Моислав хоть и рождён был гречином, но таковым себя не ощущал. Покинув Ромейскую державу в пять лет, он напрочь забыл эту страну и прочно сжился со славянском землёй. Причиной этого был его отец, соблазнённый посулами новгородского архиепископа. Кабы не красивые речи посланцев иерарха и не богатые подношения их спутников, может, по сей день бродил бы Моислав по каменным улицам Эфеса или Фессалоник, ведать не ведая о каких-то там русичах. Но на берега Пропонтиды высадились бородачи в меховых шапках, прибывшие из далёкого лесного края, и переманили к себе изографа Олисея.

       Крещёная более двухсот лет назад, Русь жадно впитывала в себя православную учёность, словно неразумное дитя, спешащее насладиться долгожданным лакомством. В дремучие славянские чащи ехали с тёплых берегов Эллинского моря монахи, переписчики книг, зодчие, толмачи с иврита и греческого, богословы, ваятели, и, конечно, иконописцы. Князья и игумены встречали их с распростёртыми объятиями, зато народ, погрязший в язычестве, оставался безразличен.

       На новом месте Моислав поначалу чувствовал себя неуютно. Не понимая местных обычаев, он с ужасом таращился на безудержное пьянство и дикость туземцев, смеялся над их деревянными церквями, казавшимися ему халупами после мраморных храмов ромеев, и ненавидел холодную промозглость севера, так отличавшуюся от ласкового тепла Средиземного моря. И хоть отец его, желая сблизиться с новгородцами, переделал христианское имя сына на славянский лад, юный гречин всё равно ощущал себя изгоем.

       С течением времени воспоминания об оставленной родине поблекли, и сердце перестало свербить при мысли о разлуке с отчизной. Его дом теперь был здесь, среди берёзовых рощи полноводных студёных рек. Но даже сроднившись со славянами, он оставался чужаком. Отец заставлял его корпеть над Священным Писанием, наставлял в иконографии, а душа Моислава стремилась к иному. Лишённый корней в Русской земле, отрезанный от её обычаев строгим семейным воспитанием, Моислав мечтал вырваться из-под родительского крова и окунуться в эту удивительную, такую близкую, но такую недоступную ему жизнь. Он видел, что кроме внешней, церковной веры в Новгороде существовала и другая, чуждая князьям и попам, но прочно укоренённая в народе. Она проявлялась повсюду: в убранстве домов, в необычайных облачениях, в таинственных ночных бдениях и в разговорах людей. Посреди зимы мужики вдруг наряжались в медвежьи шкуры и плясали под сопелки и трещотки, к вящему негодованию священников и монахов. Ранней весной весь город пёк жаворонков из хлеба, делал блины, сжигал нарядное чучело и спускал на лёд огненное колесо. Летом целую седмицу никто не работал, везде бродили ряженые, играли на дудках, а ночами за городом молодёжь с весёлыми криками прыгала через костры. Всё это напоминало римские вакханалии, против которых в старину ополчались отцы церкви. Моиславу эти действа казались какой-то игрой, хотя отец чрезвычайно невзлюбил их и строго-настрого запрещал сыну участвовать с срамных увеселениях. Но чем строже держал его суровый мастер, тем сильнее хотелось Моиславу отведать запретного плода. Да и трудно было не поддаться искушению, когда оно было разлито повсюду: на улицах, в деревнях, в домах и даже в божьих храмах. В последний день седмицы на площадях выставлялись идольские столпы, вокруг которых пришлые скоморохи устраивали позорища. Столпы были красного цвета с заострённой верхушкой, ввергая в негодование благочестивого Олисея. Моислав, случалось, убегал из дома, чтобы поглазеть на затейников, но при возвращении всегда бывал порот. Такое обращение с ним вызывало град насмешек других подростков, сызмальства приобщённых к поганым забавам. Хоть и носили новгородцы крестики, хоть и собирались в церквях на Рождество да на Пасху, а не считалось среди них зазорным славить древних богов. Не только чадь, но даже бояре блюли дедовский обычай, а среди баб не утихали пересуды о русальских нарядах. Окружённый этими соблазнами, Моислав, конечно, не мог остаться в стороне. С трудом дождался он совершеннолетия, когда смог наконец жениться и покинуть отчий дом. Суровая домашняя аскеза напрочь отбила у него склонность к православному благолепию. Его манило неизведанное, чудесное, завораживающе-волшебное. Отец называл это "сатанинским искусом", но Моислава не смущали такие слова. Он слишком долго ходил в праведниках, чтобы теперь отказаться от вожделенной награды.

       Поначалу попович вступал на это поприще с боязнью. А ну как лукавый и впрямь утянет? Не отобьёшься! Но потом, опасливо озираясь и трепеща, всё же шагнул в заповедную реку. А где шагнул, там и нырнул: раз нырнул, два, затем и выныривать перестал - увлекли его стародавние тайны, понесли на лебединых крыльях в мир грёз и открытий. Стали к нему захаживать бабки-знахарки, приходили, таясь от княжьих людей, волхвы, учили заговорам, натаскивали в сокровенной премудрости.

       Священником Моислав не стал, как ни кручинился отец. Пошёл по стезе торговли, продавал мёд и воск, а вечерами, тайком от других, занимался чернокнижием. Пока Олисей писал иконы, сын его уединялся в неприметной каморке с потворниками и ведунами, читал непонятные словеса на дощечках и, нацепив медвежью маску, плясал перед идолом Велеса.

       Когда умер архиепископ Гавриил, новгородцы стали метать жребий, кому из трёх достойнейших занять его место. Олисей к тому времени вошёл в большую силу, стал одним из соискателей. Увы, судьба была неблагосклонна к нему, и жребий пал на другого. Что ж, невелика потеря: возглавить епархию по воле слепого случая немногим лучше, чем остаться вообще без неё. Так утешал себя отец Моиславов, с неприязнью думая о поганом обряде бросания костей. "Всё равно они в душе бесопоклонники, - рассуждал греческий изограф. - Много ли чести пасти такое стадо?".

       А Моислав уже сбирался в путь. Как услыхал призыв Ядрея пойти к полунощному морю-океяну, так весь и загорелся. Уж если здесь, в Новгороде зарыто столько волшебного, то сколько же тайн узрит он там, в Заволоцкой земле, где, говорят, кудесники общаются с такой нежитью, что даже славянские хранильники вздрагивают от ужаса.

       Слухами о чудинской ворожбе полнилась Новгородская земля. Говорили, будто ведуны их оборачиваются волками и птицами, будто прорицатели их видят будущее как настоящее, и будто растёт там Древо жизни - кто к нему прикоснётся, познает истину. Оттого и ездили новгородцы - кто к приморской чуди, кто к заволоцкой, молили духов даровать им богатство и здоровье, отвести порчу. Все знали: ежели не справятся кудесники, никто не справится, ведь только они - единственные - способны толковать с небесными лосями и приманивать берегинь, чтоб послали те удачу и счастье. Новгородским волхвам такое и не снилось. Сколь же сильны должны быть югорские шаманы, если их заволоцкие собратья обладают такой мощью! Там, на краю земли, возле студёного океана, где обитает громадный Ящер, каждодневно изрыгающий солнце, хранятся заветные тайны, приобщившись к которым, немедля станешь мудрецом. Так рассуждал попович, поднимаясь по мосткам на борт Ядреева струга.

       Но в пути его порыв изрядно поостыл. Югорские святилища мало чем отличались от зырянских, край выглядел убого, народ казался запуганным и бессильным, а первый встреченный городок пал почти без сопротивления, посрамив местных ясновидцев. Всё это удручало. Впрочем, в отчаяние он не впадал. Ведь сокровенное достаётся не каждому, и лишь тот постигнет древние тайны, кто неустанно ищет их.

       И вот, пренебрегая опасностью, в долгие дни осады попович принялся совершать глубокие вылазки в лес, подолгу сидел на болотных кочках и, закрыв глаза, прислушивался к чему-то внутри себя. Чего он искал? Откровения свыше или отдыха от ратных дел? Он и сам не знал. Что-то неудержимо влекло его в глухой урман, подальше от людей, поближе к нетронутой дикости. Он вдыхал морозный хвойный воздух, слизывал с ладони колкий сыпучий снег, тёрся щёкой о сосновый лишайник и словно бы приобщался к самой сути этого дремучего края. Навьи кружились вокруг него, отыскивая уязвимые места, а он, не осязая их, чувствовал присутствие чуждой и такой желанной силы. Как ему вобрать её в себя? Как овладеть ею? Он не мог этого понять, пока не сообразил, что здешние навьи (как и любые другие, впрочем) пугаются солнечных знаков, вышитых на одежде. Достаточно снять её, и чудинское колдовство проникнет в него до самого сердца. Моислав сбросил полушубок, стянул через голову рубаху и, упав в сугроб, принялся кататься по снегу, рыча сквозь зубы от лютого мороза. Ожидания его исполнились. Югорские духи набросились на поповича, забрались под кожу, растеклись по лёгким, заполнили глотку и вонзились в живот. Моислав почувствовал, как нутро его заволокло холодом, а на языке выступил странный привкус, напоминающий мускус и ладан одновременно. Ощущение было не из приятных, но зато он перестал трястись от стужи. Удивляясь столь необычайному чувству, попович сел, протянул руку к разбросанной одежде, задумался, что делать дальше, и вдруг уткнулся взором в крохотного человечка с белесыми ресницами и глазами без зрачков, выглядывавшего из-за заснеженного комля столетней пихты. Поначалу Моиславу показалось, будто человечек слеп, но тот моргнул и произнёс тонким голоском на чистом славянском наречии:

       - За знанием явился, да?

       - За знанием, - прошептал Моислав, не веря своим ушам.

       - Ты получишь его. Иди за мной.

       Попович нагнулся, чтоб подобрать рубаху, но человечек, оглянувшись, предостерегающе зашипел:

       - Этого не надо. Оставь здесь.

       - Я ещё вернусь?

       - От тебя зависит, голубчик.

       Бельмастый развернулся и поехал на лыжах, лихо взламывая полозьями снежную целину. Одет он был по-югорски: в толстую цветастую малицу, туго перетянутую жёлто-зелёным поясом со множеством бренчащих амулетов, в грубые холщовые порты и высокие меховые черки с квадратным чёрно-белым узором. Моислав был без лыж, и потому чуть приотстал от своего провожатого. Тот мелькал между деревьев, то и дело пропадая из вида, впрочем, не настолько, чтобы попович совсем потерял его. Моислав не могу надивиться своим ощущениям: трескучий мороз, от которого хрустела его борода, совершенно не осязался кожей; голые ладони, хватаясь за стволы и ветки, не чувствовали боли от затвердевших чешуек, а обнажённая голова будто и не замечала лютого холода. Югорские духи грели его лучше всякой одежды.

       - Куда мы идём? - спросил Моислав.

       - Туда, где тебе откроются все тайны, - ответил проводник.

       - А зачем тебе посвящать меня в тайны?

       - Посвящаю не я, а та, что послала меня.

       - Кто же тебя послал?

       - Хозяйка этой земли.

       - У неё есть имя?

       - Имён у неё много. Местные называют Сорни-Най или Калташ-эква, а вы, славяне, кличете Матерью-Сырой-Землёй.

       Моислав чуть не подпрыгнул от радости.

       - А ты, значит, из той чуди белоглазой, что живёт в пещерах и куёт железные мечи?

       Человечек медленно обернулся, смерил его взглядом слепых бельм.

       - Здешние называют нас сииртя, - промолвил он.

       - Ты и правда слеп или зрак у тебя столь диковинный?

       - Я вижу куда лучше, чем ты.

       Чем дольше они шли, тем богаче становилась природа. На смену бесконечному хвойному редкостою явилась еловая чащоба, прорежаемая заснеженными полянами и неглубокими распадками. Кое-где попадались тёплые источники, дышавшие паром над заметёнными комлями. Густой тальник, клонившийся над мелкими овражками, играл на солнце тысячами льдинок, слепил глаза, словно хотел приворожить случайного путника. Ноги скользили по невесть откуда взявшимся лужицам, до самого дна скованным морозом. А рядом лопались огромные горячие пузыри, всплывавшие со дня торфяных болот. На ветках, стряхивая с них комья снега, чирикали воробьи и синицы. Их становилось всё больше, точно птицы со всей округи слетелись сюда, дабы приветствовать гостя из далёкой страны. Этот хор наполнял лес необыкновенным звоном, так что уже не отличить было, поют ли это птицы или звенят сами деревья, соприкасаясь друг с другом обледенелыми ветвями.

       Провожатый вывел Моислава к маленькому озерцу, искрившемуся ледком под яркими лучами солнца. По ту сторону перламутрово возвышалась гора, сплошь заросшая жёлтыми деревьями. На берегу озера выстроилась длинная шеренга деревянных болванов с серебряными блюдами на лицах. Чресла их были перевязаны цветастыми поясами, с которых свешивались золотые, серебряные и медные фигурки зверей и птиц. На головах красовались черепа лосей и медведей, а у ног стояли большие железные подносы, заполненные костями, монетами и землёй. Напротив каждого болвана, шагах в десяти, на высоких сваях торчали самъяхи - священные лабазы с иттармами, облачёнными в разноцветные яги. Повсюду струились бесчисленные ручьи, с весёлым журчанием втекавшие в озерцо. Из леса за путниками наблюдали пушистые белые зайцы. Где-то далеко впереди слышался собачий лай. Человечек прибавил ходу, и Моислав перешёл на бег. Он всматривался в серебряно-золотую гору, громоздившуюся над озером, и приходил в волнение.

       - Неужто вилина гора? - спросил он, не веря собственным глазам.

       - Она самая, - ответил провожатый.

       Моислав видел цель, которой не чаял достичь, и это зрелище глубоко восхищало его. "Вот он, источник ведовского могущества! - с упоением думал он. - Вот она, альфа и омега всего сущего. Первородные стихии, властвовавшие на земле и в небе, ушли сюда, на окраину света, спасаясь от новых богов, и я, новгородец Моислав, избран, чтобы прильнуть к ним и постичь мудрость тысячелетий. Не диво ли это?". Словно откликаясь на его мысли, в небе появился Див - львиноголовый орёл, вещающий волю богов. Он закружил в облаках, чертя стремительную тень по ледяным водам озера, а затем, усевшись на верхушку далекой сосны, уставился куда-то вдаль круглыми глазами. А впереди, у самого подножия горы, показался высокий частокол с насаженными на него черепами медведей, волков, коз и лосей. Над частоколом виднелась крыша огромного самъяха с коньком и деревянным солнцем под ним. Перед оградой бегали крупные собакоголовые птицы и неумолчно брехали на пришельцев. "Семарглы", - узнал их Моислав. Вот они - верные слуги Лады, радетели за урожай, покровители семян и растений. А ещё - насылатели недорода, ежели надо кого покарать.

       - А ну кыш, - грозно прикрикнул на них провожатый. - Кыш, говорю! Пошли прочь...

       Он замахал на семарглов руками, застучал лыжами по снегу, нимало не боясь огромных псов. Затем, разогнав крылатых тварей, ловко скинул лыжи и обернулся к Моиславу.

       - Нам сюда. Трепещи, смертный! Сейчас ты предстанешь пред светлые очи великой богини! - Ядрей шмыгнул носом и, вытерев сопли, вздохнул. - Вот так и живём...

       Див на сосне расправил крылья и издал оглушительный рык, отчего все зайцы, наблюдавшие за Моиславом, мгновенно попрятались за деревьями. Бельмастый, приподнявшись на цыпочки, хотел было открыть калитку, но та вдруг распахнулась, и в проёме входа возникла беременная женщина в платке, с длинными рукавами, собранными на запястьях в пышные оборки.

       - Милости просим, гости дорогие, - раскрыла она объятия.

       Моислав открыл глаза, поводил зрачками туда-сюда, спросил слабым голосом:

       - Где я?

       Сбоку что-то зашуршало, над ним нависло лицо челядина из свиты Сбыслава Волосовица.

       - Очнулся, сердешный? Есть хочешь? Или до ветру тебя сводить?

       - Где я? - повторил Моислав.

       Голова у него горела, в горле словно застряли ножи. Откуда-то доносились человеческие голоса и хруст снега.

       - В стане, где ж ещё! - ответили ему. - Едва выходили тебя. Думали, не жилец уже.

       Попович глубоко вздохнул и закашлялся. Челядин обхватил его за плечи, посадил, затем, отойдя к очагу, вернулся с кружкой, в которой дымился отвар.

       - Вот, хлебни-ка.

       Втянул носом странный запах, Моислав осторожно отпил.

       - Неча было по лесам шастать, - наставительно промолвил челядин. Был он кряжистый, низкорослый, с широкой тёмной бородой и обветренным лицом. - Чудом отыскали тебя. Совсем уж было замёрз. Да ещё одёжу всю скинул. Руки что ль на себя наложить хотел?

       - Чудные вещи я видел, - сипло отозвался Моислав.

       Он сидел на полу, устланном старыми шкурами. Голова его кружилась, в ушах свистело, тело дышало потом. Непроизвольным движением Моислав попытался стянуть с себя рубаху, но смерд схватил его за руку.

       - Не сымай. С жаром из тебя болезнь выходит.

       Попович окинул взором чум. Над входом, вставленное в разрез меж двух сучьев, высилось большое деревянное распятие. Возле стены стояла икона Богоматери с горящей лампадкой. Там же стопкой лежали две книги в толстых кожаных переплётах. Посередине над горящим очагом в котелке булькала коричневатая жидкость. По кругу, прислонённые к перекладинам, стояли копья и рогатины, а под потолком, зацепленные за ошкуренные толстые ветки, висели колчаны со стрелами и луки. Чуть поодаль вдоль стены выстроились топоры, рядом лежали кучей мечи в ножнах, сулицы и шестопёры. Чум был небольшой, человек на пять, но сейчас в нём не было никого, кроме челядина и Моислава.

       - Выходит, сон это был, - разочарованно обронил попович, потерев лоб. - Наваждение...

       - О чём ты, господине?

       - О видении.

       И тут же, будто услыхав эти слова, в чум ступил отец Иванко. Пророкотал важно:

       - Странные ты речи вёл, пока лежал в беспамятстве. Такие словеса молвил, что и повторить боюсь. Не хочешь ли исповедаться слуге Божьему? Может, прельщение бесовское проникло в тебя? Может, сатана злодействует? Говори как на духу.

       Моислав поднял на него тяжёлый взор. Перед глазами у него стоял туман, руки дрожали от слабости.

       - Привиделось мне, батюшка, что явился в лесу один чудин. И был он ростом мал и очами слеп, но зрил всё ясно и говорил ладно...

       К чему утаивать видение от попа? Сил не было препираться, а сон его был столь ярок, что хотелось кому-нибудь излить душу. Пусть даже и лютому врагу своему. Отец Иванко, присев к очагу, молча выслушал поповича, затряс бородкой от гнева.

       - Воистину черти захомутали тебя, Моиславе. Тут обычной молитвой не обойдёшься. Надо по полной взяться. - Он поднялся, схватил нательное распятие, осенил поповича крестным знамением. - Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа... Как выздоровеешь, будешь читать "Отче наш" и бить поклоны поутру и на закате. А с чертями твоими подумаем, как поступить. Может, изгонять придётся. - Священник вышел, оставив Моислава в печальных мыслях.

       "Неужто и впрямь виденное мною - лишь соблазн и дьявольское наущение? - смятённо думал он. - Вилины горы, и Див, и семарглы - неужто всё было только грёзой, насланной нечистым, чтобы обольстить меня? Не верю! Не могу поверить!".

       А отец Иванко уже шагал к воеводе. Ядрей строгал рукоять для ножа. Увидев вошедшего попа, досадливо поджал губы.

       - Чего тебе, отче?

       - Хворый-то наш в себя пришёл, поганые речи ведёт, - каркнул отец Иванко, весь исходя бешенством.

       - Что ещё за речи? - устало спросил воевода, откладывая работу. Батюшка с его христианским рвением надоел ему хуже горькой редьки.

       - Говорит, с бесами в лесу встречался, берегинь и навий видел, с проклятой бабой югорской беседовал.

       - Да ну? - усмехнулся Ядрей. - А на лебедях он к Солнцу не летал?

       - Тебе-то всё хаханьки, а я вот вижу, что орудует здесь лембой. Пока мы тут сидим, в снегах утопаем, ведуны-то здешние порчу на нас наводят, бесами травят.

       - Что ж ты, батюшка, предлагаешь? На приступ что ли пойти?

       - А хотя бы и на приступ! Всё одно лучше, чем здесь вшей кормить.

       - Не лучше. Пока мы здесь сидим, князя югорского взаперти держим, зырянин наш младших князьков под Буслаев меч подводит, вылузгивает их как семечки из шишки. А ежели сейчас на эту крепостцу очертя голову ринемся, всё прахом пойдёт. Только людей зря положим.

       Священник скрежетнул зубами, прошив Ядрея неукротимым взором.

       - Что ж ты, воевода, раньше-то об этом не подумал, когда зырянин тебе словеса коварные плёл? Или тоже поддался растлению сатанинскому?

       - Ты, отец Иван - поп, вот и занимайся своим поповским делом, а в мои дела нос свой не суй. Ты в своём ремесле смыслишь, я - в своём. Крепостцу эту брать несподручно: воев у нас мало. Мы ж здесь как медведь в волчьем логове: крутимся, рычим, а нос наружу не кажем, потому как гибель это верная. Пермяка нашего ты тоже не трожь - кабы не он, сложили бы мы давно свои головушки. Он на югорцев обиду большую держит, оттого и служит нам. Радоваться надо, а ты всё коварство выискиваешь.

       Священник медленно опустился на шкуры, погладил бородёнку.

       - Тревожно мне, воевода. За людей боюсь. За веру христианскую.

       - И за себя, - буркнул Ядрей.

       - И за себя, - согласился поп. - Ежели бесовская мощь одолеет, я первым под топор пойду.

       - Да с чего ей одолеть-то? Югорцы у нас вот где, - показал воевода кулак. - А окромя них, кому ещё тут бесам-то кланяться?

       - Наши тоже нестойкие. Днём-то они все - христиане, а по ночам водяным да лешим молитвы возносят, обереги целуют.

       - Да что ж с того? Будто в Новгороде иначе.

       Отец Иванко мельком взглянул на воеводу и как-то сразу сжался.

       - Вот и ты уже поддался искушению, - тихо заметил он. - В Новгороде-то чай батюшке такого в глаза не сказал бы.

       - Что верно, то верно, - признался Ядрей. - В походе оно как-то иначе всё выглядит. Проще.

       - Ратники-то наши уже в чумах болванчиков себе ставят. Прямо как язычники.

       - Не болтай, - отмахнулся Ядрей.

       - Сам видел. Под рухлядью прячут.

       - Вороги кругом, вот народ и пугается. На одного Христа надёжи мало.

       - Сегодня они домовому требы приносят, а завтра тебя самого на пожрание Перуну отдадут.

       - Понесло кликушу, - с отвращением промолвил Ядрей.

       - Сам говоришь, народ ворогов страшится. Чем дольше будут люди без дела маяться, тем сильнее страх в них пребудет. Потому и остерегаю тебя.

       - Да что ж ты от меня хочешь? Приступ тебе устроить? Не будет этого. Я ещё ума не лишился, чтобы две сотни ратников на убой бросать. Вот Буслай вернётся, тогда и поговорим.

       - Освятить тут надо всё. И бесов из Моислава изгнать. А то вижу - одержимый он.

       - Так освящай! Изгоняй! Делай что хочешь, только в мои дела не лезь. - Воевода схватил отложенную было недоделку, принялся с остервенением отсекать от неё ножом короткие щепы.

       Священник, довольный, поднялся, бросил взгляд на деревяшку и не без яда заметил:

       - А рукоять-то у тебя на божка Дива шибко смахивает. Не к добру это, воевода!

       Затем повернулся и вышел наружу.

       Унху ступил через порог шаманского жилища и, дрогнув ноздрями от резких запахов, подступил к столу, на котором стояло исцарапанное югорскими пасами серебряное блюдо с вычеканенным на нём грифоном и симургами, охранявшими Мировое Древо. Кинув на блюдо несколько монет, кан тяжело опустился на топчан и подпёр лоб рукой.

       - Я вижу, ты грустен, - сказал стоявший перед ним Кулькатли. - Что тебя гложет?

       - Будто не догадываешься, - откликнулся вождь.

       Пам тонко улыбнулся, присел рядом с ним.

       - Ты сам хотел этой судьбы.

       - Неправда! Если бы боги благоприятствовали мне, я бы уже давно побил русичей.

       - Не надо винить богов в собственных промахах. Не боги заставили тебя убить Аптю, а твоя гордость.

       Кан покосился на шамана.

       - Ты слишком многое себе позволяешь, Кулькатли. Видно, мои неудачи сделали тебя дерзким. Но берегись: пока ещё ты в моих руках, я могу покарать тебя.

       - Думаешь, это вернёт тебе силу и расположение духов?

       Унху ещё раз покосился на шамана и процедил:

       - Может, боги отвернулись от меня по твоему нерадению? Может, мне стоит отдать тебя на их суд?

       Кулькатли дрогнул лицом.

       - Чего же ты хочешь от меня, кан? - спросил он, опуская глаза.

       - Я хочу, чтобы ты ещё раз обратился к бессмертным. Почему они не помогают мне? Где Олоко? Где Юзор? Где прочие хонтуи? Почему не идут? Неужто замыслили бросить меня? Я хочу знать это.

       - Я спрошу об этом духов.

       - И спроси ещё вот что: должен ли я напасть на новгородцев или мне следует сидеть в осаде? Русичей не так много, и с божьей помощью я смог бы одолеть их в битве... - Унху поднялся, в ярости ударил кулаками по потолочной балке. - Но где же хонтуи? Сколько можно их ждать!

       - А разве ты долго ждёшь? - спокойно отозвался шаман. - Русичи топчутся под стенами твоего города не больше месяца. Дай времени сделать свою работу. Скоро они устанут ютиться по чумам и кипятить снег, и затоскуют по дому. Русичи страшны в открытой рубке, но их тела изнежены деревянными жилищами и мягкой погодой. Они не привыкли долго жить на морозе. Тебе надо подождать, пока их пыл улетучится, и мысли наполнятся мыслями о жёнах и детях.

       - А если прежде этого срока они пойдут на приступ?

       - Не пойдут. Если бы собирались, давно бы сделали это.

       - Кто знает, что у них на уме. Быть может, как раз сейчас они договариваются с хонтуями, чтобы погубить меня. Каждый мечтает стать каном. И многие думают, что они более достойны, чем я.

       - Мало чести - принять канскую тамгу из рук новгородцев, - возразил пам. - Истинный кан - тот, кто своими подвигами заслужил её. Едва ли хонтуи захотят довериться русичам после истребления людей Апти. Молва о жестокости пришельцев облетела всю Югру.

       - И наполнила страхом робкие сердца. Возможно, русичи рассчитывали потрясти всех своей жестокостью, чтобы лишить нас сил для борьбы.

       - Тогда тебе довелось править на редкость малодушным народом. И никакие духи ему не помогут.

       - Провалиться тебе с твоей мудростью, - злобно бросил Унху. Он поднялся и направился к двери. Но у самого выхода обернулся. - Когда ты будешь готов обратиться к духам?

       - Дело ответственное, - задумчиво произнёс пам. - Дня через два.

       - Хорошо. Через два дня, - подвёл итог Унху и вышел на улицу.

       - Нечистый и растлевающий, изыди! - возгласил отец Иванко. - Грязный, хвостатый и волосатый, изыди! Рогатый и копытоногий, изыди! Князь тьмы, изгнанный Господом из ангельского войска, изыди! Покинь этого человека, перестань мучить его! Тебе велю я, повелитель зла! Прочь, прочь! Оставь тело несчастного, что в минуту слабости восприял тебя! Убирайся обратно в ад и не искушай более род людской! Я беру тебя за хвост, я беру тебя за рог, я беру тебя за копыто и выкидываю прочь из тела раба Божьего Моисея, сына Елисеева. - Священник схватил за плечи сидевшего к нему лицом поповича и, встряхнув как следует, махнул руками в сторону, как будто отшвыривал от себя нечто невидимое. Не умолкая ни на мгновение, он снова и снова повторял это движение, а рассевшиеся вдоль стен бояре, воевода и житьи люди не отрываясь следили за ним.

       Моиславу было нехорошо. Он хотел спать, ослабевшее от болезни тело его дрожало, а наплывающие сновидения мешались с воплями священника. Сидя возле костра, он понуро глядел вниз и шептал вызубренную в детстве молитву. Пусть это не приносило ему облегчения, но позволяло хотя бы удержать вместе разбегающиеся мысли.

       А отец Иванко распалялся: махал руками, взывал к Всевышнему и святым, хватался за наперсный крест и тряс несчастного Моислава, словно пытался вытряхнуть из него всех бесов.

       - Целуй! - совал он поповичу под нос медное распятие. - Целуй крепко!

       Моислав прикасался губами к кресту, а поп не унимался:

       - Ещё целуй! Ещё! Много, много чертей в тебе. Одним поцелуем всех не выскребешь.

       Затем подбегал к сложенным в углу книгам Священного Писания, читал оттуда наугад и тоже заставлял поповича целовать их.

       - Всех херувимов и серафимов призываю: придите, споспешествуйте мне! Ибо ныне, сейчас творится битва с диаволом! Накройте своей благодетельной сенью стан воинства Христова, отгоните нечисть, что роем кружится вокруг него, станьте в обороне истинной веры и имени Божьего!

       Поповичу стало совсем нехорошо. Перед глазами у него всё плыло, сердце билось часто-часто, а лицо покрылось потом. Он повалился на шкуры и громко застонал.

       - Вот она, мощь диавольская выходит! - возликовал отец Иван. - Прочь все бесы и демоны, прочь соблазны и искусы, прочь чертенята, прочь упыри и оборотни, прочь!

       - В-вижу свет белый, - заговорил вдруг Моислав, весь затрясшись как в лихорадке. - Се Дажьбог нисходит, радость людям несёт и горе проклятой нежити. Вижу Хорса воссиянного на небе, а пред ним - Дива с крылами. Уже, уже пророчат они гибель всем поправшим древних богов. Перун с молнией грядёт, колесницей правит, смерть предавшим его сулит. Защити, отец Перун, бог Владимиров и Святославов! Порази молнией тех, кто отверг тебя! Уже, уже слышу лай семарглов, бьют они крылами и рвут постромки. Скоро, скоро придёт расплата!

       Отец Иван застыл в изумлении, а потом торжествующе взревел:

       - Слышите ли глас диавольский? Крепко уцепился сатана, в утробе засел, огрызается.

       Он схватил стоявшую возле костра медную корчагу, накидал туда ложкой углей и принялся окуривать всё дымом, приговаривая:

       - Подите прочь, прельстители сих мест. Прочь, лукавые и коварные! Прочь, отступники! Прочь, греховодники! Прочь, прочь...

       Кулькатли ударил колотушкой по бубну и, воззвав к духам небес, земли и воды, вприпрыжку пошёл вокруг костра. Загремели чипсаны, забухали огромные барабаны, застрекотали трещотки; младшие шаманы принялись бросать в огонь дурманящие травы и пахучую соль. Накурившиеся сара старейшины во главе с Унху, рассевшись вокруг огромного костра, как зачарованные повторяли заклинания и стекленеющими взорами смотрели на пламя. Воины, потрясая оружием, хором выкрикивали "Гай! Гай!", вводя в раж собравшуюся на площади толпу. Люди приплясывали, хлопали в ладоши, кричали, а сверху на них бесстрастно взирали деревянные идолы югорских богов. В темноте зимнего вечера колышущееся людское море казалось дрожащей чёрной бездной, разорванной посередине бурлящим пламенем, по краям которого отражались неровные тени, словно тёмные духи разевали пасти, клацая зубами на поток ненавистного света.

       Толпа бушевала подобно вырвавшейся на волю стихии, а шаман понемногу растворялся в потустороннем, теряя связь с действительностью. В какой-то миг душа его покинула тело и, обратившись в стремительного ворона, понеслась в горное святилище, где в самъяхах покоились иттармы предков. Вознесшись на скалу, она сделала круг и опустилась на верхнюю балку резных ворот, закрывавших вход на капище.

       - Зачем ты здесь? - спросили душу другие вороны, сторожившие покой умерших.

       - Я хочу знать, как победить русичей.

       - Здесь никто не даст тебе ответа. Лучше спроси об этом духов.

       Ворон разинул клюв, каркнул заклятье и превратился в филина. Взмахнув крыльями, птица взмыла в небо, понеслась куда-то вдаль, потом выпустила когти и приземлилась на верхушку лиственницы.

       - О духи-пупыги! - воззвала она. - О добрые мис! Дайте мне ответ, как победить русичей! О суровые менквы и непреклонные кули! Дайте мне ответ, как победить русичей! Обещаю заклать в вашу честь пять лосей и двадцать коз. Обещаю привести к вам хозяина леса. Дайте мне ответ, как победить русичей.

       Закачались деревья, зашумели кусты, из чащобы к лиственнице вышли огромные мохнатые существа с заострёнными головами и длинными когтями.

       - Мы не знаем этого, - прогудели они. - Духи русичей слишком сильны для нас. Чтобы одолеть их, надо обратиться к богам.

       Филин повёл головой и превратился в сокола. Юркий хищник сорвался с дерева, полетел прямо в облака, не обращая внимания на непроглядную тьму. Вонзившись в белую пелену, он проткнул её насквозь и поплавком выскочил на другой стороне, в краю всемогущих богов. Замахал крыльями, повис на одном месте, затем рванулся к высокому частоколу, за которым виднелся огромный терем на сваях, и опустился на конёк дома.

       - О великая Сорни-Най! - запел он. - О бессмертная Зарини! Открой мне тайну, как победить русичей! Ты можешь осушить реки и затопить долины, насыпать горы и вырубить пещеры. Всё подвластно твоей воле. Скажи мне, как спасти Югру от алчных русичей.

       Дверь открылась, на крыльцо вышла беременная женщина в платке и цветастом платье.

       - Что же дашь ты мне за совет? - лукаво спросила она, подставляя руку соколу.

       Тот слетел с крыши и приземлился на запястье богини.

       - Мой господин югорский кан Унху готов осыпать серебром твоё святилище. Он печалится из-за участи, постигшей твоих детей в городе Апти, и пылает мщением. Помоги ему выгнать наглых русичей из нашей земли, и мы не забудем тебя.

       - Эти русичи, по правде сказать, докучают и мне. Слушай же. Среди пришельцев есть человек, которому не по нраву деяния его товарищей. Он умён и сметлив, но увы, не имеет власти. А лебединая душа его, уже познавшая радость истины, ныне трепещет в руках русского шамана. Иди же вниз, во владения моего брата Куль-отыра: там, среди духов предков, встретишь ты человека, мучающего непокорного лебедя. Это - русский пам, что усмиряет душу своего земляка. Освободи гордую птицу, выпусти её в синее небо, и судьба новгородцев будет решена. Но берегись Ящера, что заглатывает солнце. Это чудовище ныне склонилось под ярмом русского бога. Тебе предстоит сразиться с ним, чтобы добраться до новгородского пама. Готов ли ты к такой битве?

       - Я готов ко всему, что поможет мне спасти Югру, - пылко ответил сокол.

       - Я рада слышать это, мой верный слуга. Однако тебе не справиться в одиночку. Я отправлю с тобой духов: ервов и мяндашей, а с ними - охотника Перу. Они сумеют освободить Ящера от узды, которую накинул на него Крестос. Но помни: ты должен спешить, ибо вскоре я рожу дочь, которая одарит страну теплом. Если успеешь ты освободить лебедя до моих родов, Югра будет спасена. Если же нет - земля, истерзанная Войпелем и Омолем, покорится Крестосу.

       - Я всё понял, богиня. Скоро ты узришь меня в ореоле победы, а белый лебедь будет парить в небесах, славя югорских богов.

       Сокол оттолкнулся от запястья богини и, обратившись в гагару, ринулся вниз, к земле, прямиком во владения повелителя страны мёртвых. Пробив облачную завесу, он стрелой полетел к верхушкам заметённого белыми хлопьями урмана. Опустился на крону сосны, превратился в длиннохвостого горностая и, цепляясь коготками за обледеневшую кору, сбежал по мшистому стволу на снег. Перекувырнулся на кочке, став огромным лосем, и пошёл, покачивая рогами, сквозь оцепеневший от холода лес, мимо тёмных с выщербинами валунов и поникшего лозняка к застывшей реке. Рядом шмыгали зайцы, перепархивали с ветки на ветку глухари, ползли, таясь за кустами голубики, волки. Кулькатли знал: всё это - духи, посланные богиней. Их присутствие ободряло его и придавало сил в преддверии схватки с Ящером. Громадный зверь мог запросто слопать его, и тогда пам навсегда останется в промозглых и мрачных владениях Куль-отыра. Ему, верному слуге Зарини, такая судьба была нестерпима. Ведь он - поборник добра, защитник людей от тёмных сил. Ему ли покоряться господину мрака и холода? Ему ли стать орудием свирепого демона?

       С шумом ломая рогами ветки, лось вышел к реке, присел на колени и обернулся медведем. Приблизился к вросшему в землю валуну, раскачал его и, заревев от натуги, поднял над головой. Волки, зайцы и глухари, оставшись за деревьями, пытливо смотрели на него, ждали, что будет дальше. Медведь взревел и бросил камень на лёд. Лёд треснул, но не сломался, образовав большую выемку, в которой и застрял валун. Хозяин леса осторожно приблизился к нему, взобрался наверх и принялся прыгать, громко ухая и ворча. Лёдяная корка долго не поддавалась, наконец, захрустела и, пустив длинные трещины, освободила камень, который, булькнув, ушёл под воду. Медведь рухнул вниз, но туша его застряла в проруби, и он, коротко рыкнув, превратился в серебристую ряпушку.

       В реке пама ждали новые превращения. Ещё не доплыв до дна, он обернулся остроносым рыжим осетром с гребнем вдоль спины, а уже внизу, почти коснувшись плавниками ила, стал большой пятнистой щукой. Хищница зарылась пастью в мелкий песок и принялась яростно раскапывать его, уходя всё глубже и глубже, пока совсем не пропала из виду.

       Наконец Кулькатли добрался до нижнего мира. Он узрел ледяные столбы и каменные лабиринты, ощутил пещерную гниль и слизь, капавшую сверху, услышал неумолчный шорох тысяч пауков и мокриц, ползавших по мёрзлой земле. Из боковых нор выпрыгивали крысы: они хватали насекомых когтистыми лапками, жадно поедали их, а потом шмыгали обратно в свои логова. Над головой нависали гранитные своды скал, по которым бегали скорпионы и ящерицы. Откуда-то доносились хлюпающие звуки - это дышала ядовитыми газами трясина.

       Кулькатли сотворил заклинание против духов болезни и холода, и уверенно двинулся вперёд, меж уродливых земляных выростов, смахивающих на обгорелые деревья, и мимо бездонных ям, из которых вырывались горячие гейзеры. Шаман знал, что слуги Куль-отыра следят за ним. Знал он и то, что Крестос готов к бою. Но пам верил в силу своей правды и не сомневался в мощи своих богов. Он должен был победить, ведь здесь - его земля. Здесь жили его предки и будут жить потомки. Справедливость на его стороне. А там уж будь что будет.

       Он шёл меж странных звуков и подозрительных теней, вдыхал мерзкие запахи и ёжился от студёного ветра. Он осязал нестерпимый жар, исходивший от земли, и дрожал от холода, источаемого стенами. Всё вокруг было враждебно человеку и странно для него.

       Издали по всей округе раскатился рёв Ящера. Это был даже не рёв, а какой-то мучительный стон, от которого выгибалась земля и тряслись ледяные колонны. "Не ходи, не ходи, - нашёптывал кто-то на ухо паму. - Погибнешь".

       - Ну уж нет, - упрямо отвечал шаман. - Я получу то, за чем пришёл.

       - Идолопоклонник, - шипели голоса. - Дьявольский прихвостень.

       - Я служу своим богам, и других мне не надобно.

       - Ты будешь гореть в геенне огненной.

       - Заговор охранит меня.

       - Суеверием подменяешь ты веру. Нет тебе прощения.

       Кулькатли стало жутко от этих голосов. Что за странные слова звучали в них? "Кто-то хочет наслать на меня порчу", - решил он и вновь принялся твердить заклинания против демонов.

       А в русском стане неистовствовал отец Иванко.

       - Отрекись от скверны! - голосил он, нависнув над несчастным Моиславом. - Отступись от лукавого.

       Попович извивался и хрипел, не в силах выдавить из себя ни слова. Глаза его бешено вращались, лоб покрылся испариной. А священник не унимался.

       - Истинно вижу - свили в тебе гнездо злые силы. Думали провести слугу Божьего, да обманулись. Обнаружил себя сатана, не смог долго высидеть.

       - Уйди, уйди, - задыхаясь, проговорил Моислав. - Не могу больше...

       - Слышу глас князя тьмы! Уже он показал лик свой...

       Воевода не выдержал, поднялся с места.

       - Довольно, батюшка, - сердито сказал он. - Перестань терзать человека.

       - Некрепок ты оказался, Ядрей, - укорил его священник. - Мягкотел. А здесь потребна беспощадность. Ежели не я, то кто вызволит несчастного из оков ложноверия?

       - Хворый он. Не видишь разве? От болезни не оклемался ещё... Оставь его.

       - Ты кому соболезнуешь?! Ты дьяволу соболезнуешь?! Он ведь, дьявол-то, ещё не на такие уловки горазд. Не искушай меня, воевода, иначе, вот те крест, и за тебя примусь.

       Ядрей опешил и сел. А отец Иванко снова набросился на поповича.

       - Изыди, сатана! Изыди, лукавый! Прочь все бесы и демоны!

       У Моислава пошла изо рта пена. Он забился в конвульсиях, лицо его начало синеть. Купец Сбыслав, сидевший ближе ко входу, сорвался с места, отпихнул ретивого попа.

       - Помрёт он у тебя, батюшка! Не видишь разве, задыхается человек! - Опустившисьна корточки, он приподнял Моиславу голову, обернулся к остальным. - Спасать его надо. А то отдаст богу душу.

       - Ничего с ним не станется, - беззаботно ответил священник. - У меня и не такое бывало.

       Житый человек с ненавистью глянул на него, потом опять посмотрел на поповича. Тот понемногу приходил в себя, перестал биться в судороге, но дышал часто-часто, словно торопился вдохнуть весь воздух в чуме.

       Сбыслав крикнул надорванным голосом:

       - Воды принесите! Быстро!

       Ядрей опять поднялся, подступил к висевшему на оглобле бурдюку, снял его и, достав пробку, начал лить на лицо Моислава. Тот растерянно заморгал, сглатывая и отфыркиваясь, замычал, прикрывая лицо ладонями.

       - Довольно, - сказал Сбыслав. - А то захлебнётся ещё... - Повернувшись к священнику, сказал: - Лют ты, отче. До греха ведь дойдёшь.

       - Ты меня не учи. Лучше о своей душе подумай. А я пред Богом сумею оправдаться. - Священник приблизился к лежащему, прищурился. - Ну что, отмок? Продолжим, что ль?

       - Да ты сам сатана! - возмутился Сбыслав. - Неужто и впрямь хочешь погубить человека?

       - Он уж сам себя погубил, с адовым воинством спевшись. Лучше бы ему мёртвым быть, чем в челядинах у лукавого. - Священник присел на корточки, отстранил Сбышека. - Ну-ка, дай гляну. - Подняв большим пальцем левое веко поповича, приложил ладонь к его лбу. Потом проворчал: - Небось не окочурится...

       - Оставь ты его, батюшка. Не бери грех на душу, - попробовал охолодить ретивого попа Яков Прокшинич, положив кулаки на скрещенные колени.

       - А ты-то ему брат, что ли? - рявкнул вдруг с другой стороны чума Савелий Содкович. - Ишь ты, гнездовище поганое тут свил, ходатаями обзавёлся... Вижу, не одно корневище выдёргивать надо, а весь огород пропалывать.

       Ум за разум зашёл у Савки. Не знал он более, кто друг, а кто враг, везде крамолу мыслил, везде находил тайное недоброжелательство. Оттого и готов был лаять на всякого, не соразмеряясь со знатностью рода. На Якова же особенный зуб имел, поелику затаил обиду после размолвки с ушкуйниками. И теперь вот, радуясь втайне беде Моислава, другого своего неприятеля, стеной встал за правду отца Иванко.

       Лишь немного изменился в лице Яков Прокшинич, услыхав такую дерзость. Перекатил желваками и бросил будто между прочим:

       - Грозить нам вздумал? Смуту сеешь? Не пора ль и за тебя взяться? Чтоб не болтал чего не попадя...

       Окаменел Савка при таких речах. Ведал прекрасно, что Яков зазря сотрясать воздух не будет. Раз сказал - значит, сделает. Но ярость, отхлынув было, вновь вскипела, затопив рассудок.

       - Сговорились? - выкрикнул он. - Извести меня вздумали?

       Боярин ничего не ответил ему, только смотрел неотрывно и будто размышлял о чём-то. Савка не выдержал этого взора, сорвался с места и выскочил из чума. А Моислав, лёжа на шкуре, вдруг засмеялся сквозь кашель и, давясь слюной, проговорил:

       - Вила - добрая дева. Красивая - глаз не отвесть, и нраву покладистого. Счастлив тот, кого она полюбит.

       Все тут же забыли о Савке и удивлённо уставились на поповича.

       Кулькатли вышел к берегу реки и увидел Ящера. Зверюга чинно плыла по непроглядно чёрной воде, даже не поднимая волн, словно резала масло. На выпуклой хребтине, крепко ухватившись за длинные усищи чудовища, сидел русский демон. Шаман, хоть никогда его не видел, узнал демона сразу. Внешне - обычный человек: смиренное лицо, изящная бородка, длинные волосы. Но чувствовалось, что внутри у него сила затаилась невероятная - иначе как бы сумел он укротить грозное создание? Крестос тоже заметил пама. Слегка натянув левый ус чудовища, направил Ящера прямиком к Кулькатли.

       - Ты - храбрый человек, и я ценю это, - произнёс Крестос безо всяких вступлений. - Но увы, ты пребываешь в заблуждениях и не хочешь от них отказаться. Меня это весьма печалит.

       - Зачем ты поработил глотателя солнца? - задиристо вопросил пам. - Ради власти над миром? Или ради тщеславия?

       - Тебе этого не понять, - кротко ответил демон. - Мы мыслим по-разному.

       - Ты - тщеславен и горд, но мне нет дела до этого. Освободи Ящера, и я пройду к русскому шаману. Больше мне ничего от тебя не надобно.

       - Что тебе до русского шамана? Неужто ты думаешь, что если отнимешь у него душу-лебедя, то этим поможешь её обладателю?

       - Я не хочу с тобой спорить. Ты - враг мне, и я изгоню тебя.

       Крестос сокрушённо посмотрел на него.

       - Тебе не победить меня. Каждая твоя победа будет равна поражению.

       Кулькатли засмеялся.

       - Ты не запутаешь меня своими речами. Я плюю на них, - шаман набрал слюны и харкнул в сторону демона.

       И тут же в клубящемся кровавом небе закружились сотни странных существ со множеством крыльев. Поднялся ветер, засверкали молнии, существа пчелиным роем зависли над Ящером и приготовились напасть на шамана. На округлых телах их захлопали ресницами огромные глазища. Но и Кулькатли был не лыком шит. Быстро пробормотав заклинание, он поднял руки и громогласно призвал к себе посланцев Сорни-Най. Те немедленно явились во всей своей мощи: сотни и тысячи крылатых собак и львов, огромных лосей и медведей, а впереди, с луком и стрелами - великий охотник Пера. Силы добра и зла несколько мгновений созерцали друг друга, затем Крестос промолвил:

       - Я не буду тягаться с тобою, шаман. Ты и так обречён, как и весь твой мир. Иди, спасай белого лебедя. Я даю тебе дорогу.

       Демон подал знак рукой, и его приспешники мгновенно разлетелись, пропав в небесах. А сам он потянул Ящера за ус и поплыл прочь, даже не оглянувшись на воинство югорского пама.

       - Трус! - крикнул ему вослед разъярённый Кулькатли. - Ты - не демон, а просто злобный пакостливый дух.

       Он перевёл взор на недвижимые чёрные воды и задумался. Как ему перебраться на тот берег? Крестос удрал, не дав возможности оседлать Ящера, и теперь шаман был в затруднении. Он обернулся к духам, посланным Сорни-Най, спросил:

       - Сумеете ли вы перенести меня на тот берег?

       Те в страхе отпрянули от него, охотник Пера ответил:

       - На ту сторону нам ход закрыт. Мы - жители горнего мира.

       - Вот незадача, - огорчился пам. - Как же мне быть?

       И тут, словно отвечая на его вопрос, из воды показалась голова старика. Вместо кожи у него была чешуя, а вместо волос - зелёные водоросли.

       - Я помогу тебе, шаман, - пророкотал он.

       - Кто ты? - испуганно промолвил Кулькатли.

       Старик усмехнулся.

       - Когда-то я был повелителем солёных вод. Куль-отыр принимал меня как почётного гостя. Но потом явился Крестос, и люди перестали поклоняться мне. Даже Ящер, на котором я в прежние времена обходил свои владения, покинул меня.

       - Ты - вакуль? - со страхом спросил шаман.

       - Так меня называют здесь, - согласился старик.

       - Если ты перенесёшь меня на тот берег, я окроплю в твою честь рыбьей кровью все святилища Югры.

       - Что ж, это утешит меня в печали. Однако не будем долго говорить. Душа, которую держит в руках русский шаман, теряет силы и вскоре покорится ему.

       Вакуль поднял над водой железный трезубец и протянул его к шаману.

       - Стань снова вороном, югорский пам, и я перенесу тебя через реку мёртвых.

       Кулькатли обратился в чёрную птицу и вспорхнул на срединный зубец. Держа своё оружие над водой, морской повелитель устремился к теряющемуся в чадных клубах далёкому берегу. Перебравшсь через реку, Кулькатли слетел с трезубца и, обернувшись человеком, сказал вакулю:

       - Помощь твоя не останется без награды. Скоро все святилища Югры закурятся дымами в твою честь.

       - Действуй, пам. И да сопутствует тебе удача.

       Кулькатли зашагал по каменистой земле, вглядываясь в тучи клубящегося дыма вокруг. Можно было подумать, что неподалёку бродит огненное чудовище Гондырь - до того густой стоял дым. Шаману было жарко, одежда прилипала к телу, пот стекал по шее и лбу. Он не знал, где будет искать русского жреца, но верил в пророческий дар богини, которая, конечно, не стала бы гонять зазря югорского гостя. И действительно, дымные тучи скоро рассеялись, и Кулькатли узрел перед собой бородатого человека в малице и шерстяных портах, с лебедем в руках. Человек выкручивал птице шею, бил по телу, а лебедь заполошно махал крыльями и норовил цапнуть истязателя клювом.

       - Отпусти птицу, - повелительно произнёс Кулькатли. - Она больше не твоя.

       - А ты кто таков? - удивился бородач.

       - Я - посланец Зарини, пришедший сюда, чтобы отобрать у тебя эту душу.

       - Поздно ты явился, посланец. Душа эта уже подчинилась мне, и ты бессилен против этого.

       Кулькатли презрительно рассмеялся.

       - Твой ничтожный бог тоже говорил мне это. Но стоило явиться войску Сорни-Най, как он испугался и бежал, не принимая битвы. Даже околдованный им Ящер не помог ему.

       - Ты лжёшь! - выкрикнул жрец. - Мой бог куда сильнее всех твоих демонов.

       - Тогда объясни мне, как я попал на этот берег, - усмехнулся Кулькатли. - Ведь твой бог неустанно следит, чтобы никто не смог переправиться через реку. Как же мне это удалось?

       Русский шаман растерялся.

       - Я не знаю... Может, это какое-то испытание?

       - Ты проиграл, славянин. Смирись с этим. - Пам протянул руки и поманил к себе птицу. - Лети ко мне, белый лебедь. Этот человек больше не властен над тобой.

       Птица вывернулась из лап жреца и, подлетев к шаману, опустилась возле его ног.

       - Не уйдёшь, зараза! - выкрикнул новгородец, бросаясь следом. Но пам выставил ладонь в предостерегающем жесте.

       - Стой, русич. Не приближайся. Порчу наведу - всю жизнь маяться будешь.

       Жрец остановился.

       - Не верю я твоё колдовство, - неуверенно промолвил он. - Моя сила завсегда больше твоей будет.

       - Раз не веришь, чего ж тогда стоишь? Давай, сделай ещё шаг - и увидишь, что произойдёт.

       Жрец колебался. С одной стороны, он не хотел признавать своё поражение, с другой же - был смущён лёгкостью, с которой соперник вырвал у него птицу. По рукам его пробегала дрожь, ладони готовы были сжаться в кулаки. Он хмуро глядел то на лебедя, то на шамана, и не знал, как поступить. Кулькатли разрешил его сомнения.

       - Прощай, новгородец, - сказал он. - Я возвращаюсь к своей богине, а ты иди домой. Тебе нечего делать в нашей земле.

       Кулькатли развернулся и направился к реке. Лебедь заковылял вслед за ним.

       - Отрекаешься ли от наваждения дьявольского? - рычал отец Иванко, тряся измученного Моислава за плечи. - Плюёшь ли на кумиров, богами рекомыми? Отвечай!

       Попович смотрел в потолок широко открытыми глазами младенца и улыбался неведомо чему.

       - Лети-лети, лебедь. В далёкие края за синие моря, - бормотал он, не слыша батюшку.

       - Что за околесицу несёшь? - рявкнул священник. - Говори, что отрекаешься.

       - Отец, дурачина, только своё видит. Жизни не чувствует... Матушка, защити. Озари светом лучезарным, накрой благодетельной сенью... - Моислав задышал чаще, глаза его заморгали, на них выступили слёзы. - Вижу горний мир, и ангелов с серафимами и херувимами. Вижу престол Господний, и Всевышнего в сиянии и блеске. Господи Боже, спаси и сохрани! Да пребуду вечно в чертогах твоих. Да извергнется из меня вся скверна и всё паскудство, что сотворил я в жизни. Не по злоумышлению творил их, но по слабости человеческой. Призри меня, матушка Богородица, и избавь от муки. Прими от меня оклад золотой для образа Твоего. Прими мирро и ладан. Прими серебро и кедровое дерево. Слава, слава богине-владычице! Осанна тебе, святая заступница! Хвалу поём на земле и в небесах...

       - Ишь, проняло как, - одобрительно проворчал молчавший до того Завид Негочевич. - Не зря, значит, старались.

       Он тоже был на стороне отца Иванко, хотя и без Савкиного исступления. Страшился боярин возмездия за порушенных истуканов, а потому искал заступничества Христова. Авось Исус-то оборонит от югорских навий!

       - Отступают бесы, - ухмыльнулся поп. - Много их было, проклятых. Уж и не чаял вытравить. Думал, калёным железом придётся.

       А Моислав вдруг заголосил как сумасшедший:

       - Се святая Варвара грядёт в торжестве и во славе. Уже, уже карает она лукавых. Бойтесь гнева её! Никто не избегнет! Аллилуйя тебе, святая великомученица!..

       - Что это он Варвару-то вспомнил? - спросил Ядрей. - Смерти, что ль, боится? Может, соборовать его, батюшка?

       Священник молчал. Он вслушивался в завывания Моислава и бледнел прямо на глазах.

       - Довели до помешательства, - буркнул Яков Прокшинич.

       - Это благодать на него нисходит, - неуверенно предположил отец Иванко.

       Вятшие принялись совещаться, спорить, потом воевода промолвил:

       - Ладно, батюшка, с изгнанием бесов заканчиваем. Оставляю его на тебя. Выходишь - хорошо. Не выходишь - знать, судьба такая. Но ежели выздоровеет, он мне с ясным умом нужон. Отец-то его небось не обрадуется, ежели сына в таком виде вернём.

       - Отец его сам давно с ним не в ладах, - заметил боярин Завид.

       Остальные промолчали. Ядрей вышел из чума и с чувством высморкался в снег.

       Обратно через реку шамана перевёз Ящер. Кулькатли поначалу удивился такому обороту, но затем решил, что трусливый божок, очевидно, просто боится его, великого пама Югры, и спешит выслужиться, чтобы пам не наслал на него проклятие. Самодовольно ухмыляясь, он взобрался на спину зверя и, взявшись за длиннющие усы чудовища, спросил:

       - Замучил тебя небось этот Крестос?

       Ящер ничего не ответил ему - он не умел говорить. Да и шаман не надеялся на ответ - ему хотелось насладиться своей победой, воплотить её в звук, ощутить сладостный привкус торжества над залётным демоном.

       Посланники Сорни-Най встретили его на другом берегу. Они приняли к себе лебедя и разлетелись кто куда. Даже охотник Пера, лишённый крыльев, умчался быстрее ветра. Шаману же пришлось проделать весь путь с превращениями в обратом порядке. Никто не препятствовал ему покинуть нижний мир, земля мёртвых словно и впрямь омертвела, покинутая всеми жителями, и только ящерицы с насекомыми по-прежнему лазили по скалам, шурша своими тельцами.

       Завершив, наконец, свои перевоплощения, пам в образе сокола добрался до жилища блистательной Зарини. В дом его не пустили - богиня как раз рожала долгожданное дитя. Маленький человечек в шапке-ушанке открыл калитку и, строго глянув на прилетевшую птицу, с неприязнью поджал губы.

       - Ты обидел богиню. Она просила тебя принести душу, а не драного петуха. За своё неуважение ты будешь наказан.

       Кулькатли обомлел.

       - Разве я не выполнил того, о чём просила меня сиятельная Сорни-Най? Разве я не доставил ей душу-лебедя из царства Куль-отыра?

       - Посмотри сам, кого ты доставил, - кивнул человечек в сторону.

       Шаман обернулся. Перед ним, издевательски кудахтая, прыгал ощипанный петух.

       - Это ложь! - возмутился пам. - Слуги Зарини подменили мою добычу. Я честен перед богиней. Пусть Сорни-Най спросит у Перы и его подручных, куда они дели белого лебедя.

       - Дрянной же ты пам, если не можешь отличить светлую душу от лили хеллехолас, - ощерился человечек и захлопнул калитку перед клювом сокола.

       Тот взъярился, захлопал крыльями и взлетел на остроконечное бревно тына.

       - Я не вернусь без обещанной награды, - закричал он. - Пусть богиня сама выйдет ко мне.

       - Зарини рожает. Она не может выйти к тебе, - хмуро отозвался человечек, с кряхтением поднимаясь по высоким ступенькам деревянной лестницы.

       Но тут раздался жуткий вопль, и маленький слуга замер, подняв голову к двери. На некоторое время повисла тишина. Кулькатли хотел было подлететь к окошку, чтобы заглянуть внутрь, но дверь сама распахнулась, и на пороге предстала Сорни-Най. В руках она держала младенца, завёрнутого в дорогие ткани.

       - Сын, - донёсся до уха шамана её растерянный голос. - Сын, а не дочь!

       Человечек неотрывно смотрел на неё. Богиня медленно обернулась, подняла голову и, встретившись взглядом с шаманом, горько вымолвила:

       - Так вот какую душу ты мне принёс. Глупый слабый человечишка. Крестос обвёл тебя вокруг пальца, подсунул гниль вместо серебра, а ты и не заметил. Но ещё хуже то, что через тебя эта зараза проникла в мир богов. Ты видишь, кого породило моё чрево? - она протянула ему ребёнка.

       - Это не моя вина, - пробормотал сокол. - Я сделал всё как ты просила. Откуда мне было знать, что лебедь - это лили хеллехолас? Мы, люди, не зрим так глубоко, как вы, боги. Нам нужны помощники и защитники.

       - Ты не выполнил моего поручения, - сказала непреклонная богиня. - Убирайся обратно в свой мир. Я не буду помогать Югре. - Она посмотрела на сына и вдруг с какой-то материнской теплотой прижала его головёнку к своей щеке. Глаза её затуманились, лицо смягчилось, прядь длинных русых волос упала ребёнку на плечо. Смущённый этой странной переменой, сокол спорхнул с дома, пробил толщу облаков и устремился к земле.

       Пляски утихли. Люди стояли недвижимо, словно истуканы, немо таращась на замершего пама. Слышался треск костра и тяжёлое дыхание воинов. Унху со старейшинами взирал на своего шамана, ожидая, что он скажет. На деревянные головы идолов ложились отблески лунного света.

       Кулькатли обвёл всех сумрачным взором.

       - Я виделся с Сорни-Най, - проговорил он. - Она говорила со мной и открыла великую тайну. Но тайна эта не предназначена для чужих ушей.

       Унху тяжёло поднялся, поморгал, сбрасывая мухоморное помрачение. Его немного шатало, ноги подгибались; чтобы не упасть, он опёрся о плечо сидевшего рядом старейшины.

       - Пойдём в мой дом, Кулькатли, - прохрипел вождь. - Там ты передашь мне волю богини.

       Они направились к избе кана. Воин в костяном доспехе, стороживший ворота, постучал копьём по створам. С той стороны послышался звук отодвигаемого засова, и ворота медленно открылись, пропуская властелинов Югорской земли. Унху, убыстрив шаг, обогнал шамана, поднялся на крыльцо и открыл дверь. Пропустил внутрь пама, затем вошёл сам и лениво крикнул кому-то:

       - Угощенье для нашего гостя. Быстро!

       Из глубины терема послышался топот и приглушённые голоса. Кан опустился на лавку, тяжёло посмотрел на шамана. Кулькатли тоже присел на стоявший рядом чурбан, положил руки со сжатыми кулаками на колени. Вождь молчал, и пам молчал тоже. Наконец, Кулькатли обронил:

       - Не понравится тебе сказанное богиней, кан.

       Тот опять промолчал. Набежали слуги, расставили на столе какие-то яства в больших медных блюдах и исчезли, а шаман всё так же молчал и неотрывно глядел на вождя. Наконец, разлепил серые губы и промолвил, явно через силу:

       - Богиня не будет нам помогать.

       Унху вздохнул.

       - Почему?

       - Потому что... Крестос уже пришёл к нам, и нет от него спасения.

       - Какой Крестос?

       - Русский бог.

       - А что же наши боги? Неужто они бросят нас в беде?

       - Они... не могут справиться с ним, - тихо ответил шаман, опуская глаза.

       - Как так? - удивился кан.

       Слова Кулькатли были столь необычайны, что трудно было поверить в них. Искони Югру охраняли её боги, никто не мог одолеть их. Югорцы были горды своей свободой и не могли представить, что когда-нибудь потеряют её. А потому признание шамана не столько устрашило, сколько изумило правителя.

       - Разве наши жертвы духам были скудны? - спросил он. - За что они прогневались на нас?

       - Дело не в жертвах. Просто... меняются времена. И никто, даже боги, не могут противостоять этому. Такова судьба.

       Унху помолчал, скребя ногтями подбородок. Затем вдруг усмехнулся.

       - Не ждал я от тебя таких слов, пам. Ты удивил меня. Но я долго живу на свете и не привык верить всему, что говорят. Сдаётся мне, это не Зарини, а другие хонтуи подбили тебя на обман. Они хотят, чтобы я сдался руси. Но этого не будет. А тебя за твой ядовитый язык я накажу. - Он устремил пытливый взгляд на шамана, но тот даже не шелохнулся.

       - Уходи, пам, - приказал Унху, поднимаясь. - Я подумаю, что сделать с тобою.

       Кулькатли тяжело встал и зашаркал к двери. Кан смотрел ему вслед, подмываемый желанием швырнуть чем-нибудь в спину. Сжимая и разжимая кулаки, он скрипел зубами, сопел, но всё же сдержался. Пам вышел, тихонько прикрыв дверь, и лишь тогда хонтуй схватил блюдо и с силой запустил его в бревенчатую стену.

       - Недоноски, - прошипел он. - Мерзавцы. Убил бы всех. Р-раздавил бы как червей...