Мы с Морани сидели в том самом овражке, где несколько дней назад укрывались вместе с мелким Далраном. Сейчас, как и тогда, мы ждали возвращения Нолгара. Вот только на этот раз имели все шансы не дождаться.

Супружник прямо предупредил нас, что он и тот маг из города, Деран, могут не вернуться. Он посадил меня и Морани в расщелину под переплетенными корнями дуба. Отдал жареные крылышки куропаток, которые забрал из лагеря прачечника Андра. Запечатал овраг магическим барьером и сказал, что барьер рассеется сам по себе шестнадцать часов спустя.

Если до того времени Нолгар не придет за нами, значит, он погиб. Нам придется вылезать и оставаться в лесу одним. Рассчитывать только на себя. Бежать, прятаться от ищеек Диктатора и товарищей Андра. Да и от прочего лихого люда, что может подкарауливать двух беззащитных женщин в дикой местности.

Нолгар мысленно связался с Борасом, своим учеником. Предупредил нас, что передал Борасу наши энергетические слепки — меня и Морани. По ним хевья-ученик будет чуять нас, где мы идем. Сможет встретить, когда доберется до озера Фросах. По словам Нолгара, не раньше чем через две недели. А это время мы должны будем продержаться сами по себе.

Это если Нолгар падет в сражении и не вернется сам. Ни я, ни Морани и думать о том не хотели. Но муж твердо собрался рискнуть собой — и этим Дераном — чтобы свалить мерзавца Тибальда, который заварил всю кашу.

Теперь мы сидели и ждали их возвращения. Я исподтишка разглядывала женщину, влюбленную в моего постылого супружника. Она была уже немолода. После ночи в лесу это было особо заметно. Лет тридцать пять, а то и все сорок. Русые волосы обрамляли удлиненное лицо. Глаза — добрые и слегка грустные. Подбородок жестковат, но его жесткость сглаживалась тонкими очертаниями губ и теплой улыбкой — когда Морани улыбалась.

Я видела это лишь раз — когда Нолгар впервые обратился к ней за минувшую ночь. Ее глаза и губы так и лучились теплом. Муженек заговорил, что мы обе должны делать, если он не вернется, и взгляд Морани потух. Больше улыбка ни разу не заискрила на ее миловидном, печальном лице.

— Давно любишь Нолгара? — спросила я в лобешник.

В деревне я любила так делать — спрашивать людей прямо о том, что они мнили тайной за семью печатями. Как бы не так. Любую тайну можно разглядеть, если присматриваться.

Морани отреагировала так, как я и ждала: вспыхнула и опустила взгляд.

— Не понимаю, о чем ты.

— Я вижу, что ты любишь его. Он знает?

— Нет, — отрезала она холодно. — Не о чем знать.

— Ну и дура. Знал бы, глядишь не полез бы ко мне. Глядишь, по-другому бы кончилась вся эта заварушка с вашим Тибальдом, прачечником и его друзьями.

— Ты не понимаешь. Любовь не влияет на политику. Тибальд хотел получить власть, и получил бы ее любым способом. Не через прачечника — так через других людей. Всегда найдутся недовольные, алчущие больше. Те, кто считают себя не на своем месте и хватаются за любую возможность исправить это. Даже иллюзорную.

Мы говорили на глотта, и я не поняла ничего из ее бестолковой речи. Пару слов я не знала вообще, остальные казались бессмысленным набором. Ох уж эти глотта, вечно их тянет рассуждать да философствовать. Толку-то от их рассуждений.

— А ты пробовала? Говорила, что любишь? Сказала бы, и он оставил бы меня в покое. Не цеплялся за мертвую жену.

— Ты не понимаешь. — Вот заладила, не понимаешь да не понимаешь, как ворона свое «кар». — Нолгар любит только Дейрани. До сих пор. Любит тебя — ее в тебе.

— То-то и оно, что ее во мне, если она там есть. Не меня. Меня он не видит и не слышит. Впрочем, понемногу начинает. Он не сказал тебе, что согласился отпустить меня через год после свадьбы? Если я захочу.

От меня не укрылось, как вспыхнули ее глаза. Но вслух она сухо ответила:

— Нолгар не обсуждает со мной супружескую жизнь. Это касается лишь вас двоих.

— А то! Ты же молчишь себе в тряпочку! Вот тебя и не касается. И никогда не коснется, если будешь дальше молчать. Тебе годков уже сколько? Небось пятый десяток вот-вот разменяешь? Так и собираешься бобылихой до конца дней прожить? Ни детей, ни мужа, о любви ни гу-гу? Не теряла бы ты время. Ты ж не бессмертная, как он! Так и умрешь пустоцветом, в тоске да одиночестве.

— Я не бессмертная, — прошептала Морани. — Меня он потеряет, как потерял ее. И будет страдать. Не хочу, чтобы он страдал.

— Ага, лучше самой пострадать, ну конечно. Только ты не одна, элатейя. С тобой вон сколько страдальцев заодно. И ты думаешь, меня ему не придется терять? Я тоже не колдунья. Даже полюби его, тоже умру и оставлю вдовым, как эта ваша Дейрани. Пусть на двадцать годков позже чем ты. Вот только ты его любишь, а я нет. И он меня не любит.

— Меня тоже… — прошептала женщина. Ее притворство окончательно ушло. Ни холодности, ни сухости в голосе. Лишь беспросветная тоска да боль одиночества. — Только Дейрани. Он никогда не видел никого другого. Даже после ее смерти. Он давно мог увидеть, что люблю его… Если бы только обратил взгляд. Но он не замечал меня иначе как друга.

— А ты и рада. Сама старалась. Поговори с ним. Теперь все иначе. Он знает, что я не люблю и не склонюсь к нему. Он увидит. Услышит. Только скажи ему. Если не скажешь, услышать нечего.

— Ты не понимаешь, — повторила в третий раз. — Если Нолгар узнает, отстранит меня. Перестанет разговаривать совсем, перестанет общаться. Он не такой, как прочие мужчины. Будь он как все, ему могло бы льстить внимание влюбленной женщины. Он мог бы даже склониться ко мне… пусть ненадолго. Но у Нолгара не так. Принципы и честь превыше всего. Если он узнает о моей… — запнулась, будто не в силах выговорить «любовь», — о моих чувствах, порвет со мной общение совсем. Потому что это против принципов — давать надежду той, на чьи чувства он не может ответить.

— Вдруг сможет. Не узнаешь, если не откроешься. А отстранит — да и пусть его. Забудешь и найдешь другого, не такого упертого. Все лучше, чем так. Откройся ему.

— Какой смысл говорить об этом сейчас?! Лишь бы он вернулся. Неважно, откроюсь я или нет. Лишь бы он выжил.

— Это да! Выживет он, выживем и мы. Иначе крендец.

Морани поморщилась. Ну конечно, куда ей переживать о таких низменных вопросах. Она и так принесла себя в жертву своей безответной молчаливой любви. От такого рукой подать, чтобы и вообще от жизни отказаться. А вот я хотела жить. И к горным хра эту любовь. Столько годков без нее прожила, и еще столько же проживу, как Морани. Лишь бы дожить.

Так что я вместе с ней молилась за возвращение Нолгара. Духам-хранителям. А она небось Фросаху, или неведомым божествам ксаранди, о которых мне так и не удалось выведать, есть они вообще у них или нет. Даже Эрени ничего не говорила о богах — собственных богах ксаранди. Не тех, кого они почитали на Ремидее, не Хозяев. Почитали они кого-нибудь в своем родном мире, было ли там кого чтить — у медовой не было ответа. Может, самих ксаранди чтили как богов, покуда они не ушли из своего мира?..

Солнце клонилось к закату, когда мы услышали мужской голос, незнакомый:

— Ксара Морани! Кса… Лесс! Вы тут?

В другой раз я посмеялась бы, как меня упорно пытаются именовать ксарой. Но сейчас было не до смеху. У меня сердце в пятки рухнуло, когда Морани откликнулась:

— Гарбал! Мы здесь, внизу!

— Что ты делаешь! — прошипела я.

— Это друг. Он из моей партии. Оставался со мной до конца, даже когда Тибальд оклеветал меня. Наверняка его прислал Нолгар…

От ее слов я сначала похолодела. Прислал Нолгар — значит не смог прийти сам. Значит, случилось худшее. Над нами склонилась голова мужчины.

— Наконец-то, элатейя! Я все еще не могу попасть к вам — барьер пока действует. По расчетам Нолгара, он истает через полчаса.

— Что с ним, Гарбал?! Он жив?! Почему не пришел за нами сам?

— Шутите, элатейя? Он в делах по горло. Столько хлопот после этого мерзавца Тибальда.

— Так Тибальд пал?! Нолгар победил?

Следующие полчаса, пока магия супружника не давала нам вылезти из оврага, приятель Морани рассказывал, что случилось в Лударе. И отвечал на вопросы, которыми мы обе наперебой его закидывали.

Подробностей он не знал, он ведь не был очевидцем схватки Нолгара и псов Тибальда. Но поведал, что бедолага Деран пострадал в этой драке. Неизвестно, придет ли снова в сознание. И останется ли магом. Его ранило колдунство некоего Кадмара, когда Деран спасал сестру Тибальда.

Я помнила ее — смазливая, высокомерная, противная девица. Было бы ради кого подставляться. Но Деран и не ради нее полез на рожон. Думал, что это не она, а Эрени.

Медовая Грива тоже «порадовала». По собственной воле отправилась в темницу вслед за муженьком. Тем, кто насилием и обманом взял ее замуж. Впрочем, чему удивляться. Ясно же в кого она такая сумасбродная. Все они малость не в своем уме в этой семейке. Что Нолгар, что его детки да внуки.

Завтра самозваного Диктатора будут судить. И все мы надеялись, что огребет он по заслугам. За все подлости и злодеяния заплатит. Вот только Эрени заявила, что разделит его участь… И дурацкие обычаи глотта давали ей право. Никто не мог помешать, если она того хотела. А ведь муженек ее такого натворил, что его и казнить могли.

За рассказами и расспросами прошло почти три четверти часа. Гарбал поднял с земли камушек и пульнул в овраг. Камушек приземлился прямо мне под ноги. Парень радостно воскликнул:

— Барьер иссяк! Выбирайтесь, ксары! Я отведу вас в Лудар.

Мы с Морани полезли наверх. Нам предстоял путь домой, горячий ужин, теплая ванна и отдых… Наконец-то на мягкой перине, а не на голой земле. Чует мое сердце, после такого я почти полюблю глотта!

* * *

Тюрьма в Лударе была небольшой. Камер всего три, одна попросторнее, две — совсем тесные одиночки. Большей частью они пустовали. Преступления совершались редко, и правосудие было скорым.

— Посади их в одиночные камеры, — велел Кадмар хранителю тюрьмы — и единственному надзирателю в ней.

— Почему это в одиночные? — возмутилась Эрени. — Мы супруги. Вы не имеете права разлучать нас.

— Вы преступники, ксара Эрени. Не вам определять условия содержания.

— Я не преступница, ксар Кадмар! Я пришла сюда, чтобы быть рядом с мужем. Это мое право!

— Не надо, Эрени, — сдавленно прошептал Тибальд. — Не спорь.

— Я не спорю. Я знаю законы. Сажайте нас в одиночную камеру, если желаете. Но вдвоем в одну!

Кадмар скривился.

— Будь по-вашему, ксара. Скрасьте супругу последние часы жизни.

Он ушел, приказав посадить их в общую камеру. Надзиратель отвел их вниз и запер железную дверь.

Тибальд всматривался в лицо жены.

— Зачем тебе это? Я сделал все, в чем меня обвиняют. Я принудил тебя, шантажировал, угрожал твоим родным. Одно твое слово — и наш брак аннулирован. Ты станешь свободной.

Эрени посмотрела на него странным взглядом. На мгновение Тибальду показалось, что сейчас она бросится к двери и застучит в нее, призывая надзирателя выпустить ее. Но вместо этого девушка с силой ударила его по щеке.

— Свободной?! Да как у тебя язык поворачивается такое говорить?! Думаешь, я когда-нибудь освобожусь от твоих пут? Ты так старался, чтобы привязать меня к себе. А теперь предлагаешь быть свободной? Не дождешься, Диктатор! Не все случается по твоей воле! Я не смогу тебя забыть, не смогу вычеркнуть из памяти. Ты отравил мое тело и душу. Я никогда не стану свободной от тебя!

По щеке бывшего Диктатора расползался румянец от удара. А глаза наливались горечью.

— Эри… Я не хочу, чтобы ты умирала из-за меня. Как Нальда. Я виновен в ее гибели. Не хочу быть виновным в твоей. Невыносимо умирать, зная, что из-за меня погибли два самых близких мне человека.

Эрени вздрогнула, услышав это «два самых близких человека». Неужели он и правда дорожит ею настолько, что отвел место в своей душе рядом с сестрой? С Нальдани они воспитывались вместе с детства, он нес ответственность за нее после смерти родителей. А с Эрени его связывало несколько дней под одной крышей и несколько сумасшедших ночей в одной постели. Но он бросился к ней, когда она чуть не вбежала прямиком в смертоносное заклятье.

Эрени хотела сказать, что и ей он близок. Что их убийственная, изнуряющая страсть приковала к нему ее душу стальной цепью. Но вдруг вспомнила про другого мужчину, который тоже бросился спасать ее. Ринулся прямиком в проклятую Люльку, думая, что упала она, а не Нальдани. Деран кричал ее имя. Он не знал, что в доме Тибальда есть еще одна женщина. Увидел, как с лестницы падает женское тело, подумал, что это Эрени, и пожертвовал собой ради нее. Он был бы цел и невредим, если бы Эрени не позвала его на помощь. Если бы не интриги ее мужа.

Девушка ожесточенно сказала:

— Ты виновен еще и в гибели Лимара. Забыл про него?

— Нет. Поэтому и предлагаю тебе уйти.

Эрени покачала головой. С тем же пылом и горением, с каким залепила мужу пощечину, она внезапно обняла его.

— Нальдани жива, Тибальд. И она поправится. Нолгар обещал помочь ей. Он сдержит слово. Не бросит ее. Она не умрет. Ни она, ни Деран. Целители вытащат их.

Тибальд напрягся. Он отстранил жену, мнительно посмотрел на нее. В его глазах вспыхнуло пламя ревности.

— Тревожишься за Дерана? Он бросился в Люльку, крича твое имя. Ты так ему дорога, что он рискнул собственной шкурой ради тебя? Что между вами двумя, Эрени?

Девушка покраснела.

— Деран мой друг! Он сделал то, что любой человек сделает ради близкого! Я бы тоже рискнула собой ради друга.

— Друг? Подумай, Эрени. У тебя есть шанс выйти замуж за своего… «друга». Я по-прежнему готов дать тебе свободу.

Размахнувшись, Эрени влепила ему пощечину с другой стороны.

— Еще хоть раз услышу от тебя слово «свобода», ты… Ты пожалеешь, что родился на этот свет, Диктатор Тибальд!

На этот раз вместе с розовым пятном по лицу мужчины расползалась широкая улыбка.

— Ты любишь меня, Эри. Всегда любила, даже когда язвила при наших встречах. Поэтому согласилась выйти за меня, а не потому, что я угрожал оставить в тюрьме твоих родителей.

— Не напоминай, а то я тебе еще раз врежу! Ты бы оставил их здесь? В этой ужасной холодной камере?!

— Зачем об этом говорить сейчас? Они у себя дома, в тепле. Вместо них в ужасной камере сижу я. И зачем-то ты. Завтра, быть может, я останусь без головы.

— Не останешься. Думаешь, почему я пошла сюда за тобой? Почему сказала, что разделю твою участь? Если Совет увидит, что вместе с тобой придется казнить меня, они вынесут иной приговор. Изгнание вместо казни. Или вообще исправительные работы. Никто больше не умрет.

Тибальд покачал головой.

— Ты плохо знаешь своего деда. Он собственноручно казнит тебя, если так предписывают правила и обычаи. Он пойдет на все ради их соблюдения.

— Нет. Нолгар любит меня. Он хочет мне счастья. Он найдет способ спасти тебя, если ты мне дорог.

— Обещай, что если твои ожидания не оправдаются, если я… если мне вынесут смертный приговор, ты позволишь расторгнуть брак.

— Я не хочу думать об этом. Здесь и сейчас, рядом с тобой…

Она потянулась к нему, приникла губами. Она целовала его — сама, первой! Тибальд ошеломленно ответил на поцелуй. Эрени скользнула пальцами по его одежде, отыскивая застежки. Тибальд промямлил, нехотя отрываясь от ее нежных губ:

— Эри… Не самое подходящее место, чтобы заняться любовью…

— Это лучшее место и лучшее время, Тибальд! — твердо сказала она. Вернула ему слова, что он сказал ей утром, когда Нолгар атаковал их дом. — У нас может не быть другого. Я не хочу терять ни секунды, пока мы рядом.

Он прошептал:

— Сумасбродка… Моя сладкая, медовая сумасбродка. Я хочу тебя безумно, Эрени. Здесь и сейчас… Это и правда лучшее место и время…

В эту ночь, запертая в темнице как преступница, не знающая, что принесет им день грядущий, Эрени наконец признала и приняла свои чувства к Тибальду. Полностью, без утайки. Не осталось ничего, что она хотела бы скрыть или подавить, не пустить наружу. На грани между жизнью и смертью стыд теряет власть.