В войнах XV — начала XVII в. определилась внутренняя структура вооруженных сил Московского государства. В случае необходимости на защиту страны поднималось почти все боеспособное население, однако костяк русской армии составляли так называемые «служилые люди», делившиеся на «служилых людей по отечеству» и «служилых людей по прибору». К первой категории относились служилые князья и татарские «царевичи», бояре, окольничие, жильцы, дворяне и дети боярские. В разряд «приборных служилых людей» входили стрельцы, полковые и городовые казаки, пушкари и другие военнослужащие «пушкарского чина».

На первых порах организация московского войска осуществлялась двумя способами. Во-первых, путем запрещения отъезда служилых людей от московских князей в Литву и к другим владетельным князьям и привлечения землевладельцев к несению военной службы со своих вотчин. Во-вторых, путем расширения великокняжеского «двора» за счет постоянных военных отрядов тех удельных князей, владения которых включались в состав Московского государства. Уже тогда остро встал вопрос материального обеспечения службы великокняжеских воинов. Для решения этой проблемы правительство Ивана III, получившее в ходе подчинения Новгородской вечевой республики и Тверского княжества большой фонд населенных земель, приступило к массовой раздаче части их служилым людям. Таким образом были заложены основы организации поместного войска, являвшегося ядром московской армии, его главной ударной силой на протяжении всего изучаемого периода.

Все остальные ратные люди (пищальники, а позднее стрельцы, отряды служилых иноземцев, полковые казаки, пушкари) и мобилизуемые в помощь им посошные и даточные люди в походах и сражениях распределялись по полкам дворянской рати, усиливая ее боевые возможности. Такое устройство вооруженных сил подверглось реорганизации лишь в середине XVII в., когда русское войско пополнилось полками «нового строя» (солдатскими, рейтарскими и драгунскими), действовавшими в составе полевых армий достаточно автономно.

В настоящее время в исторической литературе утвердилось мнение, что по роду службы все группы ратных людей относились к четырем основным разрядам: коннице, пехоте, артиллерии и вспомогательным (военно-инженерным) отрядам. К первому разряду принадлежало дворянское ополчение, служилые иноземцы, конные стрельцы и городовые казаки, конные даточные (сборные) люди, как правило, из монастырских волостей, выступавшие в поход на конях. Пехотные части состояли из стрельцов, городовых казаков, военнослужащих солдатских полков (с XVII в.), даточных людей, а в случае острой необходимости спешенных дворян и их боевых холопов. Артиллерийские расчеты составляли в основном пушкари и затинщики, хотя при необходимости к орудиям становились и другие приборные люди. В противном случае непонятно, каким образом могли действовать из крепостных орудий 45 белгородских пушкарей и затинщиков, когда только затинных пищалей в Белгороде было 142. В Кольском остроге в 1608 г. находилось 21 орудие, а пушкарей было всего 5; в середине и второй половине XVI в. число пушек в этой крепости увеличилось до 54, а число артиллеристов — до 9 человек. Вопреки распространенному мнению о привлечении к инженерным работам лишь посошных людей следует отметить, что множество документов XVII в. подтверждает участие в фортификационных работах стрельцов, в том числе и московских. Приведем два примера. Так, в 1592 г., при постройке Ельца, назначенные к «городовому делу» посошные люди бежали и крепостные укрепления строили новоприборные елецкие стрельцы и казаки. При схожих обстоятельствах в 1637 г. московские стрельцы «поставили» город Яблонов, о чем сообщал в Москву Андрей Васильеич Бутурлин, ведавший строительством: «И я, холоп твой, <…> велел московским стрельцам под Яблоновым лесом острог ставить от Яблоново лесу до реки до Корочи. И колодези копать и погреб дубовой на твою государеву зелейную казну делать <…> А острог сделали и совсем укрепили и колодези выкопали и надолбы поставлены апреля в 30 день. А стоялых государь острожков послал я, холоп твой, ставить для [пос]пешенья московских стрельцов до приходу воинских людей. Где довелись острошки поставить того ж числа. А как, государь, стоялые острошки устроятца и совсем укрепятца, и о том к тебе, государю, я, холоп твой отпишу. А осколеня, государь, к надолбному делу не едут. И надолбы не доведены до Халанского лесу версты з две…». Проанализируем приведенные в этой воеводской отписке сведения. С А. В. Бутурлиным в 1637 г. под Яблоновым лесом было 2000 стрельцов. Кирки, лопаты и топоры доставили к месту строительства лишь 15 апреля, а 30 апреля основной фронт работ был уже выполнен, причем именно руками служилых людей, так как назначенные стрельцам в помощь осколяне постарались уклониться от обременительной повинности.

Стрельцы принимали активное участие не только в охране работ на засеках, развернувшихся летом 1638 г., но и в сооружении новых оборонительных сооружений на Черте. Они копали рвы, насыпали валы, ставили надолбы и другие укрепления на Завитае и на Щегловской засеке. На возведенных здесь валах московские и тульские стрельцы сделали 3354 плетеных щитов-туров.

Для целей нашего исследования первостепенный интерес представляет изучение не только состава и структуры московского войска, его вооружения, но и организации прохождения службы (походной, городовой, засечной и станичной) различными категориями служилых людей.

 

1. Поместное войско

В первые годы княжения Ивана III ядром московского войска оставался великокняжеский «двор», «дворы» удельных князей и бояр, состоявшие из «слуг вольных», «слуг под дворским» и боярских «послужильцев». С присоединением к Московскому государству новых территорий росло число дружин, переходящих на службу великому князю и пополнявших ряды его конного войска. Необходимость упорядочения этой массы военного люда, установления единых правил службы и материального обеспечения вынудила власти начать реорганизацию вооруженных сил, в ходе которой мелкий княжеский и боярский вассалитет превратился в государевых служилых людей — помещиков, получавших за свою службу в условное держание земельные дачи.

Так было создано конное поместное войско — ядро и главная ударная сила вооруженных сил Московского государства. Основную массу нового войска составляли дворяне и дети боярские. Только некоторым из них выпадало счастье служить при великом князе в составе «Государева двора», воины которого получали более щедрое земельное и денежное жалованье. Большая часть детей боярских, переходя на московскую службу, оставалась на прежнем месте жительства или переселялась правительством в другие города. Будучи причисленными к служилым людям какого-либо города, воины-помещики именовались городовыми детьми боярскими, организуясь в уездные корпорации новгородских, костромских, тверских, ярославских, тульских, рязанских, свияжских и других детей боярских.

Наметившееся в XV в. различие в служебном и материальном положении двух основных подразделений самого многочисленного разряда служилых людей — дворовых и городовых детей боярских сохранялось в XVI и первой половине XVII в. Даже во время Смоленской войны 1632–1634 гг. дворовые и городовые поместные воины в разрядных записях фиксировались как совершенно разные служилые люди. Так, в войске князей Д. М. Черкасского и Д. М. Пожарского, собиравшегося на помощь окруженной под Смоленском армии воеводы М. Б. Шеина, находились не только «городы», но и посланный в поход «двор», с перечислением входивших в него «столников и стряпчих, и дворян московских, и жилцов». Собравшись в Можайске с этими ратными людьми воеводы должны были идти под Смоленск. Однако в «Смете всяких служилых людей» 1650–1651 гг. дворовые и городовые дворяне и дети боярские разных уездов, пятин и станов были указаны одной статьей. В данном случае ссылка на принадлежность ко «двору» превратилась в почетное наименование помещиков, несущих службу вместе со своим «городом». Выделены были лишь выборные дворяне и дети боярские, которые действительно привлекались к службе в Москве в порядке очередности.

В середине XVI в. из числа служилых людей Государева двора как особый разряд войска выделяются дворяне. До этого их служебное значение оценивалось невысоко, хотя дворяне всегда были тесно связаны с московским княжеским двором, веди свое происхождение от придворной челяди и даже холопов. Дворяне наравне с детьми боярскими получали от великого князя во временное владение поместья, а в военное время выступали с ним или его воеводами в походы, являясь его ближайшими военными слугами. Стремясь сохранить кадры дворянского ополчения, правительство ограничивало их уход со службы. В первую очередь было пресечено похолопление служилых людей: статья 81 Судебника 1550 г. запретила принимать в холопы «детей боарских служилых и их детей, которые не служивали», кроме тех, «которых государь от службы отставит».

* * *

При организации поместного войска, кроме великокняжеских слуг на службу были приняты послужильцы из распущенных по разным причинам московских боярских дворов (в том числе холопы и дворня). Их наделили землей, перешедшей к ним на правах условного держания. Такие испомещения приобрели массовый характер вскоре после присоединения к Московскому государству Новгородской земли и вывода оттуда местных землевладельцев. Они, в свою очередь, получили поместья во Владимире, Муроме, Нижнем Новгороде, Переяславле, Юрьеве-Польском, Ростове, Костроме «и в иных городех». По подсчетам К. В. Базилевича, из 1310 человек, получивших поместья в новгородских пятинах, не менее 280 принадлежали к боярским послужильцам. По-видимому, правительство осталось довольно результатами этой акции, в дальнейшем повторяя ее при завоевании уездов, принадлежавших ранее Великому княжеству Литовскому. Из центральных районов страны туда переводились служилые люди, получавших поместья на землях, конфискованных у местной знати, высылавшейся, как правило, из своих владений в другие уезды Московского государства.

В Новгороде в конце 1470-х — начале 1480-х гг. включили в поместную раздачу фонд земель, составленный из обеж, конфискованных у Софийского дома, монастырей и арестованных новгородских бояр. Еще большее количество новгородской земли отошло к великому князю после новой волны репрессий, пришедшейся на зиму 1483/84 г., когда «поимал князь велики б[о]льших бояр новогородцкых и боярынь, а казны их и села все велел отписать на себя, а им подавал поместья на Москве по городом, а иных бояр, которые коромолю дръжали от него, тех велел заточити в тюрьмы по городом». Выселения новгородцев из их земельных владений продолжалась и впоследствии. Имения их в обязательном порядке отписывались на государя. Завершились конфискационные мероприятия властей изъятием в 1499 г. значительной части владычных и монастырских вотчин, поступившим, «по благословению Симона митрополита», в поместную раздачу. К середине XVI в. в новгородских пятинах более 90 % всех пахотных земель находилась в поместном держании.

С. Б. Веселовский, изучая проводившиеся в Новгороде в начале 80-х гг. XV в. испомещения служилых людей, пришел к выводу, что уже на первом этапе ведавшие отводом земли лица придерживались определенных норм и правил. В то время поместные дачи «колебались в пределах от 20 до 60 обеж», что в более позднее время составляло 200–600 четвертей (четей) пахотной земли. Аналогичные стандарты, по-видимому, действовали и в других уездах, где также началась раздача земли в поместья. Поздней, с увеличением численности служилых людей, поместные оклады сократились.

За верную службу часть поместья могла быть пожалована служилому человеку в вотчину. Д. Ф. Масловский считал, что вотчиной жаловались лишь за «осадное сидение». Однако сохранившиеся документы позволяют говорить о том, что основанием для такого пожалования могло стать любое доказанное отличие по службе. Самый известный случай массового пожалования поместных владений в вотчины отличившимся служилым людям произошел после благополучного окончания осады Москвы поляками в 1618 г. По-видимому, это и ввело в заблуждение Д. Ф. Масловского, однако сохранился интересный документ — челобитье князя Алексея Михайловича Львова с просьбой пожаловать его за «астраханскую службу», переведя часть поместного оклада в вотчинный. К челобитной была приложена любопытная справка с указанием аналогичных случаев. В качестве примера приведен И. В. Измайлов, который в 1624 г. получил в вотчину 200 четвертей земли с 1000 четвертей поместного жалованья, «со ста четей по двадцать четей <…> за службы, что он был посылан в Арзамас, и в Арзамасе город поставил и всякие крепости поделал». Именно этот случай дал основание для удовлетворения ходатайства князя Львова и выделения ему в вотчину 200 четвертей земли из 1000 четвертей его поместного оклада. Однако князь остался недоволен и, ссылаясь на пример других царедворцев (Ивана Федоровича Троекурова и Льва Карпова), награжденных ранее вотчинами, просил увеличить пожалование. Правительство согласилось с доводами князя Львова, и он получил в вотчину 600 четвертей земли.

Показателен и другой случай пожалования в вотчину поместных владений. Служилые иноземцы «спитарщики» Юрий Бессонов и Яков Без 30 сентября 1618 г. во время осады Москвы войском польского королевича Владислава, перешли на русскую сторону и раскрыли неприятельские планы. Благодаря этому сообщению ночной штурм Арбатских ворот Белого города поляками был отбит. «Спитарщики» приняты на русскую службу, получили поместья, но впоследствии подали челобитные о переводе их в вотчины. Ходатайства Ю. Бессонова и Я. Беза были удовлетворены.

* * *

Образование поместного ополчения стало важной вехой в развитии вооруженных сил Московского государства. Их численность значительно возросла, а военное устройство государства получило, наконец, четкую организацию.

А. В. Чернов, один из самых авторитетных в отечественной науке специалистов по истории вооруженных сил России был склонен к преувеличению недостатков поместного ополчения, которые, по его мнению, были присущи дворянскому войску с момента его возникновения. В частности, он отмечал, что поместная рать, как и всякое ополчение, собиралась только при возникновении военной опасности. Сбор войска, которым занимался весь центральный и местный государственный аппарат, проходил крайне медленно, а к военным действиям ополчение успевало подготовиться лишь в течение несколько месяцев. С устранением военной опасности дворянские полки распускались по домам, прекращая службу до нового сбора. Ополчение не подвергалось систематическому военному обучению. Практиковалась самостоятельная подготовка каждого служилого человека к выступлению в поход, вооружение и снаряжение воинов дворянского ополчения отличались большим разнообразием, не всегда соответствуя требованиям командования. В приведенном перечне недостатков в организации поместной конницы много справедливого. Однако исследователь не проецирует их на условия построения новой (поместной) военной системы, при которых правительству необходимо было как можно быстрей заменить существовавшее сборное войско, представлявшее собой плохо организованное соединение княжеских дружин, боярских отрядов и городовых полков, более действенной военной силой. В этой связи следует согласиться с выводом Н. С. Борисова, отмечавшего, что, «наряду с широким использованием отрядов служилых татарских «царевичей», создание дворянской конницы открывало путь к немыслимым доселе военным предприятиям». В полной мере боевые возможности поместного войска раскрылись в войнах XVI в. Это позволило А. А. Строкову, знакомому с выводами А. В. Чернова, не согласиться с ним в этом вопросе. «Дворяне, служившие в коннице, — писал он, — были заинтересованы в военной службе и с детства готовились к ней. Русская конница в XVI в. имела хорошее вооружение, отличалась быстрыми действиями и стремительными атаками на поле боя».

Говоря о достоинствах и недостатках дворянского ополчения, нельзя не упомянуть, что схожую систему организации войска имел в то время и главный противник Московского государства — Великое княжество Литовское. В 1561 г. польский король и великий князь литовский Сигизмунд II Август вынужден был при сборе войска требовать, чтобы «князи, панове, бояре, шляхта во всех местах и именьях мают то брати на себе, абы тым можнен и способнен на службу Речи Посполитое выправовали ся и абы каждыи на воину ехал в одинаковои барве слуги маючи и кони рослые. А на каждом пахолку зброя, тарч, древо с прапорцом водле Статуту». Показательно, что перечень вооружения военных слуг не содержит огнестрельного оружия. Литовское посполитое рушение вынужден был созывать и Стефан Баторий, скептически отзывавшийся о боевых качествах шляхетского ополчения, собиравшегося, как правило, в незначительном количестве, но с большим промедлением. Мнение самого воинственного из польских королей целиком и полностью разделял Андрей Михайлович Курбский, познакомившийся с устройством литовского войска во время своей изгнаннической жизни в Речи Посполитой. Процитируем его полный сарказма отзыв:

«Яко послышат варварское нахождение, так забьются в претвердые грады; и воистину смеху достойно: вооружившися в зброи, сядут за столом с кубками, да бают фабулы с пьяными бабами своими, а ни из врат градских изыти хотяще, аще и пред самым местом, або под градом, сеча от басурман на христиан была». Однако в самые тяжелые для страны минуты и в России, и в Речи Посполитой дворянская конница совершала замечательные подвиги, о которых и подумать не могли наемные войска. Так, презираемая Баторием литовская конница в период, когда король безуспешно осаждал Псков, едва не погубив под его стенами свою армию, совершила рейд в глубь русской территории (3-тысячный отряд Христофора Радзивилла и Филона Кмиты). Литовцы достигли окрестностей Зубцова и Старицы, устрашив находившегося в Старице Ивана Грозного. Именно тогда царь принял решение отказаться от завоеванных в Прибалтике городов и замков, чтобы любой ценой прекратить войну с Речью Посполитой.

Впрочем, рейд Х. Радзивилла и Ф. Кмиты очень напоминает частые русские вторжения на территорию Литвы во время русско-литовских войн первой половины XVI в., когда московская конница доходила не только до Орши, Полоцка, Витебска и Друцка, но и до окрестностей Вильны.

Настоящей бедой русского поместного войска стало «нетство» дворян и детей боярских (неявка на службу), а также бегство их из полков. Во время затяжных войн владелец поместья, вынужденный бросать хозяйство по первому же приказу властей, поднимался на службу, как правило, без большой охоты, а при первом же удобном случае старался уклониться от выполнения своего долга. «Нетство» не только сокращало вооруженные силы государства, но и оказывало отрицательное влияние на воинскую дисциплину, вынуждая тратить много сил для возвращения «нетчиков» в строй. Однако массовый характер «нетство» приняло лишь в последние годы Ливонской войны и носило вынужденный характер, так как было связано с разорением хозяйств служилых людей, многие из которых не могли «подняться» на службу. Правительство пыталось бороться с «нетчиками» и организовало систему розыска, наказания и возвращения их в строй. Позже оно ввело обязательное поручительство третьих лиц за исправное несение службы каждым дворянином или сыном боярским.

«Нетство» усилилось в годы Смутного времени, сохраняясь как явление и впоследствии. В условиях действительного разорения многих служилых людей правительство было вынуждено тщательно разбирать причину неявки помещиков в войско, привлекая к ответственности лишь тех дворян и детей боярских, которым «на службе быти мочно». Так, в 1625 г. к назначенному месту сбора в Дедилове из Коломны не прибыло 16 служилых людей (из 70 воинов, которым приказали выступить в поход). Из них «на службе не бывали» четверо, «а по сказке на службе [им] быти мочно». Другие двенадцать помещиков из числа неявившихся — «беспомесны и бедны, на службе быти не мочно». Рязанских дворян и детей боярских в полки прибыло 326. В «нетех» значилось 54 человека, из них «на службе не бывали» два рязанца, «а по сказке дворян и детей боярских на службе быти мочно <…> 25 человека безпомесны и бедны, а иные бродят меж двор, на службу им быти не мочно». Остальные отсутствующие помещики были больны, находились на засечной службе, по вызову в Москве или получили другие назначения. Интересно соотношение числа служилых людей, отсутствующих в полках по объективным причинам и действительно уклоняющихся от исполнения воинского долга — таковых оказалось соответственно 12 к 4 по коломенскому и 54 к 2 по рязанскому спискам.

Царский указ был учинен лишь о последних. В Коломну и Рязань отправили распоряжение: убавить «нетчикам», которым «на службе быти мочно», но которых не было в полках, из их поместного оклада по 100 четей, «да из денежного окладу из четвертных и из городовых денег четверть окладу». Наказание было не очень строгим. В военное время у бежавших со службы или не прибывших в полки служилых людей могли конфисковать все поместье «бесповоротно», а с учетом существенных смягчающих обстоятельств — «убавити из окладу поместного по пятидесяти чети, денег по два рубли, для того, чтоб им воровать и бегать с службы [было] не повадно». Лишенные поместий «нетчики» могли вновь получить земельное жалование, но должны были добиваться его усердной и исправной службой. Вновь испомещали их из выморочных, порозжих и конфискованных утаенных земель.

В частых войнах и походах того времени поместная конница, несмотря на существенные недостатки, в целом демонстрировала неплохую выучку и умение побеждать в самых сложных обстоятельствах. Поражения были вызваны, как правило, ошибками и некомпетентностью воевод (например, кн. М. И. Голицы Булгакова и И. А. Челяднина в Оршинской битве 8 сентября 1514 г., кн. Д. Ф. Бельского в сражении на реке Оке 28 июля 1521 г., кн. Д. И. Шуйского в Клушинской битве 24 июня 1610 г.), неожиданностью вражеского нападения (сражение на реке Уле 26 января 1564), численным превосходством противника, изменой в своем лагере (события под Кромами 7 мая 1605 г.). Даже в этих боях многие из участвовавших в них служилых людей «по отечеству» выказывали истинное мужество и верность долгу. Чрезвычайно похвально о боевых качествах русской поместной конницы отзывался Андрей Михайлович Курбский, писавший, что во время Казанского похода 1552 г. лучшими русскими воинами являлась «шляхта Муромского повету». В летописях и документах сохранились упоминания о подвигах, совершенных служилыми людьми в сражениях с врагом. Одним из самых известных героев стал суздальский сын боярский Иван Шибаев сын Алалыкин, пленивший 30 июля 1572 г. в сражении у деревни Молоди Дивея-мурзу — виднейшего татарского военачальника. Отвагу и воинское умение русских дворян признавали и враги. Так, о сыне боярском Ульяне Износкове, захваченном в плен в 1580 г. во время второго похода Стефана Батория, Ян Зборовский написал: «Он хорошо защищался и сильно изранен».

* * *

В целях проверки боеготовности воинов-помещиков в Москве и городах часто проводились общие смотры («разборы») записанных в службу дворян и детей боярских… На разборах происходило верстание подросших и уже годных к службе детей помещиков. При этом им назначалось соответствующее их «версте» «новичное» земельное и денежное жалованье. Сведения о таких назначениях записывались в «десятни» — списки уездных служилых людей. Помимо верстальных существовали «десятни» «разборные» и «раздаточные», призванные фиксировать отношение помещиков к исполнению своих служебных обязанностей. Кроме имен и окладов, в них вносились сведения о вооружении каждого служилого человека, о числе выставляемых им боевых холопов и кошевых людей, о количестве детей мужского пола, о находившихся в их владении поместьях и вотчинах, сведения о прежней службе, причины его неявки на «разбор», при необходимости — указания на раны, увечья и общее состояние здоровья. В зависимости от результатов смотра выказавшим усердие и готовность к службе дворянам и детям боярским поместное и денежное жалованье могло быть увеличено, и, наоборот, помещикам, уличенным в плохой военной подготовке земельный и денежный оклады могли быть значительно убавлены. Первые смотры дворян и детей боярских были проведены в 1556 г., вскоре после принятия Уложения о службе 1555/1556 гг. Тогда же в обиход вводится и сам термин «десятня». Необходимость составления таких документов стала очевидной в ходе широкомасштабных военных реформ «Избранной Рады». Все разборные, раздаточные и верстальные «десятни» должны были высылаться в Москву и храниться в Разрядном приказе, на них делались пометы о служебных назначениях, дипломатических и воинских поручениях, посылках с сеунчем, участии в походах, сражениях, боях и осадах; фиксировались отличия и награждения, придачи к поместному и денежному жалованью, мешающие службе ранения и увечья, пленение, смерть и ее причины. Списки с «десятен» подавались в Поместный приказ для обеспечения перечислявшихся в них служилых людей земельными окладами.

Выделяемые на основании «разборов» земельные пожалования назывались «дачами», размеры которых зачастую значительно отличались от оклада и зависели от поступающего в раздачу земельного фонда. Первоначально размеры «дач» были значительными, но, с увеличением численности служилых людей «по отечеству» они стали заметно сокращаться. В конце XVI получили распространение случаи, когда помещик владел землей в несколько раз меньше своего оклада (иногда в 5 раз меньше). В раздачу также поступали и нежилые поместья (не обеспеченные крестьянами). Таким образом, иным служилым людям, чтобы прокормить себя, приходилось заниматься крестьянским трудом. Появляются дробные поместья, состоявшие из нескольких владений, разбросанных по разным местам. С увеличением их числа связан знаменитый указ Симеона Бекбулатовича, содержавший предписание о верстании детей боярских землями только в тех уездах в которых они служат, однако это распоряжение не выполнялось. В 1627 г. правительство вновь вернулось к этому вопросу, запретив новгородским служилым людям иметь поместья в «иных городах». Тем не менее, попытки ограничения поместного землевладения границами одного уезда осуществить не удавалось — Поместный приказ, в условиях постоянной нехватки порожней земли, постоянных споров из-за положенных по окладу, но не полученных дач, был не в состоянии выполнить такие предписания. В документах описываются случаи, когда поверстанный в службу дворянин или сын боярский вообще не получал поместной дачи. Так, в писцовой книге Звенигородского уезда 1592–1593 г. отмечено, что из 11 дворовых детей боярских 3-й статьи, которым при верстании определили оклад в 100 четвертей земли, 1 человек получил дачу больше определенной нормы — 125 четвертей, четверо получили поместья «не сполна», а 6 детей боярских не получили ничего, хотя полагалось им «800 четьи доброй земли». В Казанском уезде некоторые служилые люди имели в поместье лишь по 4–5 четвертей земли, а Байбек Исламов, невзирая на строгий запрет, даже вынужден был «пахать ясачную землю». В 1577 г. при проверке челобитья детей боярских из Путивля и Рыльска выяснилось, что поместьями в этих уездах владели лишь 69 служилых людей, к тому же испомещены они были «по окладом несполна, иные в полы, а иные в третей и в четвертой жеребей, а иным дано на усадища непомногу». Тогда же обнаружилось, что в Путивльском и Рыльском уезде «неиспомещено 99 человек». Поскольку все они несли службу, правительство выплатило им денежное жалованье «в их оклады» — 877 руб., но наделить поместьями не смогло. Такое положение дел сохранялось и впоследствии. В 1621 г. в одной из «разборных» книг, сохранившейся лишь фрагментарно, отмечалось, что у Я. Ф. Воротынцева, поместный оклад которого составлял 150 четвертей земли, а денежный — 5 руб., «поместья за ним в дачах нет ни одной чети». Тем не менее на смотр беспоместный воин прибыл, хотя и без коня, но с самопалом и рогатиной.

В том случае, если поместная дача была меньше назначенного оклада, то действовало правило по которому «не сполна» испомещенный дворянин или сын боярский не освобождался от воинской повинности, а получал некоторое послабление в условиях несения службы: малопоместных служилых людей не назначали в дальние походы, старались освободить от сторожевой и станичной службы. Их уделом было несение осадной (гарнизонной), иногда даже «пешей» службы. В 1597 г. в Ряжске на «осадную службу» были переведены 78 (из 759) служилых людей, получивших по 20 четвертей земли, но лишенных денежного жалованья. Совсем обедневшие из них автоматически выбывали со службы. Такие случаи зафиксированы в документах. Так, в 1597 г., при разборе муромских дворян и детей боярских, было установлено, что «Меншичко Иванов сын Лопатин <…> худ и вперед служити ему нечем, да и поруки по нем не держат, а к Москве к смотру не бывал». За этим сыном боярским значилось всего 12 четвертей вотчины, такое крошечное землевладение равнялось далеко не самому крупному крестьянскому наделу. Еще меньше земли имели «Ивашко да Трофимко Семеновы дети Мещериновы». Такая же «вотчинишка» в 12 четвертей у них была на двоих. Естественно, что братья Мещериновы также служить не могли и «к Москве к смотру не бывали».

Число поверстанных в службу городовых дворян и детей боярских по каждому уезду зависело от количества земли, освобождавшегося в этой местности для поместной раздачи. Так, в 1577 г. в Коломенском уезде числилось 310 дворян и детей боярских (в 1651 г. в Коломне было 256 выборных, дворовых и городовых детей боярских, 99 из которых записались в рейтарскую службу), в 1590 г. в Переяславле-Залесском — 107 служилых людей «по отечеству» (в 1651 г. — 198 человек; из них 46 — в «райтарех»), в 1597 г. в славившемся воинами Муроме — 154 помещика (в 1651 г. — 180; из них 12 — рейтар). Наибольшее число служилых дворян и детей боярских имели такие крупные города, как Новгород, где в пяти пятинах в службу было поверстано более 2000 человек (в 1651 г. — 1534 дворянина и 21 поместный новокрещен), Псков — более 479 человек (в 1651 г. — 333 человека, включая испомещенных в Псковском уезде 91 пусторжевца и 44 невлян, потерявших старые поместья после передачи Невеля Речи Посполитой по Деулинскому перемирию 1618 г. и оставшегося за Польско-Литовским государством после неудачной Смоленской войны 1632–1634 г.).

Оклады поместного и денежного жалованья дворовых и городовых дворян и детей боярских колебались от 20 до 700 четвертей и от 4 до 14 руб. в год. Наиболее заслуженные люди «московского списка» получали земельного жалованья: стольники до 1500 четвертей, стряпчие до 950 четвертей, дворяне московские до 900 четвертей, жильцы до 400 четвертей. Размер денежного жалованья у них колебался в пределах: 90– 200 руб. у стольников, 15–65 руб. у стряпчих, 10–25 руб. у дворян московских и 10 руб. у жильцов.

Правильное установление окладов вновь призываемым на службу дворянам и детям боярским было важнейшей задачей проводивших смотры официальных лиц. Как правило, «новики» верстались поместным и денежным жалованьем на три статьи, однако известны и исключения. Приведем несколько примеров определения поместных и денежных окладов вновь поверстанным в службу дворянам и детям боярским:

В 1577 г. коломенские «новики» по «дворовому списку» делились всего на 2 статьи:

1-я статья — 300 четвертей земли, денег по 8 рублей.

2-я статья — 250 четвертей земли, денег по 7 рублей.

Но в той же Коломне «новики», числившиеся «с городом», были поверстаны на 4 статьи с несколько меньшими окладами:

1-я статья — 250 четвертей земли, денег по 7 рублей.

2-я статья — 200 четвертей земли, денег по 6 рублей.

3-я статья — 150 четвертей земли, денег по 5 рублей.

4-я статья — 100 четвертей земли, денег по 4 рубля.

В Муроме в 1597 г. «новики» по «дворовому списку» 3 статей получили земельного жалованья еще больше коломничей, но денежными окладами все они были поверстаны одинаково:

1-я статья — 400 четвертей земли, денег по 7 рублей.

2-я статья — 300 четвертей земли, денег по 7 рублей.

3-я статья — 250 четвертей земли, денег по 7 рублей.

Муромские «городовые» «новики» были разделены на 4 статьи, первая из которых имела, по сравнению с коломенскими «новиками» повышенный земельный оклад, но уменьшенный денежный:

1-я статья — 300 четвертей земли, денег по 6 рублей.

2-я статья — 250 четвертей земли, денег по 6 рублей.

3-я статья — 200 четвертей земли, денег по 5 рублей.

4-я статья — 100 четвертей земли, денег по 5 рублей.

В 1590 г. в Великом Новгороде при верстании «новиков», многие из которых служили неверстанными «лет по пяти и по шти», боярин кн. Никита Романович Трубецкой и дьяк Посник Дмитриев разделили служилых людей на 3 статьи:

1-я статья — 250 четвертей земли, денег по 7 рублей.

2-я статья — 200 четвертей земли, денег по 6 рублей.

3-я статья — 150 четвертей земли, денег по 5 рублей.

Такие размеры верстания следует признать очень высокими, ибо в южных городах даже при верстании «новиков» в станичную и сторожевую службу, считавшуюся более почетной и опасной в сравнении с полковой, поместные оклады были значительно ниже, хотя денежное жалованье соответствовало новгородскому. Например, в 1576 г. при разборе служилых людей в Путивле и Рыльске, «новики», разделенные на три статьи, получили в Путивле:

1-я статья — 160 четвертей земли, денег по 7 рублей.

2-я статья — 130 четвертей земли, денег по 6 рублей.

3-я статья — 100 четвертей земли, денег по 5 рублей.

В писцовой книге Звенигородского уезда 1592–1593 гг. земельные «новичные» оклады были ниже почти в три раза:

1-я статья — 70 четвертей земли.

2-я статья — 60 четвертей земли.

3-я статья — 50 четвертей земли.

В данном случае указаны были лишь поместные оклады, денежное жалованье не учитывалось, возможно и не выплачивалось. Часть «новиков» получила землю в поместье «не сполна», часть осталась беспоместной. Получить полагающуюся ему земельную дачу и прибавки к ней служилый человек мог исправной службой, выказанными отличиями при исполнении возложенных на него обязанностей и поручений.

В 1604 г. при верстании на службу детей боярских рязанского архиепископа их разделили на шесть статей, со следующими поместными и денежными окладами:

1-я статья — 300 четвертей земли, денег по 10 рублей.

2-я статья — 250 четвертей земли, денег по 9 рублей.

3-я статья — 200 четвертей земли, денег по 8 рублей.

4-я статья — 150 четвертей земли, денег по 7 рублей.

5-я статья — 120 четвертей земли, денег по 6 рублей.

6-я статья — 100 четвертей земли, денег по 5 рублей.

В том же 1604 г. при верстании окольничим Степаном Степановичем «новиков» из Суздаля, Владимира, Юрьева Польского, Переяславля-Звалесского, Можайска, Медыни, Ярославля, Звенигорода, Гороховца и др. городов они также делились на 5 и даже 6 статей.

Приведенные данные весьма красноречивы. Они свидетельствуют об ошибочности утверждения П. П. Епифанова об установлении «определенного законом окладе поместий». Как показывают данные десятен и писцовых книг, в каждом уезде оклады имели свои пределы, весьма разнившиеся между собой. Определяющим в каждом конкретном случае был размер фонда земель, шедших в поместную роздачу. Власти старались не опускать оклад ниже определенного уровня (50 четвертей земли), предпочитая оставлять часть служилых людей без поместных дач.

После великого «разоренья» начала XVII в. правительство, испытывавшее серьезные финансовые трудности, на время прекратило выплату денежного жалованья городовым детям боярским. В составленной в 1622 г. кн. И. Ф. Хованским и дьяком В. Юдиным «Десятне разных городов» о «разобранных» служилых людях сделаны характерные записи: «На службу де ему мочно быти без жалованья», с обязательным добавлением «а только де государь пожалует ему денежное жалованье и он службы прибавит». Вышесказанное относилось и к выборному дворянину Ивану Ивановичу Полтеву, имевшему по окладу 900 четвертей, в поместной даче 340 четвертей (из них 180 были пожалованы в вотчину). На службу без денежного жалованья он выходил на коне, в саадаке и с саблей, в сопровождении холопа «на мерине с пищалью». В случае выплаты ему положенных 40 руб. Полтев обещал «службы прибавить» и облачиться в «бехтерец да шишак» и привести еще одного слугу «на коне в саадаке с саблею». Подобные обещания давали и другие служилые люди, заинтересованные в получении денежного жалованья. Некоторые из них, например Андрей Степанович Неелов, без денежного жалованья на службу подняться не могли.

В связи с ограниченностью земельного фонда наиболее регламентировано было поместное землевладение в Московском уезде. В октябре 1550 г., при определении нормы верстания здесь 1000 «лутчих слуг», правительство определило разделить их на три статьи с окладами в 200, 150 и 100 четвертей земли. По сравнению с поместными окладами детей боярских других городов, для первой и второй статьи они были меньше почти в два раза. Однако вскоре правительству удалось увеличить оклады дворян «большей статьи» Московского уезда. Уже в 1578 г. поместное жалованье определялось им в 250, 300 и даже 400 четвертей. Для служилых людей второй и третьей статей оклады остались неизменными. Однако испомещенные под Москвой дети боярские получали повышенный денежный оклад — 12 руб. помещики 1-й статьи, 10 руб. — 2-й статьи и 8 руб. — 3-й статьи. Впоследствии нормы поместных раздач в Московском уезде вновь были сокращены. В соответствии с Указом 1586/1587 г. и Соборным Уложением 1649 г. бояре получали под Москвой не более 200 четвертей на человека, окольничие и думные дьяки — 150 четвертей, стольники, стряпчие, дворяне московские, головы московских стрельцов, степенные и путные ключники — 100 четвертей, «дворяны из городов, которые служат по выбору» — 50 четвертей по Указу 1586/1587 г. и 70 четвертей по Уложению, жильцы, стремянные конюхи, сотники московских стрельцов — 50 четвертей, дворовые стряпчие, сытники и дети боярские «царицына чину» — 10 четвертей, с каждых 100 четвертей их поместного оклада, подьячие «которые сидят у дел по приказом» — 8 четвертей. Остальное земельное жалованье, превышавшее норму поместных раздач под Москвой, выделялось им в других уездах.

Во второй половине XVI в. военная служба дворян и детей боярских разделялась на городовую (осадную) и полковую. Осадную службу несли или мелкопоместные лица с окладов в 20 четей или неспособные по состоянию здоровья к полковой (походной) службе; в последнем случае у детей боярских отбиралась часть поместных владений. Осадная служба выполнялась в пешем строю, ее могли нести только «с земли», с поместных владений; денежное жалованье воинам, находившимся в осадной службе не выплачивалось. За исправное исполнение обязанностей малоземельные дворяне и дети боярские могли быть переведены из осадной в полковую службу с повышением поместного оклада и выдачей денежного жалованья. В городовой (осадной) службе продолжали числиться и отставные дворяне и дети боярские, которые не могли нести полковую службу по старости, болезни или из-за тяжелых увечий. Так, в разборной «десятне» 1622 г. среди касимовских помещиков значился «выборный» дворянин Василий Григорьевич Чихачев, имевший 150 четвертей земли, на которых проживало 18 крестьян и 5 бобылей. По сказке окладчиков, проводившие разбор князь Иван Федорович Хованский и дьяк Василий Юдин отметили, что «Василий стар и от ран увечен, без руки и болен нутреною болезнью — черева выплывают». Признав, что Чихачеву «за старостью и за болезнью полковые и ближние службы за увечье служить не мочно», составители документа окончательной отставки однорукому ветерану не дали, записав, что «мочно де ему московская или городовая служба». Среди записанных в 1626 г. в городовую службу 27 калужан у 4 не было поместий, еще у 12 — крестьян. В 1651 г. в Рязанском уезде значился в городовой службе 71 отставной помещик. Всего же по составленной в том году «Смете всяких служилых людей» отставных (старых, увечных и больных) и малоимущих детей боярских, «написанных в городовую службу», оказалось по всем уездам 203 человека. Окончательную отставку получали лишь совсем старые и увечные ветераны. Такие, как Богдан Семенович Губарев, после 43 лет ратной службы потерявший остатки здоровья и в 1614 г. обратившийся с челобитной на имя царя Михаила Федоровича. Старый воин просил об отставке его «за старостию и увечьем» от службы и о пожаловании поместьем его малолетних детей. При осмотре Богдана Губарева в Разряде было обнаружено, что он «стар и от ран увечен, левая рука ниже локтя пересечена саблею и рукой не владеет, левая щека и с ухом отсечена, да он пробит из пищали насквозь в щеки и зубы выбиты». Только тогда его освободили от службы, обязав до совершеннолетия сыновей (7, 5 и 4 лет) выставлять на войну даточного человека.

Полковая служба была дальней (походной) и ближней (украинной, береговой). В мирное время она сводилась к постоянной охране границ, главным образом южных. В случае необходимости городовых дворян и детей боярских «меньших статей» привлекали к засечной службе, более состоятельных (имевших от 10 до 300 четвертей земли), «которые б люди были конны, и собою молоды, и резвы, и просужи», привлекали к станичной службе, назначая старшими над ними самых обеспеченных — имевших оклады по 400–500 четвертей. Повышенный оклад в данном случае подразумевал и максимальную меру ответственности — назначенные станичными головами дворяне должны были добросовестно выполнять возложенные на них обязанности.

Московские служилые люди (наиболее видная часть дворянства — стольники, стряпчие, московские дворяне и жильцы, головы и сотники московских стрельцов) находились в более привилегированном положении, по сравнению с городовыми детьми боярскими. Поместные оклады воинов Государева полка составляли от 500 до 1000 четвертей, а денежные от 20 до 100 руб.; многие из них имели крупные вотчины.

В полках московские служилые люди занимали командные должности воевод, их товарищей, сотенных голов и т. п. Общее число стольников, стряпчих, московских дворян и жильцов было невелико — не более 2–3 тыс. человек в XVI в., 3700 — в середине XVII в. Они выводили на службу значительное количество военных слуг (боевых холопов), благодаря чему численность Царского полка достигала 20 тыс. человек (в Казанском походе 1552 г.), а с участием «выборных» дворян и детей боярских и более.

Вызванные на службу помещики одного уезда формировались на сборных пунктах в сотни; из остатков уездных сотен создавались смешанные сотни; все они распределялись по полкам. После окончания службы дворяне и дети боярские распускались по домам, сотни распадались и при следующем призыве на службу, формировались вновь. Таким образом, сотни, как и полки, являлись лишь временными войсковыми единицами поместного ополчения.

Наиболее ранние сведения о составе и вооружении дворян и детей боярских относятся к 1556 г., когда в Кашире был произведен смотр боярами Курлятевым и Юрьевым и дьяком Вылузгой. При подведении его итогов расмотрим только тех дворян и детей боярских, у которых показаны поместные оклады; таких в каширской «десятне» насчитывается 222 человека. Указанные лица по своему имущественному положению принадлежали в основном к среднепоместному дворянству: имели поместья в 100–250 четвертей (в среднем — 165 четвертей). На смотр они явились на конях (без исключения), а многие даже «одвуконь» — с двумя конями. О вооружении каширян в «десятне» сообщалось: саадак имели 41 воин, копье — 19, рогатину — 9, топор — 1; без всякого оружия на смотр прибыли 152 служилых человека. Составители документа отметили, что 49 помещиков имели защитное вооружение (доспехи).

На смотре присутствовало 224 дворянских людей — холопов (кроме кошевых — обозных), в том числе 129 человек безоружных. Остальные 95 военных слуг имели следующее оружие: саадак и саблю — 15 человек, саадак и рогатину — 5, саадак и копье — 2, саадак — 41, рогатину — 15, копье — 16 и пищаль — 1 человек. Из 224 боевых холопов в защитном снаряжении находилось 45, все имели коней. Следовательно, дворянских слуг было не меньше, чем самих помещиков, и они были вооружены не хуже помещиков.

Как изменилась дворянская конница в конце XVI в., показывает «десятня» по городу Коломне 1577 г. Коломенские дворяне и дети боярские (283 человек) принадлежали к среднепоместным владельцам, но явились на смотр вооруженные лучше каширян. Почти все имели одинаковое оружие: саадак и саблю. У многих из них было хорошее защитное вооружение, большая часть коломенских детей боярских выступила в поход в сопровождении боевых холопов или хотя бы конных «людей с юком (вьюком)».

В конце XVI в. правительство делало попытки усиления боеспособности поместной конницы. Так, в 1594 г. при смотре детей боярских города Ряжска большинству из них было велено служить с пищалями. Вооруженные огнестрельным оружием ряжские помещики были распределены по 6 сотням которыми командовали С. А. Хирин (50 детей боярских, включая «новиков»), Р. Г. Батурин (47 детей боярских), Г. С. Лыков (51 сын боярский), А. Н. Щетинин (49 детей боярских), В. Р. Озеров (50 детей боярских) и Т. С. Шевригин (47 детей боярских). Всего в подразделениях конных пищальников служило 294 помещиков, не считая их сотников.

Относительно общей численности поместного ополчения конца XVI в. имеются указания в специальной работе С. М. Середонина о вооруженных силах Русского государства. Автор пришел к выводу, что общее число дворян и детей боярских в конце XVI в. не превышало 25 тыс. человек. Середонин подсчитал, что указанные помещики, имея в среднем по 200 четвертей поместий или вотчин, должны были приводить с собой по 2 человека. Таким образом, общая численность конницы из дворян и детей боярских с их людьми составляла около 75 тыс. человек. Эти расчеты автора для XVI в. достаточно убедительно уточнил А. В. Чернов, отметивший, что с 200 четвертей земли помещик должен был приводить, по Уложению 1555/1556 г., не двух, а одного вооруженного человека, так как с половины указанной земли (100 четвертей) он нес службу сам. Следовательно, в XVI в. общее число дворянского ополчения составляло не 75, а 50 тыс. человек. Более того, сохранившиеся «десятни» за вторую половину XVI в. показывают, что дворяне и дети боярские очень неаккуратно приводили с собой вооруженных людей, причитающихся с них по Уложению 1555/1556 г. (сказывалось разорение служилого сословия в годы опричнины и Ливонской войны), поэтому поместная конница в эти годы насчитывала значительно меньше 50 тыс. человек. После голода начала XVII в., вынудившего служилых землевладельцев избавляться от боевых холопов, ставших лишними нахлебниками, численность военных слуг, сопровождавших своих «государей» на войну, сократилась. Невозможность соблюдения старых норм несения военной службы, определенных Уложением 1555/1556 гг., признало и правительство. В 1604 г. Соборным Приговором предписывалось выставлять в поход холопа не со 100, а с 200 четвертей земли.

В середине XVII в., несмотря на потерю западных и северо-западных территорий, численность служилых людей «по отечеству» несколько возросла. Это произошло за счет испомещения «новиков» и выведенных с земель, отданных Речи Посполитой дворян и детей боярских, получивших новые дачи в южных уездах и поступивших в поместную раздачу черносошных волостях. По «Смете всяких служилых людей» 1650/1651 г. во всех городах, пятинах и станах Московского государства находилось 37 763 дворян и детей боярских. В Москве значилось «по списку» 420 стольников, 314 стряпчих, 1248 дворян московских, 57 иноземцев «которые служат с московскими дворяны», 1661 жилец — всего 3700 человек. К сожалению, составители «Сметы» не указали количества боевых холопов, выставляемых служилыми людьми, однако по самым минимальным расчетам их было тогда не менее 40–50 тыс. человек.

Боярскими людьми или боевыми холопами назывались военные слуги, которых помещики и вотчинники приводили с земли по норме, определенной Уложением 1555/1556 г., вооруженными и на конях. А. В. Чернов, говоря о боярских людях, писал о самостоятельном боевом значении военных слуг в русском войске. В качестве примера он использовал осаду Казани 1552 г., во время которой, по утверждению историка, «боярские люди вместе со стрельцами и казаками вынесли на своих плечах всю тяжесть осады и овладения городом». Более того, продолжает Чернов, в военных действиях под стенами татарской столицы боевые холопы действовали отдельно от дворян. Как и другие ратные люди, они формировались в особые отряды (сотни) со своими головами, а в ряде случаев имели самостоятельную полковую организацию. Предположения историка неубедительны. Основу походного русского войска, как было показано выше, составляли полки дворянской конницы, по которым распределялись стрелецкие и казацкие приказы, приборы и сотни; в достоверных документальных источниках не встречается упоминаний о «холопьих» полках и сотнях. Иногда военных слуг использовали в сборных частях, назначенных штурмовать вражеские крепости, но в составе пехотных колонн, основой которых являлись стрельцы и казаки, под командованием голов и сотников из дворян. Именно так обстояло дело под Казанью в 1552 г. и под Нарвой в 1590 г.

 

2. Пищальники и стрельцы

Первое упоминание о существовании в русском войске отрядов «пищальников» (стрелков из пищалей) относятся к началу XV в. В писцовых книгах этот термин упоминается в записях, относящихся к 1505–1506 гг. Более подробные сведения о существовании подразделений воинов, вооруженных ручным огнестрельным оружием, относятся к 1510 г., когда было осуществлено подчинение Москвой Пскова. По свидетельству псковских летописцев, это были достаточно большие отряды, составленные из воинов, вооруженных за государственный счет. В составе прибывшего тогда с великим князем в Псков войска находились 1000 «пищальников казенных и воротников». Покидая город, Василий III оставил в нем гарнизон, состоявший из 1000 детей боярских и 500 новгородских пищальников.

После присоединения к Москве уже Псков должен был высылать на службу к великому князю своих земских даточных (сошных) людей и в их числе пищальников. Они принимали участие в многочисленных войнах Москвы с Великим княжеством Литовским. Так, зимой 1512/13 г., выступая в поход на Смоленск, Василий III взял из Пскова 1000 стрелков, сыгравших заметную роль во время этой неудачной осады. Именно псковские пищальники были посланы на штурм Смоленска, но, встреченные неприятельским огнем, не смогли овладеть городом и отступили с большими потерями.

Пищальники в составе отрядов даточных людей принимали участие в военных действиях на восточных и южных рубежах Московского государства. Начиная с 1512 г. отряды пищальников и посошных людей участвуют в охране и обороне южной границы. Воеводы, командовавшие сосредоточенной там армией, должны были их «розделити по полком, сколько, где пригоже быти на берегу». Сохранились точные свидетельства об участии пищальников в походах русского войска против Казанского ханства.

Важные сведения о имевших место мобилизациях даточных людей и пищальников для войны с волжскими татарами содержат «Разрядный и разметный списки, о сборе с Новгорода и Новгородских пятин ратных людей и пороха, по случаю похода Казанского». Названный документ датирован сентябрем 1545 г. Наряду с конными ратниками, выставляемыми жителями Новгорода и его пригородов, по воину с 3 «белых с нетяглых дворов» (таковых было 1111 дворов, «наряжавших» 370 человек) и по воину с 5 тяглых дворов (8013 дворов; 1603 человека). Позднее норма сбора даточных людей увеличилась в отношении состоятельных новгородцев. Наместники и гости должны были выставлять по 1 человеку со двора, купцы-суконники — по 1 человеку с двух дворов. Помимо воинов с обычным вооружением власти предписали собрать в поход с того же числа дворов «2000 человек пищальников, половина их 1000 человек на конех, а другая половина 1000 человек пеших». Все собранные в поход пищальники должны были иметь с собой крашеные (возможно, одноцветные) однорядки или сермяги, по ручной пищали, запасы пороха («по 12 гривенок безменных зелья»), свинца («да по 12 гривенок безменных же свинцу на ядра»). Другие города Новгородской земли (Старая Русса, Порхов и др.) также выставляли воинов, вооруженных ручными пищалями. Отправленные в Нижний Новгород отряды пищальников делились на сотни, командовали которыми сотники, назначаемые, по-видимому, из числа детей боярских.

В нашей исторической литературе до сих пор остается не опровергнутым ошибочное утверждение А. А. Зимина о том, что пищальники «образовали войско, составлявшееся главным образом из людей по прибору, посадских по своему происхождению». Отсутствие единого командования (отряды пищальников подчинялись городовым приказчикам), централизованного снабжения (пищальники из городов вооружались за свой счет, исключение составляли казенные пищальники, вооружавшиеся за счет собиравшегося с монастырей «пищального наряда»), обеспечение их службы в военное время путем расклада соответствующей земской повинности на определенное число посадских дворов, не позволяет согласиться с выводами Зимина. Несмотря на вооружение и, несомненно, более высокое боевое значение по сравнению с посошными людьми, даже очень крупные отряды пищальников продолжали оставаться вспомогательными подразделениями.

Сложность изучения времени и обстоятельств появления в составе русского войска пищальников, неоднократно отмеченная в литературе, связана не только с поразительно малым количеством источников, в которых упоминаются пищальники, но и с тем, что в документах того времени термином «пищальники» зачастую обозначались и артиллеристы — пушкари и затинщики.

Пищальники набирались преимущественно из городского населения и в отличие от «посохи» выставлялись на службу не с сохи, а с посадского двора. Население обязано было снабжать пищальников оружием, боевыми запасами, одеждой и продовольствием. Существовали и «казенные» пищальники, получавшие огнестрельное оружие от правительства. Вряд ли они получали какое-то денежное или продовольственное содержание из казны, хотя Павел Иовий записал в свое время, что Василий III «учредил отряд конных стрельцов», однако никаких других свидетельств существования этого подразделения не обнаружено. Между тем именно этот фрагмент «Книги о московитском посольстве» Павла Иовия содержит много погрешностей в описании русского войска. Так, по ошибочному мнению Павла Новокомского, русские продолжали использовать в это время щиты, и лишь немногие из них имели сабли, сражаясь обычно копьями, булавами и стрелами.

Как отмечалось, включавшиеся в состав походного войска отряды пищальников, как и другие отряды даточных людей, предназначались для непосредственного участия в военных действиях, заметно отличаясь от отрядов «посохи», выполнявших по преимуществу инженерные работы, лишь в крайнем случае вводившиеся в сражение или посылавшиеся на штурм. В боевых действиях пищальники участвовали в конном и пешем строю, в последнем случае их доставляли на войну на телегах или судах.

Появление отрядов пищальников позволило правительству впервые широко применить ручное огнестрельное оружие, усилив конницу, вооруженную, по преимуществу луками со стрелами и сулицами (дротиками).

Главным недостатком ополченской организации службы пищальников был ее временный характер, необходимость подниматься в поход со своим оружием и за свой счет. Основная тяжесть этой повинности ложилась на «черных людей», неоднократно протестовавших против ее обременительных условий. Летом 1546 г., во время подготовки очередного похода на Казань, вспыхнул мятеж новгородских пищальников. По сообщению летопица, воспользовавшись выездом Ивана IV из Коломны со свитой дворян «на прохлад потешитися», за городом «начаша государю бити челом пищалники ноугородские, а их было человек с пятдесят». Иван IV не захотел принять их челобитья и приказал отогнать новгородцев, но обиженные люди начали в государевых дворян «грязью шибати», а затем под Коломной «пищалники все стали на бой и почяли битися ослопы и ис пищалей стреляти, а дворяне из луков и саблями, и бысть бой велик», с убитыми и ранеными с обеих сторон. Пищальники «государя не пропустили тем же местом к своему стану проехати», и ему пришлось возвращаться в Коломну другой дорогой. Разгневанный Иван IV приказал дьяку Василию Захаровичу Гнильевскому расследовать произошедший инцидент и установить, «по чьему науку быть сие супротивство». Виновными были признаны трое бояр: князь Иван Иванович Кубенской, Федор Семенович и Василий Михайлович Воронцовы, по-видимому, переадресовавшие жалобу пищальников более высокой инстанции, за что и были казнены. Впрочем, из «супротивства» пищальников великий князь и его советники сделали важные выводы.

* * *

В 1550 г. на смену пищальникам-ополченцам пришло царское стрелецкое войско, первоначально состоявшее из 3 тыс. человек. Стрельцы были разделены на 6 «статей» (приказов), по 500 человек в каждом подразделении. Командовали стрелецкими «статьями» головы из детей боярских: Григорий Желобов-Пушешников, Дмитрий Дьяк Ржевский, Иван Семенович Черемесинов, Василий Фуников-Прончищев Федор Иванович Дурасов и Яков Степанович Бундов. Детьми боярскими были и сотники стрелецких «статей». Расквартировали стрельцов в пригородной Воробьевой слободе. Жалованье им определили по 4 руб. в год, стрелецкие головы и сотники получили большие поместные оклады. Стрельцы составили постоянный московский гарнизон, участвовали в военных действиях, приняв боевое крещение под Казанью в 1552 г.

На источник комплектования новой категории служилых людей «по прибору» проливает свет упоминание о них как «выборных стрельцах ис пищалей». По-видимому, в стрельцы были отобраны лучшие из пищальников-ополченцев, выходцев из тяглых посадских общин, участвовавшие в походах, где они на практике осваивали военное дело. Поэтому категоричное заявление Е. А. Разина, что «стрельцы набирались из вольных людей» должно с большой натяжкой отнести лишь к последующим «приборам» в стрелецкую службу. По сути, на этой же позиции стоят и авторы коллективной монографии «На пути к регулярной армии», отметившие, что первый стрелецкий «отряд комплектовался путем набора вольных «охочих» людей, свободных крестьян и посадских». А. В. Чернов, отмечавший, что «стрельцы набирались преимущественно из местного населения», что «это были беднейшие представители посадского населения», вслед за этим начинает утверждать прямо противоположное: «Наибольшее распространение получило привлечение на стрелецкую службу «вольных охочих людей». В стрельцы принимались только свободные люди (не холопы и не крестьяне), вообще не тяглые. Требовалось, чтобы они поступали на службу по своему желанию, были собой «добры», т. е. здоровы и умели стрелять».

Вольные люди, как правило, «прибирались» не в стрелецкие «приказы», а в отряды городовых казаков, да и степень добровольности будущих стрельцов вряд ли соответствует четкому понятию «выбор» как специальной акции властей по отбору лучших воинов-пищальников. Тем не менее, не исключено, что позднее, при комплектовании отрядов городовых стрельцов, на службу «прибирались» и вольные люди, что позволяло властям не трогать тяглые посадские общины. Особенно распространена была практика «прибора» на службу вольных людей в южных городах, где их было достаточно много, что позволяло быстро и в большом количестве набирать гарнизоны для строившихся «в Поле» русских крепостей. В одном лишь 1637 г. для городов Усерда, Корочи и Яблонова было указано «прибрать» из вольных людей 600 стрельцов (по 200 человек в каждый город). О «приборе» на службу вольных людей, в тех случаях, когда стрельцов «убудет на Москве или на службе», сообщал Григорий Котошихин. По-видимому, подобное практиковалось во время тяжелых, затяжных войн. Точно так же комплектовалась стрелецкая сотня Соловецкого монастыря. «Звания своих отцов» занимали, как правило, стрелецкие дети, лишь в крайнем случае в строй зачислялись крестьяне монастырских сел или вольные люди.

В Москве и других городах стрельцов старались размещать в особых слободах, расположенных, как правило, в наиболее безопасных местах. Это объяснялось спецификой непрерывной службы, требовавшей повышенной мобильности стрелецких сотен и приказов. Приборных людей селили либо в самой крепости (остроге), либо на посаде, в непосредственной близости от городских валов и стен и под их прикрытием, как правило, за разного рода естественными преградами. Так в Севске, при возобновлении города в 1623 г. стрелецкая Кобылья слобода (вместе с Казачьей и Пушкарской) была устроена на возвышенном месте, на левом берегу реки Марицы, напротив Малого и Большого «городов». С восточной стороны доступ в слободы преграждал Авилов ручей. Иногда подступы к стрелецким слободам укрепляли валами и надолбами.

Получая усадебное (дворовое) место, каждый стрелец обязан был построить дом, дворовые и хозяйственные постройки, разбить на приусадебном участке огород и сад. Как и другие «приборные» люди (пушкари, затинщики, казаки), стрельцы получали на «дворовую селитьбу» известное вспомоществование от казны — 1 руб. в XVI в и 2 руб. в первой половине XVII в. В середине 1630-х гг. после устройства гарнизонов в новых крепостях на южных «украйнах», где не хватало необходимого строительного материала (прежде всего «хоромного леса»), деньги на «селитьбу» были увеличены до 5 руб… Стрелец владел своим двором до тех пор, пока нес службу. После его кончины двор сохранялся за семьей. В таком случае кто-либо из взрослых его братьев, сыновей и племянников мог быть «прибран» на стрелецкую службу. Продать свой двор приборным людям разрешалось лишь в случае перевода на новое место, при этом вырученные от продажи недвижимого имущества деньги входили в сумму, выдаваемую стрельцу на переселение.

С течением времени регулярным источником пополнения стрелецкого войска стали подросшие сыновья и другие родственники приборных людей. Постепенно служба в стрельцах превратилась в наследственную повинность, которую можно было, сложив с себя, передать кому-либо из близких. «И бывают в стрелцах вечно, — записал эту норму Котошихин, — и по них дети и внучата, и племянники, стрелецкие ж дети, бывают вечно ж».

Вскоре после учреждения шести московских стрелецких приказов был осуществлен «прибор» стрельцов и в других городах. Как предположил П. П. Епифанов, в данном случае на постоянную службу переводили «старых, «гораздых» стрелять из ружей, пищальников». Уже в ноябре 1555 г., во время русско-шведской войны 1554–1557 гг. в походе к Выборгу должны были принять участие не только сводный приказ московских стрельцов Тимофея Тетерина, но и стрелецкие отряды из «Белые, с Опочек, с Лук с Великих, с Пупович, с Себежа, с Заволочья, с Торопца, с Велижа». Всем им по распоряжению московских властей выдать «по полтине денег человеку, для <…> неметцкие службы».

При поступлении на службу стрельцы, как и другие «приборные» люди, представляли поручителей в присутствии «послусей» (послухов), заверявших власти в должном исполнении каждым воином своих обязанностей. В науке существует две полярные точки зрения на организацию поручительства. И. Д. Беляев полагал, что новоприборных служилых людей принимали в службу по круговой поруке всех слобожан. Возражая ему, И. Н. Миклашевский утверждал, что при наборе новых стрельцов достаточно было поручительства 6–7 старых стрельцов, так как слободы только возникали и интересами службы могли быть связаны лишь отдельные лица. Сохранившиеся поручные записи позволяют говорить о существовании обеих форм. Хорошо известны случаи, когда при образовании новых гарнизонов действовала круговая порука. Так, в 1593 г. в сибирском городе Таборах стрелецкий десяток Тимофея Евстихеева ручались своему сотнику Климу Шакурову «промеж себя друг на друга, в верной службе в новом городе Таборах». В XVII в. в таких случаях стрельцов-сведенцев делили на две половины, после чего каждая ручалась за другую половину. Так обстояло дело в 1650 г. при формировании стрелецкого гарнизона в новопостроенном г. Цареве-Алексееве. К одной половине были отнесены стрельцы, переведенные из Ельца и Лебедяни, к другой — из Оскола, Михайлова, Ливен, Черни и Ростова. В то же время в других городах правительство разрешало «прибирать» стрельцов за порукой старослужащих воинов. «Поручные записи» требовали при зачислении на стрелецкую службу власти Соловецкого монастыря. В этом случае необходимым условием являлось поручительство всей содержавшейся монастырем стрелецкой сотни.

Стрельцы участвовали во многих сражениях Ливонской войны. После победоносного похода 1577 г., когда русские войска овладели почти всей Прибалтикой, именно они, наряду с детьми боярскими, составили гарнизоны вновь завоеванных городов и замков. Так, в Вольмаре (Владимирце Ливонском) было оставлено 100 ореховских, 100 ивангородских и 100 ругодивских стрельцов, в Вендене (Кеси) — 100 оскольских, 100 «перконских», 30 великолуцких стрельцов и т. д. Большинство их полегло в сражениях со шведскими и польскими войсками, часть была выведена обратно в Россию после заключения Ям-Запольского перемирия 1582 г. и Плюсского перемирия 1583 г.

И в XVI, и в XVII вв. наиболее привилегированной частью стрельцов были московские приборные люди, а среди них — стремянные стрельцы. («И ис тех [московских] приказов один приказ выборной, первой, словет Стремянной, потому что бывает всегда с царем и с царицею во всяких походах для оберегания»). Пытаясь определить их численность, А. В. Чернов писал, что сведения о них ««есьма скудны и ограничиваются сообщениями иностранцев, посещавших Россию». Действительно, по отношению к XVI в. это высказывание соответствует истине. По утверждению Флетчера, московских стрельцов насчитывалось в конце этого столетия ок. 7000 человек, из которых 2000 были стремянными (конными). Всего же в России, по его мнению, было 12 тыс. стрельцов. Джером Горсей полагал, что в 1571 г., во время нашествия Девлет-Гирея, в личной охране Ивана Грозного их было не менее 20 тыс. и, похоже, в своих расчетах он был близок к истине. По Маржерету, в конце XVI — начале XVII в. московских стрельцов (аркебузиров) было 10 тыс. человек. Кроме того, как писал Маржерет, аркебузиры были «в каждом городе, приближенном на сто верст к татарским границам, смотря по величине имеющихся там замков». Несомненно, что к концу XVI в. стрелецкое войско увеличилось, насчитывая около 20 тыс. человек. По сообщению С. Маскевича, в начале XVII в. только в Москве было 20 тыс. стрельцов; 18 тыс. из них польский комендант А. Гонсевский разослал по отдаленным городам. Указанная численность московских стрельцов выглядит явно завышенной — даже в середине XVII в. в столице несли службу не более 8 тысяч стрельцов. По-видимому, ожидая прихода к Москве польской армии, Василий Шуйский сосредоточил здесь стрелецкие части и из других городов. Они и были впоследствии выведены из столицы по приказу Гонсевского. Московских стрельцов в то время оставалось немного. В 1610–1611 гг. в столице их насчитывалось всего 2500 человек. «А на Москве безотступно, — отмечали составители «Записки о царском дворе, церковном чиноначалии, придворных чинах, приказах, войске, городах и проч.», — живут пять приказов стрелцов, а в приказе по пять сот человек; у них головы стрелетцкие, сотники, пятидесятники, десятники». После Московского восстания 1611 г. и осады города земскими войсками столичный гарнизон сократился и его пришлось формировать заново. В 1616 г. в Москве было 2000 стрельцов. После окончания военных действий против шведских и польских войск в 1617–1618 гг. стрелецкий столичный гарнизон стал быстро увеличиваться. В 1629 г. в Москве несли службу 8 стрелецких голов, 40 сотников и 4 тысячи стрельцов. Однако из этого числа 35 стрельцов было послано в Галич, 15 — к Соли Вычегодской, 20 — на заставу в Великом Устюге, 400 — в Путивль и Брянск. В Москве оставалось 3535 стрельцов. Спустя всего лишь год численность московских стрельцов увеличилась в полтора раза. По росписи Стрелецкого приказа в столице находилось 12 голов, 61 сотник и 6100 стрельцов. 500 из них находилось в Вязьме, по 400 — в Путивле и Валуйке, 300 — в Брянске. В 1638 г. в Москве по спискам значилось уже 15 человек стрелецких голов, 76 сотников и 8100 рядовых стрельцов. Из этого числа 4 головы, 20 сотников и 2000 стрельцов были высланы на южную границу к Яблоновому лесу, где шло строительство новой крепости. В 1651 г. численность стрелецких полков возросла до 44 486 человек, в московской службе в этом году находилось 18 приказов, 18 голов, 74 сотника и 8030 рядовых стрельцов. Однако, из этого числа приборных людей 6 приказов были выведены в другие города: 3 приказа находилось в Казани, еще 3 в Астрахани, Яблонове и Путивле. В Москве оставалось 12 голов, 50 сотников и 5556 стрельцов в 12 приказах.

Как и раньше, стрельцы делились на приказы, по 500 человек в каждом. Стрелецкие головы со своими приказами были вполне самостоятельны, подчиняясь непосредственно центральному учреждению — Стрелецкому приказу, известному, по крайней мере, с 1571 г., но возникшему, вероятно, вскоре после учреждения первых стрелецких приказов. Приказ ведал комплектованием, снабжением, вооружением и, по-видимому, обучением, стрельцов на территории всего Московского государства, осуществляя также административно-военные и судебные функции в отношениистрельцов.

Особое положение московских конных и пеших стрельцов определяли их служебные обязанности. Стремянные стрельцы несли ежедневно охрану царского дворца, самого государя и членов его семьи. Пешие стрельцы из состава расквартированных в столичном городе приказов, переменяясь по неделям, несли в Москве караульную службу. Как было показано выше, московские стрельцы часто посылались в другие города для временного, а иногда и постоянного усиления гарнизонов находившихся в пограничных крепостях. В начале 1640-х гг. правительство приняло решение об устройстве на житье в южных городах Яблонове, Усерде, Короче, Чугуеве, Вольном и Хотмышске 1200 московских стрельцов. В. А. Александров пытался обнаружить архивные свидетельства о выполнении этого решения, но отыскал лишь документы о переводе в 1647 г. 200 московских стрельцов в Усерд. Поэтому исследователь усомнился в реализации правительственного решения и, перепутав Усерд с Карповом, отметил в своей диссертации: «Кроме Карпова, куда было переведено, как нам известно, 200 стрельцов из Москвы, никаких сведений о переводе московских стрельцов на юг нам не встречалось». Между тем, в другом московском архиве (ОР РГБ) сохранились материалы о том, что в 1642 г. на «вечное житье» в город Чугуев были переведены 200 московских стрельцов. Это обстоятельство свидетельствует о том, что распоряжение правительства об усилении гарнизонов южных городов московскими приборными людьми было исполнено.

В военное время стрельцы принимали участие в походах и боевых действиях в составе войска, во время штурмов городов первыми шли на приступ, в полевых сражениях с татарскими армиями стрельцы, как правило, размещались в «гуляй-городе» (обозе).

Московские стрельцы получали за службу большое денежное и хлебное жалованье. В XVI в. оно составляло: ежегодно по 4 руб., 12 четвертей (72 пуда или 1 т. 152 кг.) ржи и столько же овса. Старший командный состав назначался исключительно из числа служилых людей «по отечеству» — дворян и детей боярских. Стрелецкому голове, командовавшему приказом (полком), платили ежегодно 30–60 руб., он имел большой поместный оклад, как правило, 300–500 четвертей земли. Стрелецкие сотники, помимо земли, получали 12–20 руб., пятидесятники — 6 руб., десятники — 5 руб. денежного жалованья. В отличие от других приборных людей московским стрельцам выдавалась из казны соль (пятидесятникам — по 5 пудов; рядовым — по 2 пуда) и ежегодно сукно «на платье». В середине XVII в. денежное жалованье московским стрельцам несколько увеличилось: рядовым выплачивалось по 5 руб., десятникам — по 6 руб. и пятидесятникам — по 7 руб. Хлебного жалованья они получали соответственно 7¾, 83/8 и 9 четвертей ржи и столько же овса.

В 1616 г. жалованье городовым стрельцам было увеличено «перед прежним с прибавкою». Рядовым стали платить по 3 руб. и выдавать хлебного жалованья по 6–7 четвертей ржи и овса на год. Стрелецкие сотники получали по 10 руб. Пятидесятники — по 3 р. 50 коп, десятники — по 3 р. 25 коп. Примерно такое же жалование установили для стрельцов, нанятых на службу Соловецкой обителью. В XVII в. соловецкие стрельцы получали 3 руб. деньгами, 3 четверти ржи и 3 четверти овса. Как и государевым приборным людям, жалованье им выдавалось два раза в год. Вооружались соловецкие стрельцы за счет монастыря. Командовали ими два пятидесятника. Половина соловецкой стрелецкой сотни несла службу в монастыре, другая половина — в Сумском и Кемском острогах. Всего на содержание стрельцов монастырь тратил 380 рублей в год.

Городовые стрельцы располагались гарнизонами, численностью от 20 до 1000 и более человек, преимущественно в пограничных городах. Значительное число стрельцов находилось на северо-западной границе, особенно в Пскове и Новгороде. Стрелецкие сотни и приказы стояли в южных и «понизовых» пограничных крепостях, где многие из них несли конную службу. Однако, там они были менее заметны — на этих «украйнах» имелись другие ратные люди, особенно казаки, несшие не только «полевую», но и «городовую» службу. Как и московские стрельцы, городовые служилые люди «по прибору» обеспечивались из казны денежным, хлебным и земельным жалованьем. Земельные угодья отводились им сразу на все подразделение (приказ, сотню). Единых окладов земельного жалованья для стрельцов, по-видимому, не существовало. Денежное жалованье рядовых городовых стрельцов было в несколько раз меньше московского оклада, в XVI в. составляя, как правило, 2 руб. Десятники в городах получали по 2 руб. 25 коп., пятидесятники — 2 руб. 50 коп., а сотники — 10 руб., не считая хлебного жалованья, равнявшегося 6–7 четвертям (36–42 пуда или 576–672 кг.) ржи, «овса по тому ж». Однако в 1623 г. денежное жалованье городовым стрельцам начали повышать. В грамоте, присланной из Москвы в Псков воеводам князю Андрею Васильевичу Хилкову и Ивану Федоровичу Наумову, в отношении гдовских стрельцов предписывалось: «Учинить прибавку пятидесятником — три рубли с полтиною, десятником по три рубли с четью, рядовым по три рубли человеку, а хлеб по прежнему». Хлебное жалование на Коле составляло 2 четверти ржи, 4 четверти овса и 1 четверть ячменя.

Стрелецкие войска были достаточно мобильны, поэтому их часто перебрасывали для усиления того или иного участка границы. Так, в XVII в. в летнее время на южную «украину» перебрасывалось большое число стрельцов из Москвы и пограничных северо-западных русских городов: Великого Новгорода, Пскова, Вязьмы, Торопца, Острова, Гдова, Ладоги, Изборска, Опочки, Старой Руссы, Заволочья. Эти части призваны были усилить оборону рубежей, подвергавшихся татарским и ногайским нападениям. В 1630 г. в поход на Дон были направлены стрельцы и казаки из состава гарнизонов южнорусских крепостей. Всего 1960 человек. Из некоторых городов взяли более половины имевшихся там приборных людей. Так, Воронеж, где находилось 182 стрельца и 310 казаков, выставил в армию 100 стрельцов и 180 казаков. В том же году 30 тульских и михайловских стрельцов и казаков были отправлены в Мещовск, 50 дедиловских и лебедянских — в Масальск. Иногда стрельцы из пограничных городов, наиболее опытные в военном деле, направлялись на «годовую» службу в другую, менее защищенную пограничную крепость. В этом случае их старались заменить в своем городе служилыми людьми, переброшенными из более спокойных в военном отношении уездов. Так, и 1629, и в 1638 гг. в Терках несли годовую службу 500 астраханских пеших стрельцов, а в Астрахани несли службу: в 1629 г. — 500 стрельцов- «годовальщиков» из Казани, а 1638 г. — 1325 «казанских и пригородных, и нижегородских стрельцов».

В мирное и в военное время городовые стрельцы несли гарнизонную службу. Они охраняли крепость и острог (стояли на караулах по стенам, башням, у городских и острожных ворот), правительственные учреждения (съезжую избу, таможню, «наряд», «зелейную» (пороховую) казну и т. п.). В обороне городов им отводилась главная роль. Неслучайно в 1617 г. новый углицкий воевода Петр Дашков, обнаруживший во вверенном ему городе, из ранее находившихся там приборных людей 6 пушкарей, написал в направленном в Москву донесении следующую характерную фразу: «а во всех твоих государевых городех без стрелцов <…> осада крепка не живет».

Стрельцов посылали в качестве стражников в уезды за нетчиками, на селитряные промыслы; для сопровождения послов, различных припасов, денежной казны, преступников; их привлекали к исполнению судебных приговоров. Во время войны городовые стрельцы целыми приказами или сотнями назначались в разные полки войска. Почти все стрельцы, за некоторым исключением, несли службу в пешем строю. В дальние походы они, как правило, отправлялись на подводах. Конную службу несли московские «стремянные» стрельцы, стрельцы в Осколе (в 1638 г. помимо 70 пеших здесь было 100 конных стрельцов), Епифани (в 1637 г. в городе находилось 37 конных и 70 пеших стрельцов) и так называемых «понизовых городах» — Астрахани (в 1635 г. там было 573 конных стрельца; в 1638 г. «по окладу» — 1000, в наличии — 772 человека), Терках (по списку — 500 конных стрельцов, в наличии — 347), Казани, Черном Яре, Царицыне, Самаре, Уфе (по 100 конных стрельцов), Саратове (150 конных стрельцов). Несущие конную службу стрельцы получали казенных лошадей или деньги на их покупку.

Вооружение стрельцов состояло из ручной пищали (ручницы, самопала), бердыша и сабли. Конные стрельцы даже в начале XVII в. имели на вооружение луки со стрелами. Кроме оружия, стрельцы получали из казны необходимое снаряжение: пороховницы, свинец и порох (в военное время 1–2 фунта на человека). Перед выступлением в поход или служебную «посылку» стрельцам и городовым казакам выдавалось необходимое количество пороха и свинца. В воеводских наказах содержалось строгое требование о выдаче боеприпасов «при головах и при сотниках, и при атаманах», призванных следить, чтобы стрельцы и казаки «без дела зелья и свинцу не теряли», а по возвращении «будет стрелбы не будет», воеводы должны были порох и свинец «у стрелцов и у казаков имати в государеву казну».

Власти добивались от стрельцов профессионального владения оружием, особенно огнестрельным. В сочинении английского путешественника Энтони (Антонио) Дженкинсона сохранилось подробное описание стрелкового смотра, произошедшего в Москве в 1557 г. Более детально этот источник будет рассмотрен в следующей главе, в разделе, посвященном обучению ратных людей.

В отличие от дворянской конницы стрельцы обучались не только стрельбе, но и военному строю, носили особую форменную одежду. В XVI в. у московских стрельцов она была двух видов — повседневная (так называемый «носильный кафтан») из сермяжной ткани серого, черного или коричневого цвета и парадная — длинные красные кафтаны и высокие шапки с меховыми отворотами. Городовые стрельцы также имели суконные кафтаны и шапки, но материал на пошив обмундирования выдавался им гораздо реже, чем московским стрельцам.

С нашей точки зрения, уже в первой половине XVII в. стрелецкие части носили характер регулярного войска. Следует обратить внимание, что несмотря на занятие торгово-промышленной деятельностью, значительная часть стрельцов призывалась на службу не только в военное время, но почти ежегодно высылалась на службу в города, расположенные на южных границах страны. Этому сохранились документальные подтверждения. Так, в 1638 г. в Одоев перебросили 300 вяземских стрельцов (из 500 числившихся в этом городе), 200 стрельцов из Опочки (из 300); в Крапивне стояло 500 псковских стрельцов (из 1300) и т. п. Тогда же на юг к Веневу, были переброшены 500 новгородских стрельцов (50 % общего числа). В понизовых городах отправка стрельцов в порубежные крепости стала обычным делом. В 1638 г. 500 астраханских пеших казаков находились в Терках, 200 казанских стрельцов направили «для городового дела» в Уфу, где опасались калмыцкого нападения, 500 казанских стрельцов находились в Астрахани; из 50 тетюшских стрельцов — 10 были в Черном Яру, там же несли службу 10 из 20 лаишевских и 10 из 40 арских стрельцов, 20 алатских «приборных» людей из 49 служили в Астрахани, вместе с ними были 180 стрельцов из Свияжска, 50 из Чебоксар, 50 из Козмодемьянска, 40 из Ядрина, 20 из Цывильска, 30 из Царева-Кокшайска. Из Царева-Санчурска, где числилось 200 стрельцов, 30 было послано в Черный Яр для временной службы, а 40 переведено туда «на житье». Из Кокшайска отправили 40 воинов: 20 стрельцов — на время, 20 — «на житье». Из Уржума «на годовой службе» в Астрахани находилось 60 стрельцов, «на житье» — 50 уржумских стрельцов. Курмышские приборные люди служили в Царицыне, Саратове и Астрахани. К дальней пограничной службе не привлекались лишь стрельцы из Алатыря, Ломова и Васильгорода. В отношении последнего исключение сделали из-за малочисленности гарнизона и явной неспособности находившихся там служилых людей «по прибору» выступить в поход. В Васильгороде, где должно было быть «по окладу» 50 стрельцов, на деле их было всего 17, да и те — «стары и увечны».

Известно, что массовое вооружение пехоты огнестрельным оружием в сочетании с новыми приемами взаимодействия в полевом бою пехотных, кавалерийских и артиллерийских частей, привело к появлению линейной тактики, окончательно сложившейся в годы Тридцатилетней войны. В нашей литературе неоднократно высказывалось утверждение, что впервые в военной истории линейные боевые порядки применило русское войско в сражении под Добрыничами 21 января 1605 г., именно этим объясняя победу армии Ф. И. Мстиславского и В. В. Шуйского. Описание хода битвы под Добрыничами полностью опровергает данное предположение. Во время сражения стрельцы обстреливали поляков залпами из-за возов с сеном, заранее выстроившись в несколько шеренг. В бою пехотные части (стрелецкие приказы) не совершали никаких перестроений, оставаясь на своем месте до конца битвы. Единственным отличием сражения под Добрыничами от более раннего боя на реке Узруй (21 декабря 1604 г.), является наличие упомянутых возов с сеном, прикрывших центр русской позиции с фронта и фланга. Внутри этого полевого укрепления находились стрельцы, привыкшие в полевом бою действовать под защитой «гуляй-города» или «обоза».

В то время стрелецкие части еще не могли маневрировать на поле боя. Главной ударной силой оставалась дворянская конница, чьи действия прикрывали стрельцы, не менявшие своей позиции, фланги или тыл которой, как правило, опирались на обоз или на острожки, устройство которых было усвоено русскими воинами из опыта нидерландских и шведских военных инженеров. Отсутствием подобного прикрытия объясняется поражение войска Ф. И. Шереметева под Суздалем осенью 1609 г. Неудачное расположение пехотных частей под селом Клушино предопределило гибель армии Д. И. Шуйского в сражении 24 июня 1610 г. Однако, как показывает исход битвы под Бронницами летом 1614 г., в столкновениях с хорошо обученными иностранными наемниками, острожки не всегда выручали русских воинов. Впрочем, атакованная шведами 14 июля 1614 г. в острожке под Бронницами и разбитая ими армия Д. Т. Трубецкого в основном состояла не из стрельцов, а из ополченцев и казаков, по уровню боевой подготовки и вооружению на тот момент практически не отличавшихся друг от друга.

Учитывая вышесказанное, необходимо отвергнуть известный тезис А. В. Чернова о якобы имевшем место превосходстве русских стрельцов над западноевропейскими шкетерами, которым приходилось в бою прикрываться копейщиками, тогда как русские воины «могли одновременно вести огневой бой и бой холодным оружием, то есть были пригодны к самостоятельным действиям». Вряд ли дело обстояло столь благополучно. Иначе непонятно стремление московского правительства учредить в России полки солдатского, рейтарского и драгунского строя, преобразовав одни стрелецкие части исключительно в гарнизонные войска, другие же, за счет систематического обучения, поднять до уровня региментов «нового строя». Процесс перестройки московской армии не был быстрым и простым, однако желание создать боеспособные вооруженные силы достаточно четко просматривается в действиях всех русских царей XVII в.

 

3. Служилые люди «пушкарского чина»

Развитие русской артиллерии привело к значительному увеличению служилых людей при «наряде» (артиллерийской прислуги). Постепенно обособившись от других воинских разрядов, они образовали особый разряд военнослужащих — служилых людей «пушкарского чина». Кроме пушкарей и затинщиков (действовавших в бою из малокалиберных орудий — затинных пищалей) к этому воинскому разряду относились мастера, изготовлявшие и чинившие «наряд», а также крепостные служители — воротники, рассыльщики и сторожа.

О численности и положении пушкарей и других служилых людей у «наряда» можно судить по записям писцовой книги города Торопца. В 1540 г. здесь имелось 5 пушкарей, 24 пищальника и вдова пищальника с сыном; все они жили на посаде в 30 дворах. Один пушкарь и два пищальника имели каждый по лавке в большом ряду. Писцовая книга отождествляет тех и других служилых людей: «…и всех дворов пищальников и пушкарей 30, а пищальников в них 30 человек». В некоторых городах пищальники жили особыми слободами. Так, писцовая книга упоминает о слободке Пищальниковой в Серпухове; здесь дворы были, по всей видимости, казенные.

Во второй половине XVI в. число пушкарей и затинщиков в отдельных городах колебалось от 2–3 человек в Можайске и Кореле, до 33–34 человек в Казани и Опочке. В 1556 г. в Ивангороде было 46 пушкарей и затинщиков, но правительство стремилось довести их численность до 82 человек, так как в крепости «наряду городового много». Там, где имелись малокалиберные орудия — затинные пищали (главным образом в южных крепостях) пищальников-затинщиков было от 5 человек в Веневе до 48 человек в Туле. В 1545–1546 гг. в Новгороде насчитывалось 45 людей «пушкарского чина». Общее число пушкарей и затинщиков для XVI в. неизвестно. По предположению П. П. Епифанова общая численность пушкарей и затинщиков в XVI в. достигала не менее двух тысяч человек.

В то время круг обязанностей людей «пушкарского чина» был широк. Все они делились на два больших разряда — строевые чины (пушкари и затинщики) и нестроевые чины (воротники, казенные кузнецы, казенные плотники, казенные сторожа и рассыльщики, зелейные, колокольные, шорные мастера, пушечные литцы, горододельцы, колодезники, чертежники; их ученики). В городах строевые пушкари и затинщики разделялись на две половины, которые попеременно несли полковую и городовую (гарнизонную) службу. В военное время, по распоряжению Разрядного приказа, часть из них направлялась в армию, в составе которой пушкари находились в ведении воеводы у «наряда», командовавшего войсковой артиллерией. Оставшиеся в своих городах служилые люди «пушкарского чина» в случае нападения неприятеля должны были участвовать в их обороне. В мирное время они посменно дежурили у своих орудий, следили за их исправным состоянием. Кроме того, люди «пушкарского чина» выполняли различные поручения, связанные с обеспечением своей службы. Их посылали для работы на пушечные дворы, они получали в арсеналах (чаще всего в Москве) новые орудия и осуществляли их доставку в город. Пушкари направлялись на заготовку и развозку пороха, следили за ремонтом пришедших в негодность пушек и лафетов, изготовлением ядер и боеприпасов. В тех городах, где не было воротников, кузнецов и плотников, пушкари выполняли их обязанности: запирали городские ворота, производили ремонт орудий и т. п. Как и другие «приборные люди», пушкари и затинщики участвовали в строительстве и починке крепостей. Русские артиллеристы хорошо знали не только основы баллистики, но и инженерное дело. Их познания не раз использовало правительство. В 1599 г. при строительстве Царева Борисова для устройства в городе тайника и колодцев были направлены немецкий мастер «Юшко Аммон» и русский пушкарь Поспел Неклюдов. При исполнении служебных обязанностей пушкари и их помощники-поддатни вооружались ручницами (пищалями).

В осадное время «штатным» пушкарям должны были помогать те горожане, крестьяне и монастырские служки, которым это вменялось в обязанность специально составленными росписями. Все они, несомненно, обучались артиллерийскому делу и в случае необходимости могли заменить выбывших из строя пушкарей и затинщиков. Учитывая такую организацию службы «у наряда», становится понятным наличие в некоторых русских городах орудий, превышающих числом находившихся там пушкарей и затинщиков. Так, во второй половине XVI в. в Пронске при 98 орудиях (из них 42 — затинные пищали) состояло 12 пушкарей и 21 затинщик; в Дедилове при 40 орудиях — 15 пушкарей, 25 затинщиков. Такая же картина наблюдается и в XVII в. В Белгороде в 1638 г. на службе находилось 45 пушкарей и затинщиков, 6 кузнецов и воротников, в то время как одних затинных пищалей там было 142, не считая пушек, верховых пищалей и тюфяков. В 1652 г. в Путивле при 63 орудиях, поставленных «по городу и по острогу» состояло 57 пушкарей. Обслуживать «наряд» во время сражений за город пушкари могли лишь с помощью «поддатней» из числа родственников и посадских людей. Это обстоятельство позволяет утверждать, что в России, в отличие от Европы, артиллерийское искусство не было монополией узкого круга профессионалов, ревниво следивших за сохранением тайны своего воинского мастерства.

Интересные и подробные сведения о числе людей пушкарского чина в русских городах относятся к первой половине XVII в. и содержатся в составленных в 1638 г.: 1) Росписи Новгородской четверти; 2) Росписи Устюжской четверти; 3) Ведомости пушкарей, затинщиков, воротников, казенных кузнецов, плотников и рассыльщиков, находившихся в ведении Пушкарского приказа; 4) Ведомости московских людей «пушкарского чина»; 5) Перечневом списке служилых людей сибирских городов. Обобщенные данные этих документов представлены в помещенной ниже таблице, с разбивкой на разделы по следующему порядку:

I. Количество людей «пушкарского чина» в Москве.

II. Количество людей «пушкарского чина» в городах и пригородах Новгородской четверти.

III. Количество людей «пушкарского чина» в городах Устюжской четверти.

IV. Количество людей «пушкарского чина» в замосковных, западнорусских и южных городах.

V. Количество людей «пушкарского чина» в сибирских городах.

* Выше, в Росписи Новгородской чети, в Арзамасе значилось 30 пушкарей и затинщиков и 3 воротника. Всего в этом городе было 50 пушкарей и затинщиков и 5 воротников, которые находились в ведении разных приказов (соответственно, Пушкарского и Новгородской чети).

Кроме того, в Москве в ведении Пушкарского приказа значилось 11 иноземных зелейных (пороховых) мастеров и подмастерий, зелейной мельницы мельник и бочар, 4 русских зелейных мастера и 18 учеников, русские бочар и мельник, 5 пушечных «литцов» и 37 их учеников.

Приведенные данные, в сравнении с отрывочными сведениями о количестве пушкарей в XVI в., позволяют сделать важный вывод: заметно сокращается число людей «пушкарского чина» в городах, удаленных от границ или находящихся на менее опасном направлении. Так, в Великом Новгороде, где в 1545–1546 гг. насчитывалось 45 пушкарей и пищальников-затинщиков, в 1555 г. оказалось 40 пушкарей, а в 1638 г. было уже только 30 пушкарей. (Для сравнения во Пскове — 84 пушкаря.) Не может не обратить на себя внимания достаточно большое число артиллеристов, находившихся на Русском Севере, на Двине (11 пушкарей и 20 затинщиков, больше чем в Новгороде), в Вологде и Кольском остроге. По-видимому, правительство, таким образом, старалось обезопасить торговлю с европейцами на Белом море. И все же большинство русских пушкарей и затинщиков было сосредоточено в западнорусских и южных порубежных городах — там, где постоянно зрели новые военные конфликты. Поразительный факт — на втором месте после Москвы по количеству артиллеристов стоял небольшой южный город Валуйки, построенный в 1599 г. на реке Валуй, недалеко от места ее впадения в р. Оскол. В этой крепости в 1638 г. числилось 100 пушкарей и затинщиков. Таким образом, в число 5 наиболее значительных в отношении обеспечения кадрами артиллеристов городов входили (без воротников, казенных кузнецов и плотников, рассыльщиков и сторожей):

• Москва — 248 чел.

• Валуйки — 100 чел.

• Брянск — 85 чел.

• Псков — 84 чел.

• Севск — 73 чел.

Данный факт свидетельствует не только об исключительном значении перечисленных городов в обеспечении обороноспособности страны, но и о наиболее опасных, с точки зрения русского правительства, участках границы, где необходимо было иметь большой штат пушкарей и затинщиков.

Как видно из приведенных выше данных, только пушкари, пищальники (затиннщики) и воротниики составляли постоянную часть гарнизона в каждом городе или жилом остроге, другие категории людей «пушкарского чина» имелись лишь в наиболее крупных городах, являвшихся военно-административными центрами. Из всех перечисленных укрепленных пунктов пушкарей и затинщиков не было лишь в городе Бежецкий Верх и Кецком остроге. В первом из них из нестроевых людей «пушкарского чина» находилось лишь 5 рассыльщиков, во втором — 1 казенный сторож. Существовали в Московском государстве города, где людей «пушкарского чина» не было. Среди них оказались достаточно крупные и важные в экономичесом отношении Соль Вычегодская, Тотьма, Чаронда (Устюжская четверть), Пермь Великая, Вятка, Каргополь, Кеврол, Пустозерск, Гороховец, «Еренский город на Высме» (Новгородская четверть). Удаленность этих мест от опасных границ позволяло правительству не держать там воинских гарнизонов и, соответственно, людей «пушкарского чина».

* * *

Освобожденные от некоторых налогов и повинностей пушкари должны были пребывать в готовности к походу, неся в мирное время караульную службу у крепостных орудий и выполняя различные поручения по укреплению городов.

Как отмечалось выше, пушкари и затинщики в русском войске составляли особую группу ратных людей. Подобно стрельцам, они делились на две категории — московских и городовых пушкарей и затинщиков. В случае совместной службы лучшие городовые пушкари («которые бы стреляти умели и собою резвы») служили в «поддатнях» (помощниках) у артиллеристов, присылавшихся из Москвы. Московские пушкари получали более высокое содержание. По-видимому, уже с середины XVI в. существовала практика перевода «добрых» пушкарей из городов в Москву.

Пушкари и затинщики первоначально верстались на службу из посадских людей и городских ремесленников, ведавших городовым «нарядом». Позднее в «старых» городах пушкарская служба стала наследственной: каждый пушкарь и затинщик готовил себе смену из подрастающих детей или племянников. Прием на службу производился на определенных условиях, с поручительством уже состоявших на службе пушкарей. Каждый новоприборный пушкарь или затинщик принимал на себя обязательства: выполнять всякую службу при «наряде» в мирное время и в походах, быть преданным Русскому государству, не воровать государевой казны, не пить, не выдавать тайн пушкарского дела и т. п. Поручители отвечали за нового пушкаря головами, давая за него особую поручную запись.

Впрочем, и в более позднее время, в случае необходимости в пушкари «прибирались» выходцы и из торгово-посадской среды, из стрельцов и казаков, и даже, иногда, из неверстанных поместным жалованьем детей боярских. Именно к такому выводу приводит анализ «сказок», сообщенных о себе новоприборными пушкарями, поступившими в 1635 г. на службу в Чернавский острог. Из 10 человек лишь двое (десятник Панкрат Кузнец и Василий Винников) были в прошлом елецкими пушкарями, сдавшими свою службу родственникам. Трое оказались братьями стрельцов. Один (Давид Борисов) — неверстанным сыном боярским из Ельца, другой новоприборный пушкарь — Федор Харин ранее служил казаком в Новосили. Кроме них в пушкари записались мелкий торговец из Мценска, отпущенные на свободу оброчный крестьянин и слуга елецкого сына боярского.

Несмотря на разницу в происхождении будущих пушкарей, все же, по всей видимости, на службу к «наряду» прибирали тех, кто был знаком с артиллерийским делом или в осадное время прислуживал у орудий. Успешные действия русской артиллерии во время осады Смоленска 1514 г., под Казанью и в ливонских походах явились результатом не только умелого руководства воевод нарядом, но и высокого мастерства пушкарей. Каким путем приобретались пушкарями знания источники умалчивают, но известно, что при Иване Грозном в Москве, по-видимому, ежегодно производились учебные артиллерийские стрельбы в присутствии самого государя.

За службу пушкари получали денежное и хлебное жалованье и земельные наделы. В середине века московским пушкарям полагалось по 2 руб. в год, по осьмине муки и по ½ пуда соли в месяц. Кроме того, московские пушкари получали «по сукну по доброму, цена по 2 рубля». Во время походов выдавалось дополнительное хлебное содержание.

В 1556 г. при верстании на Невли в службу городовых пушкарей, пищальников (затинщиков) и других служилых людей «пушкарского чина» (воротники, кузнецы, плотники, сторожа у казны), все они должны были получить в год денежного жалованья по одному рублю, по 2 пуда соли и по 12 «коробей» ржи и столько же «коробей» овса. Соль и хлебное жалованье, как правило, заменялось деньгами «по тамошней цене». Для устройства на новом месте им выдавался 1 рубль «на дворы» единовременно, с обязательным уточнением для ответственных за выплату новгородских дьяков: «а впредь бы есте им тех денег по рублю человеку не давали».

В XVII в. денежные оклады людям «пушкарского чина» разнились в зависимости от расположения городов, в которых они проходили службу. В наилучшем положении оставались московские пушкари, получавшие по 4 руб. 50 коп. жалованья. Почти столько же полагалось артиллеристам южных городов, находившихся на направлении опасных татарских набегов: в Валуйках (город был вынесен за линию засечных укреплений) — по 4 руб., в Короче и Обояни — по 3 руб. 2 деньги; в Севске, Путивле, Рыльске и Карачеве — по 3 руб. (нестроевые чины в этих городах получали по 2 руб.), в Болхове — по 2 руб. 50 коп. В Заоцких и Рязанских городах пушкари и затинщики получали по 2 руб. 50 коп., нестроевые чины — по 2 руб. на человека.

Особой статьей учитывались деньги, выдаваемые пушкарям и затинщикам «на селитьбу». В этом отношении людей «пушкарского чина» обычно равняли со стрельцами. В I637 г. при наборе на службу в южные крепости Усерд и Яблонов стрельцов, конных казаков и пушкарей, новоприборным пушкарям было выдано (как и стрельцам) по 5 руб. в год каждому. Хлебного жалованья пушкари и стрельцы получали тогда одинаково — по 2 чети ржи (12 пудов; 192 кг.) и по 3 чети овса (18 пудов; 288 кг.). Казаки получали больше, но они несли конную службу.

В XVII в пушкарскую службу «прибирались» родственники находившихся в строю людей «пушкарского чина», а также вольные люди, достигшие восемнадцатилетнего возраста, имевшие поручителей из числа находившихся в «приборе» пушкарей и затинщиков. Служба была «вечной», что неоднократно подчеркивалось составителями официальных документов. Как и другие служилые люди, пушкари получали отставку лишь в преклонном возрасте («за старостью»), из-за тяжелых ранений или увечий. Отставные артиллеристы также находились на постоянном учете властей, привлекаясь к выполнению отдельных поручений, а в случае надобности могли быть возвращены в строй.

Управление служилыми людьми «пушкарского чина» находилось в ведении нескольких приказов: Пушечного (позднее Пушкарского) приказа, Новгородской четверти, Устюжской Четверти, Казанского и Сибирского приказов. В боевом отношении русская артиллерия и ее кадровый состав находились в подчинении Разрядного приказа. При такой системе организации управления артиллерии порой возникали ситуации, подобные Арзамасской, где 30 пушкарей и затинщиков и 3 воротника находились в ведении Новгородской четверти, а 20 пушкарей и затинщиков и 2 воротника — в ведении Пушкарского приказа. Главную роль в руководстве русской артиллерией играл Пушкарский приказ, которому подчинялись пушкари и «наряд» Москвы, а также центральных и южных областей страны. Существование этого ведомства отмечено с 1577 г. Приказ имел не только военно-административные, но и судебные функции. Он набирал людей на службу, назначал оклады жалованья, повышал или понижал в чинах, посылал в походы, судил, отставлял от службы и т. д. В мирное время начальники Пушкарского приказа ведали засеками и приписанными к ним засечными головами, приказчиками и сторожами. Только в период обострения ситуации на южной границе засеки и находившиеся на Черте служилые люди переходили в непосредственное подчинение Разрядного приказа.

В городах пушкари и другие служилые люди подчинялись первоначально городовым приказчикам, а с конца XVI в. — осадным головам (иногда в документах упоминаются пушкарские головы или «нарядчики»), назначавшиеся в крепости, где числилось не менее 30 служилых людей «пушкарского чина». Если пушкарей в городе было немного, и осадный голова над ними не назначался, то «нарядом» и состоявшими при нем служилыми людьми ведал воевода. В большие города, в арсеналах которых находилось значительное число орудий, кроме осадных голов назначались также особые пушкарские головы, получавшие высокое денежное жалованье. В Астрахани оно составляло 50 руб., а на Тереке — 30–50 руб. в год.

Подобно стрельцам артиллеристы находились в сотенной службе и делились на сотни и десятки, которыми командовали пушкарские сотники, пятидесятники и десятники. Для выполнения особо важных поручений (оберегания пороховой казны и т. п.) из среды рядовых пушкарей выбирались «целовальники», получавшие за эти обязанности дополнительное жалованье.

В XVII в. у русских пушкарей были особые отличительные знаки, изготовлявшиеся в виде круга, с нанесенным на него чеканным изображением львиной головы с пушкой во рту.

Русские артиллеристы отличались хорошей выучкой и меткой стрельбой. При необходимости они легко поражали небольшую цель. Так, первым же ядром был убит польский ротмистр Дрогобыж (по-видимому, опытный снайпер), решивший во время осады Великих Лук в сентябре 1580 г. спрятаться в саду возле крепости и застрелить одного из защитников из мушкета. Он был обнаружен и сражен метким выстрелом с крепостной стены. При этом «ядро вырвало у него левую руку вместе с сердцем». Искусство московских пушкарей высоко оценивали побывавшие в России иностранцы. Об этом свидетельствовал шведский посланник Эрик Пальмквист, писавший, что у русских много хороших артиллеристов (пушкарей и затинщиков), которые «никогда не делают промахов».

 

4. Казаки

С середины XV в. при описании боевых действий русских войск начинают упоминаться служилые казаки, составлявшие отряды пограничной стражи преимущественно из местного населения. В составе русского войска первые казачьи части появляются в середине XVI в. в качестве одного из разрядов служилых людей «по прибору».

Происхождением и характером службы эти «приборные» люди были связаны с вольными казаками, проживавшими на степных окраинах Московского государства.

В XV — начале XVI в. казаками именовали всех вольных людей; ряды казачества пополняли русские беглые крестьяне и холопы, селившиеся на дальних «украйнах», зачастую за пределами земель, подвластных московским государям. Предшественниками самых известных из них — донских казаков некоторые исследователи склонны считать упоминавшихся в летописях «бродников» Приазовья, иногда принимавших участие в междоусобных войнах и походах русских князей, подчас вместе с половцами и монголами. Однако подтвердить свою гипотезу убедительными доказательствами ее сторонники так и не смогли. Подобно болгарам и половцам, «бродники» были ассимилированы народами, пришедшими в XIII в. с монголами в приазовские и причерноморские степи, войдя в состав татарской народности.

Слово «казак» тюркского происхождения и означает «вольный человек», «удалец». Несомненно, первыми казаками были выходцы из степных орд, объединявшиеся в отряды, подчинявшиеся собственным вожакам, выдвинувшимся за счет своих военных талантов и храбрости. Во время больших походов ордынских ханов казаки присоединялись к их армиям, в мирное время промышляя разбоем и угоном скота. Со временем в ряды казаков начинают вливаться русские удальцы, так называемые «заполяне», уходившие на степные («запольные») реки «в молодечество». Они перенимали образ жизни «ордынских» казаков, их хозяйственные занятия, а главное — способы ведения степной войны. Следы совместной жизни сохранялись достаточно долго. Еще С. М. Соловьев приводил в подтверждение этого интересный пример — в XVI в. одним из главных донских атаманов был Сары-Азман, а атаманом азовских казаков — Стенька Ложник, преследовавший русского посланника Новосильцева. Контакты рязанцев со степными разбойниками вызывали опасение у московского великого князя. Об этом свидетельствует интересный документ — послание Ивана III вдовствующей рязанской княгине Аграфене, датированное 1502 г. Обращаясь к ней, московский государь требовал от рязанских властей принять самые решительные меры против донских казаков и тех русских людей, кто «пойдет самодурью на Дон в молодечество». Рязанская земля, находившаяся на границе Руси и «Поля» стала колыбелью русского казачества. Первое упоминание о рязанских казаках относится ко времени битвы на речке Листани в 1443 г. Пришедшие тогда в Рязанскую землю отряды татарского царевича Мустафы были атакованы не только войском московских воевод Василия Ивановича Оболенского и Андрея Федоровича Голтяева, но и мордовскими лыжниками и казаками, пришедшими «на ртах (лыжах. — В. В.) с сулицами и с рогатинами, и с саблями». Совместными усилиями противник был разбит. Исключительно важная роль, сыгранная жителями рязанского порубежья в формировании казачества, подтверждается и другими дошедшими до нас документами. В 1501 г. прибывший из Кафы посол Алакозь просил у Ивана III нанять «казаков рязанских десять человек, которые бы на Дону [дороги] знали». Великий князь с пониманием отнесся к просьбе посла и обратился с соответствующим распоряжением к княгине Аграфене. И в данном случае Иван III не преминул подтвердить «заповедь» русским людям уходить «в молодечество» на Дон. Семьи ослушников подлежали казни или продаже в холопство.

В те же годы казачество зарождалось и на русских землях входивших в состав Великого княжества Литовского. Уходя от тяжелого панского гнета, многие жители Приднепровского края бежали «за пороги», на впадающие в Днепр и Южный Буг степные реки. Первые достоверные известия о поселениях казаков в низовьях Днепра относятся к 1489 г. (в Подолии) и 1492 г. (на Киевщине). Центром возникшего в нижнем течении Днепра казачьего района стал остров Томаковка (Буцкий остров), затем, во времена Дмитрия Ивановича Вишневецкого — о. Хортица, с сохранением Сечи на Томаковке. После уничтожения татарами в 1593 г. Томаковской Сечи (во время похода запорожцев на Киев) казаки перенесли свое главное поселение на остров Базавлук. Как и в Московском государстве, многие днепровские казаки поступали на службу к польскому королю, зачисляясь в так называемое «реестровое казачество».

Со временем русский элемент среди селившихся на Днепре и Дону казаков стал преобладающим. Тем не менее, даже в конце XV — начале XVI в. в «Поле» оставались и «ордынские казаки», совершавшие дерзкие нападения на русские «украйны». Постепенно они были оттеснены к Азову. Остатки этих «лихих казаков» (200 чел.) в 1503 г. пытался набрать на службу крымский «царевич» Бурнаш-Гирей. Дальнейшая судьба их неизвестна, но вполне возможно, что они вошли в состав донского казачества.

Интересы казачества постоянно сталкивались с силами, враждебными Русскому государству — Турцией, Крымским ханством, Ногайской ордой. Немногочисленные, но хорошо организованные казачьи отряды наносили противнику серьезный урон, вынуждая его считаться с собой.

Появление враждебного татарам вольного казачества не могло не встревожить властителей Крымского юрта. Борьба русских казаков с татарами и ногаями наиболее ожесточенный характер приняла на рубеже XV и XVI вв. В 1515 г. диздар (комендант) Азова Бурган жаловался Василию III на мещерских казаков, в непосредственной близости от турецкой крепости пленивших трех местных жителей. В это время рязанские и мещерские казаки уже чувствовали себя хозяевами на Дону. Чтобы обезопасить подступы к Азову, турецкое правительство решило сбить казаков с этой реки. В 1519 г. против них были отправлены три каюка с янычарами, получившие приказ занять устье реки Воронеж. Московское правительство, встревоженное приближением турецких войск к русским владениям предложило Стамбулу установить на Хопре точно обозначенную границу, однако крымское вторжение 1521 г. перечеркнуло эти планы. Впрочем, утвердиться на Дону и Воронеже турки не смогли. «Заполяне» из рязанских и северских мест продолжали освоение Подонья в более благоприятных условиях — после нашествия Мухаммед-Гирея московские власти прекратили преследовать казаков. Более того, русские «украинные наместники», несомненно с ведома правительство стали поручать «заполянам» «отведывати людей на поле, нечто которые люди нашего недруга хотят прити на наши украинные места и лихо похотят учинить, и они б безвестно не прошли». Выполняли казаки и другие поручения Москвы. Так, в 1523 г. отправившихся вниз по Дону русских и турецких послов сопровождало 5 станиц рязанских казаков. В те годы шел интенсивный процесс объединения тюркского и русского казачества, нашедший отражение в документах. В 1538 г. из Москвы писали в Ногайскую орду: «На Поле ходят казаки многие: казанцы, азовцы, крымцы и иные баловни казаки; а из наших украин казаки, с ними смешавшись, ходят». Много позже Григорий Котошихин написал о донцах следующее: «А люди они породою москвичи и иных городов, и новокрещеные татаровя, и запорожские казаки, и поляки, и ляхи…»

Именно тогда на Дону возникали первые временные казачьи поселения, их «зимовища и юрты», в которых они могли поселить свои семьи. Постепенно на месте некоторых из них возникли огороженные простейшими укреплениями (рвом, валом с тыном) «городки». В них казаки укрывались во время внезапного нападения татар, хранили припасы и вооружение. Первые достоверные сведения о казачьих городках относятся к 40-м гг. XVI в. В 1548 г. упоминается «острога», которую атаманы Михаил Черкашенин и Истома Извольский поставили на «Великом Перевозе» (Переволоке). Кроме этого укрепленного поселения на Дону существовало 3 или 4 «города», в которых атаманствовал Сары-Азман, возможно на «запольных» реках находились и другие казачьи поселения. Н. А. Мининков высказал предположение о существовании еще одного казачьего центра на Нижнем Дону, однако в дошедших до нас документах он не упоминается.

Московские власти не контролировали «польских» казаков, признавая тот факт, что «те разбойники живут на Дону без нашего ведома, а от нас бегают». Численность их росла. На Дон шли не только рязанские «заполяне», но и вольница из Северской земли и даже западнорусских земель. В донесении путивльского наместника Троекурова, направленном в 1546 г. в Москву, сообщалось о том, что «ныне казаков на Поле много, и черкасцов, и кыян, и твоих государевых — вышли, государь, на Поле из всех украин». К середине XVI в. казаки освоили донские и приднепровские степи и начали тревожить татар в их улусах. С нескрываемой тревогой о действиях донцов в 1551 г. писал ногайскому князю Исмаилу турецкий султан Сулейман I, по словам которого, «казаки с Озова оброк емлют и воды на Дону пить не дадут. А крымскому де царю потому ж обиды чинят великие». Перечисляя их, султан упоминает и не отраженный в русских источниках казачий набег на Перекоп.

Первый известный поход против Крыма донские казаки совершили в 1556 г. Войско во главе с атаманом Михаилом Черкашенином, возглавлявшим казаков, живших на Северском Донце, на стругах по реке Миус спустилось в Азовское море, пересекло его и разорило окрестности Керчи. Двух захваченных во время похода «языков» (татарина и турка) казаки прислали в Москву.

Приток русского населения на Дон возрос в конце XVI в. в связи с усилением податного гнета в центральных областях Русского государства, разоренного Ливонской войной и опричниной. Среди уходивших на Дон людей было немало преступников, бежавших из Московского государства от заслуженного наказания. Им на руку был старинный обычай казаков не выдавать беглых русскому правительству. «И быв на Дону хотя одну неделю или месяц, — писал Котошихин, — а лучитца им с чем-нибудь приехать к Москве, и до них впред дела никакова ни в чем не бывает никому, что кто ни своровал, потому что Доном от всяких бед свобождаютца». Эта традиция оказалась живучей и сохранилась до времен Петра I.

Правительство, стремясь унять казачьи разбои и использовать их военный опыт для борьбы с татарской угрозой, стало привлекать вольных казаков к государственной пограничной службе. Как пограничная стража служилые казаки раньше всего появились на южных «украйнах», где существовала постоянная опасность вражеского нападения. Они сыграли очень важную роль при реорганизации в 1571 г. сторожевой и станичной службы, заменив отряды детей боярских, которые были возвращены в полковую службу.

До середины XVI в вольные казаки не включались в состав русского войска, однако их действия в южнорусских степях становились все более заметными. Игнорировать это обстоятельство московские власти не могли. Наличие общего врага сближало интересы Москвы с донским и запорожским казачеством.

Эпизодические контакты правительства с донскими казаками начались в конце 40 — начале 50-х годов XVI в., а в 70-е гг. приобрели постоянный характер. В немалой степени этому способствовало то, что по Дону шли все дипломатические и торговые сношения Русского государства с Крымом и Турцией. В то время донское казачество еще не имело единой войсковой организации, поэтому для обеспечения безопасности этого пути правительству приходилось контактировать с выборными властями отдельных юртов и отрядов, размещавшихся по берегам рек бассейна Дона.

Первое упоминание о «приборе» донских казаков на московскую службу относится к 1549 г. Направив к ногайцам посла Ивана Федулова, царь Иван Васильевич предлагал им начать совместные действия против Крыма, сообщая, что уже «велел казакам своим путивльским и донским крымские улусы воевати и недружбу царю делати».

В том же 1549 г. несшие службу в степи «великого князя казакы Урачко с товарыщи» перехватили казанских послов, везших в Крым сообщение о смерти хана Сафа-Гирея. В 1550 г. донские казаки участвовали в боях с ногайцами под Рязанью. В конце 1550-х гг. они включались в состав русских войск, несших службу «на Поле». В источниках сохранилось упоминание о том, что из донских казаков состоял отряд головы Юрия Булгакова, в 1557 г. разбивший на реке Айдар татар, шедших в набег к русской границе («под украйну»). Захваченных в бою «языков» привели в Москву казачьи атаманы Елка и Лопырь. Донские и волжские казаки участвовали в борьбе с ногайцами, в составе московских армий завоевывали Казань и Астрахань, бились на полях сражений Ливонской войны, несли службу в пограничных русских крепостях, получая за службу кормовое, а иногда и поместное жалованье.

Помимо дозорной и походной службы правительство прибегало к помощи казаков для охраны посольств и торговых караванов, обещая им жалованье, главным образом, сукнами, селитрой и свинцом, в которых казаки очень нуждались. Для успешного выполнения таких поручений атаманам разрешалось «прибирать» на «донскую службу» даже северских служилых людей, за которыми сохранялись их поместья.

Еще одним центром вольного казачества после завоевания Казани и Астрахани являлась Волга, куда донцы переходили с Дона и в поисках добычи спускались на своих судах в Каспийское море. Объектом их нападений становились торговые караваны и ногайские кочевья. В официальных бумагах того времени сохранились имена казачьих предводителей, разбойничавших на Волге: Василий Мещерский и Пичуга Путивлец. Первоначально правительство пыталось договориться с волжскими казаками миром. В 1557 г. на Волгу был направлен атаман Ляпун Филимонов, пользовавшийся полным доверием Москвы со времени покорения Астрахани. Он получил наказ предпринять меры, «чтоб казаки не воровали и на ногайские улусы не приходили». Казаки не послушались Филимонова и, убив атамана, напали на шедший вниз по Волге торговый караван и разграбили его. Расхищенной оказалась и государева казна, отправленная тогда в Астрахань. Это нападение стало первым зафиксированным в документах выступлением казаков против русского правительства. Оставить его без последствий московские власти не могли. На Волгу направили войска, включавшие дворянские сотни, стрельцов и отряды служилых казаков во главе с атаманами А. Ершовым, Б. Губиным и Д. Хохловым. Принятые правительством меры несколько разрядили обстановку. Английский посол Э. Дженкинсон, побывавший в этих краях вскоре после описанных событий отметил, что место у Переволоки ранее представляла опасность «из-за воров и разбойников; однако в настоящее время, вследствие завоеваний русского царя, оно не так страшно».

Однако полностью очистить Волгу от казаков не удалось и вскоре нападения возобновились. Об одном из них известно со слов англичан Томаса Бэннистера и Джона Дэкета, корабль которых, направлявшийся из Ширвана в Астрахань, был атакован и захвачен казаками. Астраханский воевода выслал против разбойников 500 воинов на 40 лодках, а затем подкрепление еще на 60 лодках. В результате большого сражения разбойники были разбиты, многие из них погибли, другие бежали. В 1581 г. правительственные войска на Волге разгромили еще один казачий отряд. Возглавлявший его атаман Митя Бритоус был взят в плен и повешен.

Вынужденные покинуть Волгу, казаки вернулись на Дон, но часть их двинулись за Волгу. В конце июня — начале июля 1581 г. отряд атамана Нечая напал на ногайцев, разорив их столицу Сарайчик, располагавшуюся в низовьях реки Яик (Урал), положив тем самым начало яицкому казачеству. Окончательно казаки утвердились на Яике в 1586 г., поставив на Кош-Яицком острове напротив устья реки Илек постоянный городок. Ногайцы попытались уничтожить казачью крепость, долго осаждая ее, но, потерпев поражение, вынуждены были отступить. К концу XVI в. казачьи городки находились по всему Яику. С 1591 г. уральские казаки служили в рядах русского войска. Власть московского царя яицкие казаки признали при Михаиле Федоровиче, а до этого, по их воспоминаниям, «жили…немалое время своевольно, ни под чьею державою». Подобно донцам, яицкие казаки первоначально жили небольшими общинами, образовавшимися вокруг городков. Единая казачья область (Войско) возникла на Яике в 50-е гг. XVII в. В воинском искусстве яицкие казаки не уступали донцам, поддерживая с ними тесную связь, получая оттуда пополнения и помощь, а в случае необходимость и укрытие. В 1636–1637 гг. в донском городке Голубые проживал Иван Яковлевич Поленов, который в 1636 г. был есаулом в войске яицких казаков, взявших персидский город Фарабад.

6 апреля 1579 г., за два года до разгрома Сарайчика, большой отряд волжских казаков (540 человек), был нанят на службу крупнейшими русскими солепромышленниками Строгановыми. Владения этих купцов, находившиеся на восточных границах Московского государства, постоянно тревожили набегами сибирские татары и подвластные им племена хантов и манси. Казачье войско, во главе которого стоял атаман Ермак Тимофеевич, понадобилось Строгановым не для обороны, а для нападения. Количество нанятых купцами казаков было действительно велико (оно заметно превосходило число, например, всех гребенских и терских казаков), однако Строгановы еще больше увеличили его за счет собственных отрядов. 1 сентября 1581 г. в поход за Уральские горы выступило около 1500 воинов, вооруженных самым современным для того времени оружием, в том числе семипяденными пищалями и испанскими аркебузами. Кроме Ермака казачью армию возглавляли атаманы Иван Кольцо, Яков Михайлов, Никита Пан и Матвей Мещеряк. Закаленное в боях с ногайцами, казачье войско сравнительно легко сломило сопротивление сибирских татар и разгромило Орду Кучума. На завоеванных в Западной Сибири территориях стали возникать русские города и остроги, гарнизоны которых состояли преимущественно из служилых казаков. Первой столицей русской Сибири стал Тобольск, где в 1638 г. было 102 конных и 525 пеших казаков, а в 1651 г. 109 конных и 368 пеших казаков, не считая казаков так называемого «литовского списка», которые несли службу вместе с иноземцами. При сопоставлении цифр бросается в глаза значительное сокращение числа пеших казаков, по-видимому, переведенных в остроги Восточной Сибири.

Во второй половине XVI в. несколько отрядов волжских казаков, продвигаясь по западному берегу Каспийского моря, достигли реки Терека на Северном Кавказе и Гребенских гор, где стала складываться новая казачья область. Первое достоверное упоминание о вольных казаках на Северном Кавказе относится к 1563 г. Но малочисленность обосновавшихся здесь вольных людей изначально вынуждала их действовать в союзе с русскими воеводами, стремившимися укрепиться на Северном Кавказе. Важной вехой в истории терского и гребенского казачества стало построение в 1567 г. Терского городка, заложенного в месте впадения Сунжи в Терек. Несмотря на временный уход царских войск с Терека в 1571 г., казаки остались на Кавказе, продержавшись там до возобновления Терского города в 1578 г. Их городки даже выросли за счет уходивших на юг «схожих» людей. В 1592–1593 гг. 600 вольных казаков «с Терка» совершили нападение на турецкие владения на Таманском полуострове, разграбили и сожгли посады крепости Темрюк. В годы Смутного времени, подобно другим казачьим юртам, часть терцев «заворовала». Именно здесь началось движение «Лжепетра», поддержанного 300 казаками во главе с атаманом Федором Бодыриным. Втайне от других терцев, оставшихся с воеводой П. П. Головиным, восставшие ушли на Волгу для грабежа купеческих судов. Поводом к мятежу стала невыплата казакам царского жалованья. Впоследствии 4-тысячное войско Лжепетра выступило к Путивлю и приняло участие в восстании, начатом Г. П. Шаховским и И. И. Болотниковым.

События Смутного времени привели к значительному сокращению численности терского казачества, в XVII в. объединившегося в сравнительно немногочисленное Терское казачье войско. Если в 1638 г. «вольных атаманов и казаков, которые живут на Терке-реке» значилось 356 человек, то уже в 1651 г. там было 440 терских и гребенских атаманов и казаков.

Ситуация, складывавшаяся в районах поселения вольных казаков, привлекала пристальное внимание в Москве. Правительство прекрасно понимало сложность положения на Дону и других казачьих реках, где находились как сторонники, так и противники сближения с Русским государством, опасавшиеся распространения московских порядков на свои юрты. Серьезно осложняли отношения их «воровские» (разбойные) действия казаков в пределах Московского государства, особенно в Поволжье, а также их нападения на Большую Ногайскую орду, находившуюся в союзе с Россией. Поэтому у царских властей сохранялось настороженное отношение к казачьей вольнице, приводившее порой к враждебным акциям против нее.

В 1574 г. Иван Грозный в ответ на жалобы ногайского князя на умножившиеся разбойные нападения на его владения вольных людей предложил ему своими силами уничтожить донских казаков, которые «не по нашему велению на Дону живут». Тогда же воеводам пограничных городов предписывалось казнить всех объявившихся в их крепостях казаков. В правление царя Федора Ивановича отношение к донцам несколько изменилось. 31 августа 1584 г. от его имени на Дон была отправлена грамота, адресованная «донским атаманам и казаком старым и новым», со следующим предложением: «как воинские люди крымские <…> и нагаи пойдут войною на наши украины, или какие воинские люди пойдут с полоном с наших украин, и вы б в те поры на тех людей на перевозех приходили и над ними промышляли <…> а нам тем служили. А мы вас за вашу службу жаловати хотим, а ныне есмя к вам свое жалованье, которым ходили атаманы и казаки под Калмиус, послали с Борисом с Благим, селитру и свинец, а вперед вас своим жалованьем хотим жаловати». В 1592 г. русскому правительству удалось договориться с Низовым войском Запорожским о совместной борьбе с крымскими татарами, пообещав выплачивать им денежное и хлебное содержание. Периодически царское жалованье получали также запорожцы, волжские, терские и яицкие казаки.

Отношения русского правительства с вольными казаками вскоре вновь испортились. В конце XVI в. правительство предприняло попытку взять юрты донских казаков под свой постоянный контроль. На требование Москвы государевым «делом промышлять» под началом головы Петра Хрущова донцы ответили категорическим отказом, заявив, что «прежде сево мы служили государю, а голов у нас не бывало, служивали своими головами. И ныне де рады государю служить своими головами, а не с Петром». По сообщению летописца, «казакам от царя Бориса было гонение велие: не пущали их ни на какой город, куды они не придут, и их везде имаше и по темницам сажаху».

В конце XVI в., из-за бегства населения из центральных районов страны на окраины, ряды казачества стали быстро пополняться. Если в первой половине 1590-х г. обшая численность донского казачества едва превышала 2 тыс. человек, то на рубеже XVI и XVII столетий, как предполагает Н. А. Мининков, численность так называемого Главного войска, размещавшегося в городках Нижнего Дона составляла уже не менее 5–6 тыс. человек. При этом следует учитывать, что значительная часть донского казачества, проживавшего в поселениях выше Раздор и по притокам Дона, не входила в это объединение. С мнением Миненкова можно согласиться. Известно, что в годы Смутного времени казачьи отряды, действовавшие на территории Московского государства, насчитывали не одну тысячу человек «вольных казаков». К ним примкнуло («показачилось») немало крестьян, посадских и служилых людей. Отряды донских, терекских и яицких казаков служили самозванцам и даже интервентам, участвовали во многих мятежах начала XVII в. Тем не менее, правительство знало о имевшемся несогласии в казачьей среде и склонно было поддержать казаков, которые оставались в своих городках, продолжая оберегать русские «украйны». Дважды, в 1606 и 1608 гг. на Дон направлялось царское жалованье. Выплата его прекратилась только в 1609 г., после окружения Москвы войсками Лжедмитрия II и начала польско-литовской интервенции и возобновилась сразу же после избрания на царство Михаила Федоровича Романова.

Войско Донское окончательно сформировалось уже после Смутного времени, при деятельной поддержке Москвы. Правительство помогало процессу объединения, рассчитывая, что он облегчит контроль за донской вольницей. В грамоте от 18 марта 1614 г., при обращении к казакам, содержится характерная запись «все наше войско нижних и верхних юртов и запольных речек». В том же году на Дон было прислано царское знамя. С 1613 г. началась посылка казакам регулярного жалованья. В первой половине XVII в., по разным причинам, оно не выплачивалось лишь в 1618, 1620, 1625–1627, 1629–1631, 1636 и 1647 гг. Первоначально, направляя на Дон «казну» правительство стремилось отвлечь казачество от поддержки Заруцкого и других врагов, переключить внимание донцов на борьбу с татарами, ногаями и азовцами. Расчет русских властей оправдался. Процессу консолидации не смогли помешать даже происходившие в 1617–1618 гг. волнения на Дону, когда был «выбит» из круга сторонник Москвы атаман Смага Чертенский. Возглавившие Войско Епиха Радилов и Исай Мартемьянов не дали ему распасться, сохранив союзнические отношения с Россией.

В 1614 г. численность казаков, живших в Раздорах и других низовых городках, составляла всего 1888 человек Постепенно ряды донской вольницы пополнились и казаки смогли активизировать свои действия против Турции и Крыма. Первый большой морской поход состоялся весной 1617 г. Казачье войско численностью 700 человек захватило и разграбило на анатолийском побережье города Синоп и Трапезунд. Это нападение явилось полной неожиданностью для турецкого правительства, попытавшегося принять меры для предотвращения новых казачьих атак. В 1618 г. под Азовом на реке Каланче для наблюдения за выходом донцов в море строиться башня, было засыпано русло Мертвого Донца, через которое ранее незамеченными проходили казачьи струги. Однако год от года нападения донцов и действовавших в союзе с ними запорожцев становились все мощнее.

В первой половине XVII в. лишь однажды — на рубеже 20–30-х годов, отношения русского правительства и казаков обострились и привели к конфликту и полному разрыву. В 1630 г. Москва, вступившая в антипольский союз с Турцией, потребовала от донцов выступить в поход на помощь турецкой армии, стоявшей под Очаковым. Казаки решительно отвергли это предложение, заявив, что они никогда своим врагам туркам «не служивали». Более того, донцы продолжали совершать нападения на Крым. Правительство арестовало приехавших Москву с войсковыми отписками атамана Наума Васильева и 70 казаков, разослав по городам в заточение. Патриарх Филарет объявил казакам «вечное запрещение и отлучение». Действия московских властей вызвали на Дону взрыв возмущения, жертвой которого стал воевода Иван Карамышев, казненный донцами по вздорному обвинению в желании «казаков казнить казнью смертною, вешать и в воду сажать и кнутьем достальных бить». Войсковым атаманом был тогда Волокита Фролов. Правительство попыталось организовать блокаду Дона, однако жители русского порубежья легко обходили запреты властей, пользуясь покровительством местных воевод, поддерживавшими тех кто торговал с донцами в интересах личного обогащения. Определенную роль сыграло разрешение для русских людей ездить на Дон для выкупа оказавшихся в татарском плену родственников. Пользуясь этим, целые караваны тяжело нагруженных лодок-будар отправлялись к вольным казакам, доставляя им необходимые запасы. Достаточно подробные сведения об истинном положении дел поступили в Москву в 1631 г. от лазутчиков из числа царицынских стрельцов, посланных на Дон «проведывать всяких вестей» и узнать «казачьи умышленья». По возвращении они доложили, что видели у казаков торговых людей, прибывших на бударах из Воронежа «со всякими хлебными запасы, и с медом, и с вином, и з зельем, и с свинцом, и с сукны». На Дону также ждали прибытия 20 будар из Белгорода и приезда 70 торговых людей из Валуек, которые, как выяснилось позднее, были на Северском Донце перехвачены и разгромлены запорожцами. Правительство попыталось провести розыск в отношении лиц, дерзко нарушавших его запреты, однако он окончился практически безрезультатно. Впрочем, разрыв донского казачества с Москвой оказался непродолжительным. В 1632 г. в канун Смоленской войны при войсковом атамане Иване Каторжном, отношения были восстановлены.

В те годы правительство стремилось использовать вольное казачество для прикрытия русских границ, выплачивая им за службу небольшое жалованье. Сохранились достаточно подробные сведения о посылках на Дон царской «казны» за 1621–1648 гг. Общие показатели произведенных денежных выплат и выдачи вещевых и продовольственных припасов даны в следующей таблице:

* В документе сделана пояснительная запись: «И тот запас в том году не послан, для того под Азов пришли турские люди, и тот запас стал на Воронеже».

Анализируя эти данные, нетрудно заметить, что в 1628–1634 гг., по указанным выше причинам, жалованье казакам не направлялось, но затем, в канун Смоленской войны, на Дон вновь стала отправляться царская «казна». Самые значительные «отпуски» правительство производило в годы обострения обстановки на южной границе, когда Москва была прямо заинтересована в участии казаков в военных действиях. Русские власти поддержали и азовскую акцию донцов, именно тогда посылка на Дон «казны» и хлебного жалованья стала почти ежегодной. За 28 учтенных лет только деньгами казаки получили 55 500 руб.

При поддержке России казачество быстро превратилось в силу, с которой считались не только крымские ханы и ногайские мурзы, но и власти Высокой Порты. Донцы оповещали Москву о готовящихся нападениях, уничтожали шедшие на Русь и из Руси небольшие татарские отряды, совершали стремительные набеги на побережье Крыма и турецкие города. В первой половине XVII в. отношения донских казаков с Московским государством определялись их добровольной службой «с травы и воды», при этом в своих обращениях к царю они постоянно подчеркивали, что не поступятся своими вольностями. Накануне Смоленской войны в 1632 г. правительство попыталось связать донцов присягой, предложив их атаманам подписать текст особой крестоприводной записи, однако эта акция полностью провалилась. На верность царю присягнули лишь находившиеся в Москве атаманы Богдан Конинский и Тимофей Лебяжья Шея. На Дону враждебно встреченная крестоприводная грамота была отвергнута. Самым активным противником установления служебных отношений между Москвой и Войском Донским являлся войсковой атаман Иван Каторжный. Отказавшись от присяги на верность царю, казаки тем не менее направили достаточно большой отряд в армию М. Б. Шеина, выступившую к Смоленску в 1632 г. В дальнейшем тесное сотрудничество русского правительства и казачества продолжалось, но строилось оно на взаимовыгодных условиях. Только после подавления восстания Степана Разина казаки признали верховную власть Москвы над Доном. Однако Войско Донское сохранило значительную автономию и право освобождать «от всяких бед» беглых людей и казаков. Широчайшие привилегии донского казачества отмечал Г. Котошихин: «И дана им на Дону жить воля своя, и начальных людей меж себя атаманов и иных избирают, и судятся во всяких делех по своей воле, а не по царскому указу». Несмотря на достаточно благожелательное отношение к казачеству, московские власти решительным образом пресекали их разбойные действия, направленные против русских людей. В 1627 г. правительству удалось добиться от Войска Донского запрещения походов «за зипунами» на Волгу. Поводом к этому решению войскового круга послужил разгром казаками «завозенного» каравана. Уступая требованию Москвы донцы «учинили заказ крепкой, чтоб отнюдь нихто з Дону на Волгу для воровства не ходили, а только <…> хто з Дону на Волгу пойдет, а после объявитца на Дону, и тому быть кажнену смертью». Однако, судя по всему, этот запрет носил декларативный характер — донские отряды продолжали разбойничать на Волге. Интересные подробности о борьбе с казаками в Поволжье содержит грамота из приказа Казанского Дворца, посланная в 1636 г. саратовскому воеводе Григорию Ивановичу Фефилатьеву. В ней упоминалось о захвате саратовскими стрельцами на Сосновом острове атамана Бориса Александрова, который под пыткой показал, что он и его люди «пришли воровать на Волгу з Дону и суды и ватаги грабили и людей мучили». После допроса атаман был казнен. Это решение воеводы Фефилатьева московское начальство одобрило и предписало ему поступать так и впредь: «воровских казаков велети на Волге побивать <…> и с Волги их сбивать», а «которых воинских людей (татар. — В. В.) и воровских казаков возьмут на боех и приведут живых на Саратов по тому ж их про такие вести и про приходы на наши городы войною и про всякое воровство роспрашивал и пытал накрепко. Чтоб у них однолично про всякие вести и про приход войною и про всякое воровство допытатца подлинно. А после роспросных и пыточных речей [если] объявятца в воровстве и для исповеди отца духовного их вершить на Волге — по приметным местам перевешеть». Примечательно, что в данном случае «воровских» казаков правительство сравнивало с татарами, требуя от воевод беспощадной борьбы как с теми, так и с другими.

Спустя 14 лет в тех же местах схвачены были казаки атамана Микиты Соколова, которых саратовский воевода Василий Григорьевич Фефилатьев «пытал накрепко и огнем жег», после чего посадил в тюрьму до получения соответствующего распоряжения из Москвы. Позднее их повесили по местам, «где бывает приход воровских казаков», «чтоб на то смотря впредь воровские казаки по Волге нигде не воровали.

Несмотря на подобные эксцессы, омрачавшие отношения Москвы и Дона, складывающаяся на южных границах обстановка вынуждала русское правительство использовать боевые возможности казачества, направляя их против общего врага — Крымского ханства. Пользуясь поддержкой и помощью Московского государства, Войско Донское значительно окрепло. Умножилось число казачьих поселений. В середине XVII в. на Дону было 30–34 городка, на Хопре — 4 городка, на реке Медведице — 3 городка.

На врага казаки ходили «конною» (сухим путем) и «плавною» ратями. Их походы могли представлять собой как общевойсковые операции, так и предприятие некоего сообщества казаков, сплоченных общей целью. Отправляясь на войну, казаки не отягощали себя большими обозами, беря с собой лишь запас сухарей, оружие и боеприпасы. Дисциплина в походном войске поддерживалась идеальная, распоряжения походного атамана выполнялись немедленно и беспрекословно. Своим вождям казаки говорили: «Куда ты глазом кинешь, туда мы кинем головы». За малейшее нарушение, обман и воровство у товарищей, «за некрепкую службу» суд вершился немедленно прямо в казачьем кругу. Виновного либо зашивали в куль и бросали в реку, либо, по свидетельству Котошихина: «Посадя на площади или на поле» расстреливали из луков или пищалей. На время военных действий под страхом немедленной смерти казакам запрещалось употребление хмельных напитков. Вооружены они были ручницами (пищалями), копьями и саблями, легкими пушками. Если в бою их окружали превосходящие силы противника, то донцы, спешившись и образовав круг, отстреливались от нападавших, прикрываясь лошадьми. Атаковали казаки лавой (сотней, выстроившейся в одну линию), стремясь обойти фланги неприятельского строя; при этом за атакующей лавой следовала вторая, а затем, возможно, и третья, довершавшая разгром врага.

Для морских походов они изготовляли корабли — струги, каждый из которых вмещал 70–80 человек. Даже несколько таких судов могли на равных вести бой с турецкими военными кораблями. В документах сохранилось описание сражения, произошедшего недалеко от Керчи, где 2 казачьих струга были атакованы 10 турецкими каторгами, но отбились, обратив врага в бегство. При этом 4 турецкие галеры были казаками захвачены.

* * *

В отличие от донского, яицкого, терского казачества служилые казаки с самого начала входили в действующую военную организацию Московского государства. Как самостоятельный разряд служилых людей «по прибору» они появляются на Руси во второй половине XVI в. Казачьи приказы и сотни были расквартированы не только в южных, но и в северо-западных городах страны. Правительство расплачивалось со служилыми казаками денежным и хлебным жалованьем, а также наделяло их небольшими участками земли. В пограничных городах они размещались преимущественно в особых казачьих слободах. «Прибираемые» казаки получали название того города, где были поселены, с обязательным определением характера службы (станичной, полковой, городовой), а иногда с обозначением способа их обеспечения (вотчинные, поместные, кормовые).

Внутренняя организация служилых казаков, за исключением поместных, была такой же, как у городовых стрельцов. Казаки находились «в приборе» у головы, набиравшего их на службу. Казацкий голова непосредственно подчинялся городовому воеводе или осадному голове. Нормальный состав прибора составлял 500 человек. Приборы делились на сотни, полусотни и десятки. Поместные казаки включались в состав дворянских конных сотен. Так, в полку воеводы И. Г. Сорнякова-Писарева на смотре в 1629 г. помимо 219 елецких детей боярских и 54 недорослей «объявилось» 16 поместных казаков.

Общее число городовых казаков в середине XVII в. по «Смете всяких служилых людей» 1651 г. достигло 19 115 человек, не считая тех, которые служили вместе с дворянами и детьми боярскими.

Иногда обстоятельства вынуждали правительство нарушать собственные принципы и верстать в казачью службу тяглых людей. Так, в 1590 г. с деревень Спасо-Прилуцкого монастыря было взято в «ратные» казаки 400 человек. Однако подобные случаи являлись скорее исключением из правил. В казаки «прибирались» обычно люди, хорошо знавшие условия будущей службы и умевшие обращаться с огнестрельным оружием. В нашем распоряжении находятся сведения о казаках, принятых в 1635 г. на службу в новопостроенный Чернавский (Усть-Чернавский) острог, «из-за Ивана Тургенева», который «велел их свободить и велел им жити в Усть-Чернавском остроге в казачьей службе». На 26 отпущенных на волю крестьян сохранились короткие справки, благодаря которым можно установить, что 10 из них — это дети или племянники белевских, чернских или крапивенских казаков, 1 — стрелецкий сын, 4 — сами служили казачью службу, а затем передали ее сыновьям и зятьям или «сошли» с нее в годы «литовского разорения», 4 — родственники детей боярских, разорившихся в Смутное время (трое из них были насильно покрестьянены), 1 — выходец из Серпейска, отошедшего к Речи Посполитой, и только 4 — из зависимых людей, причем один из них, Емельян Михайлов сын Стаканов, жил в бобылях за казаком. Как видно из перечисленного, большинство вновь принятых в службу казаков хорошо представляли характер будущих обязанностей и, по-видимому, были обучены военному делу. Всего тогда в Чернавском остроге было набрано 310 казаков, в основном присланные с Ельца «казачья братья, дети и племянники, неслужилые люди». Желающих показачиться было много. Проводивший набор Иван Афанасьевич Бунин сообщал в Москву на царское имя, что «бьют челом тебе государю царю и великому князь Михаилу Федоровичу всеа Русии твои государевы розных городов люди козачья и стрелецкая братья дети и племянники, а ко мне холопу твоему приносят челобитные, а в челобитных их пишет[ся], что бы ты государь царь и великий князь Михаил Федорович всеа Русии пожаловал, велел им служить в Чернавском остроге казачью службу». И. А. Бунин особо уточнял, что все желающие поступить на службу «розных городов люди — казачья братья, дети и племянники, а не из-за детей боярских крестьяне и не кабалные и не служивые». Поступить в чернавские казаки или пушкари хотели не только родственники казаков и стрельцов, но и «ливенцов и елецких детей боярских братья и племянники, неверстанные и кормовые дети боярские безпоместные». По-видимому, некоторые челобитные этих людей были удовлетворены, так как уже в 1638 г. в Чернавском остроге числилось 404 казака.

Подобно стрельцам за свою службу казаки получали денежное и хлебное жалованье, казенное оружие и боеприпасы. В 30-х гг. XVII в. в южнорусских городах рядовые казаки получали «на селитьбу» — 2 руб., годовой денежный оклад — 3 руб., 4 четверти ржи, 3 четверти овса, 1 пуд соли, пищаль, фунт зелья и фунт свинца. Столько получил при поступлении на службу в Усть-Чернавский острог новоприборный казак Семка Мухортой, оказавшийся беглым кабальным холопом Федосейкой Рожковым.

Управление частями городовых казаков на территории Московского государства в XVI в. находилось в основном в ведении Стрелецкого приказа. В южных городах Стрелецкий приказ делил эту функцию с Разрядом, ведавшим поместными, беломестными, станичными и полковыми казаками, несшими службу «с детми боярскими». В XVII в. некоторая часть казаков находилась в ведении Казачьего приказа — в 1651 г. таковых насчитывалось 1381 человек. Именно эти казаки сохранили свою станичную организацию и выборных командиров (атаманов и есаулов). Служилые казаки находились также в ведении Новгородской чети, Казанского дворца, Сибирского приказа, некоторых других территориальных ведомств. Безусловно, столь сложная система управления казачьими войсками затрудняла общее руководство ими, однако позволяла более оперативно решать военные задачи, стоявшие перед тем или иным территориальным приказом.

Вышесказанное относится исключительно к служилым казакам, размещенным по городам. Сношениями с донскими и другими вольными казаками, официально не состоявшими на государственной службе, ведал Посольский приказ. Участвуя в войнах с врагами Московского государства, вольные казаки сохраняли известную самостоятельность и могли по разным причинам покинуть действующую армию, не считаясь с обстановкой на полях сражений. Это обстоятельство имело порой самые драматические последствия.

 

5. Ратная служба тяглого населения

Во время больших войн правительство непременно привлекало к военной службе городское и сельское население, не исключая из расклада и «белые» дворы и монастырских людей. Военная повинность была значительной — до одного ратника с 1–5 дворов. В основе установления размеров этой повинности лежала «соха», то есть определенная податная единица. Величина сохи разнилась в зависимости от принадлежности земли и ее качества. Для служилого землевладения она составляла 800 четвертей доброй, 1000 четвертей средней и 1200 четвертей худой земли; для церковного землевладения — 500, 600 и 700 четвертей, для черных земель — 500, 600 и 700 четвертей соответственно. Ополчение, собираемое с «сох», называлось «посошной ратью» или «посохой». Население снабжало ратников оружием, доспехами и содержало их во время нахождения на службе.

Ряд отечественных исследователей (А. В. Чернов, Е. А. Разин, А. А. Зимин) преувеличивали боевое значение посошных людей, пытаясь противопоставить их поместной коннице. При этом они вполне сознательно отвергали вывод, достаточно убедительно сформулированный сначала в дореволюционной литературе, а затем развитый С. К. Богоявленским о том, что «главная сила русского войска того времени заключалась <…> в коннице, состоявшей из детей боярских».

Вопреки очевидным фактам А. В. Чернов объявил, что «подобные утверждения источниками не подтверждаются. Не господствующий класс (дворяне и дети боярские) являлся главной силой войска по численности и боеспособности, а народные массы». Внимание исследователя привлекают в первую очередь «посошные люди», а, во-вторых, боярские люди (боевые холопы). В обоих случае А. В. Чернов завышает их роль в военных действиях, пытается доказать их способность выполнять самостоятельные боевые задачи. Признавая очевидность вспомогательного характера службы посошных и боярских людей, историк пишет об автономии составленных из «посохи» и боевых холопов пехотных отрядов при взятии Казани в 1552 г. Действительно, в составе русской пехоты помимо стрельцов и казаков в штурме участвовали и «боярские люди», однако, сражались они в составе общих штурмовых колонн под началом государевых воевод. Аналогичный случай произошел в годы русско-шведской войны 1590–1595 гг., когда во время штурма Нарвы (19 февраля 1591 г.) в составе атакующих крепость русских отрядов находились «боярские люди з головами 2380 человек». По-видимому, это было не одно, а несколько сводных подразделений с назначенными из детей боярских командирами, которые должны были действовать во втором эшелоне на разных направлениях, и в случае успеха первыми вступить в крепость для участия в уличных боях. Посошных людей задействовали на осадных работах (они упоминаются в составе русской рати уже в 1502 г. под Смоленском), но, вопреки мнению А. В. Чернова, в участия штурмах они тогда не принимали.

Е. А. Разин, говоря о военной организации Русского государства XV в., делает не менее странное заявление, что «ядром войска была так называемая «московская рать», то есть полки, укомплектованные ремесленниками, купцами и другими жителями Москвы». Возможно, в данном случае автором было опущено необходимое добавление «ядром пешего» войска.

Наконец, А. А. Зимин вполне серьезно писал о «войске посошных людей», состоявшем «главным образом из людей по прибору, посадских по своему происхождению». По мнению историка, они составляли гарнизоны Пскова, Новгорода, Корелы, Копорья и Орешка. Впрочем, исследователь сам же и разрушил свою гипотетическую конструкцию, признав, что «посоха» и отряды пищальников находились в ведении городовых приказчиков, а значит, не имели единого руководства, самостоятельного значения, ни войсковой, ни полковой организации. В другой, более ранней работе, А. А. Зимин полагал, что ядром русского постоянного войска с середины XV в. стали стрельцы, якобы имевшие «значительное преимущество над дворянской конницей, постепенно уступавшей ему (стрелецкому войску. — В. В.) место».

Вспомогательное значение посошных людей в составе русских походных ратей достаточно очевидно, хотя обязанности их были весьма разнообразны. Силами посошных людей выполнялось большинство военно-инженерные работ по устройству дорог, мостов, постройке и укреплению городов, возведению пограничных сооружений в виде земляных валов, засек и т. п. В случаях, требующих участия в боевых действиях большого числа воинов, посошные люди привлекались в помощь ударным частям для выполнения поставленных перед ними задач.

Значение посохи при «наряде» (артиллерии) было особенно велико. Пешие и конные посошные люди выполняли работы по перевозке орудий и боевых запасов, обслуживали орудия в период боевых действий, помогая пушкарям и затинщикам в их установке, подносе ядер и т. п. Число мобилизованных к «наряду» посадских людей и крестьян исчислялось многими сотнями и даже тысячами. Во время Ливонского похода 1577 г. при находившейся при армии Ивана Грозного артиллерии состояло пеших и 4124 конных посошных людей (всего 12724 человека). В декабре 1633 г., при формировании резервной армии князя Д. М. Черкасского и князя Д. М. Пожарского, в Можайск с назначенным начальником артиллерии Ф. Е. Лызловым были направлены пушкарские головы «тверитин Василий Шепилов, <нрзб>, Прокофей Батанов, Семейка Омельянов, Онисим Семенов, Иван Исаев», московские и городовые пушкари, «а с ними даточных людей пеших пятьсот пятьдесят четыре человека». Однако основным обслуживающим персоналом при орудиях оставались пушкари и пищальники (затинщики).

Другая повинность населения состояла в охране и защите городов. В мирное время горожане обязались, кроме участия в содержании лиц гарнизонов, нести личную повинность по охране городских и крепостных сооружений. В 1636 г. в 130 городах осадную службу несли 11 294 посадских и уездных людей, вооруженных не только холодным оружием (луками, бердышами, копьями), но и «вогненным боем». По подсчетам П. П. Епифанова, среди посадских людей ружье имел каждый пятый горожанин, а среди крестьян и бобылей, привлеченных к осадной службе, пищали были у каждого шестого человека. В 26 городах в то время не было постоянных гарнизонов, в случае необходимости их защищали посадские люди. Правительство было заинтересовано в этом и добивалось, чтобы в городах вооружены были все домохозяева. Даже московские подьячие указом 1646 г. обязывались «держати у себя луки, и пищали, и рогатины, а по вестем быти подья[чим кон]ным у го[лов] в сотнях, а пешим по городу з головами». Сохранившиеся сведения о вооружении жителей русской столицы рисуют любопытную картину. В 1638 г. из 10 787 московских домохозяев пищалями было вооружено 5508 человек (51,4 %), рогатинами — 2070 (19,3 %), пищалями и саблями — 306 человек (2,85 %), пищалями и рогатинами — 103 человека (0,96 %), копьями — 99 человек (0,92 %), бердышами — 49 человек (0,45 %), мушкетами — 30 человек (0,28 %), карабинами и пистолями — по 2 человека, саблей и саадаком — по 1 человеку. Без оружия оставалось всего 2616 московских жителей (24,4 %).

Боевым оружием, в том числе и огнестрельным, были вооружены многие уездные крестьяне, не только порубежных волостей, но и достаточно удаленных от границ местностей. В 1613 г. в Белоозерском уезде прибираемые на стрелецкую службу земские люди обязаны были иметь собственные самопалы. Тогда в ожидании новых неприятельских нападений с белозерских волостей собирали по 10 ратных людей с сохи «с пищалми, с луки». На юге России оружие стало необходимой принадлежностью почти всех сельских жителей. Царскими указами население, вооруженное пищалями, поднималось на защиту засечных укреплений «от приходу крымского царя и царевичей и больших воинских людей». Некоторые служилые люди вооружали своих крестьян и формировали из них отряды. Так, чернский помещик Бунин жаловался на соседа Матюшку Боева, совершившего набег на его деревню, «собрався с крестьяны большим нарядным делом с луки и с пищальми и с бердыши». В 1635 г. при переписи острожков, построенных на южном границе самим местным населением, обнаружилось, что один из таких острожков, возведенный у деревни Башкотовой, оберегают «опричь служилых людей» вооруженные пищалями крестьяне «человек петдесят и болши». Другие острожки в Орловском уезде также оберегали «неслуживые» дети боярские и крестьяне. В один из них, Точюковский, в военное время «бегали» 64 человека с пищалями и 21 — с саадаками. В Яблоновском уезде крестьянам рекомендовалось ездить на пашню, покос и за дровами с пищалями, рогатинами и бердышами. В 1646 г. короченскому воеводе Михаилу Прокофьевичу Воейкову было приказано привлечь к ратной службе не только детей боярских, стрельцов и казаков, но и крестьян и бобылей. Вооружались они пищалями и только самые бедные — рогатинами и бердышами. Оружие брали с собой не только на полевые и другие работы, но и отправляясь в дорогу, и это никого не удивляло. В 1653 г. в Мещовском уезде казаки арестовали двоих неизвестных в литовском платье (третьему удалось скрыться), вооруженных бердышами. Задержаны они были не потому, что имели при себе боевое оружие, а потому, что пытались тайно провезти табак.

На западной границе государства население также было вооружено. Псковскому объезжему голове Пимену Неелову в 1661 г. направили наказ охранять город с сотенными людьми, «которым быть с ружьем, с пищалми, с копьи, с топорки и с бердыши». В 1661 г. в Псков созвали из деревень мужиков «с пищалми и с бердыши». В Смоленском уезде поляки отбирали у городских и уездных жителей самопалы: «А у которых де у посадских и уездных людей в Смоленском, и в Дорогобужском и в Серпейском уезде были самопалы, и литовские де люди самопалы все у русских людей поотымали, а боятся де литовские люди прихода государевых людей». Однако часть крестьян здесь сохранила свое оружие. Во время Смоленской осады в годы русско-польской войны 1632–1633 гг. князь С. В. Прозоровский в челобитной на имя царя и патриарха писал: «Да Смоленскова, государи уез[да] крестьянские дети и племянники, у которых есть ог[ненный] бой, собрався, били челом зимою многижды вашему [государе]ву боярину Михаилу Борисовичю (Шеину. — В. В.), что оне хотят <…> государю служить, будет оне куды послать годятца для [про]мыслу над литовскими людьми на лыжах и оне бы готовы». Как об обычном деле Григорий Котошихин упоминает о том, что в «осадное время» крестьяне «с посадцкими и с ыными людми бывают по городу на стороже с ружьем своим или с царским».

Примечательный случай произошел в 1517 г., когда 20-тысячное крымское войско Токузак-мурзы перешло русскую границу и «около Тулы и Беспуты начаша въевати». Воеводы великого князя выслали вперед небольшие отряды «людей» под командой детей боярских Ивана Тутыхина и князей Волконских. В мелких стычках отряды уничтожили много татар. Узнав о приближении воевод с основными силами, Токузак-мурза повернул обратно. Но путь к отступлению был закрыт. Летописец сообщает, что «наперед их зайдоша по лесом пешие многие люди украйные да им дороги засекоша и многых татар побиша». Судя по рассказу летописца, упомянутые «пешие люди украйные» были местными жителями, выступившими против врага по собственной инициативе. Ожесточенные бои с татарами шли «на Глутне на лесу и по селом, и по крепостем, и на бродех». Вскоре на помощь тылянам подоспели великокняжеские войска и вместе с «украйными людьми» довершили разгром противника: «а передние люди от воевод приспевше конные начаша татар топтати, а пешие люди украйные по лесом их бити, и Божиим поможением татар многых побиша, а иные многие татарове по рекам истопоша, а иных живых поимаша». Из устроенной порубежными людьми ловушки смогло вырваться и вернуться в Крым около 5 тыс. воинов.

В случае надобности к обязательной ратной службе привлекалось тяглое городское и сельское население. Условно мобилизованных в армию земцев можно разделить на две категории — «посошных» и «даточных» людей.

Боярских и монастырских военных слуг, как это делает А. В. Чернов, к этому разряду отнести нельзя даже в том случае, когда их выставляли, по утвержденной правительством норме (с 200 или 300 четвертей земли) освобожденные по разным причинам от личного участия в военных действиях служилые люди — вотчинники и помещики. Как известно, не подлежали мобилизации «токмо престарелые и немосчные, а также несшие иную службу «в приказех и городех судейства и управлениа ради»). К ним приравнивались военные слуги архиереев и монастырей, которым приходилось служить в составе боевых дворянских конных частей. Как правило, они являлись профессиональными воинами, «гожими» к ратной службе. В поход даточные люди выступали с оружием, припасами и на конях, предоставленными им владельцами земли. Власти требовали снабжения ратников хорошим вооружением и лошадьми, стоимость которых определялась суммой не менее 10 рублей. Иногда объявлялся срок службы даточных воинов, но в таких случаях он, как правило, оговаривался возможностью его продления. Во время Смоленской войны ратные люди призывались на год, по 1 конному воину с каждых 300 четвертей пашни освобожденных от личной военной службы землевладельцев. Если у вотчинника или помещика земли оказывалось менее установленной нормы, с него взыскивали определенную сумму деньгами, «по росчету против даточного человека в 30 рублев». Монастырские власти предпочитали нанимать ратных людей, выплачивая им значительное содержание. Сохранилось чрезвычайно любопытное упоминание о поручительстве пяти крестьян Прилуцкого монастыря «по конном человеке» Кузьме Евстигнееве, подрядившемся в августе 1618 г. выступить на службу «с самопалом и со всяким ратным оружьем». Содержание ему определили «на лошадь и на самопал и на всякое ратное оружье и на конской корм и на свой, на всякой месяц, по четыре рубля с полтиною; а наперед он взял ратной Козма за нашею порукою наемные свои денги, месячину, по той ряде, на три месяци тринадцать рублев с полтиною». Как видим, в данном случае конный ратный человек прилуцкого монастыря получил за 3 месяца жалованье, превышающее годовой оклад стрелецкого сотника и годовой оклад детей боярских меньшей статьи 1633 г. Подобный способ комплектования и пополнения армии, наряду с традиционным «верстанием» и «прибором» служилых людей, сохранялся до конца XVII в., однако он имел очень мало общего с ратной службой тяглого населения. Впрочем, в случае большого воинского сбора, на службу призывались и монастырские пашенные крестьяне. Интересный подсчет был сделан при определении количества мобилизованных людей с вотчин Кирилло-Белозерского монастыря во время военной тревоги 1637/1638 г. Всего в этом году с владельцев земли брали по 1 человеку с 10 дворов, поэтому обитель, имевшая 2101 крестьянский и бобыльский двор, должна была выставить в армию к 25 марта 1638 г. 210 ратников. Здесь же определялся срок службы — «а запас им имать на восмь месяц». Указ интересен упоминанием требований, предъявляемых к даточным людям: монастырскому начальству велено было «выбирать из крестьян мужиков добрых, которые бы на нашу службу пригодилися, в двадцать в пять лет и в тридцать, а болши б сорока не было». Впрочем, впоследствии призыв монастырских крестьян в полки отменили, заменив его денежным сбором по 20 руб. за каждого человека. В ходе больших мобилизаций 1637–1639 гг. с дворцовых сел и поместий служилых людей брали по 1 даточному человеку с 20 дворов. Посады и черные слободы в 1638 г. изначально облагались повышенным денежным сбором — по 2 руб. со двора (20 руб. с 10 дворов — также как и с монастырских дворов). От воинского набора и выплаты денег на служилых людей освобождались лишь малообеспеченные стольники, стряпчие, дворяне московские и жильцы — в поместьях и вотчинах которых проживало не более 10 крестьян и бобылей.

Посошная и подымовная служба посадских и уездных людей отличалась обязательностью. Военную повинность по выставлению для участия в военных действиях ратников несло городское население в целом. Набор ратников с городов производился в случае военной опасности с определенного количества дворов. Как правило, воины были вооружены пищалями и несли пешую и конную службу. В 1545 г. во время подготовки похода на Казань из Новгорода и его пригородов в армию взяли 1973 ополченца с обычным вооружением: по 1 ратнику с 3 «белых с нетяглых дворов» (таковых оказалось 1111 дворов, выставивших 370 человек) и по 1 воину с 5 тяглых дворов (соответственно 8013 дворов и 1603 человека). Первоначально, с того же числа дворов власти собирались призвать на службу 1000 пеших и 1000 конных пищальников, но ограничились мобилизацией 1354 вооруженных огнестрельным оружием воинов, часть которых (667 чел.) несла пешую службу, остальные — конную.

Значительными были сборы земских людей в период Ливонской и Смоленской войны, в годы Смутного время, больших работ на южных засеках.

Из наказов головам, посылавшихся для сбора ратников перед большими походами Ливонской войны, узнаем, каких людей должны выставить города. Каждый ратник обязан был иметь следующий «наряд»: саадак, рогатину или сулицу, топорик.

О размерах этой повинности можно судить по Пскову, где в 1560 г. с каждой сохи выставлялось по 22 человека. Посошная служба была пешей и «коневой» (с подводами).

В годы Смутного времени даточных и посошных людей власти брали часто и помногу. Так, в 1607 г. в грамоте Василия Шуйского, направленной в Пермь, объявлялось о наборе 70 ратных людей. Пермские посады и уезды выставляли их «с луки и с пищалми, и с топоры, и с рогатинами со всяким ратным оружьем». Местному воеводе князю Семену Юрьевичу Вяземскому предписывалось приставить к ним командиров — пятидесятников и десятников, выбрав их «из посадских и из волостных из лутчих людей». Непременным условием выдвигалась пригодность мобилизуемых к тяготам предстоящей боевой службы: «А собрал бы еси тех ратных людей, которые б были собою добры, и молоды, и резвы, и из луков или из пищалей стреляти были горазды, от отцов детей, и от братьи братью, и от дядь племянников, а наймитов и зерньщиков не имал». Срок службы пермичам определили в 3 месяца, установив для них мирское жалованье по 2 рубля на месяц. На всех собранных воинов полагалось взять поручные записи. Особую ценность процитированному документу придает небольшая приписка, из которой становится ясно, что в предыдущем (1606) году в Пермской земле уже собирали даточных людей в «плавную» рать. Все мобилизованные тогда ратники продолжали оставаться на службе, получая денежное и хлебное жалованье из царской казны. Таким образом, они были уравнены в снабжении и обеспечении со служилыми людьми «по прибору». Мобилизации проходили и в других уездах и волостях. Так, в 1607 г. Белозерский уезд направил в собиравшуюся в Москве армию своих посошных людей — по 3 конных и по 3 пеших человека с сохи.

Общая численность посошных людей в войске была велика. В полоцком походе 1563 г. боевой состав войска равнялся 43 тыс. человек, а посошных людей было около 80 900 человек; в 1577 г. войско состояло из 35 тыс. человек, а посошных, только у «наряда», насчитывалось 12 724 человек пешими и конными.

Значительное число посохи в войске объясняется использованием их главным образом на различных военно-вспомогательных работах. В мирное и военное время посошные люди работали на строительстве крепостей и других укреплений, изготовляли речные суда, прокладывали дороги и возводили строения для ямской службы. Несмотря на достаточно высокое мирское жалованье, выплачивавшееся посошным людям, известны случаи бегства их с тяжелых работ. Так, в 1592 г. направленная на строительство Ельца «посоха» набиралась по 7 человек с сохи, получавших «найм» по 10–12 и даже 13 руб. Тем не менее, все они сбежали «от городовова дела за че[тыре не]дели да Петрова дни». Из-за этого Елецкую крепость вынуждены были достраивать стрельцы и казаки местного гарнизона.

Население приграничных мест несло службу преимущественно по сооружению и охране засек. Посадские люди привлекались к гарнизонной и осадной службе в своем городе. В некоторых южных пограничных городах боевую службу наравне с ратными людьми несло не только посадское (очень незначительное в этих краях) население, но и уездные люди — крестьянское население, имевшее огнестрельное оружие и умевшее с ним обращаться.

С ростом вооруженных сил государства участие народных масс в обороне страны не уменьшалось. Вряд ли можно согласиться с утверждением А. В. Чернова, что «военную службу население несло принудительно, по требованию правительства», что «всякая самостоятельность народа в военном деле исчезла». Всесословным было земское освободительное движение эпохи Смутного времени. Самые широкие слои населения с оружием в руках участвовали в обороне южнорусских границ от татарских вторжений на протяжении всей первой половины XVII в. Во время Смоленской осады в период русско-польской войны 1632–1634 гг. местные «крестьянские дети и племянники, у которых есть ог[ненный] бой, собрався, били челом зимою многижды вашему го[судареву] боярину Михаилу Борисовичю (Шеину), что он хотят <…> государю служить, будет оне куды послать годятца для [про]мыслу над литовскими людьми на лыжах». Правительство не раз использовало в военных целях отряды вооруженных уездных людей, подобные случаи отмечены даже во второй половине XVII в. Так, в 1661 г. посланному из Пскова против поляков ротмистру Ивану Зыбину было велено «сказывать в деревнях мужикам, чтоб они сбирались с пищалми и с бердышами к крепким местам на подсаду». В 1665 г., задумав устроить засеки на западном рубеже от Пскова до Смоленска, правительство распорядилось привлечь к службе на них «уездных и всяких чинов людей», обязанных явиться «с ружьем, а у которых ружья нет, и у тех бы людей были бердыши и рогатины и топорки». Воеводы должны были «росписать» их в десятки и назначить у них десятских.

Как видно из перечисленных примеров, вооружение народа холодным и огнестрельным оружием воспринималось властями как естественное и даже желательное явление.

 

6. Полки «нового строя»

Первую попытку создания в русской армии подразделений, обученных по европейскому военному образцу, предпринял М. В. Скопин-Шуйский. По его распоряжению летом 1609 г. шведский «маршалок» Христиерн Сомме (Крестер Сума) обучал «полевым упражнениям по бельгийскому обычаю» собравшееся в Новгороде 18-тысячное русское войско, сформированное в основном из крестьян-ополченцев. Ратники учились действовать в тесном строю, пользоваться огнестрельным оружием и пиками («списами»), быстро возводить полевые укрепления. Именно эта армия, взаимодействуя с частями шведского корпуса Я. П. Делагарди, смогла разгромить «тушинские» войска и деблокировать Москву. Позже она была погублена бездарным воеводой Д. И. Шуйским в злосчастной Клушинской битве 24 июня 1610 г.

Вновь к европейскому опыту организации вооруженных сил в России обратились спустя 20 лет, накануне новой войны с Речью Посполитой. В 1633 г. истекал срок Деулинского перемирия. Русское правительство не хотело мириться с потерей смоленских, черниговских и новгород-северских земель, поэтому, готовясь к возобновлению борьбы, старалось укрепить армию и усилить артиллерию. Целью готовящегося нападения являлся Смоленск, представлявший собой первоклассную крепость. Овладеть ею и другими потерянными в Смутное время городами, а затем удержать их, было невозможно без победы над сильной польской армией, созданной и обученной на европейский манер еще Стефаном Баторием.

К концу 20-х гг. XVII в. московское правительство смогло восстановить старую военную систему, но возрожденная русская армия имела недостаточный опыт, поэтому русское командование испытывало вполне обоснованные сомнения в боеспособности своих вооруженных сил. Из 92 555 человек, числившихся на службе в 1630 г., лишь около 20 тыс. могло выступить в поход в составе полевой армии; остальные 72,5 тыс. человек находились на городовой службе. Тогда решено было подготовить в качестве ударной группировки несколько солдатских полков, обученных тем же приемам ведения военных действий, что и польские войска. Помощь в подготовке полков «нового строя» оказала союзная России Швеция и дружественная Голландия. В эти страны для закупки больших партий вооружения (мушкетов, пик, шпаг), найма офицеров и солдат направили находившихся на русской службе полковников Александра Лесли и Генриха (Индрика) ван Дамма.

В апреле 1630 г. в Ярославль, Кострому, Углич, Вологду, Новгород и другие города были посланы грамоты о наборе на службу беспоместных детей боярских, которым предписывалось быть в «ратном наученье» в Москве у полковников-иноземцев. Запрещалось «писать в службу» тех из них, «за которыми поместья есть». Всем записавшимся детям боярским было обещано жалованье «для их бедности» в размере 5 руб. человеку в год и кормовые деньги по алтыну в день. Кроме того, каждый получал казенную пищаль, порох, свинец. Организовывалось два полка, по 1000 человек в каждом. Указанной грамотой было положено начало комплектованию и формированию полков «нового строя».

Судя по тексту грамоты, правительство намеревалось создать новые полки исключительно из детей боярских, не имеющих возможности нести полковую службу (из-за скудного материального положения), сформировав дворянскую пехоту нового строя. Однако жизнь внесла в эти планы серьезные коррективы.

К сентябрю 1630 г. число записавшихся в солдатские полки детей боярских не превышало 60 человек. Из Великого Новгорода в солдатское «научение» прислали всего 8 беспоместных детей боярских Попытка сформировать указанные полки из одних детей боярских успеха не имела, ибо солдатская служба их не прельщала. Тогда правительство смягчило условия найма, разрешив записываться в солдаты татарам, новокрещенам, казакам, их родственникам и домочадцам. В результате к декабрю 1631 г. в двух солдатских полках числилось уже 3323 человек. К этому времени состав каждого солдатского полка был установлен в 1600 рядовых и 176 начальных людей, как правило, из иноземцев «старого» и «нового выезду». Оба полка делились на 8 рот во главе с полковником, полковым большим поручиком (подполковником), майором (сторожеставцем или окольничим) и пятью капитанами. В каждой роте полагалось быть поручику, прапорщику, трем сержантам (пятидесятникам), квартирмейстеру (станоставцу), каптенармусу (ружейному дозорщику), шести капралам (есаулам), лекарю, подьячему, двум толмачам, трем барабанщикам и 200 рядовым солдатам, в том числе 120 пищальникам (мушкетерам) и 80 копейщикам (пикинерам).

В начале 1632 г. число солдатских полков увеличилось до шести. Правительство стало привлекать в солдаты «вольных охочих людей», что дало положительные результаты: именно ими были укомплектованы последние солдатские полки.

До нас не дошло сведений о том, чему и как учили иноземцы первых русских солдат, но известно, что в течение нескольких месяцев усиленного обучения они должны были получить необходимые навыки в обращении с оружием и в строевой службе. Упоминание о разделении солдат на пищальников и копейщиков свидетельствует о том, что в бою стрелки-мушкетеры должны были действовать отдельно от колонн пикинеров. Используя для ратного «научения» иностранных офицеров, правительство стремилось подготовить низший командный состав из среды русских людей.

Комплектование и обучение первых четырех солдатских полков закончилось к августу 1632 г., и уже в начале войны они приняли участие в походе армии М. Б. Шеина на Смоленск; два последних полка направили туда в июне 1633 г. К сожалению, овладеть городом русским не удалось. С прибытием к месту боев главной польской армии короля Владислава IV события приняли неблагоприятный для Москвы оборот. Под стенами Смоленска сошлись две армии, обученные и вооруженные по европейскому образцу. Преимущество оказалось на стороне поляков, армия которых за год до описываемых событий была реорганизована и получила более совершенное вооружение.

После окончания Смоленской войны большая часть полков «нового строя» была распущена. Пожелавшие вернуться в Европу офицеры и солдаты, получив причитающееся им кормовое жалованье, выехали из страны через Новгород и Архангельск. Лишь часть их осталась в России. На южной границе несли службу полки Александра Крафтера и Валентина Росформа, командный состав которых ежегодно направлялся в порубежные города из Москвы, а солдаты, рейтары и драгуны призывались в строй лишь в летнее время, а осенью распускались по домам. Оружие и снаряжение сдавалось и хранилось «на Туле в анбаре», а седла и упряжь — в Иваново-Предтечеве монастыре. За сохранностью их следили специальные дозорщики, получавшие в месяц по 40 алтын денег, а по окончании службы (в мае) награду в 5 руб. «на платье» человеку. Личный состав этих полков пополнялся не только за счет старых солдат и «вольных людей», но и даточными людьми, взятыми с монастырских и боярских вотчин. Так, в 1639 г. в полк А. Крафтера направили 102 даточных человека из вотчин боярина Федора Ивановича Шереметева. В качестве поручителей за всех новоприборных солдат выступали «старые» военнослужащие, дававшие поручные записи об исправном исполнении ими службы.

В 40-х гг. XVII в. формируются новые части. Правительство решило устроить на северо-западной границе поселенные солдатские и драгунские полки из черносошных и дворцовых крестьян. В 1649 г. был принят указ о постройке города Олонца и записи в солдатскую службу крестьян, бобылей и их родственников во всех заонежских и лопских погостах. В службу они поступили навечно и должны были передавать ее по наследству. За крестьянами оставляли их земельные участки, а вместо денежного жалованья освобождали от податей. Каждый крестьянский двор должен был дать в солдаты одного человека в возрасте от 20 до 50 лет. В 6 заонежских и 3 лопских погостах в службу было записано 7902 человека, из которых сформировали два солдатских полка.

Подобные мероприятия проводились в Сумерской (Сомерской) и Старопольской волостях Старорусского уезда. Указом от 17 сентября 1649 г. крестьян этих волостей записали в солдатскую службу на тех же условиях, что и в Заонежье. Призыву подлежал один человек с каждого двора, а с больших семей брали по 2–3 человека. В результате в Сумерской и Старопольской волостях сформировали полк солдат в 1000 человек. Поселенным солдатам выдали казенное оружие (мушкеты и шпаги) и ввели регулярное обучение военному делу. Первоначально планировалось освободить новоприборных солдат от уплаты податей, но в действительности такую льготу вводили лишь на время войны.

Заонежские, сумерские и старопольские солдаты использовались для несения сторожевой пограничной службы по месту жительства. В военное время «для оберегания пограничных мест и острожков, и домов» полагалось оставлять ¼ всех солдат («четвертую долю людей»). во второй половине XVII в. тяжелые войны с Польшей и Швецией потребовали мобилизации поселенных солдат в полевую армию.

В результате неоднократных приборов в солдаты было взято и отправлено на войну почти все трудоспособное население. В погостах остались лишь разоренные крестьяне, неспособные к службе. Многие поселенные солдаты предпочитали уходить из своих селений, причиняя немалый убыток казне. В октябре 1662 г. власти, встревоженные разорением и запустением пограничных уездов, решили больше не «прибирать» в солдатскую службу крестьян из этих мест, а после войны совсем освободили их от нее.

В годы русско-польской войны 1653–1667 гг. солдатская служба стала постоянной повинностью всего тяглого населения. Призывы в полки даточных людей стали общегосударственными. (Раньше наборы в солдатскую службу в северо-западных и южных городах были местным мероприятием, связанным прежде всего с обороной границ, хотя, как было отмечено выше, в период войны солдаты из этих городов посылались на театр военных действий). По свидетельству Г. Котошихина, одного солдата брали со 100 дворов, впоследствии — с 20–25 дворов или из трех человек взрослого мужского населения. В мирное время часть солдат продолжали отпускать по домам, а оружие собирали в казенные арсеналы, лошадей отправляли на корм в монастырские вотчины или раздавали крестьянам. Но значительная часть солдат и почти все офицеры оставались на пограничной и городовой службе.

Солдат, находящихся на постоянной службе, правительство уравнивало в содержании со стрельцами и другими «приборными людьми», выдавая им ежегодно и помесячно денежное и хлебное жалованье или поселяя на землю. Наделы, получаемые поселенными солдатами, равнялись 12–25 четвертям (6–12 десятин).

В южных пограничных городах солдаты «прибирались» из семей проживавших здесь служилых и жилецких людей, то есть из основного состава населения южной «украйны». По условиям комплектования их поставили в равное положение с даточными людьми, которых выставляли на службу северозападные города и уезды с преобладающим в них посадским и крестьянским населением, но нормы прибора здесь были увеличены. На службу брали по 1–2 человека из семьи в 3–4 человека мужского пола. За выполнением этой обязательной нормы осуществлялся строгий контроль, что объясняется малочисленностью населения юга и сравнительно большим числом солдат, требовавшимся для прохождения службы в южных городах и на укрепленных линиях.

На южной «украине» солдатская повинность оставалась более тяжелой, чем на других рубежах, из-за постоянной опасности татарских нападений, а позднее — из-за начавшихся военных действий на Украине.

Штатная численность солдатских полков сильно разнилась: от 15 до 50 офицеров и от 200 до 2000 рядовых в каждом. Старшими командирами, как правило, были иностранцы, сержантами, капралами и рядовыми — русские люди.

Наборы в солдатские полки более широкий характер приобретают во время русско-польской войны 1654–1667 гг., потребовавшей значительного увеличения вооруженных сил страны. В ноябре 1658 г. было указано взять в солдатскую службу со всего государства, кроме южных и северо-западных городов, с 25 дворов одного даточного пешего человека. Этот набор дал 18 тыс. человек. Даточных людей брали с обязательством, что если они сбегут со службы, вместо них пойдут на службу поручители. В июле 1659 г. правительство объявило второй набор даточных людей в солдатскую службу на прежних условиях; даточных было собрано 15 577 человек. В декабре 1660 г. назначили третий набор в солдаты (с 20 дворов по одному человеку) и в результате собрали к сентябрю 1661 г. 17 423 даточных чел. Всего в три сбора было взято в солдатскую службу 51 тыс. даточных человек; 25830 руб. денег с перехожих дворов и 43 423 четверти хлеба, полагавшегося собранным на службу людям. В целом во время русско-польской войны 1654–1667 гг. общегосударственные и местные наборы даточных людей дали не менее 100 тыс. человек. Теперь мобилизованные ратники брались на постоянную (пожизненную службу). Общегосударственные наборы даточных людей в солдаты правительство проводило и позднее. Они уже имели все характерные черты позднейших рекрутских наборов. В 1663 г. на службе находилось одновременно 55 солдатских полков, в которых имелось не менее 50–60 тыс. солдат. В мирное время количество полков сокращалось до 20–25, а их численность до 25–30 тыс. человек.

Вооружение солдат состояло из пищалей, позднее — мушкетов фитильных и с замками. Из холодного оружия они имели шпаги, пики, бердыши. Шпаги использовались главным образом при обучении солдат. Вооружение солдат пиками или бердышами зависело, вероятно, от наличия в казне указанных видов оружия. Все оружие и боевые припасы к нему солдатам давались казенные. Во второй половине XVII в. в солдатских полках появляются гранатчики для действия ручными гранатами весом 0,5–2 кг. Управление солдатскими полками было сосредоточено в нескольких ведомствах: Разрядном, Стрелецком и Иноземском приказах, а также Приказе сбора ратных людей.

В середине XVII в. солдаты получали кормовое жалованье — по 60 алтын человеку в месяц.

* * *

Почти одновременно с образованием первых солдатских полков правительство решило создать конные полки «нового строя». В середине 1632 г. началось формирование рейтарского полка численностью в 2000 человек.

Комплектование его по сравнению с солдатскими полками проходило более успешно. К декабрю 1632 г. в полку числился 1721 рядовой рейтар из дворян и детей боярских, а с начальными людьми состав полка приближался к 2000 человек, предусмотренных первоначальным планом. Правительство увеличило численность полка до 2400 человек, сформировав при нем особую драгунскую роту. Успеху мероприятия способствовали два обстоятельства. Во-первых, пребывание в рейтарах считалось дворянами и детьми боярскими почетнее зачисления в солдатские полки, а будущие обязанности являлись привычными, напоминая порядок службы в дворянской коннице, поэтому в рейтары охотно шли многие обедневшие дворяне и дети боярские. Во-вторых, рейтарская служба оплачивалась вдвое выше солдатской: рядовые рейтары получали по 3 руб., а на содержание строевых лошадей по 2 руб. в месяц. В конце июня 1633 г. полк, во главе со своим командиром «Самойлом Шарлом Деебертом», был направлен под Смоленск, приняв участие в боях шедших под этой крепостью.

Рейтарский полк состоял из 14 рот во главе с ротмистрами, которым подчинялись офицеры в чинах поручиков и прапорщиков. В источниках сохранилось интересное упоминание о существовании во время Смоленской войны драгунского полка, по численности почти приближавшегося к рейтарскому. В 1633 г ратных людей этого полка было куплено 1768 лошадей за 6157 руб. 25 алтын, 4 деньги. В Туле, при наборе новых полков, в числе записавшихся в них в разное время военнослужащих оказалось 33 «старых драгуна» из детей боярских и 107 их товарищей с существенным добавлением в документе: «старово драгунсково полку вольные люди». В период русско-польской войны 1654–1667 гг. правительство вновь сформировало драгунский полк, два солдатских полка и отдельную солдатскую роту. Эти полки были укомплектованы преимущественно даточными людьми, принудительно набираемыми с тяглого населения.

Общая численность драгунского полка составляла 1600 человек, в том числе 1440 рядовых; полк делился на 12 рот по 120 рядовых в роте. Драгуны получали из казны лошадей, оружие, по 4 руб. в год на одежду, седло и месячный корм. В XVII в. вооружение драгун состояло из пищали или мушкета и пики. Полк имел артиллерию в составе 12 малых пушек с пушкарями и с небольшим запасом снарядов (по 24 ядра на орудие).

* * *

Всего перед Смоленской войной 1632–1634 гг. и в ходе военных действий правительство сформировало 10 полков «нового строя» общей численностью до 17 тыс. человек; из них были готовы к началу войны 6 солдатских полков в составе 9 тыс. человек.

Создание таких подразделений имело большое значение не потому, что с их появлением «в России зародилось и стало развиваться регулярное войско». Регулярный характер имела служба стрелецких частей («приказов»), участвовавших в военных действиях, в охране и обороне границ, несших постоянную караульную службу в городах и острогах. Полки солдатского, рейтарского и драгунского строя стали совершенно новым явлением потому, что могли решать на поле боя сложные тактические задачи, которые ставила перед командованием русской армии развивающаяся по европейским образцам военная наука.

Полки «нового строя» оправдали свое назначение уже во время русско-польской войны 1632–1634 гг., приняв под Смоленском удар польской королевской армии, устояв в боях и отступивших к своим границам лишь после подписания капитуляции 21 февраля 1634 г. В обратный поход к Москве выступило из-под Смоленска 2567 военнослужащих — примерно ¼ часть первоначальной численности 6 полков «нового строя» в армии М. Б. Шеина.

Несмотря на удачный опыт использования первых солдатских полков, они были распущены, хотя при создании их время службы солдат не ограничивалось конкретным сроком. Видимо сыграли свою роль чисто финансовые причины, и правительство решило после окончания войны сэкономить казенные средства. Однако преимущества новых частей по сравнению со стрелецкими были настолько очевидны, что уже в ближайшие годы правительство возобновило организацию полков «нового строя».

После окончания русско-польской войны внимание правительства сосредоточилось на укреплении обороны южной границы от крымских татар и их союзников из Казыева улуса (Малой Ногайской орды). Начиная с 1636–1637 гг. на «польской украйне» развернулось большое строительство городов, острожков и других пограничных укреплений, были восстановлены старые засеки, усилена оборона границы ратными людьми. Поэтому правительство возобновило комплектование и формирование полков «нового строя», первоочередной задачей которых стало прикрытие ремонтных и строительных работ на Черте и городах «от Поля».

В 1636–1637 гг. в южные пограничные города и на засеки направляются солдаты и драгуны, усилившие оборону крымской «украйны». В Туле над ними начальствовал боярин и воевода князь Иван Борисович Черкасский, в Веневе — князь Семен Васильевич Прозоровский. Но имевшихся в наличии солдат не хватало и в декабре 1637 г., в связи с подготовкой к возможной войне с Крымом из-за захваченного донскими казаками Азова, правительство сообщило по городам, чтобы все люди, бывшие в русско-польскую войну в солдатской, рейтарской и драгунской службе, были к весне «в той службе по-прежнему».

* * *

Весной 1638 г. на юге начались большие работы по восстановлению и укреплению засек. Для охраны южной границы правительство решило прибрать на службу 4000 драгун и столько же солдат. Драгун собирали в Москве, а солдат — в Москве и по городам. Всем записавшимся на службу установили кормовое жалованье: набранным из детей боярских по 7 денег в день, а из вольных людей, не бывших в службе, по 6 денег; а на платье каждому выдавалось по 3 руб. в год. Все солдаты и драгуны получили казенное оружие и боеприпасы.

Попытка прибора солдат на указанных условиях успеха не имела: вольных людей, желавших быть в солдатской службе, не оказалось. Тогда правительство обратилось к более надежному источнику — принудительному набору даточных людей (даточных солдат).

Набор новых частей закончился к осени 1638 г.; всего на южной границе было собрано 5055 драгун и 8658 солдат. Служба их продолжалась недолго, сезонность пограничной охраны отразилась и на полках нового строя. 1 ноября 1638 г. все солдаты и драгуны были распущены по домам и лишены жалованья. Оружие, коней и «всякую ратную сбрую» они сдали в Туле «дозорщикам». По сохранившейся «росписи» военнослужащими полка А. Крафтера были оставлены: 22 знамени, 48 барабанов целых и пробитых и 2 «остава» барабанных, 13 протазанов, 56 алебард, 4001 мушкетов «целых и порченных», 3060 банделер, 4308 шпаг, 1674 седла, 1316 узд, 1330 крюков даргунских. Солдатами и драгунами полка В. Росформа — 10 знамен, 19 протазанов, 11 алебард, 12 барабанов, 3 «астава барабаних», 2442 мушкета, 2074 шпаги, 2168 банделер, 1862 шпаги и другая амуниция.

Весной 1639 г. «прибор» в драгуны и солдаты для службы на южной границе был повторен. В сентябре людей вновь распустили по домам до весны. Подобные призывы драгун и солдат на сезонную пограничную службу проводились и в последующие годы.

Ежегодные наборы кормовых и даточных драгун и солдат на временную службу не давали положительных результатов. Содержание ратных людей стоило дорого, видимо из-за необходимости оплатить все издержки снаряжения на службу, так называемого «подъема». В то же время по своей военной подготовке и опыту службы они стояли ниже стрельцов и детей боярских. На временную службу записывались случайные люди, которые в течение нескольких летних месяцев не получали необходимых знаний и навыков в ратном деле, а в следующем году могли и вовсе не явиться на службу. Невысок был и уровень военной подготовки даточных людей, собираемых в полки на сезонную службу, а затем распускавшихся по домам.

Правительство, не прекращая приборов на временную службу, перешло к другим методам комплектования ратных людей нового строя. Прежде всего изменилась организация службы драгун.

В 1643–1648 гг. ряд сел и деревень Воронежского, Лебедянского, Севского и других южных уездов были отобраны у помещиков и вотчинников в казну, а проживавшие на них крестьяне записаны на драгунскую службу. Для обучения крестьян в села и деревни послали русских начальных людей, отправили драгунские карабины и шпаги. Семейных крестьян следовало учить драгунскому строю попеременно, а одиноких раз в неделю, чтобы «большой тягости не было и пашен бы им своих не отбыть». Кроме ученья драгуны должны были нести сторожевую пограничную службу, на которую приказывалось являться со своими конями и запасами.

Таким образом, из крестьян ряда южных пограничных селений правительство создало части драгун нового типа, отличные от кормовых. По материальному положению и роду службы поселенные драгуны являлись поселенными ратными людьми с тем важнейшим отличием от позднейших поселенных войск, что не ратные люди были посажены на землю и превращены в земледельцев, а земледельцы стали ратными людьми.

Драгуны, набранные на службу из жителей пограничных уездов, отличались хорошей выучкой, были привычны к жизни в условиях постоянной военной тревоги, ревностно относились к исполнению служебных обязанностей и не требовали от правительства почти никаких материальных затрат на содержание. Для сторожевой пограничной службы поселенные драгуны, кровно заинтересованные в охране и обороне родных мест, представляли гораздо более надежную вооруженную силу, чем присылаемые в южные города кормовые драгуны.

После Смутного времени особенно важную роль в обороне юго-западной границы сыграли жители Комарицкой волости Севского уезда. Деулинское перемирие усилило военно-стратегическое значение Комарицкой волости: она стала пограничной как с юга, так и со стороны польско-литовского рубежа.

В августе 1646 г. все крестьяне Комарицкой волости были взяты на драгунскую службу. За ними оставили земельные участки и освободили от податей; с каждого двора на службу брали по человеку, что составило более 5 тыс. человек. Каждый драгун обязан был иметь на службе верховую лошадь, пищаль, саблю, рогатину или топор, запасы для себя и лошади. Комарицкие драгуны при наборе на службу были сведены в три полка (по шесть рот в полку, по 300 человек и больше в каждой роте). Укрупнение драгунских рот и полков объяснялось недостатком начальных людей.

В 1653 г. перед началом новой русско-польской войны правительство провело очередной смотр комарицким крестьянам, несущим драгунскую службу. На смотре оказалось конных людей с огнестрельным оружием — 5551 человек, пеших с пищалями и рогатинами — 5649 человек, недорослей 3641 человек; всего 14 841 человек. Пешие люди являлись отцами, братьями, детьми и другими родственниками драгун, составляя резерв и вспомогательную вооруженную силу, несущую осадную (гарнизонную) службу.

Комарицкие драгуны приняли активное участие в начавшейся в 1654 г. войне с Речью Посполитой, понеся во время нее большие потери. Большая часть из них находилась в составе действующей армии. Участок границы, который они ранее прикрывали, оставшийся без должного прикрытия, был прорван крымскими татарами, разорившими жилища и хозяйство драгун. С этого времени служба стала непосильной для комарицких крестьян. Правительство вынуждено было признать невозможность для них прежней службы и перевести в 1680 г. драгун, проживавших в 238 селах и деревнях Комарицкой волости, в солдаты. Это положение сохранялось до XVIII в.

В драгуны записали и крестьян Лебедянского уезда. Находившиеся под Лебедянью вотчины князя А. Н. Трубецкого были обменены у него на другие земли. Как и в Комарицкой волости на службу брали по «мужику доброму» с каждого двора в возрасте 18–45 лет. Вооружение и боеприпасы лебедянские драгуны получали из казны, однако лошади у них были собственные. Такие же драгунские наборы были проведены в Туле, Болхове, Карпове, Севске, Ливнах, поволжских городах.

Стремясь реализовать боевые возможности драгун, командование постоянно использовало их на дополнительных службах. При этом была проигнорирована особенность сформированных из крестьян драгунских подразделений — поселенные драгуны являлись хорошей вооруженной силой по месту жительства. Когда правительство стало посылать драгун на службу в отдаленные города или включать их в походное войско, драгунская служба стала для крестьян непосильной.

В дальнюю службу драгун обязан был являться на боевом коне, с оружием и запасами для себя и коня на все походное время. Таким образом, правительство почти уравняло их в служебных обязанностях с полковыми детьми боярскими. Однако возможностей для несения исправной службы у драгун было гораздо меньше, чем у служилых людей «по отечеству». Чтобы облегчить службу, драгунам приходилось сдавать часть ее (треть или половину) другим лицам за деньги или за соответствующую часть своего земельного участка. В результате подобной операции драгун являлся на службу через год или два.

Правительство использовало и другие методы комплектования ратных людей на драгунскую службу. Оно прибирало драгун из обедневших детей боярских, стрельцов, казаков, вольных людей, переводя их на житье на границе из других населенных мест, тем самым создавая кадры поселенных драгун.

До середины XVII в. драгуны набирались только для пограничной службы в «новых» городах «на Поле». Число драгун полковой службы было увеличено лишь в годы русско-польской войны 1654–1667 г. Г. К. Котошихин четко разделял «старых драгун», которые были «устроены вечным житьем на украйне к татарской границе», и драгун, вновь набранных в годы войны с Польшей, причисляемых «к рейтарам в полки». В годы этой войны в составе конных подразделений кроме рейтаров появляются копейщики и гусары.

Самый почетный характер имела рейтарская служба. По свидетельству Г. К. Котошихина в рейтары выбирали «из жилцов, из дворян городовых и из дворянских детей недорослей, и из детей боярских, которые малопоместные и беспоместные и царским жалованьем, денежным и поместным, не верстаны; так же и из волных людей прибирают, кто в той службе быти похочет». В рейтарскую службу зачислялись даточные люди, выставлявшиеся духовными лицами и отставными служилыми людьми, их вдовами и дочерьми, в соответствии с нормой — «со 100 крестьянских дворов рейтар, монастырской служка или холоп».

За службу рейтары получали поместное и денежное жалованье, доходившее до 30 руб. в год. За ними сохранялись те поместные и денежные оклады, которые они получали при верстании как дворяне и дети боярские.

За поместное и денежное жалованье военнослужащие рейтарских полков обязались выполнять полковую (походную или пограничную) службу на своих конях и со своим оружием. Оружие и боеприпасы продавалось рейтарам из казны, иногда выдавалось бесплатно. Лошадей они приобретали за свой счет.

Каждый рейтар имел карабин и пару пистолетов. Из холодного оружия у них были шпаги, чаще сабли; из защитного — латы, состоявшие из передних и задних досок, двух пол и ожерелий (стальных ошейников). На голове рейтары носили шишаки.

В первой половине XVII в., в мирное время, рейтары распускались по домам, а в случае необходимости вновь вызывались на службу.

Со временем из состава рейтар выделялись копейщики (конные пикинеры) и созданы подразделения гусар. На вооружении копейщиков находились копье и пистолет. В бою пикинеры выступали впереди рейтар и гусар, имевших на вооружении карабины и мушкеты.

Гусары были вооружены пиками и пистолетами. Копья у гусар были меньшего размера и назывались гусарскими копейцами. От рейтар гусары отличались защитным вооружением. Как конница более легкого типа гусары имели более легкие латы и наручи.

 

7. Начальные люди полков «нового строя»

Система чинов, установленная в полках «нового строя» заметно отличалась от сложившейся. Уже в 1631 г. в солдатских и рейтарском полках числилось: 4 полковника, 3 подполковника, 3 майора, 1 квартирмейстер, 13 ротмистров, 24 капитана, 28 поручиков, 25 прапорщиков, 87 сержантов, капралов и других младших командиров. Всего в строю находилось 190 человек.

После Смоленской войны 1632–1634 гг. большая часть полков «нового строя» была распущена; всех иноземцев, нанятых на военное время, уволили со службы и выслали из России. Тогда же правительство запретило иностранцам въезд в страну. Однако вскоре наем «немецких людей», поляков, черкас и «гречан» был возобновлен. Набирали их с большим разбором, только людей «добрых и прожиточных», приехавших на постоянную службу. В 1638 г. в Иноземском приказе числилось 2206 служилых людей, 347 из них занимали командные должности. Для целей нашего исследования значительный интерес представляет перечень чинов, существовавших в новых региментах. Все они были строго ранжированы и включены в единую систему. Приведем сложившийся порядок командных чинов в полках «немецкого строя» (солдатских, рейтарских и драгунских) в 1638 году, с указанием в скобках количества людей данного чина для поместных и для кормовых «немец» и дополнив его существовавшим во время Смоленской войны 1632–1634 гг. чином «старший полковник» (таковым был пожалован создатель полков «иноземного строя» в России Александр Лесли):

[Старший полковник] (1 чел. — А. Лесли).

Полковник (2 чел.).

Подполковник (1 чел.).

Майор (2 чел. — 1 из них на поместном жалованье).

Ротмистр (9 чел. — 6 из них на поместном жалованье).

Капитан (22 чел. — 2 из них на поместном жалованье).

Поручик (33 чел. — 5 из них на поместном жалованье).

Полковой окольничий (4 чел.).

Полковой обозник (6 чел. — 3 из них на поместном жалованье).

Прапорщик (36 чел. — 4 из них на поместном жалованье).

Сержант или пятидесятник (57 чел.).

Ружейный дозорщик (23 чел.).

Ротный заимщик или ротный квартирмейстер (26 чел. — 5 из них на поместном жалованье).

Подпрапорщик (35 чел. — 4 из них на поместном жалованье).

Капрал (38 чел. — 4 из них на поместном жалованье).

Барабанщик (12 чел.)

Трубачей (5 чел.)

Правительство не скрывало заинтересованности в привлечении на русскую службу кадровых офицеров, стараясь отобрать лучших из них. Дважды — в 1646 и 1658 гг. — для найма военных специалистов на Запад выезжал боярин И. Д. Милославский, возглавлявший тогда Иноземский приказ. Помимо разных льгот и привилегий поступающим на службу офицерам обещали свободный отпуск из России по истечении срока контракта. Всем завербованным офицерам выплачивалось особое жалованье «за выезд», своего рода подъемное пособие, составлявшее от 5 до 30 руб. деньгами и сукном.

Главным требованием к поступающим на службу в новые регименты офицерам было знание европейской военной науки, поэтому в 1630-х гг. почти все начальные люди в полках «нового строя» были иностранцами. Каждый из них должен был предъявить «свидетельный лист» (патент) — увольнительный билет или отпускную грамоту с рекомендацией бывших начальников. Сведения, содержащиеся в них, обязательно проверялись в беседе с поступающим на царскую службу иноземцем и подтверждались показаниями «знатцев» — иноземцев, выехавших в Россию раньше. Для удостоверения в профессиональных умениях и навыках офицера русские вербовщики устраивали для них испытательные «смотры», требовали демонстрации приемов владения оружием.

Получив полное представление о происхождении, прежнем чине и воинском мастерстве офицера, его верстали в службу, присваивая первый чин. После этого ему назначалось жалованье за выезд, кормовое содержание, а в особых случаях (выезде в вечную службу, при переходе в православие, знатном происхождении) офицер наделялся поместным окладом.

Записавшись на службу, каждый иноземец должен был дать «крестоцеловальную запись», существовавшую в двух вариантах: для тех, кто выехал на «вечную» службу, и для тех, кто был нанят на время. Тексты присяги были почти идентичными, но выезжающие на временную службу, принимали на себя дополнительное обязательство об обучении подчиненных ему русских людей ратному делу.

Всеми служилыми иноземцами, за исключением тех, кто принял православие, ведал Иноземский приказ. За усердную службу и боевые отличия начальник приказа от царского имени повышал офицеров в чинах, наделяя их дополнительным денежным жалованьем.

* * *

Уже во время русско-польской войны 1632–1634 гг. в полках «нового строя» упоминаются русские начальные люди, занимавшие, как правило, должности младших командиров. В 1639 г. среди начальных людей на службе в южных городах было 316 иноземцев и 428 русских людей, выбранных из детей боярских. Жалованье они тогда получали чуть выше обычного солдатского (6–7 денег в день). Сержант — 11 денег, каптенармус — 10 денег, капрал и барабанщик — по 9 денег. В составе рейтарских полков в 1649 г. 200 лучших дворян обучались ратному строю для занятия командных должностей. Г. К. Котшихин писал, что «русские началные люди бывают у рейтар: столники и дворяне, и жилцы, ученые люди иноземских же полков из рейтар и из началных людей». Как видим, главное требование к офицерам состояло в хорошем знании характера и условий службы, умении обучить ей будущих подчиненных.

Во время Донского похода 1648–1649 гг., который возглавил дворянин А. Т. Лазарев, его отряд составили спешно набранные Посольским приказом солдаты. Командовали ими майор Яков Урвин, 4 капитана, 5 поручиков и полковой квартирмейстер из иноземцев, подчиненные Лазареву. Однако младшие офицерские должности занимали русские командиры. Об этом свидетельствует запись о расходовании А. Т. Лазаревым казенных средств, для чего опрашивались участвовавшие в походе лица. Среди тех, кто давал об этом показания, были «солдатцкого строю прапорщики» Михаил Левшин, Семен Кулапин, сержанты Максим Епишев, Василий Левонов, капралы Иван Назарьев, Афанасий Дворянинов. При производстве в офицерские чины и назначении на должность в полки «нового строя» и гарнизонные части, как правило, учитывался опыт и личные заслуги. Так, в 1653 г. в Москве раздали 700 мушкетов старым солдатам, послав их в южные города «в урядники». Среди младших командиров большинство начальных людей составляли тогда русские люди, однако штаб- и обер-офицерские должности занимали в основном иностранцы. В 60-х гг. XVII в. из 277 полковников и майоров русскими являлись лишь 18 человек, из 1921 офицеров, служивших в чине капитана, ротмистра, поручика и прапорщика — 648 человек.

Стараясь задержать на службе наиболее отличившихся офицеров, власти всячески поощряли их переход в православие, награждая за крещение деньгами (25–15 руб. поручикам, 60–100 рублей майорам, капитанам и полковникам), поместьями и даже вотчинами, более высокими чинами. Знаменитый Александр Лесли, крестившийся в 1653 г., был немедленно произведен в генералы, а его поместный оклад увеличен до 1200 четвертей.

 

8. Численность вооруженных сил Московского государства

Задача определения численности вооруженных сил Московского государства XV–XVII вв. является одной из самых сложных проблем отечественной истории, порядком запутанной исследователями. По свидетельству иностранцев, русское войско в этот период насчитывало от 150 до 350 тыс. человек Данные эти, несомненно, преувеличены. А. В. Чернов, взяв за исходный показатель сведения о численности русского войска в походах, пришел к выводу, что в XV в. при серьезной военной опасности Московское государство могло собрать большую армию, состоявшую из 200 тыс. конных и пеших воинов. Однако для XVI в. Чернов, как мы увидим ниже, уменьшает численность войска до 110 тыс. человек. Он полагал, что в 20-х гг. XVII в. она составляла 92 555 человек и к 1651 г. численность московской армии достигла 133 200 человек.

Официальных сведений об общей численности русского войска в XVI в. в русских источниках не сохранилось. В летописях и разрядных книгах имеются лишь отрывочные упоминания о количестве служилых людей, выступавших в тот или иной поход. Наоборот, иностранные источники пестрят указаниями на численность и состав вооруженных сил Московского государства, но их данные плохо соотносятся между собой и зачастую противоречат русским источникам. Так, знаменитое сообщение Джильса Флетчера о наличии в России в конце XVI в. всего 12 тыс. стрельцов опровергается участием в походе 1578 г. 2 тыс. стрельцов и казаков Государева двора и 13 119 городовых стрельцов.

Большинство иностранных авторов склонны были считать, что на тот период Московское государство располагало армией в 200–300 тыс. человек и более. Цифра явно завышена не менее чем в два раза. Недостоверность иностранных сообщений о численности русского войска объясняется главным образом тем, что их авторы пользовались сведениями частных лиц, а, возможно, были специально введены в заблуждение русскими официальными лицами, стремившимися устрашить европейцев многочисленностью своей армии.

Более осторожным в сообщении сведений о вооруженных силах России был служащий английской Московской компании Джером Горсей. Не упоминая о численности русской армии, сосредоточенной на западных границах, он писал, что это войско состояло из татар и «использовалось в борьбе против королей Польши и Швеции, войсками которых он был теперь окружен, в войне за Ливонию (Liolande), которую он прежде разорил и завоевал столь жестоко; другая армия, состоявшая, как правило, из ста тысяч конницы его подданных, за исключением немногих поляков, шведов, голландцев (Duch) и шотландцев, сражалась с его большим врагом — крымскими татарами».

Проанализировав эти сообщения, С. М. Середонин пришел к выводу, что в составе московского войска находилось около 75 тыс. дворян, детей боярских и их слуг, не больше 10 тыс. татар, 20 тыс. стрельцов и казаков, 4 тыс. иностранцев — всего около 110 тыс. человек, не считая даточных и посошных людей.

Некоторым подтверждением выводов Середонина могут служить официальные сведения о численности русского войска в походах. Так, в полоцком походе 1562/1563 г. участвовало около 60 тыс. человек (с холопами) и более 80 тыс. посошных людей. А. В. Чернов, согласившись с этими цифрами, отмечал, что «мобилизация от 35 до 55 процентов всей численности боевого состава русского войска для указанных крупнейших походов второй половины XVI в. — явление вполне реальное».

В последнее время попытку опровергнуть устоявшееся в науке представление о численности московской армии предпринял С. М. Каштанов. Использовав разрядные записи, содержащие сведения о составе войск, участвовавших в походах на Полоцк 1562/1563, 1577 и 1579 гг., исследователь сделал вывод о том, что они потребовали «мобилизации всех боеспособных сил», совершенно оголив другие границы. По его мнению привлеченные к военным действиям в эти годы «30–40 тыс. воинов — это не половина или какая-то иная часть русской армии, а практически вся или почти вся армия XVI в.». При этом Каштанов полностью игнорирует сообщения источников о ежегодном выдвижении на юг полков, о строительстве на «украйне» новых городов, прикрывать которые должны были выступавшие в степь войска, о высылке ратей для поддержания порядка в неспокойной Казанской земле. Граница на юге была оголена только в 1580 г., после успешных действий Батория под Полоцком и Великими Луками, когда на запад были переброшены ратные люди, входившие в состав служилых корпораций Пронска, Орла и Переяславля-Рязанского. Не учтенными остались гарнизонные войска, традиционно многочисленные в Московском государстве. Каштанов не случайно занизил численность русской армии. Определив ее состав в 40 тыс. человек, он в соответствии с существующими методиками умножает их на 10 дворов, с которых, как правило, брали ратников, а затем еще на 5 (среднее число жителей двора) и получает в итоге 2 млн. человек населения страны в середине XVI. Ниже он отчасти откорректировал свои выкладки, утверждая, что «в середине XVI в. в России проживало 3 млн. человек, а накануне Смуты — 4,5 млн. человек». Такая манипуляция цифрами чрезвычайно опасна, так как позволяет утверждать об отсутствии значительных людских потерь во время Великого голода 1601–1603 гг., казачьих бунтов и восстаний, польско-литовской и шведской интервенции начала XVII в.

На протяжении всего изучаемого периода в московской армии и по боевому значению и по численности первое место занимала конница, однако, начиная с середины XVI в., неуклонно росла численность пехотных частей (стрелецких приказов, и казачьих подразделений, а с 30-х гг. XVII в. — солдатских полков) и служилых людей «пушкарского чина».

По «Смете всяких служилых людей» 1651 г. на службе числилось не менее 129 314 человек, не считая выставляемых помещиками боевых холопов, которые были совсем не учтены составителями документа. Сведения ее, таким образом, по этому и другим показателям не полны. Однако даже в таком виде они свидетельствуют о значительном увеличении московской армии (за 30–40 лет — почти на 40 тыс. человек). Изменился и состав вооруженных сил России. Как и прежде основу его составляли дворяне и дети боярские — 37 763 человека (не подсчитано было количество боевых холопов). Но 1425 служилых людей «по отечеству» служили в рейтарах. В том числе — 1 стольник, 26 стряпчих, 407 жильцов, 8 новокрещенов и татар Московского и Боровского уезда, остальные — дворяне и дети боярские из городов. Вместе с дворянами детьми боярскими проходили службу 2941 человек поместных, беломестных и полковых казаков, новокрещенов, станичников и черкас, служивших «з детми боярскими». Заметно возросла численность стрелецких полков — до 41 659 человек. Вместе с ними несли службу казаки, находившиеся в «старых» и «новых» городах, в ведении Стрелецкого и Казачьего приказов, Новгородской чети, в понизовых и сибирских городах — всего 19 115 человек. Среди других категорий служилых людей составителями «Сметы» отмечены: драгуны — 8543 человек, новокрещены, татары, тарханы, уздени, «жалованные окочане», юртовские и корочские татары, чюваши и остяки (помимо несших службу вместе с дворянами) — 8912 человек, днепровские казаки и черкасы (помимо несших службу вместе с дворянами) — 1321 человек, люди «пушкарского чина» — 4245 человек, служилые иноземцы — 2536 человек, 2313 из них несли «конную службу» в полках рейтарского и драгунского строя, остальные были расквартированы в южных и понизовых городах, а также находились в ведении Посольского приказа. Отдельно следует указать находившихся в «новых» городах и Саранске 230 станичников, находившихся на Керенской, Ломовской, Потишской засеках, стоявших на Инсаре 1693 человека «служилых русских людей и иноземцев», а также 356 «новоприборных» русских людей в Корсуни. Не подсчитанной в данной «Смете» осталась численность засечной стражи, несшей службу на южных засеках (Большой Черте и Белгородской Черте). Как правило, с ранней весны и до поздней осени на засеках стояли отряды служилых людей, усиленные посошными и даточными люди, несшими службу «с земли». К охране рубежей привлекались и родственники служилых людей, составлявшие своеобразный войсковой резерв, из которого в случае необходимости «прибирались» на государеву службу новые стрельцы, пушкари, казаки, затинщики.

* * *

К концу рассматриваемого периода вооруженные силы Русского государства состояли из поместного дворянского ополчения, постоянного стрелецкого войска, городовых казаков, подразделений пушкарей, затинщиков и других служилых людей «пушкарского чина», полков солдатского, рейтарского и драгунского строя. В военное время они усиливались мобилизацией на «большую повальную службу» части боеспособного тяглого населения, в том числе и представителей многих народов Поволжья (казанских и юртовских татар, башкир, чувашей, марийцев и мордвы).

Ядром московской армии, его главной ударной силой являлось поместное войско. Все остальные ратные люди (пищальники, а позднее стрельцы, отряды служилых иноземцев, полковые казаки, пушкари), мобилизованные посошные и даточные люди распределялись по полкам дворянской рати, усиливая ее боевые возможности. Такое устройство вооруженных сил подверглось реорганизации лишь в середине XVII в., когда были сформированы полки «нового строя», действия которых в составе полевых армий отличались известной автономностью.

Стоявшие перед властями Московского государства военные задачи, осложнявшиеся развитием боевой техники, появлением новых приемов вооруженной борьбы, вынуждали их совершенствовать свою армию, усиливая ее новыми разрядами служилых людей. На первом этапе развития русских вооруженных сил (1480-е — конец 1540-х гг.) они состояли из полков поместного ополчения, в случае необходимости усиливавшихся отрядами посошных людей, в том числе конными и пешими пищальниками. В середине XVI в. начался второй этап реформирования московской армии. Активизировав внешнюю политику Русского государства, усилив военный нажим на Казанское ханство, правительство Избранной рады значительно усилило боевые возможности своих войск, приступив к формированию первых «приборных» частей. Первые 6 стрелецких приказов создаются в 1550 г., первое упоминание о «приборе» на московскую службу казаков относится к 1549 г. Поражения эпохи Смутного времени и потеря важнейших рубежей обороны на западных и северо-западных границах сделали неизбежным поиск новых форм организации русской армии. Стремясь усилить свои вооруженные силы, правительство Михаила Романова решило использовать европейский опыт. В 1630 г. для участия в приближающейся войне с Речью Посполитой (Смоленская война 1632–1634 гг.) началось формирование первых полков солдатского, рейтарского и драгунского строя. Первоначально для службы в них хотели набрать беспоместных детей боярских, не имеющих возможности нести полковую службу. Но эти планы удалось осуществить лишь в отношении рейтарских региментов, записываться в солдаты не спешили даже самые бедные из служилых людей «по отечеству». Тогда правительство смягчило условия найма, разрешив записываться в солдаты татарам, новокрещенам, казакам, другим вольным людям. Первые сведения о зачислении на солдатскую службу даточных людей относятся к концу 1630-х гг. В 1639 г. в находившийся в Туле полк А. Крафтера направили 102 даточных человека из вотчин боярина Ф. И. Шереметева. В новых региментах возникает принципиально новая система чинов. На смену трем командным чинам подразделений сотенной службы (голова, пятидесятник, десятник), приходит сложная европейская иерархия начальников, насчитывавшая 16 и более офицерских и сержантских рангов. Необходимость столь громоздкой системы чинов связана была с обязательным в европейских армиях того времени требованием постоянного надзора за солдатами, вынужденными совершать в боевой обстановке сложные перестроения. Однако, в дальнейшем некоторые из новых чинов (фюрир и форир) были упразднены.

Важной проблемой стало определение примерной численности русского войска. В середине XVII в. по уточненным данным «Сметы всяких служилых людей» 1650/1651 г. на службе числилось не менее 129 314 человек, не считая выставляемых помещиками боевых холопов и засечной стражи южных оборонительных линий, которые не были учтены составителями документа. Таким образом даже в мирное время численность вооруженных сил Русского государства составляла около 160–170 тыс. человек. В военное время она заметно увеличивалась за счет «повального» сбора рекрутов (даточных людей) из числа тяглого населения. В годы русско-польской войны 1654–1667 гг. только три первых набора даточных людей на солдатскую службу (1658, 1659 и 1660 гг.), пополнили армию на 51 тыс. человек. Всего в ходе этой войны в полки нового строя было рекрутировано не менее 100 тыс. человек.

 

На протяжении XV–XVII вв. значительно изменился не только состав вооруженных сил Московского государства, но и само военное управление, принципы комплектования русской армии и вспомогательных частей. Иными стали имеющиеся в распоряжении воинов средства борьбы, многие образцы вооружения и военной техники были усовершенствованы, их характеристики значительно улучшились. Более правильной стала организация снабжения служилых людей и обеспечения их денежным и хлебным жалованьем, вещевым довольствием. С середины XVI в. меняется отношение командования к обучению воинов ратному делу, прежде всего артиллеристов и стрельцов, которые должны были демонстрировать свое умение на соответствующих смотрах. С появлением в середине XVII в. полков «нового строя» обучение солдат и рейтар военному делу становится обязательным.

Ключевое место в системе руководства вооруженными силами Московского государства играл Разрядный приказ. Необходимо остановиться на истории создания этого ведомства, его функциях, отношениях с другими приказами. Еще одной важной задачей является определение порядка управления войсками во время военных действий.

Существенной частью военного строительства является система комплектования вооруженных сил — обеспечения потребностей армии в личном составе как в мирное, так и в военное время. В XV–XVI вв. в странах Западной Европы на смену старому способу комплектования войск из рыцарских и городских ополчений приходит наемничество, приведшее к возникновению постоянных наемных армий. Власти Московского государства, заимстовав многие элементы европейской военной организации, тем не менее отказались от использования наемной службы. Этот принцип применялся лишь при наборе иностранных специалистов — офицеров и военных инженеров, многие из которых впоследствии переходили в русскую «вечную» службу. Необходимо ответить на вопрос: почему наемничество не получило большого развития в московской армии?

Меняется вооружение русского войска. Развитие артиллерии и ручного огнестрельного оружия привело к более широкому использованию новых образцов порохового оружия в боевых действиях, что самым непосредственным образом повлияло на организацию армии, в составе которой появились подразделения, сформированные из воинов, имеющих на вооружении ручные пищали, карабины и пистолеты. В этой связи необходимо рассмотреть эти основные характеристики русского огнестрельного и холодного оружия.

Усложнение боевой техники поставило на повестку дня требование организации систематического обучения воинов военному делу. В XVII в. практического руководства подготовкой служилых людей со стороны более опытных ратников было уже недостаточно. В этот период появляются первые рукописные и печатные наставления, аккумулировавшие достижения европейского военного искусства и, отчасти, отечественный боевой опыт. Необходимо проанализировать дошедшие до нас пособия: «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей», а также «Устав ратных, пушечных и других дел, касающихся до военной науки».

 

1. Управление вооруженными силами

Увеличение численности и расширение состава русского войска отразилось, прежде всего, на управлении армией, основные принципы которого сформировались уже в первой половине XVI в. Каждый вновь возникавший разряд служилых людей имел центральный орган управления — приказ. Общее руководство вооруженными силами осуществлял Разрядный приказ, куда сходились все нити управления войсками. Давая характеристику этому ведомству, Г. Котошихин записал: «А ведомы в том приказе всякие воинские дела и городы строение и крепостьми и ружьем и служивыми людьми; так же ведомы бояре, околничие и думные и ближние люди, и дьяки и жилцы, и дворяне городовые, и дети боярские, и казаки, и солдаты всякою службою; и кого куды лучится послати на службу, в войну, и в воеводства в городы, и во всякие посылки; и за службы о жалованье и о чести, и о прибавке денежного жалованья указ в том же приказе; так же и о сыску чести и о бесчестии и о наказании <…> А кого царь куды посылает на службу и что кому за службу бывает честь и жалованье и бесчестия, и то записывают в книги». Стрельцами и казаками ведал Стрелецкий приказ, пушкарями, служилыми людьми у «наряда» — Пушкарский приказ; служилыми иноземцами, рейтарами, драгунами, солдатами — соответствующие приказы XVII в. Обеспечением службы «приборных» людей занимались многие финансовые ведомства: приказы Житный, Денежного и хлебного сбору, Немецких кормов, Сбора пятинных и запросных денег, четвертные приказы. Самое непосредственное отношение к управлению войском и его отдельными частями имели территориальные (областные) приказы. Вплоть до начала XVIII в. структура военного управления в России замыкалась на фигуре царя, иногда единолично, но, как правило, по совету с боярами и другими думными чинами распоряжавшегося вооруженными силами страны.

Во второй половине XVI в. постоянные кадры ратных людей состояли из стрельцов, городовых казаков, людей «пушкарского чина» (пушкарей, затинщиков, воротников, рассыльщиков и др.) и служилых иноземцев, имевших свою военную организацию. Позднее, в XVII в. были созданы солдатские, рейтарские и драгунские полки «нового строя». Дворяне и дети боярские постоянной военной организации не имели, однако достаточно часто призывались на службу. Их обязанности в мирное время ограничивались охраной границ, которую они выполняли посменно через год или по полугодиям. Мобилизованные для отправки на «украйны» служилые люди объединялись в сотни и полки, поступавшие в распоряжение назначенных правительством воевод.

В военное время создавалось единое войско или несколько действующих самостоятельно ратей. Сбор войска (ратей) происходил через Разрядный приказ (Разряд), одно из первых военных учреждений в России. Время создания его — вопрос дискуссионный и связан с проблемой становления системы приказного управления в России. Н. П. Лихачев отнес время возникновения приказов в Московском государстве к концу XV — началу XVI вв., в частности полагая, что Разряд был создан не позднее 1535 г. А. А. Зимин считал, что приказы появились в середине XVI в., а А. К. Леонтьев временем образования учреждений приказного типа обозначил 30-е гг. XVI столетия. Эту точку зрения разделяет Ю. М. Эскин. Начавший публикацию разрядных книг В. И. Буганов, пришел к выводу, что первые записи в них восходят к подлинной документации Разрядного приказа и относятся к последней четверти XV в. В то же время он очень осторожно писал о существовании тогда самого военного ведомства, считая, что разрядные записи как тип деловой документации возникают раньше Разряда. В таком случае, встает вопрос — в каком учреждении готовились назначения на командные должности, составлялись и велись записи о них? Н. М. Рогожин полагает, что зарождение приказной системы управления относится к концу XV — началу XVI в., а в середине XVI в. первые учреждения канцелярского типа превратились в государственные органы центрального и местного управления. Принципиально важное значение имеет утверждение автора о военном назначении всех первых приказов.

Первая известная запись разрядного типа сохранилась в Московском летописном своде конца XV в., в рассказе о походе великого князя Ивана III на Новгород в октябре 1477 г. Летописец, воспользовавшись не дошедшими до нас документами (в разрядных книгах эта запись отсутствует) подробно, по полкам, перечислил выступающих на войну московских воевод. Роспись военачальников была сделана и для Вятского похода 1489 г., она также не сохранилась в официальных разрядных книгах. В. И. Буганов полагал, что разрядные записи стали вестись с 1460-х гг., так как в местнических спорах о событиях более раннего времени использовались не документы великокняжеской канцелярии, а показания авторитетных лиц.

В ходе войн второй половины XV в. русским войскам приходилось действовать на разных направлениях, в поход выступало несколько ратей, обязанных действовать согласованно, поэтому рано или поздно должно было возникнуть ведомство, занимавшееся планированием и осуществлением военных операций. На его деятельность проливает свет, сохранившийся в разрядных книгах фрагмент наказа, посланного в 1482 г. из Москвы стоявшим в Нижнем Новгороде воеводам Ивану Василевичу Булгаку, Семену Ивановичу Молодому Ряполовскому и Ивану Юрьевичу Шаховскому. Он представляет собой указание (по определению Ю. Г. Алексеева, «директиву главного командования») названным воеводам идти на Казань и действовать против противника в «лехких судах», видимо, для устрашения его. Какой именно орган координировал тогда действия русских воевод, неясно, однако функции его соответствовали функциям будущего Разряда, возможно, именно так он и назывался, являясь структурным подразделением Дворцовой избы.

В первой половине XVI в., (не позднее 1527 г.) Разряд превращается в самостоятельное ведомство со своим штатом сотрудников — разрядными дьяками и подьячими. Первыми известными нам разрядными дьяками были Елизар Цыплятев, Афанасий Курицын и Григорий Загряжский. И. И. Вернер связывал окончательную трансформацию Разряда в учреждение приказного типа с русско-литовской войной 1512–1522 гг., происходившей в правление великого князя московского Василия III. Историк полагал, что относить существование Разрядного приказа к более раннему времени рискованно из-за полного молчания разрядных росписей и отсутствия «воеводских наказов об этом учреждении, что было бы трудно допустить, если бы Разряд как учреждение уже существовал в то время».

Разрядный приказ ведал всем кругом вопросов, относящихся к организации обороны страны, и руководил подготовкой военных операций. Он распределял служилых людей по отечеству — дворян и детей боярских на службу по военному, гражданскому и дворцовому ведомствам, вел списки всех дворян по городам с уездами, так называемые «десятни». В своей деятельности Разрядный приказ взаимодействовал с другими ведомствами, в числе функций которых были и военные дела: Пушкарским, Стрелецким, Поместным, Бронным, Иноземским, Земским, Большого Прихода, Казанским, Мещерским, Оружейным, Конюшенным, Городовым, Засечным, Каменных дел, Житным, Посольским, Челобитным и Ямским приказами. В XVII в., помимо большинства указанных ведомств, разрядные дьяки работали в тесном контакте с приказами Рейтарским, Ствольным, Казачьим, Панским, Приказных дел, Сбора даточных людей, Хлебным, Полковых солдатских и стрелецких разборных дел, Драгунского и солдатского отпуска, Городового дела, Денежного и хлебного сбору, Сбора немецких кормов, Сбора пятинных и запросных денег, Сбора десятой деньги и Сибирским, а по мере надобности и с другими, в том числе четвертными приказами. Некоторыми особенностями отличалось военное управление Средним и Нижним Поволжьем, и Приуральем. Назначением в эти местах воевод (полковых и городовых) ведал не Разряд, а Приказ Казанского дворца.

Накануне похода из Разряда в города на имя воевод и приказных людей рассылались царские грамоты с предписанием всем назначенным идти на войну дворянам и детям боярским готовиться к выступлению. Собраться на «государеву службу» и прибыть на сборный пункт к назначенному времени они должны были «с людми и конми и с доспехом». Подготовленные служилыми людьми продовольственные запасы отправлялись к месту общего сбора раньше, как правило, по зимнему пути.

Из своих городов дворяне и дети боярские выступали с присланным из Москвы «сборщиком», имевшим на руках полученный в Разряде список подлежащих мобилизации служилых людей. Отобранные для участия в походе служилые люди сразу же должны были сообщить сборщику сколько они берут с собой боевых холопов и обозной прислуги. Точно так же через городовых воевод или особых сборщиков, посылаемых Разрядом, происходил сбор посошных людей с указанием, где и когда посошные должны «стати» на службу. В Стрелецкий и Пушкарский приказы из Разряда посылались памяти с запросом — какое число стрельцов, казаков и служилых людей к «наряду» будет направлено в собиравшееся в поход войско.

Одновременно с рассылкой по городам указов о сборе ратных людей в поход происходило назначение от имени царя и Боярской думы (с обязательным объявлением через Разрядный приказ и записью в разрядных книгах) главнокомандующего, других военачальников и их помощников. Большой воевода (командующий войском) и подчиненные ему полковые воеводы назначались, как правило, из бояр и окольничих, их товарищи и сотенные головы — из дворян Государева полка.

В конце XV в., по сообщению Г. Перкамоты, время сбора войска в поход не превышало 15 дней.

Вместе с назначением большой воевода получал из Разрядного приказа царский наказ. В нем содержалась важнейшая информация. Помимо прочего командующему сообщалось: с кем предстоит вести войну, из каких городов и уездов служилым людям назначено участвовать в походе, когда и где собираться отдельным полкам и всему войску, когда начинать наступление или где ожидать подхода неприятельской армии, кто должен командовать отдельными полками, «нарядом» и «гуляй-городом» («обозом»), заведовать раздачей жалованья и всяких запасов. В наказе содержался маршрут движения отдельных полков и всего войска, сообщался примерный план военных действий.

Помимо наказа главному военачальнику (большому воеводе) вручался «разряд» (войсковая роспись ратных людей и воевод по полкам); для разбора сведений, поступающих командующему из Москвы и от других воевод, от разведывательных отрядов в армию назначались дьяки «с разрядом» или «у разряда». Эти дьяки вместе со своими помощниками — подьячими — составляли штаб войска, получивший в середине XVI в. название «разрядного шатра». Полковые воеводы получали особые наказы, в которых указывались состав полка, его маршрут, функции назначенных к ним под командование младших воевод, имена сотенных голов, число приданных стрельцов и казаков и т. п.

Получив назначение, письменные наказы и «разряды», воеводы с товарищами разъезжались к месту сбора полков. В городе, где была назначена встреча войск, большой воевода производил смотр прибывающим туда ратным людям. Он тщательно осматривал вооружение поступающих под его команду воинов, их амуницию и боевых коней, уточнял состав полков, собирал показания от окладчиков о состоянии и поместьях каждого дворянина и сына боярского, и особо о «нетях» — не явившихся на службу служилых людях и т. п. Все распоряжения большого воеводы записывались дьяками и хранились в разрядном шатре. Составленный тогда же список «естям» и «нетям», с росписью всех по статьям срочно отсылался на царское имя в Разрядный приказ. В свою очередь полковые воеводы расписывали дворян, детей боярских и их людей по сотням, для «кошевой» (обозной) службы, разных «подъездов» (разъездов, посылок и других ответственных поручений). Для исполнения срочных поручений («для всякого дела в розсылку») каждому воеводе придавалось 20 «ясаулов», «молодцов добрых», несших вестовую службу.

Во главе дворянских сотен стояли сотники, чаще встречающиеся в источниках под именем сотенных голов или просто голов, в отличие от сотников у стрельцов и других приборных служилых людей. С середины XVI в. сотенные головы уже не выбирались местным уездным дворянством или сотней, а назначались Разрядным приказом от имени царя, в экстренных случаях (смерти, ранения, болезни, пленения старого головы) — воеводой, под началом которого находилось оставшееся без командира подразделение. В походных «разрядах» (войсковых росписях) вслед за воеводами и их товарищами указывались поименно головы каждого полка.

Стремясь улучшить организацию поместного ополчения, обеспечить более правильное верстание служилых людей земельным и денежным жалованьем и укрепить в их рядах воинскую дисциплину, правительство Ивана Грозного в середине XVII в. провело реформу вооруженных сил, приняв знаменитое «Уложение о службе 1555/1556 г.». Текст этого документа включен в летописи, где озаглавлен «О рассмотрении государьском». Процитируем его:

«Посем же государь и сея расмотри: которые велможы и всякие воини многыми землями завладели, службою оскудеша, — не против государева жалования и своих вотчин служба их, — государь же им уровнения творяше: в поместьях землемерие им учиниша, комуждо что достойно, так устроиша, преизлишки же разделиша неимущим, а с вотчин и с поместья уложеную службу учини же: со ста четвертей добрые угожей земли человек на коне и в доспесе в полном, а в далной поход о дву конь; и хто послужит по земли, и государь их жалует своим жалованием, кормлении, и на уложеные люди дает денежное жалование; а хто землю держит, а службы с нее не платит, на тех на самих имати денги за люди; а хто дает в службу люди лишние перед землею, через уложенные люди, и тем от государя болшее жалование самим, а людям их перед уложеными в полтретиа давати денгами. И все государь строяше, как бы строение воинству и служба бы царская безо лжи была и без греха вправду; и подлинные тому розряды у царскых чиноначальников, у приказных людей».

Через весь текст Уложения красной нитью проходит следующая главная мысль его составителей: прямое и самоотверженное исполнение долга служилыми людьми должно быть вознаграждено щедрым земельным и денежным жалованьем со стороны государя. Соответственно этому нерадивые и неисполнительные воины должны нести заслуженное наказание и прежде всего выплачивать за свою провинность значительные денежные штрафы, размер которых вдвое превышал сумму, полагавшуюся за исправную службу. Например, за каждого не выставленного «уложенного» человека в доспехе взималось 4 руб., в тегиляе — 2 руб. В случае представления на смотр или в походное войско лишних людей служилому человеку добавлялось жалованье, а «избыточные люди» получали денежное довольствие в «полтретья», т. е. в 2,5 раза больше. Правительство последовательно проводило эти решения в жизнь, не считаясь ни с денежными расходами, ни с обидами знатных лиц.

В 1604 г. Уложение было дополнено Соборным приговором о введении правил посылки ратных людей в походы. Приговор гласил: «Повелехом, отныне и впредь вседы: кто колико поместей и отчин имеет, а сам коея ради вины на войну не идет, хоша старости или болезни для, или в приказех и городех судейства и управления ради быти сам не может, ни сына пошлет, тому слати холопа от двусот четвертей с конем, с полным доспехом и запасом, коему граду куды идти велено будет; а будет у коего недостаток или лишек в четвертях по мерным вскормленным книгам, и тем складываться и посылати по жеребью; а которые за ранами и увечьем из полков отпустятся, и которые в полону будучи. Выдут, и тех оставляти в домех на два лета и холопей им не посылати; а которых вдов мужи, а детей малых отцы убиты на войне или в плене держатся, ино тех по тому же два лета не посылати». Уклонившимся от службы грозило наказание — лишение земельного владения: «А которые имеют поместья и отчины, и сами или их дети не в войске и холопей не пошлют, и сысчется про то допряма, что они огурством не пошлют, и у тех со сколких четвертей службы не будет, толико четвертей взяти и отдати безпоместным и малопоместным, кои служат, детем боярским и иных чинов людем». Особо были оговорены меры в отношении церковных властей, по-видимому, не стремившихся к участию в военных предприятиях государства. Из текста договора видно, что иерархи и монастыри не посылали «холопей годных в службу» или высылали их «без доспеха и харчей». За это с них взыскивали по 15 руб. за невыставленного в полки человека. Самих монастырских военных слуг велено было писать в стрельцы «без пощады». Составителями документа было подчеркнуто, что на службу необходимо выставлять «гожих» людей. В том случае, если у архиереев или монастырей таких слуг не было, правительство соглашалось принять от них деньги по гривне с четверти (10 руб. со 100 четвертей) «и давати те денги служилым людем, коли война есть; а коли войны ни откуда же, ино людей и денег не брати».

Первоначально собранными в городах дворянскими сотнями и отрядами командовали выборные головы из их среды. Вскоре после принятия Уложения о службе 1555/1556 г. была осуществлена замена выборности голов назначением их центральным военным ведомством и включение сотенных голов в официальные «разряды». Эти мероприятия имели большое значение, способствуя укреплению порядка в войсках и повышению боеспособности армии в целом. Назначение голов Разрядным приказом устраняло своеволие полковых воевод, снижало значение родственных связей и уездных корпораций дворян и детей боярских. При указном способе назначения голов во внимание принимались не только родовитость, но и знание или опыт в военном деле, что повышало авторитет головы и придавало сотне большую самостоятельность.

Вышесказанное относится к сбору на службу и выступлению в поход дворянского ополчения. Служилые люди по «прибору» (прежде всего стрельцы и казаки) являлись в походное войско в составе своих подразделений (иногда — сводных сотен и приказов), с собственными командирами, которые начальствовали над ними в мирное время во время гарнизонной службы. На время похода стрельцы, казаки и пушкари, равно как и посошные люди, распределялись по полкам поместного ополчения, усиливая их, но не изменяя принципов организации войсковых частей.

В XVII в. управление вооруженными силами усложнилось. Как и прежде, вооруженными силами, их сбором, снаряжением и подготовкой к боевой деятельности ведали многочисленные приказы. Число их по сравнению с XVI в., заметно выросло. Сохранив большую часть старых военных приказов, правительство создало множество новых учреждений, в результате чего распределение функций между ними становилось более сложным и запутанным. Многие из новых приказов, не оправдывая своего назначения, ликвидировались, а их функции передавались другим ведомствам.

В конце XVI в. был создан Иноземский приказ, о котором сообщалось в «Записке о царском дворе, церковном чиноначалии, придворных чинах, приказах, войске, городах и проч.», составленной около 1610–1611 гг. в Москве для царевича Владислава. Запись об этом ведомстве была краткой и гласила: «Приказ Иноземцов, где их ведают всех». Изменения в системе управления вооруженными силами особенно бурно протекали в XVII в. После Смутного времени возникают Казачий приказ (не позднее апреля 1613 г., иногда именовался Казачьим разрядом) и Панский (1614 г.; с 1623 г. получил название Иноземского) приказы. Появление драгун вызвало попытку учреждения Приказа драгунского строя, упоминавшегося с 1646 г. Для руководства полками рейтар и копейщиков в 1649 г. учредили Рейтарский приказ, разделивший свои функции организации службы конных полков «нового строя» с Разрядным, Иноземским и областными приказами.

Для сбора средств на жалованье ратным людям и денежных военных налогов существовали особые приказы: Приказ сбора пятинных и запросных денег (1616–37), Приказ сбора ратных людей (1637–1654), Приказ денежного дела (с 1654).

 

2. Комплектование вооруженных сил

В конце XV — первой половине XVII в. основной ударной силой русской армии была поместная (дворянская) конница, сохранявшая боевое значение и в XVII в. На протяжении существования поместной армии она комплектовалась путем «верстания», во время которого вновь поступающих на службу сыновей дворян и детей боярских наделяли поместным (земельным) и денежным жалованьем. Вплоть до середины XVII в. дворянские дети считались «новиками» по достижении 15-летнего возраста. В XVII в. верстать на военную службу стали сначала с 17, а затем с 18 лет.

В зависимости от социального положения и имущественного достатка, размер поместного оклада «новика» в XVI в. составлял 100–400 четвертей пахотной земли, денежного — 4–8, а иногда и 10 руб. В XVII в. земельное жалованье вновь поверстанным в службу определялось в 40–350 четвертей, денежное — 3–12 руб. Иногда нормы окладов повышались. Так, при верстании новгородских детей боярских в 1606 г., некоторые служилые люди получили повышенные оклады. Один из них был верстан денежным окладом в 14 руб., при поместном окладе в 500 четвертей. Как правило, повышенными окладами верстались служилые «новики», многие годы участвовавшие в военных походах.

Верстание осуществлялось на специальных дворянских смотрах («разборах»), где проверялось наличие служилых людей в строю, их вооружение, количество приведенных с собой боевых холопов. О каждом новике собиралась подробная информация у «окладчиков», обязанных точно установить происхождение, имущественное положение, какую службу может нести, сколько приводить «в полк» и «в кош» боевых холопов. Собранные о новиках сведения заносились в особую «верстальную десятню», составлявшуюся в дополнение к «разборной» и «раздаточной». В случае неявки служилых людей на разборы и непредставлении своих подросших детей, они могли быть исключены из службы. Так, царским указом 1621/1622 гг. объявлялось, что «которые дети боярские у розбору не объявятца или которые дети боярские у розбору детей своих недорослей не объявят и в розборные книги не напишут, и тем впред верстанья не будет и в службы не возмут». Исключение делалось лишь для неверстанных детей боярских, служивших с прожиточных и отцовских поместий.

По Уложению 1555/1556 г. служба дворян и детей боярских начиналась с 15 лет, до этого времени они считались «недорослями». Для зачисления на службу подросших дворян и детей боярских («новиков»), и верстания молодых служилых людей поместными и денежными окладами, из Москвы по городам периодически направлялись бояре и другие думные чины с дьяками; иногда верстание новиков поручалось местным воеводам.

Приехав в город, боярин должен был организовать выборы окладчиков из числа местных служилых дворян и детей боярских, с помощью которых производилось зачисление на службу. По расспросам прибывших на смотр новиков и показаниям окладчиков устанавливались имущественное положение и служебная годность каждого молодого дворянина и сына боярского. Окладчики также сообщали, кто с кем может быть в одной статье по происхождению и имущественному положению. Затем новик зачислялся на службу и, если его отец имел небольшую «дачу» и не мог выделить сыну землю «в припуск», то новоповерстанному служилому человеку назначался поместный оклад «в отвод». Как правило «отводились» старшие сыновья, младшие — «припускались» к отцам. Каждый «новик» получал небольшое денежное жалованье, которое по большей части служило ему подмогой для закупки вооружения и боевых коней.

Поместные оклады «новиков», как сообщалось выше, колебались в среднем от 100 четвертей (150 десятин в трех полях) до 400 четвертей (600 десятин) и денежные — от 4 до 8 рублей. В XVII в. норма земельного верстания была уменьшена до 40–350 четей земли, денежный оклад составлял от 3 до 12 руб. Однако, в каждом уезде действовал свой порядок испомещения, который строго контролировался Москвой. В качестве примера приведем оклады поместного и денежного жалованья, существовавшие в 1576 г. для детей боярских из Рыльска и Путивля, несших станичную и сторожевую службу «на поле». Старослужащие путивльцы и рыляне были разделены на 5 статей и получали соответственно:

— 1-я статья поместья по 300 четей; денежного жалованья по 12 рублей.

— 2-я статья поместья по 250 четей; денежного жалованья по 11 рублей.

— 3-я статья поместья по 200 четей; денежного жалованья по 10 рублей.

— 4-я статья поместья по 150 четей; денежного жалованья по 8 рублей.

— 5-я статья поместья по 100 четей; денежного жалованья по 7 рублей.

Новики из этих городов были разделены на 3 статьи и получали поместное и денежное жалованье в гораздо меньшем размере:

— В Путивле: 1-я статья поместья по 160 четей, в Рыльске: по 150 четей, денежного жалованья в обоих городах — по 7 рублей;

— 2-я статья поместья по 130 четей; денежного жалованья по 6 рублей;

— 3-я статья поместья по 100 четей; денежного жалованья по 5 рублей.

В процессе службы поместные и денежные оклады новиков увеличивались в соответствии с их службой, нормами землевладения сложившимися в данном уезде, размерами земельных площадей, поступающими в поместную раздачу.

Из-за проволочек с верстанием служилых людей, которое проводилось, как правило, с перерывами иногда до 20 лет (исключая военное время), в составе поместного ополчения существовала категория воинов, определявшихся в документах как «служилые новики», несшие военную службу с поместий своих отцов. Наличие таких детей боярских отмечено уже в коломенской десятне 1577 г. Неверстанными они служили кто два, кто три, кто пять или шесть, а некоторые до 10 лет (!). При верстании этих новиков разделили на 2 статьи «дворового списка» и 4 статьи «городового списка». По сравнению с неслужившими «новиками» их денежные оклады были увеличены в среднем на 1 руб. Таким образом, они получили:

«Дворовые»:

1-я статья — 300 четвертей земли, денег по 9 рублей.

2-я статья — 250 четвертей земли, денег по 9 рублей.

«Городовые»

1-я статья — 250 четвертей земли, денег по 6–8 рублей.

2-я статья — 200 четвертей земли, денег по 7–8 рублей.

3-я статья — 150 четвертей земли, денег по 5–8 рублей.

4-я статья — 100 четвертей земли, денег по 5 рублей.

При верстании в 1606 г. «новиков» Деревской пятины новые помещики были разделены на 11 статей.

Многие из «служилых новиков» погибали или умирали, не успев законным образом получить поместное и денежное жалованье. Власти вынуждены были признать существование этой категории ратных людей и в 1628 г. при верстании «новиков» в городе Ливны «новичные» поместные оклады разных размеров были установлены для «служилых новиков», участвовавших в военных действиях, и «неслужилых новиков». Первые получали оклады по 5 статьям от 200 до 50 четвертей земли, вторые — по 3 статьям от 40 до 15 четвертей земли. По «Смете всяких служилых людей» 1551 г. во Пскове находилось 11 «неверстанных в службу» пусторжевцев и 5 невлян; в Шелонской пятине — 18, в Деревской — 4, в Бежецкой — 3, в Обонежской — 5 неверстанных поместным жалованьем, но числившихся среди служилых людей «по отечеству» новгородских дворян и детей боярских. В том же реестре особой статьей были отмечены дворовые и городовые дворяне и дети боярские, которые несли службу «с отцовских поместей». В Рязанском уезде было верстано в службу «в припуск» 172 таких помещика из общего числа служилых людей в 2068 человек.

Д. Флетчер иначе описал процедуру верстания «новиков» в службу. «Как скоро они достигают того возраста, когда в состоянии носить оружие, — писал английский посол, — то являются в Разряд, или к великому констеблю, и объявляют о себе: имена их тотчас вносят в книгу, и им дают известные земли для исправления их должности, обыкновенно те же самые, какие принадлежали их отцам, оттого, что земли, определенные на содержание войска, владение коими условливается этою повинностью, все одни и те же, без малейшего увеличения или уменьшения». Описание Флетчера, правильное в теории, было слишком далеким от практики, сложившейся при определении молодых дворян и детей боярских на службу. Без проволочек верстались лишь новики служилых людей «московского чина».

Правительство зорко следило за тем, чтобы в среду дворян и детей боярских не проникали люди из других, прежде всего окладных сословий, а также проштрафившиеся служилые люди, которые «за воровство выкинуты из службы». При верстании новиков в службу особо оговаривалось, чтобы среди «них не было худых, которые впредь в службу не будет, и поповых и мужичьих детей, и холопей боярских, и слуг монастырских», а также служилых людей, уже верстанных в других городах. Этот принцип оставался в силе и позднее. При смотрах (разборах) дворян и детей боярских люди других сословий отстранялись от службы.

Несмотря на стремление к ограничению возможности получения поместного жалованья представителями других, менее привилегированных, категорий служилых людей, необходимость обеспечения обороны страны, в особенности на южных «украйнах», вынуждала правительство верстать их в службу. Существование поместного казачества прослеживается уже во второй половине XVI в. Осуществляя мероприятия, направленные на реализацию Приговора о станичной и сторожевой службе, правительство 18 февраля 1571 г. заменило стоявших на сторожах в «Поле» рязанских детей боярских «малых статей» (300 человек, имевших поместья по 50 четвертей) конными казаками, поверстанными в службу в украинных городах Данкове, Епифани, Дедилове и Крапивне. Уже тогда казаки получили в качестве обеспечения их службы в поместье по 20 четей земли. Однако скоро выяснилось, что с такой небольшой «дачи» казакам трудно получать требуемое для дальних походов в степь обеспечение. По коллективной челобитной (жалоба была подана от имени 577 казаков в 1577 г. до 15 марта, когда последовал соответствующий царский указ), их поместный оклад был увеличен до 50 четей. Они получили также и небольшое денежное жалованье — 3 руб., которое выдавалось один раз в три года на покупку коня для станичной службы. Полностью указ 1577 г. был реализован лишь в Данковском уезде, где казаки получили положенные им 50 четвертей земли. В других уездах «дачи» казакам составляли все те же 20 четвертей. Немного больше (30–50 четей) получали атаманы, десятники и пятидесятники.

Некоторая часть служилых казаков со временем перешла в разряд городовых детей боярских. Так, в 1585 г. в Епифани из местных казаков набрали 300 детей боярских, испомещенных в Епифанском уезде «дачами» в 30–40 четей земли и составивших местную дворянскую корпорацию. А. Л. Станиславский полагал, что этот случай не был единичным, подчеркивая, что других документальных подтверждений массового перевода казаков в разряд служилых людей по отечеству не обнаружено. В действительности, подобный случай произошел в 1644 г. в Короче, когда были поверстаны поместными и денежными окладами 40 казаков. Двое из них получили 90 четвертей земли и 4 руб. денежного жалованья; остальные — 60 четвертей земли и 3 руб. 50 коп. денежного жалованья соответственно. Все они были приведены к крестному целованию и вписаны в десятню; таким образом вчерашние казаки оказались зачисленными в корпорацию короченских детей боярских.

На южной окраине государства, где вследствие частых крымских и ногайских нападений сохранялась напряженная обстановка и постоянно требовались опытные и закаленные воины, правительство меньше считалось с «отечеством» ратных людей, в интересах службы поверстанных поместным жалованьем. Во всех случаях предпочтение отдавалось атаманам, есаулам и старым казакам. На рубеже XVI–XVII в. в Ряжском уезде было испомещено 58 атаманов, поместные оклады которых составляли от 100 до 250 четей земли, а денежные от 4 до 9 руб. «Верстанные казаки» находились не только в южных городах, но и на северо-западном порубежье. Среди других категорий служилых людей, находившихся в 1650–1651 гг. в Великих Луках, «Смета всяких служилых людей» упоминает 142 «луцких верстанных казаков», отделяя их от 195 «кормовых» казаков. В этом же документе приводится еще более интересный факт полковой службы «казаков одоевских помещиков» вместе с одоевскими же детьми боярскими.

Еще одним способом комплектования вооруженных сил была вербовка («прибор») на службу воинов из вольных людей, а также родственников военнослужащих «старого прибору», иногда выходцев из посадских людей и черносошных крестьян. Таким образом набирались пушкари и затинщики, стрельцы и «сторожевые», «станичные» и «полковые» казаки. Как правило, при поступлении на службу требовалось поручительство старослужащих о новоприборном стрельце, казаке, пушкаре или затинщике. В Смутное время «прибором» стрельцов и казаков занимались местные власти. Даже в первые годы правления Михаила Федоровича Романова белозерские посадские земские старосты продолжали набирать стрельцов, получавших не царское, а «мирское земское жалованье». Крайне важным представляется сообщение источников о том, что командовали такими стрельцами головы и сотники, выбранные «миром». С упрочением государственной власти подобный чрезвычайный порядок прибора был заменен обычным.

Вместо поместного жалованья, полагавшегося служилым людям «по отечеству», приборные воины получали денежное и вещевое довольствие. Чрезвычайно редко, за выказанные отличия казаки, а впоследствии и некоторые служилые иноземцы (в том числе и рядовые), могли получить небольшой поместный оклад и даже вотчину. Так, в 1621 г. казак Андрей Петров за участие в обороне Москвы от войск польского королевича Владислава получил в вотчину 1/5 часть своего поместья в Алаторском уезде — 50 четвертей из 250. Однако для казачьего вотчинного землевладения вводились определенные ограничения, призванные воспрепятствовать переходу таких вотчин в другие руки. Статья 5 °Cоборного Уложения гласила: «Да и казаком своих казачьих вотчинных земель никому не продавать, и не здавать».

Большой интерес представляет сообщение о существовании особой стрелецкой сотни, находившейся на содержании Соловецкого монастыря. В разное время на Соловках насчитывалось от 100 до 130 стрельцов, несших службу не только в монастыре, но и попеременно в Сумском и Кемском острогах. На службу они были прибраны из числа местных жителей по указу Ивана Грозного от 2 августа 1578 г., разрешившего игумену Варлааму набрать 90 стрельцов и 5 затинщиков в дополнение к 10 стрельцам, присланным из Москвы, 4 московским и 4 вологодским пушкарям. В дальнейшем, начиная с XVII в., в соловецкие стрельцы зачислялись их дети и племянники, но в особых случаях на военную службу могли зачисляться монастырские крестьяне и вольные люди. В других монастырях также находились государевы служилые люди. Так, в 1629 г. в Псково-Печерском монастыре были размещены 5 пушкарей, 10 затинщиков и 2 воротника. Во время Ливонской войны в этом монастыре несли службу 300 стрельцов головы Нечаева. О размещении в крупнейших обителях воинских частей свидетельствует и Г. Котошихин, писавший, что «в ыных монастырех для оберегания городов от воинских людей устроены стрелцы и пушкари».

Во время больших войн на службу привлекались земские люди не только из числа уездных и монастырских крестьян, но и «ясачные люди» от подвластных московскому царю народов. В росписи «Понизовых городов» 1638 г. специально указывалось число имеющихся там чувашских, черемисских, мордовских, башкирских дворов и сообщалось, что «на службу хаживало в прежних годох с трех дворов по человеку».

 

3. Русская артиллерия

Первые огнестрельные орудия (тюфяки и пушки) появились на Руси в конце XIV века. Определяя более точную дату этого события, историки дореволюционной России придавали исключительное значение записи Тверской летописи, в которой под 1389 г. было отмечено: «Того же лета из немец вынесоша пушкы». В советское время сложилась традиция связывающая начало русской артиллерии с более ранней датой. Приверженцы ее указывают на наличие неких огнестрельных орудий в Москве во время осады ее Тохтамышем (1382 г.). Однако, при этом не учитывается не только факт последующего захвата Москвы, а значит и этих пушек татарами, но и того, что первые на Руси орудия скорее всего были трофейными — захваченными во время похода 1376 г. московской рати князя Дмитрия Михайловича Боброка Волынского на Волжскую Болгарию. В этой связи сообщение о появлении в 1389 г. в Твери пушек имеет действительно первостепенное значение. На это указывает следующий факт — в 1408 г. осадивший Москву эмир Едигей, зная о наличии в Твери первоклассной артиллерии, послал за ней царевича Булата. Лишь откровенный саботаж тверского князя Ивана Михайловича, чрезвычайно медленно готовившего «наряд» к походу, вынудил Едигея изменить планы: взяв с москвичей денежный выкуп (3 тыс. рублей), он ушел в Орду.

Первые русские орудия были железными. Их ковали из полос металла толщиной 7–10 мм, сгибали, придавая форму ствола, и сваривали. На такой ствол надевали следующий изогнутый лист железа и опять сваривали. Потом процедуру повторяли. Получались фрагменты ствола из трех слоев железа длиной от 200 до 230 мм. Секции приваривали друг к другу, получая ствол нужной длины. Другой способ изготовления пушечных стволов предполагал обмотку цельнотянутой железной проволоки стержня с последующей ее проковкой. В этом случае казенную часть изготовляли, забивая в будущий ствол конусообразную металлическую заглушку в нагретом состоянии.

Сохранилось несколько кованых пушек, поэтому мы знаем, что на изготовление средних размеров пищали калибра 50 мм и длиной 1590 мм шло 7 секций трубы. Интересно, что поперечные и продольные швы, получавшиеся при сварке стволов орудий, были очень хорошего качества, что свидетельствует о высоком мастерстве русских мастеров-оружейников. Известны железные русские пушки, кованные из цельной заготовки. Так образом была изготовлена мортира (верховая пушка), хранящаяся в Тверском историческом музее.

Кованые орудия находились на вооружении русской армии в течение всего XV в. Их изготавливали калибром 24– 110 мм, массой 60–170 кг. Первые тюфяки, пушки и пищали не имели прицельных приспособлений, но необходимость корректировки стрельбы очень скоро вызвала появление простейших прицелов — мушек и прорезей, а затем трубчатых и рамочных прицелов. Для придания угла возвышения орудию, находившемуся в дубовой колоде, использовали систему клинообразных вкладышей, при помощи которых приподнимали пушечный ствол на необходимую высоту.

Новый этап в развитии русской артиллерии был связан с началом литья медных орудий. Внедрение новой технологии улучшило качество «наряда» и позволило перейти к изготовлению пушек-пищалей и мортир крупного калибра. Литые орудия стоили дороже, но стреляли дальше и более метко, чем кованые. Для их отливки в 1475 г. у Спасских ворот была основана Пушечная изба, которую позднее перенесли на берег Неглинной. В этой «избе» изготовляли пушки мастер Яков с учениками Ваней и Васютой, а позднее с неким Федькой. Первое на Руси литое медное орудие (шестнадцатипудовая пищаль) было изготовлено мастером Яковом в апреле 1483 г. Им же отлита в 1492 г и самая древняя из дошедших до наших дней литых пушек. Длина пищали — 137,6 см (54,2 дюйма), вес — 76,12 кг (4 пуда. 26 фунтов), калибр — 6,6 см (2,6 дюйма). В настоящее время пищаль мастера Якова хранится в Военно-историческом музее артиллерии, инженерных войск и войск связи в Санкт-Петербурге.

Определенную роль в улучшении качества русских артиллерийских орудий сыграли итальянские и немецкие мастера, работавшие в конце XV — начале XVI вв. в московской Пушечной избе. Хорошо известный строитель Успенского собора «муроль» (архитектор) Аристотель Фиораванти прославился искусством лить пушки и стрелять из них. О признании артиллерийских способностей знаменитого болонца свидетельствует его участие в походе 1485 г. на Тверь, во время которого старый мастер состоял при полковом «наряде». В 1488 г. Пушечная изба сгорела, но вскоре после уничтожившего ее пожара на старом месте появились несколько новых пушечных изб, в которых возобновилось производство артиллерийских орудий. В XVI в. московский Пушечный двор превратился в большое литейное производство, где изготовляли медные и железные орудия различных типов и снаряды к ним. Пушки и ядра делали и в других городах: Владимире, Устюжне, Великом Новгороде, Пскове. Традиции пушечного производства не были забыты в этих городах и в XVII в. В 1632 г. в Новгороде «по приказу боярина и воеводы князя Юрья Яншеевича Сулешева с товарыщи» была отлита «пищаль железная с немецкого образца, весом 2 пуда 2 гривенки, ядро по кружалу в четверть гривенки, станок обит железом на Немецкое дело».

Кроме Аристотеля Фиораванти, создавшего в Москве первую крупную литейную пушечную мануфактуру, в документах той эпохи упоминаются и другие мастера пушечного дела: Петр, приехавший на Русь в 1494 г. вместе с архитектором Алевизом Фрязиным, Иоганн Иордан, командовавший рязанской артиллерией во время татарского вторжения 1521 г., еще раньше Павлин Дебосис, в 1488 г. отливший в Москве первое орудие большого калибра. В начале XVI в. при Василии III в Москве работали пушечные мастера-литейщики из Германии, Италии и Шотландии. В 1550–1560-х гг., в русской столице лил пушки иноземный мастер Каспар («Кашпир Ганусов»), о котором известно, что он был учителем Андрея Чохова. Им было изготовлено не менее 10 артиллерийских орудий, в том числе «Острая панна», аналог немецкого орудия «Sharfe Metse». Бок о бок с иностранцами работали русские мастера: Булгак Наугородов, Кондратий Михайлов, Богдан Пятой, Игнатий, Дорога Болотов, Степан Петров, Семен Дубинин, Первой Кузьмин, Логин Жихарев и др. предшественники и современники Андрея Чохова. Впервые имя этого блистательного мастера встречается в литых надписях на орудийных стволах 1570-х гг. с пояснением: «Делал Кашпиров ученик Ондрей Чохов». Он отлил несколько десятков пушек и мортир, некоторые из которых (именные «Лисица», «Троил», «Инрог», «Аспид», «Царь Ахиллес», сорокатонная «Царь-пушка», «огненная» пищаль «Егун», «Стоствольная пушка», стенобитная пушка «Соловей», серия мортир «Волк» и др.) стали шедеврами литейного дела. Известно, что над изготовлением пищали «Царь Ахиллес» под руководством Андрея Чохова работало около 60 человек. Последней из дошедших до нас работ великого пушечного мастера стала полковая медная пищаль, изготовленная им в 1629 г. Орудия, отлитые Андреем Чоховым, оказались очень долговечными, ряд из них использовался даже в годы Северной войны 1700–1721 гг.

Чохов и другие мастера, среди которых было 6 его учеников (Василий Андреев, Дружина Богданов, Богдан Молчанов, Никита Павлов, Никита Провотворов, Дружина Романов) работали на новом Пушечном литейном дворе, построенном в 1547 г. в Москве. Именно здесь было начато производство «великих» пушек, прославивших имена их создателей. Артиллерийские орудия создавались также в Устюжне Железнопольской, Новгороде, Пскове, Вологде, Великом Устюге, с XVII в. в Туле. В XVII в., по неполным данным, литьем пушек занималось 126 мастеров.

По своим характеристикам русские орудия XV–XVII вв. можно разделить на 5 основных типов:

1. Пищали — обобщенное название артиллерийских орудий, предназначенных для настильной стрельбы по живой силе и оборонительным укреплениям противника. В качестве снарядов к ним использовались не только сплошные ядра (весом до 40 кг.), но и каменный и металлический «дроб». Среди пищалей были большие орудия и малокалиберные «волконеи» (фальконеты).

2. Верховые пушки (мортиры) — короткоствольные артиллерийские орудия крупного калибра с навесной траекторией стрельбы, предназначавшиеся для разрушения крепостных сооружений и зданий, находящихся за городской стеной. В качестве снарядов к ним использовались каменные ядра.

3. Тюфяки — небольшие артиллерийские орудия, предназначенные для стрельбы металлическим и каменным дробом по живой силе противника. Сведения об их изготовлении относятся даже к началу XVII в. В этот период в арсеналах русских городов встречались тюфяки на лафетах. Так, в Старице в 1678 г. находилась «пушка тюфяк железной в станку окован железом на колесах». В некоторых крепостях вся артиллерия состояла из орудий этого типа и затинных пищалей. В описании Борисова Городка 1666 г. упоминаются стоявшие «в воротех 3 тюфяка медные дробовики».

4. «Сороки» и «органы» — малокалиберные многоствольные орудия залпового огня.

5. Затинные пищали — малокалиберные орудия, предназначенные для настильной прицельной стрельбы большими свинцовыми пулями. Имелось два типа затинных пищалей, различавшихся по способу крепления ствола. В первом случае пищаль помещалась в специальный станок. Орудия, устроенные подобным образом, упоминаются в описании псковского и торопецкого «наряда» 1678 г. (в Пскове было «147 пищалей затинных в станках», а в Торопце — 20 таких орудий). Во втором случае ствол закреплялся в ложе, наподобие ружья. Отличительной особенностью затинных пищалей второго типа являлось наличие «гака» — упора, цеплявшегося при стрельбе за крепостную стену или любой выступ для уменьшения отдачи. Отсюда происходит второе название затинной пищали — «гаковница».

В начале XVII в. в нашей стране делается попытка ввести первую классификацию артиллерийских орудий по их весу и весу снаряда. Создателем ее стал Онисим Михайлов, предложивший в своем «Уставе» разделить русские пищали и верховые пушки на несколько основных типов. Их характеристики представлены в следующей таблице:

Составитель «Устава», рекомендовавший ввести 18 типов орудий, безусловно, использовал опыт европейской артиллерии. В Испании при Карле V было введено 7 образцов орудий, во Франции — 6 (до 1650 г. в этой стране не было мортир), в Нидерландах — 4 основных калибра. Впрочем и в Европе тенденция к сокращению основных типов орудий не всегда выдерживалась. В XVII в. в Испании их было уже 50, с 20 различными калибрами.

В России первый шаг к унификации артиллерийских орудий и боеприпасов к ним был сделан в середине XVI в., когда при изготовлении их стали использоваться определенные шаблоны («кружала»).

Сохранился интересный перечень пушек и пищалей, находившихся при армии Ивана Грозного во время его похода в Ливонию в 1577 г. В этой кампании русский стенобитный и полковой «наряд» насчитывал 21 пушку и 36 пищалей, в том числе знаменитые чоховские «Инрог» (отлитая в этом же 1577 г., по-видимому, специально для Ливонского похода), «Аспид» и «Лисица». В разрядной записи не только названы все пушки и мортиры, но и сообщены их основные характеристики (вес ядра). Благодаря этому можно установить, что для некоторых типов орудий — «верхних пушек Якобовых», «полуторных» и «скорострельных» использовались единообразные по весу снаряды. Приведем весь список целиком:

«Да в тот же поход пометил государь наряду: пищаль «Орел» — ядро потретья пуда (2,5 пуда. — В. В.) и пищаль «Инрог» — ядро семьдесят гривенок (28,6 кг.), пищаль «Медведь» — ядро пуд, пищаль «Волк» — ядро пуд, пищаль «Соловей московской» — ядро пуд, пищаль «Аспид» — ядро 30 гривенок (12,3 кг), две пищали «Девки» — ядро по 20 гривенок (8,2 кг.), две пищали «Чеглик» да «Ястробец» — ядро по 15 гривенок (6,1 кг), две пищали «Кобец» да «Дермблик» ядро по 12 гривенок (4,9 кг.), две пищали «Собака» да «Лисица» — ядро по 10 гривенок (4 кг.), деветнадцеть пищалей полуторных — ядро по 6 гривенок (2,4 кг.), две пищали скорострелных с медеными ядры по гривенке (409 г.), пушка «Павлин» — ядро 13 пуд, пушка «Кольчатая» — ядро 7 пуд, пушка «Ушатая», которая цела, ядро 6 пуд, пушка «Кольчатая» новая — ядро 6 пуд, пушка «Кольчатая» старая — ядро 6 пуд, пушка «кольчатая» другая старая — ядро 6 пуд, четыре пушки верхних «Якобовых» — ядро по 6 пуд, пушка «Вильянская» ядро 4 пуда, восмь пушок «Олександровских» — ядро по пуду с четь».

Для обслуживания этого великого «наряда» помимо артиллеристов (пушкарей и пищальников) было выделено 8600 пеших и 4124 конных посошных людей (всего 12 724 человека). В годы Смоленской войны 1632–1634 г. для доставки одной пищали «Инрог» понадобилось 64 подводы, еще 10 подвод требовалось под «стан с колесы» этой великой пушки.

Неудивительно, что поход 1577 г. стал одним из самых удачных русских походов, когда были захвачены почти все города и замки Ливонии, кроме Риги и Ревеля.

В середине XVI в. русские мастера создали первые образцы артиллерийских систем залпового огня — многоствольные орудия, известные по документам того времени под названием «сорок» и «органов». Первые «сороки» появились, по-видимому, в середине XVI в., так как «сороковой» порох упоминается уже в 1555 г. Среди пушек Ермака в его знаменитом походе в Сибирь было одно такое орудие, имевшее семь стволов, калибром 18 мм (0,7 д). Стволы были соединены общим железным желобком, в который засыпался порох для воспламенения зарядов и производства одновременных выстрелов. Перевозили «сороку» Ермака на двухколесном небольшом стане. Из описания не дошедших до нас «сорок» видно, что характеристики их сильно разнились. На них устанавливалось от трех до десяти стволов, столько, сколько хотел мастер. Другой образец многоствольного оружия — «орган» — изготовляли, закрепляя на вращающемся барабане 4–6 рядов мортирок, калибром ок. 61 мм, по 4–5, а иногда и по 13 стволов в каждом ряду. По-видимому, орудием залпового огня была не дошедшая до наших дней «Стоствольная пушка», изготовленная в 1588 г. Андреем Чоховым. Описание «Стоствольной пушки» сделал участник польской интервенции в Московском государстве начала XVII в. С. Маскевич. Он видел ее «против ворот, ведущих к живому (устроенному на плавучих опорах. — В. В.) мосту» через Москва-реку. Пушка поразила автора, и он подробно описал ее, выделив из «бесчисленного множества» орудий, стоявших «на башнях, на стенах, при воротах и на земле» по всей протяженности Китай-города: «Там, между прочим, я видел одно орудие, которое заряжается сотнею пуль и столько же дает выстрелов; оно так высоко, что мне будет по плечо, а пули его с гусиные яйца». А. П. Лебедянская обнаружила упоминание об осмотре пушки в 1640 г. московскими пушкарями, отметившими наличие у орудия серьезных повреждений.

С середины XVI в. техника изготовления артиллерийских орудий несколько меняется. В Москве начинают лить первые чугунные орудия, некоторые из которых достигали огромных размеров. Так, в 1554 г. была изготовлена чугунная пушка калибром ок. 66 см (26 дюймов) и весом 19,6 т. (1200 пудов), а в 1555 г. — другая, калибром ок. 60,96 см (24 дюймов) и весом в 18 т (1020 пудов).

Русскую артиллерию того времени высоко оценивали многие современники, одним из самых примечательных стал отзыв Д. Флетчера: «Полагают, что ни один из христианских государей не имеет такого хорошего запаса военных снарядов, как русский царь, тому отчасти может служить подтверждением Оружейная Палата в Москве, где стоят в огромном количестве всякого рода пушки, все литые из меди и весьма красивые». Эрик Пальмквист, посетивший Россию в 1674 г., был удивлен хорошим состоянием русской артиллерии, в особенности наличием больших орудий, аналогов которым не было в Швеции.

Наличие собственных квалифицированных мастеров, способных изготовлять орудия разных типов и калибров, а также действия ряда пограничных государств (Литвы, Ливонии), стремившихся ограничить проникновение на Русь европейской военной технологии, вынуждали московское правительство рассчитывать на свои силы при создании новых образцов артиллерийского вооружения. Однако вывод А. В. Муравьева и А. М. Сахарова о том, что с 1505 г. «в Москву уже не приезжали иностранные мастера пушечного дела», звучит слишком категорично. Известно, что в 1550–1560-х гг. в русской столице работал иноземный мастер Кашпир Ганусов — учитель Андрея Чохова. В годы русско-шведской войны 1554–1556 гг. и Ливонской войны в русскую службу зачисляли всех выказавших такое желание артиллеристов и мастеров из числа пленных шведов и немцев. Наконец, в 1630 г., накануне Смоленской войны 1632–1634 гг., шведский король Густав II Адольф направил в Москву голландского пушечного мастера Юлиса Коета с другими специалистами, знавшими секрет отливки легких полевых орудий — принципиально нового типа артиллерийского вооружения, благодаря которому шведы одержали множество громких побед. Другой посланец Густава II Адольфа Андреас Винниус (Елисей Ульянов) начал строить тульские и каширские оружейные заводы.

В середине XVII в. в 100 городах и 4 монастырях, находившихся в ведении Пушкарскарского приказа, находилось на вооружении 2637 орудий. 2/3 из них были бронзовые, остальные — железные. В случае необходимости использовались и «урывки» — пушки и пищали, стволы которых получили повреждения (разорвались при стрельбе), но из которых еще можно было вести огонь по неприятелю. Из общего числа орудий в 2637 единиц лишь 62 не годились для боя.

Важным техническим новшеством явилось употребление калибровочно-измерительных циркулей — «кружал», нашедших широкое применение при литье пушек и ядер. Эти приспособления впервые упомянуты в грамоте, направленной в Новгород 27 ноября 1555 г., вероятно, применялись и раньше. С помощью кружал проверяли диаметры стволов и ядер, предназначенных для того или иного вида пушки с тем, чтобы зазор между ядром и каналом ствола обеспечивал скорость заряжания и надлежащую силу выстрела. C этой же целью для обмотки ядер использовали холст, картон и лен, другие уплотнительные материалы, а готовые ядра хранили в специальных «коробах» — прообразе будущих зарядных ящиков. Об использовании в артиллерийском деле подобного рода подручных материалов свидетельствуют дошедшие до нас документы. Так, во время русско-шведской войны 1554–1557 гг., накануне Выборгского похода в Новгород прислали московских пушкарей, которые должны были научить новгородских кузнецов делать «огнестрельные ядра», возможно, прообраз будущих зажигательных снарядов. Для изготовления их требовалось: «десять холстов, да триста листов бумаги добрые болшие, которая толста, да двадцать два пятька лну мягкого малого, да восмь ужищ лняных, по двадцати сажен ужищо, каковы выберут пушкари, да восмь коробок на ядра и на мешки, да осмеры возжи лычные, да двадцать гривенок свинцу, да восмь овчин». По-видимому, снаряды изготовляли, заворачивая железные ядра в несколько слоев плотной бумаги и ткани, возможно пропитанных горючим составом (смолой и серой), оплетая затем прочными льняными «ужищами».

Несмотря на появление в середине XVI в. колесных лафетов, в XVI и XVII вв. к месту сражения «великие пушки» и мортиры, их «волоки» и «станы с колесы» доставлялись на подводах либо на речных судах. Так, ранней весной 1552 г. перед началом подготовки Казанского похода в Свияжск из Нижнего Новгорода вниз по Волге осадная артиллерия русской армии была доставлена на стругах. Во время зимнего Полоцкого похода 1563 г. большие стенобитные пушки, по словам очевидца, везли волоком, по-видимому, на санях. «Первое стенобитное орудие тащили 1040 крестьян. Второе — 1000 крестьян. Третье — 900 крестьян. Последнее — 800 крестьян». Как правило, пушечные лафеты изготовляли в Москве. В источниках только один раз упоминается об изготовлении 8 «станов» под орудия в Белгороде.

Первый пороховой завод («зелейная мельница») был построен в Москве в 1494 г., однако на протяжении многих десятилетий изготовление пороха являлось обязанностью тяглого населения. Сохранилось официальное распоряжение властей, согласно которому в 1545 г. перед очередным походом на Казань, новгородцы должны были изготовить для предстоящей войны и внести в казну по пуду пороха с 20 дворов, «со всех дворов чей двор ни буди». В результате собрали необходимые 232 пуда пороха и около трехсот рублей деньгами с тех, кто предпочел откупиться от этой повинности.

В первой половине XVI в. московский Пороховой двор находился неподалеку от Пушечного двора на реке Неглинной около Успенского оврага, в «Алевизовском дворе». В то время это был крупнейший в стране центр «зелейного» производства, с большим числом работающих. Свидетельством служит летописный рассказ о произошедшем здесь в 1531 г. пожаре, во время которого погибло «болею дву сот человек» мастеров и работников. Во второй половине XVI в. крупные «зелейные дворы» работали в Пскове, Вороноче, Острове, Костроме, Коломне, Серпухове, Муроме, Боровске, Туле, Переяславле-Рязанском. Возросшие масштабы производства пороха требовали увеличения добычи селитры. Разработка почв, содержащих азотнокислый калий, была налажена на Белоозере, в Угличе, Бежецке, Костроме, Пошехонье, Дмитрове, Клину, Вологде, во владениях Строгановых в Приуралье и других районах.

В качестве боевых снарядов русские пушкари использовали каменные, железные, свинцовые, медные, позднее чугунные ядра, а также их комбинации — источники упоминают каменные ядра, «обливанные» свинцом, железные «усечки», также облитые свинцом или оловом. Широко применялся «дроб» — рубленные куски металла («дроб железный сеченный»), камни, но чаще всего — кузнечный шлак. Такие снаряды использовались для поражения живой силы противника. Железные ядра выковывались кузнецами на наковальнях, а потом обтачивались. «17 тощил железных, на чем железные ядра гладят» упоминаются в росписи орудиям и запасам, хранившимся в Новгороде даже в 1649 г. В годы Ливонской войны 1558–1583 гг. русские артиллеристы начали использовать «огнистые кули», «огненные ядра» (зажигательные снаряды), а позднее — каленые ядра. Массовое производство «огненных ядер» было налажено русскими мастерами в середине XVI в. накануне Ливонской войны. Разные способы изготовления зажигательных снарядов подробно изучены Н. Е. Бранденбургом. Первый способ достаточно прост: каменное ядро перед выстрелом покрывалось горючим составом, приготовленным из смолы и серы, а затем выстреливалось из орудия. Впоследствии технология изготовления такого рода снарядов усложнилась: полое металлическое ядро, заполненное горючими веществами, помещалось в мешок, оплетавшийся веревками, затем он осмаливался, погружался в растопленную серу, снова оплетался и снова осмаливался, а потом использовался для зажигательной стрельбы. Иногда в такое ядро вставлялись обрезки ружейных стволов, заряженные пулями для устрашения неприятеля, решившего тушить начавшийся пожар. Более простой, но достаточно эффективной была стрельба калеными ядрами. При подготовке выстрела пороховой заряд закрывался деревянным пыжом, обмазанным слоем глины в палец толщиной, а затем специальными щипцами в канал ствола опускалось раскаленное на жаровне железное ядро. Такими ядрами артиллерия польского короля Стефана Батория обстреливала в 1579 г. русские крепости Полоцк и Сокол, в 1580 г. Великие Луки, в 1581 г. Псков. Использование противником зажигательных снарядов подобного типа вызвало гневные протесты Ивана Грозного, назвавшего «лютым зверством» применение каленых ядер для обстрела русских городов. Однако новинка прижилась на Руси и вскоре московские мастера начали лить «огненные пищали» для стрельбы точно такими же ядрами. В то же время необходимо признать ошибочным упоминание некоторыми отечественными исследователями о случаях использования русскими артиллеристами в годы Ливонской войны «зажигательных бомб».

В нашей стране разрывные снаряды (пушечные гранаты) получили широкое распространение не ранее середины XVII в. Производство их стало возможно благодаря дальнейшему развитию русской металлургии. С этого времени выходят из употребления каменные ядра. В источниках сохранилось упоминание о цепных снарядах — ядрах «двойчатых на чепех», хранившихся среди других боеприпасов в апреле 1649 г. в Новгороде, по-видимому, уже достаточно давно, так как находившиеся вместе с ними «огненные ядра» пришли в полную негодность.

 

4. Ручное огнестрельное и холодное оружие

История русского ручного огнестрельного оружия начинается в конце последней четверти XV вв. Об этом свидетельствуют сообщение русского посла в Милане Георгия Перкамоты, датированное 1486 г. и находка относящихся к концу XV столетия двух древнейших образцов «ручниц», одно из ружей хранится в Ивановском краеведческом музее (длина ствола — 23 см, калибр — 3,1 см), второе — найдено в 1598 г. В. Т. Воронковым в 1958 г. на дне реки Лух (длина ствола — 24 см, калибр 2,2 см). Внешний вид этого оружия полностью опровергает предположение, высказанное Н. И. Гнатовским и П. А. Шориным о том, что к казенной части ствола первых образцов такого оружия крепился «металлический стержень, имевший то же назначение, что и современная ложа», который «при стрельбе брался под мышку».

Первые образцы ручного огнестрельного оружия, по-видимому, являлись некоторым подобием использовавшихся при обороне крепостей затинных пищалей, послуживших прообразом ружей с фитильным запалом. Тогда все они назывались «ручницами», и только позднее — самопалами и пищалями (наиболее распространенный обозначение такого рода оружия, предназначенного для стрельбы с рук имевшего уже замковые устройства), хотя термин «ручница» встречается в документах XVI и даже XVII вв.

Поскольку стволы первоначальных «ручниц» были кованными, изготовление их было доступно любому опытному кузнецу. Этим объясняется широкое распространение ручных пищалей в начале XVI в. Ими вооружались отряды пищальников, все стрельцы, большая часть конных и пеших городовых казаков, вольные казаки. «Вогненный бой» имели многие горожане и даже крестьяне, особенно на опасном южном порубежье. Таким образом, ручное огнестрельное вооружение стало непременной принадлежностью русской пехоты XVI–XVII вв.

Это оружие в довольно широких масштабах проникло также в конницу. Ряд отечественных историков (С. К Богоявленский и П. П. Епифанов) усомнились в справедливости утверждений о том, что русская конница XVI в. имела «исключительно холодное оружие», что «все достижения в личном вооружении воинов, в особенности введение огнестрельного оружия, шло мимо нее», что таким оружием она стала пользоваться лишь XVII в. Многие факты действительно свидетельствуют об обратном. Ручницами, самопалами, а в XVII в. пистолетами и карабинами, были вооружены не только конные стрельцы и казаки, но и многие помещики и их боевые холопы.

Сохранились бесспорные сведения об отрядах конных пищальников, выставлявшихся городами для участия в походах на Казанское ханство. Из 2000 пищальников, выставленных в 1545 г. Великим Новгородом, половина должна была служить в конном строю. По-видимому, на конях выступили в поход московские стрельцы, принявшие участие в сражении на Судьбищах 3–4 июля 1555 г., так как они были включены в состав рати И. В. Шереметева и Л. А. Салтыкова, предназначенной для действий в степи и состоявшей из конных полков. В 1587 г. на помощь осажденной татарами Крапивне выступили уже 5 тыс. «вогненова бою стрелцов на конях», входившие в состав армии И. В. Годунова, И. Л. Салтыкова и А. Я. Измайлова.

В разрядах, отражающих состав царской свиты во время больших походов того времени, постоянно упоминаются возглавляемые особыми головами отряды дворян «с самопалы». О существовании в русской поместной коннице отрядов, вооруженных огнестрельным оружием, свидетельствует и грамота ливенскому воеводе И. О. Полтеву 1595 г, в которой правительство предписывало ему посылать на станичную службу не только ливенских станичников, детей боярских и казаков, но и «детей боярских из городов, которые служат с пищалми по сту человек».

Вооруженные пищалями служилые люди «по отечеству» привлекались и к охране засек. Так, в 1598 г. в числе находившихся на «Черте» 1988 воинов («опричь сторожей засечных и опричь зборных людей») состояло 247 «детей же боярских конных с пищальми».

Сведения разрядных книг подтверждают сохранившиеся десятни 90-х г. XVI в.: в эти годы 294 помещика Ряжского уезда несли службу «с пищальми» под начальством шести сотников, а в Епифани вооруженных «вогненным боем» дворян оказалось 221 человек.

В писцовой книге Орловского уезда в трех станах отмечены поместья за детьми боярскими «за самопальными», а в Путивльском уезде был сформирован отряд «конных самопальников» из 502-х человек, в числе которых находилось 107 детей боярских, мелких помещиков.

Говоря о вооружении дворян и детей боярских, нельзя не упомянуть вооружение сопровождавших их боевых холопов Выступая на службу, военные слуги имели холодное и огнестрельное оружие. В то время как многие служилые люди еще пользовались саадаками и пистолетами или обходились в бою одной саблей, боевые холопы, как правило, имели пищали и карабины.

Впоследствии требования правительства к вооружению служилых людей по отечеству еще больше возросли. В ноябре 1637 г. в города Владимир, Суздаль, Юрьев-Польский, Муром, Шацк, Арзамас, Калугу, Лихвин, Белев, Болхов, Карачев, Севск, Мещовск, Перемышль, Рыльск, Путивль, Мценск и Орел пришли царские грамоты с указом воеводам обращать более пристальное внимание на вооружение служилых людей. Власти не мог не тревожить тот факт, что «многие дворяне и дети боярские ездят на бой с одними пистоли, а к пистолем карабинов и долгих пищалей не держат». Между тем, в условиях полевого сражения такое пренебрежение к качеству оружия могло иметь самые печальные последствия: «и тот короткий бой (дистанция действенного огня из пистолета не превышала 20 саженей. — В. В.) к татарскому бою без карабинов худ и короток». Поэтому правительство предписывало, чтобы те дворяне, которые выступали в поход только с пистолетами, впредь имели с собой и другое огнестрельное оружие (пищаль или карабин), чтобы «с одним пистолем однолично никаков человек в полку не был». Служилым людям, как в старину выступавшим в поход с саадаком, было рекомендовано в качестве дополнительного оружия приобрести пистолет. Оговаривалось вооружение кошевых людей (обозной прислуги). Пока правительство еще не требовало вооружать «боярских людей в кошу» огнестрельныи оружием, считая достаточным наличие у них «добрых рогатин», с которыми обозники должны были «против басурмана стоять вооружась».

Несмотря на строгие предписания, многие служилые люди продолжали игнорировать их. В 1649 г. в рязанских станах на смотр с огнестрельным оружием выходило только немногим более трети дворян и детей боярских, тогда как «вогненным боем» обладало две трети их боевых слуг. Сохранялось тревожившее правительство увлечение помещиков пистолетами, действенными лишь в ближнем бою. Эта обстоятельство было отмечено во время дворянских смотров. Учитывая сложившуюся ситуацию, правительство в январе 1643 г. вновь потребовало, чтобы выступавшие в поход служилые люди помимо пистолетов имели карабины или пищали, а помимо саадака — пистолет («а которые дворяне и дети боярские ездят на бой с одними пистоли, а к пистолем карабинов и мерных пищалей не держат, и те б к пистолем держали карабины и пищали мерные… а которые ездят с саадаки, и у тех бы к саадаком было по пистолю или по карабину»). В этой же грамоте требовалось вооружать «пищалями долгими» и «карабинами добрыми» не только тех боевых холопов, которые сопровождали господ в сражении, но и тех, которые несли обозную службу. Зачастую власти, отчаявшиеся дожидаться выполнения этих условий, начинали выдавать помещикам, особенно южных пограничных уездов, казенное оружие, лошадей, порох и свинец.

* * *

Первые образцы ружей представляли собой железный гладкостенный ствол с деревянной ложей и широким прикладом, иногда дуло ружья имело раструб. Калибр первых ручниц был очень большим из-за трудностей изготовления металлических трубок (стволов) небольшого размера и достигал 30 мм и больше. Как правило, стволы пищалей были железными, лишь одна из дошедших до нас «ручниц» имела уникальный медный ствол с затравочным отверстием в виде раковины в верхней части казны, закрывавшемся овальной крышкой на шарнире. Под дульной частью пищаль имела «гак» (упорный железный стержень), применявшийся в устройстве затинных пищалей — прообразе ручного огнестрельного оружия.

Ружья с затравкой в верхней части ствола вскоре заменили ручные пищали, у которых отверстие для воспламенения пороха делалось на боковой стороне ствола, а под ним приваривалась полка для затравочного пороха, что было удобнее и безопаснее для стрелка. Уменьшился калибр пищалей, достигнув в среднем 15–18, в XVI в. — 12,4–15 мм, а иногда и 11–13 мм. На ручницах устанавливались прицелы, как правило, в виде щитка с небольшой прорезью, однако, существовали варианты в виде двух щитков, установленных на расстоянии 1 дюйма (25,4 мм) друг от друга, в виде четырехгранной трубки и т. п.

Первоначально пороховой заряд воспламеняли раскаленным железным прутом, затем пропитанной селитрой деревянной палочкой и только потом с помощью фитиля, пропитанного селитрой и медленно тлевшего. Зажженный фитиль укрывали от противника и от сырости в специальных «фитильных трубках», изготовляемых из тонкой жести или железа, с небольшими отверстиями для притока воздуха. Порох для заряда и затравки держали в костяных или деревянных «порошницах», сделанных из большого рога. В XVI в. у стрелков появилось специальное снаряжение в виде перевязи (портупеи), называвшейся «банделерой» и носившейся надетой через левое плечо. К ней подвешивались 11 деревянных или жестяных «берендеек» с помещенными в них пороховыми зарядами. Для предохранения от сырости деревянные берендейки обтягивались кожей, выкрашенной в красный или черный цвет. На банделере также крепились рог с порохом и сумка для фитиля, пуль, пыжей, затравочника и прочих принадлежностей. В походе и перед боем вокруг банделерного ремня часто оборачивался запасной фитиль. Лучшими портупеями считались те, у которых ремни были прострочены. Такие банделеры назывались «московскими». На специальном креплении к плечевому ремню подвешивалось стальное огниво. Банделеры часто упоминаются в документах того времени в качестве необходимого стрелецкого, а затем и солдатского снаряжения. С появлением в России мушкетов перевязями с зарядцами стали снабжать лишь солдат-мушкетеров. Солдатам, вооруженным «простыми самопалами» (пищалями»), банделер не выдавали.

Использовавшийся для ружейной стрельбы порох первоначально представлял собой пороховую мякоть, состоявшую из смешанных в равной пропорции селитры, серы и угля. Позднее опытным путем было обнаружено улучшение качества этого взрывчатого вещества в случае увеличения в его составе доли селитры и уменьшения долей серы и древесного угля.

Усовершенствованным видом фитильного ружья стала ручная пищаль (самопал), снабженная фитильным замком и спуском «жагрой», представлявшем собой несложный механизм в виде рычага, на верхнем конце которого крепился фитиль, зажигавшийся перед стрельбой. Круглый кованый ствол такого ружья пропускали через прорезь ложи или прикрепляли к цевью ложи хвостовым шурупом и шпильками; на казённой части справа приваривали полку с крышкой для затравочного пороха. На ложе устанавливался замок, верхняя часть которого с закрепленным в небольшом зажиме тлеющим фитилём опускалась при нажатии на находящуюся под прикладом длинную Г-образную «жагру» и воспламеняла пороховую затравку на полке ружья. Впоследствии появились более сложные модификации фитильного замка, в которых использовались пластинчатые пружины, а затем кнопочный спуск, облегчавший производство выстрела. Однако такое устройство имело существенный недостаток — в сложных условиях боя фитили гасли от сырости и ветра, замок часто давал осечки, ночью огонь тлеющего фитиля демаскировал стрелка. Кроме того, фитильный замок был опасен в обращении. Тем не менее, из-за относительной дешевизны он использовался в России даже в XVII в. Длинными пищалями с фитильными замками были вооружены русская стрелецкая пехота и городовые казаки. Интересное описание стрелецких ружей конца XVI в. сделал Д. Флетчер. Он отметил, что «ствол их самопала не такой как у [европейского] солдатского ружья, но гладкий и прямой (несколько похожий на ствол охотничьего ружья); отделка ложа очень груба и неискусна, а самопал весьма тяжел, хотя стреляют из него очень небольшой пулей». Георг Паерле упоминал, что ложа у стрелецких пищалей была выкрашена в красный цвет. Скорострельность фитильных ружей составляла 1 выстрел в 3–4 мин. Для заряжания их применяли уже не пороховую мякоть, а зернистый порох. В качестве фитилей-жагр использовали вываренные в золе и хорошо просушенные веревки. Когда качество заготовленных фитилей вызывало нарекания, в Москву шли жалобы следующего содержания: «Да и фитиль прислан к нам не вареной веревки, да и гнилых веревок много <…> И мы велели собрать с городов котлы и золу, в чем те веревки варить и делать фитиль не мешкав, <…> а мастера говорят, кому фитиль делать, вскоре фитиль не поспеет, дни и ночи ныне студеные, вскоре фитиль не высохнет». В числе других припасов, направленных в 1639 г. в занятый донскими казаками Азов значилось и «5 пуд фитилю», крайне необходимого донцам в канун решающих боев за крепость.

Стоимость обычного фитильного ружья в 1617 г. составляла 20–22 алтына (60–66 коп.), к середине XVII в. пищали подорожали. Когда в 1646 г. на Дон отправился отряд Ж. В. Кондырева, составленный из вольных людей, на приобретение самопалов безоружным участникам этого похода выдавалось на 1 руб. 50 коп. больше, чем остальным воинам (они получали из казны соответственно 5 руб. 50 коп. и 4 руб.). По-видимому, возмещалась вся потраченная на покупку ружья сумма, так как стоимость, например, мушкета в те годы составляла 1 руб. 70 коп. Фитильный мушкет стоил дешевле. В середине XVII в. даже за границей такие ружья закупались по цене 1 руб. 23 алт. 1 деньга. П. П. Епифанов утверждает, что стоимость «гладкой» пищали в то время (1649 г.) доходила до 6 руб., «пищали винтовки», с нарезным стволом — до 8 руб., однако следует учитывать, что в данном случае исследователь использовал цены, существовавшие в далеком Енисейске, где оружие стоило дороже, чем в Европейской России. Впрочем, и в Сибири к концу XVII в. ружья подешевели и стоили 3–3,5 руб.

В XVI в. в России появились ружья и пистолеты, снабженные замком новой конструкции, так называемым «колесцовым», изобретенным в Нюрнберге (Германия) в 1515 г. На замочной доске на оси располагалось заводившееся ключом стальное колесо, при заводе сжимавшее пружину, закрепленную фиксатором. При нажатии на спуск пружина начинала вращать колесцо, оно терлось о кремень, высекая сноп искр, воспламенявших порох на полке. Полка с порохом закрывалась специальной крышкой, и в случае дождя действие колесных замков не прекращалось. Колесцовый замок заменил фитиль кремнем, положив начало системе кремневого огнестрельного оружия.

Однако новая конструкция замка не была совершенна: устройство его отличалось сложностью, стрелку требовался особый ключ для завода пружины, он быстро загрязнялся от порохового нагара, давал частые осечки. Но главным недостатком такого замка являлась высокая стоимость. Именно по этой причине пехотные ружья с колесцовым замком не получили в русской армии широкого распространения. Чаще использовались снабженные подобным механизмом карабины и пистолеты, которыми охотно вооружались кавалеристы (прежде всего несшие полковую службу дворяне и дети боярские), оценившие главное достоинство оружия, не требовавшего заботы о фитиле. Все это привело к тому, что колесцовый и фитильный замки продолжали существовать одновременно. В 1678 г. в псковских арсеналах находилось 377 обычных фитильных карабинов «с русскими и с шкотцкими замки», большое количество фитильных мушкетов и стволов к ним, а также: «115 карабинов колесных, 60 стволов карабинных, 125 пар пистолей колесных, 7 пар пистолей русских, 9 пар пистолей шкотцких, 35 пистолей шкотцких и русских и колесных, 9 пар пистолных стволов» и даже (!) «10 пищалей затинных колесных» — уникальное упоминание о малокалиберных крепостных орудиях, оборудованных колесцовыми замками.

Пытаясь устранить недостатки нового замка, оружейники шли на изготовление ружей с комбинированным колесцовым и фитильным замком двойного действия. Однако, на практике такие конструктивные решения лишь усложняли механизм карабина или пистолета, поэтому широкого распространения они не получили.

Дальнейшее усовершенствование ручного огнестрельного оружия привело к замене фитильного и колесцового замков новой конструкцией — ударно-кременевым замком. Он появился в Европе около 1500 г. В России известен со второй половины XVI в., но широкое применение получил только с XVII в., особенно после того, как был сконструирован французский батарейный замок, в котором широкая нижняя часть огнива заменила неудобную крышку над полкой. В России в первой половине XVII в. ударно-кремниевые замки носили название «голландских» и «шкотских». Скорострельность ружья с ударно-кремниевым замком возросла, по сравнению с ружьем, снабженным фитильным замком, почти в два раза и составила 1 выстрел в 2 минуты.

Русские мастера-оружейники, используя опыт восточных и западных коллег, не слепо копировали попадавшие им в руки образцы, а вносили в устройство фитильных замков важные новшества. Если в ружьях европейских стран курок при производстве выстрела двигался от дула к казне, то в русском — от казны к дулу, что представляло большее удобство для стрелка. Пищали и пистолеты с кремневым механизмом русского типа выпускались уже в начале XVII столетия.

В XVI в. в России широкое распространение получают образцы ручного огнестрельного оружия с укороченным стволом — карабины («недомерки», «завесные пищали») и пистолеты, среди которых встречались даже нарезные. В XVII в. карабинами и пистолетами были вооружены не только многие дети боярские, оценившие достоинства огнестрельного оружия этого типа, но и рейтары, драгуны, а впоследствии копейщики и гусары.

В середине XVII в. стоимость закупавшихся за границей карабинов и пистолетов превышала стоимость мушкетов и составляла 4 руб. 30 алт. за карабин и 7 руб. 2 алт. за пару пистолетов. Производство их было налажено и в России. Только оружейники московского «Бархатного двора» с 1614 по 1652 г. изготовили 695 рейтарских карабинов и 2351 пару пистолетов.

Солдаты полков нового строя вооружались мушкетами, имевшими в середине XVII в., как правило, 8-й (20 мм) и 10-й (19,25 мм) калибр ствола. Русские мушкеты отличались характерной особенностью — наличием деревянных шомполов, лишь у капралов «забойники» (русское название шомпола) были железными. Калибр русских мушкетов был меньше, чем у привозных ружей. В 1653 г. в Яблонове у майора Владимира Фонвизина оказалось 12 «пулечных медных фурм», которые «пригодились только к старым голландским мушкетам, а русского дела к мушкетам те фурмы не годятся, велики». Тем не менее, все эти фурмы были розданы по находившимся под Яблоновым 4 полкам,»а дано по 3 фурмы на полк». Стоимость мушкета в середине XVII в. доходила до 1 руб. 70 коп. Мушкетные стволы стоили 20 алтын (60 коп.) за штуку, а замки «русского дела» к ним — 5 алтын (15 коп.). При стрельбе ружье данного типа было трудно держать на весу, поэтому стрелки, имевшие мушкеты, пользовались «костылями» (вилкообразными подсошками), втыкавшимися в землю и служившими подставкой, на которую перед выстрелом клали заряженное ружье. «Костыль» имел ременную петлю («малый темляк»), размеры которого подбирались индивидуально, «как солдату лутчи и угожее покажется». С помощью темляка, при заряжании мушкета и в движении, стрелок вешал подсошек на левую руку. В походе мушкеты перевозили на подводах, по 50–60 ружей на каждой. Несмотря на все усилия правительства, наладившего производство мушкетов на тульских заводах и большими партиями закупавшего ружья за границей, их все равно не хватало. В первую очередь мушкетами обеспечивались стрельцы и солдаты, для чего, порой, крупнокалиберные ружья в принудительном порядке изымались у служилых людей других разрядов, вплоть до детей боярских, которым они выдавались из казны. Так в 1651 г. у сына боярского Демьяна Постникова отобрали мушкет, а взамен выдали пищаль.

Как и стрельцы, солдаты имели банделеры (перевязи), с крепившимися на них 11 «берендейками» (зарядцами), лучшими из которых считались выточенные из дерева. В одном из зарядцев хранился затравочный порох. Он был более мелким (чтобы не засорилось запальное отверстие у мушкета), зачастую его смешивали с горячей серой. Ширина перевязи достигала 3–4 пальцев. В числе необходимых мушкетеру, принадлежностей значились: деревянный или железный «забойник» (шомпол), «затравочник» (шило для прочисти затравочного отверстия), «разрядник» (вывертка) для шомпола, «трещетка» или «вывертка» (большая или малая отвертки). В особом кожаном мешке, крепившемся к банделере, хранились пули, пыжи и сало, 3–4 «куса» фитиля «длиною шти или седми пядей» каждый, а также небольшую флягу с маслом для смазки мушкета.

* * *

Изменилось и холодное оружие, так как развитие военной техники и появление новых тактических приемов вынуждало мастеров-оружейников учитывать эти обстоятельства в своей работе. Усовершенствовалось, став более единообразным, оружие не только пехоты, но и конницы. В конце XVI и особенно в XVII в., наряду с сохранением популярных на Руси восточных (турецких и персидских) образцов холодного вооружения, постепенно начал использоваться опыт европейских производителей «белого» оружия.

Десятни — списки дворян и их военных слуг, составляемые на периодических разборных смотрах, дают наглядное представление о вооружении русской конницы XVI в. Здесь сохранились старые образцы оружия и доспехов, известные в предшествующее время, но появилось также много нового.

На протяжении всего изучаемого периода широкое распространение в русском войске имел лук с налучником и колчан со стрелами — саадак, остававшийся общепринятым оружием поместной конницы XV–XVI, а отчасти и XVII в. Повествуя о «свойстве и могуществе русских в военных делах», Ричард Ченслер писал, что русские «всадники — все стрелки из лука, и луки их подобны турецким». Александр Гваньини, перечисляя оружие московитов, далеко неслучайно начинает с упоминания лука и колчана со стрелами. По свидетельству Георга Паерле, луками и стрелами, наряду с ружьями, были вооружены конные московские стрельцы, присутствовавшие на встрече польских послов Лжедмитрием I в мае 1606 г. Саадаки у стрельцов были приторочены на одной стороне седла, а ружья на другой.

В описании сражений середины XVI в., часто упоминается о действиях русских лучников, часто весьма эффективных. Так, в 1541 г. при попытке прорваться за Оку татарской армии, она была встречена русским Передовым полком, воины которого «учали стрелять многими стрелами, и полетеша стрелы, аки дождь». Крымский «царь» пытался сбить лучников с переправы орудийным и ружейным огнем, но не преуспел в этом; вскоре на помощь Передовому полку подоспели подкрепления и крымцам пришлось отступить. Дальность полета стрелы служила мерой измерения расстояния между противниками. Так, в 1552 г. при взятии Казани прорывавшиеся из города последние защитники татарской столицы двигались вдоль русских шанцев по берегу реки Казанки на расстоянии от них «аки три перестрелы лучных». Дистанцию «перестрела лучного» использовали и в крепостном строительстве: расстояние от одной башни до другой не должно было превышать полета стрелы. Это было связано с необходимостью держать под контролем все прясло — участок стены между двумя соседними башнями. Сотнями и тысячами стрел противники поражали друг друга в полевых сражениях, при штурме и обороне крепостей, засечных линий, «перелазов» (переправ). Поражающее действие этого вида метательного оружия было велико — метко пущенные стрелы пробивали доспехи, несли гибель и увечье попавшим под обстрел воинам, разили их коней. Достаточно привести самый известный пример такого рода: 27 апреля (6 марта) 1609 г. в бою под Москвой русским лучником был тяжело ранен польский военачальник гетман Роман Ружинский, командовавший армией Лжедмитрия II. Стрела попала ему в бок, уйдя так глубоко в рану, что ее наконечник оказался в области поясницы.

В бою русские стрелки из лука использовали чаще всего бронебойные наконечники с узким граненым жалом, иногда двушипные и двурогие наконечники, предназначенные для поражения бездоспешных воинов и их коней — шипы мешали выдернуть стрелу из тела, рога расширяли рану. Длина стрел составляла от 75 до 90 см, толщина — от 7 до 10 мм. Использовалось оперение из двух перьев, длина его не превышала 15 см. Во время боя ничто не должно было мешать стрельбе, поэтому снаряжение заранее подгонялось. Как правило, колчан со стрелами помещался под правой рукой всадника, а лук в налучнике — на его левом боку. Конский убор — узды, седла, стремена, повод — также был приспособлен для ведения лучного боя. С. Герберштейн, отмечая эту особенность, писал, что у русских коней «узда самая легкая; затем седла приспособлены у них с таким расчетом, что всадники могут без всякого труда поворачиваться во все стороны и натягивать лук».

Меткий лучный бой не раз выручал русских воинов. В 1472 г., взяв пограничную крепость Алексин, хан Ахмед «вборзе» повел свое войско дальше на Русь, но не смог переправиться через Оку, где ему противостоял лишь небольшой московский отряд. Русские воины, прикрывавшие «перелазы», потратили все стрелы, но остановили врага, продержавшись до подхода подкреплений.

Значение «лучного боя» уменьшилось лишь в XVII в., хотя лучники сохранили свое боевое значение. Правительство подтверждало этот факт на практике: в составе русской армии находился особый Саадашный полк, расквартированный в районе Арзамаса. Даже в конце XVII в. в Москве еще работали «лучного дела мастера»: Алексей Кондратьев, Савва и Емельян Деревягины, Максим Федоров и др.

Оружием ближнего рукопашного боя с конца XV в. становится сабля, распространенная среди воинов поместной конницы, хотя говорить о полном господстве этого оружия в данный период не приходится. Еще Сигизмунд Герберштейн писал, что «саблю употребляют более знатные и богатые». Позднее Павел Иовий Новокомский, со слов московского посла Дмитрия Герасимова, писал, что «конница их (русских. — В. В.) ведет борьбу заостренными копьями, железными булавами и стрелами; только немногие имеют сабли». По-видимому, использование других видов холодного оружия объяснялось дороговизной хороших булатных клинков. В середине и второй половине XVI в. сабли становятся самым распространенным оружием в русской дворянской коннице, ими наряду с пищалями и бердышами вооружаются стрельцы. Однако преобладание сабли в вооружении московского всадника продержалось лишь до середины XVII в., когда служилые люди начинают отдавать предпочтение огнестрельному оружию — карабинам и пистолетам. Как отмечалось выше, в 1645 г. среди воинов полка воеводы Д. П. Львова из 665 помещиков лишь 87 человек имели сабли, хотя пистолеты были у 425 дворян и детей боярских.

В эпоху, предшествующую появлению огнестрельного оружия, сабли были распространены в большей степени. В Московском княжестве процесс перехода от прямого клинка к сабле начался в XIV в., воины южных русских княжеств стали использовать это оружие гораздо раньше. Сабли XIII–XIV вв. достигали в длину 110–119 см при ширине лезвия в 3,5 см и выгибе полосы в 6,5–9 см. Позднее длина сабельного клинка уменьшается, но изгиб лезвия остается достаточно большим — до 9 см. В XV–XVII вв. на Руси использовали в основном булатные сабли восточного (турецкого и персидского) образца с несколько искривленным лезвием. При этом конные воины предпочитали иметь на вооружении легкие сабли персидского типа, а стрельцам выдавались более тяжелые и широкие сабли турецкого образца. Рукоять сабли делалась в виде креста для защиты руки и снабжалась у крестовины огнивом — продольной металлической полоской, призванной задерживать скользящее вниз по сабельной полосе неприятельское оружие.

На вооружении русской армии были в основном сабли русской работы, так как полоса привозной булатной персидской стали стоила очень дорого (3–4 руб.), почти равняясь годовому денежному окладу новика 3-й статьи (5 руб.). Восточная сабля в сборе обходилась уже в 5–6 руб. Сабельная полоса русской (тульской) работы даже в середине XVII в. стоила не более 20 алтын (60 коп.).

Основная масса русских служилых людей была вооружена саблями московского производства, которые изготовлялись по лучшим иностранным образцам. Клинки выковывались мастерами «на литовское дело», «на польское дело», «на угорское дело» и «на черкасское дело». Русские воины носили сабли не на перевязи, а на поясе.

Говоря о характерных особенностях сабель, использовавшихся московскими воинами, следует указать на ошибочное утверждение П. П. Епифанова о якобы имевшей место однотипности русских сабель того времени. При этом, опровергая собственное утверждение, историк пишет о существенном различии их конструкций, так как «одни имели крестовины лопастями, другие — с шариками, у одних была «елмань» (расширение в нижней части клинка), а у других ее не было».

Сабля оставалась основным оружием конного ратника до конца 30-х гг. XVII в., когда правительство начало требовать от помещиков вооружения «вогненным боем»: пистолетами, карабинами, пищалями. Однако и позднее многие служилые люди продолжали пользоваться саблей, в качестве основного оружия.

В более раннюю эпоху сабля господствовала в арсенале русских служилых людей. В середине XVI в. этим видом клинкового оружия были вооружены все без исключения из 288 человек коломенских дворян и детей боярских, 100 человек ряшан, в том числе «новики», только зачисленные на службу. Сабли имели все сопровождавшие их в походе вооруженные слуги; лишь несколько холопов выступали на смотры и в походы с копьями. На миниатюрах русских рукописных книг изографы всегда изображали московских всадников с саблями, имевшими очень простую прямую крестовину.

Данные сохранившихся верстальных и разборных «десятен» того времени позволяют согласиться с выводом М. М. Денисовой и П. П. Епифанова о том, что русская конница XVI в. была отнюдь не разношерстной и пестрой, плохо вооруженной толпой, а войском, оснащенным по требованию правительства более или менее единообразным оружием преимущественно русского производства.

Другие виды клинкового оружия — палаши и кончары — встречались в России редко, как правило, они доставлялись из-за границы и стоили дороже сабель. Некоторые из сохранившихся палашей представляют собой шедевры оружейного искусства. Например, палаш кн. М. В. Скопина-Шуйского с обоюдоострым клинком, длиной 86 см, позолоченной рукоятью, крестовина которой украшена драгоценными камнями, ножнами, покрытыми красным бархатом.

В XVII в. в полках «нового строя появляются шпаги как уставное оружие солдат, рейтар, копейщиков и драгун, хотя в документах середины XVII в. отмечено, что шпагами были вооружены и московские стрельцы. Русская шпага имела широкий, но короткий, прямой и плоский клинок. Качество этого оружия, по-видимому, было не очень хорошим. Во время русско-польской войны 1632–1634 гг. армия Шеина, уходя из-под Смоленская, оставила в лагере, среди пришедшего в негодность оружия и снаряжения «2944 шпаги худых и ломаных, и обломков шпажных». Формирование в конце 1630-х гг. новых солдатских и драгунских полков потребовало от правительства принять надлежащие меры по их вооружению. Недостающее пришлось закупать за границей. В 1640 г. там было приобретено 12 578 шпаг с ножнами. Делали их и русские оружейники. В 1668 г. изготовлявшиеся на тульских заводах П. Марселиса шпаги («с крыжами и с ножнами») обходились казне в 20 алтын (60 коп.) за каждую. Иногда, в качестве «бокового оружия» солдаты использовали не только шпагу, но и саблю.

Усиление защитного доспеха повлекло за собой трансформацию русского копья в пику. В XVI в. московские воины продолжали применять копья с длинным древком и железным наконечником, рогатины (копье с длинным и широким наконечником, под которым находились две перекладины, предохранявшие оружие от глубокого проникновения в рану) и «совни» — вариант рогатины с секировидным, изогнутым лезвием вместо копейного наконечника. Обычные копья постепенно вышли из употребления уже в XV в… Последним большим сражением, в котором приняли участие копейщики, стала битва 1455 г. под Старой Руссой между московской и новгородской ратями. Копье заменили пикой, «списой» (спицей) — разновидностью этого колющего оружия, с узким граненым наконечником-жалом. Пики двух видов — «малые» и «долгие» — использовали солдаты «полков нового строя» для рукопашного боя. В 1678 г. в Пскове на Казенном дворе находилось «440 спис долгих» и 1300 более коротких «полуспис». Древко этого оружия изготовлялось из ясеня и только в крайнем случае из ели. Верхнюю часть «спис» оковывали. О том, как это требовалось делать, сообщил Вальгаузен: «А окову на пиках быти с конца полосами железными двум, по меншей мере, пяти пядей длиною быть, чтобы ни конным, ни пешим копья не мочно пересечь, и что полосы длиннее, то копье крепчае и надежнее копейщику». Лучшими считались копья, древко которых было в палец шириной.

На вооружении конницы в качестве дополнительного вооружения оставались и метательные дроты — сулицы. Как об оружии русской кавалерии о них упоминал Александр Гваньини, отметивший, что короткие дротики московитов непохожи на венгерские и польские.

В качестве боевого оружия продолжали использовать железные кистени в виде гирьки с шипами, прикрепленными цепными звеньями к рукояти, буздыганы (булава, у которой навершие («яблоко») усажено гвоздями), длинные продолговатые кинжалы в ножнах, описанные Сигизмундом Герберштейном: «продолговатые кинжалы, висящие наподобие ножей, спрятаны у них в ножнах до такой степени глубоко, что с трудом можно коснуться до верхней части рукояти или схватить ее в случае надобности». Усиление защитной брони воинов вызвало к жизни чекан или клевец — в виде железного или медного молота с рукоятью до 60 см; удар острым бойком обуха пробивал панцирь или любой другой вид защитного доспеха. Шестоперы («пернатки») на железной рукояти длиной до 60 см представляли собой «начальнический жезл», который возили перед воеводами в походе.

Холодным оружием пехоты служили бердыш и тяжелая сабля турецкого типа, которые с середины XVI в. являлись уставным оружием стрельцов. Бердыш представлял собой вид топора с лезвием полумесяцем, который через сделанные на обухе отверстия небольшими гвоздями крепился к длинной, в рост человека, рукояти (ратовищу). Нижняя часть лезвия заканчивалась небольшой «косицей», которая с помощью гвоздей крепилась к ратовищу; затем место крепления стягивалось прочным ремешком. Первые бердыши имели остро отточенную верхнюю часть лезвия, превращавшую это оружие не только в рубящее, но и колющее. На нижний конец древка насаживалось железное копьецо для втыкания бердыша в землю при стрельбе из ружья, для которого он служил подсошком. Бердыш — отечественное изобретение, изготовляли его только в России. При этом кузнецы, которым поручалось выковывать такие секиры, руководствовались эталонными образцами, присылавшимися из Москвы. Лезвия боевых бердышей достигали в длину от 23,5 см в XV–XVI вв., до 60–80 см в XVI–XVII вв. Их использовали не только стрельцы, но и военнослужащие полков «нового строя», а также драгуны, сражавшиеся в пешем строю. Стоимость бердышей, изготовлявшихся в середине XVII в. на заводах Петра Марселиса под Тулой, составляла 5 алтын (15 коп.) за штуку.

В народной среде были широко распространены простейшие, но надежные образцы оружия ударного типа — дубина и ее вариант «ослоп» — тяжелая деревянная палица, обитая на толстом конце железом или утыканная гвоздями.

* * *

Характерной особенностью развития доспехов XV–XVII в. явилось почти полное исчезновение щитов и широкое распространение булатных доспехов, часто очень высокого качества. Такими доспехами дорожили, передавая их по наследству от отца к сыну. Показательны в этом отношении слова князя Андрея Михайловича Курбского, трижды раненного, но вышедшего живым из жестокой сечи под Казанью, благодаря «збройке» праотеческой, «зело крепкой». Русские служилые люди прекрасно осознавали ценность хороших доспехов. Об этом свидетельствует получившая широкое распространение в XVI в. практика обмена панцирями и байданами между дворянами, которым предстояло выступить в поход, и теми, кто не участвовал в нем. Среди заимщиков защитного вооружения встречались очень знатные люди. Так, собираясь на войну Ф. М. Нагой занял у князя А. И. Стародубского три панциря и 6 шеломов, Д. Г. Плещеев — у князя С. Шестунова семь лошадей и панцирь, в другом случае уступив свой «пансырь меделянский» А. Д. Басманову.

Головы служилых людей предохраняли «шеломы» или русские «шишаки», с характерными плавными контурами и высоким навершием («шишом»), а также «мисюрки», состоявшие из небольшого металлического назатыльника с крепившейся к нему кольчужной сеткой. Воеводским шлемом являлась «ерихонка», сделанная в виде «железной шапки» с «наушами» (металлическими бляхами, прикрывавшими уши), козырьком и защитной стрелкой. Небогатые дети боярские из городов и их холопы использовали «бумажные шапки», стеганные на пеньке или вате и покрытые бархатом, атласом или сукном. Между покрытием и подкладкой нашивались металлические пластинки. Такие «шапки», как правило, изготовлялись в виде ерихонок.

Среди русских шлемов «науши» изготовлялись только у ерихонок и «бумажных шапок». Обычные шишаки и мисюрки имели «бармицы» — кольчужные сетки, закрывавшие лоб, щеки и затылок бойца. Среди боевых наголовий того времени встречаются восточные образцы. Гораздо реже употреблялись европейские шлемы. Из 92 «железных шапок», имевшихся в 1599 г. у Бориса Федоровича Годунова, 68 было московской работы, 20 — восточных и только 4 — литовских.

Средняя стоимость шлема составляла 1 руб. Как правило, именно в эту сумму оценивалось наличие боевого наголовья на дворянских смотрах XVI в.

С улучшением техники изготовления кольчатых доспехов они становились более прочными и легкими в сравнении с применявшимися русскими воинами в предшествующих столетиях. С XIV в. в Московском княжестве большое распространение получил чешуйчатый доспех — особый вариант защитной одежды, изготовляемый из металлических пластин квадратной или прямоугольной формы, размером 6 х 4 или 6 х 6 см. Эти пластины в верхней своей части имели 5–6 небольших отверстий, служащих для их крепления к кожаной или тканевой основе при помощи шнуровки или заклепок. Каждый новый ряд пластин-чешуек накладывался поверх нижнего ряда, наподобие рыбьей чешуи, что и дало название доспеху. Но и в XVI в. многие воины продолжали использовать железные кольчуги из округлых колец; байданы и полубайданы из крупных и плоских колец без воротников, с разрезами на груди воины надевали через головы. Шагом вперед стало появление на Руси «пансырей», изготовлявшихся из более мелких и тонких «плосковатых» колец, что делало их в два раза легче кольчуг. Широкое распространение такого рода доспехов получило отражение и в документах. В 1486 г. в Милане московский посол Георгий Перкамота сообщал, что русские воины «пользуются легкими панцирями», добавляя, в качестве разъяснения, что они напоминают защитное одеяние мамелюков. С середины XVI в. появились смешанные кольчато-пластинчатые доспехи — юшманы, панцири которые на груди и спине среди колец имели два или три ряда металлических пластин в количестве 6–8 штук; пластины устанавливались и на боковых частях юшмана. С этими доспехами были схожи бахтерцы, у которых кольчужное прикрытие усиливалось за счет вплетения в кольца железных пластин на груди и спине. В бахтерце царя Михаила Федоровича грудь защищена 5 рядами небольших пластин, по 100 штук в каждом ряду. Вслед за юшманами и бахтерцами являются зерцала — соединенные ремнями и кольцами металлические пластины, надевавшиеся поверх кольчуги. Для защиты русские ратники использовали также железные бутурлыки (наножники) и наручи (налокотники). По свидетельству Р. Ченслера, у наиболее знатных людей доспехи были покрыты бархатом или золотой парчой (возможно, он имел в виду так называемые «тегиляи тонкие»).

По письменным источникам, в конце XVI–XVII вв. наиболее распространенным видом доспеха оставался панцирь, поверх которого иногда надевали «приволоку бархатную», реже встречаются зерцала, кольчуги и юшманы. В составленном в 1610–1611 гг. руководстве для королевича Владислава, среди хранящихся в Оружейной палате предметов воинского снаряжения названы «зброи, латы, и бехтерцы, зерцалы, и юшманы, и колчюги, и пансыри, шапки булатные и шеломы» — почти полный набор известных тогда на Руси доспехов и боевых наголовий.

Боевым защитным доспехом городовых детей боярских «малых статей» и военных слуг чаще всего были ватные «тегиляи». «Некоторые, — отмечал Герберштейн, — носят платье, подбитое ватой; для защиты от всяких ударов». Тегиляи были двух видов — толстые или тонкие (нестеганные). Наиболее часто употреблявшийся толстый тегиляй представлял собой стеганый кафтан чуть ниже колен, с закрывавшим шею высоким воротником («козырем») и рукавами по локоть, иногда с покрытием из «бархата цветного», с меховой опушкой, а чаще всего из сукна или грубого холста, но почти всегда с металлическими пластинами и большими фрагментами кольчужных сеток, вшивавшимися между слоями стеганой ткани.

Тегиляи обеспечивали довольно надежную защиту: изготовленные из прочной ткани, с набитой внутри ватой, оческами конопли или льна, они были так плотно сшиты, что их едва ли возможно было прострелить, особенно стрелой. Однако, с точки зрения властей, использование воинами тегиляев было нежелательным уже в XVI в. Правительство старалось заставить дворян и детей боярских приобрести более надежные доспехи, вводя для этого материальные стимулы. Так, по Уложению 1556 г. за каждого боевого холопа в полном доспехе служилый человек получал 2 руб., а за холопа в тегиляе — всего 1 руб. Тонкие тегиляи предназначались, по-видимому, для ношения поверх металлических доспехов. Именно такой кафтан был на князе Горчакове, прибывшем в 1556 г. на серпуховской смотр в полном доспехе и надетым на него тегиляем бархатным. Меховой тонкий тегиляй (с горностаем) имел помещик Есипов, находившийся в 1555 г. на службе в Свияжске.

Самым примитивным видом защитного прикрытия был куяк, который использовали в основном малоимущие дворяне и дети боярские. Он представлял собой кафтан из плотной материи, на который нашивались металлические пластинки и бляхи. В источниках упоминаются и куяки кольчатые, с нашитыми на кафтан металлическими кольцами, возможно фрагментами кольчуг.

Защитное вооружение было достаточно дорогим: в XVI в. «полный доспех» (панцирь, наручи и налокотники) стоил 4 руб. 50 коп., шлем — 1 руб. В связи с этим не все конники имели предохранительные доспехи, некоторым оскудевшим помещикам приходилось воевать без тегиляя или куяка, «на коне в саадаке и в сабле», но, начиная с середины XVI в., такое вооружение считалось среди старших начальников московской рати недостаточным для участия в боевых действиях.

Военнослужащие конных полков «нового строя» (солдаты, рейтары и драгуны) имели в качестве уставного защитного вооружения единообразные стальные латы в виде «досок» к поясу которых с помощью железных крюков крепились пластинчатые (у рейтар) или чешуйчатые (у солдат) полки, защищавшие живот воина. Солдатские латы отличались от рейтарских также формой пол. На них не было характерного выреза, облегчавшего кавалеристу посадку в седле.

Дополняли эти доспехи стальные ожерелья (ошейники), оплечники и «железные шапки» (шишаки), имевшие низкий гребень, прямые и узкие поля, позволявшие без особых помех брать на плечо мушкет, целиться и стрелять из него. Объясняя необходимость ношения мушкетерами шишаков, Вальгаузен писал, что они защищают солдата «не одно что от посеку, но и на приступах от камения и от горячей воды и от иных мер»«. Такие шлемы должны были иметь «у наушков завяски, чем тот шишак под бородою привязывати, чтобы шишак з головы не спал». Рейтарские шишаки имели чешуйчатые наушники. Полные латы требовались копейщикам (пикинерам). Однако их старались изготовлять нетяжелыми, чтобы не обременять солдат. Пикинерам также выдавали шлемы «от посеку, и от камени, и от стрелы, и от иных не згод».

Солдатские латы вводятся в России при учреждении полков «нового строя» накануне русско-польской войны 1632–1634 гг. Уходя в феврале 1634 г. из-под Смоленска, русские воины оставили в своем лагере среди прочей амуниции «60 ожерелков целых; 517 лат с полами; 1054 латы без пол; 1317 шапок железных порченых; 1270 ожерелков худых». Первоначально все средства защиты служилых людей «нового строя» закупались за границей, но вскоре «латы рейтарские с шишаки» стали изготовлять на тульско-каширских заводах. Стоимость лат и шишаков, изготовленных на предприятиях Петра Марселиса, составляла в середине XVII в. 2 руб.

 

5. Снабжение армии, содержание военнослужащих

Создавая поместное войско, наделенное земельными дачами, правительство в какой-то степени обеспечило содержание служилых людей. В походы они обязаны были подниматься за свой счет, заранее позаботившись о подготовке снаряжения и провианта («домовых запасов»). Ситуация резко изменилась после появления в составе русской армии «служилых людей по прибору», получавших из казны, помимо небольших земельных дач, кормовое, хлебное и вещевое жалованье. Содержание многочисленного войска увеличило расходы государства. В XVI в. правительство вынуждено было ввести дополнительные подати с тяглого населения, собираемые в казну на военные нужды: «стрелецкие деньги» — шедшие на содержание стрельцов, «ямчужные деньги», предназначенные для организации производства боеприпасов («ямчуг» — селитра) и «полоняничные деньги», составлявшие специальный фонд из которого выплачивался выкуп за пленных.

Русские помещики «со всей своею службой» (воеными слугами, лошадьми, оружием и припасами) выступали в поход за счет доходов с вотчин и поместий. Сигизмунд Герберштейн дал подробное описание организации походного быта московских воинов, подчеркнув их непритязательность и привычку стойко переносить трудности и лишения походной жизни. Каждый из ратников имел «в мешке, длиною в две или три пяди, толченое просо, потом восемь или десять фунтов соленой свинины; есть у них в мешке и соль, и притом, если он богат, смешанная с перцем. Кроме того, каждый носит с собою топор, огниво, котлы, или медный горшок, чтобы, если он случайно попадет туда, где не найдет ни плодов, ни чесноку, ни луку или дичи, иметь возможность развести там огонь, наполнить горшок водою, бросить в него полную ложку проса, прибавить соли и варить; довольствуясь [такой скудной] пищей, живут и господин и рабы <…> Точно так же, если у московита есть плоды, чеснок или лук, то они легко могут обойтись без всего другого».

Положение в снабжении походных ратей мало изменилось даже в конце XVI в. Вслед за своими предшественниками проблемой снабжения русской армии заинтересовался Д. Флетчер. Его записки содержат информацию, существенно дополняющую сведения Герберштейна. «Что касается до съестных припасов, — писал Флетчер, — то царь не дает никакого продовольствия ни начальникам, ни нижним чинам, и ничего никому не отпускает, кроме как иногда некоторого количества хлеба, и то на их же деньги. Каждый обязан иметь с собою провианта на четыре месяца и в случае недостатка может приказать, чтобы добавочные припасы были ему привезены в лагерь от того, кто обрабатывает его землю, или из другого места. <…> В поход они, обыкновенно, берут сушеный хлеб (называемый сухарями) и несколько муки, которую мешают с водою и таким образом делают небольшой комок теста, что называют толокном, и едят сырое вместо хлеба. Из мясного употребляют они в пищу ветчину, или другое сушеное мясо, или рыбу, приготовленные на манер голландский».

Денежное жалованье получали лишь дворяне и дети боярские, служившие полковую службу. Мелкопоместные дворяне (оклад в 20 четвертей) зачислялись в «городовую» (осадную службу), выполнявшуюся в пешем строю, и денежного жалованья не получали. Флетчер именует полковых помещиков «окладными» или «царскими» телохранителями и пишет, что «эти 15 000 всадников разделяются на три разряда или степени, отличные одна от другой как по значению, так и жалованью. Первый разряд составляют так называемые дворяне большие, или полк главных окладных, из коих одни получают сто, другие восемьдесят рублей в год, и не один менее семидесяти. Второй разряд составляют середние дворяне, или вторые по количеству их оклада. Дворянам этого разряда уплачивается по шестидесяти или пятидесяти рублей в год, и никому менее сорока. К третьему или низшему разряду принадлежат дети боярские, самые последние по окладу. Из них те, коим дается небольшое жалованье, получают тридцать рублей в год, а другие только двадцать пять или двадцать, но никто менее двенадцати. Половина жалованья выдается им в Москве, другую же получают они в поле от главного военачальника, если бывают в походе и участвуют в военных действиях. Сумма всего, выдаваемого им, годового жалованья, когда оно уплачивается им вполне, простирается до 55 000 рублей».

Обеспечение службы воинов Государева полка и городовых полков сильно разнилось. Если средний размер владений служилого человека, записанного в Боярскую книгу, был равен 324 четвертям земли, то дети боярские, числившиеся в Каширской десятне, имели в среднем только 165 четвертей земли. Денежный оклад также разнился. В Государевом полку минимальный оклад приходился на 25 статью и составлял 6 руб., тогда как служилые люди 11 статьи получали по 50 руб. (данных о жалованье воинов других статей не сохранилось). В городовых полках денежное жалованье выплачивалось в пределах от 4 до 14 руб.

Разница в обеспечении службы людей «московского чина» и городовых детей боярских сохранилась и в XVII в..

По росписи 1616 г. бояре и окольничие получали денежного жалованья от 700 руб. (боярин князь Федор Юрьевич Мстиславский) до 300 руб. (боярин Петр Петрович Головин). Поместный оклад у бояр, как правило, составлял 1000 четвертей земли. Из придворных чинов самый большой денежный оклад — 300 руб. — получал кравчий Михаил Михайлович Салтыков, самый меньший — 150 руб. — постельничий Константин Иванович Михалков. Интересно, что думный дворянин Кузьма Минин получал из казны 200 руб. жалованья (поместным окладом он был не верстан), тогда как другой думный дворянин Гаврила Григорьевич Пушкин был пожалован окладом всего в 120 руб. Стольники получали от 200 до 90 руб., стряпчие с платьем от 65 до 15 руб., московские дворяне от 210 до 10 руб. — таким окладом был наделен Роман Андреевич Вельяминов (поместный оклад Вельяминова составил 400 четвертей земли). Жильцы получали денежного жалованья по 10 руб., поместного 400–300 четвертей, городовые дети боярские — 10 руб. и 300–50 четвертей земли, новокрещены и татары — 8 руб. и 300–40 четвертей земли, поместные (верстанные) казаки — 3 руб. и 20–12 четвертей земли.

В военное время денежные выплаты служилым людям увеличивались. В декабре 1633 г. боярину С. В. Головину и дьяку М. Поздееву был дан царский наказ о раздаче денежного жалованья воинским людям. Согласно этому документу все они были разделены на 3 статьи, получившие:

1-я («большая») статья — 25 руб.

2-я («середняя») статья — 20 руб.

3-я («меньшая») статья — 15 руб.

Поместным атаманам и казакам Замосковных городов и белозерцам полагалось раздать по 20 руб.

За выказанные на службе отличия, за раны, «полонное терпенье» поместное и денежное жалованье могло быть увеличено. В одном из дошедших до наших дней официальном документе сохранилась примерный расчет дополнительного оклада, «придававшегося» дворянам и детям боярским за убитых ими во время Смоленской войны 1632–1634 гг. «литовских людей». Составители этого указа определили: воину, «на котором написано в послужном списку побитых 10 человек или болши, тем всем придачи по 50 чети, денег за семь мужиков за убитых по рублю; а на которых убитых семь мужиков, и тем семь рублев, поместной придачи 50 чети; а будет на котором написан один, поместной придачи нет, придать один рубль за один мужик».

* * *

Денежное жалованье, назначенное для выплаты стрельцам при учреждении их отрядов в 1550 г., составляло 4 руб. в год, то есть явно соотносилось с минимальным денежным окладом служилых людей «по отечеству». Городовые стрельцы получали меньше московских — по 2 руб. в год.

Еще меньшая сумма выплачивалась служилым людям «пушкарского чина». В XVI в. московские пушкари, затинщики, воротники и кузнецы получали по 2 руб. с гривною в год (как городовые стрельцы), по осьмине муки, по половине пуда соли в месяц и сукна на 2 рубля в год. Городовые пушкари довольствовались жалованьем в 1 рубль. Помимо денег им выдавалось 2 пуда соли, 12 «коробов» ржи и 12 «коробов» овса в год.

В конце XVI — начале XVII в. стрелецкое жалованье было увеличено. Московские рядовые стрельцы стали получать по 5 руб., десятники — по 6 руб. и пятидесятники — по 7 руб. Хлебного жалованья они получали соответственно 7¾, 83/8 и 9 четвертей ржи и столько же овса. В городах рядовые стрельцы стали получать по 3 руб. в год, десятники — по 3 руб. 25 коп., пятидесятники — по 3 руб. 50 коп., сотники — по 10 руб. Однако не всегда денежное и хлебное жалованье выплачивалось сполна, что вызывало нескончаемый поток жалоб служилых людей. В 1592–1593 гг. при формировании гарнизона Ельца, новоприборным стрельцам и казакам было «сказано» жалованье по 3 руб. деньгами, 6 четвертей (36 пудов; 576 кг.) ржи и 6 четвертей (36 пудов; 576 кг.) овса человеку. В действительности в первый год службы елецкие стрельцы и казаки получили деньгами не более полтины, а хлебом по 2 четверти (12 пудов = 192 кг) ржи и по 2 четверти овса, а на «сто первый год» (1592–1593) им было дано лишь по четверти ржи и по четверти овса. В середине XVII в. в Кольском остроге денежный оклад рядового стрельца составлял 3 руб. 50 коп., десятника — 3 руб. 75 коп., пятидесятника — 4 руб., сотника — 12 руб., головы — 25 руб. Кроме того стрельцы получали 2 четверти ржи, 4 четверти овса и 1 четверть ячменя ежегодно. Многочисленные челобитные возымели действие, и в марте 1593 г. со вторым елецким воеводой Иваном Никитичем Мясным в город прислали жалованье, после раздачи которого жалобы прекратились. Увеличилось жалованье людей пушкарского чина. В середине и второй половине XVII в. они получали от 2 до 4,5 руб. ежегодно. В Кольском остроге денежный оклад пушкарей приравняли к стрелецкому, составлявшему 3 руб. 50 коп., однако хлебного жалованья они получали вдвое больше стрельцов. При образовании новых гарнизонов на южной границе деньги на «селитьбу» и жалованье пушкари получали одинаково со стрельцами. В 1637 г. при наборе на службу в новые крепости Усерд и Яблонов стрельцов, конных казаков и пушкарей, им выдали на год по 5 руб. каждому, хлебного жалованья пушкари и стрельцы получили по 2 четверти ржи (12 пудов; 192 кг.) и 3 четверти овса (18 пудов; 288 кг.). Самыми высокооплачиваемыми из приборных людей являлись казаки, несущие конную службу. В том же 1637 г. в Усерде и Яблонове они получили на «селитьбу» и государева денежного жалованья — по 8 руб. на год, а хлебного жалованья — 3 четверти ржи (18 пудов; 288 кг.) и 5 четвертей овса (30 пудов; 480 кг.). В 30-х гг. в Усть-Чернавском остроге новоприборным казакам выдавалось 2 руб. «на селитьбу», 3 руб. жалованья, а также 4 четверти ржи, 3 четверти овса, 1 пуд соли, а также казенное оружие и боеприпасы. В 1651 г. в Болховом ратным людям, несущим конную службу (драгунам и казакам) было выдано по 5 руб., несущим пешую службу (стрельцам, пушкарям и воротникам) — по 3 руб.

Иногда стрельцам и казакам выдавались дополнительные деньги «сверх окладов», как правило, накануне выступления их в поход. Подобный случай произошел в 1611 г. в Курмыше, где стрельцам выдали, помимо «сполна» выплаченных окладов, «по полтине человеку, а казаком по рублю, потому что конные».

Жалованье «приборным людям» выдавалось дважды в год, как правило, 25 сентября и 25 марта. Стрельцам, поступавшим на службу на «земском жалованье» в годы Смутного времени, содержание выдавалось в одном случае 28 декабря и 28 июня, в другом — 20 сентября и 20 марта. Два раза в год получали свое жалованье стрельцы, находившиеся на службе у Соловецкого монастыря. В XVII в. соловецким ратникам выплачивали деньгами 3 руб., и выдавали на каждого по 3 четверти ржи и овса хлебного жалованья, на сумму 80 коп., в ценах того времени. Прибираемым на службу в «безгосударское» Смутное время стрельцам, жалованье выплачивали посадские земские старосты. В то время оно было увеличено, хотя разнилось в каждом конкретном случае. Так, В. А. Ослопов должен был получать денежного жалованья 4 руб. 10 алтын и хлебного — 6 четвертей овса; О. И. Москвитин — 4 руб. 8 алтын 2 деньги, 6 четвертей ржи и 6 четвертей овса; И. Иванов — 4 руб. «денег с четвертью», 6 четвертей ржи и 6 четвертей овса.

Служба в учрежденных в первой половине XVII в. полках «нового строя» оплачивалась несравненно выше службы стрельцов, полковых и городовых казаков, пушкарей и затинщиков. Самое большое денежное жалованье, доходившее до 30 рублей, получали рейтары и копейщики — наиболее привилегированные воины рейтарских шквадронов. Оно уменьшалось лишь для тех записавшихся в рейтарскую службу служилых людей «по отечеству», которые продолжали владеть поместьями, как правило, на 10–35 коп. за каждый имевшийся у них крестьянский двор.

Жалованье начальных людей учрежденных в 30-х гг. XVII в. полков солдатского, рейтарского и драгунского строя первоначально было очень значительным, но затем, после окончания Смоленской войны подверглось резкому сокращению. Размеры этого секвестра позволяет установить «Память из Иноземного Приказа в Новгородскую четверть с росписанием жалованья начальным людям и урядникам солдатских полков» 1649 г. В систематизированном виде эти данные можно представить в следующей таблице:

Реальные выплаты несколько отличались от окладов, хотя правительство старалось соблюдать установленную норму. В середине XVII в. размер месячного кормового жалованья начальных людей полков «нового строя» составлял: у генералов — 90–100 руб., у полковников — 25–50 руб., у подполковников — 15–18 руб., у майоров — 14–16 руб., у ротмистров — 13 руб., у капитанов — 9–11 руб., у поручиков и полковых квартирмейстеров — 5–8 руб., у прапорщиков — 4–7 руб. Оклады начальных людей полков рейтарского строя были выше окладов военнослужащих полков солдатского строя; драгунские оклады равнялись соответственно солдатским окладам. У офицеров, поверстанных поместным окладом, как и у рейтаров-дворян, вычитали из денежного оклада суммы, соответствующие количеству бывших за ними крестьянских дворов. Обычно убавлялось по 10–35 коп. за каждый крестьянский двор, в зависимости от воинского звания и оклада.

Рядовые солдаты и драгуны получали намного меньше начальных людей, но в 2–2,5 раза больше стрельцов и пушкарей. Так, в 1638 г., во время большого засечного строительства на южных границах, при наборе в Туле в солдатскую и драгунскую службу «всяких охочих людей, которые не в службе и не на тягле», им было определено жалованье в 8 денег в день (старым солдатам, бывшим на службе под Смоленском и Можайском во время русско-польской войны 1632–1634 гг.) и в 7 денег (тем, «которые наперед сего в салдатцкой и в драгунской службе не были»). Во время Донского похода 1648–1649 гг. А. Т. Лазарева, подчиненные ему солдаты получали по 50 коп. в месяц и 1 руб. в год «на платье».

С целью обеспечения бесперебойного снабжения несущих походную службу солдат, рейтар, драгун и стрельцов продовольствием, правительство вынуждено было собирать со всех без исключения категорий населения «служилые хлебные запасы» (рожь, муку, сухари, толокно, крупы и т. п.), доставлявшиеся в порубежные города. От этой подати освобождались лишь жители «самых дальних мест», которые выплачивали стоимость ее деньгами. Мясо, соль и вино доставлялись в войска из Москвы с царского двора.

 

6. Обучение ратных людей

В XV–XVI вв. уровень и качество подготовки воинов поместного ополчения правительство почти не волновал. Судя по результатам походов и сражений того времени, он вполне соответствовали предъявляемым к ним требованиям. Умение владеть оружием, азы строевой подготовки и знание общевойсковых сигналов усваивалась дворянским недорослями еще до зачисления на службу, без чего они не могли быть поверстанными государевым поместным и денежным жалованьем. В последующих походах и боях эти знания закреплялись практическим опытом. В результате суровая походная школа превращала русских помещиков в закаленных воинов, способных постоять за себя в схватке с врагом. Документы того времени свидетельствуют о многих случаях отважного поведения служилых людей, демонстрировавших хорошую выучку и умение владеть оружием. Так, в 1633 г. рязанец Михаил Иванов с гордостью сообщал, что он в бою «многих татар побил и переранил, да двух человек взял живых своими руками, и многой полон отгромил», при этом под ним «застрелили из лука коня наповал». Героическое поведение ратников поощрялось. В данном, например, случае рязанский сотенный голова Михаил Иванов был награжден прибавкой 50 четвертей земли к его 150 четвертям поместного жалованья и 2 руб. денежного жалованья к имеющимся у него 6 руб. Сверх того, за командование сотней, ему было придано 5 руб. «головнаго» жалованья., «да язычного два рубли, да сукно доброе». Определенные затруднения в боевой подготовке могла вызвать лишь необходимость использования огнестрельного оружия, достаточно сложного в обращении, однако появление пистолетов и карабинов с колесцовыми, а затем и ударно-кремниевыми замками облегчило эту задачу. Впрочем, даже в первой половине XVI в. иностранные наблюдатели отмечали, что московские ратники с большим искусством производят и выдерживают нападения, действуют огнестрельным оружием и расставляют удивительной величины строи». В XVII в. правительство стало требовать от служилых людей «по отечеству» обязательного вооружения огнестрельным оружием. Впрочем, и сами дворяне были не прочь приобрести пищали, карабины и пистолеты», особенно если это осуществлялось за казенный счет.

Сложнее дело «ратного наученья» обстояло со стрельцами, городовыми казаками и людьми «пушкарского чина». При зачислении на службу они уже имели необходимые военные знания. Однако специфика их службы требовала постоянной готовности и упражнения в стрельбе. Власти старались контролировать уровень боевой подготовки стрельцов и пушкарей, устраивая регулярные смотры, участие в которых требовало многодневных напряженных занятий всех участвующих в них воинов. Обращаясь к воеводам, правительство требовало постоянной проверки уровня боеготовности стрелецких частей и казаков. Так, в наказе новым путивльским воеводам стольнику Богдану Михайловичу Нагому и Петру Никитичу Бунакову, предваряющем Сметную книгу города Путивля 1629 г. отмечалось, что воеводы должны следить, чтобы «пешие б стрелцы и козаки <…> были все с пищалми и стрелять бы стрелцы и козаки были горазды» (выделено нами. — В. В.). Выполнить данные указания было невозможно без систематического обучения приборных людей стрельбе и строевым действиям.

Сохранилось детально описание артиллерийского и стрелкового смотров, производившихся в окрестностях Москвы в годы правления царя Ивана Васильевича. Сделано оно было английским купцом и дипломатом Энтони Дженкинсоном, наблюдавшего учения стрельцов и артиллеристов во время его первого пребывания в нашей стране в 1557 г.

Оба смотра проводились 12 декабря («в самую глухую зимнюю пору») за пределами Москвы, где для артиллерийского испытания заранее изготовили два огромных сруба, толщиною в 30 футов (ок. 10 м), полностью засыпанных землей. Перед срубами установили белые мишени, облегчавшие пушкарям наведение орудий на цель. В стороне на возвышенном месте оборудовали наблюдательную позицию, откуда за стрельбами мог наблюдать царь и его окружение.

На смотр доставили все находившиеся в Москве пушки и пищали, установленные в один ряд в соответствие с размерами, начиная с малокалиберных и кончая «великими» орудиями, стреляющими ядрами весом в пуд и более. Перед началом смотра был дан залп «греческим огнем» (по предположению Н. Е. Бранденбурга, — зажигательными снарядами), а затем начали поочередно обстреливать срубы, начиная с небольших орудий и кончая большими пушками. Было сделано три очереди и к концу последней обе цели оказались полностью уничтоженными.

Обнаруженные Н. Е. Бранденбургом свидетельства позволяют утверждать, что артиллерийские смотры проводились вплоть до 1673 г.

Стрелковый смотр состоялся непосредственно перед артиллерийскими стрельбами. В нем участвовало 5000 стрельцов, по-видимому, весь московский стрелецкий гарнизон. К сожалению только сейчас можно уточнить неточно процитированный Н. Е. Бранденбургом текст. С легкой руки этого исследователя в нашей науке утвердилось мнение, что в смотре 12 декабря 1557 г. участвовало всего 500 стрельцов. В оригинале же записано, что перед прибытием царя на поле колонной по 5 человек в ряду пришли 5000 «аркебузиров», каждый с пищалью на левом плече и фитилем в правой руке. На этот раз мишенью служила стена, сложенная из ледяных глыб, толщиной в 2 фута (ок. 60 см). Длина вала составила ¼ английской мили (ок. 400 м.), а высота 6 футов (ок. 1,8 м.). Огневой рубеж был устроен на расстоянии 60 ярдов (54 м.) от мишени. Здесь и находились стрельцы, по команде царя открывшие огонь. Они продолжали обстреливать ледяной вал до тех пор, пока он не был полностью разрушен стрелецкими пулями.

Сведения Дженкинсона подтверждает и Франческо Тьеполо, отметивший факт обучения русских воинов в мирное время иностранными солдатами. При их помощи «московиты по праздникам обучаются аркебузу по германским правилам и, став уже весьма опытны, изо дня в день совершенствуются во множестве».

Выучка служилых людей «по прибору» проверялась не только в ходе показательных стрельб, но и на театре военных действий. Обычными считались посылки стрельцов из Москвы и северных городов на южную границу, где они усиливали гарнизоны порубежных крепостей и засечных острожков. Только в 1639 г. в Туле, Одоеве, Веневе, Крапивне и Переяславле Рязанском находилось 3479 стрельцов из Москвы, Опочки, Старой Русы, Пскова, Острова, Порхова, Изборска, Гдова, Заволочья и Ладоги. В ходе длительных «командировок» служилые люди «по прибору» совершенствовали воинский профессионализм, учились действовать в боевой обстановке.

С первых дней появления в России полков «нового строя» военнослужащие этих частей постигали азы европейской военной науки под наблюдением нанятых на русскую службу иноземных офицеров-инструкторов. Они давали письменное обязательство учить русских людей «с радением всякому ратному делу, чего сам умею и сколько могу научить, без всякие хитрости и оплошки». Во второй трети XVII в. крупными центрами обучения солдат и драгун являлись не только Москва, но также Заонежье и Севск. В заонежские погосты направили «для драгунского и салдатцкого ученья» 2 полковников, 2 подполковников, 4 майоров, 28 капитанов, 17 поручиков, 2 полковых квартирмейстеров, 18 прапорщиков, 3 полковых обозников, 1 полкового лекаря, 2 писарей, 31 сержанта, 10 барабанщиков и 1 трубача. Тогда же в Севск для «драгунского учения» прибыло 62 иноземных инструктора разных чинов.

Обучение набранных в полки «нового строя» солдат, рейтар и драгун облегчалось тем, что в первую очередь в них набирались представители служилого сословия: иноземцы, обедневшие дворяне и дети боярские, казаки, жители приграничных уездов, многим из которых ратное дело было «за обычай».

В 30-х гг. XVII солдатскому строю стали обучать стрельцов. Как правило, исследователи цитируют обнаруженные С. К. Богоявленским в столбцах Владимирского стола Разряда документы 1639 г. о первых попытках введения ратного обучения «приборных людей». В них упоминается о распоряжении властей находившимся в Туле московским стрельцам пройти обучение у полковника Александра Крафтера, который должен был «учить солдатскому строю» личный состав стрелецких приказов Алексея Полтева и Михаила Баскакова. Особый интерес историков вызвали жалобы стрельцов, пытавшихся добиться отмены этого решения ссылками на то, что «они де искони вечно в солдатском строе не бывали <…> и им де будучи в солдатском строе вконец погибнуть и промыслов своих отбыть». Протесты стрельцов вынуждают исследователей считать произошедшее уникальным случаем, хотя и подтвержденным затем твердым решением правительства. Незамеченными остаются другие факты обучения стрельцов военному делу. Между тем, за год до описываемых событий служилый иноземец «потешник Ивашко Ермис» бил челом государю, сообщая о необходимости выделения ему помощников. В частности он писал: учу я ныне твоих государевых трубников из дворца 20 человек, да из Иноземского приказу 19 человек; да я ж по твоему государеву указу, учу ратному строенью Иванова приказу Головленкова 600 человек стрельцов (выделено мной. — В. В.), и у того всего ученья живу я один; и одному мне у того дела, у трубничья и у стрелецкого ученья, быть не уметь и не успеть, и русский язык мне не весь сполна заобычен». Завершая челобитную, Ермис просил московское начальство выделить ему в помощь «иноземцев последней статьи сержантов Джан Михеля ида Павла Афанасьева, которым все его ученье и русский язык весь за обычай». Чрезвычайно важным представляется другой факт: спустя 4 года, в июне 1642 г. на полях под селом Покровским, тот же «немчин Иван Ермис» обучал московских сотников и стрельцов «Иванова приказу Головленкова». Налицо установившаяся система обучения военному делу и последовательность проведения ее в жизнь.

Постепенно стрелецкая и солдатская служба в плане обучения, организации и вооружения унифицировалась, и во второй половине XVII в. иностранные наблюдатели уже не видели принципиальных различий между старой и новой пехотой, отмечая лишь ее сходство с турецкими янычарами. По сообщению Якова Рейтенфельса, в деле военной подготовки русские драгуны, «будучи обучены немцами <…>, а может быть и вследствие долголетнего упражнения, так усовершенствовались, что кажется, превзошли самих себя».

Для обучения ратному делу военнослужащих полков «нового строя» очень скоро понадобились не только инструкторы, знания и опыт которых сильно разнились, но и печатные руководства. В 1647 г. в Москве на русском языке тиражом в 1200 экземпляров было напечатано обширное сочинение датчанина Иоанна Якоба Вальгаузена «Военное искусство пехоты» («Kriegskunst zu Fuss»), в переводе получившее название «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей».

Наставления Вальгаузена имели в основе правила передовой в то время нидерландской военной школы, вершиной которой являлась новаторская практика Мориса Оранского. Автор подробно разъяснял принципы обучения солдат в ротном и полковом строю (правила построения и перестроения рядов и шеренг, приемы владения мушкетом и пикой, ведения огня), давал рекомендации по организации караульной службы, объяснял основные требования к «походному строению» и устройству временного лагеря, основные способы поддержания дисциплины и порядка в армии и т. п. Особое внимание обращалось на получение достоверной информации о противнике и необходимость активных действий в военное время. «Высоким урядникам, — сообщалось в книге, — надобно смечати, какова недруга они перед собою имеют, и сколько у него конных и пехотных людей, и сколко ратных запасов у себя имеют, и как их рейтары и пехота вооружены и наряжены. А когда они против недруга в поле стоят, и им днем и нощию вымышляти и искати как и чем бы им недругу убыток и помешку учинити, и как бы приход запасов отрезати, как травитися и приступати и как з наряду в полки его стреляти, и иное. А на полевых боях и на стравках надобно им всегда прилежно и крепостно недруга во зрении и очех своих держати и имети, и недругово ополчение раззнавати. А против того и свое ополчение понадобно гораздо урядити».

Русское издание труда Вальгаузена содержало 32 рисунка, с изображение 67 фигур, служивших наглядным пособием для пояснения наиболее важных положений руководства, в том числе 143 предписанных эволюций с мушкетом.

В предисловии к «Учению» отмечалось, что готовится выпуск новых пособий и сообщалось, каким разделам военной науки они будут посвящены. Во вторую книгу (том) предполагалось включить наставления «о ратном строении конных людей», третья книга должна была содержать руководства о «ратной мудрости учити ополчения» (войска), четвертая — посвящалась выработке правил (науке) взаимодействия ратных людей, ополчения, пушечного наряда и укреплениям; в пятой книге планировалось напечатать пособие, «как гораздо воевати», в шестой книге — сообщение о «воинском чину как всякому подобает научену быти»; седьмая книга отводилась для разбора корабельной ратной науки, в последней, восьмой книге должны были содержаться «всякие разговоры и надобные вопросы, которые во многих ратных делах бывали и еще и впредь прилучитися могут добре годно и прохладно прочитати».

Намеченный издательский план не был осуществлен, и публикация «Учения» оборвалась на первом томе. Но даже эта часть труда Вальгаузена, представляет собой солидный фолиант, состоящий из восьми частей и заслуживает пристального изучения.

Имеются точные сведения, что в качестве пособия «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей» использовалось при обучении солдат. Когда в декабре 1661 г. царь Алексей Михайлович назначил Матвея Кровкова в полковником солдатского выборного полка, боярин С. Л. Стрешнев передал ему знамя полка и книгу «ратного ополчения, почему ему разумети и строити пешей солдатской строй».

Этот факт свидетельствует о том, что «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей» являлось официальным документом, которым руководствовались старшие воинские начальники. Таким образом, «Учение» нашло практическое применение при формировании и обучении русских солдатских полков.

О существовании в России подобных печатных руководств для обучения конницы нового строя сведений нет. Задуманный в 1650 г. перевод с голландского языка правила обучения «рейтарскому строю» не был осуществлен. В связи с этим П. П. Епифанов высказал интересное предположение об использовании офицерами при обучении рейтар рукописных списков таких правил. Хотя оснований сомневаться в том, что они проходили военное обучение нет (об этом сохранилось точное и ясное указание Котошихина), но документальных подтверждений употребления инструкторами («региментарами) каких-либо наставлений не имеется.

Пристальное внимание уделялось в Москве разработке теоретических оснований артиллерийского дела. Еще в 1606 г. М. Юрьев и И. Фомин перевели на русский язык соответствующие разделы трактата Л. Фронспергера «Военная книга», изданного во Франкфурте-на-Майне в середине XVI в. Позднее перевод был переработан и дополнен подьячим Посольского приказа Онисимом Михайловым (Радышевским), приступившим к составлению своего наставления в 1607 г. и завершившего его лишь в 1621 г. Полное название подготовленного им сочинения — «Устав ратных, пушечных и других дел, касающихся до военной науки, состоящий в 663 указах или статьях. В государствование царей и великих князей Василия Иоанновича Шуйского и Михаила Феодоровича всеа Русии самодержцев в 1607 и 1621 годах выбран из иностранных военных книг Онисимом Михайловым». Ряд оговорок автора, ссылавшегося на свою «память», позволяет утверждать, что при работе над книгой он использовал собственные наблюдения и русский военный опыт.

«Устав» содержит подробные сведения об организации войска, употреблении артиллерии, основных типах орудий, их характеристиках, приемах ведения боевых действий. Сочинение О. Михайлова распространялось в рукописных списках, и было хорошо известно военным специалистам своего времени. На это обратил внимание Н. Н. Обручев, отметивший, что дошедшие до нас рукописные списки «не имеют первоначального листа и носят заглавие «Воинская книга о военной стрельбе и огненных хитростях по геметрийскому прямому обычаю и проразумлению; сиречь по землемерному делу прираженного подвигу великою силою, вверх далече и близко направляемо бывает стрельбою и бросанием».

В источниках сохранились предписания об обучении солдат «почасту», ежедневно или, как в случае с поселенными солдатами, не реже одного-двух раз в неделю. В полках, расквартированных в Москве, солдат учили два раза в день, а иногда и ежедневно. Судя по дошедшим до наших дней свидетельствам об использовавшихся методах обучения новому строю, они были очень строгими, предусматривая жестокое дисциплинарное наказание (как правило, физическое) за любую провинность или неповиновение начальным людям. Так, безжалостно расправлялся с солдатами направленный в 1662 г. в Сомерскую волость полковник А. Росформ, приказывавший бить их батогами и приводить к виселице.

В середине XVII в. действию огнестрельного оружия в прямом столкновении придавалось большое, если не решающее, значение, солдат, рейтар и стрельцов учили стрелять из «стройства», с расстояния не более 20 саженей от атакующего противника. В этой связи обучение пищальников, стрельцов, казаков, солдат, рейтар и драгун навыкам меткой стрельбы власти старались сделать регулярным и систематическим. От воинов требовалось знание особенностей личного оружия и умение его применять в боевой обстановке.

* * *

В XVI–XVII вв. общее руководство вооруженными силами осуществлял Разрядный приказ, куда сходились все нити управления войсками. В первой половине XVI в. Разряд превращается в самостоятельное ведомство со своим штатом сотрудников — разрядными дьяками и подьячими. Приказ ведал всем кругом вопросов, относящихся к организации обороны страны, и руководил подготовкой военных операций. Он распределял служилых людей по отечеству — дворян и детей боярских на службу по военному, гражданскому и дворцовому ведомствам, вел списки всех дворян по уездным городам, так называемые «десятни». В своей деятельности Разряд взаимодействовал с другими приказами, ведавшими военными делами: Пушкарским, Стрелецким, Поместным, Бронным, Иноземским, Оружейным, Конюшенным, Рейтарским, Ствольным, Казачьим, Панским, Сбора ратных людей и другими, в том числе четвертными приказами. Во время военных действий полевыми войсками начальствовали большие и полковые воеводы, а также подчинявшиеся им головы — сотенные, стрелецкие, и пушкарские, казачьи атаманы и есаулы. Для ведения документации в армию назначались дьяки «с разрядом», которые вместе со своими помощниками составляли штаб войска, получивший в середине XVI в. название «разрядного шатра».

Комплектование вооруженных сил осуществлялось в виде верстания и прибора служилых людей. В первом случае происходило пополнение поместного войска. В необходимом случае в уездах проводился смотр служилых и неслужилых новиков, проверялось их вооружение, количество приведенных с собой боевых холопов, собиралась информация о происхождении и имущественном положении. После этого каждому дворянину или сыну боярскому назначалось определенное поместное и денежное жалованье. Во втором случае на военную службу набирались стрельцы, казаки и пушкари. Вместо поместного оклада, полагавшегося служилым людям «по отечеству», приборные воины получали денежное или иное жалованье. В военное время производился сбор посошных и даточных людей, в особых случаях — земских ополчений. В XVII в. в составе русской армии появляются полки «нового строя», однако в отличие от европейских стран, комплектовались они не за счет найма профессиональных солдат и рейтар, а путем добровольного набора беспоместных детей боярских и других служилых и вольных людей. Позднее пехотные части стали формироваться за счет принудительного зачисления на службу даточных людей, по сути своей являвшимися рекрутскими наборами. Отказ от использования в военном деле иностранных наемников связан не только с неудачным опытом Смоленской войны, но и со сложным финансовым положением Русского государства. Правительство предпочитало нанимать на службу не рядовых, а военных специалистов высокого ранга. Вербовка солдат из числа собственного населения была затруднена произошедшим закрепощением тяглого населения.

В течение рассматриваемого периода изменилось вооружение русского войска. Начинается эпоха бурного развития ручного огнестрельного оружия и ствольной артиллерии. С конца XVI даже дворянская конница стала вооружаться пищалями, карабинами и пистолетами. Использование ратными людьми новых образцов вооружения, тактических приемов, заимствованных из европейской военной науки, вынудило московское командование приступить к систематическому обучению ратных людей, особенно активно в отношении пушкарей, военнослужащих полков солдатского, драгунского и рейтарского строя и стрельцов. В первой половине XVII в. в России появляются первые военно-теоретические труды — «Устав ратных, пушечных и других дел, касающихся до военной науки» (составитель О. Михайлов) и «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей» (перевод сочинения И. Я. Вальгаузена «Kriegskunst zu Fuss»). Они не только аккумулировали военные достижения европейцев, но использовали (О. Михайлов) отечественный боевой опыт.

 

Особенностью военного устройства Московского государства являлось усиленное внимание правительства к организации охраны границ и обороны пограничных крепостей, острогов и засек. Они преграждали врагам доступ в центральные районы страны и служили надежным тылом для русских воевод, направленных в поход на сопредельные неприятельские территории. Система долговременных укреплений на границах непрерывно совершенствовалась, а на южном и юго-восточном направлениях превратилась в сплошную оборонительную линию. На других «украйнах» власти ограничивались возведением мощных цитаделей, способных остановить и надолго задержать вторгнувшиеся в русские пределы неприятельские армии. Избирательность в организации оборонительных мероприятий была связана с особенностями действий татарских орд, заметно отличающихся от стратегии и тактики вооруженных сил европейских государств, граничивших с Россией на западе и северо-западе. Крымские, казанские и ногайские походы на Русь являлись грабительскими набегами, ставившими целью разорение приграничных уездов, пленение местного населения, продававшегося затем на невольничьих рынках Турции и других стран Востока. Именно за этими нашествиями татар в русском языке того времени закрепилось название «война». Цель — захват «полона» — предопределила характер боевых операций ордынцев. Даже во время больших походов от главного войска, вступавшего на русскую землю, отделялись небольшие отряды — «загоны» («разгоны»), которые прочесывали близлежащие места, угоняя в плен не успевших укрыться людей. Исключение составил поход на Москву хана Гази-Гирея 1591 г., во время которого, как было подчеркнуто современниками, крымский «царь» шел прямо к русской столице, а «войны от себя нигде не роспустил». По-видимому, Гази-Гирей планировал сначала уничтожить стоявшее под Москвой русское войско, а лишь затем начать захват пленных.

Действия татар были хорошо отлажены и очень эффективны, что подтверждает их описание, сделанное Гийомом Бопланом. По его свидетельству татарское войско, перейдя русскую границу, начинало «выбрасывать» в разных направлениях конные отряды по 500–600 человек, действовавшие на значительном удалении от главных сил. «Рассыпаясь» по окрестностям, они окружали селения, ловили местных жителей, уничтожая тех, кто пытался оказать хоть какое-то сопротивление. Жертв вражеского набега не могла спасти даже темнота: татары, «чтобы не ускользнули жители, раскладывают по ночам большие огни; потом грабят, жгут, режут сопротивляющихся, уводят не только мужчин, женщин с грудными младенцами, но и быков, коров, лошадей, овец, коз». О хищничестве татар писал и Герберштейн, который подчеркивал, что «они всегда зарятся на чужое имущество, угоняют у других скот, грабят и увозят людей, которых или продают туркам и другим, кому бы то ни было, или возвращают за выкуп, оставляя у себя только девушек». Степняки редко осаждали крепости и города, предпочитая уничтожать, сжигая дотла окрестные селения и деревни. Самый подробный рассказ о крымских и ногайских нападениях на Русь оставил Джильс Флетчер, посвятивший этой проблеме 19-ю главу своего обширного труда.

Отметив, что татары, как правило, нападают на Русь два раза в году, иногда на Троицын день (май-июнь), «но чаще во время жатвы», он переходит к описанию их образа действий, сообщая следующее. Разделившись на несколько отрядов, ордынцы стараются привлечь внимание русских воевод «к одному или двум местам на границе, [а] сами нападают на какое-либо другое место, оставленное без защиты». Во времена Флетчера татары избегали вступать в открытые сражения с русскими войсками, предпочитая нападать исподтишка, стараясь завести преследующие их отряды под неожиданный удар из засады. Подобно другим побывавшим в России иностранцам, Флетчер писал, что «главную добычу, которой татары домогаются во всех войнах своих, составляет большое число пленных, особенно мальчиков и девочек, коих они продают туркам и другим соседям. С этой целью они берут с собою большие корзины, похожие на хлебные, для того, чтобы осторожно возить с собою взятых в плен детей; но если кто из них ослабеет или занеможет на дороге, то ударяют его оземь или об дерево и мертвого бросают». Затем, Флетчер делает очень ценное сообщение о том, что во время набега его рядовые участники не стерегли «пленников и другую добычу, дабы не отвлекаться от военных занятий», эту функцию в хорошо организованном татарском войске осуществляли особые отряды, принимавшие от загонщиков полонянников и награбленное.

Разбить татарское конное войско, очень маневренное и подвижное, могла многочисленная, не менее мобильная и подготовленная к степной войне армия, состоящая в основном из кавалерийских частей, способных настигнуть и разгромить противника, отбив у него захваченный полон. Важнейшую роль играл временной фактор. К началу нашествия полки должны были расположиться там, куда был нацелен удар главных сил врага. Для этого требовалось наличие хорошо налаженной службы оповещения о готовящемся нападении, способной дать исчерпывающую информацию о численности татарского войска, времени его выступления в поход, маршруте и т. п. В тех случаях, когда станицы и сторожа не успевали сообщить о готовящемся вторжении и противник прорывался на русскую территорию, население, вооружившись, уходило под защиту городов и других пограничных укреплений, прежде всего «заповедей» (засек). Со временем из них формируется знаменитая «Черта», предназначенная для того, чтобы, как минимум, затруднить действия противника, как максимум, остановить его на дальних «украинах» страны.

В отличие от татарских иррегулярных формирований, редко вступавших в прямое сражение с русскими войсками, армии наших западных соседей во время частых войн того времени предпочитали прямые военные действия, имевшие целью не столько грабеж пограничных русских территорий, сколько их аннексию. Исход военных кампаний решали большие полевые сражения и захват крепостей и других опорных пунктов, контролировавших отдельные участки границы. В этих условиях хорошо организованным, вооруженным и обученным немецким, шведским, польским и литовским армиям московское правительство старалось противопоставить боеспособные войска, отвечающие подобным требованиям. Постоянно совершенствующаяся осадная техника вынуждала московских воевод усиливать оборону крепостей на литовском, немецком (ливонском) и шведском рубежах, брать на вооружение новые средства осады вражеских и обороны своих городов. Русские оказались хорошими учениками. В 1535 г. поляки взорвали укрепления русской крепости Стародуб пороховой миной, подведенной под ее стены с помощью подземной галереи. Спустя 17 лет, во время осады Казани 1552 г. русские военные инженеры устроили настоящую подземную войну под стенами татарской столицы, обеспечив ее успешное взятие. Много внимания приходилось уделять усилению крепостных укреплений. На западных границах невозможно было ограничиться возведением небольших деревянных крепостей, подобно строившимся на юге. На этих рубежах надежным щитом Руси стали каменные и деревянные города и хорошо укрепленные монашеские обители. По подсчетам М. Н. Тихомирова, в XVI в. в Московском государстве существовал 21 крупный монастырь, 14 из которых находились вблизи Москвы, а 7 других располагались на дальних подступах к русской столице или на рубежах государства, «каждый из них представлял собою настоящую крепость».

Сложнее обстояло дело с защитой северных русских территорий — Поморья и Подвинья. Открытие английскими капитанами Р. Ченслером и Х. Уиллоби нового морского пути в Россию (вокруг Скандинавии в Белое море) позволило Московскому государству установить сообщение с рядом европейских стран: Англией, Данией, впоследствии Голландией и Францией. Потеря Ругодива (Нарвы), ставшего в годы Ливонской войны главным русским портом, вынудила Ивана Грозного обратить самое пристальное внимание на северные моря, где в то время существовали две русские корабельных пристани. В Холмогорах торговали англичане, а в Колу направлялись купцы из других стран, прежде всего из Голландии. 4 марта 1582 г. царь постановил ставить на мысе Пур-Наволок город Новые Холмогоры, строительство которого велось в 1583–1584 гг., а, по некоторым сведениям, и в 1585 г. По указу царя Федора Ивановича, будущий Архангельск стал единственным городом, в котором иностранные купцы могли закупать товары из внутренних районов страны.

С первых лет существования нового торгового пути перед московским правительством стала важная проблема: северными морями на Русь могли прийти не только торговые суда, но и военные корабли, не только купцы, но и жаждущие легкой наживы морские разбойники, и даже неприятельские солдаты. Таким образом, Кольский берег и Беломорье могли подвергнуться как пиратскому набегу, так и настоящему нашествию, ставившему целью отторгнуть у Московского государства единственную дорогу в Европу. Российские власти прекрасно осознавали уязвимость северного края, удаленного от основной территории страны, и принимали необходимые меры.

На всех участках русской границы существовали, оптимальные методы ее охраны. В целом все они были призваны отвечать главному требованию — повышению обороноспособности страны. Для выполнения этой задачи правительство не жалело ни сил, ни средств. На протяжении рассматриваемого периода строились новые порубежные крепости, умножалось число защитников, совершенствовалась использовавшаяся ими военная техника и сама система охраны границ. Без комплексного изучения оборонительных мероприятий Русского государства невозможно полноценное исследование его военной политики.

 

1. Оборона степных «украин»

Включение в состав Московского государства мещерских, рязанских, верхнеокских и северских земель привело к образованию общерусской границы со степью, протянувшейся почти на 1000 верст. Военное прикрытие порубежья от нападений разных кочевых орд скоро стало одной из самых важных задач московского правительства, требующей значительных усилий и материальных затрат.

Пристальное внимание изучению обстановки на «Поле» уделялось на Руси, начиная со второй половины XIV в. Об этом свидетельствует хорошо известное послание митрополита Алексия «боярам, баскакам, духовенству и мирянам» на Червленый Яр, о подсудности их рязанскому епископу Василию. В этой грамоте впервые упоминаются русские караулы, стоявшие по рекам Хопер и Дон. В дальнейшем охрана юго-восточных границ была доверена рязанским и мещерским казакам, а юго-западного порубежья — путивльским севрюкам. Немногочисленная казачья стража неплохо справлялась с обязанностями до тех пор, пока в степи шло противостояние Большой орды и Крымского юрта. В погоне друг за другом вражеские армии порой достаточно близко подходили к русским границам, но лишь однажды ордынцы серьезно ударили по Московскому государству. Откликнувшись на призыв союзной Литвы, правитель Большой орды Шейх-Ахмет осенью 1501 г. напал на Северскую землю и, разорив окрестности Стародуба, захватил и выжег Рыльск и Новгород-Северский. Это был последний успех Волжской орды, которую в июне 1502 г. разгромили войска союзника Москвы крымского хана Менгли-Гирея. Благодаря этой победе обстановка на южных «украиннах» Руси стабилизировалась на несколько лет. Небольшие набеги «лихих» ордынских казаков не представляли серьезной опасности, с ними могли справиться небольшие сторожевые отряды, организованные местным населением.

Ситуация резко обострилась после ухудшения московско-крымских отношений, спровоцированных казанскими событиями 1505–1506 гг. Однако первое татарское нападение закончилось неудачей. Московские воеводы сумели настигнуть противника, разорившего калужские, белевские и одоевские места и отбить у него захваченный «полон». Организовать быстрый и эффективный отпор нападению многочисленного неприятельского войска без существования хорошо налаженной дозорной и вестовой службы было вряд ли возможно. Хотя в сохранившихся документах того времени она не упоминается, действия русских воевод, точность и своевременность полученных в Москве сообщений о начавшемся татарском набеге свидетельствуют о ее наличии.

Более тяжелые последствия имели нападения 1512 г., когда разграбившим белевские, одоевские, алексинские и коломенские места татарам удалось благополучно уйти в степь вместе с захваченными полонянниками. Интересно, что и в этом случае Москва заранее получила из Стародуба от князя Василия Ивановича Шемячича сообщение о готовящемся вторжении, но не смогла организовать врагу должный отпор: направленные к реке Брыни войска не успели помешать татарской войне, а идти за врагом в степь не имели приказа.

Тогда-то и был принят знаменитый «Наказ угорским воеводам», который В. В. Каргалов назвал первым русским уставом пограничной службы. Появлению его предшествовали следующие обстоятельства. Нанеся удар по белевским, одоевским, алексинским и коломенским местам, часть татарских отрядов под командованием «царевича» Ахмед-Гирея осталась на «Поле», выжидая удобный момент для повторного нападения на «украины» Московского государства. Чтобы воспрепятствовать этому, на реке Угре сосредоточилось войско под командованием кн. М. И. Голицы Булгакова и конюшего И. А. Челяднина. Им были даны четкие инструкции («Наказ»), согласно которым переданные в распоряжение воевод войска (в том числе отряды пищальников и посошных людей) необходимо было «розделити по полком, сколько, где пригоже быти на берегу» реки Угры. В случае нового татарского нападения «угорские» воеводы, «посмотря по делу», готовились контратаковать противника на тульском и зарайском направлениях.

Так начала выстраиваться «береговая» линия обороны русских рубежей, сохранявшая свое значение до конца XVI в.

Прямых свидетельств существования в этот период сторожевой службы не сохранилось, хотя С. Герберштейн упоминал о русских караулах, стоявших в двух днях пути от Азова, преследовавших и ловивших беглецов из Московского государства. Поэтому в отечественной науке образовалось два противоположных взгляда на проблему. В. В. Каргалов полагает, что «применительно к 20-м гг. XVI в. можно говорить уже о создании постоянных сторожевых застав в направлении Азова и возле «северской украины». Ряд серьезных неудач в борьбе с татарскими нападениями, объясняется с его точки зрения тем, что в это время станичная и сторожевая служба в России была «не на высоте». Каргалову резко возражает В. П. Загоровский, считающий, что в первые десятилетия XVI в. никакой станичной и сторожевой службы в России еще не существовало. Подобный вывод представляется излишне категоричным, так как известно о существовании рязанских сторож, стоявших «у Поля», уже в первой четверти XVI в. (в 1519–1520 гг.). Однако немногочисленные отряды, находившиеся на границе и почти не выдвигавшиеся на разведку в «Поле», не могли своевременно оповещать командование о готовящихся нападениях. Поэтому в 1541 г., получив из Крыма вести о готовящемся нападении на Русь хана Сагиб-Гирея, московские воеводы приказали путивльскому наместнику Федору Плещееву выслать «на Поле поперег дорог» станицу Григория Толмача. Этот отряд обнаружил в верховьях Северского Донца шедшее к русским границам огромное крымское войско. Вслед за Г. Толмачом в Москву прибыл другой станичник Алексей Кутуков, видевший татар уже «на сей стороне Дону на Сновах». Уточнение маршрута движения неприятельского войска (в общих чертах он повторял путь, которым шел на Русь в 1521 г. Мухаммед-Гирей) позволило московским воеводам встретить врага в полной готовности и отразить это нападение. Так сторожевая служба на рубежах была дополнена войсковой разведкой, осуществлявшейся специальными станичными разъездами.

Еще более активными стали действия русских сторожевых и станичных отрядов на рубеже 1550–1560-х гг. В 1549 г. служилым казакам, несущим службу в степи, удалось прервать прямое сообщение Казани и Крыма и перехватить казанских послов, направлявшихся в Бахчисарай, чтобы просить себе нового хана из рода Гиреев. Стремясь окончательно решить казанскую проблему, русские власти деятельно укрепляли оборону южных границ, где исключались новые крымские нападения. В степь были направлены базировавшиеся в Путивле станицы, в начале лета 1552 г. обнаружившие шедшее на Русь войско крымского хана Девлет-Гирея. Первые известия о готовящемся вторжении 16 июня 1552 г. доставил царю Иван Стрельник, служивший в станице Айдара Волжина. Из этого сообщения русские воеводы узнали, что враг наступает Изюмской сакмой и, определив участок границы, наиболее вероятный для появления неприятельских войск, направили туда новые подкрепления. Более подробные сведения о силах и маршруте противника, подтвердившие предварительные расчеты воевод, в Москву доставили сам Айдар Волжин и другой станичник Василий Александров. Своевременное оповещение командования о планах и численности татарских войск и на этот раз сыграло свою роль. Девлет-Гирей потерпел неудачу и с большими потерями бежал из-под Тулы.

В годы Ливонской войны 1558–1583 гг., когда большая часть русских сил была отвлечена на другой театр военных действий, обострившиеся русско-крымские отношения, умножившиеся нападения на границы Московского государства татарских и ногайских отрядов, вынудили Ивана Грозного принять меры по усилению обороны на этом рубеже. Особенно встревожили царя поступившие к нему на рубеже 1560–1570 гг. сведения о подготовке крымским «царем» большого похода против России и ряде ошибок, допущенных в то время станичниками, несущими дозорную службу на «Поле». Дважды в 1570 г. сообщения о приближении огромных татарских армий, присланные с рубежей, вынуждали Ивана Грозного направлять на юг новые войска. Государь и сам перебрался в Серпухов, но все полученные сведения оказались недостоверными. Выяснилось это после прибытия к царю станичного головы Ширяя Сумароцкого. Получив задание проверить сообщения станичников и доложить о реальном положении дел, его отряд спешно проехал через степь вдоль Северского Донца до устья Айдара. На своем пути Ш. Сумароцкий не обнаружил ни одной татарской сакмы, о чем и доложил государю. После получения сообщения о недостоверности прежних сведений, со всей остротой встал вопрос о полной реорганизации сторожевой и станичной службы. Указ о разработке нового порядка охраны границ последовал 1 января 1571 г.

К этому времени на южном и юго-восточном рубежах несли службу 73 сторожи, разделенные на 12 разрядов. Однако расстановка их, а также отношение сторожей и станичников к своим обязанностям, в условиях участившихся татарских нападений, перестала удовлетворять московские власти.

В соответствие с царским указом от 7 января 1571 г., разосланным по городам разрядным дьяком Андреем Клобуковым, в Москву вызвали по хранившимся в приказных канцеляриях «станичным спискам» станичных голов и вожей, «которые ездят из Путивля, и с Тулы, и с Рязани, и из Мещеры и из иных украинных городов и из Северы в станицах на поле к розным урочищам, и преж сего езживали лет за десять и за пятнадцать» и сторожа, несшие дозорную службу в «поле». Кроме того, были вызваны старые и увечные ратники, имевшие богатый опыт несения сторожевой службы (всего около 2000 человек). В конце января — начале февраля 1571 г. все они прибыли в Москву. С их помощью и разрабатывался «Приговор», датированный 16 февраля 1571 г. Грандиозную работу по подготовке первого в России пограничного устава возглавил известный военачальник князь Михаил Васильевич Воротынский, которому указом от 1 января поручалось «ведати станицы и сторожи и всякие свои государевы польские службы».

Со слов собранных знатоков «польских служб», дьяки составили подробные «росписи» с обозначением, «из которого города и по которым местом и до коих мест пригоже станицам ездити, и в которых местех сторожем на сторожах стояти и до коих мест на которую сторону от которые сторожи розъездом бывати, и в которых местех головам на поле стояти для береженья от приходу воинских людей, и из которых городов и по кольку человек с которою головою и каким людем на государеве службе быти не безвестну и воинские б люди на государевы украины безвестно не приходили».

Не ограничившись информацией, поступившей от станичных голов и вожей, М. И. Воротынский направил «на Поле» для проверки и уточнения собранных сведений своих помощников, которые должны были определить, где впредь «головам для береженья стояти и сторожам на сторожах быти». На Крымскую «украину» послали князя Михаила Васильевича Тюфякина и Матвея Ивановича Дьяка Ржевского, на Ногайскую сторону — Юрия Булгакова и Бориса Хохлова. Вместе с ними на границу были отправлены сведущие люди: станичные головы, станичники, вожи, сторожа, а также дети боярские, атаманы и казаки из украинных городов.

В результате проделанной работы был составлен «Боярский приговор о станичной и сторожевой службе», на долгие годы определивший порядок организации охраны и обороны южных и юго-восточных границ страны.

Документ датирован 16 февраля 1571 (7079) г. Поражают уже первые его строки, где вполне стандартное упоминание о «приказе» царя Ивана IV Васильевича дополнено указанием на участие в самом совещании и в выработке принятого на нем решения («приговора») станичных голов из детей боярских. В центре внимания был вопрос «о путивльских, и о тульских, и о рязанских, и о мещерских станицах (дозорных подвижных отрядах, высылавшихся в степь за пределы русских границ. — В. В.) и о всех украинных о дальних и о ближних и о месячных сторожах и о сторожех» и об организации надежной службы на поставленных на «Поле» постах и заставах. Для решения его надо определить и утвердить, «из которого города к которому урочищу станичником податнее и прибыльнее ездити, и на которых сторожах и из которых городов и по кольку человек сторожей на которой стороже ставити, которые б сторожи были усторожливы от крымские и от ногайские стороны, где б было государеву делу прибыльнее и государевых украинам было бережнее, чтоб воинские люди на государевы украины войною безвестно не приходили».

Были составлены точные инструкции, обязательные для всех посылаемых на службу в «Поле» сторожей и станичников. Прежде всего, от них требовалось соблюдение крайней осторожности и бдительности. Дозорные обязаны были, прибыв на свой пост, стоять на сторожах, «с конь не сседая, переменяясь, и ездити по урочищам, переменяясь же, на право и на лево по два человека по наказом, каковы им наказы дадут воеводы. А станов им не делати, а огни класть не в одном месте; коли каша сварити, и тогды огня в одном месте не класти двожды; а в коем месте кто полднивал, и в том месте не ночевать, а где кто ночевал, и в том месте не полдневати. А в лесах им не ставитца, а ставитца им в таких местех, где б было усторожливо. А где, которые станичники или сторожи воинских людей подстерегут, и станичником с теми вестми посылати в государевы в украинные городы, в которые ближе, своих товарищев, а самим, сзади [неприятельских воинских] людей на сакмы ездити и по сакмом и по станом людей исмечати, а ездив по сакмам и сметив людей, да с теми вестми и в другой отослати ж своих товарищев в те же городы, в которые ближе, а велети ехати, покиня тех [неприятельских воинских] людей вправе или влеве, которыми дорогами поближе, чтоб перед воинскими людми в государевы украинные городы весть была ранее, не близко перед ними. А которые головы и сторожи у них на праве или на леве стоят, и им к тем головам и к сторожем с вестью от собя отсылати ж». Всем сторожам самым строгим образом наказывалось хранить в тайне расположение порубежных застав и постов, бдительно нести свою службу.

Малейшая оплошность или небрежность станичников и сторожей во время пребывания на службе в степи была чревата тяжелейшими последствиями. В связи с этим составители приговора определили наказание для тех дозорных, из-за ошибочных действий или злого умысла которых организации дозорной службы был бы нанесен какой-либо ущерб. В прежние времена самым распространенным проступком караульщиков являлось оставление ими поста до прибытия смены. Теперь сторожа и станичники должны были оставаться на заставах, даже в тех случаях, если сменные дозоры запаздывали с приездом. Оголять границу запрещалось, поэтому служилые люди, захотевшие, «не дождався собе отмены», покинуть заставу, должны были помнить, что если в «в те поры государевым украинам от воинских людей учинится война», то они подлежали строжайшему наказанию — смертной казни («тем сторожем от государя, царя и великого князя быти кажненым смертью»). И в мирное время те, кто покидал сторожи до смены, подвергались наказанию: для острастки другим ослушникам их били кнутом, часто физические меры наказания дополнялись денежным начетом. Штрафовали и тех служилых людей, которые опаздывали на смену. Собранные с них деньги шли в пользу тех, кто выполнял в это время их служебные обязанности. «А которые сторожи на сторожах лишние дни за сроком перестоят, а их товарищи на обмену в те дни к ним не приедут, и на тех сторожах за ослушание имати тем сторожем, которые за них через свой срок лишние дни перестоят, по полуполтине на человека на день».

Воеводам, отправлявшим дозорных людей в степь, надлежало тщательно готовить их к службе, прежде всего проверяя коней, от резвости и выносливости которых часто зависела не только судьба станичника, но и всего порубежного края. Сторожа должны были ездить в «Поле» «о двуконь» и на лошадях, способных уйти от татарского преследования.

Приговор был дополнен перечислением сроков высылки в степь станиц, обязанных с весны и до поздней осени ездить из Путивля или из Рыльска:

«Первой станице ехати на поле с весны, апреля месяца в 1-й д[ень]. Другой станице ехати апреля в 15 д[ень]. Другой станице ехати апреля в 15 д[ень]; третьей станице ехати маия в 1 д[ень].; четвертой станице ехати маия в 15 д[ень]; пятой станице ехати июня в 1 д[ень]; шестой станице ехати июня в 15 д[ень]; седьмой станице ехати июля в 1 д[ень]; осмой станице ехати июля в 15 д[ень] А вдругоряд ехати первой станице августа в 1 д[ень]; а другой станице ехати августа в 15 д[ень]; третьей станице ехати сентября в 1 д[ень]; четвертой станице ехати сентября в 15 д[ень]; пятой станице ехати октября в 1 д[ень]; шестой станице ехати октября в 15 д[ень]; седьмой станице ехати ноября в 1 д[ень]; осмой станице ехати ноября в 15 д[ень]. А будет надобет еще ездить станицам, будет еще снеги не укинут, и станичников посылать потому ж росчитая. А посылати по две станицы на месяц, меж станиц пропущать по две недели со днем». Столь точный график высылки в степь дозорных отрядов исключал случайности, подстерегавшие эти разъезды. Возвращающиеся станицы сообщали подробные сведения о ситуации в «Поле».

Станичная служба дополнялась сторожевой. Она также подробно регламентировалась составителями Приговора. Первая посылка на сторожи происходила 1 апреля. В этот день отправлялись воинские люди на донецкие сторожи. Как и станичники, они высылались из Путивля или Рыльска. На службе сторожа находились 6 недель (учитывая время проезда к заставному месту), после чего им на смену прибывал другой дозорный отряд.

Сторожевую службу несли в три смены («статьи»). После того, как последняя из них выстаивала положенный срок (6 недель), в «Поле» вновь отправлялась первая «статья», но на этот раз она находилась на заставе и в разъездах всего месяц. По четыре недели стояли во второй раз на сторожах вторая и третья «статьи». На дальние посты, например на донецкие сторожи, отправлялись заставы из 6 человек, 3 сторожа — из Путивля, 3 — из Рыльска. На ближние путивльские сторожи высылалось 2–4 человека. Наиболее опасными считались станицы на Дону, Сосне, Трудах и Красивой Мече, на некоторые из которых посылались дозорные отряды из 10 человек, по 2 сторожа из Данкова, Епифани, Дедилова, Новосили и Мценска. Сторожа должны были «беречь» достаточно протяженные участки «Поля», достигавшие 30–50 верст.

В отличие от сторожей, охранявших определенный участок степи, станичные разъезды вели наблюдение за всем прилегающим к русскому рубежу степным пространством, следуя предписанными им маршрутами. Возглавляли станицы, как правило, опытные в порубежной военной службе дети боярские. В подчинении у них находилось несколько станичников, количество которых менялось в зависимости от пути следования разъезда. К Волге и на Айдар отправлялись станицы из 6 человек, «а где ближе, по четыре человека». Рядовыми станичниками сначала были дети боярские «малых статей», затем замененные несущими конную службу казаками из порубежных городов (Данкова, Епифани, Дедилова и Крапивны), несущими на границе конную службу.

При обнаружении приближения вражеских отрядов станичный голова или его помощники обязаны были немедленно послать вестовщика в ближайший «украинный» город, чтобы оповестить его жителей и власти о приближении татар. В свою очередь, голова с другими станичниками, находясь в тылу («сзади») приближавшегося противника и разъезжая по его «сакмам», должен был точно определить («сметить») численность вражеского войска или отряда. Все вновь добытые сведения станичник через товарищей доставлял в ближайший город. Одновременно данные о маршруте и численности противника сообщались находившимся поблизости станичным разъездам и сторожевым заставам. Если войско противника было большим, обнаружившие врага станицы и сторожи снимались со своих постов и объединялись в отряды с другими дозорными отрядами для совместных действий в тылу и на флангах прорывающегося через русскую границу неприятеля. Все же и в этом случае главной задачей русских пограничников оставалась разведка сил и намерений противника.

Собрав достаточные сведения о численности татарских или ногайских отрядов и направлении их движения, станичники спешно «бежали» с вестями к тем городам, куда они держал путь. То же самое делали служилые люди, посланные на сторожи. За сообщенные сведения пограничники несли особую ответственность. Стараясь укрепить дисциплину среди станичников и заставных людей, правительство неукоснительно взыскивало с них за любые упущения и нарушения. Так, 16 сентября 1622 г. пронский воевода князь Григорий Андреевич Волконский сообщил в Москву о самовольном «съезде без перемены» с «полевой» сторожи на Волосовке пронского казака Гришки Семенова. Центральные власти отреагировали почти мгновенно. Уже 23 сентября последовал указ: учинить виновному наказание, «бить батоги нещадно», после чего отдать на поруки товарищам. Другой известный случай произошел после неожиданного нападения татарского войска царевича Гази-Гирея на рыльские и курские места в декабре 1645 г. В результате тщательно проведенного зимой 1645/46 г. расследования было установлено, что прорыв неприятеля через границу стал возможным из-за небрежного отношения к службе станичного головы Д. Шеховцева; виновный «за воровство» был подвергнут тяжелому телесному наказанию.

Основы защиты южных границ, заложенные при активном участии боярина Михаила Ивановича Воротынского, совершенствовались и в дальнейшем. В том же 1571 г. в результате тщательного изучения расстановки сторож и станиц, расположение ряда постов было изменено. Была снята Айдарская сторожа «по княж Михайлову дозору Тюфякина да Матфея Дияка Ржевского», находившаяся вдалеке от обычных татарских дорог на Русь. Необходимость постоянного внимания к положению дел на южных «украиннах» связана была с продолжающимися здесь нападениями крымских и ногайских орд. Мероприятия русского правительства, направленные на укрепление границы, не остались незамеченными противником. Шедшие на Русь татарские войска вынуждены были менять маршруты, их передовые отряды стремились перехватить и уничтожить русские дозоры в степи. В 1579 г. в Москве вновь собрались станичные головы, которые в «распросе» у боярина Никиты Романовича Юрьева сообщили, что противник легко прорывается через рубеж Калмиусским шляхом и существующими «проезжими станицами тое дороги уберечи не мочно». Правительство приняло к сведению это обстоятельство и «приговорило» прикрыть опасный участок границы усиленными станицами, доведя их численность до 50 человек.

Новые изменения в системе охраны южного порубежья назрели в середине 80-х гг. XVI в. В 1585 г. были основаны города Ливны и Воронеж, а назначенным в них «годовать» воеводам были даны росписи, с требованием учреждения новых сторож. Ранее Северное Подонье находилось в зоне ответственности пограничных городов Рязанской земли: Переяславля-Рязанского, Шацка, Ряжска, Данкова, высылавших туда редкие сторожи. Постройка новых крепостей, в особенности Ливен и Воронежа, улучшила ситуацию на Верхнем Дону. Из Ливен на сторожевую службу выезжало 13 степных караулов. Согласно первой росписи воронежских сторож 1587 г. на «Поле» высылалось 12 сторож, перекрывших границу на 200 верст от устья Чамлыка до Котельского леса. В 1623 г. воронежские места охраняли уже 18 конных застав. Тогда же было увеличено число ливенских сторож за счет караулов, которые должны были охранять границу от нападений днепровских «черкас». После восстановления на р. Быстрой Сосне города Ельца (1591–1592 гг.) сторожи стали высылаться и из этой крепости. Очень скоро организация сторож на южном рубеже претерпела ряд важных изменений. Об этом упоминается в сохранившейся в ряде частных разрядных книг грамоте ливенскому воеводе И. О. Полтеву, датированной 20 марта 1595 г. Если по Приговору 1571 г. стоялый голова с отрядом в 100 человек высылался «на Оскол усть Убли» из Дедилова, то теперь отряд высылался из новой крепости Ливны, расположенного гораздо ближе к району расположения сторожевых постов. Местом нахождения отряда был определена та же река Оскол, но не близ устья Убли, а на Козиной поляне, «ниже Холка и Холани». Находясь здесь, стоялый голова должен был посылать разъезды, перекрывавшие не только Калмиусский, но и Муравский шлях, дорога до которого с Козиной поляны составляла два дня пути, а также все ближайшие «перелазы» через степные реки. В подчинении стоялого головы находился большой отряд: не 100 человек, как требовал Приговор 1571 г., а 300 служилых людей. По царскому указу на Оскол выступало 100 местных детей боярских, 100 детей боярских «из городов», 250 станичников (5 станиц по 50 человек) и 50 ливенских казаков, также вооруженных пищалями. Такому крупному отряду по силам было решать и более сложные задачи. Он мог не только нести дозорную службу, но и более успешно перехватывать и уничтожать небольшие татарские отряды, идущие в «войну» на Русь и с «полоном» из Руси. В эти же годы увеличилась численности станиц, ставших менее уязвимыми от неожиданного нападения врага. Однако отдельные города продолжали высылать малые дозорные станицы. Так, в середине XVII в. все 6 хотмышских станиц состояли из 5 человек — головы и 4 ездоков, в Валуйках в станичные дозоры посылали «по атаману, да по пяти человек ездоков», белгородские, оскольские и усердские станицы насчитывали по 10 человек. Столько же было служилых людей в «новоприборных» станицах, учрежденных в 1649 г. в Яблонове.

Организация станичной и сторожевой службы менялась и позднее. Наиболее значительные перемены произошли в 1624 г., когда новыми пограничными центрами на юге стали города Белгород и Оскол. Старые крепости Путивль и Рыльск, игравшие в XVI в. важную роль в обеспечении службы на «Поле», теперь оберегали литовскую «украину». (См. наказ путивльским воеводам: «А детей боярских путивльцов, черниговцов [и] курчан и атаманов, и казаков донских, и путивльских стрельцов и козаков и всяких служилых людей конных расписати им в сотни на отъезжия сторожи и посылати детей боярских и атаманов и козаков конных для береженья на заставы от литовского рубежа ».) Между тем, ситуация на южной границе требовала привлечения дополнительных сил. Плачевное состояние укреплений Большой Черты привело к мобилизации на сторожевую службу служилых людей из городов, находившихся за засечной линией. Об этом свидетельствует сохранившаяся роспись мценских сторож 1629 г. Содержащиеся в нем сведения очень любопытны. Согласно росписи на службу из Мценска высылалось 9 сторож, которые, за исключением двух караулов, располагались на расстоянии в 100–120 верст от города. Оставшиеся сторожи также нельзя назвать ближними: 7-я сторожа стояла «на Долгом Колодезе», в 40 верстах, а 9-я сторожа в верховьях Олешан — в 30 верстах от Мценска. Показательно, что в пограничных городах заставы, высылавшиеся на 20–50 верст, считались дальними, ближние несли службу в 2–15 верстах от своего города. Мценским властям для получения своевременных сведений о ситуации на «украйнах» приходилось посылать сторожи на более дальние расстояния, что увеличивало опасность их перехвата противником. На всех «дальних и ближних» мценских сторожах находилось по 4 сторожа. В Белгороде в 1629 г. границу прикрывало 18 постов.

В 30–40-х гг. XVII в. охрана границы еще более усилилась. Только в Белгороде в 1636 г. насчитывалось 40 (!) станиц (в каждой «по голове, да по сыну боярскому, да по 6 ч[еловек] ездоков, да по 2 ч[еловека] вожа»). Разъезды высылались в степь в две перемены. Первая находилась на службе «з Благовещеньева дни» (25 марта) по «Успеньев день» (15 августа). Вторая — с «Успеньева дни» по «Филиппово заговенье» (14 ноября) и до больших снегов. Дальние и ближние подступы к Белгороду прикрывались 15 заставами-сторожами, стоявшими на Муравском, Бакаевом, Изюмском шляхах, на Ливенской, Волуйской, Северской и Царегородской дорогах. Сторожа сообщали о движении в Русь и из Руси «воинских людей». 4 сторожи из 15, находившиеся на верхнем и нижнем бродах реки Нежегали, на Северском Донце и на устье Весеницы, стерегли границу от прихода не только татарских отрядов, но и черкас. Число сторожей на белгородских заставах колебалось от 6 человек (8-я сторожа, находившаяся «на Нагайской стороне на Изюмском шляху, верх Кореня и Корочи», в 50 верстах от Белгорода) до 2 человек (5-я сторожа, выставлявшаяся на Посадском поле «у Вязенитцкой дубровы», в 2 верстах от Белгорода). 6-я сторожа («на росстанях» в верховьях Липова Донца, в 40 верстах от Белгорода, по дороге к Курску) была «сместной» с курскими сторожами. В 1646 г. белгородские места оберегали 14 сторож, изменилось их расположение и число караульщиков. 1-я сторожа осталась на Муравском шляхе, «вверх Угрима и Лапина», в 20 верстах от Белгорода, где раньше здесь стояло 4 дозорных, а теперь уже 6 человек. 2-я сторожа не изменила своего расположения. 3-я сторожа, стоявшая у «Смородинного колодезя», стала 4-й, а к реке Ворскле выдвинулась новая, ставшая 3-й, сторожа «на Карпове Сторожевье». Это была «сместная» сторожа, на которой находилось по 4 человека из Белгорода и Хотмышска. 5-я сторожа, выдвигавшаяся к верховьям Липова Донца («на Муравском и на Бокаеве шляху, на ростонех») перестала быть «сместной» с курскими сторожами и теперь здесь несли службу 6 белгородцев. 6-я сторожа ранее называлась 4-й, 7-я — 5-й, 10 — 12-й, а 12-я — 10-й. Расположение других сторож изменилось. Сняты были ближние посты, освободившиеся заставы передвинулись к «Таплинскому рогу», устью «Зилинека», Стариковскому броду на реке Нежеголи. По-видимому, возможность внезапного выхода татарских отрядов на ближние подступы к Белгороду снизилась из-за постройки здесь новых укреплений, в связи с чем дозоры были отодвинуты в степи и представляли теперь не 3, а 2 радиуса сторожевых постов. Сходные процессы происходили и на других участках южной границы. В 1628 г. в Валуйках воевода Никита Александрович Чоглоков «учинил <…> дватцать четыре станицы сполна», разделив их на две сменные «половины». В 1640-х гг. рубежи оберегали 12 новосильских сторож, 2 пронские сторожи, по 2 сторожи из Корочи, Хотмышска и Верхсосенска, 17 ливенских, 10 оскольских, 5 усердских и 6 шацких сторож. В «Поле» высылались разъезды из Черни, Карачева, Курска, Путивля, Ольшанска, Орлова, Коротояка, Урыва, с 1649 г. из Яблонова, других новопостроенных городов. По наблюдению В. И. Кошелева, значительно плотнее стала сеть воронежских сторож. Их ставили теперь в местах, имевших не только естественные, но и искусственные преграды, как правило, в виде надолобов, что способствовало безопасности сторожей в случае внезапного нападения неприятеля на посты.

Увеличение числа степных караулов улучшило эффективность их действий, но сторожевая и станичная служба оставались очень опасными и требовали от сторожей и станичных «ездоков» постоянной боевой готовности. Удивительный случай призошел в 1639 г., когда в 3 верстах от реки Бурлук валуйская станица атамана Якова Жерлицына, состоявшая из 6 человек, была атакована шедшим на Русь татарским отрядом, численностью 600 человек. В бою крымцы разгромили русский разъезд и «с лошадей збили». В плен попало двое станичников — атаман Яков Жерлицын и ездок Тарас Гродин. Остальные ездоки Назар Леденев, Тихон Кочетыгов, Гаврила Кочкин и Александр Масловский от «татар ушли пеши», по-видимому, воспользовавшись какими-то природными укрытиями, что в другом случае было бы невозможно, учитывая громадный численный перевес врагов и потерю станичниками своих коней. Более того, они сравнительно быстро (уже на следующий день — 23 июля 1639 г.) добрались до Валуек и известили воеводу Мелентия Квашнина о появлении неприятельского отряда на Изюмской сакме.

Во второй половине XVII в. цепь караульных и сторожевых постов на южной «украйне» протянулась по всему рубежу плотной цепью. В 1670–1680-х гг. существование сторожевой охранной службы отмечено в 52 пограничных городах. Действия ее являлись достаточно эффективными, позволяя правительству контролировать ситуацию на одной из самых опасных границ.

В XVII в. помимо станиц и сторож на южной «украйне», в непосредственной близости от порубежных городов выставлялись «сотни» — отряды, способные быстро поддержать действия станичников и сторожей и прикрыть их отход в случае вторжения больших масс противника, задержать его передовые части, позволив населению укрыться в крепостях и засечных убежищах. Сотни высылали только те города, где находились большие гарнизоны. Сохранились сведения о 3 белгородских сотнях 1644 г., по 50 человек в каждой, и 3 ливенских сотнях 1641 г., в которых несли службу по 150 детей боярских, переменявшихся ежедневно.

* * *

Станицы, сторожи и сотни составляли передовой рубеж русской обороны. Как правило, они не вступали в бой с татарами по собственной инициативе, а несли разведывательную, дозорную и заставную службу. Помимо перечисленных выше обязанностей, высылаемые в степь разъезды совершали диверсионные действия, главным из которых было выжигание степных трав с целью уничтожения на широком пространстве корма для татарских лошадей. Поджигать степные травы станичники начинали осенью, «в октябре или в ноябре по заморозом как гораздо на поле трава посохнет, а снегов не дожидаясь, а дождався ведреные и сухие поры, чтоб ветр был от государевых украинных городов на польскую сторону или как будет пригож». При этом станичным головам строго-настрого наказывалось «блиско государевых украинных городов, лесов и лесных засек и всяких крепостей, которые в которых местех крепости учинены от приходу воинских людей беречи их от огня на крепко и блиско их огня не припускати и не обжигати». Несомненно, удачный пожог степной растительности затруднял действия неприятеля, задерживая его, а иногда вынуждал отказаться от своих замыслов.

Получив сообщение о появлении в степи вражеских отрядов, воеводы пограничных городов немедленно сообщали о начавшемся набеге в Москву и соседние города, принимая меры к защите города и уездного населения. В случае военной тревоги им предписывалось заранее собрать в крепостях и острогах жителей своей округи, «з женами и детми, и со всякими животы», «чтоб уездных людей воиньские люди не побили и в полон не поимали». Помимо городов-крепостей прекрасным местом укрытия населения во время военной опасности служили заповедные засечные леса, укрепленные завалами и надолбами не только со стороны «Поля», но и с «русской» стороны.

Обеспечение надежной круговой обороны являлось одним из важнейших принципов строительства передовых засечных линий («Черт»). Они должны были преграждать татарам дорогу не только на Русь, но и из Руси. Все опорные пункты (города-крепости) на юге строились так, чтобы связать воедино состоявшую из нескольких рубежей линию пограничной обороны. Прекрасное знание местности, учет особенностей рельефа позволяли русским мастерам создавать надежные сооружения, представлявшие серьезные препятствия для действовавших в конном строю неприятельских войск. Большое засечное строительство велось в 1521–1566 гг., когда была создана целая сеть засек, по словам А. И. Яковлева, «приведенных в связную и сплошную систему, охрана и поддержание которой были сделаны повинностью всего населения государства вообще и близ лежащих уездов в особенности». Предпринятая В. П. Загоровским попытка опровергнуть мнение о «сплошной и связной» линии укреплений, основанная на утверждении, что засеки под Тулой, завершившие создание огромной «Черты», были устроены лишь в 90-х гг. XVI в. К этому выводу исследователь пришел анализируя данные писцовых книг — в отличие от других южнорусских уездов, писцовые книги Тульского уезда не упоминают о засеках. Действительно, в сводных описаниях городов и уездов Московского государства второй половины XVI в. о лесных завалах под Тулой ничего не сообщается, они упоминаются лишь в каширских, веневских и шацких местах. Тем не менее о существовании тульских засек во второй половине XVI в. можно утверждать вполне определенно. О них говорилось в наказе воеводе С. В. Волынскому, восстанавливавшему тульские засеки в 1638 г. (в указанном документе сообщалось, что «засеки здесь были учинены при государе царе и великом князе Иване Васильевиче всеа Русии»). Но не только. Помимо этого важного свидетельства есть и другие. В. П. Загоровский не знал о существовании уникальной наказной памяти тульскому засечному голове Михаилу Колупаеву, ведавшему строительством здесь засек в середине XVI в. В 1554 г. под его руководством на возведении под Тулой засечных укреплений работало 1177 человек из Углича, Дмитрова, Зубцова, Твери и Белой. Этот факт самым решительным образом опровергает предположения Загоровского и подтверждает сложившееся в науке представление о формировании основных сооружений Большой засечной черты уже в 60-х гг. XVI в. Особенно напряженные работы велись на южных засеках в конце 1570-х гг., когда необходимость мобилизации больших воинских сил для войны в Прибалтике ослабила войсковое прикрытие крымского и ногайского рубежей. С целью координации действий засечной стражи, своевременной починки и восстановления укреплений, привлечения к службе на них местного крестьянского населения в 1577 г. создается Засечный приказ, вскоре, однако, упраздненный (как полагает С. М. Каштанов, до 1580 г., так как в этом году дьяк Засечного приказа Истома Евский значился в составе другого ведомства, но, возможно, его заменили другим приказным человеком, а ведавший засечным делом приказ просуществовал до конца Ливонской войны).

В 1598 г., по сообщению разрядных книг, южные рубежи прикрывала «21 засека, а мерою те засеки 590 верст и 17 саженей; а на них 31 ворота. А у тех засек воевод 11 да голов, дворян и детей боярских из городов лутчих 30 человек, да приказщиков 42 ч[еловека]; и всего воевод и голов и прикащиков 83 ч[еловека]. Да детей боярских полковых 78 ч[еловека], да детей же боярских конных с пищальми 247 ч[еловек]. Да татар и мордвы 790 ч[еловек]. Да стрельцов московских 330 ч[еловек], да из городов стрельцов и казаков 460 ч[еловек]; и обоего стрельцов и казаков 790 человек. Да засечных сторожей 193 человека. И всего у засек всяких людей 1988 человек. Опричь сторожей засечных и опричь зборных людей».

Засечное строительство считалось общим делом. Леса, где проходила Черта, объявлялись заповедными. Рубить деревья в них запрещалось даже на засечные крепости, предписание «лес не сечь, опричь завалу» соблюдалось под страхом тяжких наказаний. Устройство засеки подчинялось определенным правилам, обобщавшим многолетний опыт оборонительного строительства. Стараясь замаскировать завал, лес начинали рубить не с опушек, а на значительном удалении от них, в лесной чаще, «возле старого лесного завалу по болшому лесу». Подсекали деревья диаметром не менее 15 см., срубая их на высоте человеческого роста, «како человеку топором достать мочно», так, чтобы они падали вершиной «к Полю», в сторону противника, а комлем лежали на высоком пне. Иногда на пни поднимали все бревно, перегораживая таким барьером линию завала. В отдаточной росписи козельской Столпицкой засеки 1641 г. ее составителями Дорофеем Ивановичем Матовым, Андреем Григорьевичем Шепелевым и Борисом Максимовичем Воронцовым было особо подчеркнуто, что «на Столпицкой засеке <…> и лесной завал крепок, подниман на пенья». Упавшие крест-накрест деревья очищали от тонких ветвей, толстые сучья обрубали и заостряли. Иногда стволы крепили рогульками или кольями. Это усиливало непроходимость засеки для неприятельской конницы. Растащить такой завал было практически невозможно, а выжигать — чрезвычайно опасно для самих татар.

Засеки охраняли засечные головы и сторожа, в подчинение которым выделялись небольшие отряды служилых людей (городовых детей боярских, стрельцов и казаков) и местное население, собиравшееся на защиту укреплений со своим оружием по подворному раскладу. Так, в 1637 г. вместе с засечным головой Яковом Ивановичем Якушкиным на рязанской Красносельской засеке у Волчьих ворот было велено быть «Резанского уезду с сел и с деревень подымовным людем, с пищалми и со всякими бои: которые села и деревни около Красноселской засеки по пятинадцати верст и менши, с тех сел и с деревень с трех дворов по человеку; а которые села и деревни от засеки по двадцати пяти верст, с тех сел и с деревень с пяти дворов по человеку». С конца 1630-х годов к охране засек стали привлекаться солдаты и драгуны. В 1639 г. на Черте находилось несколько подразделений из полка А. Крафтера: по солдатской роте под началом капитанов стояло на тульских Столпицкой и Слободецкой засеках, по полуроте — на Дубенской и Кцынской засеках. Иногда для службы на засеках направляли московских пушкарей, в подчинении которых находились артиллеристы из других городов. В том же 1639 г. в Тулу было прислано 11 московских пушкарей, на Завитай и Щегловскую засеку — 16 их товарищей. К Потешским воротам отправился 1 артиллерист (Василий Чертенок), а в помощь ему прислали 2 «гремячинских пушкарей». Москвичу Юшке Гаврилову, состоявшему при «наряде» у Орловских ворот тульской Заупской засеки, помогали 3 крапивенских пушкаря. 2 артиллеристов из состава столичного гарнизона послали к Малиновым воротам, а еще 1 — в Дедилов.

Правительство придавало большое значение засечной службе, строго спрашивая за нарушения ее порядка даже с воевод. 17 мая 1629 г. назначенный на рязанскую Вожскую засеку засечный голова Изот Толстой и товарищ воеводы города Переяславля-Рязанского Иван Благово сообщили в Москву «о непослушании» воеводы князя Андрея Солнцева царскому указу. Он должен был организовать сбор с «Рязанского уезда с сел и деревень» подымных людей «с пищалями и со всяким боем» по определенной норме: «с деревень, которыя от Вожской засеки не дальше пятнадцати верст — с трех дворов по человеку, а дальше до двадцати пяти верст — по человеку с пяти дворов», но не выполнил данного распоряжения. Сообщение о проступке А. Солнцева вызвало быструю реакцию — спустя 8 дней после написания доноса, из Москвы в Переяславль-Рязанский воеводе направили грамоту, с сообщением о том, что, мешая И. Толстому организовать оборону на засеках, он «делает не гораздо». Ему пригрозили тяжким наказанием в том случае, если дело защиты пограничного рубежа пострадает. Засечной страже полагалось нести службу на Черте «безотступно», однако суровая необходимость часто вынуждала местные власти отступать от этого правила. В 1622 г. 22 засечных сторожа арзамасской Пузской засеки жаловались в Москву, что, несмотря на царский указ не отъезжать от засеки, их постоянно посылают на отъезжие караулы и в проезжие станицы, а также на другие службы «в Орзамас и в уезды». Челобитную арзамасских засечных сторожей рассмотрел в Пушкарском приказе и Разряде, в результате чего их освободили от обременительной караульной и станичной службы.

О приближении татарской войны жителей пограничной полосы извещали высылавшиеся в степь станицы и сторожи, однако, учитывая возможность гибели или «оплошки» станичников и сторожей, на засечной Черте существовала своя дозорная служба. Наблюдательные пункты устраивались на близлежащих сторожевых курганах и на высоких деревьях. Непременным условием при расстановке караулов являлось наличие хорошего обзора окружающей местности: «чтобы видеть было с тех сторож в далние места». В опасное летнее время на этих постах находились сменные караульщики, в случае появлении неприятеля зажигавшие кузовы «с берестою и смолою», оповещая окрестное население и сторожевые отряды русской конницы «про приход воинских людей». По всей укрепленной линии помимо сигнальной действовала постоянная конная связь.

На открытых безлесных пространствах засеки дополнялись укреплениями — «надолобами», рвами и валами, ловушками, острогами, земляными башнями-бастионами.

По мнению С. Л. Марголина, преобладающее значение в системе военно-инженерного прикрытия русской границы имели лесные завалы. С этим утверждением не согласился А. В. Никитин, считавший, что главную роль в обороне страны играли укрепления на дорогах и в наиболее опасных местах, «лесные же завалы хотя и занимали большую часть пространства, но были только дополнительными укреплениями, созданными в местах проникновения татар через засеку». В данном случае исследователь противоречит собственному выводу о том, что в устройстве Черты именно лесные завалы занимали большую часть пространства. Учитывая высочайшую маневренность татарских войск это обстоятельство имело исключительно важное значение. Но доля истины в словах Никитина есть. Зная о засеках, татары старались прорываться на безлесных участках границы, которые следовало укреплять особенно надежно.

Наиболее уязвимым в этом отношении считался район, непосредственно примыкавший к Туле, где вообще не было лесов. Для прикрытия города и уезда со стороны «Поля» здесь была построена сплошная полоса укреплений, получившая название «Завитай». Она протянулась от Малиновой до Щегловской засек на расстояние более 10 верст. В фортификационном отношении «Завитай» представлял собой ров и насыпной вал, на котором устанавливались плетенные и набитые землей туры, позволяющие защитникам укрыться «от пищалные и от лучные стрелбы». Всего «по всему Завитаю по верху» было поставлено 1877 туров. Опорными пунктами обороны являлись земляные башни, где устанавливалась артиллерия. В 1638 г. на «Завитае» находилось 30 башен, в 1641 — 22 башни, остатки которых были изучены А. В. Никитиным. Он установивил, что упомянутые башни представляли собой земляные укрепления двух типов — капониров (16 малых башен) и бастионов (6 больших башен).

Эффективная сторожевая служба в сочетании со строительством засечных черт, выдвинувшихся от Оки на 600 км в «Поле», способствовали восстановлению Воронежа (1596 г.) и Курска (1597 г.), а также более надежной охране развивавшихся очагов пашенного земледелия в запустевших от татарских вторжений лесостепных районах. В действиях, направленных против небольших татарских отрядов, важная роль отводилась взаимодействию отрядов, размещенных в пограничных городах. Воеводы близлежащих крепостей должны были ссылаться между собой, выступая в поход против прорывающихся через границу крымцев и ногайцев. Так, в 1629 г. новым путивльским воеводам Богдану Михайловичу Нагому и Петру Никитичу Бунакову предписали держать в Курске, Рыльске, Севске и Брянске вестовые станицы «з головами детей боярских, человека по три и по четыре, и по пять в станицы». В случае опасности головы должны были «бежать» в свой город «наспех <…> днем и ночью, чтобы воинские люди наперед вестовщиков к Путивлю безвестно не пришли и дурна какова над городом и над острогом украдом и оманом и ночным временем не учинили и уезду не поворовали». Получив известие о начавшемся набеге, первый воевода Б. М. Нагой оставался в Путивле, а второй воевода П. Н. Бунаков выступал на врага и, «сшодчися северских городов с воеводами и з головами на воинских людей на походах и на станех, и на перевозах, и в крепких местах приходити и, прося у Бога милости и у Пречистые Богородицы помощи, государевым царевым и вселикого князя Михаила Федоровича всеа Русии делом над ними промышляти, сколко милосердый Бог помочи подаст».

В начале XVII в. система сплошных укреплений по южному рубежу (Большая и Передовая засечные черты) была разрушена татарскими и ногайскими войсками и перестала выполнять оборонительные функции. Слабость фортификационного прикрытия крымской и ногайской «украйн» стала особенно очевидной во время возобновившихся в начале 1630-х гг. татарских набегов.

В 1638 г. в ожидании нового татарского нападения, были спешно восстановлены Рязанские, Каширские, Веневская Веркушинская (Княжья), Тульские, Крапивенские, Одоевские, Лихвинские и Козельские засеки, входившие в систему Большой (Заоцкой) черты. В то же время на Шацкой, Ряжских, Перемышльских, Белевских, Корницкой (одна из 4 тульских) и Толкижской (одна из 4 лихвинских) засеках, находившихся на второстепенных направлениях, работы в этом году не велись.

Тогда же правительство, согласно специально разработанному плану, приступило к сооружению новых оборонительных линий, располагавшихся значительно южнее старых засечных «крепостей». В 1635–1653 гг. сооружается Белгородская черта, связавшая новые порубежные города Ахтырка, Белгород, Ольшанск, Воронеж, Оскол, Козлов, Тамбов, Карпов, Талицкий острог, Яблонов, Верхний и Нижний Ломов, Короча, Усть-Чернавск, Вольный, Хотмышск, Усерд, Острогожск, Нежегольск, Усмань и др. Она состояла из 5 больших земляных валов по 30–35 верст каждый (Карповско-Белгородский, Яблоновский, Новоскольский, Усманский, Козловский) и более 20 малых валов. Белгородская укрепленная линия протянулась почти на 800 верст от реки Ворсклы до реки Челновой. На новой Черте располагались войска прикрытия, сюда перевели часть засечных сторожей со старых укреплений. Об этом совершенно определенно упоминается в «Памяти окольничему князю Андрею Федоровичу Мосальскому-Литвинову и дьякам Степану Угоцкому и Саве Самсонову об отправлении огнестрельного снаряда в новопостроенный город Тамбов», датированной 21 февраля 1636 г. В документе сообщается о посылке на новую линию половины засечных сторожей «от Шацкия старыя засеки».

Засечное строительство на русских рубежах продолжалось и позднее. В 1647–1654 гг. в Среднем Поволжье были возведены укрепления Корсунской, Атемарской, Потишской, Инсарской и Засурской засек, составивших Симбирскую черту. В 1652 г. приступили к строительству Закамской линии, ставшей продолжением Симбирских засек. Здесь в качестве опорных пунктов возводятся крепости Юшанец, Тагай, Урень (Уренск), Корсунь, Атемар, Сурск, Потишск, Инсарск, Рамзай, Тальск, Мензелинск, Заинск, Старо-Шеминск, Ново-Шеминск, Билярск, Тиинск и Ерыклинск.

Факты, приведенные в 1-й части нашей работы, показывают, что сложившаяся к середине XVII в. система пограничных укрепленных линий-черт была достаточно эффективной. После восстановительных работ на старых засеках и сооружения новых рубежей обороны, граница стала труднопреодолимой для татарской конницы. Поэтому известное утверждение В. П. Загоровского о сомнительных достоинствах московской обороны при огромном размахе строительных работ на рубежах является в корне неверным.

В XVII в. основные силы порубежных русских войск располагались за пределами засечной черты — в городах-крепостях Одоеве, Крапивне, Туле, Веневе, Мценске, то есть по старой границе. Непосредственно на засеках несли разведывательную и охранную службу немногочисленные гарнизоны, составленные из засечных голов, приказчиков и сторожей, а также выделенных им на подмогу отрядов детей боярских «меньших статей», стрельцов и казаков. На засеки должны были становиться и «уездные люди с десяти дворов по человеку». В случае прихода крымских или ногайских отрядов засечные головы оповещали воевод, командовавших крупными соединениями, о численности напавших врагов и направлении их движения, стремясь задержать татарскую конницу на Черте. Пользуясь этим, крупные силы стягивались к месту прорыва, а в случае его осуществления командовавшие операцией воеводы старались окружить прорвавшиеся отряды татар и ликвидировать их. Прилагались все усилия, чтобы отбить захваченный «полон» и не выпустить противника обратно. Благодаря подобной системе организации обороны крымские татары, потерпевшие в 1640-х гг. на русской границе ряд серьезных поражений, во второй половине ХVII в. прекратили набеги на Московское государство.

Естественные «крепости» (реки, озера, заповедные леса) русские воины, прикрывавшие границу, старались укрепить дополнительными сооружениями. Необходимость создания сплошной Черты вынуждала приставленных к засечному делу воевод и голов использовать любую возможность для постройки препятствий, позволяющих остановить или задержать наступление неприятеля. С этой целью в лесах устраивались завалы («заповеди», «засеки»), на безлесных местах насыпались валы, делались рвы, устанавливались надолбы и частоколы («частики»), строились стоялые и жилые остроги. «Перелазы» (переправы) перегораживали острыми кольями, забиваемыми в дно реки, «наплавными бревнами» с острыми дубовыми гвоздями, которые притапливали в воду на глубину 4 пяди (76 см). На татарских «сакмах» устраивали ямы-ловушки, об устройстве которых подробно рассказывается в описании новопостроенного в 1637 (7145) г. города Усерда и близлежащих острожков, где проходила Калмиусская сакма, уходящая за р. Сосну. Именно здесь, в «тесных местах», в 5 рядов были выкопаны ямы-ловушки, каждая 5 пядей (95 см) глубиной и 3 пяди (57 см) шириной. В ямах поставили острые дубовые колья. Предназначались такие ямы для порчи татарских коней.

 

2. Организация охраны западных и северо-западных границ

На протяжении изучаемого периода пристальное внимание правительства привлекали не только южные, но также литовский и немецкий рубежи страны. Защиту пограничных уездов обеспечивали крепости, возводившиеся на труднопреодолимых водоразделах, на торных дорогах, окруженных лесными чащобами, болотами и другими естественными преградами. Прорваться в обход таких крепостей противник, как правило, не пытался, стараясь овладеть расположенными на границе городами, разоряя их окрестности и продвигаясь во внутренние районы Московского государства. В противном случае армиям вторжения грозил неожиданный удар в спину со стороны гарнизонов незахваченных пограничных укреплений. Учитывая боевые возможности литовских, польских, ливонских и шведских армий, оснащенных артиллерией, владеющей техникой ведения осадных работ, крепости на западных и северо-западных рубежах укрепляли особенно тщательно. Важными опорными пунктами являлись монастыри. По словам Котошихина, во всех «болших каменных монастырях для осадного времени пушки и пушечные всякие запасы, и всякое осадное оружие царское». В XVII в. «наряд» находился в Соловецком, Псково-Печерском, Кирилло-Белозерском, серпуховских Владыченском и Соцком, суздальском Спасо-Евфимьевском и Спасо-Ярославском монастырях. Прочность некоторых монастырских укреплений не уступала городским. В военное время они могли противостоять большим армиям и корпусам. Важнейшую роль в военных действиях на последнем этапе Ливонской войны сыграла оборона в 1581 г. Псково-Печерского монастыря. Польским артиллеристам удалось разрушить часть монастырской стены, но во время штурма обители 28 октября 300 стрельцов защищавших обитель, нанесли противнику ощутимые потери и вынудили его к отступлению. В годы Смутного времени произошла героическая оборона Троице-Сергиева монастыря, продолжавшаяся в течение 16 месяцев. 2-тысячный гарнизон обители был блокирован 15-тысячным войском польских военачальников Я. Сапеги и А. Лисовского, но не покорился врагу. Защитники монастыря отбили 6 общих штурмов, понесли значительные потери (численность гарнизона за время осады сократилась в 3 раза), однако смогли продержаться до подхода к монастырю армии М. В. Скопина-Шуйского.

В XV–XVI вв. на западных и северо-западных русских рубежах сплошной линии обороны не существовало. Границу надежно прикрывала цепь мощных каменных крепостей, способных остановить или надолго задержать вражеские армии. Прежде всего укреплялись псковские города, находившиеся на направлении главного удара немецких и литовских армий. Важнейшими твердынями на этом рубеже были Псков, Изборск, Остров, Гдов. Долгое время хорошо защищенной Псковской землей как щитом пользовалось Новгородское государство, считая излишним укрепление своих западных границ в местах соприкосновения с псковскими пригородами. Основное внимание новгородцев было приковано к северному немецкому и шведскому рубежам, где они выстроили «каменные города» Ладогу, Орешек, Корелу, Копорье, Тиверский городок и Ям-город. Перечисленные крепости стояли на важных стратегических путях, ведущих в глубь Новгородской земли. Копорье прикрывало Водскую дорогу, позднее с усилением контактов с Прибалтикой на этом же направлении на реке Луге был построен Ям-город. Путь в Карелию, Каянскую землю и к Выборгу защищали Корела и Орешек. Невско-Ладожско-Волховский озерно-речной путь стерегли Орешек, возведеный на небольшом острове в истоке Невы у Ладожского озера, и Ладога, построенная на мысе, образованном реками Волховом и Ладожкой. Со стороны Литвы новгородскую границу прикрывали каменная крепость Порхов и деревянные города Великие Луки, Старая Русса и Холм. После присоединения Новгородской земли к Московскому государству указанные крепости подверглись существенной реконструкции, усилившей их в военном отношении. В дополнение к существующим был построен ряд укрепленных городов. «На Девичьи горе противу города Ругодива Немецкого» — Ивангород. Первое укрепление, так называемая «четвероугольная крепость», возводится здесь в 1492 г.; к этому сооружению впоследствии пристроили «Большой Боярший город» (по документам XVI в. — «Большой город»), «Замок» (по документам XVI в. — «Вышгород»), «Передний город» (по документам XVI в. — «Новый каменный город» или «Середний город») и горнверк (по документам XVI в. — «Земляной город»). После возведения Ивангорода эта крепость включается в оборонительное полукольцо псковских форпостов, прикрывавших русские границы со стороны Швеции и Ливонии. В первой половине XVI в. укрепляется литовский рубеж. Здесь строятся города Себеж (1935) и Велиж (1536).

В XVII в. литовский и «свейский» рубежи Московского государства прикрывала цепь отъезжих сторож, застав и станиц, составлявших первую линию русской обороны. Правительственные наказы тех лет полны напоминаний воеводам о необходимости организации надежной защиты вверенных им городов и уездов. Особенно актуальной эта задача становилась в военное время. Так, в октябре 1633 г. в наказе псковским воеводам князю Федору Андреевичу Елецкому и Дмитрию Евфимьевичу Воейкову и состоявшим при них дьякам Ивану Ларионову и Матвею Федорову власти настойчиво требовали жить «с великим береженьем неоплошно», указывали на необходимость посылки конных людей «на вести по городом». Опасаясь возможного нападения врага, инструкция предписывала Ф. А. Елецкому и Д. Е. Воейкову «в подъезды по дорогам» посылать «станицы частые», которые должны были «вестей про литовских людей и про черкас» проведывать «всякими обычаи накрепко». Воеводы приказывалось организовать дозорную службу в Пскове и уезде — «сторожи б по городу и отъезжие в день и в ночь стояли беспрестанно». Поводом к требованию повышения бдительности и усиления внимания к организации сторожевой и станичной службы стал захват литовцами и черкасами южной пограничной крепости Валуйки, произошедший, как особо подчеркивалось в наказе, из-за небрежения местного воеводы Ивана Колтовского.

На рубеже стояли заставы, состоявшие из стрельцов, казаков, иногда дворян и детей боярских. Существовали некоторые различия между заставами от «свейского» рубежа, выставлявшимися из Новгорода и Ладоги, и «литовского» рубежа, где несли службу заставщики из Великих Лук. Отличия были отмечены еще Н. Н. Оглобиным. Прежде всего бросаются в глаза разные сроки «перемены» служилых людей. Если на русско-шведской границе некоторые заставы могли находиться по году, то на русско-польской — не более 3 недель. Службу на новгородских и ладожских заставах несли стрельцы, подчинявшиеся заставным головам. К сожалению, до нас дошли росписи застав достаточно позднего времени — так, первый список пограничных караулов на «свейском» рубеже относится к 1666 г. Однако, несомненно они находились здесь и раньше, а тот факт, что в 1692 и 1693 гг. заставы стояли в тех же местах, что и за 30 лет до этого, позволяет считать, что там же располагались посты и в первой половине XVII в. Они были установлены, по-видимому, по новой пограничной линии после Столбовского мира 1617 г. Застав в этих местах насчитывалось немного, все они являлись стационарными постами, некоторые из них были укреплены и в документах именовались острожками. Приведем краткий перечень застав 1666 г.:

С 20-х гг. и до середины XVII в. «свейская украйна» Московского государства была самым спокойным русским рубежом. После Смутного времени Швеция стала стратегическим союзником России, поддерживавшим антипольскую позицию Москвы. Главной проблемой, осложнявшей русско-шведские отношения, являлась проблема перебежчиков. Задержание их стало главной обязанностью стоявших на заставах служилых людей. Так, в 1649 г. в наказе воеводе Иванису Кайсарову об управлении Сумерской и Старопольской волостями Старорусского уезда предписывалось «учинить от рубежа Свейского королевства заставу, и велеть беречь того накрепко, чтоб из Российского государства в Свейское королевство, а из Свейского королевства в Российское государство, перебещиков никого не было». На пограничную службу И. Кайсаров обязан был высылать «Сумерские волости салдат, сколко человек пригоже; а однолично заставу ведать с великим береженьем».

Более опасным представлялся московским властям «Литовский рубеж». Стационарных застав, размещавшихся в приграничных селениях, здесь не было. О месте их расположения, составе и числе заставщиков можно судить по росписи застав, высылавшихся из города Великие Луки в 1650 г. На рубеже в определенных «урочищах» стояло тогда 11 караулов. Службу на них несли «дворяне и дети боярские луцкие помещики и луцкие казаки и стрельцы, с переменами». Срок «перемены» для всех постов был одинаков — 3 недели. Самая дальняя застава стояла «на Пожогах» в 90 верстах от Великих Лук, где службу несло 9 заставщиков. 2 заставы находились в 70 верстах, еще две — в 60 и 50 верстах от города. Остальные караулы стояли в 15–40 верстах, число служилых людей там колебалось в пределах 6–8 человек.

Важной обязанностью находившихся на заставах служилых людей являлся сбор сведений о намерениях неприятеля. От их точности и своевременной доставки часто зависел исход назревавшего противостояния. Так, в начале июля 1609 г. заставщик Иванко Жидовинов сообщил смоленскому воеводе М. Б. Шеину о том, что «пан де Олександро Госевской из-под Белой умышляет идти с воровскими людми под Смоленеск, с норядом, на две дороги. Да пан же Олександро присылал крестьян Велижского повета в Щючейскую волость, к крестьяном, с грозами, а приказывает Шучейским крестьяном: «живите за мною, не бойтеся, от нас войны вам не будет; а которые крестьяне Щюческой волости не имут за нами жити, и нам де их хлеб жати, и их воевати, и нигде им от моих литовских людей не избыти». Благодаря этим известиям смоленские власти смогли укрепить город и подготовиться к осаде, надолго задержать под его стенами польскую армию.

* * *

Большое внимание уделялось разведке планов и сил противника. Сбор сведений о происходивших за пределами страны событиях вменялся в обязанность всем находившимся на границе служилым людям. Однако очень часто информации, полученной от купцов и порубежных жителей, не хватало. Потому власти пограничных городов, по приказу вышестоящего начальства, занимались проведением разведывательных операций. В некоторых дошедших до нас воеводских наказах сохранились подробные инструкции по организации разведки. Показательным примером служит наказ торопецкому воеводе Матвею Васильевичу Прозоровскому от 12 февраля 1628 г. Перед отправлявшимися за рубеж лазутчиками ставилась задача — «в порубежных городех про всякие вести проведывать подлинно, а про московские б ни про какие вести за рубежем никого ничего не сказывать; да что ему лазутчики, пришедши из порубежных городов, про какие вести скажут, и ему о том о всем писать к государю подлинно». Составители наказа поясняли ниже, какие именно «вести за рубежом» более всего интересовали московское правительство: «Да и того ему за рубежем лазутчиками велеть проведывать подлинно ж, войны им до урочных лет с Московским государством не вчинать ли, и нет ли у них какого умышленья на Московское государство? И запорожские черкасы не в собраньи ли? И будет в собраньи, и в которых местех и для чего в собраньи? О том о всем велеть проведывать накрепко всякими обычаи; а почылать им лазутчиков в порубежные города почасту, да что от лазутчиков вестей будет, и им про всякие вести писать к государю, а отписки о вестях велеть отдавать в Розряд, а о посольских делех и о ссылочных листах и о задорах писать в Посольской приказ, да и в Розряд о задорах же». Всех людей, отправляемых за рубеж с секретными поручениями, полагалось привести «государеву крестному целованью». Полученные после возвращения разведчиков сведения М. В. Прозоровский обязан был сообщать в Москву и воеводам соседних городов, «куды пригож, смотря по вестям, к воеводам всякие вести писать же, чтоб государю и в городах воеводам про всякие вести было ведомо». В документе оговаривалось вознаграждение, выдаваемое лазутчикам за «прямые вести из литовских городов». Они получали «государева жалованья по полтине или по рублю, смотря по вестям». Учитывая профессиональный риск, размер полагавшейся разведчикам награды не выглядит значительным. Направленные в 1628 г. в Торопец инструкции являлись типовым требованием правительства. Об этом свидетельствуют наказы вяземским воеводам 1621, 1622, 1625 гг. Им приказывалось, прибыв в Вязьму, выбрать «ис стрелцов, и ис казаков, и ис посадцких людей и ис пашенных крестьян лазутчиков добрых людей и разумных. И привести их к крестному [целованью], на том, что им государю служити в литовские горы лазутчить ходити и вестей всяких проведывать подлинно». Размер вознаграждения вяземским разведчикам определялся в тех же размерах, что их торопецким товарищам.

Помимо агентурной разведки у воевод имелись и другие возможности получения сведений об обстановке на сопредельных территориях. В случае перехода границы бежавшими из плена русскими людьми, а также «выходцами» (перебежчиками) — «литовскими людьми» или «запорожскими черкасами» — от них на заставах предписывалось получать информацию о происходивших за границей событиях. Знавших важные и самые свежие секреты («вести скорые») полагалось немедленно «присылать к государю к Москве на подводах». В случае возникновения на рубеже вооруженного конфликта источником информации становились «языки». Всех пленных в наказе, данном в 1632 г. вяземским воеводам Федору Васильевичу Головину и Дмитрию Федоровичу Скуратову, полагалось пытать, чтобы получить точные ответы на следующие вопросы:

• «Для какого умышленья литовские люди посольской договор и мирное постановление нарушили?»

• «По чьему росказанью пришли под Вязьму?»

• «Многие ли люди?»

• «К иным которым городом им не приходит ли?»

• «Где король и королевич?»

• «Хто у них гетманы Коруны Полские и Великого княжества Литовского?»

• «Куды поход чают?»

Все полученные сведения надлежало сообщить в Москву и, смотря «по вестям», на границу направлялась помощь.

Безопасность русских городов находившихся на западном рубеже, становилась особой заботой правительства в военное время. Существовала система мер, призванных обеспечить им должную защиту. Судить о ней можно по сохранившейся наказной памяти воеводам П. И. Шуйскому, В. С. и П. С. Серебряным, назначенным в захваченный в 1563 г. Полоцк. Восстановив разрушенные огнем русской артиллерии укрепления, они должны были наладить в городе надежную караульную и сторожевую службу: «А ведати боярину и воеводе князю Петру Ивановичю Шуйскому ворота Устицкие; а боярину и воеводе князю Василью Семеновичю Серебряному ведати ворота Великие; а боярину и воеводе князю Петру Семеновичю [Серебряному] ведати ворота Софейские; а боярину и воеводе Ивану Васильевичю Шереметеву ведати ворота Богородитцкие: и учинити у них от собя головы с детми боярскими, переменяя из своих полков, и головы стрелецкие с стрелцы, у тех и у всех ворот, и по всему городу росписати, и розверстати детей боярских и стрелцов, посколку в которое место колко пригоже учинити; а на вылазке быти воеводам князю Олександру Ивановичю Прозоровскому с товарыщи. А в остроге Царь и великий князь велел быти Захарье Ивановичю Очину Плещееву, да князю Давыду Васильевичю Гундорову: и воеводам Захарье и князю Давыду в остроге быти, и дела царя и великого князя беречи, и по острогу еженочей голов от собя посылати, и самим того еженочей назирати». Оставленным в Полоцке «бояром и воеводам» было приказано устроить особое караульное помещение («светлицу»), «в котором месте пригоже, а на ночь в светлицу еженочей приезжати бояром и воеводам с своими полки, переменяясь, койждо воевода с своим полком ночюет в светлице; а которая ночь доведетца боярину и воеводе в светлице ночевать, и тому боярину и воеводе ездить возле города, и голов от собя посылати, и по городу с фонарем от собя посылати; да и в светлице ж велети ночевати на всякую ночь по сту человек стрелцов, сотцким стрелецким ночевати в светлице, бояром и воеводам голов посылати и по городу с фонарем самим над ними надзирати, еженочей, переменяясь». От пребывания в «светлице» освобождались лишь главные воеводы П. И. Шуйский и В. С. Серебряной, которых заменяли головы из их полков. «А с фонарем ходити по городу безпрестанно: впервые пойтить голове с фонарем, от боярина и воеводы от князя Петра Ивановича Шуйского; а как обойдет голова с фонарем от боярина и воеводы князя Петра Ивановича Шуйского, и той голове с фонарем от боярина и воеводы, которому ночь доведетца, ночевать в светлице; и всем бояром и воеводам держати в городе береженье великое». Подробно были расписаны обязанности городничих — Василия Головина и Василия Замыцкого, от которых требовалось не только «ходити с фонарем по ночем, переменяясь, по всем сторожем», но и «замыкать город <…> переменяясь самим; а ключи сбирать к городничим к Василью Головину да к Василью Замытцкому».

Проверив караулы и закрыв ворота, они относили ключи «к боярину и воеводе ко князю Петру Ивановичю Шуйскому». В ведении городничих находился «наряд» — «пушки и пищали, по всему городу и по острогу, и зелья, и ядра», а также полоцкие пушкари и воротники.

Ближние подступы к Полоцку прикрывали сторожи, которые воеводы высылали «по дорогам, по Виленской, и по Березынской, и по Витепской, держати, в которых местех пригоже, верст по пяти, и по шти, и по десети от города». Тогда же, в качестве превентивной меры, русскими властями были разоружены коренные жители Полоцка. Воеводам предписывалось созвать их и «заповедь учинити, чтоб у них ни у какого человека ратного оружья не было, а у кого сведают или вымут, и тем быти в великой опале и в казни».

Несмотря на настойчивые требования командования об укреплении обороны городов, местные власти не всегда добросовестно относились к своим обязанностям. Их упущения не раз заканчивались самым трагическим образом. Так, в 1577 г. в результате неожиданного нападения поляки овладели замком Венден, в апреле 1590 г. отрядом черкас под командованием атаманов Дениса Селенского, Барана и Гусака был разграблен Воронеж и убит местный воевода князь И. А. Шебановский-Долгоруков, неосмотрительно впустивший днепровских казаков в крепость. В 1617 г. бежали из Вязьмы, оставив ее врагу, князья Петр Пронский и Михаил Белосельский, в 1633 г. из-за небрежности воеводы Ивана Колтовского черкасы «на Волуйке изгоном город взяли, и людей многих побили, и языки поимали». С провинившихся военачальников строго взыскивали. Они должны были помнить о 61 ст. Судебника 1550 г. по которой «градскому здавцу» грозила смертная казнь. Впрчем, в большинстве случаев, за подобные провинности карали не так строго. Сдавшие в 1562 г. Тарваст воеводы Тимофей Матьяс Кропоткин, князь Неклюд Путятин и Григорий Еремеевич Большой Трусов были разосланы «по городом в тюрьмы, а поместья их и вотчины велел государь взять и роздать в роздачю», упоминавшиеся выше вяземские воеводы П. Пронский и М. Белосельский за малодушие также лишились поместий и вотчин, подверглись наказанию кнутом и ссылке в Сибирь. За более мелкие упущения воевод отчитывали, не стесняясь в выражениях, подобных отповеди, направленной оплошавшему воеводе Якову Милославскому в город Сапожок 1 августа 1623 г. Царь Михаил Федорович, возмущенный его упущениями, писал: ««И ты дурак безумной, худой воеводишка! Пишешь к нам, что татарове к Сапожку приходят, и людей побивают и в полон емлют, а про то к нам подлинно не пишешь, в татарский приход сторожи у тебя и подъезды были ль, и для чего татары безвестно приходят, и для чего в те поры к нам не писал, как татары к Сапожку пришли?». Приведенный случай относится к южному участку русской границы, однако наглядно передает отношение властей к лицам, не сумевшим наладить оборону вверенного им города и уезда. Более непримиримо в Москве относились к воеводам, пытавшимся обмануть государя и его бояр. Примером тому служит дело бежецкого воеводы Максима Семеновича Языкова, предоставившего ложные сведения об отражении в 1618 г. литовского набега. Его сообщение о неприятельских действиях и о том, что «буто приходили литовские люди к городу (Бежецкому Верху. — В. В.), и приступали, и он де отсиделся, и литовских людей побил», опровергли служившие под его началом голова князь Андрей Иванович Морткин и Завьял Михайлович Милюков. В ходе проведенного в 1621 г. следствия их показания полностью подтвердились. В наказание за преднамеренный обман Михаил Федрович велел наказать провинившегося воеводу батогами «нещадно», «да жалованья у нево велел убавить».

* * *

Западная и северо-западная границы Московского государства не оставались неизменными. В ходе победоносных войн конца XV — начала XVI вв. с Великим княжеством Литовским ее удалось отнести далеко на запад. К началу Ливонской войны она проходила по линии: Печенгский монастырь — Сердобольский острог — Корела — Копорье — Ям — Ивангород — Гдов — Псково-Печерский монастырь — Псков — Изборск — Остров — Красный — Опочка — Себеж — Заволочье — Невель — Велиж — Смоленск — Рославль — Стародуб — Новгород-Северский — Чернигов — Путивль. Все пограничные города являлись первоклассными крепостями, способными выдержать длительную осаду. Они имели каменные или дерево-земляные укрепления, имевшие определенные преимущества. Это обстоятельство подметил в свое время наблюдательный Гейденштейн, писавший: «Вследствие большого богатства лесного запаса у них (русских. — В. В.) выстроены почти все крепости из дерева, из собранного в кучу множества огромных бревен, обыкновенно покрытых дерном; притом все крепостицы снабжаются больверками и башнями и кроме того окружаются искусственными рвами, если не было природных, валом и забором; вследствие чего эти строения не только не оказываются по виду некрасивыми, но до последней войны (Ливонской войны. — В. В), во время которой большая часть их была взята королем вследствие воспламенения от падавших бомб, считалось, что эти строения более безопасны для обороны и представляют большую выгоду, нежели каменные, так как, с одной стороны, таковое строение больше противится действию орудий, а с другой, если оно и пробито, то это не ведет за собой большого разрушения стены, что обыкновенно бывает с каменной постройкой». Не стоит забывать, что даже принадлежавшая тогда шведам мощная крепость Выборг до середины XVI в. с восточной и северо-восточной сторон была прикрыта дерево-земляными укреплениями, что не помешало ее гарнизону успешно выдержать все русские осады того времени.

Поражение России в Ливонской войне привело к потере нескольких важных городов на северо-западном рубеже, в том числе Ивангорода, Яма, Копорья и Корелы. Еще более существенными были территориальные потери Московского государства во время польско-литовской и шведской интервенции начала XVII в., когда под власть Швеции перешли Карельские и Ижорские земли, а к Речи Посполитой — Смоленские и Черниговские земли. Приграничными стали города: Кола, Кемский и Сумской остроги, Олонец, Ладога, Гдов, Псков с «пригородами», Великие Луки, Ржев, Вязьма, Брянск, Трубчевск, Мещевск, Севск, Рыльск, Путивль, Валуйки, позже Оскол, Усерд, Ахтырка. На некоторых участках рубежи отодвинулись далеко на восток, потеряны были крепости Корела (Кексгольм), Орешек (Нотебург), Ям-город (Ямбург), Копорье, Себеж, Велиж, Смоленск, Дорогобуж, Серпейск, Рославль, Стародуб, Чернигов, Новгород-Северский и др. На этих территориях остались и старые засеки, существовавшие на литовском рубеже в начале XVII в. Города, оказавшиеся на передовой линии, предстояло усилить и укрепить. Осуществляя необходимые мероприятия, московские власти не смирились с потерей западных и северо-западных территорий и не оставляли надежд на их возвращение. В ходе Смоленской войны отвоеванные западнорусские города вновь были прикрыты засечными укреплениями, серьезно затруднявшими действия неприятеля Так, во время нападения литовцев на невельские места в июле 1633 г. их путь преградила засека на Большой Усвятской дороге в 7 верстах от Невля. Здесь противника встретили русские ратные люди, разбившие врага и вынудившие его бежать назад к Усвяту. По условиям Поляновского мира России удалось вернуть Серпейск, остальные города «от литовской украйны» были возвращены Речи Посполитой. Построенные вокруг них засеки были разрушены. Отвоевать смоленские, черниговские и новгород-северские земли удалось лишь в годы русско-польской войны 1654–1667 гг. К этому времени относится попытка московских властей укрепить западную границу путем постройки новой засечной Черты, аналогичной южным линиям. В 1665 г. незадолго до окончания войны с Речью Посполитой комендантам порубежных городов были разосланы соответствующие инструкции. Об их содержании можно узнать из наказа опочецкому воеводе Петру Ивановичу Львову. «Учинить засеки» было приказано «от Лук Великих до Торопца, от Торопца до Ржевы Володимеровы, и до Белой, и до Вележа, и до Смоленска, а в другую сторону от Лук же Великих до Невля и до Опочки, и до Пскова». Правительство попыталось разъяснить местным служилым людям грандиозность и новизну этой задачи. Воевода должен был объявить, «чтоб они того засечного дела себе в оскорбленье не ставили, для того [что] указали мы великий государь те засеки учинить милосердуя об них же, чтоб теми засеками неприятельских людей приходы одержать и [в] наши великого государя городы и в уезды их не пропустить, и их дворян и детей боярских домы и поместья и вотчины от войны уберечь и в расхищенье не дать. И они б, дворяня и дети боярские, одноконечно о том засечном строенье не оскорблялись, и крестьяном своим и бобылям то засечное дело велели делать для себя, с радостию и со всяким поспешеньем». С окончанием войны необходимость в строительстве сплошной линии укреплений отпала, и работы по возведению сплошной Черты на западной границе были свернуты.

 

3. Защита северного порубежья Московского государства

Высказанное Ф. Ф. Ласковским предположение о неприступности северной границы России со стороны моря, где существовало лишь два значительных укрепленных пункта — Архангельск и Пустозерск, нуждается в пересмотре. Начиная со второй половины XVII в. русское Поморье начинает привлекать пристальное внимание европейских государств. В 1571 г. во время Ливонской войны, «в голомяни» (в открытом море) у Соловецких островов появились корабли Швеции и союзных ей Голландии и Гамбурга, собиравшиеся атаковать находившуюся на островах монашескую обитель. Нападения не произошло, однако факт появления вражеского флота в Беломорье продемонстрировал уязвимость русского Севера. О стратегическом значении этого края, лежащего далеко от центра «Московии» и не имеющего надежного военного прикрытия, поведал миру вестфалец Генрих Штаден, в 1564–1572 гг. живший в России и разработавший план завоевания русских земель. С этим предложением Штаден обратился к германскому императору Рудольфу II, для которого в 1579 г. написал «Проект обращения России в имперскую провинцию». Позднее аналогичное предложение он сделал шведскому королю Юхану III, которого давно привлекало русское Поморье. Летом 1578 г. в Москве было получено сообщение соловецкого игумена Варлаама о готовящемся нападении на монастырь шведских войск. 2 августа 1578 г. Иван Грозный направил в Соловецкий монастырь партию оружия: «Сто ручниц, да пять затинных пищалей, да с Вологды две пищали полуторные да две девятипядных, <…> а зелья ко всему наряду и к пищалем и к ручницам сто пятнадцать пуд». На Соловки вооружение доставил голова Михаил Озеров в сопровождении небольшого отряда из 18 человек: 4 московских, 4 вологодских пушкарей и 10 стрельцов, составившего костяк соловецкого гарнизона. В помощь им Варлааму разрешили «прибрать девяносто человек в стрелцы да пять человек в затинщики». В ожидании шведского нападения на Соловках началось строительство нового острога, возглавил которое Михаил Озеров.

Тревожные сообщения о готовящемся шведском нападении не переставали беспокоить русские власти. В 1579 г. из Москвы на Соловки направили еще 3 затинных пищали и свыше 10 пудов пороха. Тревога оказалось ненапрасной — летом 1579 г. «каянские немцы» вторглись в Кемскую волость и разбили отряд Михаила Озерова. Все приграничные русские селения были разорены шведами. На смену погибшему в бою с врагом М. Озерову из Москвы спешно прислали воеводу Андрея Загряжского, успевшего подготовиться к новому неприятельскому нападению.

В декабре 1579 г. 3-тысячный шведский отряд напал на пограничный Ринозерский острог, гарнизоном которого командовал воевода Киприан Аничков. Крепость защищал небольшой стрелецкий отряд, усиленный «охочими казаками» и добровольцами из местных жителей («тутошних людей»). Бои за крепость длились 3 дня, закончившись поражением противника. Большие потери вынудили шведов к отступлению.

Понятно, что ставший к тому времени известным шведскому королю детальный план Штадена не мог не обратить на себя его внимания. Подробно описав северный край, вестфалец рекомендовал начать вторжение с моря со стороны реки Онеги, поднимаясь по ее течению мимо села Пречистого, посада Турчасова и города Каргополя. Затем завоевателям надлежало двигаться к Белоозеру и Кирилло-Белозерскому монастырю, Вологде, Угличу, Дмитрову и Москве. Согласно расчетам Штадена, для завоевания Московского государства требовались значительный флот и огромная армия — 200 кораблей и 100 тыс. человек, «200 штук полевых орудий или железных мортир», а также «еще несколько тяжелых пушек и мортир, чтобы разбивать ворота деревянных городов, а мортирами в случае надобности зажигать пожар в деревянных городах и монастырях». Первоначальные расходы на задуманную операцию составляли 100 тыс. талеров.

В плавание к русским берегам флоту предстояло отправиться 1 апреля и прежде всего овладеть заливом и рекой Колой в Лапландии, Кильдин-островом и Соловецким монастырем. Пленных, взятых с оружием в руках, Штаден советовал отправить на кораблях в империю. Затем отрядам интервентов предстояло занять Холмогоры, село Пречистое и посад Турчасов. Укрепившиеся здесь немецкие гарнизоны должны были отобрать у русских «их лучших лошадей, а затем все наличные струги и лодьи — маленькие корабли — и свезти их к укреплениям, чтобы при случае защищать их артиллерией». Наибольшее сопротивление, как полагал составитель плана интервенции, армия вторжения могла встретить под Вологдой. В этом случае он рекомендовал блокировать каменную вологодскую крепость частью войск (1/3 часть воинских людей), а остальным силам продолжать наступление. Все православные монастыри и церкви на оккупированных территориях подлежали немедленному закрытию. Русские города и деревни были обречены «стать свободной добычей воинских людей». Очень выразительно звучат следующие советы набожного протестанта Штадена: «Устье — посад, который лежит на мысу там, где река Шексна впадает в Волгу; <…> здесь сливаются течения трех рек и, укрепив это место, можно легко перехватить всякое движение вниз или вверх по Волге. — Занимай его отрядом в 2000 человек! Отправляйся дальше и грабь Александрову слободу, заняв ее с отрядом в 2000 человек! За ней грабь Троицкий монастырь!» Та же участь, после захвата Волока Ламского должна была постичь и Иосифо-Волоцкий монастырь, «богаты деньгами и добром. Его можно будет пограбить, а награбленное увезти…». Захватив Москву и другие русские города, разорив монастыри и церкви, пленив царя, Штаден предлагал немедленно вывезти его вместе с сыновьями в Европу, в горы, «где Рейн или Эльба берут свое начало». Именно там планировалось устроить массовую расправу с пленными, которую Штаден описал особенно красочно, дав полную свободу воспаленному воображению. Русских воинов надлежало убивать на глазах московского государя, у мертвецов следовало «перевязать ноги около щиколоток и, взяв длинное бревно, насадить на него мертвецов так, чтобы на каждом бревне висело по 30, по 40, а то и по 50 трупов: одним словом, столько, сколько могло бы удержать на воде одно бревно, чтобы вместе с трупами не пойти ко дну. Бревна с трупами надо сбросить затем в реку и пустить вниз по течению». Эта жестокая расправа должна была осуществиться лишь для того, чтобы убедить Ивана Грозного в том, что «никто не может надеяться на собственные силы и что все его просьбы и молитвы — лишь грех один!».

План Штадена требовал огромных затрат и привлечения больших сил, которыми тогда не располагали европейские монархи. Поэтому он оказался неосуществимым, однако его предложение вызвало определенный интерес и забыто не было.

Более прагматичными оказались действия Дании. Владевший Исландией и Норвегией датский король Фредерик IV объявил Норвежское море принадлежащим ему проливом, требуя уплаты ему пошлины за пропуск торговых кораблей в северные русские порты — Колу и Холмогоры. Вскоре датчане подкрепили свои требования силой. В апреле 1582 г. в Баренцево и Белое моря была направлена эскадра Эрика Мунка, получившего королевский приказ о захвате находившихся в русских водах и гаванях иностранных торговых кораблей. Выполняя его, Мунк захватил несколько английских и брабантских (голландских) судов, что вызвало возмущение Ивана Грозного, потребовавшего от Фредерика IV прекращения нападений и возмещения ущерба, понесенного иноземными купцами. Следствием агрессивных действий датчан стало укрепление Колы и закрытие там большого торга, перенесенного в 1585 г. повелением царя Федора Ивановича в Новые Холмогоры (Архангельск).

В годы русско-шведской войны 1590–1595 гг. северный фронт стал местом упорных сражений. Противник решил овладеть побережьем Белого моря, перерезав пути сообщения России с Западной Европой. Военные действия начались в Лапландии и Поморье летом 1590 г. Шведский король Юхан III разработал план действий, основные детали которого были сообщены 18 июля командующему войсками в Остерботнии Петру Багге, «дворянину из Сёдерби». Согласно королевской инструкции он должен был подготовить и осуществить нападение на западное побережье Белого моря, захватить и сжечь город Сумы, разорить окрестные русские селения, а пленных, скот и захваченную добычу доставить в Кексгольмский уезд. План предусматривал строительство на Белом море блокгауза, который следовало «укрепить валами и бастионами, как можно лучше, дабы могли наши [люди], когда придется, оставаться в той стране на зиму, найдя там убежище и защиту». После этого войска Баге могли продолжить наступление. Главной целью операции являлся захват Холмогор, хранившихся там товаров и пришедших на Русь иностранных торговых кораблей.

Местом сосредоточения войск стала построенная П. Багге крепость Оула. Выполняя приказ Юхана III, вторгшиеся в волости Кереть и Ковда шведы огнем и мечом прошли по северному краю. Большой неприятельский отряд, численностью до 700 человек, спустился на лодках по Ковде, разорил поселения на Умбе, Керети, Кеми и вернулся, перебив и пленив жителей волостей, лежавших на этих реках.

Следующее нападение произошло зимой 1590/91 г. Пройдя через Лапландские горы, шведское крестьянское войско Везайнена дошло до Белого моря, в результате внезапного нападения захватив Печенгский монастырь. Однако гарнизон хорошо укрепленного Кольского острога, несмотря на отсутствие в городе стрельцов, переведенных в Архангельск, отбил нападение неприятельских отрядов. Оборону города возглавил земский староста Вешняк Кузьмин, сумевший уговорить датских купцов передать русским 4 большие и 4 малые пушки, снятые со своих кораблей. Помощь иноземцев была небескорыстной: за одолженные пушки В. Кузьмин обязался заплатить датчанам 65 руб. Однако именно артиллерия решила исход сражения за город. В бою под стенами Кольской крепости шведы потеряли 60 человек убитыми и 30 — пленными. Среди захваченных врагов находился один из командиров шведского отряда — Кавпий (Кафти).

Военные действия в этом районе происходили и позднее. В августе 1591 г. шведское войско под командованием Ханса Ларсона, насчитывающее 1200 человек, вновь опустошило Кемскую волость, осадило Кольский острог, где оборонялся прибывший сюда новый воевода Владимир Федорович Загряжский. Под его началом находилось 30 стрельцов и 1700 местных жителей. Противнику удалось поджечь Егорьевскую и Покровскую башню, но защитники города сделали вылазку и разбили шведов. В боях под Кольским острогом Х. Ларсон потерял 215 человек убитыми и ранеными и отступил к своей границе.

В сентябре 1591 г. русскую границу перешло войско Свена Петерсона, сына Петра Багге. 19 января 1592 г., по возвращении из похода в Улео, он представил реляцию, содержавшую упоминание об одержанных им победах: уничтожении Сумского острога, выжженного его воинами «до почвы», разорении городков Вирмы, Квинна Ниме, Свика, Кимена, захвате 14 селитряных майданов, амбаров с солью, 2 кораблей, груженных семгой, и т. п. В действительности овладеть Сумским острогом противнику так и не удалось. Шведы выжгли его неукрепленный посад и разграбили побережье Белого моря.

Правительство не осталось безучастным к умножившимся вражеским нападениям на Поморье. В северные крепости направили артиллерию, снаряжение и воинские припасы, войска. Всего, по подсчетам Г. Г. Фруменкова, в 1590, 1592 и 1593 гг. из Москвы на Север отправили 25 пушек, 110 ручниц, 1590 ядер, 199 пудов пороха, 92 пуда свинца. В Соловецкий монастырь выступили «со многою ратию воеводы князь Андрей и князь Григорий Волконские, а с ними головы Второй Акинфиев и Елизарий Протопопов». Прибытие войск позволило русском правительству отбить шведов от Сумского острога, очистить приграничные волости и подготовиться к решительному удару по вражеской территории. В начале зимы 1591/92 г. перешедшие в наступление отряды Г. К. Волконского разорили порубежные неприятельские волости Олой, Лиинелу, Сиг, с большой добычей вернувшись обратно. «Тово же году зимою, — отмечено в разрядных книгах, — ходили государевы воеводы князь Ондрей князь Романов сын Волконской да князь Григорей князь Константинов сын Волконской с Соловецкого острова воевать каинских немец свисково короля земли, а с ними были государевы люди, стрельцы и казаки, и воевали Каинской земли немец, и вышли со всеми людьми, дал Бог, здорово».

Осенью 1592 г. началось новое наступление шведских войск, усиленных отрядами финских ополченцев. Вторжением руководили королевские воеводы Магнус Лаврин и Ганус Иверстин. Противнику удалось разорить весь порубежный край от рек Ковды и Керети до Вирмы и Сухого Наволока.

Примечательно, что в условия Тявзинского мирного договора 1595 г. было включено обязательство Швеции не совершать нападения на северные русские территории: Холмогоры, Кольский и Сумской остроги, Каргополь и Соловецкий монастырь.

Прекращение русско-шведской войны не ослабило напряженности на северном пограничье. Заинтересованность в приобретении Кольского полуострова выказывала Дания, в 1597–1598 гг. сделавшая попытку купить его за 50 тыс. талеров. Русское правительство решительно отказалось от предложенной сделки, а местное торгово-промышленное население не выказывало желания идти под власть датчан. Стремление сохранить русское подданство было продемонстрировано во время прихода в Колу в 1599 г. датской эскадры под командованием короля Христиана IV, пытавшийся убедить жителей города признать его государем, но не сумевшего отвратить их от верности отечеству.

* * *

Ситуация на северных границах Руси вновь обострилась во время шведской интервенции 1610–1611 гг. В феврале 1609 г. король Карл IX пытался склонить соловецкого игумена к согласию на оккупацию Сумерской волости под предлогом военной помощи правительству Василия Шуйского.

Шведское предложение было отклонено, так как тушинские отряды тогда в Беломорье не проникли. В феврале 1611 г. начальник Улеаборской области Эрик Харе, по поручению шведского правительства, начал готовить открытое нападение на северные русские земли, вступив в новую переписку с соловецким настоятелем. На границе были сосредоточены войска Андерса Стюарта и Кнута Хокансона, усиленные отрядом ирландских наемников под командованием Роберта Сима. Доставленная им королевская инструкция содержала предписание вступить в русскую землю и захватить Северную Карелию, Сумской и Кемский остроги, Соловецкие острова. В конце зимы 1610/11 г. неприятельские войска начали наступление, действуя на двух направлениях. Большая часть шведских сил выступила из Улеаборга в направлении Белого моря, отряд под командованием губернатора Вестерботнии Бальтазара Бека нанес удар по Кольскому острогу. По-видимому, на Мурман шведы напали с целью отвлечения внимания русских от направления главного удара — на Сумы. Неслучайно в шведских источниках зимняя кампания 1611 г. получила название Сумский поход.

Отряд Б. Бека выступил к Кольскому острогу 12 февраля, но 2 марта вынужден был вернуться на свою территорию. Осадив город, шведы изготовили подвижную башню, придвинули ее к крепостным стенам и начали штурм. Одной из вражеских колонн удалось ворваться в город. После тяжелого боя на улицах Колы противник, понесший тяжелые потери, отступил и снял осаду. Двигаясь к своему рубежу, шведы разорили оставшийся незащищенным приграничный край: «и деревни пожгли, и людей секли, а иных в полон взяли». Не зная о неудаче Бека, в конце марта 1611 г. начали наступление войска А. Стюарта, насчитывавшие 1500 человек. Вражеские отряды разорили 11 селений: Лендерса, Ловуш-остров, Тюжня, Чолка, Ребола, Котвас-озеро, Ровкула, Вопгоры, Кимас-озеро, Юшко-озеро и Сопасалма. Однако дальше деревни Чюпы, расположенной на расстоянии 150 км от побережья Белого моря, шведы продвинуться не смогли. По сообщению К. Хоканссона, наступление было остановлено из-за снежных сугробов, «глубиной в рост лошади». Продвижению шведов мешали русские «шиши» — жители разоренных селений, объединившиеся в партизанские отряды для борьбы с захватчиками. Отряды Стюарта и Хоканссона прекратили поход и вернулись в Улеаборг, однако Карл IX не отказался от своих завоевательных планов.

Второй поход А. Стюарта начался в начале лета 1611 г. Его войско на лодках спустилось к Белому морю и высадилось на островах Кузова, в 30 км. западнее Соловецких островов. Напасть на хорошо укрепленный монастырь шведы не решились и, простояв вблизи него до осени, бесславно вернулись назад. По жалобе монастырского начальства руководители Первого ополчения направили на Север отряд воеводы Максима Лихарева и стрелецкого головы Елизария Беседного. 15 августа они прибыли в Сумской острог, начав переговоры со шведами о прекращении враждебных действий. Миролюбие русского воеводы ввело в заблуждение противника. Осенью 1611 г. шведские отряды напали на заонежские погосты и разорили волость Толвую. Собрав войско, Лихарев настиг и разгромил вторгшиеся в Заонежье неприятельские отряды.

Овладев Карельским уездом, Ижорской землей (Ингрией) и Новгородом, Я. Делагарди попытался реализовать завоевательные планы в отношении северных русских уездов и волостей. По словам Видекинда, в 1613 г. он побуждал короля Густава II Адольфа оккупировать русский север, прежде всего совершив нападение на Холмогоры — «город, находящийся в 200 милях к северу от Вологды». Для захвата его Делагарди предлагал направить 3-тысячный отряд, так как по полученным шведами сведениям город был защищен лишь двумя валами. Захватив Холмогоры, его следовало укрепить и продолжить покорение Поморского края. Главными объектами новых шведских атак были избраны Сумской острог и Соловецкий монастырь, мимо которого «везут драгоценнейшие английские и голландские товары». Описав предложения Делагарди, Видекинд с сожалением добавил, что «эти советы Якоба были вполне своевременны, и если бы король, освободившись от прочих забот и расходов, мог тогда все внимание уделить им, то, без сомнения, достиг бы успеха. Но, <…> положение государства было очень трудным, и все двигалось медленно». Действительно, все внимание Густава II Адольфа было привлечено русскими нападениями на шведские гарнизоны Тихвина, Гдова и Порхова и начавшейся борьбой за Псков. В этих условиях на организацию большой северной экспедиции у него не было ни сил, ни средств, в большом количестве потраченных на выкуп крепости Эльфсборг, за которую захватившие ее датчане потребовали миллион риксдаллеров. Тем не менее попытку овладеть Беломорьем противник все же предпринял. Исполнителем королевских предначертаний стали перешедшие на шведскую службу отряды черкас под командованием полковников Барышпольца и Сидорки. Осенью 1613 г. их войско выступило из-под Тихвина. Источники сообщают разные сведения о численности неприятельской рати. Убедительными выглядят данные, приведенные воеводой Богданом Чулковым, сообщившим, что в Андомскую волость пришли «двемя дороги» полковник Сидор, у которого «в полку польских и литовских людей и русских воров семьсот человек» и полковник Барышполец, имевший под своим началом 800 казаков. Дождавшись на Вытегре установления «зимнего пути», противник через Заонежье двинулся к Северной Двине.

21 ноября 1613 г. черкасы напали на Андомскую волость на Онежском озере, однако попытка овладеть построенными там Никольским и Егорьевским острожками успехом не увенчалась. Под началом воеводы Богдана Чулкова собрались «ратные казаки» атаманов Томилы Антипьева и Ермолая Поскочина, а также ополченцы из окрестных сел. Осада Никольского острожка в Шуйском погосте, где оборонялся Б. Чулков, длилась 2 недели и 3 дня. Черкасы безуспешно штурмовали крепость, используя «штурмы» — большие бревенчатые щиты, поставленные на сани. В боях под Никольским острожком противник потерял по одним сведениям, 200, по другим — 300 человек ранеными и 50 убитыми. Победители захватили два неприятельских знамени. Обойдя неприступный городок, Барышполец и Сидорка повели полки к богатым северным русским городам и посадам. Покинув Андомскую волость, черкасы собирались идти к Каргополю, но под этим городом русские заставные сторожа «взяли у них языков, и они по тем языком к Каргополю не пошли, а пошли прямо на Двину».

Прорвавшись к Северной Двине в районе села Турчасово, противник получил здесь сведения о недоделанном остроге в Холмогорах и малочисленности местного гарнизона. Изменив первоначальное намерение (целью похода являлся захват Сумского острога), черкасские полки двинулись на Холмогоры. Осада города началась 8 декабря 1613 г. Для холмогорского воеводы Петра Пронского нападение не стало неожиданностью, и двиняне успели укрепить острог, за стенами которого укрылись перед неприятельской атакой. Черкасы, изготовив «штурмы», пытались приблизиться и поджечь крепость. По словам «выходца» (перебежчика) казака Смирки Иванова, было сделано «приступных хитростей шестнадцать штурм, да шестнадцать возов соломы и берест обливали смолою, да веники обливали смолою, да салом». Однако зажечь острог противнику не удалось; защитники Холмогор «от острогу де их и от щитов их отбили и многих литовских людей и черкас у них побили». На шестой день осады, потеряв под Холмогорами 30 человек убитыми, «воровские» казаки отступили. В числе раненых находился полковник Сидорка. По сообщению того же казака, он был «за Падрокурьею ранен на бою по ноге в колено».

Отступив от Холмогор, черкасское войско направилось к устью Северной Двины. Неприятельские полки прошли мимо Архангельска и напали на селения, расположенные на южном и юго-западном побережье Белого моря и Онежской губы. Противник разорил Николо-Карельский монастырь, Неноксу, Луду и Уну Сумскую волость, штурмовал Сумской острог и, потерпев под его стенами поражение, по льду замерзшего Онежского залива ушел в Заонежье. Предпринятые черкасами нападения на Сумской и Шунгский остроги закончились неудачей, вскоре отряды Барышпольца потерпели поражение в бою у реки Сермяксы, а в марте 1614 г. были окончательно разбиты под Олонцом.

В начале XVII в. в Англии также было составлено несколько проектов покорения России. Первый из них, не позднее 1603 г. предложил анонимный автор, несомненно бывавший на русском Севере и сумевший оценить богатство и слабую военную защиту приморского края. Составитель проекта предлагал захватить Соловецкий монастырь, скрупулезно подсчитав, что для успешного осуществления операции необходимо не менее 5 тыс. солдат, снабженных осадной артиллерией и провиантом на 6 месяцев.

Еще один проект разработал знаменитый Жак Маржерет. В 1612 г. он предложил английскому королю Якову I Стюарту захватить весь русский Север, установив над этой территорией британский протекторат. Проект вызвал определенный интерес английского правительства. Как полагала И. И. Любименко, речь шла о подчинении «суверенитету или протекторату английской короны» всей северной России: Поморья и Вологодщины, «а также по возможности и Поволжья», то есть той части Московского государства, которая представляла исключительный интерес для английских торговых интересов. Все же, проанализировав возможные негативные последствия военной интервенции на русском Севере, правительство Якова I не решилось пожертвовать добрыми отношениями с Москвой. Кроме того, демонстрируя свою дружбу, оно взяло на себя роль посредника в начавшихся нелегких переговорах России с захватившей Новгород Швецией. Главным аргументом отказа от завоевательных планов стал трезвый расчет: для России единственным резоном торговать с Европой через удаленные северные города являлась их принадлежность Московскому государству. Оккупация русского севера Англией или другой страной привела бы к прекращению торговли через Архангельск. Потеряв северные территории, русское правительство вынуждено было бы налаживать торговые связи с Западом через территорию шведской Лифляндии, что сулило английским купцам большие убытки.

* * *

События Смутного времени до крайности подорвали военную организацию Московского государства. Правительство вынуждено было концентрировать скудные боевые ресурсы страны на наиболее опасных направлениях — западном (польском) и южном (крымском). Военное прикрытие северных рубежей ослабло. Этим обстоятельством пытались воспользоваться жаждавшие легкой добычи европейские авантюристы, действовавшие либо на свой собственный риск, либо при молчаливом одобрении своих правительств. Известно несколько случаев агрессивных действий в этом районе в первой половине XVII в.

В 1619 г. несколько датских купцов направили на Печору для скупки пушнины торговую экспедицию. Платить за приобретенные меха негоцианты собирались деньгами, начеканенными по образцу русских монет из низкопробного сплава серебра с медью. Изначально этой мошеннической операции покровительствовал датский король Христиан IV. Руководить предприятием было поручено Клименту Блуму («Климу Юрьеву»). Без уведомления русских властей, датчане ходили «на Печору, в Пустоозеро», но 2 сентября 1619 г. на обратном пути их корабль зашел на зимовку в Кольскую губу. Появление торговых людей, самовольно ходивших на Печору, вызвало подозрение местного воеводы, задержавшего датчан. К. Блума доставили в Архангельск, но после допроса освободили — русское правительство не хотело обострять отношения с Данией из-за небольшого торгового инцидента.

Датский король, наоборот, попытался извлечь из сложившейся ситуации максимум выгод для себя. Воспользовавшись как предлогом законными действиями русских властей, он направил на русский Север военный флот и сделал попытку овладеть морскими путями в Баренцево и Белое моря. В июле 1621 г. в русские воды у Кильдин-острова вошли два датских военных корабля, захватившие торговое судно из «Амбурха» (Гамбурга) и несколько русских промысловых и рыбацких лодей и лодок. Цель этих нападений скоро прояснилась: датчане собирались не только воспрепятствовать английской и голландской торговле с Россией, но и взять в свои руки скупку всей рыбы, добываемой в русских водах. Нападения продолжились и в следующем году. Кольскую гавань блокировали пять датских кораблей, под командованием «началного человека Ондрея Ондреева». Нападающие захватили три голландских судна. Высадившиеся на берег «воинские люди» требовали от русских рыбаков продажи рыбных уловов лишь датским купцам. В 1623 г. к русским берегам подошли шесть датских «воинских кораблей». Командовавший эскадрой «воевода Миколай» получил приказ о захвате и грабеже русских судов и поселений с целью возмещения убытков, понесенных К. Блумом.

Исполняя его, датчане опустошили побережье Кольского полуострова. Одной из неприятельских яхт удалось обнаружить направлявшийся в Кольский острог царский караван, состоявший из 6 лодей, на которых везли хлебные и другие припасы. Не имея возможности сражаться с врагом на море, сопровождавшие караван стрельцы высадились на берег в устье реки Териберки, построили небольшой «острожек» (блокгауз) и приняли бой. Скоро положение русских ухудшилось — на помощь обнаружившей караван яхте пришли два других датских корабля. Блокгауз был разбит пушечными ядрами, а оборонявшиеся в нем стрельцы прекратили бой и отступили в горы. Противник не преследовал их, а ограничился захватом припасов и уничтожением трофейных лодей.

Из царской грамоты, направленной 5 августа 1623 г. в Соловецкий монастырь игумену Иринарху «с братьею» известно, что летом «пришли к Колскому острогу датского короля воинские люди на четырех кораблях и наших людей грабят и на корабли к себе емлют». Единственное, что сделали московские власти, это посоветовали соловчанам жить «с великим береженьем, чтоб немцы, пришед к Соловецкому монастырю, над монастырем и над Сумским острогом какова дурна не учинили». Лишь в самом крайнем случае они могли прийти на помощь местам, подвергшимся нападению: «будет мочно, и вы б, смотря по вестем, и Колскому острогу помогали, чтоб его от немецких людей уберечь и волостей бы поморских извоевать не дать; а о всем бы есте ссылались с двинскими воеводы». Процитированная грамота констатировала ситуацию, в которой жители русского Севера в военном отношении были полностью предоставлены самим себе. Двинские воеводы в данных обстоятельствах не координировали действия земских сил, ограничиваясь пересылкой в Москву поступающих к ним сообщений.

Спустя 10 лет ситуация в Поморье несколько изменилась. 14 июля 1635 г. приехавшие в Кольский острог лопари сообщили о приходе к Егорскому становищу иноземного корабля, с которого «на берег приезжали немцы». Местные жители предусмотрительно покинули становище, а по возвращении нашли свои жилища разоренными. Более точные сведения о неприятельском корабле и его команде доставили кольские стрельцы Ивашко Иевлев и Ивашко Ковдя «с товарыщи», отлучавшиеся на рыбный промысел на Кильдин остров. Находясь там, они увидели, что «по морскую де сторону Килдина острова шол корабль и с того де корабля в становище приезжали к ним на берег немецких людей десять человек». Вид этих мореплавателей насторожил стрельцов. Были они «худоваты и платье на них худо ж, не как у торговых людей». Каждый «немец» имел «по два пистолета, да по палашу». Еще больше встревожили Иевлева и его товарищей расспросы нежданных гостей о Кольском остроге, его артиллерии, количестве стрельцов, прибывших кораблях. Стрельцы многократно преувеличили число находившихся в Кольском остроге воинских людей, поведав «немцам» о 2 тыс. стрельцов и таком же количестве «посадцких и прихожих людей», о том, что «у Колского же острогу стоят два корабли торговых немецких людей. А на них людей и наряду много». Разочарованные известиями «немцы», через толмача пытались найти среди стрельцов лоцмана, способного проводить их до Архангельска, но никто из русских людей не вызвался идти на подозрительный корабль.

Позднее кольскому воеводе Дементию Кафтыреву стало ясно, что речь шла о «воровском» (пиратском) корабле. Подтвердил это стрелецкий голова Захарий Матюшкин, ездивший «на море в судах для проведыванья воровских кораблей». На побережье около Печенгского монастыря он встретил каргопольских торговых людей, старшим из которых был Мартынка Тонин, поведавший стрелецкому голове, что «немецкие» люди с корабля, стоявшего у Кильдин острова, разграбили двинскую и каргопольскую лодьи, «а он де, Мартынко с товарыщи, у тех немец ушли с лодьи в карбасе, а иных де людей на лодьях оне поимали и привезли х кораблю». В погоню за бежавшими каргопольцами «немцы» выслали на лодке («в шняку») 10 человек, которые «стреляли по ним из мушкетов».

В ответной государевой грамоте двинскому воеводе Григорию Андреевичу Плещееву и дьяку Тимофею Пеелину предписывалось, чтобы они «на море и в становища для вестей посылали сотника стрелецкого, а с ним стрелцов человек по сороку и по пятдесят». Помимо сторожевой службы этот отряд должен был бороться с теми «воровскими людьми», которые «от корабля ездят в шняках».

Сообщения о происходивших на Севере событиях необычайно встревожили русские власти, о чем свидетельствует молниеносная реакция на полученные вести. 30 августа 1635 г. о «воровском корабле» писал на Двину Дементий Кафтырев, после чего об этом было сообщено в Москву. Ответная грамота датирована 22 сентября 1635 г.

Открытая с моря северная граница требовала особого внимания. За ситуацией на рубеже следили не только заставы служилых людей, но и приказные соловецкие старцы, ездившие по делам в отдаленные монастырские угодья. О всех заслуживающих внимания происшествиях они незамедлительно оповещали монастырские власти и царских воевод. Пристальное внимание уделялось находившимся здесь крепостям. Обветшавшие и требовавшие ремонта укрепления исправлялись и восстанавливались. В 1643 г. был вновь отстроен Сумской острог, для починки которого заготовили и доставили с Выг-озера 30 тыс. бревен.

О безопасности русских владений в Беломорье правительство решило позаботиться в 1646 г., когда царю Алексею Михайловичу «ведомо <…> учинилось, что изо многих государств иноземцы немецкие люди учали приходить к Архангельскому городу Двиною рекою на кораблех заповедным Березовским устьем». В связи с этим архангельскому воеводе Илье Безобразову и дьяку Калистрату Жохову был послан наказ «розсмотрити и роспросить и сыскать всякими сыски накрепко: в которых местех на Двине реке, которою в Березовское устье неметцкие карабли учали вновь тайно проходить, по обе стороны реки Двины мочно сделать крепости, башни поставить каменные, и поперег чепи железные сделать?». В соответствии с полученным предписанием И. Безобразов и К. Жохов ездили к Березовскому устью «до таких мест, где бы башни каменные поставить и чепи железные сделать, розсматривали», побывали они и на Пудожемском устье, «где стоят на караулех сотники и стрельцы для карабленного приходу, и на Мурманском устье», однако подходящего места не нашли, о чем и сообщили в Москву.

* * *

Крупнейшими крепостями русского Севера являлись остроги на реках Коле, Суме и Кеми, а из расположенных в Беломорье обителей — Соловецкий монастырь, расположенный на самом крупном из Соловецких островов, между гаванью Благополучия и Святым озером. На монастырские деньги были построены не только Сумской и Кемский остроги, но и укрепления сел Керецкое и Сороцкое, находившихся в зоне действий шведских отрядов.

Важнейшую роль в обороне Беломорья играла Соловецкая обитель. В отличие от деревянных Кольского и Сумского острогов монастырь на Соловках представлял собой первоклассную крепость. В 1584–1594 гг. ее укрепления были значительно усилены постройкой новых стен и башен из гранитного валуна. Руководил работами постриженник Соловецкого монастыря, уроженец Ненокского посада Трифон Кологривов, сумевший сделать монастырь неприступной твердыней. Пять угловых и три пристенных башни в соответствии с новейшими фортификационными требованиями были выдвинуты им за линию стен, сложенных из местных диких камней. Некоторые из лежавших в основании стен валунов достигали 6 м длины и 1,5 м ширины. Камни были плотно подогнаны друг к другу, образовавшиеся при кладке «порожние места» заделывались щебенкой и скреплялись известковым раствором. Первоначально крепость защищали 6 башен, во время работ в начале XVII в. строители пристроили еще 2 башни — Поваренную и Квасопаренную. Высота башен достигала 14–15 м, а длина каменной монастырской стены — 509 саженей. Бои (амбразуры) устроили на нескольких уровнях и под разными углами, направленными к земле, поэтому под крепостными стенами не было мертвых непростреливаемых зон. Находившиеся в наиболее уязвимых местах южная и северная стены обители достигали в высоту 11 м, а в ширину — 6 м. Оборона крепости с напольной стороны была усилена рвами, выложенными крупными валунами.

Постройка мощной каменной цитадели на Соловках упрочила оборону северных рубежей, превратила обитель в крупный военный центр, где размещались нанятые монастырем стрельцы и пушкари, находили надежное укрытие жители близлежащих селений. С 1657 г. военному делу стали учиться и сами соловецкие монахи.

Главным форпостом России в Поморье стал Архангельск — «государева корабельная пристань». Основание города, первоначально называвшегося Новыми Холмогорами, Двинская летопись относит к 1584 г., хотя первый дошедший до нас документ о его строительстве датирован 4 марта 1583 г. Речь идет о царской грамоте двинским воеводам Петру Афанасьевичу Нащокину и Залешанину Волохову, приискавшим к тому времени место для нового города на мысе Пур-Наволок. В ней сообщалось о получении росписи и чертежа будущей крепости и приказывалось «город делати на том месте и той мере, по росписи и чертежу, какову роспись и чертеж к нам прислали, наспех, теми посошными людьми, которую посоху к тому к городовому делу есмя указали».

Строители новой «государевой пристани» изначально позаботились о ее безопасности. Посетивший в 1586 г. Россию Жан Соваж Дьепский оставил восхищенный отзыв о построенной на Пур-Наволоке крепости: «Она составляет замок, сооруженный из бревен заостренных и перекрестных; постройка его из бревен превосходна; нет ни гвоздей, ни крючьев, но все так хорошо отделано, что нечего похулить; хотя у строителей русских все орудия состоят в одних топорах, но ни один архитектор не сделает лучше как они делают».

Под защитой прочных стен новый город стремительно рос и развивался. Вскоре он стал крупнейшим торговым центром Беломорья и всего русского Севера. В 1585 г. в Новые Холмогоры переводится торг из Колы, о чем сообщал датчанам кольский воевода Г. Б. Васильчиков. На Мурмане иностранные купцы могли отныне закупать лишь рыбу и ворвань. Во многом такое решение царя Федора Ивановича объяснялось соображениями безопасности. Этим же руководствовались двинские воеводы, укрепляя город на Пур-Наволоке. По описанию 1622–1624 гг. укрепления Архангельска, получившего свое современное название в 1613 г., состояли из двух частей: Кремля (рубленого города, состоявшего из 6 башен, 204 городен стены) и «острога стоячего на иглах». У Архангельской и Воскресенской воротных башен были устроены «быки» — дерево-земляные платформы, прообраз сооружений бастионного типа. В крепостном арсенале в 1622–1624 гг. находилось 35 орудий, из них в исправном состоянии 32 пушки. Большинство составляли малокалиберные орудия, стрелявшие ядрами от 3 до 12 гривенок. На протяжении второй четверти XVII в. артиллерийский парк Архангельска не обновлялся — все изготовлявшиеся на московском Пушечном дворе орудия направлялись на западные и южные границы. Обслуживали архангельский «наряд» 10 пушкарей и 20 затинщиков.

Главной русской крепостью на Мурмане был Кольский острог, сооруженный на мысе, находившемся в глубине мелководного залива, в 75 км от открытого моря, в устьях рек Колы и Туломы. Небольшое русское поселение существовало здесь уже в первой половине XVI в. Значение его резко возросло после 1565 г., когда к устью Колы стали приходить иностранные, преимущественно голландские, торговые корабли. В 1582 г. сюда прибыл первый воевода — Аверкий Иванович Палицын, построивший в городке гостиный двор и установивший таможенные сборы, что свидетельствовало о превращении Колы в крупный торговый центр. Однако установление регулярного сообщения России с европейскими странами спровоцировало ряд нападений на северные русские города со стороны Дании и Швеции. Русские поселения на северном пограничье следовало незамедлительно укрепить. В 1583 г. второй кольский воевода Максак Федорович Судимантов начал строительство в Коле острога, завершенное в 1584 г. Тогда укрепления вокруг города состояли из бревенчатого тына, 4 башен и рва. Постоянный гарнизон Колы насчитывал 30 стрельцов. Неоднократные нападения шведов на Кольский острог, совершенные в годы войны 1590–1595 гг., вынуждали русские власти продолжать мероприятия по усилению оборонительных сооружений этой крепости. В 1592 г. укрепления Колы, сильно пострадавшие во время шведских нападений 1590–1591 гг., восстановили. Из Москвы сюда привезли пушки новой отливки, значительно повысившие боевые возможности кольского гарнизона. В 1608 г. Кольская крепость представляла мощное сооружение из 6 башен и рубленных городнями стен. Главное внимание горододельцы уделили 106-метровому участку стены, выходящему к заливу, откуда к Коле могли подойти вражеские корабли. По этой причине расположенная здесь Егорьевская башня была вооружена 4 орудиями: двумя — в верхнем ярусе, одним — в среднем и еще одним — в «подошвенном» (нижнем) бое. Еще одна крупнокалиберная пищаль находилась на бруствере передового укрепления. Всего в 1608 г. артиллерия Кольского острога насчитывала 21 орудие. Гарнизон города увеличился с 30 до 63 стрельцов, «наряд» обслуживало 5 пушкарей.

Обстановка, сложившаяся на русском Севере после Смутного времени, требовала постоянного присутствия здесь значительных воинских контингентов. В связи с этим гарнизон Колы был увеличен до 200 человек. Дальнейший рост его численности связан с датскими нападениями 1621–1623 гг. на побережье Мурмана. В 1625 г. в Кольском остроге находилось уже 500 стрельцов. Артиллеристов в крепости было немного — в 1636 и 1647–1648 гг. здесь насчитывалось всего 9 пушкарей, но они обслуживали 54 орудия.

Как и на других участках русской границы, сельское население, предоставленное само себе, возводит собственные крепости. К их числу можно отнести Вотложемский городок, возникший на месте старинного, давно заброшенного укрепления на правом берегу Северной Двины, в 40 км. к югу от места впадения в нее р. Вычегда. Крепость была построена в Смутное время как убежище для местных жителей, за стенами которой они находили спасение от проникавших в Подвинье вражеских отрядов.

* * *

Наряду с борьбой за спорные приграничные территории, принадлежащие соседним странам, еще одной важнейшей задачей, стоявшей перед русским правительством, являлась защита собственных рубежей. На практике она реализовывалась через систему мер, характер и масштаб которых заметно отличался на разных участках границы и зависел от боевых возможностей и образа действий противника. На южных и восточных «украйнах», где почти ежегодно происходили нападения татар, наиболее действенным средством их отражения стало создание сплошных засечных укреплений, особенно усилившихся в XVII в., после постройки Белгородской, Симбирской и Закамской оборонительных линий. Помимо этого, сначала на опасных местах, а затем и по всей степной границе были устроены сторожевые посты и разъезды, по сигналам которых навстречу прорывавшемуся врагу выдвигались конные рати Большого и Украинного разрядов.

На западных и северо-западных рубежах защиту страны обеспечивали более мощные крепости, возводившиеся на труднопреодолимых водоразделах, на торных дорогах, окруженных лесными чащобами, болотами и другими естественными преградами. Прорваться в обход таких опорных пунктов противник, как правило, не пытался, стараясь овладеть расположенными на границе городами. Только взяв эти крепости и разорив их окрестности, неприятель продвигался во внутренние районы Московского государства. Учитывая боевые возможности литовских, польских, ливонских и шведских армий, оснащенных артиллерией, владеющей техникой ведения осадных работ, крепости здесь укрепляли особенно тщательно. Как и на юге, литовский и «свейский» рубежи Московского государства прикрывала цепь отъезжих сторож, застав и станиц, составлявших первую линию русской обороны. На отдельных, особо опасных местах возводились засечные укрепления.

С середины XVI в. русское правительство вынуждено было укреплять и северную границу. После открытия нового морского пути из Европы в Россию ряд государств, прежде всего Швеция и Дания, попытались установить контроль над северными морями и захватить Русское Поморье. В XVII в. в этом районе действовали и пиратские корабли. Правительство не осталось безучастным к возросшей угрозе своим интересам. На севере строятся новые и усиливаются старые крепости: Соловецкий монастырь, Холмогоры, Архангельск, Кольский, Кемский и Сумской остроги, Каргополь. Но из-за отсутствия в то время на Севере военных судов, ничего более существенного русское командование предпринять не могло.

Таким образом, оборона Московского государства строилась на использовании многочисленных фортификационных сооружений: городов, острогов, засечных линий, базируясь на которых, предпочитала действовать русская армия. Гарнизоны крепостей, усиленные «осадными людьми» из числа местных и уездных жителей, в большинстве случаев демонстрировали хорошую воинскую выучку и могли противостоять значительным неприятельским силам. Защищаясь, они не ограничивались пассивной обороной, совершая вылазки и разрушая осадные работы противника. Неоднократно русские атаки наносили тяжелый урон осаждающим. Известно несколько случаев гибели или ранения видных начальников вражеской рати. 27 апреля (6 марта) 1609 г. под стенами Москвы стрелой был тяжело ранен гетман Роман Ружинский, командовавший армией Лжедмитрия II. Он так и не смог оправиться от полученной тяжелой раны и умер в 1610 г. Авраамий Палицын описал ранение тушинского полковника Александра Лисовского «вылазными людьми» крестьянином Никифором Шиловым и московским стрельцом Нехорошкой, которые, по словам автора, «ведомы бойцы бешя, на многих вылазках объявляющеся, бьющеся крепко». 30 июля 1615 г. во время осады Пскова пулей из самопала был убит известный шведский военачальник фельдмаршал Эверт Горн.

Иноземцы отмечали стойкость русских воинов при обороне своих городов. Такой вывод сделал Д. Флетчер, писавший, что «русский солдат, по общему мнению, лучше защищается в крепости или городе, нежели сражается в открытом поле». Он сослался на самый известный в то время пример: «Это замечено во всех войнах, а именно при осаде Пскова, за восемь лет тому назад, где польский король, Стефан Баторий, был отражен со всей его армией, состоявшею из 100 000 человек, и принужден, наконец, снять осаду, потеряв многих из лучших своих вождей и солдат». Но наиболее развернутая оценка действий русских воинов в городах принадлежит Бальтазару Рюссову, попытавшемуся проанализировать причины их героического поведения. 85-я глава его «Ливонской хроники» названа «Почему русские так сильны в крепостях». Рюссов начинает ее с констатации общеизвестного факта: «Русские в крепостях являются сильными боевыми людьми». По мнению хрониста, это вызвано следующими причинами:

«Во-первых, русские работящий народ: русский, в случае надобности, неутомим ни в какой опасной и тяжелой работе днем и ночью, и молится Богу о том, чтобы праведно умереть за своего государя.

Во-вторых, русский с юности привык поститься и обходиться скудною пищею; если только у него есть вода, мука, соль и водка, то он долго может прожить ими, а немец не может.

В-третьих, если русские добровольно сдадут крепость, как бы ничтожна она ни была, то не смеют показаться в своей земле. Потому что их умерщвляют с позором; в чужих же землях они не могут, да и не хотят оставаться. Поэтому они держатся в крепости до последнего человека и скорее согласятся погибнуть до единого, чем идти под конвоем в чужую землю. Немцу же решительно все равно, где бы не жить, была бы только возможность вдоволь наедаться и напиваться.

В-четвертых, у русских считалось не только позором, но и смертным грехом сдать крепость».

Слова Рюссова подтверждают примеры героических осад эпохи Ливонской войны. Тем не менее, потери, понесенные московскими войсками в ходе этого многолетнего конфликта, использование противником новых осадных средств (каленых ядер) поколебали восхищавшую врагов стойкость русских воинов в обороне. Это отмечено и наблюдательным немецким хронистом: «Однако со временем, и они об этом стали другого мнения. Потому что, получая известие о большом войске, не шутя угрожавшем им, и ими овладевала, как и другими нациями, человеческая слабость и робость, по которой передавались крепости». Впрочем, робость охватывала, как правило, потерявших мужество воевод, сдававших Баторию крепости, способные держаться еще достаточно продолжительное время. Когда во главе гарнизона оказывались решительные коменданты, поляки бесславно отступали либо захватывали город ценой больших потерь в течение продолжительного времени. Погибали, но не сдавались врагу защитники Сокола, Падиса и Корелы, Ругодива (Нарвы), осажденного армией шведского полководца Понтуса Делагарди. В XVII в. русские продолжали упорно защищать свои города. Оборона Смоленска и Пскова, Корелы и Троице-Сергиева монастыря в годы Смутного времени служит этому лучшим подтверждением. Неудачная Смоленская война памятна героической обороной Дорогобужа, Новгород-Северского, Путивля и Белгорода, где было остановлено черкасское войско Я. Острянина, уничтожившее крепость Валуйки. В ту же войну замечательный пример стойкости явил небольшой гарнизона города Белая, которым решил овладеть Владислав IV после победы над армией М. Б. Шеина под Смоленском. Во время одной из вылазок русским удалось ранить самого короля; в боях под городом противник потерял до 4 тыс. человек. Поражение под Белой поставило польское правительство перед необходимостью начать мирные переговоры с Россией, завершившие русско-польскую войну 1632–1634 гг.