Минск, 1941 год

…Мессинг не спал. В его комнате горел свет. В эту ночь не спали многие. За небольшим столом в комнате Вольфа Григорьевича собрались Раиса Андреевна, Артур Перешьян, куплетист Артем Виноградов, еще двое артистов – аккордеонист Миша Турецкий и вокалист Дормидонт Потепалов. Почти все, за исключением Раисы Андреевны и Мессинга, курили.

– Не понимаю… хоть убейте, не понимаю, – проговорил Артем Виноградов. – Столько лет прожил и – ничего, а тут вдруг – никчемный человек. Что случилось-то? Да мы все, если разобраться, никчемные люди…

– Однако живем, в петлю не лезем, – сказал басом Дормидонт Потепалов.

– Ну зачем вы так? – вскинулась Раиса Андреевна. – Мы живем, работаем, приносим пользу людям… Зачем же всех в никчемные записывать? Просто Илюша много пил последнее время, вот и расстройство психики… Так вот и Есенин повесился… и Маяковский застрелился…

– Тоже пил много? – усмехнулся Дормидонт Павлович. – Бросьте, Раиса Андреевна, психика расстраивается совсем от другого.

– От чего же, интересно? – нервно спросила Раиса Андреевна.

– Сами, что ли, не знаете? – Дормидонт потянулся к бутылке водки, стоявшей на столе, налил в стакан и, перекрестившись, сказал: – Прости, Илья. Да успокой Господь душу твою грешную… – выпил, понюхал кусок черного хлеба и добавил: – От угрызений совести, бывает, психика расстраивается… А бывает, не расстраивается… у кого как…

– Вы все время на что-то намекаете, Дормидонт Павлович, я не пойму – на что?

– Бросьте, Раиса Андреевна, прекрасно вы понимаете, на что, – усмехнулся Дормидонт Павлович и закурил папиросу, пыхнул дымом. – Жалко Илюшку, хороший… добрый был мужик…

И за столом стало тихо. Артур Перешьян тоже взял бутылку, налил в другой стакан и молча выпил. И закурил. Мессинг стоял у окна спиной ко всем. Стоял и молчал.

Внезапно в тишине послышался высокий, густой звук моторов. И шел этот звук откуда-то сверху, с небес. Звук быстро становился резче, с подвывом. И вдруг рванул взрыв. За ним еще и еще. Вздрогнули стены дома, тонко прозвенели стекла в окнах.

– Что это? – испуганно спросила Раиса Андреевна.

Взрывы зазвучали снова и снова. Покачнулась электрическая лампа под потолком, вновь вздрогнули стены домов. Распахнулась дверь, и на пороге возник администратор Осип Ефремович.

– Что это?! – с порога крикнул он.

– Война, – просто ответил Мессинг.

– Какая еще война? – нервно спросила Раиса Андреевна. – Какая война? Вы уже пророчили войну, Вольф Григорьевич, все знают, чем это кончилось…

– Это война, Раиса Андреевна… – повторил Мессинг. – Гитлер напал на Советский Союз.

И, словно в подтверждение его слов, совсем близко тяжко охнули новые взрывы, вой самолетов сделался гуще и громче, сквозь этот вой и взрывы раздались пулеметные очереди… И темные окна вдруг озарились огнем пожаров.

А по коридору уже слышался топот многих ног. Кричали полуголые, выскочившие из постелей женщины, мужчины в пижамных штанах и тапочках на босу ногу. Раздавались выкрики, ахи, отрывочные реплики:

– Что это? Может, военные учения?

– Какие, к черту, учения?! Город бомбят, а вы – учения!

– Неужели это немцы?!

– А кто же, как вы думаете? Японцы?!

– Господи, что делать-то?

– Товарищи! Спокойствие! Сохраняем спокойствие! Я сейчас поеду в горком партии и все узнаю! – прокричал Осип Ефремович. – Никакой паники!

В комнате Мессинга никого не осталось, кроме Дормидонта Павловича. Он по-прежнему сидел за столом, дымил папиросой. Наконец сказал:

– Выходит, правильно ты пророчил, Вольф Григорьич… вот и война… Что теперь будет-то?

– Через неделю немцы будут в Минске, – сказал Мессинг.

– Через неделю? – перепуганно переспросил Дорминдонт Павлович. – Ну это ты маху даешь, Вольф Григорьевич! На границе столько войск… там же Красная армия…

– Через неделю немцы будут здесь, – жестко повторил Мессинг. – Вы пойдете в армию?

– Не возьмут – мне пятьдесят два… – Дорминдонт Павлович налил себе водки и выпил, повторил: – Через неделю? Ну это ты зря так, Вольф Григорьевич… ей-богу, зря.

Через неделю после вторжения, 29 июня, немецкие танки ворвались в Минск, хотя Брестская крепость, истекая кровью, оборонялась больше месяца…

Немецкая пехота на понтонах и лодках переправляется через Буг… Немецкие самолеты бомбят советские города… Указатели вдоль дороги… Минск… Киев… Брест… Гомель… Харьков… По пограничным мостам на скорости идут немецкие танки… грузовики тащат тяжелые артиллерийские орудия… Немецкие батареи по команде изрыгают залпы огня…

Карты Европейской части Советского Союза, разложенные на столе, испещрены стрелами, которые устремлены к Москве… к Ленинграду… к Киеву… Вокруг стола стоят Гитлер и немецкие генералы. Один из них что-то объясняет Гитлеру, показывая пальцем по направлениям стрел. Генерал очень доволен положением дел, он улыбается улыбаются другие генералы. Улыбается Гитлер, согласно кивает…

И вновь – танки, поднимая завесу пыли, грохочут по русским дорогам… идут колонны немецких солдат… Им жарко, лица потные и небритые, но они улыбаются в камеру, что-то говорят, смеются. Они довольны… Они завоевывают чу жую землю, они наступают… А вот и первые пленные советские солдаты… израненные, многие босы, в рваных гимнастерках, в бинтах с заскорузлыми пятнами крови… Река пленных течет по дороге… на расстоянии полусотни метров едут на лошадях немцы-конвоиры…

Поезд идет на восток, лето 1941 года

Поезд шел на восток. Плацкартные и общие вагоны были набиты битком. Многие спали на багажных полках, под потолком или сидя, привалившись спинами к стенам вагона или к плечу соседа. На маленьких столиках в каждом отделении одна и та же еда – шелуха от вареных яиц, помидоры и огурцы, куски вареной курицы, остатки недоеденной воблы. Где-то в конце вагона заунывно пиликала гармонь, перестукивали колеса, потрескивали переборки вагона. Везде скученно, душно… много детей… То тут, то там слышен детский смех, крики, плач… Дети беззаботно бегали друг за другом по узким, заставленным корзинами, чемоданами и узлами проходам.

Мессинг сидел у самого окна, смотрел на мелькавшую полоску леса и придорожного кустарника, на желтое раскаленное солнце. Напротив него привалился к стенке купе Дормидонт Павлович, рядом примостился фокусник Артур Перешьян, на верхней полке дремала Раиса Андреевна.

За стенкой долго и заунывно плакал ребенок.

– Ладно, пойду покурю… – Дормидонт Павлович поднялся и стал пробираться к проходу.

– Я, пожалуй, тоже. – Артур Перешьян двинулся за ним.

Мессинг продолжал смотреть в окно. Ребенок за стенкой плакал все громче и громче.

Мессинг встал, пробрался к проходу и заглянул в соседнее купе:

– Что с ним? – Он подошел к женщине, державшей на руках годовалого малыша, который заходился криком.

– Да не знаю я… – Женщина подняла на него заплаканные глаза. – Всю ночь кричал… может, съел чего не то… может, заболел чем…

– У него сильная головная боль, – сказал Мессинг. – Дайте-ка мне сесть.

Старик, сосед женщины, поспешно встал Мессинг сел рядом с ней и взял малыша на руки.

– Мальчик, девочка?

– Да малой. Петенька, – всхлипнула женщина.

Мессинг погладил малыша по щечкам, потом положил ему на лоб ладонь, откинулся на стенку вагона и закрыл глаза. Малыш заплакал еще сильнее, но вдруг замолчал и тоже закрыл глаза, засопел, зачмокал губками. Стало непривычно тихо. Только громко стучали колеса.

В тамбуре курили несколько мужчин, и среди них Дормидонт Павлович и Артур Перешьян.

– Мы вот с ним первого июня в Бресте были. Так там целых две дивизии стояли, в самом городе. А сколько артиллерии! А танков сколько! Силища! – говорил возмущенно Дормидонт Павлович. – Куда все это подевалось? Как их могли разгромить?!

– Как, как! – нервно ответил пожилой человек в очках и рубахе с засученными рукавами. – Значит, разгромили!

– Да ты што? – выдохнул Дормидонт Павлович. – Чтоб такую силищу.. за несколько дней? Да такого быть не может!

– Да иди ты! Ну чего пристал? Я откуда знаю? – сплюнул пожилой человек и отвернулся.

В тамбуре колеса гремели сильнее, и из-за грохота собеседникам приходилось кричать друг на Друга.

– Как же это получается, а? Каждый день войну ждали, а случилось – как снег на голову! Получается что? Не готовы были, да?

– A y нас всегда так! Пока гром не грянет, мужик не перекрестится!

– Но ведь ждали лее! В газетах писали: «Если завтра война!», «Граница на замке!»

– Отстаньте от меня, я вам говорю! Ну чего привязалися?! Если б я все знал, я бы в Кремле сидел!

– Э-эх, выходит, и там мало чего знают!

– Ты лучше язык свой узлом завяжи, а то загремишь в Сибирь!

– А мы и так в Сибирь едем!

И мужчины громко беззлобно рассмеялись…

Мессинг протянул спящего малыша женщине.

– А проснется – опять кричать начнет? – шепотом спросила она.

– Не будет больше… не бойтесь, – так же тихо ответил Мессинг. – У него от духоты, от шума и грохота спазмы сосудиков… Теперь ничего…

– А вы доктор? – спросила женщина, прижимая малыша к груди.

– Я-то? Ну да, вроде того… – улыбнулся Мессинг и, поднявшись, пошел в свое купе. На пороге обернулся: – Если что, я тут рядом…

А в тамбуре уходили одни курильщики и приходили новые, и разговоры крутились вокруг одного и того же.

– А чего говорили-то? Рабочий класс Германии не допустит войны, так, да? Рабочий класс Германии, как один, подымется на защиту первого в мире пролетарского государства Советского Союза! Солидарность трудящихся всего мира – надежный заслон любому агрессору! – кричал сквозь грохот колес сухой узкоплечий старик в линялой рубахе и смолил скрученную из газетного обрывка цигарку.

– А кто у них в армии-то? – кричал другой мужик. – Да те же самые рабочие и есть! Вот тебе и мировая солидарность! А я ить ишшо в ту германскую воевал! Немец – вояка справный!

– Ничё, дядя! Это от неожиданности мы мало-мало растерялись! Щас соберутся и двинем их аж до самого Берлина! И Гитлера этого самого с его дружками – всех за жопу и в мешок! И в пруду утопим!

– Э-эх, сынок, твои слова да в уши Господу!

В крайнем закутке сидел пожилой мужик и медленно тянул меха гармони, а паренек лет четырнадцати пел чистым, высоким голосом:

И плыла мелодия в бескрайние поля, раскинувшиеся до самого горизонта, и сияло высокое безоблачное небо, солнце плыло по нему большим расплавленным желтком. Железная дорога черной стрелой разрезала степь пополам, и по этой дороге стучал, пыхтел, пуская клубы белого пара, длинный, зеленый, похожий на червяка поезд. И стояла вековая тишина, и будто не началась война…

Вдруг, нарушив эту тишину, послышался далекий вой моторов, и в голубом просторе показались три точки, которые быстро росли, превращаясь в самолеты. Вой усиливался – самолеты пикировали прямо на поезд. И вот первый черный взрыв вырос рядом с железнодорожным полотном.

Издав протяжный свисток, поезд медленно затормозил и наконец встал, и из вагонов посыпались люди. Они бежали в поле в разные стороны. Ахнули новые взрывы, и самолеты, выйдя из пике, взмывали вверх, но не улетели, а стали разворачиваться и вновь пошли на снижение, и снова рванули черные взрывы, и застучали долгие пулеметные очереди, словно длинными плетями стегая землю. Люди бежали с криками и падали, закрывая головы руками… Женщины прижимали к себе маленьких детей, вопили от ужаса, а пули фонтанчиками вспарывали землю прямо у их ног.

После третьего захода самолеты снова взмыли вверх и скоро растворились в бездонной синеве. Воцарилась жуткая тишина. Люди медленно поднимались, со страхом глядя в небо. Паровоз пустил большое облако пара и пронзительно засвистел.

И все побежали обратно к вагонам…

На столике вздрагивала керосиновая лампа, вагонное окно было тщательно зашторено. В карты играли до изнеможения. Громко шлепали их об столик, смеялись, выкрикивали:

– А вот вам дамочка треф, что скажете?

– А мы вашу дамочку козырным валетиком накроем!

– Не надо накрывать – все равно никто не родится!

– Раиса Андреевна, ну что вы, в самом деле? Зачем семерку пик оставили?

– А куда ж я ее дену, миленький?

– Ну вот мы и сели в лужу! Шестнадцатый раз дураки! Поздравляю!

– Не шестнадцатый, а восемнадцатый! – поправил Дормидонт Павлович.

– Нет уж, извиняйте, шестнадцатый! – яростно возразил администратор Осип Ефремович. – А будете спорить, я, когда приедем, суточные вам на неделю задержу!

– А мне правда дороже суточных! – рявкнул басом Дормидонт Павлович. – Восемнадцать раз вы дураками остались!

– Наглая беспардонная ложь! Всего шестнадцать!

– Нет, восемнадцать!

– Нет, шестнадцать! Вы – лжец и шулер!

– Сами вы лжец и безмозглый игрок!

– Шестнадцать!

– Успокойтесь, бездарный администратор, восемнадцать разочков вы остались дурачком! Круглым!

– Шестнадцать, бездарный вы артист! Пустое место!

– Я – бездарный артист?

– Вы, конечно!

– Как во городе то было, во Казани-и-и! Грозный царь пил и веселился! – взревел басом Дормидонт Павлович и протянул вперед руки, будто хотел схватить Осипа Ефремовича за горло.

Глядя на их яростную перебранку, Мессинг, Раиса Андреевна и Артем Виноградов рассмеялись. Из соседнего купе кто-то проговорил укоризненно:

– Совесть поимейте, товарищи! Люди уже спать легли!

– Ты сколько раз дураком остался? – шепотом спросил Дормидонт Артема Виноградова.

– Двадцать четыре, – улыбнулся куплетист.

– А Мессинг, проходимец, ни разу!

– Так он же карты насквозь видит…

– Что вы там шепчетесь? – улыбнувшись, спросил Мессинг.

– Артем говорит, что вы шельмуете в карты, Вольф Григорьевич, – ответил Дормидонт, подмигнув Артему.

– Никогда не шельмовал в карты, – снова улыбнулся Мессинг. – Вот вы сейчас держите колоду. Хотите, скажу, какая в колоде шестая карта?

– Ну попробуйте.

– Король червей.

Дормидонт отсчитал пять карт сверху, перевернул шестую – оказался король червей, усмехнулся, покачал головой и спросил:

– Ну а двадцать первая карта сверху?

– Семерка пик, – ответил Мессинг.

Дормидонт Павлович отсчитал двадцать карт, двадцать первой выпала семерка пик. Мессинг улыбнулся. Раиса Андреевна закатила глаза к потолку, Артем Виноградов понимающе покивал головой.

– Ну тя к чертям, Вольф Григорьич, с тобой связываться – только здоровье вредить… Слушай, а ты в карты на деньги не играл?

– Один раз в жизни играл… Больше никогда…

– Зря. Богатым человеком стал бы… – засмеялся Дормидонт Павлович. – Пока не убили бы! У меня был один знакомый – катала страшный! В Ростове на большие деньги играл. И выигрывал все время! Рулять любил! Женщины, шампанское, подарки! Убили. И все дела. Но я скажу вам, Вольф Григорьевич, карты он… ну, чувствовал, что ли. Ну, вот как вы – насквозь видел! Я с ним выпивал, бывало, спрашивал – как ты мухлюешь? Ну расскажи, может, и я попробую. Он смеялся всегда – у тебя, говорит, не получится. Я карты чувствую. Они, говорит, для меня живые… Вот в чем тут дело, а?

– Для меня они тоже живые, – сказал Мессинг.

– Как живые? – спросил Артем Виноградов. – Не понимаю… как это – живые?

– Я тоже не понимаю… – с улыбкой развел руками Мессинг.

– О чем вы говорите, Господи! – всплеснув руками, простонала Раиса Андреевна. – Война идет, вы это понимаете? Враг топчет нашу землю! Я… я просто не знаю, что делать… у меня сердце так болит – я спать не могу.. – Она всхлипнула и закрыла лицо ладонями.

Все подавленно замолчали. Мессинг вновь стал смотреть в черное окно, за которым мелькали в ночи редкие огни…

И вот уже все заснули в вагоне. Не спал только Мессинг. Согнувшись, он сидел на лавке и тер пальцами виски. Потом встал, пробрался в коридор, прошел через несколько купе и остановился.

Молодая женщина с ребенком тоже не спала, сидела у окна, держа малыша, завернутого в одеяльце, на коленях. Услышав шаги, она подняла голову, посмотрела на Мессинга и чуть улыбнулась.

– Ну как он? – тихо спросил Мессинг. – Просыпался?

– Просыпался. Поел немного… даже поиграл… вот опять спит…

– Ну и чудненько, – пробормотал Мессинг и прошел дальше, в тамбур.

– Я так вам благодарна, прямо передать не могу, – вслед ему проговорила женщина.

Мессинг прислонился горячим лбом в холодному запотевшему стеклу, закрыл глаза. Грохотали колеса, вагон качало из стороны сторону. Он стиснул зубы, словно голову охватила невыносимая боль.

…Он видел черные коробки танков, ползущие по полю, их стволы изрыгали огонь, и за танками бежали неровные цепи немецких солдат… полыхающий кострами пожаров город, и вой бомбардировщиков… вереницы беженцев на пыльных, сожженных палящим солнцем дорогах… и вновь пикирующие бомбардировщики… и трупы беженцев на дороге и на обочинах… узлы и чемоданы, детские коляски, велосипеды, тачки… и трупы… трупы… И поезда… много поездов, мчащихся по железным дорогам на восток…

И вдруг из клубящейся тьмы выплыли очертания кабинета Сталина и сам Сталин, перед столом, на котором разложена огромная карта европейской части Советского Союза, испещренная красными и черными сгрелами. И черные стрелы на ней своими хищными остриями почти достигли Москвы и Ленинграда, устремились к Киеву и на юг, к Кавказу. Напротив Сталина у стола стояли генералы – Жуков и другие. Жуков что-то говорил, показывая рукой по карте. Сталин мрачно дымил трубкой…

И вновь он видел… изображение окутывалось мглистой тьмой, кроваво-коричневой, и из этой тьмы выплыло лицо улыбающегося фюрера. Чуть наклонившись вперед, он стоял, опираясь руками о край стола, на котором тоже была расстелена огромная карта, изрезанная черными и синими стрелами, надписями и специальными значками. Гитлер слушал объяснения своих генералов, кивал, улыбался и тоже показывал рукой по карте. Он что-то сказал, и генералы засмеялись…

Новосибирск, осень 1942 года

В вестибюле театра, недалеко от входа, у небольшой двери с надписью «Администратор», толпились люди. Вахтерша, пожилая седовласая женщина, загораживала вход в театр:

– Ну куда, куда вы идете? тут, гляньте, сколько народу. Пусть они выйдут сначала, тогда и зайдете. На улице ждите.

Мессинг сидел за столом в комнатке администратора и читал письмо, написанное на листке, вырванном из ученической тетради. Перед ним на стуле замерла женщина средних лет со скорбным лицом. Сложив на коленях большие, натруженные, с набухшими венами руки, она смотрела на Вольфа Григорьевича с напряженным ожиданием. Волосы ее были спрятаны под плотно повязанным темным платком.

– Это последнее письмо от него?

– Да… больше ничего… вот уже пятый месяц… – тихо проговорила женщина.

– Живой он…

– Живой? – Лицо женщины просияло и сделалось очень красивым. – Слава тебе, Господи… – Она торопливо перекрестилась. – А что ж не пишет-то?

– Не может он вам пока написать, – нахмурился Мессинг.

– Раненый, что ли? Небось в госпитале? Так ведь там попросить кого-нибудь можно, медсестричку или соседа…

– Он напишет… вы ждите… он живой…

…Потом перед столом сидела пожилая женщина, почти старуха. Из-под платка на голове выбилась прядь седых волос. Мессинг рассматривал фотографии. На двух изображены молодые парни, веселые и улыбающиеся, на третьей – мужчина примерно одних лет с женщиной.

– Живы они, Прасковья Семеновна… – наконец произнес Мессинг. – Точно живы…

– Все живы? – подалась вперед женщина.

– Все живы… воюют… это точно. – И Мессинг протянул женщине фотографии.

– Что ж не пишут-то? Ну дети – ладно, молодые, ветер в голове, а Матвей-то что, черт старый?! Вот вернутся, я им покажу, я им ухватом по спинам-то пройдусь!

Мессинг посмотрел на нее и улыбнулся…

…Потом настала очередь мужчины лет тридцати в офицерском кителе, с пустым левым рукавом, заправленным под ремень на поясе.

– Этот человек кем вам доводится? – спросил Мессинг, вертя в пальцах фотографию.

– Друг. Воевали вместе. От смерти меня спас, – коротко ответил мужчина. – Когда меня в госпиталь из медсанбата отправляли, мы с ним фотками обменялись с адресами. Написал – не отвечает. И от него ничего нету. Уже четвертый месяц.

– Его, к сожалению, уже нет в живых, – сказал Мессинг.

– Точно нету? – вздрогнул мужчина.

– Ну не знаю, насколько я могу быть точным… я думаю, его нет в живых, – повторил Мессинг.

– Помер, значит, в медсанбате… или в госпитале помер… – огорченно пробормотал мужчина. – Э-эх, как жалко… такой замечательный мужик был… Ладно, спасибо, товарищ Мессинг. – Мужчина поднялся, забрал фотографию и направился к двери.

…И опять перед ним женщина в стареньком, изношенном пальто. Рядом с ней мальчик лет десяти, в большой, не по размеру телогрейке и солдатских ботинках с побитыми носами.

– И сколько от него нет вестей? – спросил Мессинг, рассматривая свадебную фотографию. На ней смеющиеся парень и девушка – та самая женщина, которая сидит сейчас перед столом.

– В сентябре сорок первого ушел. Два письма всего получила… С тех пор – ничего. Уже полгода ничего… А месяца два назад извещение пришло – пропал без вести, среди живых и раненых в списках воинской части не значится… – Женщина высморкалась в платок, посмотрела на Мессинга измученными глазами.

– Жив он, – сказал Мессинг. – Но не могу сказать где… мне кажется, вполне может быть в плену…

– В плену? – задохнулась от страха женщина.

– В плену… а может, в партизанах… Но радуйтесь тому, что живой…

В вестибюле театра появился администратор Осип Ефремович в сопровождении молодой женщины, стройной, высокой, черноволосой и черноглазой. Ее изящную фигуру обтягивало темно-синее шелковое платье.

– Ну-ка, товарищи, быстренько освободим помещение театра! Быстренько! Быстренько! – Расставив короткие толстые ручки в стороны, Осип Ефремович стал выпроваживать к выходу посетителей, толпившихся перед дверью.

– Мы к товарищу Мессингу… – запротестовали люди.

– Я уже полтора часа жду!

– А я, гражданочка, третий день прихожу и все не могу попасть!

– Послушайте, товарищ, вы же за мной стояли? Почему вы вперед лезете?

– Отвали, хмырь болотный! Сейчас моя очередь!

Товарищи! Щас милицию вызову! – уже пронзительно завопил Осип Ефремович. Он двинулся на посетителей, толкнул какую-то пожилую женщину, старика, и люди стали пятиться от двери администратора к выходу. – Совесть поимейте! Каждый день! Каждый день! Товарищ Мессинг едва живой ходит! Вы из него всю кровь выпили!

– Но он же обещал, что всех примет! – слабо возражали просители.

– Я с работы отпросилась и опять не попала! Что же делать-то?!

– Завтра приходите! Завтра! – не слушая возражений, кричал Осип Ефремович.

Наконец он вытолкал всех за дверь, с трудом задвинул тяжелый металлический засов и вздохнул с облегчением:

– Вот каждый день так, Аида Михайловна, верите?

– Верю… – улыбнулась женщина.

Дверь в комнату администратора открылась, и выглянул Мессинг:

– Что, больше никого? Странно…

– Да вы никак огорчились, Вольф Григорьевич! – хлопнул себя по бокам Осип Ефремович. – Недоступный вы моему разуму человек, как говорил Петька Чапаеву! Наполеон! Ну прямо – Наполеон!

Аида Михайловна посмотрела на растерянного Мессинга и широко улыбнулась. И тут Мессинг тоже увидел ее и уже не смог отвести взгляд.

– Что, Вольф Григорьевич? Нравится дамочка? Для вас привел! Специально для вас! Знакомьтесь! – Осип Ефремович грозно сдвинул брови. – Знакомьтесь, я вам говорю!

Старушки, гардеробщицы и вахтерша, наблюдавшие за ними, заулыбались, захихикали.

Мессинг медленно подошел к Аиде Михайловне, чуть поклонился:

– Мессинг…

– Аида Михайловна Раппопорт. – Она протянула руку, и Мессинг с готовностью схватил ее, долго тряс:

– Вольф Григорьевич… А вы… вы кто, простите? Вы работаете в театре? Нет, вы работаете в управлении культуры облисполкома? Я ошибаюсь?

– Вольф, ты меня удивляешь! – тут же влез Осип Ефремович. – Я думал, тебе взгляда достаточно, чтобы все знать об этой прекрасной даме. Я столько ей наговорил о тебе, столько…

– Не надо, Осип Ефремович, я сама как-нибудь… – с той же мягкой улыбкой перебила Аида Михайловна. – Я действительно работаю в управлении культуры облисполкома. Я бывала на многих ваших концертах, Вольф Григорьевич…

– Благодарю вас, Аида Михайловна, вы правы, мне очень нужен помощник, но не только на сцене, но и в выборе…

– Я этого еще вам не говорила… – опять улыбнулась женщина.

– Разве не говорили? А мне послышалось…

– Вот именно, вы успели прочитать мои мысли раньше, чем я их высказала вслух. С вами опасно женщине… особенно незамужней…

– А вы не замужем? – тупо спросил Мессинг.

Осип Ефремович хихикнул и сказал:

– Надеюсь, вы понравились друг другу. С остальными вопросами прошу в мой кабинет. – Он широким жестом указал на дверь с табличкой «Администратор» и вошел первым, оставив дверь открытой.

Они вышли из театра и медленно пошли по улице. Стояла холодная и ясная осень. Ледяной ветер, казалось, насквозь продувал Аиду Михайловну в ее стареньком тонком пальто, небольшая шляпка едва держалась на пышной прическе. Женщина то и дело дотрагивалась до нее рукой, словно проверяла, не сдуло ли ее с головы.

– Мне кажется, перед каждым вашим выходом нужно вступительное слово, которое объясняло бы суть ваших действий… суть вашего таланта… и какие проблемы стоят перед современной наукой в связи с телепатией и гипнозом…

– Ну что ж, – быстро взглянул на нее Мессинг, – мое следующее выступление через два дня. Сумеете вы написать такое предварительное слово?

– Я напишу., правда, не уверена, что с первого раза все получится…

– Получится, получится, – заверил ее Мессинг и переменил тему разговора: – Вы всегда жили в Новосибирске?

– Нет, мы приехали сюда в тридцать седьмом году. Отца сослали… ну и мы за ним приехали.

– Отец и мать умерли?

– Да, отец в позапрошлом, а мать в прошлом году… И живу я теперь одна… – Аида Михайловна улыбнулась. – Но не скучаю. Много работы… у меня есть хорошие друзья, хотя я больше люблю одиночество…

– Любите читать и слушать музыку, – добавил Мессинг. – Музыку классическую… Любите Рахманинова, Чайковского… Грига… я не ошибся? – Он заглянул ей в глаза.

– Да, люблю больше всего именно тех, кого вы назвали… Я же говорю, с вами опасно… вы уже все знаете, и женщина становится беззащитной перед вами… А вам правда нужен помощник?

Да, конечно. Я не раз говорил об этом Осипу Ефремовичу. За границей у меня долгие годы было даже два помощника. Прекрасные, замечательные люди… но они погибли… их убили фашисты на моих глазах. После чего мне удалось убежать в Советский Союз. И здесь у меня помощника нет… хотя, конечно, можно и без помощника…

– Скажите, вы принимаете посетителей, говорите им о судьбе их близких и родственников и – вы сильно устаете от этих приемов?

– Конечно, устаю… это требует большого напряжения. Потом сильно болит голова, наступает упадок сил… Но ничего, справляюсь. Какой бы ни была моя жизнь, я доволен… и благодарен судьбе…

– Вы верующий человек?

– Нет, в Бога я не верю… Правда, следует сначала понять, что такое есть Бог?

– Вы знаете это? – она пытливо посмотрела на него.

– Нет. Могу только думать об этом… могу предполагать… А вы верите?

– Я – член партии, мне не положено верить в Бога, – улыбнулась Аида Михайловна. – Мне положено считать, что все это предрассудки… Как сказал Ленин: «Религия – опиум для народа».

– Опиум? – переспросил Мессинг. – А вы знаете, что при правильном употреблении опиум излечивает от очень многих тяжелейших болезней.

– При члене партии говорить такое небезопасно, – засмеялась Аида Михайловна.

– Ну какой вы член партии… так, для проформы. Я хоть и недавно в Советском Союзе, но уже многое понял. – Он хитро посмотрел на нее. – Прежде чем пытаться понять, что есть Бог, не мешало бы узнать, что есть человек. Мы ведь об этом так мало знаем и столько глупостей разных нагородили…

– Может, это и хорошо… – вздохнула Аида Михайловна.

– А вы не хотите пригласить меня к себе? – он вновь лукаво поглядел на нее. – Признайтесь, вы об этом только что подумали?

– Вы действительно чудовище… – покачала головой Аида Михайловна.

– Могу только добавить – влюбленное чудовище… – подсказал Мессинг.

Они проходили мимо ресторана, когда тяжелые дубовые двери с золочеными ручками распахнулись и на улицу вывалился человек в расстегнутом пальто и шляпе, сдвинутой на затылок. Это был Дормидонт Павлович, сильно пьяный и громко поющий:

Простуженный бас Дормидонта гремел на всю улицу.

– Это, кажется, ваш? – тихо спросила Аида Михайловна.

– Наш, наш… – пробормотал Мессинг, быстро оглянулся по сторонам и бросился к Дормидонту Павловичу. – Дормидонт, Дормидонт, ты с ума сошел!

– Прочь от меня, еврейская морда! Зашибу-у! – возопил Дормидонт Павлович, царственным жестом отстраняя от себя Мессинга, и вновь завел на всю улицу так, что прохожие шарахались в стороны:

– Прекрати немедленно! – взвизгнул фальцетом Вольф Григорьевич, и Дормидонт осекся, уставился на Мессинга, сопя и тяжело дыша.

– Тебе чё от меня надо, дьявол?

– Если ты сейчас не прекратишь орать…

– Я не ору, я пою!

– Если ты сейчас же не прекратишь петь, тебя заберут в милицию и будет страшный скандал, понимаешь? Это я тебе как Вольф Мессинг говорю, а Вольф Мессинг не ошибается, мой дорогой Дормидонт, ты это прекрасно знаешь!

– Знаю-у-у… – промычал Дормидонт. – Из всех евреев ты – самый страшны-и-ий!

Аида Михайловна тихо рассмеялась, наблюдая за ними. Дормидонт вдруг облапил Мессинга, навалился на него всем грузным телом и загудел:

– Вольфушка-а, я выпить хочу-у-у… а денег – черт-ма!

– Аида Михайловна, у вас есть дома выпить? – спросил, обернувшись, Мессинг.

– Найду что-нибудь… Только держите его, Вольф Григорьевич, а то он сейчас упадет.

Квартирка у Аиды Михайловны оказалась маленькой и опрятной. Но опрятность эта была нарушена грузной фигурой Дормидонта, развалившегося на небольшом диване и храпевшего во всю глотку.

Аида Михайловна и Мессинг сидели за разоренным столом. На одной тарелке лежали объедки и скомканная салфетка, рядом стояла пепельница, полная окурков от папирос, и пустая бутылка водки. А тарелки перед Аидой Михайловной и Мессингом сияли чистотой, рядышком лежали чистые ножи и вилки и стояла непочатая бутылка красного вина «Портвейн 777».

– Наливайте, Аида, хоть по рюмке выпьем, – прошептал Мессинг. – А то он, не дай Бог, проснется…

Аида Михайловна тихо рассмеялась и взяла бутылку. Наполнила рюмки и спросила шепотом:

– Вы портвейн любите?

– Я вообще не пью… но портвейн пробовал… настоящий портвейн.

– Где же это? В Кремле? – насмешливо спросила Аида Михайловна.

– Нет, в Португалии…

– Тогда вас ждет большое разочарование, – усмехнулась Аида Михайловна. – Это совсем не тот портвейн, который вы пробовали в Португалии…

– Я очень рад, что познакомился с вами, Аида. – Мессинг поднял рюмку. – Знаете, какое у меня сейчас чувство?

– Знаю…

– Знаете? Вы что, тоже телепат?

– Ай, бросьте вы свои штучки, Вольф! – Аида Михайловна чокнулась с ним и, выпив портвейн, сказала: – Какая женщина не знает о чувствах мужчины, когда он пришел к ней в дом, да еще выпивает с ней… Неужели для этого нужно быть телепатом?

Она улыбалась, насмешливо глядя на него, и покачала головой:

– Ах, Вольф, Вольф… какой вы неопытный мужчина…

Мессинг медленно поднялся, обошел стол и наклонился над сидящей Аидой Михайловной, обнимая ее за плечи и наклоняясь все ниже и ниже. И вот губы их слились в поцелуе…

– Радио включите, люди! – вдруг громыхнул сонный голос Дормидонта.

Аида Михайловна и Мессинг вздрогнули и отпрянули друг от друга, как школьники.

– Тьфу, чтоб тебя! – выругался Мессинг.

– Включите радио. Сводку Совинформбюро будут передавать, – прогудел снова Дормидонт и, открыв глаза, с бессмысленным выражением огляделся. – А где это я?

Аида Михайловна подошла к черной круглой тарелке радио, висевшей на стене у окна, повернула тумблер, и в комнате зазвучал глубокий голос Левитана: «Передаем сводку Совинформбюро…»

Дормидонт заворочался на диване, тяжело поднялся, сунул ноги в башмаки, медленно встал, снял со стула куртку и пошел к двери:

– Ладно, братцы, поспал, пора и честь знать. Спасибо, что приютили несчастного забулдыгу. До скорой встречи…

Стояла ясная лунная ночь, и комнате было почти светло. Они лежали на кровати обнаженные, прикрывшись одним тонким одеялом. Голова Аиды Михайловны покоилась на руке Мессинга. Он привстал, опершись на локоть, посмотрел ей в глаза, улыбнулся:

– Почему глаза такие печальные? Аида долго и молча смотрела на него.

– Что молчишь, красавица? Молви слово…

– Я тебя люблю. Я когда тебя увидела, сердце так и ёкнуло – это мой… это мой мужчина… – Она слабо улыбнулась.

– Странно, но я подумал то же самое, – тоже улыбнулся Мессинг. – Это называется любовь с первого взгляда?

– Мы слишком старые, чтобы влюбляться с первого взгляда?

– Я тебя не понимаю… – Он поцеловал ее в нос, глаза. – Я тебя не понимаю…

– И очень хорошо. Должен же ты хоть что-нибудь не понимать?

– Ты мне родишь сначала девочку.. потом мальчика, потом еще одну девочку.. а потом…

– Может, остановимся на одном мальчике и двух девочках? – вновь улыбнулась Аида.

– Ладно, там видно будет… – Мессинг стал целовать ее в губы, обнимая все крепче…

– выдохнул Дормидонт Павлович, стоя на сцене, и, вытянув руки перед собой, крикнул:

– А ну вместе, товарищи-и!

И зал дружно подхватил:

С последним словом Дормидонт резко поклонился, выбросив руку до пола. Зал взорвался дружными аплодисментами. Улыбающиеся лица зрителей, обращенные к сцене, выражали восторг и восхищение. Публика в зале, в простых шинелях и потертых пальто, в матросских куртках и телогрейках, наслаждалась нечасто выпадающей минутой отдыха и, конечно же, прекрасными русскими песнями и могучим басом Дормидонта Павловича. Лицо Дормидонта тоже освещала широкая улыбка. Он был счастлив. Поднял руку, призывая к тишине. Зал медленно затихал, еще слышны были отдельные запоздалые хлопки. Дормидонт Павлович проговорил, устыдившись:

– Спасибо, дорогие товарищи. Мне прямо неловко как-то… как Шаляпину хлопаете…

В зале засмеялись, и вновь раздались аплодисменты.

– Разрешите объявить следующий номер! Всемирно известный телепат Вольф Мессинг. Психологические опыты! И его помощница – Аида Раппопорт! Готовьте ваши вопросы, товарищи!

На сцену с разных сторон кулис вышли Мессинг и Аида Михайловна. Зал вновь разразился дружными аплодисментами.

– Я понимаю, он человек важный, занятой… Мил человек, ты только фоточки ему покажи да спроси… – журчала пожилая женщина, сухонькая, сгорбленная, скорее похожая на старуху. Усугубляло это впечатление и пальто с облезлым заячьим воротником, и старая шаль, закрывавшая голову, оставляя открытым только изрезанное морщинами лицо.

– Ох, бабуля… – вздохнул Осип Ефремович. – Я же говорю вам…

– Какая я тебе бабуля, милый, – улыбнулась женщина. – Мне покудова сорок семь только. Жизнь, правда, не сладкая досталась, видно, и верно старухой выгляжу..

– Нда-а… – опять вздохнул Осип Ефремович, тасуя фотографии, как карты. Потом разложил их на столе – шесть снимков. На пяти изображены молодые веселые ребята, на шестой – мужчина средних лет.

– Попроси, мил человек, уж как тебя и просить-то не знаю. Деньжонок у меня нету, но я тут собрала, что могла… яиц десяток, сальца кусочек. – Женщина взяла со стула белый тугой узелок, хотела положить на стол перед Осипом Ефремовичем, но тот отстранил ее решительным жестом.

– Вы с ума сошли, гражданка? Вольф Григорьевич помогает людям бесплатно, сколько раз говорить можно? – Осип Ефремович вновь посмотрел на фотографии. – Значит, пятеро сыновей и муж?

– Именно так, мил человек, пятеро… Иван, Петр, Гришка, Витюша и Игоречек, самый младшенький… и муж Николай Григорьич…

– Ты же сказала, что младшенькому, ну Игоречку – только шестнадцать исполнилось – как же он-то в армию попал? – недоверчиво спросил Осип Ефремович.

– Так сам убег! – горестно качнула головой женщина. – Как братья ушли, так на другой день и он убег… Разве за ими углядишь?

– А надо было глядеть, мамаша! – Осип Ефремович смешал фотографии. – Ладно, сделаю для тебя исключение… попрошу.. Приходи завтра, мамаша… Все путем будет, – улыбнулся Осип Ефремович. – Да я тебе сейчас могу сказать – живы твои орлы, ей-богу, живы! И муж живехонек!

– А ты что, тоже в энтом деле понимаешь? – встрепенулась женщина.

– С кем поведешься, от того и наберешься! – засмеялся Осип Ефремович. – Я с ним столько мучаюсь, что тоже сквозь время видеть научился…

– Ой, батюшки-светы, неужто правда? – заулыбалась женщина.

– Да пошутил я, мамаша, пошутил… – помрачнел Осип Ефремович. – Но твои живы, вот я сердцем чую, что живы.

– Да тьфу на тебя, шутник чертов! – Женщина сгребла со стола фотографии и пошла к двери, обернулась: – Стыда у тебя нету, э-эх, проходимец, прости Господи… – и с силой хлопнула дверью…

– Вот гражданка спрашивала, можно ли ей мысленно дать задание товарищу Мессингу? – громко проговорила со сцены Аида Михайловна. – Прошу вас, гражданочка, пройдите на сцену! Смелее! Смелее!

В середине зала встала стройная молодая женщина в гимнастерке и начала медленно пробираться к проходу. Вместо левой руки у нее был пустой рукав, заправленный под ремень. И люди поспешно вставали с кресел, освобождая ей дорогу, по-особенному, с состраданием и уважением смотрели на нее.

Женщина вышла к проходу и твердым военным шагом направилась к сцене.

Мессинг и Аида Михайловна переглянулись. Женщина в гимнастерке подошла к ступенькам, быстро поднялась на сцену. Аида Михайловна взяла ее за правую руку, улыбнулась и подвела к Мессингу.

– Вы недавно с фронта? – спросил Мессинг.

– Два месяца как из госпиталя, – ответила зрительница.

– И вас зовут Таней? – спросил полуутвердительно Мессинг.

– Да… Таней… – растерялась женщина, и на ее жестком исхудалом лице появилась улыбка. – А откуда вы… ох, простите, что я спрашиваю? Вы же – Мессинг…

– Вот ты где, мил человек! – вдруг раздался громкий, на весь зал голос. – А я тебя ждала, ждала… который день прихожу, и все никак не могу тебя увидеть, а мне ох как надо, ох как надо! Я ить в город из деревни приехала… и у сродственницы живу, уже надоела ей хуже горькой редьки.

По проходу к сцене шла та самая пожилая женщина, которая была у Осипа Ефремовича с фотографиями мужа и сыновей.

– Проходите к нам сюда, гражданка, – сказала Аида Михайловна.

– Прасковьей меня зовут! – отозвалась пожилая женщина. – Прасковьей Андреевной…

Она дошла до сцены, поднялась по ступенькам. Аида Михайловна протянула ей руку.

– Очень приятно, Прасковья Андреевна. Проходите сюда…

Мессинг уже шел ей навстречу, протянул руку, здороваясь. Зал вздрогнул от аплодисментов и тут же смолк. Женщина без руки с улыбкой смотрела на Прасковью Андреевну.

– Вы, конечно, принесли фотографии родных, которые на фронте? – спросил Мессинг.

– Конечно, мил человек… – громко ответила Прасковья Андреевна. – Как зовут тебя, опять запамятовала… имя больно не русское…

– Мессинг Вольф Григорьевич, – сказал Мессинг.

– Я и говорю – никак не запомню…

– Где фотографии? – улыбнулся Мессинг.

– Да вот… – Она достала из кармана пальто фотографии и протянула Мессингу.

Он стал быстро рассматривать одну за другой. Глаза его расширились, почернели. Он протянул фотографии Аиде Михайловне.

– Глянь, Григорьич… уже полгода ни от одного никаких вестей… и похоронок нету.. Живы ай нет, не ведаю… душа изболелась…

– Это все ваши дети? – спросила Аида Михайловна.

– Да, милая, дети… и муж…

– Товарищи! – громко проговорила Аида Михайловна, подняв фотографии над головой. – У Прасковьи Андреевны на фронте воюют муж и пятеро сыновей!

– Воюют, милая, воюют… что ж теперь делать-то? Воевать надо…

И вдруг весь зал стал медленно подниматься… и раздались первые хлопки… все чаще и гуще… и постепенно они переросли в грохочущие аплодисменты.

Пожилая женщина, с темным морщинистым лицом, с прядью седых волос, выбившейся из-под платка, растерянно посмотрела в зал, медленно поклонилась, и на глазах у нее выступили слезы. Она повернулась к Мессингу и дрожащим голосом спросила:

– Так ты скажи, Григорьич… живы мои ай нет? Аплодисменты смолкли, но все зрители продолжали стоять.

– Живы они ай нет? – громче спросила Прасковья Андреевна.

Мессинг вновь взял у Аиды Михайловны фотографии, медленно посмотрел на одну… вторую… третью… четвертую… Щека у Мессинга нервно дернулась, фотографии дрожали в пальцах.

Весь зал стоял и напряженно ждал.

– Они живы… – хрипло проговорил Мессинг и посмотрел на Аиду Михайловну, повторил, переведя взгляд на Прасковью Андреевну. – Они все живы, Прасковья Андреевна…

– Живы?! – радостно воскликнула пожилая женщина. – Ох, батюшки-светы, радость-то какая! Все живы?!

– Все живы… – твердо повторил Мессинг. В глазах у него стояли слезы.

Зал снова бешено зааплодировал, а однорукая женщина в гимнастерке подошла к Мессингу, обняла его за плечо и поцеловала в щеку. И зал загрохотал еще яростнее…

– Мертвые они все, Аида! – с болью и слезами говорил, почти кричал Мессинг, сидя за столом у нее в комнате. – Не мог я сказать ей правду, не мо-о-ог!

– Но ты не мог поступить иначе, Вольф, – тихо ответила Аида Михайловна.

– В первый раз в жизни я солгал, Аида!

– Послушай, Вольф, с чего ты взял, что всегда надо говорить правду? Такой женщине? Ты убил бы ее сразу, на месте убил бы!

– Но она все равно узнает правду.

– Узнает, конечно… но не от тебя… Странно только, что она до сих пор не получила известий. Погибли смертью храбрых или пропали без вести…

– Представляешь, что будет с этой женщиной, когда она узнает правду? И какие проклятия она будет посылать на мою голову? Я все чаще и чаще думаю, Аида, что это мне подарила судьба? Дар Божий или проклятье дьявольское? – Мессинг несчастными глазами смотрел на нее. – Ты не представляешь, как мне порой бывает тяжело… жить не хочется…

Она молча подошла к нему, обняла, прижав голову к груди, поцеловала в волосы, стала медленно гладить по плечам, голове, касалась кончиками пальцев глаз, щек, губ…

Мессинг застыл, закрыв глаза… и вдруг увидел себя в далеком детстве…

…Он стоит на подоконнике перед раскрытым окном, в черном пустом небе замерла зеленоватая круглая луна, и на ней ясно видно очертание человеческого лица с темными провалами глаз. И глаза эти внимательно смотрят на маленького Волика, и он смотрит на луну, смотрит в эти большие задумчивые глаза, которые так далеко от него и в то же время так близко, что протяни руки – и можно дотронуться до них… И маленький Волик тянет руки к луне… И вдруг сзади неслышно возникает мама Сара и осторожно берет Волика на руки, прижимает к большой пухлой груди, гладит по голове, по лицу, шепчет:

– Не пугайся, родненький мой… не надо смотреть в бездну, Волик, красивый ты мой, а то бездна сама откроет глаза и будет смотреть на тебя… а это очень страшно, Волик, картинка ты моя писаная, умненький мой, драгоценный мой… – тихо говорит мама Сара, укладывая маленького Волика в постель.

Потом оглядывается и смотрит в раскрытое окно. Луна, кажется, опустилась низко, подкралась к самому окну и теперь заглядывает в комнату, отыскивая глазами мальчика.

– Пшла прочь… проклятая! – машет на нее рукой мама Сара. – Пшла прочь!

И бледно-зеленый лик луны вдруг потемнел, и черные провалы глаз сделались испуганными, и она стала медленно удаляться…

– Спаси и сохрани, Божья матерь Ченстоховская… спаси и сохрани! – бормочет мама Сара, кутая Волика в тонкое одеяло…

И вдруг видение исчезло, и тишину нарушил громкий голос Левитана:

– Передаем сводку Совинформбюро. Сегодня, восемнадцатого ноября тысяча девятьсот сорок второго года в районе Сталинграда продолжались упорные ожесточенные бои. Несмотря на огромные потери, которые несет противник, ему не удалось сколько-нибудь существенно продвинуться к Волге…

Новосибирск, декабрь 1942 года

Старый обшарпанный автобус медленно катил, переваливаясь на ухабах, по снежной дороге. Натужно завывал мотор.

В автобусе ехала концертная бригада. Мессинг и Аида Михайловна устроились на заднем сиденье. Аида смотрела в небольшую проделанную в оконной наледи дырочку, то и дело протирая ее пальцами, хотя глядеть было решительно не на что – заснеженный лес тянулся сплошной стеной. Мессинг, закрыв глаза, то ли думал о чем-то, то ли просто спал. Дормидонт Павлович похрапывал где-то впереди. Осип Ефремович пытался вести какие-то подсчеты на бумажке, но это плохо получалось – автобус изрядно раскачивало. Артем Виноградов, Артур Перешьян, Раиса Андреевна и другие члены концертной бригады сидели, плотно прижавшись друг к другу. Почти все сильно устали и клевали носами или подремывали, раскачивались на сиденьях.

– А вот интересно, нас перед концертом покормят или после? – зевнув, спросил очнувшийся на очередном ухабе Дормидонт Павлович.

– Сперва работа, а потом еда, – отозвался Осип Ефремович.

– Нет, уважаемый Осип Ефремович, по моему глубокому марксистскому убеждению, сперва – еда, а потом работа, – басом возразил Дормидонт.

– Фигу тебе с маслом и с твоими убеждениями, – пробурчал Осип Ефремович. – Сперва – концерт, потом – еда.

– Самогоночки дадут, как думаете? – не отставал певец.

– Дадут во что кладут, догонят и еще добавят, – вновь пробурчал администратор.

– Ты не замерз? – тихо спросила Аида Михайловна Мессинга.

– Все хорошо, Аидочка, я совсем не замерз.

– Ты две пары носков надел или одну?

– Так я же в валенках, зачем две?

– О горе мое, – вздохнула Аида Михайловна и, открыв сумку, покопалась в ней, достала пару толстых носков. – Ну-ка, снимай валенки и надевай.

– Аидочка, клянусь тебе, ногам тепло.

– Не спорь со мной, Вольф, ты же знаешь, что это бессмысленно. Снимай валенки. – Она встала на колени в проходе между сиденьями, сама стащила валенки с ног Мессинга, проворно натянула толстые вязаные носки, потом надела валенки и вернулась на сиденье. Шумно вздохнула. Все пассажиры молча, с улыбками наблюдали за этой процедурой.

– Ты меня позоришь перед коллегами, – прошипел Мессинг.

В ответ на это Аида Михайловна только улыбнулась и лукаво покосилась на Мессинга.

…Автобус вкатил на главную улицу большого районного центра. В окнах одно – и двухэтажных бревенчатых домов тепло светились желтые огни. Автобус подкатил к дому культуры – тоже бревенчатому, только трехэтажному зданию с деревянными колоннами из вековых кедров по фронтону. Здесь окна были освещены лишь на первом этаже.

Бригада стала выгружаться из машины, артисты разминали затекшие ноги, притоптывали на твердом снегу.

– Однако, доложу вам, морозец без шуток!

– Братцы, а сдается мне – нас тут не ждут!

– Как это не ждут? Что вы мелете? Через полчаса концерт!

– А где публика? Где зрители? Не видать никого!

И в это время из дома культуры выкатился невысокий лысый человек в лисьей шубе. Мохнатую шапку он держал в руке. Издали, спускаясь по ступенькам, он закричал:

– Ка-ак?! Вы приехали?!

– Приехали! – хором ответили артисты.

– Да я же звонил! Отменяется концерт! Я еще вчера вашему начальству звонил! Аврал у нас! Всех на лесозаготовку бросили! И мужчин, и женщин! Да мужчины-то какие? Старики да инвалиды! Пацаны-подростки! Весь совхоз топорами машет!

– Да темно уже – куда в темноте-то махать? – спросил басом Дормидонт Павлович.

– Дак костры запалили по всем делянкам! А что сделаешь? Надо! Два эшелона пустые стоят на сортировочной – дрова ждут! – Мужик подбежал к артистам и встал в растерянности, дыша паром. Потом натянул шапку на лысую голову и спросил: – Голодные небось? Пойдемте, покормлю вас… у меня все приготовлено.

– Я ж говорил, сперва еда! – захохотал Дормидонт Павлович. – Ай как славно-о!

– Когда вы звонили? – свирепо спросил мужичка Осип Ефремович.

– Вчерась… Утром звонил и вечером. Предупреждал.

– Мне вы не звонили! Я с вами не разговаривал! – решительно заявил администратор.

– У нас тут военные понаехали. НКВД! Директора за грудки давай трясти! Давай, говорят, дрова, а то ты у нас десять лет в лагере махать топором будешь! Ну и стали сгонять всех – мобилизация! Трудовой фронт! – лысый вздохнул, оглядел артистов. – Ну чего, будете ужинать-то? Все приготовлено…

– Дай я тебя расцалую… – Дормидонт Павлович обнял его, похлопал по спине, расцеловал в обе щеки. – Постой, а ты кто? Директор совхоза?

– Не, я директор клуба. Директор совхоза в лесу, с народом! И все НКВД там…

– Тоже работают? – спросил Артем Виноградов.

– Присматривают… – дипломатично ответил директор клуба. – Ну пошли, что ли, товарищи?

И все затопали к дверям клуба, весело переговариваясь.

– Нас не ждали, а ужин приготовили? – ехидно спросил Осип Ефремович.

– Да сердце чуяло, что приедете, – оправдывался директор клуба. – Говорил с какой-то секретаршей, а поди знай, передала или не передала? Ну вы-то, думаю, не против ужина?

– Не против! Мы не против! – отозвались сразу несколько голосов. – Очень даже не против!

Застолье было в самом разгаре. Все хором пели, а Осип Ефремович дирижировал руками, стоя у стола, и орал громче всех:

И все разом стали хлопать, загалдели, перебивая друг друга:

– Ах как замечательно, друзья мои! Душа поет! – пропела Раиса Андреевна. – Хочется жить и работать!

– Работайте, Раиса Андреевна, работайте! Кто вам запрещает?!

– Дормидонт, огурчик подай! И хлебца! Выпьем, братцы, выпьем тут, на том свете не дадут!

– Правильно товарищ Сталин сказал: «Будет и на нашей улице праздник!» Будет обязательно!

– А ну дайте мне! – рыкнул Дормидонт Павлович, поднимаясь из-за стола. – Дайте спеть – душа горит! Артем, подыграй!

– Дормидонт, давай! Рвани от души!

– Опять он свою «дубину» затянет, надоел, ей-богу!

– Пусть споет, жалко тебе, что ли?

Артем Виноградов взял аккордеон, растянул меха, пробежал пальцами по клавишам, и за столом все стихли.

– мощно пел Дормидонт Павлович, и дальше подхватил весь стол:

– А ты чего не поешь? – шепотом на ухо спросила Мессинга Аида Михайловна и улыбнулась.

– А я слов не знаю… – так же шепотом ответил Мессинг.

За окном послышался шум мотора, потом донеслось ржание лошадей, разные голоса, но сидевшие за столом не обратили на это внимания, все продолжали с воодушевлением петь.

А Дормидонт, войдя в раж, подмигнул Виноградову, и тот, прекратив играть мелодию «Варшавянки», вдруг перешел совсем на другую. И голос Дормидонта набрал новую силу:

И вдруг за тонкой дощатой стеной раздался TOПOT. Кто-то шел по коридору в тяжелых сапогах.

громко бухал по доскам. Дверь распахнулась, и на пороге возник высокий широкоплечий военный в расстегнутом полушубке, на котором блестели и таяли снежинки. Под полушубком виднелась гимнастерка с красными углами петлиц, и на каждой петлице три эмалевые «шпалы».

Дормидонт Павлович осекся и, открыв рот, воззрился на подполковника НКВД.

– Гуляем, товарищи артисты? – простуженным сипловатым голосом спросил подполковник. – А народ собрался… Ждет концерт!

– Как, простите? – встрепенулся Осип Ефремович и бросился к подполковнику. – Нам сказали, что отменяется! Все на лесоповале! А мы с дороги, понимаете ли, голодные и холодные – вот предложили поужинать…

– Поужинали? – усмехнулся подполковник.

– Да, конечно, огромное спасибо хозяину..

– Тогда за работу, товарищи. Люди многие с лесоповала пешком пришли – так на концерт хотелось попасть. Едва ноги таскают, а пришли… А им на рассвете обратно на делянки, лес валить…

Артисты торопливо вставали из-за стола, гремя отодвигаемыми стульями…

Зал оказал набит битком. Все зрители в телогрейках и полушубках, другой публики здесь просто не случилось. Они стояли в дверях и даже сидели на полу, в проходах между кресел, на исхудалых, задубевших от мороза и сибирского солнца лицах блестели искрящиеся интересом живые глаза.

Артем Виноградов, сидя на табурете посреди сцены и держа на коленях аккордеон, играл «Полет шмеля». Он очень старался, и его пальцы так и летали по клавишам аккордеона, сверкающего перламутровыми накладками и золотыми уголками мехов.

Мелодия кончилась. Виноградов сдвинул меха аккордеона, встал и поклонился. Раздались жидкие аплодисменты.

На сцену вышел Осип Ефремович и жестом попросил Виноградова поклониться еще раз, а зрителей – усерднее поаплодировать. Вдруг мужской голос из середины зала громко спросил:

– А Мессинг здесь?

– Простите, что вы спросили, товарищ? – Осип Ефремович подошел к краю сцены.

– Спрашиваю, товарищ Мессинг здесь?

– Здесь, здесь! – закивал Осип Ефремович. – Скоро подойдет его очередь! Следущим номером нашей программы…

– Мессинга давай! А потом пущай остальные!

– Правильно! Давай Мессинга! Музыку потом послушаем! У нас важный вопрос к Мессингу имеется! – раздавались в разных местах зала голоса. – Давай Мессинга!

– Хорошо, товарищи, хорошо! Пусть будет по-вашему! – поклонился Осип Ефремович и, набрав в грудь воздуха, громогласно объявил: – Артист оригинального жанра, телепат и гипнотизер Вольф Мессинг!

И на сцену вышел Вольф Мессинг, остановился рядом с Осипом Ефремовичем, пригладил волосы. Следом за ним на сцене показалась Аида Михайловна. Она была в вечернем, черном с блестками платье и лакированных черных туфельках. Аида Михайловна прошла вперед и проговорила:

– Прошу вас, уважаемые товарищи! Приготовьте ваши вопросы к товарищу Мессингу! Подумайте над заданиями, которые должен будет выполнить Вольф Григорьевич.

А мы уже придумали, – в зале поднялся кряжистый мужик преклонного возраста в медвежьей шубе. – Тут и думать не о чем. Все об одном и том же думаем… Когда война кончится, товарищ Мессинг?

В зале воцарилась тишина. Сотни глаз напряженно уставились на прорицателя. И взгляды офицеров НКВД, занимавших весь передний ряд, также были прикованы к Мессингу.

Аида Михайловна с улыбкой повернулась к нему:

– Пожалуйста, Вольф Григорьевич, отвечайте зрителям.

У подполковника НКВД сделалось напряженное выражение лица и резче обозначились морщины на жестком лице.

– Не дай Бог этот еврей что-нибудь не то вякнет… – пробормотал он.

Сидевший рядом офицер услышал, наклонился и спросил шепотом:

– Может, запретить?

– Да сиди ты!..

Мессинг подошел к краю сцены и прикрыл веки… вытянул вперед руки, пальцы слегка подрагивали…

…Перед глазами космическая мгла, бесконечная, леденящая… безмолвные планеты вращаются в бесконечном пространстве космической бездны… И вот выплывает сине-зеленая, окутанная клочьями облаков Земля… Она стремительно приближается… она окутана дымом и туманом… Сквозь этот дым едва заметна бледная зеленая Луна…

Лицо Мессинга было напряжено, веки вздрагивали… пальцы вытянутых рук тоже дрожали. И зазвучал голос, чужой, неузнаваемый, словно доходящий из космической глубины… Он говорил о том, что видел… и Мессинг видел…

…Развалины Сталинграда… обгорелые почерневшие остовы домов, груды битого кирпича и щебня… колонны бредущих мимо обмороженных пленных немцев в разбитых сапогах, валенках и даже лаптях…

…Разбитое обгоревшее здание универмага. Перед входом в подвал толпятся советские офицеры, улыбаются, смеются, радуются. Многие курят. Полушубки у них расстегнуты, на гимнастерках покачиваются ордена и медали… Это победа!

…И вот подвал универмага. Большой стол, вокруг которого стоят советские офицеры. Сбились в кучку немецкие генералы. К столу подходит фельдмаршал… это фон Паулюс… садится… К нему придвигают бумагу. На ней написано крупно, так, что можно прочесть: «АКТ о безоговорочной капитуляции!». Паулюс берет ручку, макает перо в большую чернильницу и подписывает бумагу.

…И вдруг взгляду Мессинга открывается черная Волга с белыми заснеженными берегами… черные крутобокие волны катят к берегу… и от воды идет пар…

А зрители в зале слышали низкий, протяжный голос:

– Я вижу великую победу на Волге… вижу тысячи пленных немцев… снег и кровь, и кровь… трупы наших и немецких солдат… очень много трупов… их нельзя сосчитать… Генерал-фельдмаршал фон Паулюс подписывает акт о безоговорочной капитуляции… Это случится скоро, в феврале сорок третьего года… – продолжал звучать голос Мессинга. – Люди всего мира запомнят это сражение под названием Сталинградская битва… Но я вижу еще… я вижу весну.. я вижу Берлин…

Бои за Берлин… Орудийные батареи изрыгают залп за залпом… танки на улицах города стреляют по окнам домов, наполовину разрушенных, с обгорелыми черными провалами окон… пылает здание рейхстага… Два советских солдата ползут по ребрам-стропилам обгоревшего купола… устанавливают красное знамя… И снова – толпы пленных… Гора оружия, на которую подходящие немцы бросают и бросают автоматы, винтовки, пистолеты… Колонна пленных немецких солдат под конвоем советских автоматчиков двигается по дороге… Знамя победы над куполом рейхстага, дымный ветер треплет полотнище…

У стен рейхстага советские солдаты беспорядочной пальбой встречают известие о капитуляции… Пули веером бьют в стены… в колонны, оставляя выбоины… Какой-то усатый солдат в сдвинутой на затылок пилотке и лихим чубом, закрывавшем половину лба, пишет мелом на иссеченной пулями и осколками стене: «Иванов Григорий. Пришел с Волги…»

– Это будет великая победа… – произнес голос Мессинга. – И это случится в мае сорок пятого года… Да… поверьте мне – наша победа будет в мае сорок пятого года… Самая прекрасная весна в жизни нашего великого народа, который зовется советским…

Зал молчал. Все смотрели на Мессинга, внимая каждому его слову.

– В мае сорок пятого… – прошептал подполковник НКВД.

– В мае сорок пятого… – пробежал шорох по всему залу. – В мае сорок пятого…

– Ох ты, ишшо два года с лишним мучаться… что ж так долго-то?

– Перекрестись, дурень, хоть в сорок пятом, а мы их одолеем…

– Да брехня все это… дурят нас, а мы слухаем…

– Кого дурят, а кого на ум наставляют. Вон отец Михаил в Троицком тоже говорил – в сорок пятом одолеем фашиста… Сам слыхал…

– Говорить мы все горазды… язык без костей – мели Емеля, твоя неделя…

Мессинг открыл глаза, медленно повернулся и пошел со сцены за кулисы.

Зал продолжал напряженно молчать, не раздалось ни одного хлопка. Первым поднялся и пошел по проходу к дверям подполковник НКВД.

Москва, декабрь 1942 года

Сталин прохаживался по кабинету, время от времени дымил трубкой. Берия сидел сбоку от стола, внимательно следил за его перемещениями.

– Значит, сказал, в феврале сорок третьего?.. – задумчиво произнес Сталин.

– Да, Коба, сказал, в феврале сорок третьего закончится Сталинградская битва… – заговорил Берия.

– Чем закончится? – перебил Сталин.

– Полным разгромом гитлеровских войск и нашей победой, – ответил Берия. – Почему в феврале – непонятно?

– Потому что в феврале планируется окружение всей группировки Паулюса под Сталинградом. Неужели не знаешь, Лаврентий? – Сталин насмешливо посмотрел на него. – Что еще он говорил?

– Сказал, в мае сорок пятого мы возьмем Берлин и Германия подпишет акт о безоговорочной капитуляции. Почему в мае – непонятно! Почему сорок пятого – тоже непонятно… Не верит он в наши силы, Коба, вот что я думаю. Сказал при полном зале зрителей – теперь по всей стране расползется…

Он что, разве не понимает, какую ответственность на себя берет, а? А если в мае сорок пятого ничего такого не случится, он что думает, народ забудет, что он обещал? Думает, мы забудем? Коба, предлагаю вызвать его сюда и…

– Вызвать сюда? – переспросил Сталин, продолжая ходить по кабинету.

– Можно и там, конечно… – Берия поправил пенсне, улыбнулся. – ТЫ прав, Коба, там даже удобнее…

– Что удобнее? – Сталин остановился перед ним. – Убить его?

– Ну да… – развел руками Берия, и на лице его отразилось недоумение. – Он же еще черт знает чего напророчить может…

– А что он плохого напророчил? – удивился Сталин. – Разгром немцев под Сталинградом? Что мы Берлин возьмем? Правда, через два с половиной года, но… большая война идет, Лаврентий… и в этой войне легкой и скорой победы не будет… Русский народ – терпеливый народ. Как говорил великий поэт Некрасов: «Вынесет все, и широкую, ясную грудью дорогу проложит себе…»

Сталин остановился перед окном и замолчал, глядя на зубчатые стена Кремля, на Москву.. Молчал и Берия. Ждал.

– Зачем убивать, когда человек пригодиться может? – проговорил Сталин, глядя в окно. – С кем тогда работать будешь?

– А если убежит? Он ведь сквозь стены пройти может, ты ведь знаешь, Коба.

– Некуда ему бежать… Он к нам пришел. Он поверил в Советский Союз. Он честный человек и может быть полезен… Привези его в Москву. Лаврентий.

– С женой?

– Он уже успел жениться? – усмехнулся Сталин. – Вот видишь, Лаврентий? А ты говоришь, сбежит… Такие люди не бегают туда-сюда…

Транспортный самолет с утробным ревом полз по ночному небу. Аида Михайловна и Мессинг сидели рядом на железных сиденьях и смотрели в иллюминатор. Мессинг приобнимал жену за плечи. Два офицера НКВД с квадратными, обветренными лицами, в белых полушубках и шапках отсутствующими взглядами смотрели в пространство, казалось, вовсе не замечали присутствия Аиды Михайловны и Мессинга.

От рева двигателей закладывало уши, и Мессинг с женой только переглядывались и улыбались друг другу. В иллюминатор была видна черная бархатная бездна, истыканная мириадами голубых огоньков.

Едва самолет приземлился и окончил бег, как к нему подкатила черная машина. Пустынный аэродром скупо освещался прожекторами, по ровной бетонной глади мела поземка. Из автомобиля выбрались два офицера в шинелях и шапках.

Из самолета тут же спустили трап-лесенку, и показавшийся в проеме офицер в полушубке быстро спустился и пошел к тем двоим.

Подошел, козырнул и за руку поздоровался со встречающими.

– Привез?

– Так точно, товарищ полковник.

На трапе появился Мессинг, спустился вниз. Потом помог спуститься Аиде Михайловне. Потом второй офицер передал вниз два чемодана и какие-то узлы. Подошли еще двое в военной форме, подхватили чемоданы и узлы, понесли их к машине. Аида Михайловна и Мессинг двинулись за ними, пряча лица в воротники от колючего снежного ветра.

Машина привезла их на небольшую, по-ночному безлюдную улицу, к четырехэтажному кирпичному дому с одним подъездом. Офицеры помогли выгрузить из машины два толстых чемодана и несколько узлов. Потом они же подхватили чемоданы и пошли к подъезду. Разобрав узлы, Аида Михайловна и Мессинг двинулись следом.

Старший офицер, полковник, ключом открыл дверь, распахнул ее и протянул ключи Мессингу:

– Прошу на новоселье, товарищ Мессинг, – без улыбки сказал он. – 1км все есть. Если чего нехватка будет – завтра человек заедет, ему скажете.

– Спасибо.

Снизу раздались торопливые шаги по лестнице. Кто-то быстро поднимался на второй этаж. Скоро показался человек в зимнем пальто с меховым воротником и в меховой шапке. В руках он держал две пузатые сетки, полные свертков в белой бумаге. Он подошел к офицеру, вопросительно глядя на него.

– У двери поставь, – приказал полковник.

Мужчина поставил у раскрытой двери сетки и молча пошел вниз по лестнице.

– Счастливо оставаться! – Полковник приложил руку к фуражке и пошел вниз по лестнице, громко стуча сапогами. За ним направился второй офицер.

Аида Михайловна и Мессинг постояли, глядя друг на друга, и нерешительно улыбнулись.

– Пошли? – тихо сказал Мессинг и жестом пригласил жену в квартиру.

Она вошла, пошарила рукой справа по стене, нащупала выключатель. Загорелся свет.

Лампа в стеклянном плафоне под потолком осветила просторную прихожую с вешалкой и двумя встроенными шкафами для одежды. Она пошла дальше по коридору, толкнула дверь, и перед ней открылась большая комната. Аида Михайловна молча обвела взглядом застекленный буфет-сервант, большой круглый стол, шесть стульев, диван в чехле из серого полотна и еще один небольшой стол у окна, видимо письменный, с чернильным прибором и стопкой бумаги. Дальше была кухня с газовой плитой, небольшим столиком и навесными шкафчиками.

– Смотри, – сказала Аида Михайловна. – В буфете даже посуда стоит… и стаканы с рюмками…

– Позаботились… – криво улыбнулся Мессинг.

– Как думаешь, сколько мы будем здесь жить? – спросила она.

– Не знаю, Аидочка… – пожал плечами Мессинг. – Это только товарищу Сталину известно… и Господу Богу..

Аида Михайловна бросила взгляд на маленькие часики на руке:

– Ой, Вольф, через полчаса Новый год! У нас же ничего нет, чтобы встретить!

– Они принесли сетки со свертками, – напомнил Мессинг. – Наверняка там продукты.

– Они у двери стоят. – Аида Михайловна бросилась в прихожую…

И через несколько минут она уже выкладывала из сеток на стол свертки с колбасой, сыром, ветчиной и бужениной, селедку в промасленной бумаге, банки соленых огурцов и моченых помидоров, батоны белого хлеба, бутылки шампанского и вина, завернутые в вощеную белую бумагу.

– Бог мой, куда столько? – растерянно проговорил Мессинг, помогая жене разворачивать свертки.

– Неси посуду. Там в серванте наверняка и ножи с вилками есть, и чашки для чая…

…Вольф Григорьевич смотрел на часы на правой руке, держа в левой бокал с шампанским. Секундная стрелка быстро бежала по кругу, и вот до отметки двенадцать минутной стрелке осталось пройти всего одно маленькое деление.

– Ну, все… – сказал Мессинг, поднимаясь. – Двенадцать. С Новым годом тебя, Аидочка… Ты мое счастье, ты моя жизнь.

– С Новым годом, мой родной…

Они чокнулись, расцеловались и медленно осушили бокалы.

Потом Мессинг жадно набросился на еду и прошамкал с набитым ртом:

– Включи, пожалуйста, радио…

Черная тарелка висела в углу на стене, и Аида Михайловна повернула тумблер. Комнату наполнила мелодия гимна Советского Союза. Мессинг продолжал жадно есть.

– Спасибо товарищу Сталину за прекрасный Новый год… – жуя, неразборчиво пробормотал Мессинг. – Давно так вкусно не ел, м-м-м… Последний раз я так ел, кажется… м-м-м… даже не могу вспомнить, в каком году..

Аида Михайловна сидела напротив и, подперев щеку кулаком, смотрела на него с улыбкой.

Москва, 1943 год

Сталинград… Разбитый, сожженный город, сплошные развалины тянутся до самого горизонта… И колонна пленных немецких солдат движется через эти руины и тоже теряется за горизонтом… Советские солдаты, конвоирующие пленных, улыбаются прямо в камеру.

… Заголовки газет, сначала на русском, а потом и на иностранных языках… «ВАШИНГТОН ПОСТ», «ТАЙМ», «НЬЮ-ЙОРК ТАЙМС»… А голос за кадром переводит: «Крах германской армии на Волге», «Двести двадцать тысяч немецких солдат оказались в кольце под Сталинградом. Более девяноста тысяч попали в плен», «Бесславный конец армии Паулюса», «Сокрушительное поражение военной машины Гитлера под Сталинградом. Русские перешли в наступление!»…

…И по заснеженным полям России на скорости идут в наступление советские танки, стелется за ними снежный дым. Теперь они идут на запад… И звучит голос Левитана, рассказывающий, сколько разгромлено немецких дивизий, сколько немецких генералов взято в плен, какие дивизии и наши генералы особо отличились в этом беспримерном сражении…

– Скажите, товарищ Мессинг, вы хорошо осведомлены о положении на фронтах?

– Я знаю только то, что сообщают в сводках Совинформбюро, товарищ Сталин, – отвечал Мессинг, сидя на краешке кресла перед письменным столом и глядя на Сталина.

– Как же вы, не зная о положении на фронте, смогли предсказать Сталинградскую операцию? Окружение армии Паулюса? Нашу победу? И что произойдет это в феврале сорок третьего… Каким образом, товарищ Мессинг? – Сталин смотрел на него в упор, и Мессингу стало не по себе от этого неподвижного, пронизывающего взгляда.

– Не знаю, товарищ Сталин… я не могу этого объяснить…

Сталин поднялся и медленно пошел по кабинету. Светлый китель, брюки заправлены в мягкие хромовые сапоги, в руке погасшая трубка – именно такой, каким его рисуют на портретах.

– В давние времена разные великие полководцы, императоры, султаны держали при себе… разных оракулов… ясновидцев… разных звездочетов. Задумал воевать против соседа и спрашиваешь звездочета: стоит выступать в поход или не стоит? Звездочет говорит – стоит, и ты с легким сердцем войну начинаешь. Уверен, что победишь. Очень хорошо… быть уверенным в победе… когда тебе ее предсказал ясновидец… А если этот ясновидец предсказал беду, можно не начинать войну. И спастись от позорного поражения… – говорил Сталин, прохаживаясь от двери к окну и опустив голову, и вдруг резко повернулся к Мессингу. – Может, и мне держать вас при себе, товарищ Мессинг? Будете работать ясновидцем при товарище Сталине… – Едкая усмешка тронула губы и усы Сталина. – Как, согласны?

– Н-нет, товарищ Сталин… – едва слышно ответил Мессинг.

– Почему? – улыбка Сталина сделалась еще шире.

– Насколько я знаю историю, все эти ясновидцы и оракулы кончали плохо – повелители рано или поздно убивали их.

– Значит, плохо работали… – продолжал улыбаться Сталин. – Неправильно предсказывали…

– Плохо…

Правильно, плохо… А что про меня советские люди говорить будут? Товарищ Сталин не верит в свои силы… товарищ Сталин не верит в победу., не верит в будущее страны… поэтому ждет, что ему ясновидец скажет… Разве может вождь трудящихся всего мира, марксист-ленинец верить ясновидцам и колдунам? Нет, не может товарищ Сталин в них верить… не должен им верить… – Сталин подошел ближе к Мессингу, пососал потухшую трубку. – Вы хорошо устроились? Может, какие просьбы будут?

– Хорошо, товарищ Сталин. Спасибо.

– Жена довольна? – Сталин усмехнулся.

– Да, товарищ Сталин. Она очень довольна.

– Товарищ Берия предложит вам одну работу.. Посмотрите. Может быть, сможете. Если нет, продолжайте работать… артистом… – Сталин вновь широко улыбнулся, – если не хотите работать артистом при товарище Сталине.

– Я не сказал, что не хочу, товарищ Сталин… – привстал со стула Мессинг.

– Зато я понял… Я ведь тоже немного телепат, товарищ Мессинг, хе-хе-хе… – негромко рассмеялся Сталин. – Что ж, хочу пожелать вам успеха. Товарищ Поскребышев даст вам номер моего прямого телефона. Случится что-нибудь – звоните, не бойтесь.

– Иногда он становится страшным. Вот подходит – и у меня жар в груди, и вдруг больно становится, понимаешь?

– Больно? – испуганно переспросила Аида Михайловна.

– Нуда! Будто, приступ стенокардии, понимаешь? Отходит от меня и – все нормально.

– У него такое сильное энергетическое поле?

– По-видимому.. – Вольф Григорьевич налил себе в чашку заварки из чайничка, добавил кипятку из большого чайника, зачерпнул ложку варенья из вазочки, размешал. Отхлебнув глоток чая, проговорил задумчиво: – Примерно то же самое я ощущал, когда разговаривал с Гитлером…

– С Гитлером? – еще больше испугалась Аида Михайловна. – Ты никогда мне не рассказывал, что разговаривал с Гитлером.

– Ну что ты так испугалась, Аидочка? – улыбнулся Мессинг. – Гитлер, Геббельс… Канарис – это все в прошлом…

– А Сталин и Берия – в будущем? – уже сухо спросила Аида Михайловна.

– Сталин – это совсем другое… – нахмурился Мессинг. – По крайней мере, у меня есть к нему чувство доверия… Не знаю почему, но есть… Может, он мне его внушил? – Мессинг посмотрел на жену с веселой улыбкой.

Аида не ответила, тоже зачерпнула из вазочки ложку варенья и стала маленькими глоточками пить чай.

– Ладно, давай о другом… Вот что мне пришло в голову. У меня скопилось немало денег на сберкнижке. Я ведь очень мало тратил и даже за три года сумма набежала немалая… а сейчас, когда идет такая страшная война… отечественная война.

– Я все понимаю, Вольф… – Аида Михайловна улыбнулась и положила руку на руку мужа. – За это я тебя и люблю…