…Окрашенные красноватым светом фонаря, со дна пластмассовой ванночки всплывали белые бумажные треугольники, на которых медленно проступало изображение. Руки заботливо, аккуратно взяли одну из фотографий, вынули из ванночки, поднесли ближе к свету фонаря, стоявшего на краю стола.

Шестнадцатилетний паренек Мишка Рубцов, нахмурившись, сосредоточенно рассматривал фотографию. Теперь на ней хорошо виден четырехлетний карапуз, топающий по дорожке сквера и вцепившийся в сильную, жилистую мужскую руку. Самого мужчины не видно — только крепкая надежная рука, за которую ухватился карапуз.

Мишка положил фотографию в другую ванночку, с закрепителем, и вынул новую фотографию. На ней тоже четко проявилось изображение: голые деревья в парке, чахлый серый снег в аллеях. На лавочке сидят парень и девушка. Она плачет, закрыв лицо руками, а парень курит, отвернувшись в сторону. Так же хмурясь, Мишка долго рассматривал фотографию, поворачивая ее и так и эдак. Из приемника, стоявшего рядом с красным фонарем, слышна была мелодия, затем голос диктора произнес:

— Московское время восемь часов утра. Передаем последние известия…

Сидел Мишка Рубцов в маленькой темной каморке, какие стали делать в новых квартирах, — нечто вроде кладовки. Мишка оборудовал ее себе под фотолабораторию.

В дверь кладовки постучали, и женский чуть хрипловатый голос произнес:

— Мишка! Завтракать!

Мишка не ответил, вынул из ванночки третью фотографию, большую, на которой изображена группа малышей трех и пятилетнего возраста и две молодые женщины в белых халатах, видно, воспитательницы детского сада. Эту фотографию Мишка рассматривать не стал, а сразу сунул в ванночку с закрепителем.

Мать Мишки, Аглая Антоновна, женщина лет сорока, в коротком халатике, растрепанная, торопливо ела яйцо всмятку, прихлебывая чай из большой чашки, и краем глаза успевала заглядывать в раскрытый журнал.

На противоположном краю маленького стола — тарелка с двумя ломтями колбасы, двумя яйцами всмятку, двумя кусками хлеба и чашка, до краев полная дымящегося чая.

На кухню вошел Мишка, молча уселся за стол и принялся за еду. Мать оторвалась от чтения, громко вздохнула.

— Чего вздыхаешь? — между прочим спросил Мишка. — Книжка грустная?

— Да ну! — махнула рукой мать. — Деньги кончились, Мишка. До зарплаты еще четыре дня, а у меня всего два рубля.

— Первый раз, что ли? — философски заметил Мишка. — Перебьемся…

— Придется у кого-то стрельнуть, — вновь вздохнула мать. — Прямо беда, Мишка. Сколько раз даю себе слово жить экономно, и не выходит.

— Кому не дано — тому не дано, — тем же философс ким тоном ответил Мишка.

— Ив кого я такая безалаберная? — на секунду задумалась мать.

— В деда с бабкой.

— Не-ет, они бережливые были. Аккуратисты.

— А ты — антипод. В генетике так бывает.

— Знаешь, меня и отец твой, наверное, бросил потому, что я такая транжирка. Он ведь много зарабатывал, а я все успевала проматывать. И его зарплату и свою… — И она взглянула на ходики на стене, испуганно вскочила. — Ой, опаздываю! Сегодня генеральный прогон, главный велел пораньше быть.

И засуетилась на маленькой кухоньке. Схватила с подоконника расческу, кофточку со спинки стула, юбку с гвоздя на двери и убежала в ванную. Скоро из-за двери послышался шум воды.

Мишка спокойно продолжал есть. Потом поднялся, шагнул в коридор и постучал в дверь ванной:

— Завтра родительское собрание в школе, — громко сказал он. — Тебе велели обязательно быть.

— Что-нибудь натворил?

— Ничего не натворил. Просто велели быть.

— Ой, Мишка, у меня же спектакль вечерний. И подменить некому — Клавдия Степановна гриппует.

— Мое дело передать.

— Ладно, что-нибудь придумаю. Постараюсь!

…Мишка неторопливо шел в школу. Сумка с книгами заброшена за плечо, на шее на тонком ремешке висит фотоаппарат. Он шел старыми кривыми переулками, мимо длинного пруда, который теперь был превращен в каток, обвешанный гирляндами цветных лампочек, изрезанный причудливым орнаментом лезвиями коньков.

Мишка жадно смотрел по сторонам, иногда вдруг останавливался, раскрывал футляр фотоаппарата и снимал.

Как раз когда он нашел интересный кадр и даже присел на корточки, приставив к глазу аппарат, за спиной раздался насмешливый голос:

— Едва утро — он уже щелкает, точно помешанный.

Мишка, не шелохнувшись, сделал два снимка, только

тогда разогнулся. Сзади стоял рослый, крепкого сложения парень, одного с Мишкой возраста. Генка Куликов. Поздоровавшись негромко, пошли рядом.

— Ты лучше поснимай, как я прыгаю, — сказал Генка. — Знаешь какой класс может получиться? В любом журнале на первой обложке напечатают.

— Эту бодягу все снимают, — довольно равнодушно отозвался Мишка.

— Не у всех фирменно получается. Вот ты попробуй.

— Неинтересно.

— Ну и дурачок. Кому твои пейзажи нужны?

— А я для себя снимаю.

— Ну и лопух. Мог бы приличные бабки заколачивать.

— Сколько мне надо, имею. Это ты у папашки выпрашивать привык, — так же сухо и независимо отвечал Мишка.

Они свернули в переулок, в глубине которого стояла красного кирпича, старая шестиэтажная школа. Со всех сторон к ней стекались разновозрастные ученики.

— Мне тут предложили полное снаряжение, фирма, — с ноткой грусти сказал Генка. — Красота — застрелиться можно. А башлей — ни шиша… Опять придется у фатера клянчить…

— А сколько надо? — поинтересовался Мишка.

— Шесть сотен.

— Фию-ить! — присвистнул Мишка. — Каждый сходит с ума по-своему.

— Зато какая фирма!

— «Адидас»?

— Сам ты «Адидас», деревня. «Адидас» формы для прыгунов не делает. И лыжи не делает. Олимпийские чемпионы в таких прыгают! Шведская фирма… — снова вздохнул Генка.

— Тебе до олимпийского чемпиона совсем немного осталось, — язвительно заметил Мишка.

— Ты свое вшивое остроумие для другого побереги, — разозлился Генка.

— Не злись, я любя, — улыбнулся Мишка. — Достанешь ты башли на эту фирму, чего скуксился?

— Фатер не даст, черт бы его побрал.

— Через матушку действуй, — посоветовал Мишка.

— Уже пробовал — не получается. Он как узнал, что я этот дурацкий математический кружок бросил — совсем взбесился. Каждый день с душеспасительными беседами лезет… А че мне эта математика? Как козе баян.

— Козе баян действительно ни к чему, — засмеялся Мишка.

— Мальчики, ку-ку! — раздался за их спинами веселый девичий голос.

Ребята разом обернулись — перед ними стояла беловолосая, в дубленке и модных сапожках, смеющаяся Аня.

— Привет, неотразимая! — Генка сразу забыл свои горести, расплылся в улыбке. — На тебя глядя, ослепнуть можно!

— Дураки, для вас стараюсь! Мишка, сфотографируй!

— Не стоит. На пленке хуже получится.

— Нет, сфотографируй! — Аня капризно топнула ножкой.

— Щелкни, козел, тебя леди просит! — Генка встал рядом, по-хозяйски обнял ее за плечи.

Они были под стать друг другу: оба рослые, красивые и жизнерадостные. Белозубые улыбки сверкали на лицах.

— Жизнь из вас прямо фонтаном бьет, — с иронией произнес Мишка и щелкнул фотоаппаратом. Потом подумал и приложился к глазку второй раз, и в тот момент, когда раздался второй щелчок, Генка успел проворно поцеловать Аню, обняв ее второй рукой.

— Получилось? — засмеялась Аня, высвобождаясь из Генкиных объятий.

— Получилось… Детям до шестнадцати и после сорока смотреть не разрешается.

— Значит, папе с мамой не покажем! — вновь засмеялась Аня. — А ты со мной не хочешь сфотографироваться, Мишка? Пускай Генка щелкнет!

— Это вам не игрушки. — Мишка защелкнул кнопку на крышке кожаного футляра и зашагал к школе.

— Слушай, почему он всегда такой хам? — совсем не обидевшись, спросила Аня.

— Без отца живет, сирота невоспитанная! — весело ответил Генка, и они побежали догонять товарища.

— …Вот это здорово… И это… Где подсмотреть умудрился?

— У прудов, в скверике… случайно…

— Здорово, Михаил, молодец… настроение есть… В изображении даже характеры есть, судьбы… И все схвачено точно и неожиданно. Ты понимаешь, о чем я?

— Понимаю…

— Из тебя толк может получиться. Но быть настоящим художником — это бесконечная работа души и сплошные мучения… Запомни.

— Вы мне об этом тыщу раз говорили.

— И еще тыщу скажу, не повредит.

Руководитель фотостудии Сергей Матвеевич, человек уже немолодой, лет пятидесяти, внимательно рассматривал фотографии, принесенные Мишкой, некоторые откладывал в сторону.

— И этот снимок хорош. Когда снимал, утром?

— Нет, часа в четыре, еще светло было…

— Слушай, а почему ты так мало портретов снимаешь?

— Не люблю… — после долгой паузы ответил Мишка. — Слишком много пороков я в них вижу.

— Ишь ты какой! — Сергей Матвеевич с любопытством посмотрел на Мишку. — Пороки видишь, а достоинства нет?

— Очень мало…

— Даже у тех, кого любишь? — допытывался Сергей Матвеевич.

— Мне бы не хотелось отвечать на это, Сергей Матвеевич, — отвернувшись, сказал Мишка.

— Как знаешь, не хочешь — не отвечай, — несколько растерялся Сергей Матвеевич. — Я без всякой задней мысли спросил. — Он закончил рассматривать фотографии, сложил их стопкой и вернул Мишке.

Фотостудия располагалась в одной из классных комнат школы, только не было парт — вместо них столы с фотоувеличителями, пластмассовыми ванночками, флаконами с разными химикалиями. Четыре кабины для зарядки и проявки пленки. На стенах, под стеклом и в самодельных деревянных рамках, висели многочисленные фотографии.

— А эти? — кивнул Мишка в сторону отложенных фотографий.

— Эти я буду рекомендовать на Всесоюзную фотовыставку. — Сергей Матвеевич взял их, еще раз бегло просмотрел.

— Но я же не член Союза журналистов. — Мишка даже испугался.

— Ничего. Порекомендуем тебя как способного и упорного любителя… Я ведь член жюри этой выставки, — улыбнулся Сергей Матвеевич. — Что, доволен?

— Спасибо, Сергей Матвеевич… — так же растерянно ответил Мишка.

— Не за что, заслужил. Слушай, Михаил, а ты кинокамерой снимать не пробовал?

— Нет. Откуда?

— Ну-ка, посмотри, что я достал! — не без гордости проговорил Сергей Матвеевич и достал из настенного шкафа большую картонную коробку, водрузил ее на стол и вынул черную, аккуратную кинокамеру с длинной блестящей ручкой.

За дверьми шумела большая перемена. Гул голосов, топот ног, крики, смех. В фотолабораторию то и дело заглядывали взлохмаченные головы с блестящими любопытными глазами. Потом зашел один подросток, видно, тоже фотолюбитель, за ним — другой.

— Заходите, ребята, — обернулся Сергей Матвеевич.

Ребята зашли. Сергей Матвеевич торжественно показал кинокамеру.

— Нам пленки зарядить, — сказал один, кивнул в сторону четырех глухих кабин.

— Сюда идите. — Сергей Матвеевич показал им кинокамеру.

— «Пентака»… — прочитал один.

— Зубами вырвал, с боем! Специально для нашей фотостудии.

Тем временем зашли еще несколько ребят, и все окружили Сергея Матвеевича. Он вручил одному кинокамеру, и теперь ее передавали друг другу по очереди, осматривали, ощупывали.

— Дорогая, наверное, Сергей Матвеевич?

— В магазине полторы тысячи стоит!

— А кто на ней снимать будет? Мы же не умеем.

— У меня идея есть — будем снимать летопись нашей школы… Всякие знаменательные события, праздничные вечера, субботники, турпоходы. Будем учиться снимать.

Замечательная может получиться картина, а? И с этим через год-полтора будем участвовать на Всесоюзном фестивале любительских фильмов. Нравится идея?

— Роскошная идея, Сергей Матвеевич, — отозвался один из ребят.

— А пленка какая? — последовал вопрос.

— Попробуем на киностудии достать «Кодак»… Немного, конечно… Будем и на нашей снимать… В цвете будем снимать…

В это время загремел звонок, возвещавший конец большой перемены.

— Марш на уроки, — скомандовал Сергей Матвеевич. — В пять часов начнем заседание фотостудии. Будем обсуждать последние работы некоторых наших студийцев.

Ребята гурьбой повалили к двери…

…Родительское собрание проходило в классе. Родители, папы и мамы, сидели за партами, напряженно слушали классного руководителя Веру Николаевну.

— Я не знаю, что происходит с вашим сыном, Валерий Юрьевич, но учиться он стал значительно хуже. Вы хоть знаете, что он математический кружок в МГУ бросил?

Валерий Юрьевич при этих словах даже вздрогнул, поднял голову, пробормотал подавленно:

— Н-нет…

— Вот видите, — укоризненно проговорила Вера Николаевна. — Вы же совсем недавно говорили мне, что сын у вас под неусыпным контролем.

— Да… по крайней мере, мне так казалось…

— Значит, он вас стал обманывать, — констатировала Вера Николаевна.

— А что тут такого? — улыбнулась Аглая Антоновна, мать Мишки, и оглядела родителей. — Мальчишки всегда обманывали… и девчонки тоже. Я себя в детстве помню — такая врунья была…

— Слышите? — вдруг со злостью спросил Валерий Юрьевич. — Что я могу сделать, когда кругом… — Он посмотрел в сторону Аглаи Антоновны и осекся, будто проглотил слова. Отвернулся к окну.

— Что — кругом? — переспросила классный руководитель.

— Когда кругом… такие вот… родители… и подобные им друзья. — Валерий Юрьевич вновь посмотрел в сторону Мишкиной матери. — Тут уж все будут бессильны оградить…

— Я вас не понимаю, Валерий Юрьевич, — пожала плечами классный руководитель.

Родители заволновались, стали негромко переговариваться.

— Столько этих хиппи развелось, кошмар.

— Целые компании с гитарами. Курят… Выпивают…

— А теперь новые пошли — панки называются. Затылок и виски выстригают. Как после войны, помните? Под бокс…

— Во дворе чуть не каждый вечер драки…

— В кафе и рестораны шатаются, как взрослые…

— Да бросьте вы панику поднимать! Дурь в голове — с годами выветрится!

— Простите, Валерий Юрьевич, — после паузы проговорила Вера Николаевна. — Вы тоже учились в школе, в университете… тоже какую-то часть времени проводили на улице…

— Я никогда, простите, не шатался по улицам, — язвительно прервал ее Валерий Юрьевич. — Я учился. У меня была цель… а у этих… никаких целей нет… Распустили мы их… Жирно жить стали, на всем готовом…

— Не могу согласиться с вами. У многих… у большинства цель в жизни есть и мечты… Есть и озорство, и ветер в голове… В общем, как все было и у нас… — Вера Николаевна примирительно улыбнулась.

— Тем не менее то, что он бросил математический кружок, стал прогуливать уроки, обманывать, — это уже не ветер в голове, Вера Николаевна, и далеко не безобидное озорство! — с тем же раздражением возразил Валерий Юрьевич. — Я не хотел об этом говорить в присутствии матери Михаила Рубцова, но все-таки скажу. Потому что влияние этого дома и этой дружбы…

— Не понимаю, при чем тут мой Мишка? — встрепенулась Аглая Антоновна. — Какое влияние?

— Все вы понимаете! Геннадий несколько раз являлся домой поздно, и от него пахло спиртным! И на мои расспросы он говорил, что был у вас в гостях и выпивал! Ладно бы они сами, а то вы их угощали!

— Ну да… в театре была премьера… — Аглая Антоновна пожала плечами. — У нас собрались актеры, мои друзья… А тут пришли Мишка с Геннадием…

— Вот-вот! — удовлетворенно закивал Валерий Юрьевич. — Актеры! Выпивки! Анекдоты!.. Прочие разные вольности!

— Какие вольности? — уже с тревогой спросила Аглая Антоновна.

— Сами знаете какие. Не мне вам объяснять — давно не дети. Хотя и дети уже в курсе про всякую свободную любовь и разное другое… Между прочим, во многом благодаря таким вот мамашам, как вы!

…Мишка стоял под дверью в коридоре и все слышал и даже вздрогнул, когда раздались последние слова Валерия Юрьевича. Он весь сжался, приникнув к двери.

— …На что это вы намекаете? Как… как вам не стыдно?! — в голосе Аглаи Антоновны явственно послышались слезы.

— Если вы позволяете себе в присутствии детей пьянствовать, курить и похабничать…

— Валерий Юрьевич! — раздался голос классной руководительницы. — Я попросила бы вас…

— Вы все истоки дурных влияний ищете, а они — вот! — И Валерий Юрьевич ткнул пальцем в сторону Аглаи Антоновны.

— Да что вы на самом деле… как же так можно?! — Голос Аглаи Антоновны дрожал, казалось, она вот-вот заплачет.

Опять заволновались, загудели родители.

— Успокойтесь, пожалуйста, Аглая Антоновна, — снова попыталась вмешаться Вера Николаевна.

— Как только не стыдно… — дрожащим голосом повторила Аглая Антоновна и вдруг расплакалась и выбежала из класса, распахнув дверь. Мишку она не увидела — его закрыла распахнутая дверь.

— Вернитесь, Аглая Антоновна. — Вера Николаевна выбежала следом за ней.

Мишка стоял за распахнутой дверью, прижавшись к стене. В классе гудели родители.

— Мне лично понятно, почему у такого отца такой сын.

— Не ваше дело! — запальчиво отвечал Валерий Юрьевич. — Я молчать не собираюсь! У нее мужчины чуть не каждый месяц новые! В доме — пьянка! Вам это нравится?

— Да я уверен, что все это на девяносто процентов ложь и сплетни!

— А вы сами у нее спросите!

— Я еще не потерял мужского достоинства, чтобы о таких вещах спрашивать женщину. Слава богу, не в милиции.

— Подождите, дойдет дело и до милиции!

— Все равно, вы — хам и баба, хоть и доктор наук!

— От хама слышу!

Вера Николаевна вернулась в класс, захлопнула дверь. Мишка медленно пошел по коридору, опустив голову. Он шмыгал носом и сжимал кулаки. А в классе все еще бранились, спорили родители.

…Мишка караулил их у школы. Родительское собрание затянулось — все окна были черны, светились только четыре окна на третьем этаже, и освещен был вестибюль, где раздевалка.

Наконец на третьем этаже окна погасли, в вестибюле замелькали фигуры, и скоро из школы стали выходить родители.

Мишка спрятался за решеткой, огораживающей школьный двор. Родители расходились поодиночке и парами, продолжая оживленно обсуждать происшедшее. Фигуру отца Генки Мишка узнал издалека. Мимо Мишки прошли мужчина и женщина, и донеслись фразы:

— Если действительно мать себя так ведет, то можно понять испуг этого Куликова…

— Какие они дети, дорогая, — устало ответил мужчина. — Они уже солдаты, а мы всё — «дети», «дети»… Мой отец в семнадцать уже на фронт ушел… Действительно разбаловали, а теперь за головы хватаемся, виноватых ищем…

Мишка подобрал с земли увесистый камень, закатал его во влажный снег и двинулся следом за Валерием Юрьевичем. Они миновали переулок и пошли мимо прудов. Каток был освещен гирляндами цветных лампочек, гремела музыка, и на льду было тесно от катающихся.

Когда Валерий Юрьевич миновал пруды и приблизился к следующему переулку между двумя старыми приземистыми домами, Мишка примерился и с силой метнул снежок с камнем в отца Генки. Снежок пролетел рядом с головой и с гулким хлопком ударился в стену. Снег рассыпался, а камень покатился прямо к ногам Валерия Юрьевича. Тот подобрал его, повертел в руке, перепуганно оглянулся по сторонам. Мишка успел спрятаться за дерево.

Валерий Юрьевич отшвырнул камень и вошел в переулок.

Мишка смотрел ему вслед и дул на коченевшие пальцы.

…Когда Мишка открыл входную дверь, то из прихожей услышал сочный и громкий мужской голос, доносившийся с кухни. Мужчина читал стихи:

—«Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть, На свете мало, говорят, мне остается жить! Поедешь скоро ты домой. Смотри ж… Да что? Сказать по правде, очень моей судьбой Никто не озабочен. А если спросит кто-нибудь?.. Ну, кто бы ни спросил, Скажи им, что навылет в грудь я пулей ранен был, Что умер честно за царя, что плохи наши лекаря И что родному краю поклон я посылаю. Отца и мать мою едва ль застанешь ты в живых… Признаться, право, было б жаль мне опечалить их, Но если кто из них и жив, скажи, что я писать ленив, Что полк в поход послали и чтоб меня не ждали. Соседка есть у них одна… Как вспомнишь, как давно Расстались!.. Обо мне она не спросит… все равно, Ты расскажи всю правду ей, пустого сердца не жалей, Пускай она поплачет… Ей ничего не значит!»

Мишка стоял в темной прихожей, не раздеваясь, и слушал гулкие чеканные слова, наполненные вселенской печалью.

— Ну что, Глаша? — спросил мужской голос, перестав читать. — Плохо разве?

— Замечательно, Федечка, просто великолепно! — горячо откликнулась Аглая Антоновна.

— А главный сказал, что нет никакого проникновения в суть произведения, — грустно ответил мужчина по имени Федя. — Я ему говорю: — «Дайте мне роль Арбенина, я лучше Мордвинова сыграю! Лермонтов — мой любимейший человек на земле, я его всего наизусть знаю!» А этот мерзавец губами пожевал и говорит: «У меня с вами связаны другие планы…» Э-эх, Глаша, Глаша, жизнь чертова… Ну за что такая невезуха?

— Не расстраивайся, Федечка, миленький, ты большой талант, это все знают. Ну бывает, не везет, что поделаешь…

Мишка с нарочитым стуком сбросил ботинки под вешалку, с грохотом швырнул сумку с книгами.

— Ой, Мишка пришел! — встрепенулась Аглая Антоновна и выбежала в прихожую. — Есть будешь, Мишка? Я хороший ужин приготовила. Борщ с бараниной и картошки с колбасой нажарила.

Мать улыбалась, глаза возбужденно блестели, словно и не было недавней горькой обиды, которую нанес ей отец Генки. И от этого Мишке сделалось еще неприятнее.

— Спасибо, не хочу, — буркнул он и достал из кармана курточки деньги. — На, возьми. Здесь тридцать рублей. До получки хватит.

— Ой, Мишка, солнышко ты мое, где ж ты достал? — Мать и смутилась и обрадовалась, перебирая деньги в руках.

— За фотографии в детском саду получил.

— Ой, Мишка, какой ты молодец… А я в театре всего пятерку стрельнуть сумела. Не умею занимать, хоть плачь. От страха даже заикаться начинаю.

— Приветствую вас, Михаил Владимирович. — Артист Федор Семенович церемонно протянул Мишке здоровенную ручищу.

— Приветствую вас, Федор Семенович. — Мишка с хмурым видом пожал руку и нырнул в свою кладовку, включил красный фонарь, закрыл дверь на крючок.

— Что-то не в духе нынче Михаил Владимирович, — прогудел за дверью Федор Семенович. — Пожалуй, мне пора, Глашенька.

— Ты ж свой коньяк не допил, Федечка.

— Бог с ним, с коньяком. Когда на душе тошно, никакой коньяк не поможет. Посидел, поплакался в жилетку, пора и честь знать…

Они ушли на кухню, Федор Семенович плюхнулся на стул, навалился на шаткий кухонный столик:

— Ты-то как, Глаш? А то мы все к тебе жаловаться бегаем, а что у тебя на душе — по-хамски не спрашиваем.

— А что я? Живем с Мишкой, горя не ведаем. — Аглая Антоновна налила в чашку чаю, затем стала накладывать в тарелку со сковородки жареную картошку с колбасой.

— Так уж и не ведаете? — усмехнулся Федор Семенович и выпил рюмку, закурил. — Володьку-то все еще ждешь или забыла?

— Что толку ждать, Федя? — с печальной покорностью отозвалась Аглая Антоновна. — Я ведь уже старая…

— Ну и он не шибко молодой, — вновь усмехнулся Федор Семенович.

— У вас, мужиков, ведь как? Седина в бороду — бес в ребро, — улыбнулась Аглая Антоновна и вышла с тарелкой и чашкой в коридор, осторожно постучала ногой в Мишкину кладовку.

— Мишка, открой, пожалуйста.

Мишка с неохотой открыл, и мать внесла и поставила на краешек стола тарелку и чашку с чаем.

— Не сердись, Мишка, поешь. У тебя настроение плохое? Что-нибудь случилось?

— Да так… — Мишка отвел взгляд. — Ничего особенного.

— Ты сердишься, что Федор Семенович в гости пришел? — Мать старалась заглянуть ему в глаза.

— Да нет… Мне-то что? Он же к тебе пришел…

— Не сердись, Мишка. Он очень хороший человек… И очень добрый и порядочный… Неудачи у него… неприятности… Не сердись, он скоро уйдет… — Мать еще некоторое время потопталась на месте, ожидая, что сын что-нибудь ответит, и Мишка наконец пробурчал:

— Да ладно… я ничуть не сержусь, с чего ты взяла?

В красноватом полумраке глаза у матери радостно блеснули, она быстро обняла Мишку, чмокнула его в щеку и вышла. Мишка придвинул к столу стул, взял вилку и принялся есть картошку с колбасой, одновременно проглядывая стопку снимков. За стеной были слышны голоса матери и Федора Семеновича.

— Полюбила бы ты меня, Глаш… — гудел сочным своим баритоном Федор Семенович. — Ради тебя все бы бросил…

— Не могу, Федечка. Такое по приказу не делается, только по велению сердца… А просто так — зачем тебе?

— Брось ты, Глаша, эти антимонии. Думаешь, не знаю, каково бабе без мужика приходится? Это вы с виду теперь такие эмансипированные, а копни глубже — баба и есть баба…

— По-всякому бывает, — отвечала она, — и плохо, и хорошо…

— Чаще — плохо… Зачем пятерку сегодня в театре искала?

— До зарплаты не хватало.

— Че ж у меня не спросила?

— Постеснялась, Федя. Знаю ведь, что ты тоже на мели сидишь.

— Я как раз за съемки получил, мог бы полсотни отслюнявить. Взаймы просить надо у бедных — богатые не дадут.

— Я и заняла у своих девчонок в гримерной. Мишка у меня теперь зарабатывает, что ты! — не без гордости проговорила Аглая Антоновна. — Детишек в детских садах фотографирует.

— Молодец… — прогудел Федор Семенович. — Серьезно на жизнь смотрит… Ладно, Гланя, пойду я. Спасибо тебе за приют и участие.

— Что ты, Федя, не стоит. Приходи, всегда тебе рада…

Она проводила Федора Семеновича в прихожую. Он долго одевался, пыхтел, сопел. Наконец нахлобучил мохнатую шапку, улыбнулся Аглае Антоновне. И она молча улыбнулась ему в ответ. И вдруг Федор Семенович облапил ее своими большими ручищами и поцеловал в губы. Аглая Антоновна сперва задохнулась от поцелуя, потом с трудом высвободилась из его сильных объятий, проговорила шепотом, и глаза у нее стали испуганными и огромными:

— Ты с ума сошел, Федя.

— Сошел…

— Уходи сейчас же…

— Пошел, пошел… — Он вывалился на лестничную площадку и оттуда помахал ей рукой.

Аглая Антоновна захлопнула дверь.

— Гори, гори, моя звезда… — негромко запел Федор Семенович и стал спускаться по лестнице.

…Мишка проявлял фотографии. Пока белые прямоугольники плавали в ванночке с проявителем, он рассматривал свежую, еще мокрую пленку. Кадрик за кадриком, и выражение лица у него было серьезнее и значительнее. А в ванночке на фотобумаге медленно проступало изображение. Вот — смеющаяся Аня в длинной дубленке с капюшоном, длинные сверкающие волосы густо рассыпались по плечам. Вот Аня вместе с Генкой. Вид у Генки самоуверенный и нахальный. Вот полуразрушенный старый дом. Пустые глазницы окон, сквозь которые видны стены комнат с оборванными древними обоями. В углу кадра, рядом с грудой щебня и кирпича, — подъемный кран. На стреле висит круглая чугунная чушка, которой разбивают стены домов. Вот пруд, покрытый льдом, исполосованный лезвиями коньков, и вокруг — ни души, и печальные голые деревья и кусты, и большущая ворона сидит посреди пруда на льду… Мишка посмотрел на часы — была половина первого ночи. Мишка стал подвешивать влажную пленку к веревке, протянутой через всю кладовку под потолком. Потом стал вынимать из ванночки фотографии…

…Аглая Антоновна лежала на, кровати на спине, закинув руки за голову, и широко открытыми глазами смотрела в окно, за которым синела ночь. В глазах медленно набухали слезы, стекали по щекам на верхнюю губу. Аглая Антоновна слизывала их языком, совсем по-детски шмыгала носом…

…Мишка наконец выключил свет в своей каморке-лаборатории и, стараясь не топать, пошел в свою комнату. Она была как раз напротив комнаты матери, и дверь была полуоткрыта. Мишка покосился на нее и вошел к себе, включил свет. Маленький письменный стол завален учебниками, фотожурналами, фотографиями. Фотожурналы, наши и зарубежные, везде — на полу, на тумбочке с проигрывателем, на кровати. Мишка обвел взглядом комнату, сбросил с кровати журналы и начал раздеваться. И вдруг явственно услышал плач.

Мишка на цыпочках вышел в коридор, приблизился к полуоткрытой двери и замер… Плакала мать… Мишка стоял и слушал, прикусив губу, нахмурившись…

…По большому трамплину стремительно скользил лыжник в ярко-оранжевом с синими полосками спортивном костюме. Вот трамплин оборвался, и лыжник взмыл вверх, прижав руки к бокам, наклонившись вперед. Он парил в воздухе, медленно планируя к земле.

Вот приземлился, спружинив удар, потом выпрямился и, подняв победоносно руки, катил по лыжне.

А наверху готовился к прыжку следующий спортсмен. Поправил крепления, шлем, большие очки-«консервы», закрывавшие половину лица. Последовала команда наблюдателя-распорядителя, лыжник присел на корточки, оттолкнулся и покатил вниз, быстро набирая сумасшедшую скорость. Через несколько секунд он уже летел в воздухе.

Мишка стоял внизу с фотоаппаратом и раз за разом щелкал, выбирая интересные ракурсы. Рядом с ним была Аня, с детским восхищением следила за прыжками.

— Генка сейчас прыгает! Ну, снимай же, Мишка, снимай! — Она запрыгала на месте. — Смотри, полетел!

Мишка быстро щелкал, перекручивал пленку, опять щелкал. Аня захлопала в ладоши, крикнула, когда Генка парил в воздухе:

— Молодец! — И глянула на Мишку восторженными глазами. — Фантастика, правда?

— Каждый сходит с ума по-своему, — пожал плечами Мишка.

Но приземлился Генка неудачно. Подпрыгнул, не удержал равновесия и, завалившись набок, пропахал в твердом укатанном снегу глубокую борозду. Аня перепуганно вскрикнула и бросилась к нему.

Генка тяжело поднялся, морщась и ругаясь вполголоса. Мишка в это время успел его снять несколько раз. Аня, между тем, помогла ему подняться. Он отстегнул лыжи и, прихрамывая, отошел к низенькому заборчику.

— Болит, да? Может, вывихнул? — участливо спрашивала Аня.

— Ерунда… щас пройдет… — хмурился Генка.

— Ой, Генка, какой ты бесстрашный! У меня даже внутри все затряслось… А ты смог бы так, Мишка?

— Только под расстрелом, — ответил тот, подходя, и на ходу еще раз снял их. — Как говорили древние римляне: лучше ничего не делать, чем делать ничего.

А рядом с ними с хрустом приземлился следующий прыгун, хлестко ударил по снегу задниками лыж и покатил, торжествующе подняв над головой руки.

Генка тер ушибленную руку, присев на корточки, морщился.

— Надо фирменные лыжи покупать, на этих далеко не прыгнешь.

— Трудно достать? — спросила Аня. — Может, я отца попрошу?

— За башли ничего не трудно, — ответил Генка. — Только башлей таких нет… — Генка подобрал лыжи, стал счищать с них снег.

Подошел тренер в ярком костюме, серебристых «бахилах».

— На сегодня хватит, Геннадий. Отдыхай.

— Плохо прыгал, Всеволод Артемьевич. — Генка удрученно опустил голову. — Лыжи вот… паршивые. Скольжения никакого, устойчивость плохая…

Тренер осмотрел лыжи, весело хмыкнул, хлопнул Генку по плечу:

— Нормальные заурядные лыжи!

— Вот именно — заурядные…

— Первый разряд получишь — будут у тебя фирменные. Шведские! Лично обещаю!

— Сколько?

— Что — сколько? — не понял тренер.

— Сколько стоить будут?

— Да ничего, — пожал плечами тренер. — На общество получим сорок пар. Для мастеров и перворазрядников. Так что старайся, через месяц соревнования, получаешь первый разряд — и сразу фирменные лыжи, усек?

— Усек… — вздохнул Генка.

— А это кто? Друзья? — Тренер сперва оценивающе оглядел Аню, от удовольствия даже языком прищелкнул. — Болельщики? Или тоже хотят попробовать острых ощущений? — Он спрашивал вроде обоих, а смотрел при этом на Аню.

— Друзья… болельщики, — ответил Генка.

— Что ж, хорошие, значит, друзья. Приходите почаще. — Тренер подмигнул Ане и зашагал прочь, крикнув на ходу: — Голиков, твоя очередь, чего телишься? Или опять не слава богу? Ну прыгай же, чего ты?

— Я ему понравилась, — с торжеством констатировала Аня, — завидно, да?

— Прямо подыхаем от зависти. — Генка вскинул через плечо лыжи. — Ладно, пошли… — И зашагал первым.

Аня и Мишка потянулись за ним.

Отсюда, с высоты Ленинских гор, была видна вся Москва, уходящая за дымный снежный горизонт. Прямоугольники и параллелепипеды из бетона и стали, прямые линии проспектов, и только сверкающие купола Новодевичьего монастыря, зубчатая красная стена, белые узоры на узких высоких окнах нарушали эту геометрическую строгость. Мишка засмотрелся, невольно замедлил шаг.

— Как проведем остаток воскресенья, дамы и господа? — спросил Генка, когда они вошли во двор.

— А что ты предлагаешь? — спросила Аня.

Генка полез в карман, выудил оттуда две десятирублевки:

— Мишка, добавляй, и в кафе сползаем. Или в бар?

— Будем танцевать! — радостно подхватила Аня. — У меня тоже пятерка есть.

— Мы просто миллионеры, — улыбнулся Генка.

— Я не смогу, — сказал Мишка и повернулся уходить.

— Почему? — растерялась Аня.

— Денег нет. — Мишка неторопливо направился по утоптанной снежной дорожке мимо стоянки автомашин.

— У нас же есть деньги, Мишка! — крикнула ему вслед Аня.

— Извините, леди и джентльмены, на халяву не пью, — не оглядываясь, громко ответил Мишка.

Генка догнал его, остановил:

— Кончай выдрючиваться, пошли.

— Нет. Хватит и того, что твой папаша заявляет, что я плохо на тебя влияю. Ты из-за меня даже свой математический кружок бросил.

— Чего ты несешь? Офонарел, что ли? — Генка с недоумением смотрел на приятеля.

— Ты лучше у своего папаньки спроси, — сухо улыбался Мишка. — Желаю приятно провести вечер.

Генка стоял и растерянно смотрел вслед.

— Ну и дурак… — Он сплюнул. — Козел… строит из себя гения…

— Давно он стал таким щепетильным? — подошла Аня. — Обиделся на что-нибудь?

— Не знаю… — Генка пожал плечами. — Про отца что-то молол…

— Про своего? — удивилась Аня.

— Да нет, про моего… Да ну его! Печорин паршивый… Пошли, Ань!

— Ты машину водить умеешь? — вдруг спросила Аня, бросив взгляд на автостоянку.

— Могу. Только прав нету. А что?

— Ничего… — Аня улыбнулась. — А у меня ключи от отцовской машины есть. — Она вынула из кармана дубленки ключи, позвенела ими в воздухе. — Хочешь, прокатимся? До кафе и обратно, а?

Генка некоторое время колебался, соображая.

— Боишься? — насмешливо спросила Аня.

— Да ну! Чего тут бояться? Лабуда! — Он взял из ее руки ключи и зашагал к стоянке, обернулся. — Какая?

— Третья справа! Желтая «шестерка»!

— О’кей! — Генка подошел к машине, открыл ключом дверцу, забрался на водительское сиденье, крикнул: — Прошу, мадам!

— Ты сначала выведи ее!

Генка подтянул подсос, включил зажигание. Подождав немного, он выжал сцепление и включил первую скорость. «Жигули» медленно тронулись. От усердия Генка даже кончик языка высунул. Уже стемнело, и он включил габаритные огни, осторожно подрулил к воротам автостоянки, возле которых стояла будка сторожа. Окошко было освещено, но сторожа в ней не было.

— Ой, как здорово! — Аня плюхнулась на сиденье, глаза ее сияли. — Куда поедем?

— Куда прикажете, мадам, — нарочито равнодушным голосом ответил Генка.

— К цыганам! — «дурным» голосом пропела Аня и величественно взмахнула рукой.

— Цыган не обещаю, но дискотеку найдем. — Генка включил скорость, и желтые «Жигули» покатили к воротам со двора.

— «Я ехала-а домой, я думала-а о вас, — запела Аня. — Невольно мысль моя и путалась и рвалась. Дремота сладкая моих каснулась гла-аз! О, если б я уж никогда не просыпала-ась…».

— Слова перевираешь, — сказал Генка, внимательно глядя вперед.

…До дискотеки они не доехали. Генка оказался водителем никудышным и пугливым. Он то и дело шарахался от попутных машин то в одну, то в другую сторону. Раздавались возмущеные сигналы, водители грозили Генке кулаками. Но главные неприятности были впереди. Когда Генка нахально пересек сплошную линию, перестроившись в крайний левый ряд перед самым носом у черной «Волги», «Волга», взвизгнув тормозами, чуть не клюнула желтые «Жигули» в багажник, пронзительно засигналила. Произошло это недалеко от перекрестка, и постовой орудовец заметил, засвистел и махнул полосатым жезлом, приказывая Генке въехать на нейтральную полосу и остановиться возле него.

Генка прибавил газ, проскочил мимо орудовца на красный свет и погнал машину дальше по улице. Вслед неслась трель милицейского свистка.

— Труба, влипли, — сказал Генка, глянув в смотровое зеркало.

Он увидел, как орудовец остановил частные белые «Жигули», что-то сказал водителю и уселся рядом с ним. Белые «Жигули» рванули с места, быстро набирая скорость.

— И цыган послушали, и потанцевали, и выпили, черт подери! — пробормотал Генка, снова взглянув в зеркальце. — Догоняют, козлы чертовы.

— В переулок сворачивай, Генка, в переулок! — Аня даже за руку стала его дергать.

Генка быстро свернул, задник машины занесло на обледенелом асфальте, и машина ударилась колесами о бордюр тротуара, пошла юзом. Генка газовал изо всех сил.

— Сюда, сюда! — снова затараторила Аня. — В этот переулок. Мы так к прудам выскочим, а оттуда — сразу к дому!

Генка опять резко свернул, и опять машину занесло, задние колеса вылетели на тротуар, и «Жигули» гулко ударились задним крылом об угол дома.

— Ой! — вскрикнула Аня.

— Вот тебе и «ой»… — процедил Генка. — Догонят — хуже будет…

Подвывая двигателем, желтые «Жигули» мчались по заснеженному переулку. Уже совсем стемнело, и Генка включил ближний свет.

— Сюда, во двор! — снова скомандовала Аня. — Он сквозной!

Они влетели во двор, едва не сбив женщину с кошелками, — она буквально выскочила из-под радиатора, обогнули хоккейную площадку и выскочили через другие ворота. Женщина с кошелками еще долго ругалась им вслед.

Вот и пруды. Желтые «Жигули» мчались по узкой аллейке вдоль прудов, обогнули их, перемахнули через трамвайные пути и въехали в другой переулок.

— Теперь почти дома… — Генка усмехнулся. — Хорошо провели остаток воскресенья… Мишка, козел, как чувствовал, отказался.

— А хорошо мы от них удрали. — Аня оглянулась назад.

Они проехали мимо школы и скоро оказались во дворе своего дома. Здесь судьба приготовила им еще одну неприятность. Въезжая на автостоянку, Генка потерял наезженную колею, машину повело в сторону, и она ударилась передним левым крылом о металлический столб-тумбу, на котором крепилась створка ворот. Послышался звон разбитой фары, и свет погас.

— Ой! — опять вскрикнула Аня. — Какой ты косорукий, Генка! А еще хвастался: водить умею! Водила!

Генка, прикусив губу, молчал подавленно.

Наконец они поставили машину на место, выбрались из нее и осмотрели повреждения. Была разбита фара, сильно помяты переднее и заднее крылья.

— Что же делать, Генка? — перепуганно спросила Аня. — Через три дня отец из командировки приезжает.

— Тебе, между прочим, идея в голову пришла! — зло ответил Генка. — «Прокатимся»! «Цыгане»! «Душа моя была полна»! — пропел он.

Аня прикрыла рот перчатками, всхлипнула:

— Сам же сказал, что водить умеешь…

— Ну сказал! Не умею, что ли? Я же сказал, что прав у меня нет!

— Ой, Генка, отец так расстроится… а у него три месяца назад инфаркт был… он с машины каждую пылинку сдувает… — Аня заплакала и сразу из светской дамы, которую пыталась изображать, превратилась в жалкую, несчастную девчонку. — Он если увидит — умрет…

— Когда он приезжает?

— Двадцатого у него командировка кончается. Вчера телеграмму прислал.

— Сегодня шестнадцатое… — пробормотал Генка, еще раз обходя покалеченную машину. — Нда-а, дела — полный атас… Хуже не придумаешь…

— Что, машину разбили? — раздался рядом с ними сиплый, прокуренный голос. Из темноты вынырнул пожилой усатый человек в телогрейке, валенках и шапке-ушанке. Это был сторож автостоянки Григорий Кузьмич.

— Разбили-и… — громче всхлипнула Аня.

Григорий Кузьмич тоже осмотрел машину в тусклом, рассеянном свете фонаря на высоком столбе, высморкался и изрек:

— Н-да, Борис Аркадьич за это по головке не погладит… Серьезное дело… — Он глянул на Генку. — Ты, что ль, удосужился?

— Ну я! Я! — нервно ответил Генка. — Какая теперь разница кто?

— Мне тоже влетит, не углядел. Пока за чаем домой сбегал — вы как раз и успели…

— Григорий Кузьмич, миленький, помогите… — плачущим голосом попросила Аня. — Придумайте что-нибудь…

— А че тут придумывать? — вздохнул Григорий Кузьмич. — Димку-жестянщика звать надо… Позвоню ему, завтра приедет. — Он опять трубно высморкался в большой клетчатый платок и потопал, хрустя снегом, по тропинке к своей будке у въезда, в которой светилось окошко.

— Когда он приедет-то? — спросил Генка.

— Утречком будет. Часиков в девять, — отозвался сторож.

— А раньше нельзя? Нам в школу к девяти!

— Почему нельзя? В восемь придет, если надо. Димка такой — ежели надо, когда хошь будет…

Аня продолжала тихо всхлипывать. Генка стоял рядом с хмурым видом, ковыряя дутыми «бахилами» снег.

— Ну ладно, кончай… — наконец пробурчал он. — Починим тележку, все о’кей будет… Не плачь, Аня…

…Димка-жестянщик, лихой ладный парень лет тридцати, мордастый, в дубленке и пыжиковой шапке, с дымящейся сигаретой в углу рта, он был быстр и точен. Осмотрел повреждения, постукал костяшками пальцев по заднему и переднему крыльям, выплюнул окурок и вынес приговор:

— Одно крыло можно выправить, другое надо менять. Фара новая нужна — дефицит. К «шестеркам» фары днем с огнем не сыщешь.

— Как же быть? — робко спросила Аня.

— Как нам быть, как нам горю пособить, — усмехнулся Димка. — Доставать будем. За деньги черта с рогами достать можно.

— За четыре дня не успеете? — опять робко спросила Аня.

— И за два успеть можно, если железки достану.

Сторож Григорий Кузьмич тоже топтался рядом, то и дело осматривал машину.

— Глянь, Димок, тут вот тоже царапина.

— Закрасим, — уверенно отозвался Димка-жестянщик.

— Сколько стоить будет? — спросил Генка.

— Щас прикинем… Крыло, фара, покраска, работа… В общем, за все про все… чтоб вас не обижать сильно… — Димка секунду подумал и выдал результат: — Триста шестьдесят колов и ни цента меньше.

— Сколько? — у Генки отвалилась челюсть и округлились глаза.

— Триста шестьдесят, — жестко повторил Димка.

— Что-то много очень… — растерянно проговорила Аня.

— Крыло — семьдесят, фара — сотня, покраска — сотня, за работу — сотня плюс скоростные. Не хотите — на Варшавку езжайте. Недели три только в очереди простоите. И сделают тяп-ляп, потом наплачетесь. Да еще чтоб туда попасть, справку об аварии из милиции надо, а у вас, как я понимаю, справки такой нет.

— Нет… — вздохнула Аня.

— Тогда решайте. У меня качество гарантировано. Фирма веников не вяжет.

Наступила тяжелая пауза. Димка-жестянщик закурил, еще раз обошел машину с глубокомысленным видом. Проговорил:

— Ну, решайте, братцы, время — деньги.

Аня с надеждой смотрела на Генку. Тот молчал, опустив голову, ногой ковырял снег.

— Ну что, Ген? — робко спросила Аня.

— Ладно… — не поднимая головы, проговорил Генка. — Делайте…

— Сотня задатка нужна, — сказал Димка, — на рабочие расходы.

— У меня сейчас нету. — Выражение лица у него было несчастное.

— Когда будут? — сухо спросил Димка.

— В-вечером… — Генка даже заикаться стал. — В-вечером достану.

— Добро, — кивнул Димка. — Техпаспорт и ключи?

— Техпаспорт в машине, а ключи — вот… — Аня протянула ключи.

Димка открыл дверцу, сел в машину, включил двигатель и выглянул:

— Где мой гараж, Григорий Кузьмич знает. К вечеру чтоб сотня была. Иначе за два дня не гарантирую.

Взревел двигатель, дверца захлопнулась, и желтые «Жигули» покатили мимо шеренги таких же «Жигулей», «Волг», «Москвичей» и «Запорожцев» к распахнутым воротам стоянки.

Аня, Генка и сторож поплелись следом. Сторож сказал:

— А гараж его тут недалеко. За новыми домами. Я покажу.

Аня и Генка вышли за ограду автостоянки.

— У меня есть пятьдесят рублей, — жалобно сказала Аня. — На туфли копила. Может, я куртку свою замшевую продам, а? Итальянская, хорошая. Галка Светлакова давно ее у меня выпрашивает…

— Не надо… — Генка собрался с духом, поняв, что все же надо быть мужчиной. — Я машину разбил, я и башли доставать буду.

— Русско-японская война девятьсот пятого года показала всю гнилость и чудовищную отсталость царской России, — размеренно говорил историк Яков Павлович, расхаживая вдоль стены с черной доской. — Даже армия, на которую опирались царь, помещики и капиталисты, даже армия была поражена теми же смертельными недугами, что и весь царский строй…

Класс терпеливо и в меру внимательно слушал. Хотя кое-кто читал книжку, положив ее на колени, кто-то рисовал рожи на тетрадном листе, кто-то играл в «морской бой».

Мишка уже несколько раз пытливо смотрел на Генку, сидевшего рядом с ним, потом раскрыл толстый блокнот, написал на чистой странице: «Что это ты сегодня такой задумчивый? Плохо провели остаток воскресенья?»

Генка прочитал, вздохнул и написал ответ: «Хорошо провели. Анькину машину раскокали».

Мишка прочитал, удивленно вскинул брови, написал: «Сильно?» — и передвинул Генке блокнот.

«Прилично, — написал Генка. — На триста шестьдесят колов. Если Анькин фатер узнает — помереть может. У него недавно инфаркт был».

«Кто разбил, ты?» — написал Мишка.

«Конечно. Мне, кретину, всегда везет», — написал в ответ Генка.

«Где деньги доставать будешь?» — написал Мишка.

— Черт его знает… — шепотом ответил Генка. — У матери вымогать придется… Если мой фатер узнает — на стенку полезет…

— Несмотря на героизм и стойкость русских солдат, царская армия терпела поражение за поражением. В армии, впрочем, как и везде, процветали воровство, коррупция, бесчеловечное обращение старших чинов с младшими. Народ проклял эту войну, относился к ней с презрением… — Историк заученно рассказывал и сердито поглядывал в сторону Генки и Мишки.

— Сегодня вечером жестянщику сто рублей задатка отдать надо, — шепотом говорил Генка. — А где башли достать, черт знает…

— Маг продай… — посоветовал Мишка.

— Я его чинил два раза… И фатер сразу заметит, прицепится. В общем, труба дело…

— Куликов, выйди, пожалуйста, из класса, — раздраженно проговорил историк.

— Почему? — нисколько не смутившись, спросил Генка.

— По полу, голубчик, по полу.

— Да за что, Яков Павлович?

— За дверь, голубчик, за дверь. И встань, когда разговариваешь со старшими.

Генка нехотя поднялся, подцепил с полу сумку с книгами и вразвалку вышел из класса, бросив на Мишку, а потом на Аню, сидевшую в другом ряду, удрученные взгляды.

— Надеюсь, Рубцов, ты понял, почему я и тебя не удалил из класса? — спросил историк.

— Почему? — спросил Мишка.

— Чтобы вы не смогли в коридоре продолжить вашу увлекательную беседу… — Он посмотрел на часы. — Итак, продолжим…

…Генка побродил по пустым коридорам, почитал школьную стенгазету с карикатурами, спустился на первый этаж. Было непривычно тихо и пустынно. Вдруг послышались громкие шаги, и Генка нырнул в туалет. По коридору шла учительница. Генка подождал, пока стихнут шаги, вышел из туалета и двинулся по коридору к вестибюлю.

И тут на противоположной лестничной площадке снова раздались чьи-то шаги. Генка испуганно оглянулся, увидел на одной двери черную табличку «ФОТОСТУДИЯ», дернул ручку, и дверь подалась. Генка торопливо юркнул внутрь, закрыл дверь. Шаги простучали по коридору, и снова наступила тишина.

Генка поставил сумку на стул, огляделся. Кабины для проявки и зарядки фотоаппаратов, фотоувеличители на столах, разные химикалии, ванночки, баночки, пачки фотобумаги. А на стенах развешаны в рамках разные фотографии. Генка медленно прошелся вдоль стены, машинально отворил дверцу навесного шкафа — там было полно фотоаппаратов, отечественных, дешевых. Генка взял один, повертел в руках, положил обратно. Открыл дверцу другого шкафа и увидел черный футляр кинокамеры, на которой блестели тисненые серебристые буквы «ПЕНТАКА». Генка осторожно взял футляр, вынул, осмотрел кинокамеру. И тут его пронзила, как током, мысль, что камеру можно взять. Генка облизнул губы, огляделся по сторонам, будто кто-то мог его в это время видеть. Потом снова, уже опрометью кинулся к своей сумке, стал торопливо запихивать туда кинокамеру. Вспомнил что-то, вернулся к столу за футляром, положил туда кинокамеру, а уж потом — в сумку. Застегнул «молнию» и только тогда перевел дух. Осторожно подошел к двери и выглянул в коридор. В коридоре — никого…

…Мишка и Аня медленно шли по переулку. Скоро переулок кончился, и стали видны пруды, на льду которых, как в броуновском движении молекул, сновали на коньках мальчишки и девчонки.

— Куда он подевался, ума не приложу… — озабоченно проговорила Аня, зябко поеживаясь.

— Деньги, наверное, ищет, — предположил Мишка.

— Нет, ну какие идиоты, а? Нашли на свою голову приключений, — с досадой сказала Аня. — Хорошо хоть, что в милицию не попали.

— Может, плохо, — усмехнулся Мишка. — Может, тогда машина цела осталась.

— Да ну тебя, Миш… — поморщилась Аня. — От тебя дождешься утешения… по большим праздникам.

— Любое утешение — лекарство для слабеньких…

— А я и есть слабенькая… — Она грустно вздохнула. — Слабенькая и несчастливенькая… Как я отцу в глаза посмотрю — представить себе не могу…

— А Генка тоже слабенький? — спросил Мишка, пропустив последнюю реплику Ани мимо ушей.

— Генка тоже. С виду здоровый, отчаянный, а характера — никакого, — даже с досадой сказала Аня.

— Смотри-ка! — удивился Мишка. — Не ожидал, что разбираешься в людях.

— Но парень он хороший.

— А я? — подумав, спросил Мишка.

— У тебя характер есть… но ты злой… — Аня задумчиво смотрела на пруды, на ребятню, носившуюся по льду.

— Почему — злой? — Мишка посмотрел на нее с недоумением.

— Не знаю… мне так кажется…

— Может быть, — неожиданно согласился Мишка. — В наше время добреньким приходится плохо.

— Почему? — теперь спросила Аня.

— Все за их счет проехаться хотят… за дураков считают… оскорбляют… как мою матушку, например…

— Все-таки мне больше нравятся добрые, чем злые.

— Мне тоже, — сказал Мишка.

— Потому что можешь проехаться за их счет? — насмешливо спросила Аня.

— Этого за мной никогда не водилось, — нахмурился Мишка.

— Извини… просто у меня настроение ужасное… Все ломаю голову, где достать деньги. Ведь это я подначила Генку на машине поехать. Покататься захотелось, дура чертова… — Аня быстро пошла вперед, опустив голову.

— Ань, я могу достать рублей семьдесят… — Мишка догнал ее. — Но ведь это вас не спасет?

— Не спасет… Где же Генка? Может, зайдем к нему, а, Миш?

— Я к нему не пойду. Никогда, — твердо ответил Мишка.

— Почему?

— Есть причины… — Он посмотрел на часы. — Извини, Ань, меня в детском саду ждут… Родители с детьми, снимать их надо. Хочешь, вечером увидимся.

— Не смогу. Пока… — Аня быстро пошла по заснеженной аллее.

…Придя с работы, Валерий Юрьевич долго и тщательно мыл в ванной руки. Жена Лена постучала в дверь:

— Валера, ужин на столе.

— Иду, иду… — отозвался Валерий Юрьевич, вытирая руки.

…Генка валялся на кожаном диване в своей комнате, тоскливо смотрел в потолок, слушал музыку. На голове были укреплены большие наушники с толстыми резиновыми прокладками.

…Валерий Юрьевич вошел на кухню, глянул на пустой стул, за которым должен был сидеть Генка, спросил:

— Что, Геннадия до сих пор нету?

— У себя в комнате, — ответила мать, возившаяся у плиты. — Расстроен чем-то. Я спрашивала — молчит.

— Двоек, наверное, нахватал… — Валерий Юрьевич пошел по коридорчику квартиры к комнате сына, постучался и открыл дверь.

Генка в той же позе лежал на диване. На голове — наушники.

— Пошли ужинать, — сказал отец.

Генка даже не взглянул на него. Тогда Валерий Юрьевич подошел к дивану и снял с его головы наушники:

— Я сказал, ужинать пошли.

— Спасибо, не хочу. — Генка хотел снова надеть наушники, но отец не дал, положил их на колени, присев рядом на диван.

— Случилось что-нибудь, Геннадий?

— Почему обязательно что-то должно случиться? — пробурчал Генка, отводя взгляд в сторону. — Просто плохое настроение.

Валерий Юрьевич помолчал, снова спросил:

— Так что все-таки случилось? Двоек нахватал? Морду набили? Девушка на свидание не пришла? — Отец чуть усмехнулся.

— Ни то, ни другое, ни третье, — ответил Генка. — Сказал же — просто плохое настроение.

— В математическом кружке был?

— Нет…

— Почему? Ты же обещал, что снова начнешь ходить.

— Я не чувствую никакого интереса к математике.

— А к чему ты чувствуешь интерес, к этому? — Валерий Юрьевич взял спортивный журнал, лежавший на полу, поднял его. На обложке был изображен парящий в воздухе прыгун с трамплина. — Пойми, если человек ничего другого, кроме этого, в жизни не умеет, он… бездумный кретин.

— Может, и я бездумный кретин.

— Послушай, Геннадий, я устал повторять: для мужчины в жизни главное — его дело. Которое обеспечит ему будущее, уважение окружающих и будет приносить ему духовное удовлетворение.

— А мне это занятие приносит духовное удовлетворение.

Отец задумчиво прошелся по комнате, от стола к двери.

— Ты думал, что с ними бывает потом?

— С кем?

— С твоими чемпионами? С летающими лыжниками, боксерами, штангистами, хоккеистами. Когда им, к примеру, перевалит за тридцать? Если они раньше не становятся инвалидами.

— А че тут думать… Живут, работают…

— Кем?

— Ну мало ли… у нас безработицы нет.%

— Не ерничай. Физкультурниками работают. При школах и домах отдыха! Это еще повезет, если тренером в какое-нибудь спортивное общество возьмут. На 180! До гробовой доски!

— Ну и что? — простодушно взглянул на него Генка.

— Ты женишься, заведешь детей. На что ты будешь содержать семью?

— На богатой женюсь, — усмехнулся Генка.

В дверь постучала мать:

— Ребятки, ужин стынет!

— Сейчас! — отозвался Валерий Юрьевич и вновь задумчиво заходил по комнате, снова заговорил устало: — Послушай, Геннадий… Мне сорок три, а я уже доктор наук. Ты хоть раз задумывался над этим? Чего мне это стоило?

— Ты талантливый, пап, а я — нет… — миролюбиво проговорил Геннадий и даже улыбнулся. — Ну че тут сделаешь?

— Нда-а, брат, переубедить тебя почти невозможно… Мне жаль тебя, честное слово. Жаль твою будущую скудную, тупую жизнь… Ты когда-нибудь спохватишься, но будет поздно. Будешь тогда винить во всех своих неудачах окружающих и оправдывать себя… — Блуждающий взгляд отца упал на стол, заваленный журналами и магнитофонными кассетами; и вдруг он увидел кинокамеру: — А это еще что?

Он взял ее в руки, расстегнул футляр, рассматривал с удивлением:

— Дорогая вещь. Откуда она у тебя?

— Да так… взял у одного кента…

— Как это — взял? — Валерий Юрьевич заметил, как смешался сын, как испуганно юркнули в сторону его глаза, и, почувствовав неладное, переспросил: — Как это — взял? Кто мог дать тебе такую дорогую вещь? Зачем?

— Нужно было… — промямлил Генка.

— Зачем? Что ты собирался снимать?

— Ну, это… тренер попросил… сказал, что будет снимать наши прыжки… — так же неуверенно проговорил Генка.

— Придумай что-нибудь поумнее, — сказал отец. — В любом спортобществе есть кинокамеры и люди, которые умеют снимать… — Он молча походил по комнате, взглянул на сына, сидевшего теперь на диване опустив голову. — Ну, придумал?

Генка молчал.

— Почему ты молчишь, Геннадий? — Валерий Юрьевич встревожился еще больше.

— А чего говорить-то?

— Откуда у тебя эта кинокамера?

— Сказал же, взял у одного человека…

— Кто этот человек? Как его зовут? Телефон?

— Зачем тебе?

— Я ему позвоню. Потому что я тебе не верю.

— Да зачем, папа? — Генка поднял на отца умоляющие глаза.

— Я по твоим глазам вижу, что ты врешь. Интересно все же знать, какой полоумный дал тебе такую дорогую вещь. Даже на время.

Генка молчал как проклятый. В дверь снова постучали:

— Валерий? Гена? Чем вы там занялись? — Мать приоткрыла дверь, заглянула: — Ну что вы в самом деле? Все остыло давно.

— Сейчас, Лена, сейчас. У нас важный мужской разговор.

— А после ужина его нельзя продолжить?

— Нет, — отрезал Валерий Юрьевич.

— Что-нибудь случилось? — встревожилась мать и вошла в комнату.

Отец и Генка молчали, наконец Генка пробурчал:

— Да ничего не случилось… Подняли панику…

Отец спрятал камеру за спину, другой рукой обнял мать за плечо, мягко выпроваживая ее из комнаты:

— Леночка, дорогая, оставь нас, пожалуйста. Мы тебе все потом расскажем, не беспокойся.

Мать неохотно вышла, сказав:

— Господи, нужны мне ваши секреты. Я телевизор пошла смотреть. Ужин сами разогревайте.

— Долго молчать будем, Геннадий? — Отец плотно закрыл дверь и даже накинул крючок.

— А че говорить-то? — Генка изнемогал от собственного бессилия.

— Где ты взял кинокамеру? И зачем?

Генка до крови разодрал заусеницу на большом пальце, но продолжал ковырять. Вдруг вскинул голову — в глазах у него стояли слезы:

— Ну украл! Устраивает тебя?

— Что? — Отец даже пошатнулся, будто его ударили. — К-как? К-как украл? Что м-мелешь, Геннадий? — В голосе были испуг и растерянность. — Ты что, пьян, что ли?

— Ничего не пьян! — уже зло и с отчаянием отвечал Генка. — Украл — и все!

— Фу ты, черт… — Отец обессиленно опустился на диван. — Кошмар какой-то… Где ты ее украл?

— В школе… в фотостудии… — Оттого, что правда наконец сказана, Генке стало легче. Будто каменная глыба свалилась с души.

— Зачем? — отрешенным голосом спрашивал отец. Генкино признание словно придавило его непомерной тяжестью. Он даже сгорбился, левой рукой взялся за грудь — закололо сердце.

— Деньги нужны были.

— Зачем?

— На ремонт машины… — Генка выдавал «по чайной ложке».

— Та-ак… Кажется, у меня будет инфаркт от обилия информации. Какой машины?

— Я машину разбил… Аньки Чернышовой, одноклассницы… Вернее, машину ее отца.

— Чудесно… Каким же образом ты умудрился это сделать? — Отец старался сохранить спокойствие.

— Ну, мы захотели немного прокатиться…

— «Немного прокатиться»… чудесно… На чужой машине. Не имея прав… И что же?

— Что, что! Разбили машину, еще чего? Анькин отец в командировке. Нужно починить машину до приезда Анькиного отца.

— И ты решил украсть камеру в школе? Чтобы продать?

— Да.

— Кто тебе это посоветовал?

— Никто.

— Говори правду! — повысил голос отец.

— Я сказал — никто.

— Сам додумался до этой гениальной идеи?

— Ну, сам…

— Молодец, хорошо голова работает. А говоришь, талантов нет. Есть талант! Вора талант! Наклонностей нет? Есть! Воровские! Только непонятно одно — почему все это у моего сына? Я уж решил, что ты просто потенциальный неудачник, а ты… удивил, ничего не скажешь, удивил…

— Ладно тебе… заладил… — прогудел Генка. — Самому тошно.

— Мучаешься, значит? Может, совесть заговорила? Удивительно! — Валерий Юрьевич хлопнул себя по коленям, поднялся. — То, что ты сделал, — страшная гадость… Что угодно я мог предположить, только не это! Боже мой! Бездарный, ничтожный человечишка и вдобавок вор… Вор! — закричал в гневе отец № тут же осекся, оглянувшись на дверь, повторил свистящим шепотом: — Ворр…

Генка еще ниже опустил голову, даже сгорбился. Отец некоторое время молчал, ходил по комнате, вдруг спросил:

— Сколько этот ремонт стоит?

— Жестянщик сказал: триста шестьдесят рублей.

— Хорошо, деньги я дам. А сейчас ты оденешься и отнесешь эту проклятую камеру в школу.

— Сейчас все закрыто. Не смогу. Фотостудия всегда закрыта. Это мне тогда просто повезло, что кто-то забыл ее закрыть… — отвечал Генка и тут же смутился. — Ну, не повезло, а… так случилось.

— Повезло? — с горькой насмешкой переспросил отец. — Что ж, пусть в другой раз повезет. Не сможешь в фотостудию положить, оставь где угодно — в туалете, под лестницей, в пустом классе. Ты меня понял?

— Понял…

Отец опять нервно заходил по комнате, раздумывая, вдруг остановился напротив сына:

— Нет, нельзя. Ты же неудачник, тебя обязательно кто-нибудь увидит… Ты представляешь, какой будет скандал? Сколько позора и унижений! Не тебе — мне! Матери! Э-эх, избить бы тебя до полусмерти… если б только это могло чему-нибудь помочь… Ладно, одевайся. — Отец открыл дверь, шагнул в коридор.

— Зачем?

— Одевайся, я сказал!

…Они шли темными переулками и молчали. В руке у Валерия Юрьевича портфель, а в портфеле — злополучная камера. Генка держался чуть сзади, понуро опустив голову.

Скоро вышли к прудам. В этот поздний час здесь никого не было. Валерий Юрьевич огляделся, дойдя до горбатого старинного мостика — здесь не было льда, у каменных опор темнела стылая вода.

— На… — Отец достал из портфеля кинокамеру и протянул ее сыну. — Сам бросай.

— Бросай, говорю, — с жесткой властностью приказал отец. — Хоть на это имей мужество.

— Может, лучше в школу отнести? — полувопросительно произнес Генка.

— И что будет? Скандал и позор? Дай сюда! — Он почти вырвал камеру из рук сына и швырнул ее вниз, перегнувшись через низкие перильца.

Камера ударилась о край ледяной кромки, булькнула в черную воду.

— И запомни: чтобы подобное с тобой произошло в первый и последний раз в жизни, — отчеканил отец. — Первый и последний раз. И об этом никому никогда ни полслова…

…После премьеры и банкета у Аглаи Антоновны собрались ее друзья: артист Федор Семенович и две артистки — Люба и Тоня. Они сидели на кухне, смеялись, разговаривали разом, перебивая друг друга, возбужденные после спектакля и банкета.

— Люба, золотце, ты так играла, так играла! — говорила Аглая Антоновна. — Я два раза плакала, честное слово!

— Глашенька, милая, дай я тебя поцелую! Ты самый добрый человек на свете! — Люба тянулась к ней целоваться. Аглая Антоновна вежливо, чтобы ее не обидеть, уклонялась, тихо смеялась.

— Все это так, милейшая Аглая Антоновна, — вздохнул Федор Семенович и ущипнул струны гитары. — Да уж больно пьеска дерьмовенькая.

— Перестань, Федя, — низким голосом сказала артистка Тоня. — Не можешь ты без гадостей.

— А что он на банкете говорил? Глаша, Тоня! — всплеснула руками Люба. — Что ты на банкете говорил, лицемер? Автору кланялся! Обниматься лез! Поздравлял!

— То на банкете, а сейчас мы в кругу друзей, и могу сказать откровенно: пьеса — дерьмо. Фальшь и словоблудие.

— А что ж ты к главному бегал и роль выпрашивал? — спросила Тоня. — И не стыдно?

— Нисколечко.

— Лицемер ты, Федя, жуткий лицемер! — погрозила ему пальцем Люба.

— Пусть лицемер, а пьеса — пакость. Еще большее лицемерие. А к главному бегал, потому что уже полтора года в простое, ничего не играю. Не хуже меня знаешь, каково это. — Федор Семенович ущипнул струны и запел своим сочным баритоном:

— «Гори, гори, моя звезда-а. Звезда любви-и приветная, ты у меня одна, заветная, другой не будет никогда-а…»

— Давайте за Глашеньку выпьем, — перебила Тоня. — Глашенька, родная, дай тебе бог счастья и всего, всего… Ты в нашем гадюшнике — просто луч света в темном царстве!

— Ой, что ты, Тоня, перестань! — смутившись, отмахнулась Аглая Антоновна. — Винегрет попробуйте, девочки. И салат со сметаной, Федя.

— Откуда имя такое странное? — весело спросил Федор Семенович. — Аглая?

— Почему странное? Древнерусское имя. Вернее, греческое. Означает «блеск», «красота».

— Понял ты, медведь? — сказала Тоня. — Блеск и красота!

— Папа был помешан на Достоевском, а у него, помните, в «Идиоте» Аглая? Вот когда я родилась, он и произвел меня в Аглаи. Даже маму не стал спрашивать. Мечтал, что я буду артисткой, три раза в театральное училище поступать заставлял… А потом до самой смерти никак не мог смириться, что его дочь Аглая — простая гримерша в театре. Даже плакал по ночам… — Аглая Антоновна опять как-то беззаботно-покорно махнула рукой и рассмеялась. — Как я его тогда жалела, мучилась, что не оправдала его надежд…

— Ты не простой гример, Глашенька! — воскликнула Тоня. — Ты лучший в мире гример! Художник! Талант!

…Свадьба шумела в большом зале ресторана. За длинными столами, поставленными буквой «Т», сидело довольно много гостей.

Мишка суетился возле молодых, то и дело щелкал камерой. Когда они церемонно поднимались и целовались при тосте «Горько!». Когда разговаривали с родителями. Когда им подносили свадебные подарки…

— Э-э, парень! — позвала Мишку подвыпившая компания с угла стола, видимо, друзья жениха. — И нас сними!

— По уговору я снимаю только жениха с невестой и родителей, — сухо ответил Мишка, с неприязнью посмотрев на захмелевших ребят.

— Брось! Не кобенься! Снимай давай! Не обидим! Сколько тебе? Четвертной хватит? На! — И один из ребят уже совал ему скомканный четвертной, и Мишка, нахмурившись, все же взял его и сказал:

— Снимки отдам жениху.

— Когда, когда?!

— Послезавтра…

А за столом опять закричал кто-то: «Горько-о! Ох, как горько-о! Подсластить надо!», и Мишка побежал к президиуму стола, потому что смущенные жених с невестой уже встали и целовались…

— …Очень хорошие были снимки, Миша, — говорила заведующая детским садом, миловидная, средних лет женщина в белом халате. Она сидела за столом в своем кабинете. На столе — фаянсовый кувшинчик с тремя живыми гвоздиками, настольный календарь, небольшая стопка деловых бумаг.

— Я рад, — скромно сказал Мишка, стоя перед столом с сумкой через плечо и фотоаппаратом на груди.

— Вот деньги за снимки. Возьми, пожалуйста.

Мишка взял деньги, пересчитал, сказал:

— Здесь больше, чем нужно. — И положил на стол десять рублей. — Мы договаривались по три рубля за снимок. Значит тридцать рублей.

— Нина Сергеевна, мама Степы черненького, была так довольна снимком, что добавила тебе еще десять рублей.

— Нет. Передайте ей спасибо, но денег лишних не надо, — твердо ответил Мишка.

— Ну что ж… Ты молодец, Миша… Завидую твоей маме. — Заведующая смотрела на Мишку с нескрываемым удовольствием и симпатией. — Скажи, а куда ты деньги деваешь? Прости за нескромный вопрос.

— Да расходятся… — вздохнул Мишка. — Матери отдаю… на пленку, на бумагу… себе по мелочи… Ботинки вот вчера новые купил. — И он чуть выставил вперед ногу в новом ботинке…

— Ты молодец, — уже твердо сказала заведующая. — Где тебя искать, если еще раз понадобишься? Я тебя всем рекомендовать буду.

— Запишите телефон, пожалуйста…

…Мишка осторожно открыл дверь и прошмыгнул в прихожую. Снял пальто, разулся, положил на пол сумку. На кухне шумели гости. Мишка услышал громкий голос Федора Семеновича:

— А где твой сын, Глаша? Гуляет до сих пор?

— По делам своим ходит. Он у меня деловой, учится, фотографирует.

— Нас бы сфотографировал на память, а? Всех вместе! А то народных да заслуженных во всех газетах печатают, а рядовых трудяг артистов только на юбилей семидесятилетия!

Люба и Тоня рассмеялись.

— Сыграй лучше, Федя, — попросила Глаша. — А мы споем, а, девочки?

Мишка подхватил сумку и прошмыгнул в свою кладовку, зажег свет, закрыл дверь и накинул крючок…

За стеной, на кухне, слышалась гитара и негромкие голоса Тони, Любы и Аглаи Антоновны:

— «Стою на полустаночке в цветастом полушалочке, А мимо пролетают поезда, И рельсы, как уж водится, у горизонта сходятся, Где ж вы, мои весенние года-а?»

Потом гитара и голоса умолкли, и артистка Тоня со вздохом сказала:

— К сожалению, девочки, половину жизни мы уже прожили — что верно, то верно.

— Лучшую, — добавила Люба, — весенние годочки…

— И ни славы, ни денег… — язвительно добавил Федор Семенович.

— Да что вы, господи, вот дурехи какие! — послышался голос матери. — Зато у вас семьи есть, дети растут, согласие в доме, мужья непьющие — разве не счастье?

Мишка на эти слова только усмехнулся и стал вытаскивать из ванночки проявившиеся свадебные фотографии, бегло посмотрел на одну, вторую, с брезгливой гримасой бросил их в ванночку с закрепителем.

— А дело мы свое делаем честно, стараемся — чего еще надо? — продолжала Аглая Антоновна и после паузы добавила: — Тоня, прекрати плакать, чего ты, в самом деле…

Потом в коридоре послышались шаги и в дверь кладовки постучали. Мишка неохотно открыл. На пороге стоял подвыпивший Федор Семенович:

— Прошу простить великодушно, Михайло Владимирович, за нахальное вторжение. Не желаете присоединиться к обществу?

— Я занят, Федор Семенович, — довольно сухо ответил Мишка.

— Фотографии детишек из детского сада? — усмехнулся Федор Семенович.

— Не одобряете?

— Даже приветствую. Честно заработанные деньги у меня всегда вызывают уважение. Я, между прочим, когда заканчивал десятый класс, грузил ящики в овощном магазине.

— И хорошо платили?

— На кино хватало. И на танцплощадку, и на прочее…

— А сейчас хватает? — усмехнулся Мишка.

— И сейчас… Да я не об этом. Не откажите в просьбе, Михайло Владимирович, — запечатлеть нашу развеселую компанию. Будем весьма признательны.

— У меня пленка малочувствительная, не получится. Извините, Федор Семенович. — И Мишка закрыл дверь, накинул крючок.

— Гм… однако, не очень вежливо… — послышалось из-за двери.

Потом послышались шаги по коридору — Федор Семенович уходил.

Мишка вздохнул, усмехнулся и снова сел за стол, под свет красноватого фонаря…

— …Может, это не школьники сделали? — спрашивала директриса Татьяна Ивановна, озабоченно глядя на молоденького лейтенанта в милицейской форме. — Может, кто-то посторонний… зашел и взял?

— Да все может быть… — уклончиво ответил лейтенант и поправил ромбик высшего учебного заведения на груди. — А с другой стороны, вы же только-только эту кинокамеру в школу принесли, не так ли? — Он повернулся к Сергею Матвеевичу, сидевшему на стуле у стены, рядом с письменным столом директрисы.

— Да, за день до этого я принес камеру в школу, показал ее ребятам, — не сразу ответил Сергей Матвеевич.

— Кому показали? — тут же спросил милиционер.

— Членам фотостудии… Я уж не помню точно, кто там был.

— Откуда же постороннему знать, что в школе, в фотостудии, лежит кинокамера стоимостью в полторы тысячи рублей? — взглянул на директрису лейтенант. — Не-ет, Татьяна Ивановна, это, думается мне не посторонний… Это, кажется мне, ваш школьник совершил кражу, да к тому же, вполне вероятно, член вашей фотостудии… А почему дверь не была закрыта?

— Да меня к телефону позвали, в учительскую, — развел руками Сергей Матвеевич, — и я отлучился… ну буквально минут на десять-пятнадцать… А так всегда фотостудия закрыта, если там никого нет.

— Это ужасно… — покачала головой директриса Татьяна Ивановна.

— Ситуация… — подтвердил лейтенант. — Что ж, будем расследовать. Вы мне списочек членов вашей фотостудии не дадите, пожалуйста?

— Да, да, конечно, — поспешно закивал Сергей Матвеевич.

— …Тот, кто это сделал, — не только бесчестный человек. Я не буду говорить, что эта кинокамера принадлежала всем нам, — подрагивающим от негодования голосом говорил Сергей Матвеевич, ״-— и этот подлый поступок пятном ложится на всех членов нашей фотостудии… В общем, летопись нашей школы мы теперь снимать не будем.

Ребят в фотостудию набилось много, и все подавленно молчали. А за столом сидели директриса Татьяна Ивановна, учителя — Вера Николаевна, Яков Павлович и другие. У самого края примостился лейтенант милиции. Он до сих пор внимательно перечитывал список учеников — членов фотостудии, изредка поглядывал на подавленно молчавших ребят…

— Может быть, у того, кто это сделал, все же хватит мужества признаться? Тогда пусть придет ко мне в кабинет. Несмотря на то, что тут по долгу службы сидит наш участковый, товарищ лейтенант Гуськов Сергей Анатольевич, я обещаю, что разговор останется между нами. — Татьяна Ивановна даже с некоторым вызовом посмотрела на лейтенанта и повторила: — Да, да, между нами…

— …Принимайте товар, друзья-приятели! — Димка-жестянщик уверенно похлопал по крылу машины. — Фирма качество гарантирует.

Аня, Генка и Мишка осмотрели машину, которую Димка предварительно выгнал из гаража. От былых повреждений не осталось и следа.

— Ой, спасибо вам огромное, — прочувствованно сказала Аня. — А вы обратно на стоянку ее не отгоните?

— Другу больше не доверяете? — усмехнулся Димка. — Добро, отгоню. На старое место поставлю.

Он запер просторный гараж (длинный ряд таких гаражей тянулся через пустырь), сел в машину, пригласил ребят:

— Прошу, друзья-приятели!

…Он пригнал «Жигули» на автостоянку во дворе дома, где жила Аня, отдал ключи и был таков. Сказал на прощание:

— Если что — всегда к услугам.

— Где деньги на ремонт достал? — спросил Мишка, когда они пошли со стоянки.

— Отец дал… — после паузы ответил Генка.

— Отец? — недоверчиво переспросил Мишка.

— А что тут такого? — ответил Генка, но при этом отвел взгляд в сторону.

— Генка, ты настоящий мужчина! Дай я тебя поцелую! — Аня обняла его и расцеловала в щеки.

— Скорей уж, настоящий мужчина его папаша, — с иронией проговорил Мишка.

— Ох, Мишка, тебе обязательно гадость сказать нужно, — обиделась Аня.

— Почему — гадость? — вступился за приятеля Генка. — Отец у меня действительно настоящий мужик.

— И ты во всем берешь с него пример. — Мишка был по-прежнему ироничен.

— Ты со своей матери берешь пример, а я с отца, — парировал Генка.

Мишка нахмурился, лицо сделалось жестким:

— Хотел бы я посмотреть, каким настоящим мужчиной был твой отец, если б у него не оказалось денег на ремонт машины. И что тогда сделал бы ты, настоящий мужчина, — последние слова Мишка процедил презрительно.

— Генка! Мишка! Перестаньте сейчас же! — попыталась остановить разгоравшуюся ссору Аня.

— Интересно, кем ты стать хочешь? — насмешливо спросил Генка. — Доктором наук, как мой отец? Или гримером в театре, как твоя мамаша?

— Я побольше, чем доктор наук, стану, — вскинул голову Мишка. — А вот ты… Ты будешь всю жизнь… никем. Даже если папаша заплатит за институт и ты его закончишь!

— Ты-ы… завистливая морда! — задохнулся от возмущения Генка и рванул Мишку за отвороты пальто. — Ты всегда был завистником! Ты же от этой зависти всех нас ненавидишь, га-ад!

Он раза два встряхнул Мишку с силой, и ремешок, на котором висел фотоаппарат, соскользнул у Мишки с плеча. Поймать аппарат он не успел, и тот ударился об асфальт.

Даже Генка растерялся, опустил руки, тяжело дыша.

— Дураки… — поморщилась Аня. — С ума сошли…

Мишка поднял аппарат, отстегнул крышку. Объектив был разбит, и осколки стекла посыпались на землю. Выражение лица, у Мишки было такое, что Аня испуганно пробормотала:

— Ой, Мишенька, прости, пожалуйста…

— Ничего, заработаем… — прохрипел Мишка, — у мамы выпрашивать не будем…

Он пошел от них прочь, ссутулившись, держа в руке разбитый фотоаппарат. А Генка стоял как истукан и растерянно смотрел ему вслед.

— Догони его, слышишь? — потребовала Аня. — Извинись хотя бы.

— А чего я? — передернул плечами Генка. — Он же точно нас за людей не считает — только себя… Козел закомплексованный!

— Хам ты, — сказала Аня, — обыкновенный хам!

— Да идите вы все! — Генка сплюнул и зашагал в другую сторону. — Все меня учить собрались! Себя учите, чистоплюи паршивые!

…В мастерской по ремонту мастер сказал Мишке, вернув фотоаппарат:

— Нет, друг, дело дохлое. В корпусе трещина, и резьба сорвана. Это уже металлолом. Хотя машинка стоящая. Сколько платил, сто восемьдесят?

— Сто восемьдесят, — вздохнул Мишка.

— Жаль. Ничем не могу помочь… — И вернул аппарат Мишке.

— Спасибо, — тот кивнул и вышел из мастерской.

Постоял секунду-другую, а потом бросил аппарат в мусорную урну…

…В классе Мишка и Генка сидели теперь за разными партами и всем своим поведением старались не обращать друг на друга внимания.

— Рубцов, что это ты место жительства сменил? — спросил историк Яков Павлович.

Мишка не ответил, отвернувшись кокну.

— Из-за чего хоть поссорились? — опять спросил Яков Павлович.

Аня оглядывалась то на Генку, то на Мишку. Ей хотелось сказать, но она сдерживалась.

— Неисповедимы пути любви… — с громким вздохом проговорил в это время длинноволосый узкоплечий парень и тут же «заработал» оглушительную затрещину от Генки.

— В чем дело, Куликов? — строго спросил Яков Павлович. — Опять удалить тебя из класса?

— Могу выйти, — зло ответил Генка. — Теперь знаю, за что и почему.

— Дурак и не лечится… — пробурчал длинноволосый.

— Закрой варежку… — угрожающе процедил Генка.

— Ладно, хватит вам, петухи, хватит, — сказал историк и продолжил уже официальным тоном: — Тема сегодняшнего урока — начало революции 1905 года в России…

…После школы домой возвращались порознь.

— Аня! Да подожди ты! — Генка догнал девушку, остановил ее за руку. — Ты-то чего? Тебя, что ли, обидели?

— Отстань! — Аня вырвала руку. — Я думала, ты мужчина, а ты…

— А я тряпка и хам, — договорил за нее Генка. — А вот Мишка — настоящий мужчина, так, да?

— Дурак… — с сожалением сказала Аня. — Еще попрекни меня тем, что тебе деньги пришлось доставать… что ты из-за меня пострадал…

— Ты меня еще и за жлоба держишь? — криво усмехнулся Генка. — Спасибо, Анна Борисовна.

Аня молча пошла вперед по переулку.

— Кретинка… — пробормотал Генка. — Кругом — сплошь шизофреники.

…Мишку Генка встретил вечером у прудов, недалеко от того горбатого мосточка, с которого Генкин отец бросил камеру. Поджидал, мерз на лавочке. Мишка узнал его издали, хотел пройти мимо. Над голубоватым ледяным пространством прудов сияли гирлянды разноцветных лампочек, гремела музыка и кружились катающиеся.

— А я тебя жду, — сказал Генка, загораживая Мишке дорогу.

— Чего надо?

— Ну, извини, что ли… Ну честно, не хотел тебя обидеть. Друзья мы или не друзья, Мишань?

— Были друзья…

— Ладно тебе, не лезь в бутылку. На аппарат мы тебе соберем, лучше старого купим. Ну, давай пять… — И Генка протянул Мишке руку.

Тот помедлил, потом пожал ее. Дальше пошли вместе, и Генка с облегчением заговорил:

— Ты поговори с Анькой, ладно? А то фыркает, как кошка…

— А ты что, без нее не можешь?

— Могу, конечно… — Генка опустил голову. — Но вообще-то… она мне здорово нравится… А тебе?

— Ни капли.

— Ладно врать-то… А чего ж тогда к ней клеишься?

— Я? — Мишка вскинул на него глаза. — С чего ты взял? Просто школьный приятель — и все.

— Правда? — недоверчиво переспросил Генка.

— Ну а какой смысл мне тебе врать?

— И то верно! — Генка с облегчением хлопнул друга по плечу. — Значит, поговоришь?

— Хорошо, поговорю… — пожал плечами Мишка.

— А фотик мы тебе купим, железно! Я у отца попрошу. Он даст.

— С чего это вдруг?

— Даст, никуда не денется, — с многозначительной ухмылкой проговорил Генка. — Ты, вообще-то, зря на него бочку катишь, он правда ничего мужик. Все понимает.

— Это верно, — согласился Мишка. — Поэтому и человеком стал.

— Кем-кем?

— Че-ло-ве-ком, — по слогам повторил Мишка. — В сорок три года — доктор наук. Через несколько лет — член-корреспондент будет, а потом — академик.

— Ну и что?

— Ничего. Такое мало кто может, — прищурился Мишка.

— А ты?

— Не знаю… Во ВГИК буду поступать, на операторский… А там посмотрим, кто чего стоит… — Мишка смотрел вдаль, словно разглядывал там свое будущее.

— Будешь лауреат Государственной премии. А лучше — Ленинской. Снимешь что-нибудь такое… — улыбнулся Генка. — А ты на папашку моего тянешь… Хочешь, я тебе один секрет скажу? По дружбе, а? Только никому ни слова.

Мишка с любопытством посмотрел на приятеля.

— Ведь это я камеру украл, — бухнул Генка, и Мишка даже остановился:

— Как — ты?

— Ну так. Все ломал голову, где денег на ремонт достать, а тут в вашу фотостудию случайно зашел — открыто было… Ну и… А фатер узнал. Два часа меня пытал. А потом камеру в пруд закинул и денег на ремонт дал. И матери ни слова — железный мужик, в полном порядке! — с гордостью закончил Генка.

Мишка опять не ответил, только взглянул на Генку долгим, изучающим взглядом. Потом проговорил про другое:

— Ладно, Генк… Я попробую поговорить с Аней… если только получится…

…И опять лыжник в цветном костюме, в шлеме и очках летел по трамплину, присев на корточки. Вот он оторвался от трамплина, взмыл вверх, выпрямился, накренившись вперед и прижав руки к туловищу. Красивый, захватывающий дух полет и — приземление на утрамбованную лыжню. Еще некоторое время лыжник катил по земле, а на верхотуре вышки к прыжку готовился следующий спортсмен.

Тренер встретил Генку внизу, у самого заборчика, где толпились лыжники и болельщики.

— Ты сегодня просто молодцом, Геннадий! — Тренер хлопнул его по плечу. — Летел, как птица! И посадка что надо, и длина мастерская. Считай, первый разряд у тебя в кармане. Но лыжи в воздухе поровней держи, поровней!

— Спасибо… — Генка снял шлем и очки, глазами поискал Аню в толпе *болельщиков.

— Дава-ай! — крикнул в мегафон тренер, и следующий лыжник полетел вниз по трамплину.

И все это походило на праздник — вокруг разноцветные флажки и транспаранты, весело гудящая толпа зрителей и спортсменов и белый-белый снег. Из толпы к Генке подбежала Аня, сияющая, восторженная:

— Генка, когда ты в воздухе, я тебе все-все простить готова!

— Что — все-все?

— Ну что ты такой… обалдуй! — Она чмокнула его в щеку.

— Ладно… — снисходительно усмехнулся Генка. — Вся моя беда, что я обижаться не умею… Я еще раз прыгну, подождешь?

— Конечно!

Генка взвалил на плечи лыжи и потопал к лифту на вышку.

…Это было в воскресенье, и Мишка пришел в квартиру Куликовых. Позвонил. Дверь открыл сам Валерий Юрьевич, холодно уставился на Мишку.

— Я Рубцов, — коротко представился Мишка.

— К несчастью, знаю.

— Мне поговорить с вами надо. Наедине. Дело важное, — деловито и совсем по-взрослому сообщил Мишка.

— Говори, не стесняйся, дома никого нет.

— Я знаю.

— Специально, значит, выбрал время? — усмехнулся Валерий Юрьевич.

— Да, специально, — совсем не смутился Мишка.

— Ну говори. И быстрее — у меня нет времени.

Они так и остались в прихожей. Валерий Юрьевич даже не предложил Мишке раздеться.

— Мне нужны деньги, Валерий Юрьевич.

— Та-ак… — несколько оторопел Генкин отец. — А почему ты решил с этой просьбой обратиться ко мне?

— Потому что вы мне их дадите. Двести рублей, на фотоаппарат. — Мишка глаз не прятал, смотрел прямо и даже нагло.

— Ты, кажется, с ума сошел, Рубцов? Могу дать не денег, а по шее. Будешь лететь кувырком до первого этажа.

— Можно и по шее, — согласился Мишка, — но деньги вы мне дадите. К тому же двести рублей не так много. Кинокамера, которую вы зашвырнули в пруд, стоила намного больше… И если я расскажу об этом в школе… вам эта история еще дороже будет стоить… Там даже милиция следствие ведет.

Валерий Юрьевич был ошеломлен и смотрел на Мишку со страхом.

— Ты… ты рехнулся… Какая камера? Нету никакой камеры…

— Это легко проверить, Валерий Юрьевич, — с тем же ледяным спокойствием отвечал Мишка. — Там, у мостика, дно из галечника, и водолаз сразу найдет камеру. Представляете, какой будет скандал?

Валерий Юрьевич молчал, словно лишился дара речи. И Мишка молчал, ждал терпеливо, мял в руках шапку.

— Т-ты… ты н-негодяй… — наконец выдавил из себя Валерий Юрьевич.

— Может быть, — спокойно согласился Мишка, — но не больший, чем вы, Валерий Юрьевич… когда оскорбляли мою мать на родительском собрании…

— Ах вот что… — выдохнул Валерий Юрьевич и вытер испарину со лба, и опять не нашелся что ответить.

Мишка подождал еще, потом нахлобучил шапку и повернулся к двери:

— Ну, я пошел, Валерий Юрьевич. Всего хорошего.

Валерий Юрьевич вдруг рванулся к нему и схватил за шиворот, пальцы правой руки сжались в кулак:

— Т-ты… ты… Я тебя сейчас…

Взгляды их столкнулись в упор, и Генкин отец понял, что Мишка совсем не испугался. Наоборот, столько ненависти было в его глазах, что кулак Валерия Юрьевича опустился сам.

— М-мерзавец… — процедил он. — Подожди… Я дам деньги…

Он ушел в свою комнату, скоро вернулся и протянул Мишке тонкую пачку десяток. Мишка взял деньги и принялся неторопливо пересчитывать. Валерий Юрьевич задыхался от гнева. Самым гадким было чувство бессилия перед этим взрослым подростком, перед этим маленьким мерзавцем. Пересчитав деньги, Мишка сунул их в карман и шагнул к двери.

— Надеюсь, теперь ты будешь молчать? — в спину спросил Валерий Юрьевич.

Мишка обернулся, ответил с презрительной усмешкой:

— Буду…

…Матери дома не было. Мишка разделся, прошел к себе в каморку, достал из-под стола маленькую картонную коробку и сложил туда деньги, и при этом мстительная усмешка тронула его губы.

В прихожей зазвенел звонок. Когда Мишка открыл дверь, на лестничной площадке стояли Аня и Генка.

— Вот козел! Обалдел, что ли? — воскликнул Генка. — Мы уже сорок минут на улице дуба даем, а он сидит!

— Зачем? — спросил Мишка.

— Мы же к Мазиковым на день рождения собрались! — сказала Аня. — Забыл, да?

— Я не пойду.

— Видала, Ань? Ну не козел после этого? — обиделся Гелка.

— У Мазиковых записи новые, Миш. Потанцуем… — Аня зазывно улыбнулась. — Там Ленка Корнеева будет. Все говорят, ты по ней сохнешь.

— Не могу, ребята, извините. Дела. — И Мишка бесцеремонно закрыл дверь.

— Что это с ним? — с недоумением спросила Аня.

— Да ну его к лешему! Опять со своими фокусами!

Они медленно спускались по лестнице.

— А я думаю, он ревнует, — вдруг сказала Аня.

— Кого? К кому?

— Меня к тебе…

— С чего ты взяла?

— Мне так кажется… — вздохнула Аня.

— А вот и нет! — совсем по-детски воскликнул радостно Генка. — Я с ним разговаривал! Он сказал, что ты ему аб-со-лют-но без-раз-лич-на! Понятно? — И Генка даже засмеялся.

— Понятно… — опять вздохнула Аня и вдруг спросила: — А ты?

— Чего — я? — не понял Генка.

— Тебе я тоже безразлична? — Она обернулась к нему, смотрела прямо и серьезно.

— Ты про любовь, что ли? — смутился Генка.

— Да… — Она чуть улыбнулась.

— Брось, старуха… — через силу улыбнулся Генка и отвел взгляд.

— Ну говори, говори… — попросила Аня.

— Ну… по правде сказать, ты мне… всегда нравилась…

И обоим было непонятно, как они вдруг обнялись, и его губы осторожно прикоснулись к ее губам.

…До позднего вечера Валерий Юрьевич не находил себе места. Работа над рукописью не шла, и он со злостью закрыл книжки, бросил в ящик письменного стола исписанные формулами и колонками цифр листы. Вышел из кабинета в гостиную, где перед телевизором сидела жена Лена. Передачи закончились, и диктор сообщала программу на завтра.

— Геннадий еще не пришел? — зло спросил он.

— Еще нет, — беззаботно ответила жена, глядя на экран.

— Начало двенадцатого! Где он шляется?

— Кажется, говорил, что пойдет на день рождения.

— Тебе все в жизни кажется! Сын вырос бессмысленным оболтусом, а ей кажется!

— Что с тобой, Валерий! — удивленно взглянула на него жена. — Тебе только сегодня стало понятно, что твой сын оболтус?

— И твой! — едва не крикнул отец. — Не строй из себя светскую даму, черт подери! — Он подошел и выключил телевизор.

— Не хами, пожалуйста, сейчас зарубежную эстраду передавать будут. — Она встала из кресла и включила телевизор. — И вовсе не оболтус. Нормальный парень. Ты все из него гения математики хочешь сделать, а он нормальный парень.

— Идиот! — уже с гневом выкрикнул Валерий Юрьевич.

— Ты что, пьян? — Глаза жены сузились. — Я не позволю оскорблений, слышишь? Эти свои словечки побереги для подчиненных на работе.

— Идиот, — повторил Валерий Юрьевич. — По его милости и я превратился… Всякая, понимаешь, мразь, всякая…

— Что с тобой? Что происходит, объясни, пожалуйста.

— Что тебе объяснять? Что ты можешь понять, если судьба сына тебе до лампочки! Даже на родительские собрания хожу я, а не ты!

— Господи, один раз сходил, а крика… — поморщилась мать. — Ты, кажется, действительно нарезался. Ну-ка, дыхни…

— Прекрати паясничать, Лена! Или ты разучилась говорить о серьезном?

— По-твоему, говорить о серьезном — значит орать и оскорблять?

— Кто ты есть, скажи? Чего добилась в жизни?

— Во-первых, задавать мне такой вопрос, по крайней мере, бестактно. Во-вторых, я вырастила сына. Ты его сделал, а я растила и нянчила…

— Результат — налицо!

— Не перебивай, хам. И в-третьих, доктором наук, как ты, я не стала. И не собираюсь, между прочим.

— Карточки переписываешь в отделе информации!

— Да, работаю простым программистом.

— Вот-вот, ты и Геннадия приучила ни к чему не стремиться! Ему на все наплевать — ничтожный болтун! Тряпка! Я его… Я ему морду набью!

— Перестань бесноваться, Валерий. Объясни по-человечески. Какие-то неприятности на работе?

— При чем тут работа, Лена? Я тебе о Геннадии говорю! — снова закричал Валерий Юрьевич.

— А что Геннадий? Доктором наук он не будет — это я могу твердо тебе сказать.

— А кем он будет? Лжецом? Вором?

— Ты действительно чокнулся. Каким вором?

— Каким?.. — начал было Валерий Юрьевич и тут же осекся, будто слова застряли у него в горле, даже замычал и головой замотал. Быстро открыл крышку бара, откупорил бутылку минеральной воды, налил полный фужер и торопливо выпил.

— Каким вором? — уже с тревогой переспросила мать. — Неужели он украл что-нибудь?

— Ладно, хватит, — резко ответил отец. — Слава богу, до этого пока не дошло…

— Я никогда тебя таким не видела, Валерий…

А с экрана телевизора гремело эстрадное шоу.

— Я сам себя никогда таким не видел, — несколько успокаиваясь, пробормотал Валерий Юрьевич, уходя к себе в кабинет.

Там он долго сидел за письменным столом, задумчиво глядя в темное окно и барабаня пальцами. Он слышал, как жена выключила телевизор, потом шумела вода в ванной, потом раздался стук в дверь и голос жены:

— Ты идешь спать?

— Нет! — нервно ответил Валерий Юрьевич. — Я поработаю.

Жена ушла в спальню, и в квартире наступила тишина.

Валерий Юрьевич достал рукопись из ящика стола, начал ее просматривать. Но мысли были о другом, и он отодвинул рукопись, вновь уставился в черное окно.

Раздался щелчок замка во входной двери, и Валерий Юрьевич вздрогнул, вышел в коридор, прошел в прихожую. Там раздевался Генка. Отец молча смотрел на сына тяжелым взглядом. Когда Генка повесил в стенной шкаф дубленку и сказал отцу: «Ты чего не спишь, пап?» — Валерий Юрьевич подошел к нему и сильно хлестнул ладонью по щеке. Голова Генки дернулась назад, глаза расширились от боли и обиды. Он даже слова не успел произнести, потому что отец повернулся и ушел в кабинет.

— …Ты почему снимать перестал? — спрашивал Мишку Сергей Матвеевич. — Вообще не появляешься?

— Аппарат разбил. А новый купить денег пока не хватает.

Они разговаривали в фотостудии. За столами при красноватом свете ламп трудились ребята. Одни печатали снимки, другие проявляли пленку.

— Хочешь, возьми пока мой, — сказал Сергей Матвеевич.

— Ну что вы… — смутился Мишка.

— Понимаю, со школьными аппаратами тебе работать неинтересно. — Сергей Матвеевич достал из стенного шкафа несколько простеньких дешевых аппаратов, повертел в руках, положил обратно.

— А вот мой. — Он ключом открыл ящик стола, вынул оттуда камеру, расстегнул футляр. — Возьми. Когда себе купишь, отдашь. Бери, бери, не тушуйся.

— Спасибо, Сергей Матвеевич.

— Другому бы не дал, а тебе надо снимать. — Сергей Матвеевич хлопнул его по плечу. — Жаль, кинокамеру украли… начал бы снимать.

…Пьесу играли современную. На сцене разговаривал Федор Семенович и артистка Тоня.

— Я тоже приятно разочарована, — говорила Тоня. — Если честно говорить, я думала — вы пустельга. А вы деловой, вам можно довериться. Славиным не увлекайтесь. Тут еще бабушка надвое сказала.

— Вы полагаете? — спрашивал Федор Семенович.

— Слишком, высовывается…

Зал слушал и смотрел в меру внимательно. А Мишка вертелся за кулисами и снимал. Выбирал то одну, то другую точку, примеривался, сощурившись, словно оценивал будущее изображение, и прикладывал аппарат к глазу, чуть сгибался. Раздавался слабый щелчок.

За кулисы вышел Федор Семенович, спросил шепотом:

— Как матушка?

— Температура тридцать восемь и три, хрипит, кашляет.

— Сегодня навестим ее. Сними-ка и меня… — Он принял картинную позу, огладил наклеенные бороду и усы.

— Так неинтересно. Лучше закурите. А я сниму.

— Ты что? Здесь нельзя.

— Тогда смотрите в зал, на зрителей.

— Зачем?

— Смотрите, как люди слушают. Разве вам неинтересно?

— Я столько раз за этим наблюдал… — вздохнул Федор Семенович, но все же стал смотреть в зал, и Мишка несколько раз щелкнул фотоаппаратом, сменив точки съемок.

— Мать меня не вспоминала? — будто между прочим спросил Федор Семенович.

— Нет.

— Врать необязательно, Михаил Владимирович.

— Приедете навещать — сами спросите…

— …Ну и что, так и будешь здесь сидеть?

— Так и буду.

— А ночевать где?

— Пока не знаю. Вчера в школе в котельной ночевал, а позавчера в спортобществе. Не бери в голову, Ань, что-нибудь и сегодня придумаю. У меня десятка есть, пойдем в кафе посидим?

— Подожди ты с кафе! — сердилась Аня, стоя перед Генкой, сидящим на лавке на берегу пруда. — Как ты дальше-то будешь? Жить где и вообще…

— Сообразим что-нибудь, — слабо улыбнулся Генка, но уверенности в голосе не было, да и весь вид его был жалковатый.

— Не дури, Генка. Ну хочешь, вместе к тебе пойдем?

— Меня по морде лупить будут, а я туда пойду? Сенк ю вери мач.

А над прудом опять весело светили гирлянды разноцветных лампочек, и гремела музыка, и парни, девушки и мальчики летели на коньках по льду.

— Ох, Генка, Генка, — покачала головой Аня. — Ну хочешь, пойдем ко мне?

— Да ну! — махнул рукой Генка.

— Ну что мы будем делать, что? — Аня села рядом на лавочку, плечом притиснулась к Генке.

— Не знаю, Ань… не знаю…

…Валерий Юрьевич долго топтался на лестничной площадке, не решаясь позвонить. Наконец надавил кнопку звонка. Дверь открыли не скоро. На пороге стояла Аглая Антоновна, неприбранная, в коротком халатике, шея замотана шарфом. Увидев Валерия Юрьевича, она даже отступила на шаг от испуга.

— Простите… — поперхнулся Валерий Юрьевич. — Вы… не позволите войти?

— Да, да, пожалуйста…

— Дело в том, Аглая Антоновна… — входя, начал Валерий Юрьевич. — Геннадий уже два дня не ночевал дома… и сегодня не появлялся. Я хотел справиться, поскольку он дружит с вашим сыном, он не у вас ночевал?

— Н-нет… Боже мой, а почему он так? — перепугалась Аглая Антоновна. — Что-нибудь стряслось?

Валерий Юрьевич испытующе смотрел на нее, но испуг женщины был искренним, тут сомневаться не приходилось.

— Долго объяснять… Я думаю, вы отчасти в курсе нашего, так сказать, конфликта…

— Вы разденьтесь, — вдруг спохватилась Аглая Антоновна. — Чаю хотите? Я тут заболела, третий день температурю, ничего не готовила. Но чай есть хороший, индийский…

— Благодарю вас, вынужден торопиться. И еще, Аглая Антоновна… Я прошу извинить меня… ну, то, что произошло на собрании… Я вел себя ужасно… так что простите великодушно…

— Да что вы! — улыбнулась Аглая Антоновна. — Я уж и забыла… И вспоминать не стоит. Погорячились, с кем не бывает… Я иногда тоже так, бывает, разойдусь… Может, чаю все-таки выпьете?

— Нет-нет, благодарю… — Валерий Юрьевич помялся, потоптался у двери. — И я надеюсь, визит вашего сына ко мне… надеюсь, подобного больше не повторится…

— Какой визит? — не поняла Аглая Антоновна.

— Видите ли… сам Михаил вряд ли решился бы на подобное… — Валерий Юрьевич с трудом подбирал елова. — Видно, кто-то посоветовал…

— Вы какими-то загадками говорите, Валерий Юрьевич… — Аглая Антоновна смотрела на него с возрастай)щей неприязнью. — Не хотите, чтоб он ходил к вам? Не будет, конечно, не беспокойтесь.

В голосе ее явственно прозвучала обида. Валерий Юрьевич несколько секунд вновь испытующе смотрел на нее, наконец шумно выдохнул:

— Еще раз извините. Всего доброго. Выздоравливайте.

— Спасибо. До свидания, — уже сухо ответила Аглая Антоновна.

Дверь за Валерием Юрьевичем закрылась. Секунду он постоял в задумчивости, потом стал медленно спускаться по лестнице.

— …Я, знаете ли, Михаил Владимирович, в юности был боксером. Не верите?

— Почему? — улыбнулся Мишка.

— И неплохо, скажу вам, боксировал. Первый разряд имел… Но потом — нокаут, сотрясение мозга… и стал вот в результате третьеразрядным артистом…

— Почему? — опять улыбнулся Мишка. — Вы сегодня хорошо играли.

— Правда? — по-детски обрадовался Федор Семенович. — Ну спасибо. У подростков, брат, самое точное чувство правды.

Они шли вечерней людной улицей из театра к Мишке домой. Витрины магазинов, кафе были ярко освещены. Возле гастронома они остановились. Вернее, остановился Федор Семенович:

— Может, заглянем? Купим чего-нибудь вкусненького? Матери приятно будет…

…Валерий Юрьевич бродил по темным переулкам в поисках сына. Вот прошла развеселая компания подростков. Один играл на гитаре, и все с воодушевлением пели:

«Я женщин не бил до шестнадцати лет, В шестнадцать ударил впервые-е, С тех пор на меня просто удержу нет, Налево-направо я им раздаю чаевые-е…»

Валерий Юрьевич пригляделся: Генки среди них не было.

Вот другая компания парней и девушек с визгом и хохотом швыряли друг в друга снежки. Генки среди них тоже не было. Один из снежков угодил Валерию Юрьевичу в шапку, сбил ее с головы.

— А ну прекратите! — крикнул Валерий Юрьевич, поднимая шапку с земли. — Что за безобразие!

Визг и хохот стихли, потом мужской голос произнес:

— Извините, пожалуйста. Нечаянно.

— Вы в зону обстрела попали! — весело добавил второй.

Валерий Юрьевич не ответил, побрел дальше…

— Ге-ен, мне домой пора… — жалобно протянула Аня. — Пошли, а? Погреемся… Есть хочется жутко…

— Иди… Верно, чего тут мерзнешь?

— Не-ет, не могу я тебя бросить… Потому· что мы… товарищи.

— Ла-адно… — насмешливо ответил Генка. — Слыхали мы эти сказки для детей… По телеку каждый день передают…

— Ппотому что я т-тебя… люблю… — пристукивая зубами от холода, проговорила Аня. — Т-ты все д-дурака валяешь, а я т-тебе серьезно говорю.

— Мне сейчас только и осталось дурака валять, — Генка со вздохом обнял Аню, прижал к себе. — Может, к Мишке сходим?

— Не боишься, что он над тобой опять насмехаться будет?

— Да нет… Я ему все прощаю. Друг все-таки… Кореш, кунак, кент. К^к там еще?

И в эту секунду они увидели Валерия Юрьевича. Он брел по аллее вдоль пруда прямо на них.

— Отец… — вздрогнул Генка и вскочил.

Валерий Юрьевич тоже их увидел, ускорил шаги.

— Ты… ты что здесь делаешь? — задал он глупый вопрос.

— Гуляю, не видишь, что ли? — ответил Генка. — Это Аня, одноклассница…

— Пошли домой, Геннадий.

— Не пойду.

— Почему?

— Не хочу, чтобы меня били по лицу. Я не мальчик.

— Не мальчик? — Валерий Юрьевич взглянул на Аню. — Ну хорошо… Ты помнишь, о чем я просил тебя, когда ночью зашвырнул кинокамеру в этот пруд?

— Какую кинокамеру? — едва слышно спросила Аня.

— Которую он украл в школе, — холодно пояснил Валерий Юрьевич, — чтобы достать денег на ремонт, кажется, вашей машины…

— Гена… что ты… — охнула Аня. — Не может быть…

Генка молчал, опустив голову.

— Я тогда велел тебе никому об этом позоре не говорить, — с жестоким спокойствием продолжал Валерий Юрьевич. — Но ты сказал об этом своему другу Мишке. Ведь он твой друг, так, кажется?

— Ну и что? — выдавил из себя Генка.

— А то, что он пришел ко мне и стал требовать деньги, угрожая, если я не дам, рассказать обо всем в школе. И я эти деньги дал… Но совсем не исключено, что он не придет снова…

— Ой, ну вас всех… — Аня всхлипнула, отвернувшись. — Какие вы… какие вы…

— Это неправда, — твердо выговорил Генка, подняв голову.

— Это правда. Спроси сам у него. Или у его матери. Думаю, она в курсе дела…

Аня негромко плакала, отвернувшись к пруду. Там по-прежнему играла музыка и переливались всеми цветами радуги гирлянды лампочек. Мимо прошла компания ребят, возвращавшихся с катка.

Генка вдруг сорвался с места и побежал по аллее. Валерий Юрьевич и Аня остались на месте.

— Какие вы… — всхлипывала Аня. — Как только не стыдно…

— Пойдемте, Аня… — устало сказал Валерий Юрьевич. — Я провожу вас домой…

…Аглая Антоновна жарила картошку, когда заявились Федор Семенович и Мишка.

— Я думал, иду к постели больного друга, а вижу — обман! — воздев руки, прогудел Федор Семенович.

— Как прошел спектакль? — весело спросила Аглая Антоновна.

— Вот, Михаил Владимирович говорит, что играл я превосходно.

— Федечка, ты всегда играешь превосходно. Мойте руки — сейчас буду вас кормить.

Федор Семенович высыпал на кухонный стол из сетки несколько свертков, поставил бутылку коньяка.

— Мишка, достань тарелки, ножи и вилки!

Мишка вымыл руки, следом за ним в ванную отправился Федор Семенович, негромко напевая: «Гори, гори, моя звезда…»

Мишка расставлял тарелки, ножи и вилки, когда мать так же весело сказала:

— Ты знаешь, приходил отец твоего Генки. Он меня обхамил на родительском собрании, а теперь приходил извиняться… Понял, Мишка, все-таки заела его совесть!

Мишка нахмурился, процедил:

— Знаю, почему он приходил… не спит небось от страха…

— Что-что? — переспросила мать. — Кто не спит от страха?

— Да Генкин отец, — усмехнулся Мишка.

— Почему же он не спит от страха?

— Да так… мелочи… Боится, что я в школе про кинокамеру скажу.

— Какую кинокамеру? Ничего не понимаю… — Мать встревоженно смотрела на Мишку. — Ты можешь нормально объяснить?

— А что объяснять? Трус он паршивый. Генка кинокамеру в школе увел, а его фатер узнал и закинул камеру в пруд — думал, шито-крыто. А Генка мне сказал. Ну я и попугал его чуточку…

— Что значит — попугал?

— Ну, пришел к нему и сказал: гони две сотни или в школе все расскажу… Мне даже его жалко стало, так он перепугался! — Мишка коротко рассмеялся.

— Зачем ты это сделал? — помертвевшим голосом спросила мать.

— Хотелось увидеть, как он будет мандражировать… А то на собрании он такой принципиальный был, такой смелый…

— Господи… какой ужас… — прошептала Аглая Антоновна. — Как ты мог такое?..

Федор Семенович уже вышел из ванной, стоял в дверях кухни и слышал весь разговор.

— Тебе его жалко, да? — уже зло спросил Мишка. — А себя не было жалко? Когда он оскорблял тебя?

— Про Генку ты подумал? Ведь он твой товарищ…

— Да при чем тут Генка? Его это вообще не касается!

— Н-да-а, Михаил Владимирович, — прогудел Федор Семенович. — А ты, брат, оказывается, подлец…

— Федор Семенович, почему вы не в свое дело лезете? — едва сдерживаясь, спросил Мишка. — Кто вы такой?

— Я… друг твоей матери… — нахмурился Федор Семенович. — И старше тебя…

— Еще — неудачный боксер и неудачный артист, — добавил Мишка. — И на каком основании вы оскорбляете меня?

— Слыхала, Глаша? — с некоторой озадаченностью спросил Федор Семенович.

— Я ведь тоже неудачница, Миша… — шепотом, со слезами в голосе проговорила Аглая Антоновна.

— Да! — жестко подтвердил Мишка. — И честно, мне надоело с тобой нянчиться…

— Что-что? — вконец оторопел Федор Семенович.

— Что слышали! Вы мне все надоели! Со своими жалобами, нытьем! Вы ведь даже за себя постоять не умеете!

— Миша… Что ты говоришь, Миша-а?.. Ну хорошо, я неудачница… я плохая мать, не умею хозяйство вести… плохо за тобой ухаживаю… Я виновата перед тобой, Мишенька… — Слезы текли по щекам Аглаи Антоновны, губы нервно кривились. — Но ведь я тебя этому никогда не учила…

— Чему, чему?! — чуть не крикнул Миша.

— Подлости…

— Я лучше пойду, мам… — Мишка хотел было уйти из кухни, но в дверях горой возвышался Федор Семенович.

— Нет, брат, не пущу, — качнул он головой. — Ты с матерью не договорил.

…Генка бегом взлетел по лестнице, открыл дверь и в прихожей остановился, чтобы перевести дух. Свет был везде погашен. Генка включил свет и тихо двинулся к кабинету отца.

— Валерий, это ты? — послышался из спальни голос матери.

— Я… я… — приглушенным голосом ответил Генка.

— А Геннадия все нет… У меня такая головная боль — подняться не могу, — сказала из спальни мать.

Генка не ответил и вошел в кабинет отца, включил свет. Там, над диваном, на ковре, натянутом на стене, висело охотничье ружье отца. Генка снял ружье, потом выдвинул ящик письменного стола — там лежало несколько пачек патронов. Генка надорвал одну из них, вынул несколько патронов и сунул их в карман дубленки. Потом спрятал ружье за полу дубленки, застегнул ее на все пуговицы, придерживая ружье левой рукой снаружи, и вышел из кабинета.

Он на цыпочках прокрался по прихожей, открыл дверь почти бесшумно и так же осторожно закрыл. В квартире наступила кромешная тишина…

…Мишка принес из своей фотокладовки коробку из-под печенья и высыпал из нее на стол деньги.

— Забери! Я из них ни копейки не потратил! Больно нужно!

— Миша, пойми… ты такой умный… взрослый… ты должен отнести обратно эти проклятые деньги, слышишь?

— Нет… — мотнул головой Мишка.

— Я понимаю, я плохо о тебе забочусь… наверное, поэтому ты такой… — Мать плакала, а Федор Семенович стоял в дверях и молчал.

— Какой — такой? Какой?! — крикнул Мишка.

— Но я никогда… никогда в жизни не отвечала подлостью на подлость… Потому что это низко… это недостойно настоящего человека!

— Это ты так считаешь! А я думаю по-другому!

— Да-a, брат, неудачником в жизни ты не будешь, — вновь прогудел Федор Семенович.

— В этом можете не сомневаться! — ответил Мишка. — Я лучше застрелюсь, чем буду таким, как вы!

— Хорошо… — вздохнула мать, утирая слезы. — Тогда я сама отнесу эти деньги и попрошу за тебя прощения.

— Нет! — крикнул Мишка. — Хочешь, чтобы тебя еще раз унизили?

Мать снова всхлипнула и отвернулась к окну. Мишка судорожно-лихорадочно собрал деньги, запихнул их в карман куртки и вышел в прихожую. Аглая Антоновна тихо плакала. Федор Семенович понуро сидел на стуле, опустив голову. Было слышно, как в прихожей хлопнула входная дверь, и стало тихо.

…Запихнув озябшие руки в карманы пальто, ссутулившись, Мишка быстро шел пустынными переулками. В домах почти все окна черны, лишь редкие, один-два в каждом доме, светились.

Он вышел к пруду. Гирлянды цветных лампочек уже не горели, и не было слышно музыки. Светили отдельные фонари, и в этом свете исполосованный лезвиями коньков лед отливал черным металлом. Мишка, опустив голову, шел погруженный в невеселые мысли. И вдруг издалека услышал звонкий голос Генки:

— Ну ты-ы… стой!

Он вздрогнул и остановился. Перед ним шагах в десяти с ружьем в руках стоял Генка. Пока рука с ружьем была опущена.

— Предатель… — выдохнул Генка и медленно поднял ружье.

Мишка молча смотрел на него, подняв голову, и лицо его было каменным. Страшно медленно тянулись секунды. Генка прицелился, но нажать курок сил не было. И Мишка молчал, не двигался.

Вдруг Генка тихо охнул, опустил ружье и вдруг с силой ударил им о дерево. Чуть погнулись от удара стволы, а Генка перехватил ружье с другой стороны и ударил прикладом. Брызнули в стороны крупные щепки.

— Будь ты проклят, понял? — выдохнул Генка, с ненавистью взглянув на Мишку. — Скотина… Ненавижу… на всю жизнь таких ненавижу!

Он отшвырнул в сторону исковерканное ружье и зашагал по аллее вдоль пруда. Мишка молча смотрел ему вслед. Рука машинально скользнула в карман куртки, достала пачку десятирублевок. Он хотел окликнуть Генку, даже сделал движение, чтобы пойти за ним, но остался на месте. Посмотрел на деньги в руке, потом — в спину уходящему Генке, снова — на деньги… и все стоял и не двигался. А Генка уходил все дальше и дальше…