Москва

Дели

Пури

Висахапатнам

Пондичерри

 

Глава 2

Чисто мужская компания

Москва — Дели

В Дели, возле главного базара, мы с Гошкой наняли старика-велорикшу до храма Лакшми-Нарайан. Километра через три наш возница начал задыхаться. Поэтому на подъемах мы выходили и поначалу шли рядом, а потом, видя, как трудно ему приходится, принимались толкать тележку. Я в детстве и на пони-то из жалости не ездил, а тут старый человек! В храм мы так и не попали. Вместо этого добрались до Красного форта, который как назло оказался закрыт. Тут же нас заарканил местный «экскурсовод». Завел в джайнистский храм, показал дом, в котором когда-то размещался первый английский банк, предложил купить по бриллианту на полупустом блошином рынке и в результате попросил за свои услуги двести рупий, которые тут же попытался обменять на Гошкин «мобильник». Так толком в Дели ничего не увидели. Назавтра сбежали на поезде в Пури, где я немедленно разбил фотоаппарат. Еще через день позвонила LP насчет «Азербайджанских авиалиний». Вот такое многообещающее начало путешествия.

С Гошкой в Индию мы отправились вдвоем, чисто мужской компанией. До поездки я считал его приличным человеком, а он… В минуты особенно глубокой обиды я мысленно припоминал Гошке, что взял его, безъязыкого, с собой в Индию и нянчился как с ребенком: показывал самые интересные места, дословно переводил рассказы экскурсоводов, ходил за билетами на поезда и автобусы. Он меня отблагодарил за все!

То, что Гошка храпит, я обнаружил еще в Дели, в гостинице, где мы провели ночь перед поездкой на восток. Потом в поезде, на пути в штат Орисса, то ли из-за стука колес, то ли из-за того, что в вагоне храпели еще несколько человек, Гошкины рулады показались мне заурядными и не выходящими за рамки приличий. А может быть, ему хватило лицемерия какое-то время сдерживать свои звериные инстинкты. Ведь что есть храп, как не атавизм или рудимент? Ложь, что тигр, раздирая добычу, рычит — он храпит. А рычит он перед тем, как напасть! Так вот, Гошка, кроме того что храпел, еще и рычал как тигр. Когда я намекнул ему на то, что он храпит, в первый раз, он смутился и попытался все отрицать. На второй раз насупился. А на третий издал такой рык, что мне стало не по себе. Тем более, что я был слаб после совершенно бессонной ночи. Гошка кричал, что никто ни при каких обстоятельствах не жаловался на его храп. Что у него было три официальных жены, и все его очень любили. Что, кроме них, у него было много других женщин. И ни одна никогда даже в шутку не говорила ему, что он храпит. В общем, Гошка негодовал. Впрочем, события развивались постепенно.

После приезда в Пури и первой совместной ночи в небольшой гостинице в ста метрах от океана я перешел в отдельный номер, и наши добрые отношения сразу же начали восстанавливаться. Правда, вечерами, когда я выходил погулять по узкой улочке курортного поселка, рядом пристраивалась моя «жаба». И вовсе она меня не душила! Просто на ходу доставала калькулятор и наскоро прикидывала, сколько мы теряем из-за Гошкиного храпа. Затем искоса смотрела на меня — как я отреагировал — и после паузы сообщала, что впереди еще пара месяцев совместного путешествия. А значит, сумму потерь следует умножить на шестьдесят. Я старался не обращать внимания на провокации, но сумма впечатляла.

Кто знает, как развивались бы события, если бы Индия открылась нам не с благословенной Ориссы. В Пури мы провели пять дней, и лупоглазый индийский бог Джаганнатх, хозяин городка, неизменно благоволил нам: днями он смирял океанские волны, ночами изгонял из гостиницы комаров и, кроме того, дарил нам приподнятое настроение вкупе с отменным аппетитом. Мы разгуливали по безлюдным пляжам, раскинувшимся по обе стороны от городка на десятки километров, и с регулярностью экскаваторного ковша погружали тела в парную воду. Джаганнатх даже сгореть по-настоящему нам не позволил! Хотя пару раз мы все же мазали друг друга райтой. Конечно, я предпочел бы Гошке какую-нибудь хорошенькую блондинку, но если уж быть до конца откровенным, Гошка требовал к себе куда меньше внимания, чем та, что могла бы к вящему моему удовольствию его заменить. Вот мы и бродили вдоль океана или ездили то в город тысячи святилищ Бхубанешвар, то в разрушенный храм Солнца в Конарке. А порой просто сидели в дешевом ресторанчике и поедали какой-нибудь «сифуд-под-кари» с жемчужным орисским рисом. И жизнь казалось такой прекрасной, что хотелось петь хором. Или хотя бы дуэтом.

О волшебная Орисса! Звуки твоего имени ласкают гортань; так шелестит галька, накатывающаяся с волной на берег и волной же относимая назад, в пучину. Ты — изумруд, ограненный квадратами рисовых полей. Твои женщины, словно насмехаясь над кутюрье всего мира, выходят на работу в поля в сари таких расцветок, что туристы на ходу выпадают из джипов вместе со своими фотоаппаратами. В твоих горах, Орисса, живут дикие племена, до сих пор добывающие пищу с помощью лука и стрел, а если охота не слишком удачна, спасающиеся продажей украшений своих бабушек. На просторах твоих, Орисса, великий император Ашока принял буддизм и понес его факел по всему миру, до этого безжалостно положив мертвыми сто тысяч твоих воинов. А одисси — танец танцев! Кто не видел отставленные пальчики танцовщиц, не знает, что такое женственность.

Все это я вдохновенно рассказывал Гошке, а он снисходительно посматривал на меня и кивал. Он был напрочь лишен прекрасных порывов, но в целом был неплохим товарищем. Хотя бы потому, что не стремился задушить взлеты моей души.

Мы проехали и рисовые поля, и места обитания диких племен. Купили луки со стрелами. И все было хорошо. Насколько хорошо можно путешествовать с мужчиной!

Потом мы добрались до Пондичерри. Все здесь удивляло — и настоящий променад со статуей какого-то генерала, и французские названия улиц, и готический собор с белоснежными стенами, где крошечная монахиня-францисканка пела под фисгармонию голосом Эдит Пиаф гимны на языке тамили. И опять все было хорошо, и опять хотелось петь хором! Но я пел в одиночестве.

О божественный Пондичерри! Островок изысканной французской культуры в далекой провинции красномордого пивного бочонка Джона Булля. Только ты и можешь приготовить на завтрак настоящий круассан с горячим шоколадом, на обед — кордон-блю, а на ужин — гребешки под виноградным соусом. Твоей земли касались стопы апостола Фомы и Елены Блаватской, Рабиндраната Тагора и Шри Ауробиндо. В недрах твоих взошел первый росток всемирного «города рассвета» Ауровиля. Золотом сияет его храм Матримандир! И, будто еще один храмовый купол, о Понди, встает дневное светило из твоих вод, чтобы озарить всю Индию. Светел и прекрасен ты, с твоими белоснежными стенами и коваными решетками дворцов и храмов…

Я мог бы еще долго заливаться соловьем, описывая Гошке красоты французского анклава, если бы не одно «но». В Пондичерри находилась могила Матери, спутницы великого индийского философа Ауробиндо. Мы и знать не знали, что через пару дней после нашего приезда просвещенный мир собирается всем кагалом отметить день ее рожденья. По этому поводу в Пондичерри съехалось гостей раз в пять больше, чем жителей.

Мы опять и опять объезжали гостиницы небольшого городка, и везде нам отвечали, что мест нет, или предлагали комнату по цене среднего европейского люкса. Наконец нам повезло: прямо при нас из двухместного номера выехала пара бельгийских гомосексуалистов, и портье, окинув нас с Гошкой долгим оценивающим взглядом, не посмел назвать цену больше той, что на наших глазах заплатили бельгийцы. Возможно, у портье были свои причины для симпатий к сексуальным меньшинствам, а может быть, он был просто порядочным человеком. Так или иначе, под вечер мы въехали в небольшой номер, с душем за узкой дверцей и с плотно придвинутыми друг к другу кроватями.

Погуляв еще немного по ночному Пондичерри и до закрытия потолкавшись на уличном базаре, мы отправились к месту ночлега. Я влез под душ первым, надеясь, что за время Гошкиного омовения я успею уснуть. Однако все получилось иначе. В душе мне почудилось, что снаружи происходит что-то необычное. Словно кто-то методично рвал мешковину и при этом горестно вздыхал. Меня разобрало любопытство — что, черт подери, происходит в этом городе?! — и я, недомывшись, выглянул в комнату. И не поверил тому, что увидел. Гошка спал, раскинувшись на кровати. Во всей его позе было что-то отвратительно кулацкое. Словно номер и вся гостиница принадлежали именно ему, а я был обнищавшим школьным товарищем, которому по старой дружбе выделили угол, чтобы не ночевал на улице. Все бы ладно, если бы не этот храп! Из Гошкиной приоткрытой пасти вырывались клекот, и стон, и крик, и плач… Иногда казалось, что его душат. Иногда — что кого-то душит он сам. Это была отдельная жизнь, где взлетали самолеты, работали трактора и ухал паровой котел. В какой-то момент я отчетливо увидел клубы дыма и пламя, рвущееся из носа моего спутника. Лишь усилием воли мне удалось прогнать видение.

Полночи я гулял по темному городу — сейчас он казался невзрачным и грязным, — дошел до пустынного променада с одиноким каменным генералом, вернулся назад. А Гошка все храпел.

Назавтра мы разговаривали сквозь зубы. То есть это я разговаривал сквозь зубы, а мой спутник говорил вполне ничего себе. К вечеру я выдвинул ультиматум. Если только Гошка посмеет уснуть раньше меня, я устрою ему «велосипед». И объяснил, что это такое.

Сам я в армии не служил и о «велосипеде» узнал от тех, кто вышел живым из этой «школы жизни». Если во взводе появлялся храпун, то его боевые товарищи долго не думали: вставляли спички между пальцев ног — по четыре на каждую ногу — и поджигали. После чего нарушитель ночной тишины немедленно переставал храпеть и начинал отчаянно «крутить педали».

В общем, «велосипед» был тонкой штучкой, и Гошка, похоже, это понял. Он нехотя согласился и ушел гулять по вечернему городу, а я, на всякий случай приняв таблетку снотворного, улегся и почти сразу заснул. Мне снилось, что мы с Гошкой поехали на берег океана, и я ни с того ни с сего решил покататься на гоночном велосипеде по воде. Я разгонялся на песчаном берегу и с лету врезался в набегавшую волну, но вместо того, чтобы скользить по поверхности, сразу же и бесповоротно шел ко дну. А Гошка заходился от смеха и кричал: «В тебе мало святости! Мало святости, скотина!»

Проснулся я оттого, что кто-то тряс меня за плечо. За окном было светло, но солнце еще не поднялось над крышами домов. Надо мной Пизанской башней стоял Гошка. Он махал у меня перед носом «мобильником», и я подумал, что опять звонит LP.

— Что случилось? — Я попытался выяснить обстановку.

— Просыпайся, будешь смотреть кино, — мрачно произнес Гошка. И включил «мобильник».

Поначалу мне показалось, что бригада пьяных грузчиков, бормоча и ругаясь, передвигает металлические контейнеры по металлическому же днищу вагона. На экране была полная темнота.

— Что это? — спросил я Гошку. Но Гошка молчал. Он смотрел на меня не мигая, и в глазах его читалась ненависть. Хрипы из динамика неслись все громче. Это была какая-то истерика — нутряные всхлипы с зубовным скрежетом вперемешку. Я уже хотел было повторить вопрос, но в это время экран «мобильника» осветился, и я увидел гостиничный номер. Качество видео было так себе, но кое-что можно было разобрать. Я лежал на кровати, мое лицо было искажено судорогой, а тело сотрясала дрожь. Мне было явно нехорошо. Я хрипел, и плакал, и стонал.

— Ты хочешь сказать?.. — начал было я, но Гошка перебил меня:

— Твое счастье, что на телефон нельзя записать запахи!

Я не знал, как реагировать. Это было натуральное свинство.

Во время вечерней прогулки по променаду моя «жаба» начала было обычную свою песню, но я тотчас же заставил ее заткнуться. Дальше мы гуляли молча.

С Гошкой мы добрались до штата Керала.

— О таинственная Керала! — Я попытался отдаться очередному душевному порыву. — Пять тысяч лет назад ты родила в своих недрах могущественную Аюрведу и смирила буйство болезней! Ты лечишь все — от сифилиса до менингита!

— А как насчет храпа? — перебил меня Гошка.

В течение двух недель мы ходили на всевозможные лечебные процедуры и, похоже, напрасно.

— Я очень расстроен, — подвел итог нашим стараниям Гошка и добавил: — Я очень расстроен за тебя. Даже всесильная Аюрведа не способна справиться с твоим недугом! — С этими словами и гримасой притворного сочувствия лицемер пожал мне руку и улетел из Тривандрума в Москву. Я же немедленно раскрыл дневник и записал: «С Гошкой в Индию мы отправились вдвоем, чисто мужской компанией. До поездки я считал его приличным человеком, а он оказался натуральной скотиной».

 

Глава 3

Рикша Раджу

Пури

В предыдущем рассказе я забежал далеко вперед: до Гошкиного отлета оставалось еще почти полтора месяца. Проведя около двух суток в дороге и опоздав на двенадцать часов, мы наконец добрались до восточного побережья. С утра Гошка отправился на пляж, а я решил посмотреть на храм Властелина Вселенной Джаганнатха. У Властелина на картинках чуть обиженное детское лицо с огромными круглыми глазами. У такого бога Вселенная должна напоминать комнату с раскиданными по углам мягкими игрушками. Жаль, что сам Джаганнатх черный, и белых в свой храм не пускает. Ну и ладно, просто походил вокруг храма и посмотрел на него с крыши библиотеки.

Если выйти на пляж и пойти по сухому белому песку влево, то к вечеру можно дойти до Конарка с его древним храмом Солнца. Когда-то давным-давно в его купол был вмурован магнит такого размера, что компасы вражеских кораблей при приближении к храму сходили с ума, и корабли разбивались о скалы. А если пойти по пляжу вправо, то за полдня дойдешь до озера Чилка, где прямо на берегу готовят потрясающих креветок. Впрочем, из Пури можно никуда и не ходить. Просто лежать на горячем песке и смотреть на волны.

Я иду от гостиницы на берегу океана к храму Джаганнатха в центре Пури, а прилипала-рикша медленно едет за мной и занудным голосом убеждает, что пешком мне не дойти.

— Поехали, сэр! — монотонно повторяет он, и я понимаю, что мне от него не отделаться и что прогулка, обещавшая быть спокойной и радостной, превращается в испытание.

— Сколько? — спрашиваю я, не выдержав.

— Недорого! — ухмыляется рикша и распахивает передо мной дверцу кабины. Он чувствует себя хозяином положения, но я делаю вид, что не заметил раскрытой дверцы. Если сесть, не договорившись о цене, то поездка наверняка окажется дороже, чем на такси.

— Сколько «недорого»?

— Недорого — значит совсем чуть-чуть!

Рикша смеется, и я смеюсь в ответ. Бог с ней с прогулкой, есть вещи и позабавнее! Мы оба смеемся, но при этом я продолжаю идти пешком, а он едет следом. Наконец, то ли заскучав, то ли поняв, что чем ближе храм, тем меньше у него шансов заработать, рикша сдается и называет цену.

— Двадцать рупий, сэр! Всего двадцать рупий! — Он уверен, что я соглашусь: цена нормальная.

Но я делаю изумленное лицо и говорю:

— Ты сошел с ума! За такие деньги можно доехать отсюда до Бхубанешвара. Ты что, хочешь стать миллионером за мой счет?!

Рикша потрясен ответом настолько, что тотчас же соглашается на пятнадцать. Но мне этого мало.

— Десять. — Я не даю противнику оправиться и застываю поперек дороги, перегораживая путь коляске.

Рикша мрачнеет. Столько платят за проезд местные. Согласиться на такой бакшиш от белого — признать полное поражение. В другое время он бы высказал все, что думает обо мне, но дело зашло слишком далеко — он столько времени потратил на мою обработку! Стараясь не смотреть мне в глаза, он молча показывает на кабину.

— Так десять, договорились? — для верности переспрашиваю я, и он обреченно кивает. Как только я устраиваюсь внутри, рикша начинает крутить педали с такой скоростью, что по сторонам в ужасе разбегаются магазины, лавки, лавчонки.

— Эй, помедленнее! — кричу я ему, но он знай себе прет к храму и на ходу успевает махнуть рукой знакомым: как-никак, он при деле, и в коляске у него — сахиб, хотя и омерзительно жадный.

Через десять минут мы на месте. Рикша протягивает руку за деньгами. Я выхожу из коляски, лениво лезу в карман и кладу ему в ладонь, одну за другой, три бумажки по десять рупий.

На следующее утро рикша ждет у гостиницы. Чтобы не упустить странного клиента, он приезжает к шести, и когда в девять я выхожу из номера, издалека улыбается и загодя распахивает дверцу коляски. Его зовут Раджу, ему двадцать три года, он услужлив без подобострастия, и у него веселый нрав. Три дня он возит меня, показывая местные достопримечательности, и пытается быть еще и экскурсоводом. Когда Раджу чего-то не знает, он тут же придумывает. Он путает названия рыб, деревьев и храмов. Но мне это не важно, мне интересен он сам.

В пути мы разговариваем. Мы подтруниваем друг над другом, как старые знакомые, но при этом Раджу не забывает после каждой фразы добавлять «сэр». Он расспрашивает меня о Москве, о том, как я живу. Ему все интересно.

— У вас есть дети, сэр?

— Да, двое. Сыновья.

— Сколько им лет?

— Такие же оболтусы, как ты. Кстати, ты почему не учишься?

— Вы бы, сэр, еще спросили, почему я на рикше не езжу! У меня сестра в университете. И еще две есть — их нужно замуж выдать.

— Это что же, ты должен их выдать?

— А кто еще! Отец на пенсии, мама болеет. А в школе, между прочим, я отличником был. Математику знал лучше всех.

Мы едем мимо рыбного рынка, проезжаем скобяные и обувные мастерские, слева остается недостроенное здание школы. Еще минут пять, и мы выедем за ворота университета. Там граница города, дальше океан с пустынным на десятки километров пляжем, где на песке разбросаны панцири гигантских черепах. Если такая громадина попадает в рыбацкие сети, то запутывается в них и задыхается. А рыбаки тащат-надрываются, не зная, что там, и радуются — вон сколько рыбы!

Завтра я уезжаю из Пури. Таких городов в Индии осталось мало — туристы еще не успели сломать его многовековой уклад. Здесь не видать фастфуда, зато завернутые в холстину трупы сжигают прямо в центре города, и всякий может подойти посмотреть. Сюда на праздник съезжаются паломники — больше миллиона! Они впрягаются в огромные колесницы (каждое колесо в два человеческих роста) и вывозят из храма три статуи — Джаганнатха и его божественных брата и сестру. Их моют сначала водой, потом молоком, а потом бхангом — конопляным настоем. Люди тоже пьют бханг и забывают обо всех своих бедах — о том, что рыба мелкая, а денег мало.

Раджу крутит педали и думает о чем-то своем. Он высок, молод, черен и красив. Когда уходит в себя, перестает улыбаться.

— А коляска твоя? — спрашиваю я, и он не сразу понимает вопрос.

— Что вы, сэр! Я зарабатываю сто, иногда двести рупий в день, и из них пятьдесят отдаю хозяину. Если бы своя…

— А может, лучше купить?

Раджу смотрит на меня как на недоразвитого: мол, что с этого сахиба возьмешь, вначале торгуется, как сумасшедший, потом переплачивает в три раза, а теперь задает дурацкие вопросы.

— Сколько такая стоит? — Я показываю на коляску.

— Такая — десять тысяч. — Раджу смотрит на меня, оценивая, какой эффект произведет цена. — Чуть поновее — тысяч двенадцать-тринадцать. А новая, — он делает испуганные глаза, — больше двадцати.

Пока я в уме пересчитываю рупии в доллары, рикша, сделав грустное лицо, добавляет:

— Вот в прошлом году был здесь один англичанин, так он моему другу дал денег на коляску. Теперь тот ездит и горя не знает…

Я даю Раджу очередные тридцать рупий и иду к океану — в последний раз искупаться и посмотреть на мертвых черепах. Назавтра Раджу должен приехать к двенадцати, чтобы отвезти меня к автобусу на Бхубанешвар.

В ту ночь я никак не мог уснуть. Всё думал о Раджу и его коляске. Ну что такое десять тысяч рупий, в конце концов! Я вспомнил Долли — австралийку, которую встретил когда-то в Мексике. Она еще студенткой познакомилась с бедной семьей на Борнео и уже пять лет прилетает к детям: привозит им учебники и книги, платит за учебу в хорошей школе. Или Юрис — журналист из Латвии, я встретился с ним здесь, в Пури. Он купил лодку рыбакам в Таиланде, и они благодарны ему по гроб жизни. А я? Что я сделал? Неужели я не могу подарить счастье хотя бы одному человеку на земле — и всего за двести долларов!

Я едва дождался утра и помчался в магазин, торгующий велосипедами. Мне хотелось сделать Раджу сюрприз.

— У вас можно купить велосипед с коляской?

— С какой коляской?

— Как у рикши. Только мне подержанную.

— Можно и подержанную, но под заказ. Платите аванс, за неделю подберем. — Продавец достал бланк и приготовился выписывать счет. Я подумал, что у него такая же светлая улыбка, как у рикши Раджу.

Мне было жаль своего плана: я хотел приехать к двенадцати часам к гостинице и посмотреть на то, как будет радоваться Раджу. Я заранее посмеивался, представляя его изумление. Но делать нечего — аванс так аванс.

— Сколько платить? — спрашиваю я и достаю кошелек.

— Тысячу рупий. Это примерно тридцать процентов от стоимости.

С математикой у меня в школе тоже было все в порядке. Я быстро прикидываю полную стоимость подарка и мрачнею.

— А если новую? — Я решаю на всякий случай проверить свое подозрение.

— Новая стоит семь тысяч. Вместе с велосипедом, сэр! — почти кричит продавец, видя, что покупатель собирается уходить.

В двенадцать часов Раджу ждет меня у гостиницы. Я подхожу к коляске, снимаю рюкзак и равнодушно спрашиваю:

— Сколько до автовокзала?

 

Глава 4

Дикие люди

Пури — Висахапатнам

Пробыв неделю в Пури и окрестностях, мы отправились на машине на юг и четыре дня провели, переезжая от одного дикого племени к другому. Турагенты пытаются превратить такие поездки в экзотическое шоу. На самом деле каждый четвертый житель Ориссы — представитель одного из племен. Восемь миллионов дикарей! Они живут своим укладом и на своей земле. Из-за земли постоянно возникают конфликты. За месяц до нашего с Гошкой приезда неподалеку от Бхубанешвара полицейские расстреляли группу туземцев, перегородивших дорогу в знак протеста против того, что производственный комплекс отобрал их земли. А донгария сгоняют с холма Ньямгири, на котором они живут, — там нашли месторождение бокситов. Но это остается за рамками туристических аттракционов.

В Ориссе солнце выходит из океана. На рассвете вдоль линии прилива против рыбацкой деревни рассаживаются смуглые рыбаки. Издалека они похожи на птиц, застывших по колено в воде. Но подходишь ближе и видишь, что вовсе они и не рыбачат: из воды тут и там торчат голые рыбацкие задницы. Отчего-то вспоминается Миклухо-Маклай с его папуасами. Одновременно желание купаться исчезает. Мы с Гошкой бросаем в воду по нескольку рупий «на дорожку» и возвращаемся в гостиницу. Где-то хрипло кричит петух, возвещая начало февральского дня, а для нас — еще и сигнал к отъезду. Обаятельнейший из местных гидов Джексон (так он называет себя) караулит нас на скамеечке у входа. При виде нас его лицо принимает умильное выражение, и он машет нам добытым в аренду цифровым фотоаппаратом. Вчера вечером Джексон уговорил нас воспользоваться услугами его турфирмы и с утра пораньше принялся наблюдать за нашими перемещениями. На всякий случай, чтобы не сбежали.

Итак, мы отправляемся в путешествие, полное опасностей. Впереди нас ждут горы и дикари, которых до нас не видел ни один русский. Я — Зикмунд, а Гошка — Ганзелка! Мы будем питаться тем же, что и дети природы, спать так же, как они. Мы будем объясняться знаками. Главное улыбаться! Если улыбка добрая и открытая, если за ней не скрываются животный ужас или звериное коварство, то любой дикарь поймет, что ты — друг, и будет вести себя соответственно.

Я вижу свое отражение в зеркальце над ветровым стеклом и широко улыбаюсь. Улыбка получается так себе. Честно говоря, ехать к дикарям мне не хочется: дорога далекая, а поездка дорогая. И хотя Джексон клянется, что покажет нам «самую волшебную Индию, какую только можно представить», у меня есть основания сомневаться в его объективности.

«Амбассадор» прыгает с кочки на кочку, скрипя амортизаторами. Мы с Гошкой расположились на заднем сиденье, которое Джексон при нас демонстративно накрыл потертым ковром. Ковер должен придать путешествию, как выразился наш гид, VIP-уровень. Еще он, судя по всему, должен явиться зримым подтверждением расходов Джексона. Автомобиль, на котором мы едем, тоже выглядит раритетом. Сделанный по лекалам английской модели пятидесятых, запакованный в трехмиллиметровый слой железа, он напоминает о надежных колониальных временах и передвигается солидно и неторопливо. Укачивает в «амбассадоре» не меньше, чем на корабле.

Время от времени Джексон предлагает нам воды (это должно символизировать заботу фирмы о клиентах), а иногда делает знак шоферу, выходит из машины и показывает какую-нибудь диковину. В такие моменты особенно занятно наблюдать за ним самим. Ему лет тридцать, и он принадлежит к тому типу мужчин, который встречается чуть не в любом уголке земли. У него худое лицо, обрамленное черными, слегка вьющимися волосами, резко очерченные скулы и темные подвижные глаза. Джексон может сойти за араба, итальянца, еврея, грузина, цыгана, но больше всего напоминает маленькую верткую обезьянку. При виде чего-то, на что следует, по его мнению, обратить наше с Гошкой внимание, у него загораются глаза, и он взахлеб рассказывает, к примеру, о кофейном дереве или показывает, как растет кешью. Потом достает крошечный блокнот и что-то записывает бисерным почерком. Скорее всего то, о чем только что рассказал, чтобы в конце пути, если возникнут спорные моменты, иметь все козыри на руках. В общем, если бы Джексон производил чуть меньше суеты, цены бы ему не было.

Шофер, напротив, медлителен и немногословен. У него орлиный нос и взгляд вождя Оцеолы. Он уверенно ведет машину по тому, что в Индии принято называть дорогой. Его голова монотонно покачивается в такт выбоинам. Вместе с ней, по сторонам, как перья на голове у Оцеолы, покачиваются прущие из кромок ушей волосы — толстые и жесткие, похожие на черные гитарные струны фирмы «Ла Белла». Время от времени шофер достает расческу и аккуратно проводит ею по воздуху от края каждого уха — раз-два! При этом кончики волос дрожат и кокетливо завиваются. Я посылаю Гошке многозначительный взгляд, Гошка понимающе кивает: мол, нам такое не светит. И мы молча едем дальше.

Незадолго до полудня мы добираемся до Чилки. Дорога идет вдоль берега, и Джексон жестом вождя международного пролетариата указывает на воду — он привез нас к самому большому в Азии соленому озеру. В его глазах светится такая гордость, словно сам он это озеро и солил! Мне не хочется его расстраивать, и я молчу про Каспий.

Мы останавливаемся возле небольшого ресторанчика на берегу. Джексон заказывает нам с Гошкой здешний деликатес — гигантские креветки. «Джумбо-джумбо!» — говорит он и смеется. Это первая еда первого дня программы, и фирма старается не ударить в грязь лицом. Наш верткий гид крутится возле столика, дублируя официанта и на ходу успевая сообщить, что на озере обитает самая крупная в мире колония фламинго, есть орлы и соколы… А зимовать сюда прилетают утки аж из Сибири!

— Знаете Сибирь? — спрашивает нас с Гошкой Джексон и зачем-то заговорщицки подмигивает.

Я живо представляю счастливых птиц, которые выбрались из сибирских сугробов и долетели до этих обетованных берегов. От воды веет легкий бриз, креветки фантастически вкусные, и к индийскому пиву, в котором поначалу чудились какие-то добавки, оказывается, тоже можно привыкнуть. В общем, все славно, вот и перелетные птицы — какие молодцы! А до чего отвратительно эксплуатировали их образ в школе. Мол, и вовсе не хотят они лететь в южные края — вынуждены! И ждут не дождутся, когда можно будет вернуться. «С чего бы это? — думаю я, пожирая очередную креветку. — Пищи здесь навалом, и стоит копейки. Крыши над головой не надо. Народ добрый… А у нас?!»

Это сравнение никогда не произносилось, но всегда подразумевалось. Имелось в виду, что советские граждане, стоит только открыть границы, моментально свалят за кордон, несмотря на все старания идеологов. Однако вот ведь, свалили — но не все! Я, к примеру, уже сколько лет провожу зимы в теплых краях, но к весне непременно возвращаюсь домой. Хотя бы для того, чтобы получить новый повод для отъезда.

Я намереваюсь взять последнюю креветку, но меня опережает Гошка. Оказывается, пока я думал о родине, он сожрал всех членистоногих. Да еще и, судя по горе панцирей возле моей тарелки, успел незаметно пододвинуть мне свои объедки. Ну, бог ему судья!

Я собираюсь встать, когда откуда-то сверху Гошке на плечо падает лепешка птичьего дерьма. Впрочем, она такого размера, что впору подумать о священных индийских коровах. Джексон в ужасе мотает головой и бежит за салфетками, а я поднимаю глаза и вижу высоко над нами утиную стаю. Сибиряки держат строй так, словно по краям у них летят охранники с автоматами. И мне вдруг приходит мысль, что птицы просто промахнулись: Гошка с креветками ни при чем! Выстрел должен был достаться мне за непатриотичные мысли. Потому что наши остаются нашими, вне зависимости от времени, когда живешь, и места, где находишься.

Во второй половине дня начинаются настоящие приключения. Мы вместе с «амбассадором» карабкаемся в горы. По сторонам исчезают деревни, их место занимают леса. Нет храмов, нет памятников, нет людей, цепочками идущих по обочинам неизвестно откуда неизвестно куда. Кусты плотнее примыкают к дороге, и чудится, что за каждым из них скрывается дикарь или несколько. Вот слева поднимается струйка дыма, и в окно залетает запах жареного мяса. В какой-то момент я отчетливо вижу руку с томагавком, но Гошка подрезает полет моей фантазии.

— Не выдумывай, — говорит он. — Мы не в Австралии!

Ну и пусть, а я все равно убежден, что вот-вот случится что-то непредвиденное. Так и происходит! Мы въезжаем на очередной холм, с которого открывается вид на окрестные леса. Но мой взгляд устремлен не на природу, а на труп мужчины, лежащий метрах в ста от нас прямо посреди дороги. Наверняка это дикарь, погибший в стычке с воинами вражеского племени. Я уже вижу стрелу, торчащую у него из горла! Но водитель зачем-то издалека начинает сигналить. И происходит чудо: перепутав автомобильный клаксон с трубами Судного дня, мертвец опирается рукой о землю и с трудом поднимается. Его качает из стороны в сторону, он пытается уйти от машины, но куда ему, бедолаге! Наверняка он серьезно ранен, а безмозглый водитель едет, наступая ему на пятки, и продолжает гудеть.

— Да что же это такое! — не выдерживаю я.

Джексон мой вопль воспринимает как критику в свой адрес и спешит оправдаться.

— Это правительство… — мрачно говорит наш вожатый. — Оно пытается приобщать диких людей к цивилизации, а вон что выходит!

Тут только до меня доходит: то, что издалека казалось стрелой, на самом деле было бутылкой, из которой дикарь пил, лежа посреди дороги. Он и сейчас не желает с ней расставаться!

— Интересно, что они пьют? — меланхолически спрашивает меня Гошка (естественно, по-русски).

— Они смешивают самодельное пиво с покупным ромом, — говорит Джексон (естественно, по-английски!). Я смеюсь над совпадением и перевожу Гошке ответ.

Мы едем со скоростью катафалка вслед за несостоявшимся мертвецом. А он и не думает уступать нам дорогу! Так и движется наша процессия, пока в конце концов пьяный дикарь не падает плашмя на обочину.

К вечеру мы добираемся до Раягады, а к семи часам утра после мучительных ночных сражений с комарами оказываемся за сорок километров, в Чатиконе, на еженедельной ярмарке племени донгария. Я тщательно записываю все эти названия и то, что ярмарка проходит по средам, словно когда-нибудь потом, в будущей жизни, это может мне пригодиться.

— Донгария еще совсем недавно приносили человеческие жертвы, — многозначительно говорит Джексон, выходя из машины. — Я прекрасно помню то время!

Детство Джексона, по его словам, прошло в деревне совсем рядом с Ньямгири — холмами, где обитают туземцы. Он знает местные языки. А его дедушка и сам отлично стрелял из лука, управлялся с копьем и готовил ритуальный суп. Джексон, как у нас бы сказали, интеллигент в первом поколении.

— А что такое ритуальный суп? — спрашивает Гошка и просит меня перевести вопрос.

— Это старинное местное блюдо, — с готовностью рассказывает Джексон. — После того как вражеского воина приносили в жертву богам, из отдельных частей его тела готовился бульон. В бульон добавляли недозрелый джек-фрукт и варили полчаса. У блюда возникал специфический аппетитный аромат. Затем мясо погружали в смесь толченых ананасов, апельсинов, имбиря, папайи и манго. Там оно мариновалось. На следующий день его доставали, резали на куски и вместе с фруктовым пюре опускали в кипящий бульон.

— Получалось вкусно! — как-то уж слишком эмоционально восклицает Джексон и тотчас же, спохватившись, продолжает в повествовательной манере: — Когда еда была готова, племя танцевало вокруг костра, а потом наступало время игр. Молодые воины должны были перепрыгнуть через висящий над огнем котел и при этом успеть зачерпнуть глиняной чашкой суп. Побеждал тот, кому попадался больший кусок мяса.

— Чьего мяса? — рассеянно переспрашивает лишь частично понимающий по-английски Гошка.

— Врага, — лаконично отвечает гид и, подумав, добавляет: — В колониальные времена так готовили англичан. Это считалось особым деликатесом.

Я смотрю на Гошку. У него круглый бритый череп с выдающимися вперед надбровными дугами. Крепкое тело, на плечах и груди покрытое густой шерстью, слегка портит образовавшийся из-за сидячей жизни небольшой живот. Для своих лет Гошка выглядит очень хорошо. Я сохранился явно хуже, но сейчас меня это даже радует.

Мы втроем занимаем позицию в кустах у основания холма. В нескольких метрах от нас проходит дорожка, по которой, по словам нашего гида, минут через пятнадцать начнут спускаться на рынок донгария. Из кустов вокруг нас слышны шорохи и шепот.

— Кто там? — спрашиваю я и показываю на кусты. Но Джексон только прикладывает палец к губам. Я чувствую нарастающее напряжение, а индиец заговорщицки подмигивает и достает из сумки половину джек-фрукта. Плод пахнет жуткой тухлятиной. От этого запаха или от натуралистических рассказов я вдруг отчетливо вижу, что улыбающийся турагент держит на ладони полголовы бритого налысо человека. Кожа у жертвы желтая и покрыта пупырышками, словно при жизни ее хозяин страдал кожным заболеванием… Не удивительно, что после таких зрительных образов я отказываюсь от угощения. Хотя когда-то я не только пробовал джек-фрукт, но и считал его настоящим лакомством. А теперь не хочется, и все тут!

Джек-фрукт перекатывается по ладони гида туда-сюда, туда-сюда. Внутри он разделен на секции, похожие на финики желтого цвета, и в каждой — удлиненная косточка. Гошка берет дольку, пробует и тянется за следующей. Ему все равно, на что похож джек-фрукт!

— А чем сейчас занимаются донгария? — спрашиваю я.

— О, это лучшие в округе садоводы! — У Джексона загораются глаза. — Кроме джек-фруктов они выращивают ананасы, апельсины, имбирь, папайю, манго…

Индиец внезапно умолкает и делает нам с Гошкой знак. Из-за скалы выходит группа туземцев. Впереди степенно вышагивает мужчина лет пятидесяти — он держится как вождь. За ним семенят пять женщин. Донгария совсем маленького роста и напоминают подростков. На всех светлая домотканая одежда, вроде туник. У вождя в руке посох, женщины несут на головах тазы с фруктами. Волосы у них темные и курчавые, как и у Джексона. Я украдкой бросаю взгляд на гида и замечаю, что тот пристально смотрит на меня!

Туземцы подходят все ближе к кустам, я навожу объектив, но едва собираюсь нажать на спуск, как со всех сторон, словно по команде, выскакивают белые люди с фотоаппаратами наперевес. Это настоящая охота! Мы с Гошкой, поддавшись общему азарту, тоже выбираемся из укрытия, но уже через мгновенье становится ясно, что если на кого здесь и охотятся, так это на нас. Сверху несутся несколько десятков донгария! Они действуют как хорошо обученные воины: берут нас в кольцо и выставляют перед собой палки. Несмотря на детский рост, выглядят они угрожающе. Чуть в стороне стоят два юноши, на плечах у них лежит шест, на шесте болтается котел.

— Ну не сожрать же они нас собираются, в самом деле? — говорю я не слишком уверенно.

— Это вряд ли, — подтверждает Гошка. — Мы же не англичане.

Непонятно, чего от нас хотят, а тут и Джексон, как назло, куда-то запропастился! Остальные пленники выглядят не лучше нас. Их гиды тоже исчезли. Вскоре, впрочем, Джексон с коллегами появляются, и каждый разъясняет своим подопечным, что происходит.

— У местных жителей есть поверье, что фотография укорачивает жизнь того, кого снимают, — говорит Джексон.

— На сколько укорачивает? — деловито спрашивает Гошка.

— Они хотят по сорок рупий за снимок. — На абстрактный вопрос гид дает конкретный ответ.

— По доллару, значит! — задумчиво, как бы сам себе, поясняет мой спутник. Я чувствую, что он готов взорваться, и, пытаясь предупредить конфликт, заявляю, что не успел сделать ни одного снимка.

— Тогда вы должны всего сорок рупий, — подводит итог гид после переговоров с вождем.

— Так я же не снимал! — пытаюсь спорить я.

— Надо было снимать! — Джексон суров и непреклонен. — У донгария это основной вид заработка. Считайте, что вы помогли им на шаг приблизиться к цивилизованному миру.

— Нет уж, я лучше буду считать, что заплатил за билет в театр, — бурчу я, отдавая деньги рэкетирам.

На наших глазах только что казавшиеся такими воинственными туземцы превращаются в обычных торговцев. Почти такие же смуглые дети гор, разве что одетые иначе, еще совсем недавно встречались на наших рынках.

— Вах, дарагой! Сма-атри какой ма-андарын кра-асивай! — говорили они и давали попробовать в самом деле замечательный мандарин. А сейчас, черт их дери, сплошь перекупщики!

С такими мыслями я покупаю пол-литра мутноватого напитка, который Джексон называет пивом. По мне он больше напоминает легкую бражку. Несмотря на кажущуюся слабость, действовать пойло начинает немедленно. Оставшееся время я хожу по рынку с блуждающей улыбкой и в ответ получаю такие же улыбки от кажущихся мне теперь очень милыми донгария.

— У племени бонда лучше всего покупать луки, — советует Джексон на подъезде к Анкадели, куда мы попадаем на следующий день. — Только осторожней — они совсем дикие!

— Более дикие, чем донгария? — спрашиваю я и по выражению лица нашего гида понимаю, что сморозил глупость. Донгария, судя по всему, здесь считаются интеллектуалами.

По мне так все наоборот! Бонда отличаются от донгария, как римляне от гуннов. Женщины — все, как одна, высокие и изящные, ходят с бритыми, как у Гошки, головами. Единственной одеждой служит крошечный кусочек ткани на бедрах, а вместо кофточек, маечек и бюстгальтеров — бусы.

— Просто праздник какой-то! — говорит Гошка, делая вид, что рассматривает разложенный перед юной красоткой товар. Он перебирает бронзовые фигурки, изображающие туземных богов и богинь и в конце концов останавливает свой выбор на паре, напоминающей «Рабочего и колхозницу» скульптора Мухиной. Я покупаю похожую вещицу. А кроме того, набираю украшений — медных цепочек, ожерелий из самоцветов, металлических браслетов. Самые примечательные, конечно, бронзовые нашейные кольца! Но их, похоже, не купить: они намертво сидят на шеях своих хозяек. Женщины носят их по десятку, а то и больше. Кольца делают их и без того длинные шеи еще длиннее. При ходьбе украшения ритмично позвякивают. Вкупе с крошечными юбочками на плавно покачивающихся бедрах, они создают эффект куда более смертельный, чем луки, которыми забавляются местные мужчины и до которых мы с Гошкой никак не можем добраться.

Меня окружает толпа местных барышень. Почувствовав настоящего покупателя, они пытаются впарить мне горы залежалого товара. При этом все, как одна, напирают подвижными под бусами грудями и обворожительно улыбаются! На помощь приходит Гошка. Он за руку выволакивает меня из толпы, и следом ему несутся проклятия моментально впавших в ярость торговок.

Кроме нас, по рядам бродят еще человек пятьдесят белых. Некоторых я уже видел в плену у донгария, других встречаю впервые, они едут в обратном направлении — от конца маршрута к началу. За белыми людьми наблюдать не менее интересно, чем за туземцами. Мое внимание привлекает толстенная итальянка. Она ходит переваливаясь, как утка, и в машине наверняка целиком занимает заднее сиденье. Глядя на нее, я вспоминаю, как Джексон расписывал «путешествие, доступное лишь самым отважным и сильным». Все-таки, чтобы стать успешным продавцом, надо обладать особыми качествами! А толстуха тем временем повторяет ту же ошибку, что и я несколькими минутами раньше: она собирает вокруг себя толпу дикарок, хватая то одно, то другое украшение. А кроме того, пытается торговаться с ними по-итальянски.

— Смотри, она покупает нашейное кольцо. — Гошка показывает на итальянку, за которой я и сам наблюдаю. — Оно ей как раз на палец!

Две подруги удачливой торговки, упираясь коленками ей в бока, растягивают кольцо и с трудом стаскивают его с хозяйки. На шее у девушки остается глубокая царапина.

— Двести рупий — хорошая цена, — говорит успевший все разузнать Джексон. — Сейчас из бронзы не делают…

Итальянка вертит в руках покупку, потом лезет в кошелек и дает продавщице две бумажки по пятьдесят рупий. При этом она с недовольным видом показывает на вмятину на украшении. Продавщица еще не до конца понимает, что ее надули, и продолжает стоять с протянутой рукой. Я успеваю сделать отличный кадр: прекрасная дикарка застыла перед белой уродиной и просит денег. Следующий кадр выходит тоже очень выразительным: недовольная итальянка, выставив живот, наступает на хрупкую продавщицу — так она объясняет, что бракованный товар большего и не стоит. Через месяц в Варкале оба эти снимка вместе с третьим, где девушка из племени бонда яростно вцепилась в волосы лукавой покупательнице, пропадут вместе с испустившим дух ноутбуком. Пропадут и еще сотни других фотографий, сделанных в Пондичерри, Тируччираппалли, Мадурае… Но это все потом, а пока рядом с нами завязывается драка: итальянский гид бьет дикарку и пытается оторвать ее от отчаянно орущей толстухи. Мое внимание настолько занято происходящим, что я пропускаю момент, когда Джексон как кошка прыгает в сторону и всем телом наваливается на юного бонда. Юноша, совсем еще мальчик, прежде чем упасть, успевает выпустить стрелу из лука, который только что пытался продать. Стрела пролетает в полуметре от головы итальянского гида. На помощь Джексону бросаются еще несколько турагентов, а племя моментально сжимается и, пятясь, обступает до этого державшегося в стороне высокого старика.

Толстуха, заварившая всю кашу, с воем отползает в сторону. Я не без злорадства замечаю, что все лицо у нее исцарапано. Вождь делает знак, и гиды быстро уводят туристов к машинам.

На заднем сиденье у нас лежат два лука — Джексон позаботился и купил их, пока мы с Гошкой занимались разглядыванием безделушек.

— Такое часто случается? — спрашиваю я после того, как все немного успокоились.

— Нет, — отвечает Джексон. — При мне это в третий раз.

Он сидит глубоко погруженный в свои мысли, куда-то напрочь исчезла его обычная суетливость. Я вдруг отчетливо представляю, что он до сих пор переживает случившееся.

— А кто был тот мальчик с луком? — задаю я вопрос, чуть коснувшись его плеча.

— Наверное, муж. Бонда рано женятся.

И Джексон, отвлекшись от своих мыслей, рассказывает нам об удивительном свадебном обряде дикого племени. Раз в году в земле вырывается яма, куда прячутся все невесты. Юноши спускаются в яму ночью и остаются там до утра с девушками. Уходя, они оставляют избранницам свои бронзовые браслеты.

На следующий день девушки ведут юношей в лес, разжигают костер и кладут горящие головешки на ягодицы женихов. Если те выдерживают пытку молча, считаются мужьями, нет — ждут еще год, пока повзрослеют.

Мы едем к месту нашей последней ночевки, в Джейпор. Смеркается, и я уже начинаю клевать носом, когда Джексон неожиданно поворачивается к нам и говорит:

— А того мальчика посадят в тюрьму… У них полплемени сидит. Бонда все же очень дикие!

Видно, что Джексон мучается тем, что невольно поспособствовал заключению юноши.

«И впрямь интеллигент, пусть и в первом поколении. Вон как рефлектирует!» — с этой мыслью и неожиданно возникшей симпатией к гиду я и засыпаю на неровной дороге.

Меня будит Гошка. У него круглые от ужаса глаза.

— Слушай, я, кажется, Джексона прикончил, — говорит он и показывает на лежащее на земле тело гида. В горле у того торчит стрела. Странное дело, в этот момент я думаю не о Гошке и бедняге Джексоне — перед глазами возникает лицо Гошкиной мамы, Нонны Георгиевны. «Не уберег!» — говорит она.

Я пытаюсь вспомнить, есть в Индии смертная казнь или нет. Есть… Или нет… По идее, не должно быть: индийцы в большинстве своем вегетарианцы, а значит, не желают ничьей смерти. «Но срок ему дадут по самое не могу, конечно!» — думаю я, глядя на Гошку.

Гошка стоит со склоненной головой. Что-то в его позе мне не нравится. Я вглядываюсь в его лицо и понимаю, что он смеется. А тут и Джексон с хохотом вскакивает с земли:

— Нет смертной казни! И смерти нету! — кричит он почему-то по-русски. А Нонна Георгиевна исчезает, тает в воздухе, успев напоследок послать мне воздушный поцелуй.

— Мы просто играем в дикарей, — говорит Гошка и, скорчив рожу, неожиданно резко хлопает меня по животу.

Боль остается и после того, как я просыпаюсь уже по-настоящему. Мне не сразу удается разобраться, где реальность, где сон. Тело сотрясается в ознобе, и, несмотря на вечернюю духоту, я чувствую холод.

На ночь Джексон дает мне выпить какую-то дрянь — меня рвет, но к утру болезнь проходит. Если я что и чувствую, так только слабость и сильнейший голод.

Утром Гошка выглядит мрачным.

— Надоели дикари. Хочу на океан, — лаконично объясняет он.

Мне тоже хочется на океан. И тоже надоели дикари. А еще я устал быть первооткрывателем! Мы с Гошкой все же страшно далеки от Миклухо-Маклая и хотим назад, в люди.

Джексон, словно почувствовав наше настроение, обещает на завтрак жареную рыбу. Это подбадривает и делает жизнь выносимее. После креветок на озере Чилка самым запоминающимся блюдом в нашем меню был рассказ о ритуальном супе.

В остальное время Джексон кормил нас самоса и фруктами.

Мы завтракаем в брезентовом шатре с газовой плитой внутри. Рыба похожа на карпа, только костей больше. Несмотря на это, с голодухи она кажется невероятно вкусной. Джексон и водитель тоже едят, но за отдельным столиком. В это время открывается полог шатра и внутрь входит индиец. На ходу он проводит расческой по обеим сторонам от ушей и, радостно улыбаясь, идет к столику, где завтракают наши сопровождающие. Я оторопело перевожу взгляд с вошедшего гостя на сидящего водителя и обратно, словно столкнувшись с аномальным явлением.

— Близнецы! — поясняет Джексон.

Братья и в самом деле похожи до такой степени, что, если бы не растительность на ушах, различить их было бы попросту невозможно. «Слаб наш Оцеола перед этим Виннету!» — думаю я, сравнивая близнецов: у водителя волосяной веер раза полтора короче, чем у брата. Рядом они смотрятся как невиданная раса, как марсиане, спустившиеся на землю, чтобы позавтракать рыбой на рынке племени мали.

Уже в Москве, ища в Интернете информацию о диковинных прическах, я наткнулся на Книгу рекордов Гиннесса, где черным по белому было сказано, что самые длинные волосы растут на ушах некоего Радхаканта Баджпаи из штата Уттар Прадеш. И длина их достигает 13,2 см. Тоже мне достижение… Видели бы эти эксперты от Гиннесса двух сидящих сейчас неподалеку от меня и поглощающих рыбу близнецов! Находясь в полуметре друг от друга, они время от времени соприкасаются своими диковинными волосами, словно тончайшими антеннами, и никто не обращает на это внимания.

— А откуда взялся этот братец? — спрашиваю я Джексона, когда мы выходим из шатра.

— Работает неподалеку строительным инженером. Вот и подъехал в родные края. Они оба из здешнего племени сапорайя… — Гид смотрит на меня и, заметив мое удивление, как обычно, подмигивает: — Мы все немного дикие люди!

К середине дня Джексон довез нас до Висахапатнама, и мы оказались в центре трехмиллионного города. Индийские города ужасны: еще не попав туда, хочется сбежать. Мы и не стали задерживаться в человеческой толпе и в тот же день уехали к океану. На рассвете у рыбацкой деревни нам открылась знакомая картина: рыбаки сидели на корточках, и набегавшие волны касались их ступней.

Я отошел подальше, чтобы искупаться, а Гошка остался делать зарядку и загорать. К тому времени, когда я вернулся, Гошка, вооружившись луком, посылал стрелу за стрелой в останки полусгнившей рыбачьей лодки. Он стоял ко мне спиной — весь напружинившийся, бритоголовый, мускулистый, с волосатыми руками и ногами — и было в его позе и в нем самом что-то дикое и устрашающее.

— А ты, похоже, недалеко ушел от тех дикарей! — крикнул я и показал на сидящих у воды рыбаков.

— Любых двух людей отделяют друг от друга пять рукопожатий, — ответил, прицелившись, Гошка. — И, отпустив тетиву, добавил: — А мы от них и вообще в полете стрелы.

 

Глава 5

Прекрасная незнакомка

Пондичерри

Главная достопримечательность Пондичерри, конечно, ашрам Шри Ауробиндо и находящийся в нем центр интегральной йоги, которую разработал великий индийский философ. В двенадцати километрах от Пондичерри расположен Ауровиль — «город рассвета», итог многолетних трудов Матери, знаменитой спутницы Шри Ауробиндо. Ходили туда пешком. По Ауровилю нас водили русские — мама Катя и дочка Маша. Им очень хотелось, чтобы город нам понравился. Нам он и понравился, но я бы все равно не хотел жить по лекалам чьей-то мечты.

Она сидела у окна вегетарианской забегаловки, каких в Пондичерри множество, и смотрела на узкую улочку, запруженную торговцами, нищими и туристами. Я зацепился за ее взгляд, и вопрос, где пообедать, решился сам собой. Как раз в тот момент, когда я входил, ей принесли еду: рис и тарелку приготовленных на пару овощей. Она как-то грустно, чуть в сторону, улыбнулась, поймав мой взгляд. Я сел за соседний столик и продолжил украдкой наблюдать за незнакомкой.

У нее была крупная, красиво посаженная голова. Из-за короткой стрижки неподвижные серые глаза казались больше, чем были на самом деле. Перед тем как подцепить овощи, она всякий раз по-детски хмурилась. Девушке это шло и, скорее всего, она об этом знала.

— Вы художник? — спросила она, слегка повернувшись в мою сторону. — Вы так на меня смотрите, словно портрет рисуете.

Из-за едва заметного акцента и очень светлой кожи я принял ее за шведку, но она оказалась голландкой. Разговор возник сам собой и тек без принуждений и усилий своим чередом. Я заказал тали и пересел за ее столик. Вскоре я уже знал, что она не замужем и путешествует по Индии одна. Было удивительно, что наши пути не пересеклись раньше, такой неслучайной и нужной казалась эта встреча.

Она жила в Пондичерри с ноября и пока не собиралась уезжать. Зарабатывала тем, что писала статьи в какой-то женский журнал, а тратила деньги на уроки шиацу.

— Сделаешь мне массаж? — спросил я и с улыбкой положил свою руку поверх ее руки. Она осторожно высвободила ладонь и быстро нажала на точку между большим и указательным пальцами. Это было так неожиданно, что я не удержался и вскрикнул.

— Сделаю, — спокойно сказала она.

Мы расплатились и вышли из кафе. Надо было решать, что делать дальше. Я поймал ее за руку и хотел предложить пойти в кино, но снова, как тогда, когда она нажала на болевую точку, по телу будто прошел электрический ток: левая, до сих пор скрытая под столом рука незнакомки заканчивалась безобразным обрубком, из которого торчали три крошечных, похожих на фасолины, пальца.

Я поднял глаза и встретился с ее улыбкой — грустной, нацеленной мимо меня и неизвестно кому предназначенной. Мы шли еще некоторое время вместе. Потом она остановилась у киоска с украшениями, а я, стараясь выглядеть как можно более естественно, пошел дальше.

 

Глава 6

Слон и пес

Пондичерри

Пондичерри на карте похож на Петербург или Нью-Йорк. Такие же прямые улицы, такие же квадратные, сбегающие к воде кварталы. Здесь нет ни древних развалин, ни следов исчезнувших цивилизаций. Город построен французами в начале восемнадцатого века. Несмотря на то, что вот уже пятьдесят лет, как французы ушли, следы их пребывания видны повсюду. В книжных магазинах специальные отделы французской книги, в городе варят кофе-эспрессо, на полицейских, как во Франции, красные кепи. Здесь есть даже Академия искусств!

Слон лишь на секунду кладет хобот мне на голову, словно гладит по волосам, но я еще долго чувствую тепло и тяжесть от прикосновения. Слоновье благословение стоит две рупии — я кладу монетку в протянутый хобот, прямо в отверстие, и вижу, как огромное животное передает заработок коротконогому кривому хозяину. Мне хочется погладить слона в ответ, но слон уже занят, он благословляет следующего.

По улице идет человек и ведет перед собой велосипед. К раме за ноги привязаны куры — два десятка висящих вниз головой белых хохлаток. Так — бутонами в землю — носят букеты, чтобы не сломать цветы в толпе. Я не могу оторвать взгляд от качающихся в такт шагам кур — мертвые или живые? мертвые или живые?

Сотни людей сидят на асфальте — молча, со спокойными глазами, сложив ноги по-турецки. Кажется, молятся, но оказывается — просто ждут, когда позовут из здания напротив. Это биржа труда. Сколько времени я уже не работаю? Полгода?

На углу стоит старуха-индианка. Я иду мимо — в метре от нее, поравнялся, прошел, — а она все тянет ко мне руку и уже почти безнадежно шепчет вслед что-то по-французски. От неожиданности я застываю и спрашиваю на привычном английском, что ей нужно. «Мани!» — только и говорит нищенка. Я протягиваю ей деньги и при этом чувствую печаль и неловкость — зачем спрашивал?

Из-за угла навстречу мне вылетает церковь — ослепительно-белый храм с крестом на фоне синего неба. Как выдох, как взмах ресниц, как фонтан, как дерево, как «я люблю тебя!». Первый христианский храм, который вижу в Индии. Как он прост и светел! Зайти или нет? А если да, то просто посмотреть или… очиститься от Индии?

Внутри храма прохладно. Пахнет ладаном. Чудесный забытый запах! Человек восемь-десять тамильцев сидят на скамьях: кто-то просто так, кто-то молится. Через два месяца в Гокарне ко мне подойдет юноша и с робкой улыбкой скажет: «Я тоже христианин», и покажет крест, вытатуированный на запястье. Для индийцев все белые — христиане.

Я обхожу храм изнутри по периметру и при этом чувствую себя безнадежным туристом. Во мне ничего не шевелится и резонанса не возникает. Дохожу до алтаря, рассматриваю огромные аляповатые полотна слева и справа от него. Внутреннее убранство бедное. Там, где должно быть золото, — охра. На колоннах — картины с остановками Крестного пути, по семь с каждой стороны прохода. Иисус смуглый, а стражники белые. Я тоже белый, как стражник, хоть и успел загореть.

Церковь в Пондичерри похожа на деревенскую школу — чистую, бедную, с крошечными классами — по нескольку учеников разного возраста в каждом. Вот они сидят, маленькие и жалкие, и ждут Наставника, а тот все не идет. В Индии мало христиан, даже в бывших французских землях. Жаль, что это не православный храм!

Я собираюсь к выходу и слышу, как кто-то пробегает пальцами по клавишам фисгармонии. Следом — сразу под самый купол! — взлетает женский голос. И я сажусь на скамью, рядом с которой стоял. Голос бесповоротно заполняет объем храма. Фисгармония на его фоне кажется совсем немощной. Что это за язык? Что за музыка?! Я не уйду отсюда, пока не взгляну на певицу. Одна песня сменяет другую, и внутри у меня все дрожит и полнится благодарностью.

Рядом со мной садится пожилая индианка. Я спрашиваю ее, кто поет. Но она лишь загадочно смотрит на меня и молчит. Пение прекращается так же неожиданно, как возникло. Минут через пять я остаюсь в храме один. Ко мне подходит старик-служитель и просит уйти — все закончилось! Я встаю, стараясь не расплескать подаренную мне радость, и вижу, как между колонн проходит крошечная женщина в монашеском одеянии. Она смуглолицая, как и большинство людей в южной Индии, у нее огромные сияющие глаза, и она похожа на Эдит Пиаф!

Я бросаюсь навстречу монахине так резко, что та смотрит на меня немного испуганно. И тут я помимо собственной воли начинаю напевать песню, которую только что услышал. Монахиня смеется и негромко вторит моему «ла-ла-ла». Меня захлестывает счастье, я наклоняюсь и целую ей руку.

Снаружи быстро темнеет. Я иду через длинный двор к воротам храма. На ходу подаю непомерно много одинокому нищему, выхожу за ограду на улицу и чуть не наступаю на сидящего у калитки пса. Почему-то приходит в голову мысль, что все то время, что я провел в храме, он ждал меня здесь. Глаза у него покорные и грустные.

— У меня ничего для тебя нет, — виновато развожу я руками. И пес, словно понимая, что в самом деле нет, разворачивается и бежит через дорогу прямо под машину. Я успеваю закрыть ладонями глаза и прошептать: «Господи, помоги!» И Господь помогает. Раздается визг тормозов. Когда я открываю глаза, собака выбирается из-под намертво застывшей машины и, поджав хвост, бросается назад ко мне. А я, не обращая внимания на злобную ругань водителя, сажусь рядом с псом на корточки и глажу его по голове.