* * *

— Давно это было, — начала свой рассказ Бабушка Мышь. — Вас еще и на свете не было. Осень тогда стояла дождливая холодная. И привели в дом к вашим хозяевам несчастную голодную, грязную и мокрую собаку, коричневого пуделя. Ее нашел один собачник. Но у него жил большой пес сенбернар. Поэтому собаку эту, найденыша, оставить у себя эти добрые люди никак не могли. И стали искать желающих, кто бы мог взять несчастную к себе. Хозяйка и рада была бы, но муж был на работе, и она решила сначала с ним поговорить. Она вытерла собаку старым полотенцем, покормила ее щами.

— Я бы тебя оставила, собака, — грустно сказала она, — но давай дождемся хозяина. Пусть он решение примет… А там уж посмотрим.

Пришел с работы хозяин, ему рассказали всю эту трогательную историю потерявшейся собаки, которая в этот момент робко подошла к нему и уткнулась в колени. Хозяин, слушая рассказ, машинально гладил собаку по голове, как вдруг она подняла морду, и из ее глаз покатились самые настоящие человеческие слезы, — торжественно закончила свой рассказ Бабушка Мышь.

— И что? — непонимающе спросила Ника.

— Как что?! Конечно, ее оставили в доме. А как же иначе? Какое надо иметь сердце, чтобы после всего этого выгнать бедняжку под дождь.

— А дальше?

— А дальше собака была так благодарна, так благодарна… Джессикой ее назвали.

— А вот мы слышали, что собака эта однажды стала мамой. Это правда?

— Правда-то правда, но… Ох, какая это была мать… Ка-ка-я это была мать!.. Да отвратительная это была мать, — возмущенно произнесла Бабушка Мышь.

Ника и Долли от удивления уселись и непонимающе уставились на нее.

— Расскажите, Бабушка Мышь! Ну, пожалуйста!

— Очень уж любила эта собака маленьких котят. Их мать и наказывала, и шлепала, и вообще одних бросала. А та все этих малышей облизывала да мать эту нерадивую пыталась призвать к порядку. Металась от них к матери и обратно, жалобно скулила. Все переживала. А как у самой щенки появились, не знала, как от них отделаться. Те, бывало, орут, а она знай себе у хозяйки в ногах посыпохивает. Та ее гонит, говорит, мол, к детям иди. А ей хоть бы хны. Никудышная мать оказалась. Насосутся молочка-то малыши, а потом, как начнут играть, возятся, пищат. Смех, да и только. А она им даже замечаний не делала, не воспитывала, одним словом. Отвернется и смотрит тоскливо в противоположную сторону. А зубки у щенков как появились, мать терзать начали. Та встанет, а они как присосались, так и висят на ней. Она, бедная, никак не смахнет их с себя. Так и идет с ними, висящими на ней, к хозяйке на кухню. Та руками всплеснет, а потом стала прикармливать щенков, жалея эту самую Джесси. Бывало, утром в ладоши хлопает на кухне, зовет, значит, а они, как стадо бизонов, несутся к ней и к мискам, едят, не успеть боятся. А потом раздали их всех. Одну только самую красивую с белым пятнышком, большую такую, Молли ее назвали, к знакомым своим пристроили. Та потом иногда у них гостила. Так мать-то ее вовсе не принимала, гнала от хозяйки. Не признавала за свою. Вот как бывает в жизни! Родную дочь не признавала!

— Любила, значит, она только своих хозяев больше всех на свете, — обстоятельно заключила Долли.

— Да и они ее любили. Когда под машину-то она как-то попала, знаете, хозяйка как убивалась. А попала-то знаете почему? За кошкой побежала. Э-э-х, все зло на свете от кошек этих! И зачем они только на свет белый появляются. Одну погибель нам и несут, — разошлась Бабушка Мышь.

— Бабушка Мышь, вы дальше рассказывайте… Попала собака под машину и что?

— Ну я и рассказываю… Доктор пришел, не знаю, говорит, кого спасать мне, собаку или хозяйку. Та сразу рыдать перестала, собаку, говорит, дескать, спасайте. Жалела ее. И потом, когда та, Джесси значит, болела, очень она ее вылечить хотела. На руках к врачу носила, на уколы там всякие, на капельницы. Каждый день. А уж как плакала-то!

Пришла с работы в последний собакин денечек, та уж и встать не могла, но хвостиком все ж повиляла. Поприветствовала, мол, вижу я, что ты пришла… Вижу и здороваюсь. Радуюсь, что опять свиделись. Люблю, мол, тебя. А сама уж помирала совсем… Спасибо, сын дома был. Он ее и похоронил… Эх, расчувствовалась я тут с вами, — утерла свои глазки-бусинки Бабушка Мышь. — Ой, случай еще интересный вспомнила. Как однажды девочка, дочка хозяйкина, шапку свою лисью убрать забыла. Ну, как все ушли, тут уж собака позабавилась — в мелкие клочки ту шапку разорвала. Начисто всю изничтожила. Наши-то все видели и хихикали над ней. Потом поняла Джесси эта, что натворила-то, и под диван спряталась. Лежит, дрожит. Хозяйка пришла, увидела клочья по всей прихожей и строго так спрашивает, мол, кто это сделал?! Так собаку затрясло всю мелкой дрожью еще сильнее. Как лист осиновый вся тряслася! Ну ее и ругать не стали. Да и правильно. Чем собака-то виновата? Оставлять не надо на видном месте. У нас ведь инКстинкт! А как же? Он и есть самый главный. Все смеялись, спрашивали снова собаку сурово: «Кто это сделал?!». А та опять трястись давай. Забаву нашли, но и правда, смехота, да и только. Вот такая была история. А уж как не стало собаки этой, даже мы все и то оплакивали ее. Так жалко было. Добрейшая была душа, преданная, послушная, благодарная. Покорно ждала даже, когда кошка (тьфу на нее!) еду пробовала из ее чашки. Бывало лапкой зачерпнет, поест, если вкусно, а потом, передернувшись, отходит. Только тогда Джесси эта самая к миске и подходила. Не перечила. Уважала кошкино первенство в доме. Нашего брата никогда не обижала. В отличие от кошки той, будь она не ладна. Настрадалась собака в своей жизни, хотя тут пожила годочков семь-восемь. В любви да неге.

— Что-то не хочу я никаких щенков, — расстроенно начала Ника.

— И я не хочу. Одна морока с ними, — добавила Долли.

— Это вам хорошо, все вам хозяева разрешают, а у некоторых каждый год щенки, — возразила Бабушка Мышь.

— Почему?

— Хозяева так решают.

— Ничего себе! Никакой свободы! Все за нас решают, даже тут, — возмутилась Ника.

— Пожалуй, я с тобой соглашусь, но не советую тебе очень возмущаться по этому поводу. Ты делай, как я. Все считают, что я слабенькая, трусоватая… ну и пусть себе думают, как хотят. Зато меня все жалеют и не позволяют никому меня обижать. И щенков иметь не заставляют, жалеют опять-таки, берегут. И кормят вкусно. Я между прочим есть что попало не буду. Это уж всякий знает.

— А я что попало, что ли ем?

— Ты-то? Конечно. Что ни дадут тебе, все смолотишь, как мельница.

— У меня просто аппетит хороший, — обиженно проворчала Ника.

— Поэтому ты такая толстая. Смотри, а то тебя еще на диету посадят. Я слышала, тебя на выставку хотят везти. А там не балуй… Там надо, чтобы все чему-то соответствовало. Стандарты какие-то… И чтобы фигура была, как надо, и вес… а ты вон весишь полцентнера с гаком. Ты на меня посмотри…

— На какую выставку? И почему это я толстая? А что такое толстая? — удивленно спросила Ника.

— Узнаешь, — отмахнулась от нее Долли.