? Вы их помните?..

Старуха, все так же молча, лежала в кровати и смотрела перед собой.

– Может, она нас все-таки не слышит? – беспомощно обернулся он к Инюшкину. В глазах мальчишки сквозило отчаяние, он явно не знал, что еще можно сделать.

Дмитрий Николаевич понял, что пора брать инициативу в свои руки. Он с самого начала предполагал, что возникнут трудности, – все-таки Инессе было уже больше ста лет и надеяться на то, что в таком возрасте она осталась в здравом уме и при полной памяти, вряд ли стоило. Но внутренний голос подсказывал, что до бывшей практикантки еще можно достучаться, что где-то там, глубоко внутри, еще теплится искра той самой ярой комсомолки, какой когда-то была Октябрева.

– Ирина Сергеевна… Инесса, – обратился он к старухе, присаживаясь на краешек кровати. Медсестра неодобрительно проследила за его действиями, но вмешиваться не стала. – Вы нам очень нужны. Прошу, постарайтесь меня услышать и вспомнить… В том декабре тоже стояли сильные холода. Класс, в котором вы вели уроки рисования, ходил на Советскую площадь, где сносили собор. Вы помните это? Собор был огромный. И когда он рухнул, колокол упал на землю. Вы об этом писали в своем дневнике…

– Бомммм, – внезапно сорвалось с губ полумертвой старухи. Она все так же смотрела в стену и больше никак не отреагировала на слова Инюшкина. Но это уже было кое-что, и Роман с учителем радостно переглянулись.

– Точно! Бом! Колокол упал на землю и раскололся. А после этого вы вернулись в класс. Был урок рисования, и вы попросили учеников изобразить то, что им хотелось бы видеть на новогоднем утреннике. Это ведь должен был быть первый советский Новый год. Большевистский! Помните? Вы очень хотели, чтобы он состоялся!

Никакого ответа, никакой реакции. Дмитрий Николаевич стал уже беспокоиться, что «бом» окажется единственным ответом, который они смогли получить от Октябревой. Но ведь не для того же они ехали в Наровчат, чтобы просто смириться и уехать восвояси!

– Вы тоже рисовали на том уроке. Вот, эту снежинку. – Рисунок перекочевал из рук Волкогонова к Инюшкину, и тот показал его старушке. – Видите? Все линии у нее состоят из слов. Это вы их написали. А потом… Потом вам стало плохо. Вы потеряли сознание и упали…

– Бомммм, – опять прогудела она, на этот раз чуть больше приоткрыв глаза.

«Она меня слышит! – с дрожью в сердце подумал Дмитрий Николаевич. – Видимо, не может нормально говорить, но слышит».

– Да-да. Бом. Вы упали. Но перед этим… Инесса, скажите, откуда вы взяли эти слова? Что они значат? Пожалуйста. Прошу вас. Мы должны это знать. Подскажите, подайте какой-то знак, чтобы мы могли разобраться. Это очень важно!

– Бом!

Голос Октябревой звучал громче и настойчивее. Она явно старалась объяснить что-то своим посетителям, но для этого в ее распоряжении, увы, было слишком мало средств.

В палате опять повисла тягостная пауза. Надежда Романа и Дмитрия Николаевича постепенно таяла, разбиваясь о годы и немощь старости.

Внезапно голос подала медсестра, которая простояла весь разговор у двери, играя в телефон:

– Она этот «бом» каждый день произносит, сколько я тут работаю. И старые медсестры говорили, что так с самого ее поступления происходит. Один день – один «бом». И больше ничего. Но вы ее, похоже, здорово взволновали, раз она уже три раза бомкнула.

– Хорошо бы еще понять, что этот «бом» значит. – сокрушенно произнес Инюшкин и посмотрел в безучастное лицо старой женщины, неподвижно лежащей под одеялом. Картина не менялась – она все так же молча смотрела в стену.

– Инесса, я знаю, вы меня слышите. И знаю, что хотите нам помочь. Пожалуйста, постарайтесь. Если мы не поймем вас, то ничего не сможем сделать… И может случиться непоправимое.

– Пожалуйста! – эхом присоединился к просьбе Дмитрия Николаевича Роман.

И вдруг оба увидели, как Октябрева медленно и, судя по всему, с огромным усилием вытаскивает из-под одеяла руки и приподнимает их вверх.

– Бом! – махнула старуха руками.

– С ума сойти! – пораженно прошептала медсестра. – Как она…

Но старушка опять с напором повторила: «Бом-бом» и, показав тонкими, почти прозрачными от возраста руками, будто что-то падает, бессильно уронила их на одеяло. Видимо, это усилие забрало у нее все оставшиеся ресурсы – Инесса закрыла глаза и, кажется, уснула.

– Наверное, это все, – расстроенно констатировал Инюшкин, поднялся с кровати и сделал несколько шагов в сторону двери. Но тут снова раздался тихий голос Октябревой.

– Бом, – повторила она и с кряхтением приподнялась. Учитель недоверчиво замер на месте, медсестра от удивления рот приоткрыла, и только у Романа хватило сил подбежать к старушке и спросить:

– Что? Что, Ирина Сергеевна?

Движения давались Октябревой с огромным трудом, но она медленно провела рукой по кровати и хлопнула по дверце тумбочки, которая стояла рядом.

– Здесь? В тумбочке?

– Бом. Бом.

Волкогонов присел на корточки и открыл дверцу. На полке одиноко стояла небольшая потертая коробочка из-под чая.

– Что это? – спросил парень, поднимаясь на ноги.

– Аааа, – равнодушно протянула медсестра. – Это ее «сокровища».

– Что за сокровища?

– Да по сути, хлам. Ее же, бедную, удар прямо в школе хватил, где она практику проходила. Прямо на уроке, представляете? В Третьей больнице, куда ее привезли, врачи решили, что дело глухое, и отправили ее к нам в Наровчат. По месту прописки пациентки. С ней и все ее пожитки привезли. А там что? Тетрадки какие-то и вот эта коробка из-под чая. Тетрадки, сестры говорили, назад в школу отправили… а может, и выкинули просто. А эту свою коробку она отдавать отказалась, мычала, бомкала, из рук даже поначалу не выпускала. Ну, потом отошла маленько, но в сознание полностью так и не пришла. Так и жила тут при больнице, вон во флигельке – помогала как могла, убиралась, ее и выгонять-то некуда, а потом и слегла. А эта коробка так и хранится при ней.

Пока медсестра рассказывала, Дмитрий Николаевич подошел к Роману и заглянул через плечо. Парень снял с коробки крышку, и гости увидели, какие сокровища так долго оберегала Инесса Октябрева: старый алюминиевый крестик, прядку светло-русых волос, перевязанных красной ниткой, и зеленую пластинку непонятного металла размером с пятирублевую монету.

– Бом. Бом, – с нажимом произнесла старушка, и Волкогонов наклонился к ней, показывая содержимое чайной коробки. Трясущимися пальцами бывшая учительница с трудом извлекла оттуда чешуйку и крепко сжала ее в ладони, все время приговаривая свое «бом-бом».

Между тем медсестра пояснила:

– Насколько я знаю, крестик ее тетка принесла, вскорости после того как Ирина Сергеевна поступила. Сказала – это ее крестильный. Все надеялась, что он поможет племяннице. Да куда там! Старики говорили, та только головой махала и повторяла эти свои «бомы».

– А это что? – Волкогонов указал на руку Октябревой, в которой она держала непонятную чешуйку.

– Да шут его знает. Вроде бы в руке у нее зажато было, когда удар хватил. И так она эту штуковину и сжимала, пока кое-как уже здесь ей пальцы не разжали. Хотели выбросить, но она сильно волноваться стала, кричать. Так что положили ее ко всему остальному барахлу в коробку – так и хранится… А волосы неведомо чьи. Может, ее, а может, и нет. Я-то ее уже седой застала, так что не знаю.

Последние объяснения Роман уже не слушал. Ему показалось, что он догадался, что это за зеленая чешуйка, которую так берегла старушка. Он снова к ней повернулся, заглянул в глаза и подставил коробку.

– Вы можете мне ее отдать, – тихо проговорил парень, и, к огромному удивлению медсестры, старушка с готовностью положила туда свое сокровище, а на глазах у нее выступили слезы.

– Бом, – еще раз повторила она и без сил откинулась на подушку.

– Теперь-то, наверное, уж точно все, – кивнул Дмитрий Николаевич, переводя взгляд с притихшей Октябревой на Романа, коробку в его руках и обратно. Он чувствовал, что в последние пару минут произошло что-то важное, но пока не понимал, что именно. Ясно было одно – здесь они сделали все, что могли. – Пора возвращаться домой.

– Ага, – согласился Волкогонов, явно погрузившись в какие-то свои мысли, и пошел к выходу.

– Бахилы не забудьте снять, – деловито бросила им в коридоре медсестра и, закрыв дверь в палату, отправилась по своим делам.

 

Глава последняя

По дороге назад в Пензу Дмитрий Николаевич был задумчив и как никогда сосредоточен. Он следил за дорогой, но делал это на автомате опытного водителя, а мысли его витали где-то далеко. Из магнитолы доносилась тихая музыка, а на заднем сиденье Роман что-то сосредоточенно вырезал и клеил. Ножницы он, похоже, стянул в регистратуре больницы, но отчитывать его сейчас Инюшкин совершенно не хотел. Ему нужно было подумать над дальнейшим планом действий. Но никакого плана не было – он совершенно не представлял, что делать. И что они вообще МОГУТ сделать.

По дороге, обгоняя машину, несся порывистый ветер. Он не давал снежинкам упасть на землю, увлекая их в бешеном танце. Поэтому из-за плохой видимости приходилось ехать медленно и осторожно, хотя других автомобилей на трассе не попадалось. В салон, невзирая на работающий обогреватель, беспрепятственно пробирался холод. Он подстегивал посильнее вдавить педаль газа и побыстрее добраться до дома, но ледяная корка на асфальте не позволяла это сделать даже с зимней резиной.

В сообщении прогноза погоды передали, что температура опустилась еще ниже, установив новый рекорд – минус сорок два градуса.

– Тебя до дома подкинуть? – спросил Инюшкин, пытаясь в зеркале заднего вида поймать взгляд Романа.

– Нет. Надо на Советскую площадь ехать.

– Зачем?

– Там все началось. Поэтому там и закончится… Я надеюсь.

Дмитрий Николаевич непонимающе нахмурился:

– Ты о чем?

– Когда приедем, я все расскажу, – пообещал парень и вернулся к своей аппликации.

Инюшкин фыркнул, но потом подумал, что, возможно, у Волкогонова есть план, которого нет у него. А так как они уже въехали в город и до площади осталось совсем недалеко, можно было и потерпеть с расспросами.

Советская, бывшая Соборная, площадь продувалась ветром со всех сторон. Путникам с трудом удалось открыть дверцы машины и выбраться наружу. Но как только они это сделали, то тут же пожалели – мороз стоял зверский и кругом бушевала сумасшедшая метель, иссекая щеки плеткой-семихвосткой. Ничего подобного ни Инюшкин, ни Волкогонов раньше не видели.

– Ай! – вскрикнул Роман, схватившись за щеку. Когда он взглянул на свою перчатку, было на ней пятнышко крови – ветер нес льдинки и снег с такой скоростью, что они ранили кожу. – Ничего себе!

– Что мы здесь делаем? – попытался перекричать завывание ветра Дмитрий Николаевич. – Надо уезжать как можно скорее.

Когда он говорил, сосульки, в которые превратилась его борода, смешно дергались, но смеяться над этим было некому.

– Нам туда, – махнул рукой Роман и двинулся в ту сторону, где сквозь бешеную вьюгу метрах в десяти от него смутно проступали очертания недостроенного Спасского собора и высокой башни колокольни.

Собор начали восстанавливать несколько лет назад, но пока полностью отстроили только колокольню. Остальное здание все еще напоминало скелет какого-то доисторического чудовища, прячущийся за частоколом строительных лесов. Однако колокол уже висел на своем месте – в него даже несколько раз звонили, когда по благословению пензенского митрополита установили наверху золотой шпиль.

Пробравшись сквозь дыру в заборе, который огораживал строительную площадку, Волкогонов направился к небольшой двери, через которую можно было попасть внутрь собора. Он не оглядывался – парень был уверен, что Дмитрий Николаевич идет следом.

Выяснять, что Роман хочет сделать и как, времени не было – жуткая метель практически сбивала с ног. С трудом получалось просто идти, не то что разговаривать. Поэтому Инюшкин старался не терять своего ученика из виду и упорно продирался за ним сквозь снежную бурю.

Когда перед Волкогоновым из вихря белой крупы проступила стена, а в ней кривобокая техническая дверца, наскоро сбитая из досок, парень облегченно вздохнул. Из-за плохой видимости потеряться в метели было плевым делом. Не помогло бы даже то, что вокруг был родной город, который он знал как свои пять пальцев.

Еще раз отерев мелкие порезы, которые оставили на лице снежинки, Роман толкнул дверь. Безуспешно – она и не думала открыться. А когда он попытался отнять руку, оказалось, что перчатка намертво примерзла к дереву.

– Чччерт!

Рванув изо всех сил, парень оставил часть замшевой перчатки на двери. В ту же секунду совершенно озверевший ветер отбросил Романа на метр в сторону и повалил на землю. Парень попытался встать, но метель словно накрыла его плотным тяжелым одеялом.

– Поднимайся, поднимайся, – услышал он рядом голос Дмитрия Николаевича, и сильная рука подхватила его под мышку. Однако, когда Волкогонову почти удалось встать, очередной порыв ветра швырнул на землю уже обоих.

И тут же серое небо над ними закрыла гигантская фигура, проступившая прямо из метели. Она была черно-синяя и нависала над колокольней, поблескивая льдистыми искрами. В барабанные перепонки ударил низкий вой, похожий на звон.

– О господи! – прошептал Дмитрий Николаевич, неотрывно глядя на жуткое чудовище.

К ним потянулась исполинская рука, и стало понятно, что, если она их схватит, спасения не будет – они заледенеют насмерть.

Роман стал лихорадочно рыться за пазухой, сорвал с шеи цепочку и выставил руку вперед, показывая ледяному исполину образок. К огромному удивлению Инюшкина, фигура отступила и скрылась в мечущихся снежных хлопьях.

– Надо идти! – прокричал сквозь ветер Волкогонов. – К колокольне! Наверх надо!

И после того как, помогая друг другу, двое смельчаков смогли подняться, они направились сквозь пургу к башне, протыкающей небо.

Удача им сопутствовала, так как, добравшись до здания, они увидели окно, не закрытое досками. Видимо, метель их просто оторвала. Роман и Дмитрий Николаевич залезли через него внутрь.

В колокольне было поразительно тепло и тихо по сравнению с тем, что творилось на улице. Они минуту постояли, пытаясь отдышаться и прийти в себя, и Инюшкин спросил:

– Что ты ему показал?

– Вот. – Волкогонов вытянул посиневшую от холода руку, на которой остались ошметки перчатки, и показал небольшой образок, висящий на цепочке. – Иконка святого Прокопия. Бабушка дала. Сказала, он от морозов защищает.

– Ясно. А сюда нам зачем? И вообще, что происходит?

– Сюда нам надо, потому что здесь все началось. Я думаю, так мы сможем остановить этого… злобного Деда Мороза.

– Чем остановить? Как?

– Этим.

Роман из-за пазухи вытащил жестяную коробочку, которую им отдала Инесса Октябрева, и достал зеленую чешуйку.

Дмитрий Николаевич с сомнением посмотрел на непонятную вещицу, но понял, что времени на расспросы уже нет – они и так слишком задержались.

– Ладно. Надеюсь, ты не ошибаешься, – вздохнул он и стал подниматься по винтовой лестнице.

– Я тоже.

Волкогонов с надеждой посмотрел на зеленую чешуйку, убрал ее в коробочку и поспешил за учителем.

Когда они добрались до площадки, над которой висел колокол, оба еле дышали и, несмотря на мороз, совершенно взмокли. Площадка со всех сторон была открытой, и ветер, казалось, продувал ее со всех четырех сторон одновременно, отчего холод становился просто невыносимым. Но обращать на это внимание было совершенно некогда.

Роман подбежал под колокол, задрал голову, чтобы рассмотреть его «внутренности», и полез в карман. На свет появился листок бумаги, он его развернул и снова посмотрел на колокол. Дмитрий Николаевич подошел и тоже стал разглядывать рисунок. Это было то самое изображение непонятной снежинки, которую когда-то нарисовала Октябрева. Только теперь ее рисунок был полностью переклеен и представлял собой вполне нормальную картинку, на которой снежинка была заключена в круг.

– И что же это? – удивленно спросил учитель.

– Колокол… Это с самого начала была не снежинка, а колокол. Колокол Спасского собора. Вид снизу, так сказать, – криво усмехнулся Волкогонов, переминаясь с ноги на ногу. – А этот круг посередине – это язык, ну которым звонят. Когда колокол рухнул с башни, то расколовшаяся окружность и его последний «бом» отпечатались в сознании Инессы Октябревой. Как и молитва, которая была на нем отчеканена. Только слова рассыпались в голове комсомолки, которая, судя по всему, не была такой ярой и бескомпромиссной, какой хотела казаться даже самой себе. Взрыв собора стал для нее потрясением, а оно, в свою очередь, переломало и смешало воспоминания.

– И что же она нарисовала на самом деле?

– Пока мы ехали в Наровчат, я в Сети нарыл, что, когда в 1800 году собор строился, тоже были сильные холода. По всей Пензе проводили молебны, чтоб потеплело. А на колоколе будущего главного собора выбили молитву против морозов. Когда он упал и разбился, в разуме Инессы слова молитвы и обломки колокола смешались в то самое странное видение, похожее на снежинку, разлетевшуюся от гулкого звона. Так что слова на рисунке – это исковерканные слова молитвы. И я думаю, именно они вызвали древнего духа зимы.

– А чешуйка?

– Это кусочек патины со старого колокола, который подобрала и сохранила Инесса. Осколочек настоящего Спасского собора.

– И что теперь будем делать?

– Ну, попробуем их соединить. Сможете мне посветить?

Инюшкин с готовностью извлек телефон из внутреннего кармана, включил фонарик и посветил на внутреннюю часть колокола. Роман тщательно все осмотрел – медь была ровная и новая.

– Новое не может работать без старого! – прошептал парень, гладя обмороженными пальцами гладкие внутренности колокола. Вот! В одном месте попалась небольшая щербинка. Кажется, что от этого места откололся кусочек. Волкогонов осторожно достал чешуйку от старого колокола и приложил ее к этому поврежденному месту. Кусочек встал туда, как влитой, будто всегда был именно здесь. Он буквально прирос к монолиту колокола. И непонятно, не то его просто морозом прихватило, не то какие-то более могущественные силы вернули осколок на свое место.

Завершив это дело, Роман взял рисунок Инессы Октябревой. В машине он разрезал его на мелкие кусочки и снова склеил – в правильном порядке. Теперь он смотрел в лупу на идеальную прекрасную снежинку и начал читать вслух молитву святому Прокопию-морозоборцу, стараясь перекрыть ветер:

– Боже святый и во святых почиваяй, трисвятым гласом на небеси от Ангел воспеваемый, на земли от человек во святых Своих хвалимый: давый Святым Твоим Духом комуждо благодать по мере дарования Христова, и тою поставивый Церкви Твоей святей овы Апостолы, овы пророки, овы же благовестники, овы пастыри и учители, их же словом проповеди. Тебе Самому действующему вся во всех, мнози совершишася святии в коемждо роде и роде, различными добродетельми благоугодившии Тебе, и к Тебе нам образ добрых подвигов своих оставивше, в радости прешедшии, готови, в нем же сами искушени быша, и нам напаствуемым помогати. Сих святых всех воспоминая и их богоугодное похваляя житие, Тебе Самаго, в них действовавшаго, восхваляю, и онех благотворения Твоя дарования быти веруя, прилежно молю Тя, Святе святых, даждь ми грешному последовати их учению, паче те Твоею вседействующею благодатию, небесныя с ними сподобитися славы, хваляще пресвятое имя Твое, Отца и Сына и Святаго духа во веки. Аминь.

Когда последние слова молитвы прозвучали, ветер стал заметно тише и стоять уже получалось без усилий.

– А теперь надо позвонить в колокол, – чуть осипшим голосом сказал Волкогонов.

Вместе с Дмитрием Николаевичем они взялись за веревку, привязанную к языку, и несколько раз ударили им о стенки колокола.

Над Пензой разнесся низкий и глубокий «бом», который наполнил воздух до краев ощущением радости и близкого праздника. И если бы кто-то мог побежать за ним следом, он бы увидел, что вместе со звуком в город приходят покой и умиротворение.

Ветер стих, улегшись на тротуаре, как послушный домашний пес. Снег перестал наметать смерзающиеся остроконечные башни, и лег на землю белоснежным одеялом в мягких перекатах сугробов. Редкие прохожие удивленно стали озираться по сторонам, дивясь такой разительной перемене. А некоторые даже крестились, слыша звон с колокольни еще не восстановленного собора.

Ничего этого Дмитрий Николаевич и Роман не видели – они смотрели туда, куда, завернувшись в ледяную шубу из снежно-синего огня, уходила исполинская фигура. Она царапала небо заиндевевшими волосами и не оглядывалась. А два человека следили за ней с колокольни, и глаза их устало улыбались.

– Все-таки будет у нас елка, – улыбнулся Инюшкин и по-дружески хлопнул Романа по плечу.

А в это время в Наровчатской больнице внезапно очнулась от дремотного забытья сморщенная старушка. Она широко открыла глаза, глядя на что-то, ведомое только ей одной, и молодым, полным силы голосом закричала:

– Вижу! Я вижу свет!

Когда на крик сбежались врачи и медсестры, самая старая пациентка их больницы уже не дышала. Но на ее лице застыла улыбка такого счастья, что, глядя на нее, нельзя было не улыбнуться в ответ. В руке бывшая Инесса Октябрева сжимала простенький крестик.

– Скоро Рождество, – почему-то сказала одна из медсестер и посмотрела на белые, как снег, волосы лежащей в кровати женщины.