Чем дальше на запад, тем необычней становилась природа. Степь постепенно отступала под натиском хвойных деревьев, земля теряла рыхлость, превращаясь в подобие мягкого валика, сплошь усыпанного кусочками древесной коры, шишками и иголками. Идти по этому настилу было приятно, но странновато. Путникам всё время казалось, будто они проваливаются вниз, прямо в леденящие объятия богини смерти. Ощущение это усугублялось обилием болот, повсюду встречавшихся в лесу. Чавканье трясины представлялось им шевелением водных духов, голос кукушки отсчитывал последние годы. Даже Энкиду стало не по себе в этой странной чаще. Он всё время тревожно озирался и в задумчивости похлопывал себя по левому боку, проверяя, на потерял ли топор. Это успокаивало его. Он чувствовал себя столь же чуждым этому лесу, как и Гильгамеш, никогда в жизни не забиравшийся в такие непроходимые дебри. Энкиду неотрывно прислушивался к окружающим звукам, пытаясь уловить хоть что-то знакомое, но тщетно. Лес не принимал его. Он смеялся над ним, сбивал с толку своими тайнами. Можжевельник норовил уколоть его острыми иглами, сосны царапали ноги сучками, гибкие ветви молодых клёнов больно хлестали по лицу. Вдобавок ко всем напастям на путешественников набросились тучи голодной мошкары. Окровавленные и опухшие, они упорно продвигались вперёд, не желая уступать стихии.

       Первым не выдержал провожатый. Споткнувшись однажды о корень дуба, он горько застонал и отказался идти дальше. Гильгамеш как следует встряхнул его, приводя в чувство, но тот лишь заплакал.

      -- Отпустите меня, умоляю вас, - всхлипывал он. - Продолжать этот путь выше моих сил. Пусть даже я не получу ножа, дальше я не пойду. Этот лес сожрёт меня.

      -- Почему же ты говорил, что не раз бывал здесь? - ответил Гильгамеш с негодованием. - Как же ты добирался до страны фенехитов, если не можешь даже преодолеть этого леса?

      -- Видит Даган, я не обманывал вас. Так было. Но сейчас что-то изменилось. Духи этой земли разгневались на нас. Они не хотят пропускать нас к горам.

      -- Слизняк, - презрительно бросил вождь, глядя на него. - Дохлая курица. Если ты сейчас же не встанешь, то клянусь первозданной бездной, я перережу тебе глотку.

      -- Оставь его, - неожиданно сказал Энкиду. - Видишь, он обессилел. Мы доберёмся до цели и без него. Птицы и звери помогут нам.

       Понимая, что теперь этот человек превратится в обузу для них, вождь отдал ему обещанный нож, и дальше они продолжили путь вдвоём. Деревья всё теснее смыкались вокруг, мхи зловещее переливались в полумраке, нестерпимая испарина обжигала грудь. Путешественников неотступно преследовала жажда. Несмотря на влажность, питьевой воды в лесу не было. Единственным источником влаги служили болота, но к ним напарники предпочитали не приближаться. Одуряющий, сводящий с ума зной и огромные скопища гнуса превращали путь в беспрерывную пытку. Лишь ночью наступало некоторое облегчение, но взамен дневных тягот приходили ночные. Пробуждались совы, отправлялись на охоту леопарды, трясина оглашалась душераздирающими стонами - всё это вселяло ужас в изнурённых странников, заставляя их целую ночь не смыкать очей. Вдобавок лес оказался кишащим светляками, так что по ночам усталым путникам приходилось созерцать тысячи скачущих огоньков, до боли напоминающих глаза тёмных духов. Лес словно глумился над ними, пугая несуществующими призраками. Когда они наконец добрели до подножия гор, то походили скорее на двух оборванных нищих, чем на доблестных воинов.

       Склоны горной гряды уступами взбирались в небо. Подножие их тонуло в зарослях дикой оливы и лавра, выше начиналась сплошная стена кедрового леса. Карабкаться по этим склонам было занятием не из лёгких, но после угрюмых дебрей соснового бурелома залитые солнцем кедровые и оливковые рощи казались им цветущим садом. К счастью, Энкиду вновь обрёл здесь способность понимать язык зверей и птиц. Выяснилось, что логово Хувавы лежит далеко на юге, в нескольких днях пути. Это слегка обескуражило их. Сделав небольшой привал, странники двинулись вдоль по склону. Первый день прошёл без приключений. Энкиду пересвистывался со стрижами и жаворонками, вождь разглядывал окрестности, прикидывая, сколько кораблей можно понастроить из растущего здесь кедра. О предстоящем бое он не думал. Ему даже начинало казаться, что басня о Хуваве нарочно придумана местными жителями, дабы отвадить чужестранцев от этих деревьев. Окружающая обстановка настолько не сочеталась в его сознании с образом страшного зверя, что он невольно впал в легкомысленную расслабленность. Встреча с ужасным демоном перестала выглядеть в его глазах чем-то неотвратимым.

       Однако первая же ночь вернула страх в его душу. Во сне ему привиделось, будто Хувава - это огромный дракон с когтистыми лапами и шипастым хвостом. Он шёл на Гильгамеша, выдыхая из ноздрей едкий дым и плюясь огненными шарами. Вождь пятился назад, пока не упёрся спиной во что-то твёрдое. В ужасе он выставил вперёд булаву, готовясь дорого продать свою жизнь, но чудище даже не заметило её. Громадное как храм, оно нависло над Гильгамешем, с необозримой высоты мерцая красными глазищами. Медленно-медленно Хувава наклонил к нему уродливую голову, обдал своим обжигающим дыханием, распахнул зубастую пасть. "Неужели я умру? - подумал Гильгамеш. - Неужели жизнь моя закончена?". Он не хотел, не мог поверить в это, неприятие смерти и стремление убежать от всевидящего ока чудовища заставили его дёргаться в разные стороны, ища спасение, но чешуйчатая лапа твари уже сомкнулась вокруг него, с силой вдавив рёбра в плоть. "Не хочу, не хочу, не хочу!" - застонал Гильгамеш, глотая слёзы. Собственный крик разбудил его. Он уставился в небо, с трудом приходя в себя. Неумолчно стрекотали цикады, яркие звёзды крупой рассыпались вкруг холодного лика Нанны. Энкиду, встревоженный его стонами, повернул к Гильгамешу голову.

      -- Тебе приснился кошмар? - спросил он.

      -- Да, - ответил Гильгамеш.

      -- Это Хувава пугает нас, стремясь не подпустить к своему логову.

       Вождь не ответил. Он смотрел на застывшие кроны деревьев, судорожно глотая выступившую слюну. Щёки его намокли. Он уже забыл, когда плакал последний раз. Кажется, это было глубоком детстве, когда отец не взял его на войну. Но тогда он рыдал от обиды, теперь же - от страха. Забытое чувство ужаса перед чужим и враждебным миром исподволь начало всплывать в нём, заставляя плотно сомкнуть зубы. Он не хотел, чтобы напарник заметил его страх. Гильгамеш поспешно закрыл глаза и вскоре заснул. В эту ночь сны ему больше не снились.

       Зато они стали посещать его с завидным постоянством позднее. Каждый раз видение было иным, но всегда оно несло в себе какую-то отчётливую, хотя и тщательно скрываемую боязнь. Однажды, например, Гильгамешу приснилось, будто он явился на городскую площадь, чтобы обратиться к народу с речью, и вдруг в последний момент обнаружил, что стоит перед людьми совершенно голый. Горожане покатывались со смеху, а он не знал, куда деть глаза. В другой раз ему привиделось, будто он тяжело захворал. Вокруг суетились лекари, они говорили какие-то успокоительные слова, а он лежал, весь покрытый язвами, и дрожал губами от бессилия. Ноги и руки его отнялись, онемевший язык с трудом ворочался во рту, а грудь через силу продолжала вбирать в себя воздух, гоняя его по распухшему горлу. Был ещё сон, в котором Гильгамеш просил милостыню. Грязный и голодный, он ходил по домам, умоляя о горсти фиников, но хозяева отовсюду прогоняли его, не желая связываться с нищим. Какая-то сердобольная женщина, чем-то похожая на Иннашаггу, сжалилась над ним и вынесла жареную гусиную печень. Он жадно набросился на неё, спеша протолкнуть в утробу, но тут со всех сторон к нему потянулись скрюченные пальцы, а уродливые лица зашептали: "Дай! Дай!". Гильгамеш завыл от обиды. Крутясь волчком, он пытался спасти своё сокровище, но не смог. Вскоре от его угощения остались одни крохи. Бездомные, посмеиваясь и урча, расползались по закоулкам. Гильгамеш в отчаянии катался по пыльной земле, проклиная свою печальную участь, а жители города брезгливо сторонились его, и кто-то сочувственно обронил: "Это наш бывший вождь". На этом видение обрывалось.

       В следующем сне Гильгамеш стоял над ложем умирающей матери. Исхудавшая и бледная, Нинсун протягивала к нему слабые руки, пытаясь что-то сказать, но он не слышал её. Потрясённый болезнью матери, вождь обречёно повторял про себя: "За что, за что мне это несчастье?". Почему-то он знал наверняка, что мать умрёт, но главной причиной его горя была не эта смерть, а гибель жены. Он помнил, что Иннашагга тоже скончалась, совсем недавно, они даже не успели справить по ней поминальный обряд. И вот - новая скорбь. Раздавленный ударами судьбы, он стоял как истукан и ждал, когда всё закончится. Никаких чувств не осталось в нём, все они выгорели в пламени прежних бедствий. Это было одно из самых тяжёлых видений Гильгамеша.

       Иногда ему снилось одиночество. Он попадал в опустевший Урук, шёл по улицам, звал людей, но никто не отзывался, все жители переселились в другое место, оставив его одного. Странно и невыносимо тоскливо было бродить по безмолвным улицам, заходить в оставленные дома, взбираться на вершину безжизненного храма Инанны и оттуда взирать на заброшенные поля и полузасыпанные каналы. Гильгамеш обращался к богам, моля их вновь наполнить городские улицы людьми, но боги оставались глухи к его призывам. Тогда он спускался в свою опочивальню и падал на ложе, в ярости вонзая зубы в костяшки пальцев. Ему вспоминались минувшие дни, когда Дом неба гудел от сонма вечно суетящихся служителей, а возле причала покачивались торговые корабли. Те времена безвозвратно ушли, и теперь город Звезды Восхода медленно заносился песком, неуклонно погружаясь в забвение.

       И ещё одно видение преследовало Гильгамеша в эти ночи. Ему представлялся мрачный душный подвал, люди с какими-то металлическими орудиями устрашающего вида, жаркий огонь на полу, и он сам, висящий над огнём в чрезвычайно мучительной позе. Стонали вывернутые суставы, языки пламени лизали обожжённый живот, из отверстых ран капала кровь, а разъятый в крике рот хрипел и булькал, не в силах выдавить даже мольбы о пощаде. Гильгамеш видел, что палачи наслаждаются его болью, и чем сильнее он страдал, тем большее удовольствие они получали. Он хотел смерти, хотел избавиться от невыносимой боли, но сильное тело упрямо противилось гибели и продлевало страшную пытку. Затопленный отчаянием, он начинал дёргаться в своих путах и просыпался.

       Все эти сны еженощно донимали его, изматывая хуже блужданий по горам. Он не находил себе покоя, терзаемый тревогой за родных и за судьбу оставленного им города. Видения казались ему божественными предзнаменованиями, напоминающими о стране и всеведущих властителях мира. Изнурённый бесконечными кошмарами, Гильгамеш стал бояться ночи. Каждый вечер он со страхом вглядывался в закат, гадая, какие мучения подстерегают его на этот раз. Лицо его осунулось, под глазами набухли желваки. Тело беспрерывно тряслось в лихорадке, ноги подламывались, дрожащие руки не могли донести до рта кусок пищи. Нрав его стал мнителен и капризен. Он то принимался распевать весёлые песни, торжествующе размахивая булавой, то впадал в мрачную безысходность и надолго замолкал. Иногда тоска так одолевала его, что он начинал рыдать, ничуть не стесняясь своих чувств. Сквозь слёзы он просил Энкиду отпустить его, не мучить бесконечными скитаниями. Тогда напарник взваливал его на спину и тащил, пока Гильгамеш не унимался.

       Самому же Энкиду никакие кошмары не являлись. Он с удивлением взирал на вождя, не зная, чем объяснить его подавленность. Иногда ему начинало казаться, что Гильгамеша подменили. Владыка Урука настолько упал духом, что трепетал как лист при любом подозрительном шорохе. Энкиду всё чаще приходилось кричать на него, чтобы заставить сдвинуться с места. Они как бы поменялись местами: теперь лесной человек чувствовал себя хозяином положения, а Гильгамеш понуро плёлся за ним, словно покорный раб.

       Хуже всего стало на пятый день пути. Гильгамеш вдруг охнул и упал на землю, исторгая нечленораздельные вопли. Напарник подскочил к нему, ударил по щекам, привёл в чувство. Вождь успокоился, но остался в какой-то полудрёме. Как слепой, он смотрел на Энкиду, не узнавая его, и глупо улыбался. Пришлось взять его за руку и вести за собой как ребёнка. В течение дня вождь ещё несколько раз падал и бился в истерике, пока Энкиду не напоил его холодной водой. Сознание на короткое время вернулось к Гильгамешу, он окинул лес прояснившимся взором и сказал:

      -- Видения, что преследовали меня ночью, отныне приходят наяву. Бороться с ними выше моих сил. Они разъедают моё тело, подчиняют разум. Ужасные призраки окружают меня и рвут на части мою душу. Я гибну, Энкиду.

      -- Не вешай нос, Гильгамеш, - панибратски ответил ему товарищ. - Мы уже почти достигли цели. Скоро Хувава во всём своём обличье предстанет перед нами.

      -- Но кто будет сражаться с ним? Тело моё изнурено и неспособно к бою.

      -- Я сам уничтожу его, да будет на то воля богов.

      -- Что ж, Энкиду, пусть бессмертные помогут тебе. Я уступаю тебе эту честь.

       Так они решили. Отныне Энкиду превратился в героя, Гильгамеш же стал его помощником.

       Следующие две ночи вождь беспрерывно метался в тяжёлом бреду. Энкиду не сомкнул очей, отпаивая его холодной водой, но сознание к Гильгамешу не возвращалось. Разум его стремительно разрушался. Он уже почти не узнавал напарника, непрестанно закатывался в плаче и не понимал, что происходит. В редкие мгновения просветления Гильгамеш умолял, чтобы его убили. Боясь, что он наложит на себя руки, Энкиду отобрал у него оружие и на ночь прятал его в укромных местах. Он не спал, охраняя товарища, и к седьмому дню похода был измучен не меньше, чем Гильгамеш. Они брели, не видя ничего вокруг, раздавленные усталостью и болью.

      -- Сегодня мы увидим его, - сказал Энкиду утром восьмого дня.

       Гильгамеш не ответил. Пустыми глазами взирал он на товарища и ждал, когда тот поднимет его на ноги. Молчаливый и безответный, он уже мало чем отличался от животного. Энкиду тоже выдохся. Утомлённый ходьбой и бессонницей, он едва передвигал ноги. Окружающий мир являлся ему как во сне, почти неотличимый от грёзы. Сил его теперь хватало лишь на то, чтобы волочь за собой напарника и не сбиваться с пути. Иногда он слабым свистом переговаривался с птицами, но быстро умолкал и плёлся дальше, безучастный ко всему происходящему.

       В полдень они набрели на широкую нору, вырытую под корнем старого раскидистого кедра. Поскольку раньше им не встречалось ничего подобного, Энкиду на всякий случай остановился и заглянул внутрь. На него дыхнуло затхлостью и холодом. Он отошёл назад, окинул взором ближайшие деревья. Заметив на одном из них пару белобрюхих щеглов, Энкиду сложил губы дудочкой и отпустил пару трелей. Птицы оживились, запрыгали по ветке, зачирикали в ответ. Внимательно выслушав их, Энкиду удивлённо поднял брови и повторил свою песнь. Птицы отозвались тем же прерывистым свистом.

      -- Вот мы и дошли, Гильгамеш, - обернулся он к безмолвному собрату. - Если верить этим птахам, перед нами логово Хувавы. - Он присмотрелся к вождю и покачал головой. - Пожалуй, тебе лучше посидеть в сторонке. Неровён час, объявится хозяин норы.

       Он отвёл Гильгамеша в тень могучего дуба и вернулся к логову. Почесав затылок, Энкиду поднял с земли длинную сухую ветку, поводил ею в норе. Оттуда донеслось отчётливое шипение. Энкиду предусмотрительно отскочил, затем снова заглянул внутрь. Ему показалось, что на него смотрят чьи-то глаза. Ободрённый нерешительностью чудовища, Энкиду собрал вокруг норы гору хвороста и запалил костёр. Затрещали ветки, закурился сизый дым. Энкиду вытащил нож, встал сбоку от входа и стал ждать, когда чудище полезет наружу. Он хотел рубануть его по спине, пока оно не успело напасть первым. Так и получилось. В норе что-то зашуршало, посыпалась земля, и из логова показалась небольшая буроватая змейка. Сворачиваясь кольцами и треща раздвоенным языком, она заметалась в разные стороны, ища спасение. Энкиду поначалу застыл в изумлении, но быстро собрался и обрушил на Хуваву град ударов. Спустя мгновение отрубленная голова чудовища отлетела в сторону. Тело, извиваясь, сгорало в пламени. Энкиду подхватил крохотную головку, торжествующе помахал ею в воздухе.

      -- Мы поразили зверя, Гильгамеш! Отныне молва о нас не умрёт.

      -- Эхей, названный брат мой! - воскликнул вождь. - Ты совершил величайший подвиг.

       Смерть чудовища в мгновение ока вернула ему прежний вид. Как будто не было тех ужасных дней, когда он трясся от страха и умолял убить себя. Теперь это был прежний Гильгамеш, доблестный вождь великого народа. Он подступил к Энкиду, с удивлением уставился на змеиную головку в его пальцах.

      -- Так это и есть непобедимый Хувава? Сколь смешон был наш ужас перед ним. Неужто это ничтожное создание заставляло трепетать перед собою весь род человеческий? - Он заметил две крохотные ранки на запястье Энкиду и обеспокоился. - Я вижу кровь на твоей руке, Энкиду. Неужели чудовище успело ранить тебя?

      -- Пустяки, - беззаботно откликнулся товарищ, разглядывая запястье. - Его укус мне не страшен, ибо чары чудовища разрушены и заклятья больше нет.

      -- Давай же веселиться, Энкиду! В сей день ты избавил людей от величайшего страха.

       Однако радость их была преждевременна. Ближе к вечеру Энкиду почувствовал себя плохо. У него закружилась голова, запылало снедаемое жаром тело, под ногтями выступили фиолетовые точки. К ночи он уже не вставал. Гильгамеш в испуге бросился искать целебные травы, безостановочно твердя заклинание против демонов болезни.

       Лихорадочно повторяя эти слова, он рыскал по окрестностям в поисках боярышника или облепихи, но все усилия его были напрасны. Ничего не росло в этом лесу, кроме дикого бурьяна. Гильгамеш то бросался к захворавшему товарищу, то опять принимался искать спасительное средство, то в изнеможении падал на землю и, сцепив зубы, выл от горя. Между тем Энкиду становилось всё хуже. Он впал в забытье и хрипел, широко разевая спёкшийся рот. Пятнышки под его ногтями растеклись и почернели. Из носа тонкими струйками потекла тягучая зеленовато-жёлтая жижа. Зрачки укатились вверх, глаза прорезались красными прожилками. Пылающее лицо покрылось странными бугорками, щёки ввалились и странно вибрировали. Гильгамеш приник к его груди, обнял за плечи, исступлённо шептал:

      -- Не покидай меня, лесной человек. В сей час торжества и радости - как можешь ты умереть? Боги не допустят такой несправедливости. Молись, молись, Энкиду, и я буду молиться с тобою.

       Он сел на колени, возвёл очи к небу. Бледный лик Нанны осветил его фигуру, протянул долгую тень к опустевшему логову Хувавы. Поднявшийся ветер взволновал кроны деревьев. Шелестящие листья клёнов как будто пытались сказать ему что-то, но он не понимал их языка. Покачиваясь из стороны в сторону, он тихо стонал и неотрывно глядел на Луну. Какая-то мысль упорно билась в нём, сверкала слабой лучиной, шевелилась крошечным комком в душе. Холодный свет полного месяца озарял его лицо, проливал лучи на укутанную мраком землю. "Нанна - вот кто поможет мне, - решил Гильгамеш. - Кому как не повелителю ночи рассеивать чары духов тьмы". Он воздел руки к ночному светилу и срывающимся голосом запел:

       Упоённый восторгом, он смотрел на небо и ждал, когда бог отзовётся на его просьбу. Но время шло, а ничего не происходило. Всё так же неумолчно стрекотали цикады, задувал слабый ветерок, облака грязными пятнами проплывали по серебристому диску луны. Изнемогший от нетерпения, Гильгамеш в ярости пропахал ногтями землю, сжал кулаки, заскрипел зубами. Собственное бессилие раздражало его. Он вскочил, забегал вокруг, вырывая с корнем кусты. Почему-то ему привиделось, что они таят в себе какую-то угрозу. Проредив густые заросли и выплеснув жажду разрушения, он вернулся к Энкиду, припал ухом к его груди. Сердце напарника уже почти не билось. Мучительно застонав, Гильгамеш обратил взгляд на Луну.

      -- Где же оно, твоё хвалёное могущество? - прокричал он, потрясая кулаком. - Неужто спасовало перед роем визгливых духов?

       Он упал на колени и закатился в судорожном смехе.

      -- Как же ничтожны вы, боги. Вся ваша сила заключена в нашем страхе. Стоит отбросить его, и вы теряете свою мощь. - Он вдруг схватился за живот и нелепо изогнулся. Устремив взгляд куда-то в сторону, лихорадочно забормотал. - Инанна, ты - продажная девка. Я отрекаюсь от тебя. Ты толкнула меня на это безумство. Ты лишила меня покоя и сна. Неуёмная в жажде восхвалений, ты всегда обрекала меня на страдания. Ради тебя я сражался с Аккой и возводил великую стену, ради тебя терпел лишения и шёл на смерть. Я хотел возвеличить тебя, но взамен получил одну лишь боль. Из-за тебя ныне погибает мой товарищ. Чем заслужила ты мою верность? Непостоянная и заносчивая, ты не думала о своих рабах. Наши чувства, наши желания - лишь пустой звук для тебя. Но отныне ты не будешь играть нашими жизнями. Я проклинаю тебя. Я изгоняю тебя из моей души.

       Он выхватил из-за пояса топор и пошёл крушить ближайшие кедры. Он знал, что эти деревья особенно любезны сердцу богини. Уничтожая их, он убивал в себе трепет перед ней. Когда первый бешеный порыв его иссяк, он вернулся к Энкиду. Посмотрел в его водянистые глаза, приложил руку ко лбу и окаменел. Кожа зверочеловека уже похолодела и приобрела сероватый отлив. Гильгамеш торопливо нагнулся, поводил ладонью перед его лицом, приник ухом к груди. Он сидел, не шевелясь, пытаясь уловить хоть малейший стук, но тело Энкиду было мертво. Не желая верить этому, Гильгамеш ещё долго сидел и вслушивался в пустоту. Потом медленно обмяк и сполз на землю. Зажмурив веки, он прижал к глазам кулаки и издал истошный вопль, камнепадом прокатившийся по молчаливому лесу. Взлетела с ветки вспугнутая сова, забегали встревоженные мыши, протопал, громко сопя, деловитый ёж, а где-то далеко, в самой низине, тоскливо завыл одинокий волк. Некому было разделить боль Гильгамеша. Одна лишь природа вторила ему.

       Глубокой ночью странное чувство пронзило Нинсун. Ей показалось, будто из жизни ушёл близкий ей человек. Она открыла глаза, резко села в кровати. "Гильгамеш", - обожгло её ужасное предчувствие. Вскочив с ложа, она бросилась прочь из опочивальни. Неудержимая сила влекла её на крышу. Невесомым привидением летела она по коридорам, пугая редких стражей. Голые ступни её звонко шлёпали по известковому полу. Душная ночь липла к коже застоявшимся воздухом. Она взбежала на крышу, раскинула руки, глубоко вдыхая запах реки и конопляных колосьев. Обсыпанный звёздным бисером небосвод дрожал над нею мерцающей тьмой. Круглолицый Нанна лучился мертвенным светом, окружённый слабо переливающейся дымкой. Где-то в деревне заливалась собака, наперебой свиристели соловьи.

       Не в силах унять волнение, Нинсун простёрла руки к небу и запричитала:

       Гильгамеш похоронил Энкиду в разворошенной норе Хувавы. Ему нечем было выкопать могилу, поэтому он просто расширил стенки логова ножом. Засыпав тело друга землёй, он долго ещё сидел на краю погребения и безутешно вздыхал. Небо начало светлеть, звёзды померкли, горизонт подёрнулся слабым сиянием. Приближалось утро. Над растущим неподалёку кустом терновника разлилось зыбкое свечение. Гильгамеш поначалу не обратил на него внимания, но свечение становилось всё ярче. Оно расходилось короткими лучами, озаряя неверным светом пространство вокруг себя. В конце концов вождь заметил его. Озадаченный странным явлением, он приблизился к кусту и остановился в нерешительности. Поднявшийся зябкий ветер как будто нашёптывал ему: "Не подходи! Не подходи!". Гильгамеш недоумённо оглянулся и присел на корточки. Ему почудилось, что он слышит голос. Это не был звук человеческой речи, доносимый издалека загулявшим ветром. Голос звучал где-то рядом, он был насыщен и густ, но в то же время бесплотен. Казалось, сам воздух исторгал его, заворачиваясь в тончайшие струны.

      -- Здравствуй, Гильгамеш!

       Вождь вздрогнул и резко поднялся, дико озираясь.

      -- Кто говорит со мной? Покажись, чтобы я видел твой облик.

      -- Я пред тобою, Гильгамеш. Ты осязаешь моё прикосновение, чувствуешь моё дыхание. Протяни руку - и ты коснёшься меня. Плоть моя разлита над землёю, я повсюду, в каждом косном теле, в каждой травинке, в каждом муравье. Я - сама жизнь.

      -- Господь Энлиль, не ты ли беседуешь со мною?

      -- Истинно так, Гильгамеш.

       Вождь побледнел и бухнулся на колени.

      -- Отчего же не приходил ты так долго? Отчего позволил совершиться несправедливости? - воскликнул он с укоризной.

      -- Негоже богам мешаться в дела людские, когда дела эти не колеблют основ мироздания. Чем был бы разум человеческий, если бы небожители неотступно следовали за смертными в их трудах и заботах?

      -- Мне тяжко слышать это, Энлиль. Выходит, наши мольбы напрасны?

      -- Тебя огорчает это?

       Гильгамеш поник головой.

      -- Я скорблю по смерти друга, который мог бы жить, если б ты протянул ему спасительную длань.

      -- Ты слишком самонадеян, Гильгамеш. Гордыня лишает тебя благодарности. Вспомни, откуда пришёл Энкиду в этот мир.

       Вождь непонимающе нахмурился.

      -- К чему ты клонишь, боже?

      -- Думал ли ты когда-нибудь, почему он так похож на тебя?

      -- Видно, богам было так угодно, - пожал плечами вождь.

      -- Я открою тебе правду. Владыка гор Сумукан сотворил Энкиду неотличимым от тебя, дабы свести вас вместе. Инанна, владычица твоего города, подвигла его на это, желая вернуть Дому неба утерянное величие. Она всегда помогала тебе, спасая от стрел врагов и козней злопыхателей. В тебе она увидела возрождение древней урукской мощи. Но ты слаб и непостоянен, сомнения гложут твою душу. Ты ищешь утешения у близких, не зная, что близкие твои столь же слабы, а временами - своекорыстны. Поэтому она решила создать Энкиду, чтобы он стал верной опорой тебе. Вы как двулезвийный топор должны были рассечь оковы, тяготевшие над Уруком, и восторжествовать над теми, кто противится его славе. Но теперь Хувава повержен, имя твоё воссияет в невиданном блеске, и нужда в зверочеловеке отпала. Отныне ты сам способен вершить великие дела. Дерзай, Гильгамеш!

      -- Выходит, Энкиду был обречён?

      -- С того мгновения, как нога его ступила на урукскую пристань, над ним неотступно кружились демоны смерти. Такова судьба, Гильгамеш, и даже мы, боги, бессильны против неё.

      -- Неужто нет способа воскресить его?

      -- Тот, кто однажды попал в подземный мир, уже никогда не увидит солнечного света. Таково непреложное правило, которое никто не смеет нарушить.

      -- Ах, зачем вы создали мир таким несправедливым? Зачем мы должны неустанно думать о смерти и оплакивать безвременно ушедших?

      -- Есть силы, которые выше нас. Всемогущие ме, хранимые в обители Энки, распоряжаются законами бытия. Мы не можем их преступить. Но нам по силам обратить их во благо или во зло человечеству.

      -- Не верю! Я не верю тебе! Ведь даровали же вы бессмертие Зиусудре, единственному выжившему во время потопа. Так отчего Энкиду лишён такой милости? Отчего мы все не знаем бессмертия?

      -- Оттого, что люди, наделённые бессмертием, суть боги. Такими вас слепил Энки. Во всём вы схожи с нами, кроме двух вещей: знания о природе мира и обладания бессмертием.

      -- Выходит, Зиусудра стал богом, получив бессмертие?

      -- О нет! Понимание добра и зла - эта величайшая тайна мироздания - закрыто для него.

      -- Тогда почему вы не хотите даровать бессмертие ещё одному человеку? Разве я прошу так много? Я не стремлюсь уподобиться богам. Моё желание: чтобы Энкиду был жив.

      -- Я могу помочь тебе добыть бессмертие. Но удержишь ли ты его? Вечная жизнь - опасная находка.

      -- Сделай эту милость, боже, и я ни о чём больше не попрошу тебя!

      -- Тогда готовься к полёту.

       Поднявшийся сильный ветер заставил Гильгамеша зажмуриться. Протерев запорошенные пылью глаза, он увидел странное создание: телом и лапами оно походило на невероятных размеров орла, но начиная с груди превращалось в мохнатого льва.

       - Влезай на спину, вождь Урука, - тряхнуло гривой чудовище. - Я понесу тебя в страну бессмертия.

       Ошеломлённый Гильгамеш вскарабкался на перистую спину, обхватил руками гладкую шею. Существо обернуло к нему голову, лукаво мигнуло зелёным глазом.

      -- Держись, сын Лугальбанды. Полёт будет долог.

       Оно взмахнуло громадными крыльями и взмыло в небо. Кедровая гора скукожилась и провалилась вниз. Могила Энкиду пропала в зелёном море. Потрясённому взору Гильгамеша открылся необъятный мир.