В Воронеж поехали с утра пораньше. На автовокзале меня ждали Ромка с мамой. Ромина мама ездила в больницу каждый день, для нее это теперь была все равно что работа. Она бы поселилась там с Леночкой, но не могла Ромку одного оставить. Она сразу же отсела от нас назад, отдернула автобусную занавеску и воткнула в уши наушники.

– У вас нет папы, Ром? – повернулась я к нему.

– Почему нет? Есть, в Москве где-то. И брат у меня там есть сводный.

– А про Леночку ему сообщили?

– Мама пыталась дозвониться, но телефон не отвечает. Написала письмо. Пока ни ответа, ни привета.

– Слушай, а как же вы? Мама не работает?

– Ну, пока на больничном, потом, говорит, посмотрим…

– Ясно…

Я не знала, о чем еще говорить, и тоже уставилась в окно. Весна только начиналась, хотя здесь она приходит немного раньше, чем везде. Вон, вчера показывали по телевизору: в Москве еще снег идет, а тут уже черные деревья начинают покрываться зеленой дымкой, еще не листочки, а так, предвестники. Мне всегда казалось, что это похоже на парикмахерскую: в начале весны деревья пришли такие прилизанные и некрасивые, а летом их будто завили и уложили. А весна – такое время неопределенное: вроде уже тепло, и ждешь чего-то нового, хорошего, и только настроишься на легкий плащ или туфли-лодочки, как на следующий день повалит снег, и весны как не бывало.

– Странный он какой-то, – вдруг как-то некстати сказал Ромка.

– Кто?

– Яков Семенович.

– Почему? – удивилась я.

– Ну, не знаю. Он все спрашивает, а сам почти всегда молчит. Никаких выводов не делает. Вот в школе на литературе все четко и понятно: Пугачев – такой, Гринев – сякой, ответили на вопросы, записали в тетрадь. А тут чего? Вот он ведь даже вчера не сказал, кем надо быть: рабом или палачом.

– Так и я не сказала, потому что не знаю. А вообще, это же каждый сам решает.

– Ну вот мне интересно: как он решает? Какой-то он скользкий, непонятный. Можно так, можно сяк…

– А разве нет? Это вон у Виталика только все однозначно: предатель, и точка. Не, Яков Семенович классный. Я бы не отказалась от такой литры в школе. Только вот почему у него никого нет?

– Вот. Видишь, непонятно! Взрослый, не урод, а семьи нет.

– Ну, мало ли… Может он женоненавистник? Или у него любовь несчастная?

– Ага, – хмыкнул Ромка и замолчал.

Ну и пусть молчит, подумала я, а Яков Семенович все-таки не такой, как другие. С тех пор как он про письмо рассказал, я стала часто задумываться, как всё непросто в жизни. Вот ты считаешь Тоню злюкой, ничего не понимающей, а у нее вон какая история была, и хоть она все равно злюка, но теперь понятно почему. Или вот в поликлинике на той неделе я просидела два часа, потому что какая-то тетка с двумя детьми пролезла без очереди. Все, конечно, возмущались, кричали, чем они, мол, хуже, почему ей можно, а им нельзя. А потом, когда моя очередь подошла и меня пустили в кабинет, я слышала, как участковая с медсестрой взволнованно говорили о том, что одного из детей той женщины надо срочно в больницу, что с ним там что-то очень-очень плохое, я, правда, не поняла что… Или вот Алмих… Он, конечно, не подарок совсем, но в нем же тоже есть что-то… наверное… Ну, что-то ведь должно хорошее быть! Перед глазами появилось покрасневшее лицо директора, раздутые от возмущения ноздри и маленькие сощуренные глаза. И я вспомнила кота из старого диснеевского мультфильма о Золушке. Золушка так и не смогла придумать, что же в нем хорошего.

Когда въехали в Воронеж, было еще утро, но утро в большом городе – совсем не то, что в О-жске: здесь в центре не кричали петухи из-за деревянных изгородей, вместо них тренькали трамваи и сигналили друг другу автомобилисты, все куда-то спешили, на площади у больницы развернули рынок выходного дня, и по нему сновали деловые хозяйки с сумками. Шумный, шебутной народ галдел, как на празднике, и я даже почувствовала резь в глазах от этой разношерстной пестроты, такой странной после мелькающих за окном деревьев и полей. Автобус вполз на станцию и с тяжелым вздохом открыл двери: приехали. Ромкина мама, не глядя по сторонам, шла целеустремленно через толпу к белому больничному входу. Это был не центральный вход, с пандусом, куда привозят больных, а боковой, для посетителей.

Едва за нами закрылась входная дверь, уличный шум как отрезало, будто там, за дверью, и не было яркой улицы с торговыми лотками. Направо и налево расходились длинные коридоры с одинаковыми дверями, у некоторых дверей стояли банкетки и каталки. Ромкина мама уверенно повернула налево, оглянувшись на Ромку и кивнув ему. Я держалась немного сзади, мне почему-то стало тревожно, как только мы оказались в этом мире больничных запахов и тишины. Я всего раз лежала в больнице во втором классе с подозрением на воспаление легких, но это было довольно весело. В палате было еще три девочки постарше, и мы с ними до самого отбоя играли в «Уно». Здесь же было совсем по-другому. «Нейрохирургическое отделение» – прочитала я над аркой в небольшом холле. За стойкой сидела молоденькая медсестра.

– Все так же, – подняла она голову на немой вопрос Ромкиной мамы, а та кивнула и прошла в девятую палату.

– Нам тут ждать?

– Мама позовет, – Ромка опустился на банкетку и принялся очерчивать рисунок на линолеуме носком ботинка.

На потолке гудели белые длинные лампы, а в остальном в больнице было тихо, только в самом конце коридора уборщица терла шваброй пол и периодически гремела железным ведром. Как в Нарнии, подумалось мне, пока там еще не появилось время. Наконец в дверном проеме показалась голова Роминой мамы.

– Посидите тут, последите за капельницей, я к врачу пока схожу.

Ромка нерешительно направился в палату, я – за ним. Я боялась увидеть что-то страшное и осторожно выглянула из-за Ромкиного плеча. Сначала я вообще ничего не разглядела, кроме двух белых кроватей: одна побольше, другая, детская, поменьше. У той, что побольше, на двух составленных друг с другом стульях спала молодая женщина. Когда я лежала в больнице, у нас в палате была двухгодовалая Катюха, но ей сразу вкатили детскую кроватку с решеткой, чтобы она не вывалилась. У Леночки решетки не было, и сначала мне показалось, что кровать вообще пустая. Но потом я заметила маленький сверток одеяла у стены, а из свертка выглядывало бледное Ленино лицо и еще рука, от которой шла прозрачная трубочка к банке с жидкостью на металлической стойке.

– Когда дойдет вот до этого деления, – Ромина мама провела ногтем по банке с лекарством, – зовите медсестру, она отключит.

Ромка приволок стул поближе к кроватке, усадил меня, а сам присел на краешек постели.

– Сейчас хоть трубок поменьше, – прошептал он, – в прошлый раз ее вообще не разглядеть было.

– Слушай, давай я ей почитаю. – Я полезла в рюкзак за шотландскими сказками, прихваченными из дома.

– С ума сошла? – искренне удивился Ромка. – Она же ничего не понимает.

– Пусть читает, – раздалось вдруг с другой кровати. Мы с Ромкой оглянулись: женщина проснулась и расчесывала волосы. – Главврач говорит, с теми, кто в вегетативном состоянии, надо обязательно разговаривать, тогда они быстрее в себя придут.

Я достала книжку и открыла первую страницу: «Давным-давно был в той стране народ, называемый пиктами»…

Я читала легенды о вересковом меде, о фейри и великанах, и мне очень хотелось, чтобы Леночка где-то там, где она сейчас находилась, сквозь ватную тишину и пустоту слышала хотя бы обрывки старинных сказок, в которых все как в жизни, но есть еще и волшебство, и поэтому все можно изменить и поправить… Вот бы Леночка поверила в чудеса так же, как я. Глупо, конечно, мне уже тринадцать, а я все разговариваю по вечерам с Капитаном Крюком… Но сейчас даже он мог бы помочь. И когда я в очередной раз посмотрела на бледное, восковое лицо Леночки, мне показалось, что под полупрозрачными веками задвигались ее глаза, как это бывает, если человеку снятся беспокойные сны.

* * *

– Ром, я обедать не пойду, у меня тут в городе одно дело есть, семейное, – сообщила я Ромке, когда мы вышли из больничной тишины и полумрака на яркое солнце и нас снова окружили разноголосые звуки весеннего города. Мама отпустила нас перекусить, а сама осталась дежурить у Лены.

Мне не хотелось рассказывать Ромке про Тонину подругу и про то, что, возможно, она как-то могла бы помочь в нашем расследовании. Кто знает, может, ее и в живых давно нет?

– Давай я к автобусной станции подойду уже?

Ромка только пожал плечами. От самой палаты он не сказал ни слова, опустил голову, так и шел, но тут вдруг резко повернулся:

– Стась, спасибо…

– За что?!

– Что веришь, ну, в то, что Ленка слышит. Я тоже сначала верил, приходил и разговаривал с ней, пока никто не видел, но она лежит и лежит, не шевелится. Разве может человек так долго быть без сознания, а потом опять стать собой? Мне кажется, она уже никогда не вернется. Оттуда.

– Спятил, да? – Я от возмущения сжала кулаки, мне хотелось стукнуть этим кулаком Ромку по голове, чтобы он сам пришел в сознание. – Если ты верить не будешь, то кто же тогда? Конечно, она вернется. Я читала, люди иногда несколько лет так вот лежат, а потом приходят в себя. А Ленка вообще маленькая, не может с ней ничего случиться. Не должно! Дети не умирают.

Я произнесла последнюю фразу и осеклась. Однажды я уже говорила эти слова…

Мне было девять, когда мама стала заметно поправляться.

– Твоя мама что, беременная? – спросила меня у школы Соня Певченко. Соня знала толк в таких вопросах, у нее полгода назад родился брат. Я посмотрела на нее ошарашенно:

– Не знаю…

– Ну ты даешь, – поджала губы Соня, – там уже месяцев шесть как минимум, а она не знает.

– Да, у тебя будет сестра, – сказала мама буднично, когда я вечером выложила ей Сонино предположение.

А меня будто тряхнуло как следует. Сестра?! И мама молчала? Да что же, она не знает, как я хотела брата или сестру? Да я с шести лет прошу родителей родить мне кого-нибудь. Сестра! Они купят детскую кроватку с музыкальной каруселью, такую, качающуюся, как у братика Сони Певченко. Я буду укачивать сестру, петь колыбельные, а когда та подрастет, мы будем собирать вместе фигурки, и я расскажу ей про хоббитов и Нарнию, про Нетландию, а потом мы будем играть в Питера Пэна, я буду Питером, конечно, а сестра… ее можно будет нарядить крошкой Динь-Динь. Когда мама возвращалась с работы и скручивалась калачиком на диване, я подползала ей под бок, клала голову на живот и вслушивалась. Мне казалось, что я слышу, как малыш булькает и плавает внутри, и я прижималась еще ближе и шептала прямо в живот, чтобы мама не слышала:

– Когда ты вылезешь оттуда, я подарю тебе Ромео. Это мой кроватный заяц. Пока я сама с ним сплю, но потом отдам тебе. Он защищает от кошмаров.

– Щекотно, Стаська, – смеялась мама, – что ты там шепчешь? Малыш все равно ничего еще не слышит.

– Меня – слышит, я ведь сестра, – говорила я убежденно, и мама улыбалась.

А потом маму увезли в роддом, а мы с папой поехали в центр покупать коляску. На рынке было так же шумно, как сегодня, у прилавков с детской одеждой и игрушками толклись мамы с детьми, а коляски в основном присматривали одинокие молодые папы или беременные женщины. Я остановилась у коляски с желтыми мишками на капюшоне:

– Пап, давай такую, малышка будет там лежать и с мишками разговаривать!

– А может, лучше розовую, – задумался папа, – для девочки-то?

И тут зазвонил телефон. У папиного телефона был такой противный звук, «Полет шмеля» называется. Мне всегда казалось, что эту мелодию следовало назвать не «Полет шмеля», а «Сверление зуба бормашиной». Звук постепенно нарастал и сверлил мозг, и даже на шумной рыночной площади его нельзя было не услышать.

Я все еще смотрела на пятерых мишек, улыбающихся с капюшона коляски, когда папа резко схватил меня за руку и потащил от прилавка. Я ничего не понимала и упиралась как могла:

– Но мы же должны купить коляску, пап!

– Уже не нужно, – пробормотал папа на ходу и потащил меня дальше.

Когда мы вышли из толпы и зашли за автобусную остановку, папа повернулся ко мне и сел на корточки. Наши глаза оказались на одном уровне, и я впервые в жизни увидела у папы вертикальную глубокую морщину между бровями. Раньше морщинки появлялись только в уголках его глаз – от смеха.

– Стась, – папа смотрел мне прямо в глаза, но, кажется, не видел меня, – это звонила мама, ее выпишут через несколько дней, и она будет дома. Надо ее не расстраивать и не баловаться. Хорошо?

– А сестренку? Ее тоже выпишут?

– А сестренка… Понимаешь, так иногда бывает, Стась, она родилась мертвой, и врачи не смогли ничего сделать.

– Но ведь дети не умирают! – Я никак не могла вместить услышанное.

– Умирают, малыш, к сожалению, умирают…

Через несколько дней мама вернулась домой, но она еще долго была какой-то чужой, даже меня почти не обнимала и все время плакала. А я чувствовала себя виноватой, непонятно в чем, но виноватой. Может, в том, что вот жива-здорова, в школу хожу, играю в человечков, читаю, а сестренка так никогда не сможет, ей просто не дали шанса. Почему?

Потом мама стала больше работать, по вечерам ходила на курсы вождения, и жизнь в нашей маленькой семье покатилась по привычным рельсам с привычными остановками на пути: «Школа» – «Работа» – «Воскресные прогулки в парке». Только папа сменил на телефоне рингтон, теперь там стояла тема из Джеймса Бонда.

– Дети не должны умирать, – твердо сказала я и улыбнулась Ромке. – Давай встретимся на остановке через два часа?

Ромка кивнул и пошел в палатку за шаурмой. А я вытащила из кармана скомканную бумажку с адресом Тониной подруги.