Пролог:

Повесть временных лет

«Уважаемые читатели! Я вынужден начать данную повесть с того, что призываю вас лояльно относиться к реальным и нереальным фактам, описанным в оной.

Писать историческую повесть с реальными персонажами, местами, событиями и городами, используя язык, стилизованный под особенности языка XIII века, через который проходит фентезийный, выдуманный главный герой — дело очень и очень не простое, что вызывало множество прений еще при сотворении проекта.

Я не оспариваю основную, ортодоксальную науку о минувших веках, лишь дополняю её вымышленными событиями и деяниями, никак не изменяя стандартный ход, прописанный в любом учебнике. Однако спешу показать, что за всё время существования нашей Родины, параллельно с ней существовал фольклорный мир, полный невидимых духов, нежити и мест силы, с которыми столкнется главный персонаж.

У этой книги есть и иные, более глубокие цели, которые, по всей видимости, выльются в целый цикл произведений и приведут к конечной точке повествования — серии книг „На краю Бытия“, две книги из трех, в которой уже завершены к моменту написания этой повести.

Первая вышеупомянутая цель — мягко популяризировать как историю России, так и её богатую, самобытную культуру, проявляющую себя в сказках, легендах и сказаниях, ибо незнание истории непременно ведет к повторению самых темных её периодов.

Вторая — создать новый жанр, который я условно называю „дополненная реальность“, ибо развит он слабо или не развит вообще.

С уважением, ваш достопочтенный слуга, автор сей повести».

История, которую я хочу поведать в своем многостраничном послании вам, дорогие потомки, началась в земле Рязанской, в черный для Руси XIII век, когда с огнем, стрелами и кривою саблей, грозный, невиданный доселе враг ринулся покорять наши разрозненные княжества из необъятных просторов восточных степей.

В 1237 году, оглашая замерзшие, дремучие леса ржанием сотен тысяч лошадей, с боевыми криками, исходящими из полумиллиона глоток, продолжатели дела грозного «Потрясателя Вселенной» — родоначальника многоликой империи монголов, Чингиз-хана вошли под предводительством его внука Бату в мое Отечество, предвосхищая эру невиданных лишений и испытаний.

Орда (а именно так называла себя разномастная масса воинов, пришедшая с Востока) направила свое стремительное наступление через разобщённую Русь к «Последнему морю», намереваясь омыть копыта священного для монголов, белоснежного коня бога войны Сульде в водах самого края известной земли.

Свирепые, неприхотливые воины, верные заветам предков, поставили ко времени начала моего повествования на колени и царство Хорезм и обширные земли Китая, породив на свет явление всеобщего рабства, которое по сей день тревожит мою землю, вынуждая выплачивать дань поколениям иноплеменных захватчиков.

Но, следует отметить, что ни смотря на наше видимое смирение, да будет вам известно, дорогие потомки, что в вынужденном, видимом рабстве всегда неустанно, денно и нощно, проходила тайная борьба и медленное накопление сил для освобождения славянского рода от гнета могучего противника.

Данной повестью я хочу поставить жирную точку в своих делах. Многие лета я, не ведая усталости, подготавливал на просторах Руси организацию равную тайным орденам и сообществам видимого мира. Видит Бог — мне это удалось лишь отчасти.

Однако все равно лавры первооткрывателя — творца удивительной силы нашего Ордена, навсегда будут и в послесмертии создавать вокруг моей личности ореол величия и тайны. Чтобы избежать в грядущем излишнего подобострастия к моей натуре я и решился выложиться без остатка, рассказав о своем Бытии с максимальной отрешенностью, без излишней эмоциональности признавая не только взлеты, но и падения, которые всегда неизбежны на неизведанном пути.

К излету восьмидесятого года жизни, с удовольствием признаю, что наш молодой Орден Алого Солнца есть удивительное сочетание самых разных верований, знаний, учений и взглядов на природу Вселенной. Маскируясь под монастырь, выкованная в горниле сотен битв, наша тайная, магическая организация ныне, вопреки всему держит курс на укрепление русских княжеств, на объединение их в единый организм, для окончательного свержения власти Орды.

Увы… не бывает побед без жертв и множество славных воинов пало в сей день, средь которых упокоились навеки и несколько десятков верных послушников. Да будет сполна воздано им на том свете по их верованиям!

По завершению этой славной компании, я, Гамаюн Самослав, сын варяга Ульва Самослава, как руководитель Ордена, по уговору с соратниками, передаю свою силу старшему сыну Владимиру Самославу, согласно природному закону обновления жизни на земле.

Я и впредь, принуждаю его, коли почувствуется старческая слабость и сонливость в могучем теле ведающего человека, не временить с уходом, а освободить себя от бремени в угоду следующим сыновьям, воспитанным в патриотизме и любви к Родине.

Также, обязуюсь и обязую свою родову впредь снабжать сына или дочь (за неимением семени мужского пола), сопроводительной повестью моей и своей, дабы знали продолжатели дела отцов, сколько трудов и крови потребовалось нам, чтобы будущее солнце победы воспылало над грозовыми тучами бедственных времен.

Я верю, что мои люди сохранят текст, через поколения, как величайшую реликвию, пронеся мое первое послание сквозь грядущую тьму веков. Куда бы ни вела их дорога, как бы не манила чужбина, какие бы трудности не преграждали им путь, все едино — рано или поздно нога истинного последователя Алого Ордена коснется земли освобожденного Отечества, делая наши совокупные воспоминания многих поколений рода достоянием новейшей истории Руси. Посему завещаю беречь оные книги пуще живота своего и ознакамливать с ними самых достойных.

Ты же, мой сын Владимир, прочтя эту рукопись, помни, что цвет алого рассвета среди грозовых туч выбран нами не случайно — он служит объединяющим началом нашего братства, напоминанием о морях крови, пролитых за успехи сегодняшнего дня.

Заклинаю — да будут алые полотнища с изображением разящего, горделивого черного сокола и впредь напоминать грядущим поколениям, что именно мы подняли стяг сопротивления в тот момент, когда только северный Новгород сохранил не взятыми свои древние стены, а избранная птица связывать наше настоящее с символикой основателей Русской земли.

Получив, по воле случайного стечения обстоятельств и собственной оплошности, во владение необычайно долгую жизнь, силу и ясность ума, прожив ее достойно, по праву кровного наследования вверяю дальнейшее руководство Орденом тебе, мой старший, дорогой сын, не смотря на то, что во взаимоотношениях наших давно чувствуется настоящий, зимний холод.

Я прекрасно понимаю, почему ты не спешил рассказывать родному, вечно занятому и отсутствующему отцу о своих приключениях. Почему не торопился делиться со мной в коротких встречах трудностями и переживаниями от преодоленных препятствий, особенно после трагической смерти любимой матери, знаменитой половецкой княжны — Кончаковны, вызволенной мною из татарского плена и крещенной под именем Сияны, но хочу верить, что в глубине души ты простишь меня за детство, проведенное из необходимости, в смиренном учении и тренировке.

Сила, вошедшая в тебя посредством особого, опасного и болезненного кинжального обряда, уникальна и не является порождением рода человеческого (или гиперборейского, как прозвали нас предки — атланты), а есть сила и наработки таких древних времен, что на данный момент сказанное будет казаться несуществующей сказкой.

Владимир! С каждым днем, постепенно избавляясь от бремени великой ответственности, чувствую, как ослабевает физическое тело, а груз шести десятков лет каждым утром неумолимо наваливается на плечи, придавливая к земле каменной тяжестью затхлого саркофага, но с удовольствием наблюдаю, превозмогая постыдную слабость, из окна кельи, за твоими успехами в ратном и магическом деле.

Я понимаю, что уже не получу возможности триумфально осмотреть завершенного, готового, нового Воеводу Ордена, пожать своей слабнущей дланью стальную длань горделивого предводителя, равного великим князьям, испытывая трепетную гордость за твои успехи.

Но помни, Владимир и помните потомки рода Самославов, что я лично, сила Рода и все предки ваши, в трудный час всегда сойдутся за спиной, чтобы оборонить от смертельной беды. Нужно только раскрыть сердце и душу для их визита и искренне верить в необычайное!

Не смотря на маску холода, нацепленную на лицо при наших встречах, хочу верить, что в глубине души, ты ведал, как горячо мое сердце радеет за тебя, радуется твоим взлетам и сокращается от падений.

Каждая твоя рана — это моя рана. Каждый твой ушиб — мой ушиб. И мне не раз приходилось, стиснув зубы, преодолевать непослушное сердце, чтобы не оскорбить жалостью твой крутой нрав.

К твоему брату Белозару и сестре Людмиле спрос был меньше, но и на роду у них было написано быть лишь помощниками в твоих свершениях, а не лидерами, коих не видывал свет!

Посему лист бумаги и гусиное перо в дрожащих руках, я избираю инструментом безмолвного, запоздалого разговора по душам, ибо пребывая в цепких лапах юношеского максимализма, ты не сможешь услышать мои слова и простить собственного отца.

Все придет, но со временем…

Не мудрствуя лукаво — начну.

Я, верно, служил своей Отчизне в разных обличьях, не раз был при смерти и бит на полях битв, имел удовольствие и неудовольствие познакомиться с уникальными личностями тяжелой эпохи и поэтому верю, что накопленный опыт, изучаемый вами в свободной тиши, поможет наметить дальнейшую политику новых, тайных защитников Отечества.

История моя тонкой нитью протянулась сквозь, практически сотню лет, охватывая великое множество моментов и событий, но отправной точкой истории Ордена Алого Солнца будет служить 1237 год, пример «Небесного Братства», возглавляемого воеводой Савелием Дикоросом и, хочется верить, посмертная воля самого Евпатия Коловрата, чей алый плащ я завещаю хранить как самую главную реликвию нашей организации.

Однако позвольте же мне отступить еще немного назад во времени и оттолкнуться в своей повести от самого начала, чтобы было понятно, как же свела меня судьба со столь мужественными представителями русской крови.

 

Глава 1

Становление ведуна

Я всегда хотел жить больше других. В холодную, вьюжную зиму 1221 года, за шестнадцать лет до основных событий повести, Бабка-повитуха, помогая моей матери избавиться от бремени в полночную пору, сгорбившись в три погибели в горячо протопленной бане, первой увидев меня в тусклом пламени лучины, презрительно скривила морщинистый нос, с сожалением процедив сквозь плотно сжатые зубы:

— Недоношенный какой! Хилый! Корми его, Пелагея, да у груди грей, а то не ровен час, помрет заморыш!

Могучий отец, чтивший традиции северных предков, а посему стоявший за закрытой дверью вместе с другими мужиками, облаченными в полное вооружение, оберегал мать от злых духов, которые по поверьям, могли навредить мне при появлении на свет.

Он вихрем ворвался, внутрь бренча заиндевевшей кольчугой, едва заслышал мой слабый крик. Бережно взяв в ладони худое, хлипкое тело со свежеперевязанной пуповиной, он вынес меня из бани, впервые демонстрируя звезды. И меня звездам.

Холодный воздух зимы, попав в легкие, заставил меня захлебнуться порцией плача. После теплой утробы матери внешний мир казался ледяным и неприветливым.

— Эва, какой крикливый! Не угомонишь, — улыбнулся варяг из под округлого шлема, вслушиваясь в далекий вой волков, отвечавших мне, — Величать тебя отныне будут Гамаюн из рода Самославов, сынок! — уколов черной бородой шепнул отец мне на ухо, пророчески предвещая долгий и трудный путь сквозь «гомон времен» — именно этот смысл несло мое имя, невольно, своим звучанием в пространстве, кодируя моё будущее:

— Защищай этот мир, — продолжил отец, — лучись добром, говори правду, будь грозой врагам Отечества и надежной опорой семье и друзьям, ибо ты есть славный плод великой любви двух народов, двух сердец, двух кровей — варяга и славянина. Ибо только эти качества характера дают силу мужчине, ведуну и воину, — дал первое наставление родитель, понимая, какую силу несут в себе первые слова.

Едва он закончил речь, как победный рев мужицких глоток и бряцанье оружия огласили округу, эхом отражаясь между стволов берез. Так, почитая древние традиции, славянский народ торжественно встречал новую жизнь, которая с таким священным трудом матери, являлась в неприветливый мир.

Разнообразные деревья, богато усыпанные снегом, легко закачали потревоженными ветвями, осыпая сугробы под собой новыми порциями шелестящих снежинок. Моя родина, моя молодая Русь приняла меня, выкупав в свете полной, колдовской луны.

Не смотря на ожидания повитухи, я не помер. Назло всему не помер! Родители выходили, вылюбили, взлелеяли! Богатое, материнское молоко Пелагеи быстро вливало силы в тщедушное тельце, пронизывая силой славянского рода каждую клетку варяжского естества. С каждым глотком поколения предков двух уникальных народов насыщали меня, все дальше уводя от цепких лап Богини смерти — Морены.

Следует отметить, что союз родителей — союз великой любви, наперекор разнице кровей и происхождений. Матушка моя — дочь думного боярина, голубоокая, стройная славянка с русой, толстой косой, стала душой моего отца в тот момент, когда безвестный в Рязанских краях, но знаменитый на родине, могучий, кареокий викинг в 1215 году пришел наниматься к самому Рязанскому князю в дружинники.

Не знаю, следует ли говорить тебе Владимир, но забегая далеко вперед, упомяну для потомков, что в наш век чистота чувств невольно проверялась трудностями и лишениями. Браки высоких вельмож носили скорее деловой, союзный характер и практически не являлись чистым волеизъявлением молодоженов.

Отец многое сделал, чтобы стать достойным человеком при дворе, отвагой, службой и преданностью выбившись, за пять долгих лет в личные телохранители князя, а потом, достигнув почтенного тридцатиоднолетнего возраста, показав предельное разумение в воинских делах, умудрился получить чин воеводы.

Для мужчины тридцать два года — очень солидный срок для заключения семейного союза, но, насколько я осведомлен, печальный секрет заключался в том, что Ульв на тот момент уже пребывал в статусе вдовца. Первая жена скончалась от болезни на далеких, скандинавских берегах и отец не старался вдаваться в подробности этой истории.

За все годы совместного проживания, мне удалось лишь изведать, что любви к первой жене молодой варяг особо не испытывал, так как особо и не выбирал — его отец попросту привел в дом дочь именитого сородича, связав узами брака детей свои чисто деловые начинания.

Он уважал первую супругу, привязавшись как к надёжной спутнице жизни и было видно, что Ульв в глубине души ни в коем случае не желал бы молодой варяжке столь печальной участи, но как любил говаривать отец:

— Без зла, не было бы и добра, сынок! — только в этом, отдельно взятом случае, он поспешил разъяснить мне все более детально, чтобы раз и навсегда избежать неудобных расспросов с моей стороны, — Я не виноват в ее смерти. Виновата болезнь и мой дальний поход в Европейские страны. И ее смерть, вместе с тоской и жалостью по ее уходу, позволила многое понять — отныне, только сердце должно было решить, кто будет следующей спутницей на моем трудном пути. И оно не ошиблось, указав на Пелагею. Поэтому, из уважения к собственной матери, больше не спрашивай меня об этой части моей истории, хорошо?

Стоит ли говорить, что я, уважая волю отца, более никогда не пытался подступиться к нему с расспросами по запретной теме?

Простите мне невольное отступление от основной истории и забегание вперёд, ибо я это буду делать неоднократно, стараясь охватить как можно больше полезного, живого опыта своих современников. Заодно я искренне буду стараться увековечить на исписанных листах интереснейшие характеры и умы, а посему, для более полного их раскрытия, позвольте и дальше освещать их нетленные образы.

Итак, восстановим хронологический ток событий: казалось бы, после обретения важного чина уже ничего не могло помешать долгожданному счастью новообретенной любви варяга и дочери боярина, но нет — не угоден был христианам брак Пелагеи с иноверцем, идолопоклонником, да и разница в возрасте многим чересчур явственно бросалась глаза.

Матери на момент торжественного принятия заслуженного, почетного чина отцом шел всего двадцать первый год, что в наше время считалось чуть ли не крайней границей выхода замуж, поэтому злые языки родни, подбирая красавице засидевшейся в девках более выгодную пассию, стали князю рязанскому шептать тайное, да козни подстраивать, против воли родительской, изрядные.

Это и вынудило гонимых и притесняемых, но не сломленных в чувстве молодых, в конечном итоге, под покровом ночи, сняться с обжитых мест и попытать счастье в дальней дороге.

Подкупив стражу ворот, а затем, скрытно скрепив свои узы браком в одном из близлежащих придорожных монастырей (для чего Ульву пришлось изобразить из себя ярого христианина и одеть православный крест) любящая пара супругов отправилась практически никуда, в надёже на лучшее место под солнцем.

Монаха, проводившего обряд венчания, удалось легко обмануть истовой молитвой, которую начитанный, умный отец исправно заучил наизусть. Впрочем, он никогда и не был противником христианской веры, а скорее внимательным наблюдателем за процессами, происходящими в православном мире, просто ему действительно ближе по духу было родноверие и языческие представления об устройстве мира, что невольно передалось по наследству и мне.

Ни смотря на первоначальное притворство, Ульв со всей серьезностью отнесся к православному обряду, после его окончания, истинно считая, что отныне его брак с Пелагеей, надлежащим образом скреплен свидетельством небес.

Этой же ночью, буквально под открытым, майским небом, на сеновале крестьянского двора я и был зачат…

Скитаясь по окраинам русской земли, родители искали место для долговременного пристанища. Как я уже и говорил, даже без татарского ига, век был неспокойный, опасный многочисленными, половецкими набегами, поэтому опытный варяг со знанием дела подходил к выбору дальнейшего места проживания.

Как говорят в народе — кто ищет, тот всегда найдет. Деревня с чудным названием Дормислова Поляна, в которой мне пришлось расти до шестнадцати лет, была окружена непроходимыми, густыми лесами, топями, да болотами. Она находилась в стороне от больших дорог, что шло на руку ее немногочисленным обитателям.

Опасностей имелось великое множество — не только отряды степных кочевников, но и лихие люди и авантюристы разных имен и племен, незваными гостями часто навещали окраину Руси. Их многочисленные отряды стремительными набегами проходили мимо Поляны, атаманы которых даже не осознавали, что за гибельными местами, чуть поодаль от основной дороги на Рязань, уже много лет не зная горя, стоят добротные избы моей малой родины.

Исключения, пусть и не часто, но встречались. Тогда ворогов встречали мечи и секиры голубооких, русоволосых Рязанских мужиков, которые всем миром, собравшись по зову небольшого колокола деревенской церквушки, выпроваживали незваных гостей, но более подробно о мужестве жителей Дормисловой Поляны я расскажу чуть позже.

Излазив вдоль и поперек территорию вокруг избранной деревни, отец решил, что данное место достаточно безопасно. В кратчайшие сроки, при помощи отзывчивых до чужой нужды, местных мужиков, Ульв поставил сруб и выложил основание любой избы — белую, добротную печь, вовремя завершив труды переда первыми серьезными холодами и поспев к самому моему рождению.

Накопленного за службу запаса серебра, кун и навыков опытного охотника хватило, чтобы стерпеть первую, безурожайную пору, втридорога выторговывая у мужиков дефицитный, но так необходимый провиант.

Это уже потом, с приходом красной весны, когда сошли глубокие снега, отец постепенно выкорчевал лес, за избой выиграв пространство для первого огорода, потом и кровью отплатив новому посевному полю за его будущую плодовитость. Работа была долгая и заняла ни один год, так что и мне в отрочестве еще не раз довелось помахать топором, да пни повыжигать, отвоевывая их тела из цепкого хвата матери — земли, чтобы отбить у густой, березовой рощи метр за метром живительного чернозема.

Итак, не смотря на тщедушность, мир принял меня.

Не поддавшись, вопреки увещеваниям бабки — повитухи, холоду первой зимы, не поддался и второй, впрочем, тяжело проболев несколько месяцев кряду. Выстоял в третьей, неурожайной зиме, когда много молодняка в Дормисловой Поляне умерло от естественных причин из-за недоедания.

В четвертый год я едва не попал под стрелу лихих людей, из-за оплошности приспавшего дозорного, случайно обнаруживших населенный пункт, не готовый к обороне. Напоминанием об этом до последних дней остался неровный, рваный шрам на правой щеке, от шальной стрелы и моего излишнего любопытства (по недосмотру матушки, высунулся из двора на звуки разгорающейся сечи).

Ни смотря на опасности, и трудности время неумолимо текло своим чередом, с каждым сезоном подкидывая все новые вызовы и лишения, но могучий корень суровых мореплавателей севера, произрастающий внутри меня, и живительная сила славянской земли не позволили прогнуться под ударами судьбы, вытаскивая из пропастей заболеваний, голода и ранений.

Помогал и отец. Сведущий в настойках, зельях и варах, опытный ведун Ульв к любой болезни подбирал свой способ выздоровления, верно определяя ингредиенты для каждого лекарства:

— В составлении рецепта важно все, Пелагеюшка, — любил приговаривать он при готовке, успокаивая взволнованную моим новым недугом, мать, — даже вода родника. У каждого источника свой вкус. У каждого ключа свои силы. Такой распорядок Бог скандинавов, старик-Один распространил по подносу земли!

— Иисус Христос, — по привычке, горячим шепотом преисполненном верой, неизменно поправляла его мать, скорее следуя устоявшемуся семейному обычаю, чем по реальной необходимости переубедить упрямого язычника, но вредный варяг давно не обращал на подобные реплики никакого внимания, а посему невозмутимо продолжал:

— Все зависит от почв, через которые вода прорывалась наружу, от существ, охраняющих покой родника. Поэтому один вар можно собрать буквально у крыльца дома, а за другим и за тридевять земель не грешно отправится. А у Рязанцев земля сильная, богатая. Не то, что скандинавские скалы!

— Существ? — расширив зрачки, со страхом переспрашивала мужа матушка. Уж очень она любила страшные рассказы Ульва об обитателях дневных ночных лесов, считая это не более чем сказкой.

— Да, — на полном серьезе неизменно отвечал ей отец, силясь раскрыть для жены образы тех тварей, которых не дано было увидеть обычному человеку, — лешие, водяные, кикиморы. Славянская земля богата на засилье бестелесных обитателей. У нас намного меньше. Много рун на камнях…

— Рун?

Такие разговоры родителей я с интересом слушал день ото дня, по крупицам впитывая информацию об окружающем мире, зябко ежась от страха в темном углу занавешенного навершия печи.

Следует сказать, что мама, не смотря на языческие чудеса, которые перед ней регулярно являл Ульв, так и осталась истовой православной христианкой, однако терпеливо принимая взгляды и убеждения мужа на жизнь.

Но я… я, искренне верил в сказанное отцом и перед сном, проваливаясь в царство сна, видел я перед глазами холмы и поляны, леса и рощи, пруды и водоемы полные невиданных чудес.

Вот так и жили. Для матери Бог был един и существовал на небесах в окружении светлоликих ангелов и святых, о чем она неоднократно рассказывала мне в личных разговорах, регулярно, по воскресеньям приводя меня за руку в местную церквушку.

Но Ульв… его мировоззрение было значительно глубже и, надо сказать, приземистей, практичней и, по сути, не попадало в рамки ни одной из ныне существующих конфессий.

Обладая изрядным умом, надолго опередившим темный век, он смог сопоставить со своей верой наравне и славянские начала, признав, что у родноверов и варягов единый корень Богов, только под разными именами.

Также с удовольствием Ульв вступал с пришлыми попами, ревнителями и распространителями веры, в пространственные беседы о религии, поражая последних своей образованностью, которая так не вязалась с образом деревенского мужика, в которого отец превратился по истечении нескольких лет земельного труда.

Уже мало кто мог в этом, слегка раздобревшем и потемневшем от солнца человеке узнать бежавшего воеводу. К тому же, для самоподстраховки, при прибытии в Дормислову Поляну он поспешил назваться другим, русским именем Ивана и никто не решился проверять правильность его слов. По большому счету, никому не было дела — Ульв делом доказал свое право занимать почетное место в деревенской общине, ни раз приходя соседям на помощь и выручку в мирских и ратных делах.

Подобное, «смешанное» мировоззрение породило в голове отца ядреную смесь славянского и скандинавского пантеона со щепоткой шаманизма, горстью христианства и толикой прарелигии всех людей, о которой он изведал из уст ведающих людей еще у себя на родине.

Эта смесь являлась истовой, ярой попыткой человека изведать свое место в мире, узреть в каждодневной рутине бытия свое предназначение и цель.

До последнего вздоха Ульв считал, что мы, приходим в солнечный мир не зря. Каждый из нас несет, какую то великую миссию в угоду Богам, себе и окружающим.

Успел ли он найти ответы на крупномасштабные вопросы, не свойственные подавляющему большинству живущих? Я не знаю. Жизнь его прервалась чересчур рано, в самом расцвете сил и ума.

Однако, эта тяга максимально познать окружающую среду передалась мне, троекратно усилившись с приобретенными способностями. И я хочу сказать, Владимир, что, не смотря на все мои усилия, на излете жизни, я так же далек от понимания всего, как в самом начале своего пути.

И опять я ушел от основного повествования… О это дикое желание вместить все и вся на исписанные страницы!

Мысли… Воспоминания… Вьются и вьются каскадами картин в тухнущем, слабнущем сознании. Жалкая попытка сохранить себя в тканях этого мира. Соломинка для утопающего в болоте увядания…

Необычный опыт отца очень помогал нам, но весьма продолжительное время, не смотря на все ведические знания и помощь зельями да отварами, я всегда немного отставал в росте и физическом развитии, в сравнении с моими крепкими, плечистыми друзьями детства.

Как маленькие медведи юные, голубоглазые жители Рязанского княжества уже появлялись на свет сильными и закаленными, готовые быстро встать в строй защитников своей земли, или за отцовскую соху.

Мне же все эти качества пришлось нарабатывать упорными тренировками с отцом, о чем я хочу рассказать отдельно, призывая любого потомка, независимо от пола, тренировать бренное тело, обиталище светлой души, дабы иметь крепкую руку и дубовый, прочный стан, так необходимый в моменты неистовых испытаний на прочность.

Казалось, что военное ремесло само избрало меня — судьба распорядилась так, что внешне я всегда выделялся в шумной ватаге соседских русоволосых и голубооких мальчишек, будучи черноволосым, кареглазым, хилым, со шрамом, исказившим детский лик, что невольно порождало множество злобных подтруниваний и язвительных колкостей со стороны сверстников.

Однако, не смотря на «внешние недостатки», духом я, безусловно, являлся самым отважным из них. В детских драках, часто бывая бит, я чувствовал, как клокочет, бушует непокорный дух внутри меня. Поэтому я всегда вставал и, утирая злые слезы, лез на рожон, получая снова и снова, что не могло не броситься в глаза Ульву, регулярно «зашёптывающему» мои синяки и ссадины.

Шепот, которому я смог научить и тебя, Владимир, пусть посредством чужих уст учителей, хоть на данный момент и устарел, как магический инструмент, по сути, являлся вообще странным, необъяснимым явлением из прошлого, которое позволяло самым далеким пра-предкам творить реальность на свой лад.

Короткий, ладный стишок, с вложенной в него духовной силой, наподобие молитвы помогал ведуну или шаману вершить свои тайные дела, кроя, подстраивая ткань реальности на свой лад.

Это сейчас развитие магических технологий, с развитием Алого Ордена, позволяет вложить в энергию один звук или вообще не произносить оного, но у самых начал нашей организации стояло древнее, языческое звучание заговора.

В детстве я не понимал этого явления, принимая ладный присказ отца за странное развлечение. Невольно копируя поведение старого варяга, я перенял привычку слагать в голове самые простые строчки, особо, по своей детской наивности не вникая в тайный смысл деяния, не вкладывая в сказанное необходимое движение духа, но развивая своей игрой необходимый навык, послуживший фундаментом будущему успеху на магическом поприще.

Прекрасно помню, как изменилось мое отношение к «шепотку».

 

Глава 2

Первые заговоры

Особенно часто меня задирал соседский старший сын Ждан. Крепкий малый, на год, опережающий мой шестилетний возраст, всегда не мог пройти мимо меня, чтобы не отвесить емкое слово или крепкий тумак.

Сверстники его любили — крепкий, коренастый, с дубовыми запястьями, толстыми ногами, на которых выделялись мускулы икроножных мышц. Привыкший к тяжелой работе с самого детства, он походил на былинного Илью Муромца в отрочестве, однако отличаясь от сего славного образа искаженным, злобным восприятием мира.

Дети лишь отражение отношения своих родителей. Его отец — такой же крепкий и коренастый Ярослав, уменьшенной копией которого являлся Ждан, только без бороды и усов, долгое время провел в походах и даже участвовал в бегстве русских дружин от неведомого врага после битвы на реке Калке, подломившей его дух.

Это заключалось в предельной озлобленности соседа на мир, и тугое, туманное ожидание нового пришествия невиданного по силе врага, что троекратно передалось старшему сыну, буквально воспылавшего ненавистью к соседскому сыну иноземца.

Слегка скошенный торс Ярослава пересекал длинный, рваный шрам по спине — напоминание о грозной, татарской сабле, нашедшей его по пути на родину. Он особенно выделялся на мускулистом теле, благодаря повышенному уровню оволосения последнего. Шрам будто бы являлся дорогой сквозь густые, русые волосы, покрывавшие спину до самого таза.

На лицо Ярослав был хмур. Чаще всего пребывал в тягостном молчании, но слыл отзывчивым соседом и хорошим, пусть и холодным семьянином.

Окружающие шутили про него, что рано или поздно, когда последняя лошадь в Дормисловой Поляне падет, в плуг будут впрягать его, добавив в связку моего отца как помощника.

Не смотря на длительное отсутствие тренировок и крупные габариты, Ярослав все так же подвижен, точен и резок в движениях.

Все это сын, будто бы скопировал от отца, подражая ему в каждодневной суете и всячески стараясь быть подле него в любом ремесле и труде.

Наши отцы дружили. Им было, что рассказать и поведать друг другу из ратного прошлого, но я и Ждан долгое время оставались непримиримыми врагами, чью ненависть друг к другу усугубил весенний случай, изменивший и мое восприятие шепота.

В тот ясный, майский день, когда солнце светит с такой силой, что больно смотреть на подрастающую, зеленую траву, отражающую утренней росой ярчайшие лучи с небес, я шел домой, стараясь не измарать лаптей в грязной жиже улицы.

Развлекаясь дорогой, я старался складно и ладно воспеть столь примечательный денек, совершенно забывшись в окружающем мире, полном голосов птиц и шелеста свежей листвы.

Осторожно ступая по траве, внимательно рассматривая почву под собой, я не заметил, как уткнулся головой в человека, которого наименьше всего бы желал встретить.

Ждан стоял, крепко расставив босые, грязные ноги, скрестив руки на груди. Вокруг него, словно свора собак, вокруг крепкого вожака, вились его сверстники, предвкушая предстоящую забаву.

— Снова ты? — спросил меня противник, сквозь плотно сжатие, большие лепешки губ, — разве я тебе не говорил ходить околицами?

— Ждан, я… — мне не хотелось драки, но я понимал, что все мои доводы разобьются о его желание крови, — я просто…

— Что просто? Что ты себе под нос бубнил, скоромох? Молился, чтобы не встретились?

— Нет, Ждан, — я слегка отступил назад, готовый к неравной драке, — тебе не понять, скудоум. Это тайное знание, которое мне поведал отец.

— Пугать вздумал? — глаза Ждана сузились, и он сделал шаг вперед, но слава старого варяга мешала ему поступить более решительно, начав драку без долгих бесед — докажи делом!

И я доказал, яростно зашептав строчки, стараясь отвлечь соперника, чтобы первым ударить в крупную, веснушчатую переносицу парня. Стих вышел коротким, ладным и словно сам вывалился из груди:

Эффект вышел ошеломляющим. Глаза Ждана закатились под мощные надбровья, а с улыбающихся губ сорвался жалобный стон. Схватившись обеими руками за грудь, здоровый, молодой парень осел в грязь, обессиленно чавкнув лбом в свежеоттаявшую жижу между кустами травы.

Действительно, создавалось бы впечатление, будто холоп бьет челом перед знатным вельможей, если бы не одно но — Ждана трясло, да так сильно, словно зимний, лютый озноб пронзил все его естество в жаркий день весны.

Шепоток слышали все. Тому доказательством стали мелькающие пятки подобострастной ватаги, окружавшей Ждана минутой ранее. Причитая на разные голоса, маленькие жители Дормисловой Поляны улепетывали по дворам, призывая взрослых на помощь:

— Что ты сделал? — раздалось сбоку, словно нежный ручей в полуденную пору хладно омывал мшистые камни. Ни смотря на страх, на месте происшествия осталась только младшая сестра Ждана — Варвара.

— Я… Я… — в голову ничего не шло.

Судьба распорядилась так, что мне нравилась эта девчонка, с глазами как у моей мамы и по иронии жизненной повести именно ее братом являлся мой злосчастный враг, много раз, унижавший меня перед небом ее очей.

— Варвара, я не хотел… — мямлил я, отчаянно, физически ощущая, как под белой, легкой узорчатой рубашкой девчонки, в районе груди зарождается страх и неприязнь ко мне.

— Помоги же ему! Что стоишь?

— Я не знаю. Не знаю как.

— Тятя! — радостно воскликнула Варвара, ощутив на своем хрупком плече крупную, мозолистую руку Ярослава. Он вырос за ней, словно медведь, появившийся из распадка перед неподготовленными охотниками. Добавляя схожесть с грозным животным, старый воин буквально зарычал:

— Что ты сделал щенок? — легко отставив Варвару за себя, Ярослав медленно стал приближаться ко мне, вынуждая отступить. Конечным пунктом моего медленного отхода стала шершавая, неровная поверхность деревянного забора.

— Остановись, друже! Остановись! — скрипнув калиткой, на перехват соседу вышел мой отец.

Ульв лишь незначительно отличался по росту и габаритам в сравнении с Ярославом, немного проигрывая ему в размерах, но я был уверен, что старый варяг был намного опытнее.

— Твой сын убийца!

— Еще нет. Если ты будешь мешать мне Ярослав, магия возьмет свое. Позволь помочь.

— Быстрее, иначе…

Что бы было, если бы Ждан умер, не стоило и объяснять. Ярослав бы сделал все чтобы ни я, ни отец не ушли с грязной, деревенской улицы живыми.

Ульв склонился над Жданом, легко перевернув мальчишку на спину. Склонившись над его грудью, он внимательно послушал сердечный, сбивчатый ритм, а затем принялся шептать заветные слова, стараясь нейтрализовать мой наговор.

К его удивлению, получалось очень и очень трудно. Ни смотря на мою молодость, магические таланты нашли во мне богатую почву, прорастая дикой, неконтролируемой и необузданной силой.

Лишь спустя десяток минут багровое лицо Ждана стало приобретать здоровые оттенки, а трясущая мальчика лихорадка успокаиваться в молодом и здоровом теле. Еще десяток минут спустя Ждан мирно спал на траве, будто бы ничего и не было, а мы, стараясь не мешать Ульву, по-прежнему боялись шелохнуться.

Улица прорастала небольшими группами прибывающих зевак. Готовые к любому развитию событий, большинство мужчин были вооружены рогатинами, топорами и секирами. Лишь не многие имели в своем арсенале длинные, обоюдоострые мечи.

Убедившись, что опасность для жизни ребенка миновала, Ярослав приблизился к телу сына, легко взяв его на руки.

— Больше ко мне не ходи и не приближайся и гаденыша своего остепени, — грозно бросил он, обернувшись на нас, — что встали, зеваки? — бросил он сгущающейся толпе, — мальцы подрались, Гамаюн камень взял, когда понял, что не сдюжит. Давайте по домам.

Это все следовало обязательно упомянуть, ибо отношение сверстников и взрослых ко мне опять изменил его величество случай, являющийся основной, двигательной силой необычайной судьбы.

Слухи быстро распространялись по Поляне и, хоть авторитет отца был по-прежнему непоколебим, я же на долгое время превратился в объект всеобщего страха.

Отражая общий фон, я стал более замкнутым, угрюмым, а улыбка все реже навещала мое лицо. Мне казалось, что даже родители не хотели со мной общаться, особенно мама, беременная вторым дитем.

Мое одиночество и нежелание идти на контакт даже с Ульвом подарило мне множество прогулок в теплое время года по окружающим лесам и невыносимую тоску в долгие, зимние вечера.

Шептать я больше не хотел. Казалось, что любое мое слово способно навредить этому прекрасному миру, и я надолго позабыл о силах, бурлящих внутри меня.

Лишь по-прежнему ночью, кикиморы, водяные и прочая нежить тревожили мой сон, уходя с рассветом дымом от гаснущего костра.

Родители, конечно, общались со мной, но мне казалось, что это делается из необходимости. Так могло продолжаться бесконечно долго, но…

На излете холодной зимы 1228 года, в возрасте семи лет, выйдя во двор темного вечера, по малой нужде, я услышал детский, хорошо знакомый и полный ужаса крик с улицы. В белой, исподней рубахе, в отцовских лаптях на босу ногу, я кинулся к забору и осторожно выглянул за калитку, мгновенно обомлев от материализовавшегося ужаса, слышанного ранее только в рассказах взрослых.

Большой, серый с проседью волк-людоед, о котором много судачили местные мужики в последние дни, топорща бугристый загривок, роняя слюни с искривленного оскала, медленно крался к перепуганной девчонке, барахтающейся в снегу, подруги которой от страха даже не могли растворить рта, чтобы призвать на помощь, отсиживаясь за высоким тыном близлежащего двора.

«Варвара…» молнией пронеслось в моей голове. Это имя будто бы вытолкнуло меня на улицу, заставив на дрожащих ногах выйти на вьюжную дорогу.

Нужно было что-то очень быстро предпринять, но что? Еще секунда и могучая пасть пришлого, незваного гостя сомкнется на белой шее ребенка, легко разгрызая мягкие позвонки.

Перед глазами пронеслась жуткая картина, живо рисуемая воображением, как довольный хищник волочет в чащу мертвое тело Варвары, чтобы в безопасности насладиться страшной трапезой старого изгоя из волчьей стаи.

Звать на помощь было поздно. Не помня себя от страха, я схватил первое, что попалось в руки, а именно простое, березовое полено, коих в избытке Ульв наколол накануне, так и не потрудившись сложить поленья в ровную поленницу во дворе.

Выбегая на улицу, я, что было сил, заорал, заголосил, привлекая внимание хищника к себе, надеясь отвлечь животное от жажды неокрепшей плоти, а заодно и привлечь внимание взрослых к творящемуся непотребству.

Волк от неожиданности осел сразу на четырех лапах, поджав хвост от испуга, изрядно растерявшись от воинственного крика из-за спины. Его желание легкой добычи перебивал наглый, молодой мальчишка, бегущий в атаку на грозного противника с куском дерева наперевес. Это замешательство, как оказалось впоследствии и спасло жизнь мне и маленькой девчонке.

Вновь сами по себе из памяти вырывались заветные слова, впервые за долгое время отрицания, складываясь в заговор:

Не помня себя, Отшептав на одном дыхании защитное четверостишие, я выставил полено перед собой, смутно ощущая, как сквозь слова глубинная, спящая сила сдвигается внутри меня в районе солнечного сплетения, вливаясь в промороженную, древесную плоть.

До конца обдумать это явление я не успел — волк, придя в себя после сиюминутного замешательства, избрал меня целью для атаки, могучим скачком сократив расстояние. Зверь, легко сбил меня с ног ударом груди, над самым ухом лязгнув смрадной пастью, отбросив как пушинку в глубокий сугроб уличной обочины.

Больше я ничего не успел и не смог сделать, так как волк, встав лапами на грудь, окончательно пригвоздил меня к земле, еще глубже погружая в ледяные, сыпучие объятья белого покрова. Холодный снег сугроба, осыпающийся мне на лицо, быстро забился в ноздри, рот и глаза, полностью дезориентируя в пространстве.

Время сгустилось. Отдающее падалью дыхание людоеда медленно усиливалось, приближаясь к моей шее. Смерть казалась неминуемой карой за отвагу.

Скорее по наитию, чем по разумению, я выкинул вперед руку с березовой полешкой, которую так и не выпустил, прижимая к себе, не смотря на перелет через половину улицы.

Страх придавал сил стиснутым пальцам и я, стараясь хоть чем-то оборонить себя от грозных клыков, выставил навстречу смрадной пасти тяжелый, неудобный кусок древесины. Получилось.

Клыки волка с хрустом вгрызлись в дерево, тем самым выигрывая необходимые секунды жизни. Потом снова. И снова. Как бы волк не старался я, всегда верно, сослепу выбирал направление следующего укуса, подставляя дерево на пути слюнявой пасти… или дерево, следуя воле заговора, само подставлялось под атаки хищника.

Волк сатанел, видимо не понимая, почему вместо горячей крови он вновь и вновь чувствует противный привкус березы на своем языке. В исступленной ярости зверь, наконец, как собака, затрясши головой, легко вырвал дерево из моих рук, отбросив далеко в сторону единственную защиту.

Торжественно, ликующе зарычав, не встречая более препятствий, он несколько раз с лязгом сомкнул пасть, не достав каких-то жалких сантиметров до моего лица, и был отброшен назад, как побитый пес, могучей рукой Ульва, собравшей в горсть его седеющий загривок.

Одним коротким, ладным движением обоюдоострого меча варяг еще в воздухе вскрыл серое брюхо, выстлав истоптанный снег месивом из кишок поверженного животного. Более не обращая на воющего хищника никакого внимания, отец подал мне руку, поставив на ноги перед взором взволнованных очей, и отложив оружие в сторону, осторожно отряхнул мое тело от снега.

Отец внимательно осмотрел меня, выискивая ранения и с облегчением осознав неимение таковых, улыбнулся блаженной улыбкой победителя:

— Ну, торопыга какой! Лет от роду всего ничего, а уже в бой лезет! Моя кровь… — Ульв презрительно посмотрел на раненного зверя, который пытался отползти в сторону леса, медленно волоча за собой по грязи болтающиеся кишки, — Пойдем, — отец хлопнул меня по плечу призывая догнать страшного зверя.

— Тять, может не надо? — попробовал было я возразить воле отца.

— Надо, сынок. Твоя добыча. Да и волк этот — совсем не волк. Зверь бешенный. Охотники говорят, что хищника, за его нрав, отвергла даже стая, поэтому он и искал себе легкого противника, а нашел тебя.

Помню, что при нашем приближении волк заскулил, как побитая шавка, чувствуя смерть, немного прибавив ход, насколько это позволяла все увеличивающаяся вереница дурно пахнущих внутренних органов. Ударом сапога отец опрокинул животное навзничь, мощной рукой придавив зажатую десницей, пасть к земле. Сверкнув в свете луны, из другого голенища показался острый клинок ножа:

— Твоя добыча, — повторил Ульв и испытующе уставился мне в глаза. Я сразу понял, чего он желал от меня. В этот момент стало действительно страшно. Не смея перечить, я взял нож дрожащей рукой и услышал очередное напутствие:

— Уверенно режь. Будешь мямлить — принесешь страдание. Он этого заслуживает, но вижу, как не желаешь ты этого! — старый варяг с силой вывернул голову волка, другой рукой приподняв одну из передних лап.

Распоротое брюхо противно чавкнуло. Мне заплохело так, как могло заплохеть юноше, путь не впервые увидевшему кровь, однако доселе не привыкшему к ее виду, но Ульв был непреклонен. Без слов, лишь концом сапога он указал в нужное место, где за толстой шкурой билось еще живое сердце, выталкивая на снег содержимое вен.

Мускульное усилие дрожащих рук. Заточенный нож легко вошел в тело, минуя ребра. Волк приглушенно взвыл прихваченной пастью и забился в конвульсиях, омывая меня брызгами алой крови. Через три минуты все было кончено. Булькающая туша животного отдавала последнюю дань процессам поверженного организма, угасавшим внутри.

Дрожь сковывала тело, перехватывая дыхание. В жаркой, внутренней самоборьбе я и не заметил, как на невиданное представление явилось поглазеть несколько десятков разбуженных зевак. Некоторые из них, ведомые неизменной привычке, не ведая, что ждет их за порогом родной избы, были наскоро вооружены.

— Ну что уставились люди добрые? — спросил собравшихся Ульв, встав в полный рост и расправив плечи, — оставьте мальца! Пусть свыкнется с первой смертью! Побудет один.

Под одобрительный гомон небольшой толпы, он увел меня в родной двор, но чувствовалось, как же он гордился моим поступком в этот момент, хоть всем своим видом и пытался не выказать оного!

В ту ночь я так и не сомкнул глаз до самого утра. Все мерещилось, что поверженный зверь тихо ходит за толстыми стеклами окна, пустыми бельмами закатившихся глаз высматривая обидчика в темноте теплой избы. Семь потов ужаса сошло с меня и каждый раз, на смену страху, приходило терпкое чувство победы и спасенной человеческой жизни.

Вечером следующего дня на пороге избы появился Ярослав, с женой и всем своим многочисленным семейством. Поклонившись друг другу в пол, отцы обнялись как братья, которым не требовалось много слов, чтобы решить возникшие недоразумения.

Обнялись и матери, слывшие подругами, пока случай не заставил их приостановить вечерние визиты друг к другу.

— Гамаюн! — крикнул отец, призывая меня к себе, — слазь ты уже с печи. Гостей встречай.

Не смея перечить, я отдернул узорчатую занавеску, спустившись на теплый, выструганный пол избы. Весь красный от стыда и повышенного внимания я приблизился к группе людей, запрудившей половину горницы.

Стараясь быть вежливым, я поклонился, а когда встал в полный рост, то мозолистая, огромная рука сжала мою, в крепком, мужском рукопожатии. То Ярослав, не смотря на разницу в возрасте, первым искал примирения за брошенные в гневе слова.

— Извини! Спасибо … — он был немногословен, но эта фраза дорогого стоила из уст холодного главы семейства.

Пожал руку и Ждан, крепко потрепав за плечо как брата.

Варвара, скромно обернув лицо крепнущей, толстеющей косой, бросила на меня быстрый взгляд из под заалевшего лба, не в силах вымолвить и слова от накативших чувств.

Это заметил не только я, но и взрослые, беззлобными смешками отметив занятное замешательство Варвары перед своим спасителем.

Все прочие дети Ярослава были столь малы, что совершенно не понимали сути творящегося обряда примирения, а посему получив разнообразное угощение, разбрелись кто куда по пространству нашей избы.

Полночи семейства праздновали примирение, достав из погребов яства и хмельные меды. Полночи мы, старшие дети, а именно я, Ждан и Варвара, сидели на печке, сквозь занавески подглядывая за взрослым гулянием.

Младшие братья и сестра Ждана уже давно сопели взопревшими носами, вглядываясь в третий или четвертый сон, а мы все продолжали вслушиваться в долгие, непонятные разговоры отцов о страшных временах, которые непременно должны коснуться наших земель и о подготовке к ним.

Из нас троих Ждан уснул первым, убаюканный монотонным течением речи захмелевшего Ярослава. А мы, с его сестрой, не в силах проронить и слова, еще долго молча смотрели друг другу в глаза, пока под утро, совершенно естественным образом, улегшись друг подле друга в сморившем сне, обнявшись крепко, будто бы чуяли, что детское, щенячье чувство готово материализоваться в нечто несоизмеримо большее. Материализоваться в любовь.

А наутро моя семья пополнилась сразу двумя детьми. Моим младшим братом и сестрой. Ильей и Василисой.

С той драки не только деревенские дети меня зауважали, но и взрослые. Ранее враждебно настроенные сверстники, позабыв про насмешки, не без подсказки Ждана, приметили, приняли меня как своего, а потом потихоньку-понемногу стали прислушиваться к моему мнению, позволяя единолично выдумывать приключения и игры.

Шкура седого волка заняла почетное место на одной из стен избы, к неудовольствию набожной Пелагеи, вынужденной длительное время не выходить из дома из-за долгожданного прибавления. Но в этот раз отец был непреклонен, не смотря на просьбы убрать трофей:

— Первая добыча. Шкуру, душа моя, береги и лелей, как таблички в углу деревянные! Вырастет Торопка, справлю ему добрую накидку, в память о ночных событиях. А пока пусть напоминанием победным служит!

Новое прозвище, данное отцом, удивительно подошло такому бойкому и стремительному мальчугану, как я. Вскоре, за мою ловкость, подвижность мои друзья переняли домашнее имя, навек привив судьбу стремительного непоседы.

Не все выросли. Не все выжили. Но прозвище сие, как второе имя, живо по сей день на просторах памяти.

 

Глава 3

Правило воина

Многое вместило в себя мое богатое детство. Понимая, что я уже безосновательно затянул свою повесть, постараюсь далее, как можно более кратко описать творящиеся события моего отрочества.

Поймите меня правильно, дорогие потомки, мне, на излете лет все кажется важным и значимым. Порою те события, которым в быту я не придавал и малейшего значения, перед ликом смерти превращаются в нечто огромное, определяющее судьбу и дальнейшее развитие.

То ли это старческое слабоумие косит некогда острое и верткое мышление, то ли тяжесть гусиного пера, с каждым днем увеличивающаяся для слабнущей руки. Я не знаю… Но, спокойной анализируя события все же сокращу ранее запланированный объем воспоминаний.

Я всегда все делал сам. Все и всегда, однако, помышляю выбрать из Ордена наиболее смышлёного собрата, дабы он, своей рукой зафиксировал большой объем информации.

Это все мысли, ну а пока продолжим.

Как я уже говорил выше — жизнь моя значительно изменилась после ночного подвига.

Потихоньку повышая нагрузку день ото дня, после достопамятных событий, Ульв принялся последовательно закалять тело мое упражнениями, компенсируя его малые габариты.

Для любой тренировки нужен и важен партнер. Стоит ли говорить, что молчаливый и крепкий Ждан, перекочевавший к тому времени в статус надежного друга, стал моим собратом в деле развития и роста физических навыков? Благо, что утомительные занятия мы превращали в забавную игру, неизменно соревнуясь друг с другом.

Несколько лет спустя «правило воина» (как называл отец комплекс сочиненных им дел, для повышения боевых навыков) практически вобрало в себя все наше немногочисленное, свободное время.

Лично я, кстати, этому был несказанно рад, воспринимая бег по лесным тропинкам, ношение бревна или рюкзака с камнями на расстояние, да упражнения с утяжеляемым деревянным мечом как желанную, взрослую обязанность, постепенно обращающую меня в былинного витязя.

Я креп и креп, чувствуя, как наливаются мускулы и связки необходимой силой, постепенно догоняя даже от природы развитого телом Ждана. С моим прогрессом расширялся и уровень тренировочного процесса. Отец был богат умом, и ему не составляло труда придумывать все новые и новые испытания нашим приобретенным навыкам.

Каждый новый меч был тяжелее и опаснее, пока не превратился в тяжелый, обоюдоострый клинок из железа, выторгованный у редкого купца в наших краях. В стольном городе по наказу деревенским мужикам, отправляющимся в Рязань для торговли, на остатки притаенного серебра справили первую кольчугу на вырост, чтобы привыкали молодые плечи.

Запястья наполнились силой за сохой, спина за работой в поле и по дому, которой всегда хватало с избытком.

К тринадцати годам отец вызвал меня на поединок, сохранив, сей момент втайне от матери и Ждана. Он был полностью удовлетворен результатами проверки, с трудом отразив несколько стремительных, умелых атак моих, но сразив меня ловкой подсечкой при защите от удара.

С той поры Ульв отстранился от моего обучения в этой сфере, сказав, что отныне моего разумения и навыков хватит, чтобы самому продолжать тренировки. Дальнейшее мое развитие зависело теперь только от моей воли.

Я был не в обиде. Крепнущие и растущие брат и сестра требовали от родителей все больше догляда, отнимая все свободное время.

Параллельно учился и грамоте. Причем самой разнообразной. В переметных сумах Ульва нашлось множество византийских книг, рассказывающих о мироустройстве мира. Были и славянские, берестяные свитки. Нашлись и древние трактаты, таблички, глиняные дощечки, бережно хранимые в особой сумке, где язык повествования был очень чуден и напоминал скорее клинопись или набор грубых картинок.

В этой сфере мой союзник поменялся. Ждан, не испытывая тяги к знаниям, все больше спал, уткнувшись лбом в выструганный стол, но неизменно, рядом со мной, нахмурив лоб и выводя тонким пальчиком по берестяной поверхности, сидела и учила трудные, иноземные слова расцветающая Варвара, которую, не безосновательно, вся деревня пророчила мне в жены.

Подобная занятость все более отдаляла меня от сверстников, сузив круг общения лишь до трех человек, и к четырнадцати годам сделала меня грозным воином, соратником к которому стали уважительно относиться и взрослые мужи, на равных увлекая с собой на охоту.

Взамен ограниченному живому общению книги стали моими друзьями, перечитываемые вечерами до дыр под тусклой лучиной. Растущее сознание требовало вливания новой информации, которой остро не хватало на самой окраине Рязанского княжества.

Ульв, наблюдая мои страдания, не смотря на собственную занятость, пошел навстречу, решив, раньше сроку, обучить и тайному:

— Ох, Торопка! Скороспел ты, горяч! Видит Бог, сила тела твоего, разума и души не ведает границ, энергия плещется через край! Не советуют дитя малое али юношу ретивого учить, с духовными сферами работать. То удел состоявшегося мужа и воина! Но тебе сделаю исключение, наблюдая духовное страдание, для твоего возраста несвойственное. Уповаю лишь на внутреннюю крепость твою, ибо увиденное, изученное ни одного достойного мужчину увело в царства мрака и безумия.

— А Варвару можно с собой на уроки брать?

— Варвару Ярославну то? — Ульв лукаво улыбнулся, сверкнув глазами, — ко мне нет. А сам… коли время есть учи тому, чему учу я. От этого ты лучше будешь информацию усваивать, чтоб своей ученице не исказить.

На том и порешили.

Ни смотря на опасения, Ульв не привык отступаться от принятых решений, а посему он вновь взял в руки бразды моего обучения, да будет благословенно небо, пославшее мне столь сведущего отца!

Чем больше я познавал, тем дальше видел день ото дня. Знания и особые упражнения на сосредоточение раскрывают невиданные, причудливые дали. Перед взором по-другому виделись хорошо знакомые места вокруг деревни, как оказалось наполненные причудливыми существами, невидимыми при обычном взгляде.

Чувствуя силу отца, а потом и мою силу лохматые лешие, угодливо показывали нам дорогу в долгих, уединенных прогулках. Кикиморы выли в болотах, страшась, легкой поступи молодого ведуна. Русалки заливисто смеялись, чаруя своей отополовиненной красотой.

Следует сказать для людей непосвященных, что в основе любой нечисти лежит погубленная, человеческая жизнь. Душа, задерживаясь в тканях нашего мира, порою приобретает страшные, уродливые формы, искажая даже прижизненное мышление ушедшего.

Всего этого не видел обычный люд, но видел я. И постепенно, преодолевая страх ради меня, стала видеть Варвара. И это было прекрасно! Вопреки опасениям отца новый мир затянул нас с головой, по-новому освещая каждый проживаемый день.

Ох и доставалось Ждану в эти дни! Я думал, парень поседеет раньше времени, когда мы с Варварой на пару могли красочно описывать ему очередную невидимую тварь, тенью возникшую на дороге.

Что чувствовал молодой воин в этот момент, не сведущий в магии? Что видел? По свидетельству немногословного друга лишь смутное мельтешение в листве или на обочине или дуновение холодного ветерка в жаркий, летний день — все, что было доступно восприятию простолюдина.

По своему обыкновению, большинство потусторонних существ не были враждебными. С любой тварью, при желании, можно было найти общий язык или, в крайнем случае, припугнуть. Однако случались и самые настоящие драки. Отлично помню, как отец при мне усмирил особо ретивого лесного духа, вынуждая его пропустить нас в его привычные места обитания.

Помню, как воздух поляны задрожал, выдавая присутствие потустороннего, сильного существа. Весенний ветер поднял прошлогоднюю листву, легким, неопадающим вихрем вылетев на середину открытого пространства.

Невнятный, нечленораздельный шепот коснулся натренированного слуха, выдавая враждебные намерения местного лешего.

— Злобный, черт! — хохотнул в густую бороду отец, доставая из-за пазухи мешочек, наполненный сушеными семенами полыни, перемешанными с ядреным, тертым чесноком.

Наотмашь раскидав остро пахнущую смесь на пути вихря, Ульв окончательно материализовал дух, чтобы говорить с ним на равных.

Как я уже говорил, простому мирянину видно бы было лишь чудное кружение мертвой листвы, но нам, нам ведунам, открылось безобразное тело стухшего мертвеца.

Головы не было. Видимо человек, потеряв оную в драке, был так расстроен своей преждевременной кончиной, что предпочел остаться в тканях нашего мироздания даже в столь уродливой, гадской форме. Вместо головы, призрак заимел на ее месте странной формы, шелестящий куст черных, голых ветвей шиповника, произрастающих из основания шеи — слабая замена самому важному органу человека! От сего дух был немногословен и имел в арсенале возможностей общения только невнятное бульканье, исходящее из сизого отверстия рассеченного горла.

Не теряя времени, отец, который видел чудного немало, прошептал в кулак потаенные слова и как боец, заряженным кулаком, с силой приложился в район груди приведения, отправляя удар свозь тонкую грань разделяющую Бытие и Небытие, вынуждая страшное видение, со стоном, раствориться в воздухе солнечной поляны.

Лес дрогнул, порождая сдавленный, отчаянный вой из своей глубины. Отрубленная голова, где то за березовой рощей, закопанная в землю, продолжала жить своей жизнью, руководя действиями тела.

— Шалит, — отец внимательно прислушивался в глас отчаяния, — Не наш это леший. Пришлый. Вижу по кафтану, что вроде как купец был, причем восточный, иноземный. Видимо лихие люди, брюхо вспороли, обезглавили да в канаву сбросили. Там и сгнил. Оттого и лютует.

— Зачастили что-то люди лихие в наши края, отец.

— Зачастили, сын. Времена нынче неспокойные, страшные. Чего только банда Соловья стоит! Атаман в ней тоже не простой, магией владеющий. Может и его рук дело… Пошли, что ли, кости упокоим. Там и хоронить то теперь нечего — один прах остался…

— Что шептал то? — спросил я его терзаемый любопытством.

— Да то же, что и ты, когда с волком тягался. Ведь каждый раз по-особому выходит. Так надо. Нет единой формулы. Есть только наитие и чутье. Слыхал я, конечно, о мастерах, способных не издавая не звука достигать необычайных плодов своего усилия, да таких на белом свете видимо по пальцам перечесть можно. Но колит тебе интересно. В этот раз у меня вышло вот что:

— Эх и чудно у тебя получается на ходу слагать. Мне бы так. По-прежнему бывает, путаюсь, сбиваюсь, — похвалил я отца, одновременно жалуясь на собственную беду.

— Скоро и сам сможешь в любой ситуации. Это тренируемо. Как и все в человеческом естестве и теле.

— Все же не понимаю — зачем слова в стихи обличать? Отчего нельзя просто вложить в них всю душу, все усилие характера, чтобы не выдумывать рифму?

— Шепот должен быть ладным да складным, — ответил мне Ульв, — Нашептать всякое можно. А в таком обрамлении не каждому дано. Вот от этих талантов и начинается шепоток особый, сокровенный, ядреный. Помни, сын — знания и умения делают нас немного выше других людей, но и плата у нас соразмерна. Мы выбираем в дни безделья тропу усердия и особого труда, когда другой мужик предпочитает на печке репу трескать, бабу свою жамкать, да штаны протирать. Отсюда и ум у большинства дремуч и не развит, — помню, как отец задумался, ненадолго замолчав. Он так всегда делал, когда мысленно обращался к клиновидным записям, хранимым в переметных сумах, вспоминая, выискивая нужные строчки:

— По трактату первой расы, — промолчав, продолжил он, — ум состоит из двух половин. Одна, левая для жита-быта треба, другая, правая для единения с умом под умом, а оттуда с самим естеством! Латиняне под ум мудрено зовут — подсознанием, а древние естество величают не иначе как кристаллом души. Вот посему легкая байка, да стишок эту связь и раскрывают легче, потому что в воображение работает изрядно, помогая связать всю систему воедино.

Саму Варю тренировал уже я, лично. Точнее, положа руку на сердце, наши тренировки всегда начинались с прогулки, и с повторения знания, заученного накануне.

Ко времени исполнения четырнадцати лет я уже разбирался во всех сортах нежити, обитавшей в округе, способах борьбы с ними и телом был крепок как молодой волк, готовый днями и ночами гоняться за очередной добычей для стаи.

Варвара, младше меня на год, тоже входила в пору расцвета, буквально на глазах обращаясь в статную, деревенскую красавицу. Ни один мой сверстник тайно вздыхал по ней, но её сердце всецело принадлежало мне одному. И берег я его ответственно, по-взрослому.

Ученицей твоя матушка была прилежной, вскоре, перещеголяв своего учителя в деле общения с нежитью. Меня мертвяки боялись. Её обожали. Каждый домовой, каждый банник или прочий мелкий бесенок, любили виться у её подола, в надежде поймать короткий и ласковый взгляд, который буквально на секунды, но позволял им вновь почувствовать себя живыми.

Русалки пели твоей матери вслед, восхваляя её красоту, а лешие уступали дорогу, приоткрывая перед её очами самые плодоносные, заветные поляны, полные спелой клубники или черники.

Тайное знание не сделало её нелюдимой, а наоборот, позволило расширить круг знакомств до невероятных размеров. За советом к ней все чаще обращались взрослые, не чувствуя злобного естества в светлой девочке, особенно по части вопросов, касающихся недавно умершей родни. Варя быстро научилась разговаривать и с покойниками, легко уговаривая их уходить из подлунного мира в иные дали и не тревожить живых.

Что Ульв, что Ярослав, что Ждан знали, что в часы таких «ученических прогулок» нас лучше не беспокоить, потому что невероятно часто мой очередной рассказ о лешем или водяном прерывался страстным поцелуем.

Еще не осознавая всех потребностей и таинств наших организмов, мы в глубине души, смутно чувствовали, что за простыми поцелуями должно следовать нечто большее, но старались не торопить события.

Ждан, как хороший друг, доверительно пересказал мне разговор наших отцов, услышанный накануне праздника солнцестояния 1236 года. Ярослав и Ульв, в присутствии матерей, понимая наши чувства, всерьез говорили о том, что коль все пойдет своим чередом справить богатую свадьбу на следующий год, позволяя любящим сердцам воссоединиться по небесному закону навсегда.

Хорошо же, когда родители видят и слышат своих детей! В отличие от Ульва, большинство своего времени я был слеп к твоим чаяниям Владимир. Нам с твоей матерью была уготована уникальная судьба, и если бы не череда злоключений, обрушившаяся на наш век, то возможно ты, зачатый по большой любви, чистым и светлым ребенком бродил по Дормисловой Поляне, с радостью встречая каждое утро, а не был бы вынужден оттачивать боевые навыки всю свою сознательную жизнь, готовясь, стать великим Воеводой.

Так уж повелось, что очень продолжительное время я был вынужден считать твою матушку мёртвой…

 

Глава 4

Начало нашествия

Я жил и жил, в счастье и гармонии с окружающей средой, пока мой мир не разрушился в одночасье. В возрасте шестнадцатого года на Русь пришла страшная беда, предвестником которой стала странная звезда, хвостатая, не увядающая в дневном небе.

Мать, нашептывая молитвы, предвещала пору лишений и испытаний. До деревни стали докатываться дикие, страшные вести, которые казались нам сказкой — якобы многочисленный народ востока, уже показавший зубы на реке Калке, но отступивший восвояси, приближался к нашим границам, чтобы посеять смерть и разрушения на месте древних городов.

Отец оставался беспечен, весело воспринимая страшные известия, которые занес ясным, зимним днем 1237 года в Дормислову Поляну заезжий, торговый человек:

— У страха велики глаза, — ответил купцу Ульв, — нам ли, гордым, сильным детям Рязанским страшиться степного зверя? Ни раз, ни два бивали его и бивать будем. Печенеги, половцы… Кто там, говоришь, теперича нам грозит войной?

— Дикие, страшные мунгалы! — отвечал купец, и было видно, как полнятся ужасом его алчные глаза и как дрожит под богатым кафтаном отросшее в беспечности брюхо.

— Слыхать-то слыхивал, а видеть не видывал! Ну, мунгалы, так мунгалы! Все едино, кого бить, али я не прав, мужики? — воспросил он собравшуюся толпу и та ответила отцу громким смехом сильного народа.

Мрачным остался лишь Ярослав. Зычным голосом, остепенив всеобщее веселье, обычно немногословный мужчина хрипло увещевал толпу:

— Зря ерепенитесь люди православные! Мунгал мал, да верток, зол как черт и умел в драке. Было нас в три раза больше в поле, вместе с половцами, да единения не было. Полководец их — Субэдэй, правильно все рассудил. Разбили нас на голову, люди добрые, да еще долго, убегавших, били. Это не обычные степняки. Особые. Готовьтесь славяне…

И да простят потомки легкомыслие моего самоуверенного отца, ибо он не ведал истинных масштабов трагедии.

После разговора минуло несколько часов. Солнце только начало клониться к закату, мягко коснувшись вершин промороженных берез. Бойкий торг посреди деревни еще не отгремел и кожаные куны вместе с серебром еще не осели в кошельке пришлого купца, как с окраины деревни, с места, где стоял наш дом, раздался страшный, многоголосый, нечеловеческий клич:

— Кху! Кху! Кху! Урагх!

Дормислова Поляна, пребывая в покое многие года, ослабила внимание богатым торжищем, сняв с постов даже дозорных, и поэтому неожиданно для себя запылала сразу с двух концов, черными столпами дыма подперев ясное, морозное небо.

Нас застали врасплох, совершенно не готовыми к битве. Толстый купец только успел завизжать, кинувшись со всей прыти одутловатых, грузных ног к запряженной телеге, как с причудливым свистом черная вспышка расчертила пространство площади, впившись ему промеж лопаток.

Торговец всхлипнул, оседая на колени. Он беспомощно задвигал руками, силясь выдрать черное древко стрелы из широкой, сальной спины, но длины конечностей не хватало, чтобы сделать задуманное. Видимо кусок стали, засевший в плоть, с каждым движением доставлял ему очень большое страдание, потому что выл он и плакал ей-богу как маленькое дитя!

— Тревога, братцы! — закричал кто-то из деревенских, и бойкое торжище кинулось врассыпную, выискивая возможность вооружиться в покинутых избах. Тщетно.

Низкорослые, лохматые, рыжешёрстые кони, частично облаченные в гибкую броню, заполонили площадь, сбивая своими телами разбегавшийся люд. Молодой монгол, нагло улыбаясь творящемуся непотребству, первым ворвался на торговую площадь, легко играя тяжелым ятаганом в могучих руках. Несколько мимолетных движений и несколько мужиков схватились за головы, тщетно пытаясь прикрыть страшные, смертельные раны.

Защелкали арканы, опутывая детей и верещащих баб, которых грозные захватчики желали увести в плен.

Один из арканов больно стянул мое туловище, крепко притянув руки к телу, лишая возможности сопротивляться. Грубый рывок буквально кинул меня лицом в истоптанный снег, по направлению к грозному иноземному захватчику.

Только тут я впервые смог разглядеть монгола вблизи. Зрелище воистину невиданное доселе на русской земле! Худое, скуластое лицо желтого цвета, на котором узкими бойницами были грубо вырезаны черные, злые глаза, наголо выбритый лоб, уходящий под остроконечный шлем с конским хвостом на конусном навершии. Грязные, крепкие, слегка узловатые руки, покрытые шерстью меховой накидки, уходили под добротные, подвижные латы, оковавшие переднюю часть тела бойца. Желтые, заостренные сапоги, продетые в стремена и кривую, блестящую саблю в другой руке — это все то, что я успел разглядеть в миг полета по направлению к земле.

Пребольно, пластом рухнув в мелкий снег, я стал извиваться, стараясь, во что бы то ни стало стянуть обидчика с коня. Монгол лишь насмешливо смотрел на мои потуги вырваться, удерживая мои движения привычной, закаленной рукой, зажав во рту длинные, черные бабские косы, ниспадающие из-под остроконечного шлема.

Иноземец был худ, грязен, низкоросл, но жилист и силен, что выдавало в нем опытного воина, привыкшего к трудностям дальней дороги, он легко натянул аркан одной рукой, другой умело привязывая его к излучине седла.

Атаковали татары так быстро, что только привыкший к неожиданностям отец смог оказать хоть какое-то сопротивление. Вынув нож из-за голенища сапога он, заточенным до бритвенной остроты клинком, первым делом перерезал стягивающий меня аркан.

Схватив за хрустнувшую одежду, он уволок меня за телегу купца, в которую ежесекундно впивались длинные стрелы, не находящие цели. Нет, монголы были замечательные стрелки, не подумайте на недоразвитость их навыков! Если бы ни верный шепоток Ульва, то мы были бы нашпигованы снарядами в первую же минуту сопротивления.

Едва я оказался в относительной безопасности я рванул в сторону ближайшего плетня, в надежде уйти огородами, но крепкая рука отца сдержала мой стремительный порыв:

— Ты куда? — спросил он меня, испытующе уставившись в глаза.

— Варвара — шепнул я разбитыми при падении губами, надеясь, что Ульв меня поймет с одного слова.

Он понял, но реакция последовала не та, которую я ожидал:

— А мама? А брат с сестрой? Пустишь на самотек? — тихо спросил отец, выдав горечь в голосе, но тут же поспешил исправиться, понимая, насколько значима для меня возлюбленная, — Варвара не дура, да и в магии волокет. Как заварушка началась, Ярослав к дому кинулся. Он опытный воин. Он все сможет. Но сейчас горит наша изба. За мной, — скомандовал он мне и первым кинулся в неприметный, собачий лаз полузасыпанный снегом.

Уходили быстро, ни на что, не обращая внимания и стараясь е затевать драк, заприметив только, как несколько пылающих факелов были перекинуты через огород на крышу близлежащей избы.

Сухая дранка, пусть и присыпанная снегом, легко приняла огонь на себя, быстро разрастаясь в самый настоящий пожар.

Во дворе спешившийся кочевник, схватив драгоценную, живую добычу в виде дрожащей, перепуганной бабы, поваленной в снег возле крыльца, не встретив никакого сопротивления, хаотично искал добро в разгорающейся избе, наскоро выволакивая нажитое добро на истоптанный снег.

В грязное крошево летели многочисленные одежды из сундуков, любая кухонная утварь и вообще любой мало-мальски пригодный предмет, который можно было увезти с собой.

Убедившись, что вокруг никого нет, Ульв занял позицию в стороне от крыльца, кивком указав мне место с другой стороны. Я без слов понял отца и когда монгол в очередной раз возвращался с добычей, схватил его сразу за обе ноги, чем заставил рухнуть в только что награбленное имущество.

Удивленно крякнув, кочевник упал лицом в глиняную посуду, обнажая неприкрытую доспехами спину, куда тут же, без промедления, старый варяг вонзил несколько раз свой верный, засапожный нож.

— Бери копье, — Ульв, схватив кривую саблю, указал ею в сторону послушного коня, ожидавшего своего хозяина без всякой привязи, к седлу которого было прикручено короткое, толстодревковое копье бритвенной остроты. Им я и вооружился.

Между тем побоище в Дормисловой Поляне все усиливалось. Любое сопротивление безжалостно подавлялось и уже ни одно тело, бездыханной грудой мяса, было кинуто под копыта разгоряченных коней.

Как раз напротив нашей пылающей избы мы обнаружили на улице целый десяток захватчиков, окруживших израненного, иссеченного копьями Ярослава.

Монголы хохотали, потешаясь над попытками обессиленного Ярослава проврать их ряды. Из его избы доносились нечеловеческие крики сгорающей заживо семьи.

— Мама! Варвара! — вскинулся над забором я, потянув отца за рукав, — нам нужно к избе! Они убьют их!

— Уже убили, — чересчур холодно сказал отец, грубо, за воротник, кинул меня по направлению к лесу, — беги! Я останусь! Ну!

— Нет, — твердо сказал я, поудобнее перехватывая копье, — нас уже заметили. К бою.

Монголы, встретив неожиданного противника, нисколько не растерялись подобному положению вещей и оставив двух человек на добивание Ярослава, широким полукругом двинулись по пылающей улице по направлению к нам.

Мы казались им легкой, отчаявшейся добычей. Это было видно по самодовольному оскалу гнилых зубов и валкой, расслабленной походке победителей.

Верткая стрела, вынырнувшая из дымовой завесы, нарушила самодовольство крайнего справа монгола, заставив остановить движение с громким криком.

Полуобернувшись в сторону опасности, он получил новую стрелу в раскрытый рот и окончательно потерял силы к сопротивлению.

Воспользовавшись благоприятной ситуацией, мы с отцом кинулись в атаку. Краем глаза я увидел, как из дыма на поле боя врывается окровавленный и прокопченный Ждан, вне себя от ярости, через край, криком бьющей из молодого тела.

Сшиблись громко. С лязгом и хрустом. К чести противника, кочевники, даже потеряв одного из своих соратников, не позволили застать себя врасплох, принимая атаку на сабли и копья.

Мелькали руки, ссыпая удары на незащищенное тело. Клинки рассекали воздух, сшибаясь друг с другом, периодически находя бреши в защите, окропляя горячее, снежное месиво кровью и потом.

В горячке помню все эпизодично. Несколько раз меня несерьезно ранили. Одному из монголов я прямо сквозь доспех проткнул копьем пузо и, когда мое оружие окончательно застряло в недрах его исковерканного тела, вооружившись его саблей, продолжил бой. Осел Ждан, серьезно раненный в ногу, но не потерявший воли к сопротивлению. Вокруг Ульва лежали уже два изрубленных тела, прекративших жизнь.

Осознав, что в открытом бою нас не передавить, остатки отряда кинулись в сторону коней, видимо стремясь поскорее вооружиться короткими луками, но путь к отступлению им преградил задыхающийся от боли Ярослав.

Короткой сшибки хватило, чтобы остатки отряда захватчиков легли наземь, без сил подняться. Но лег и Ярослав. Ульв успел подхватить оседающее тело могучего товарища и наскоро обтереть запекшиеся кровью губы:

— Где мои, Ярослав? — спросил его Ульв, в надежде получить хоть какую то информацию от умиравшего.

За отца ответил Ждан, только что подошедший к нам из-за серьезной раны в бедре:

— Варвара и Пелагея пленены. Уволокли на арканах. Младшие братья и сестры мои в огне. Твои младшие тоже, — совершенно безэмоционально выдал информацию Ждан, будто бы рассказывал о само собой разумеющихся событиях, — мамка моя пыталась сопротивляться. Изрубили. Что происходит, Гамаюн? Кто они?

— Не время объясняться, Ждан, — Ульв, окончательно убедившись в смерти Ярослава, скрипнув зубами, встал в полный рост, поудобнее перехватив привычный, обоюдоострый меч павшего товарища, — нужно отходить…

Договорить ему не дали. Дробный стук копыт и мощное, сильное «Кху! Кху Кху!» разнеслось по улице, знаменуя появление целого отряда.

Молодой татарский юноша, в развевающемся плаще, привстав на стременах и легко держа на весу окровавленную, кривую саблю вел вперед свой отряд, стремясь окончательно подавить сопротивление в Дормисловой Поляне.

Хорошо вооруженные монголы свиты стремились незаметно угомонить пыл юноши, стараясь при этом не задеть его самолюбия. Было видно, как некоторые воины периодически вырывались вперед, неизменно выбирая позицию, чтобы уберечь своего молодого командира от шальной стрелы.

Все, как один были рослы и сильны, восседая на конях рыжей масти и создавали впечатление самой настоящей элиты.

— Иди к дороге, — легко толкнул меня в плечо Ульв, — Если старик — Один сегодня не призовет меня в Вальхаллу, то увидимся у перекрестка! Возле древнего идола Перуна заляг в снег и не высовывайся!

— Но ты, но Ждан… — хотел было снова возразить я, но в разговор вмешался мой старый, добрый товарищ:

— Я не жилец, Торопка. Убежать не смогу. Пусть хоть кто-то отомстит за непотребство, творящееся здесь. Саблю свою отдай, моя затупилась и ступай! Иди же, ну! — не дожидаясь ответа, Ждан зашагал под укрытие плетня.

Более не обращая на меня никакого внимания, отец притаился за углом пылающей избы и, притянув за собой Ждана, стал выжидать нападения.

Вняв уговорам, я что было сил, не выпуская сабли из рук, ринулся сквозь зыбкие сугробы по направлению к густой, березовой опушке окраины.

Только тот, кто рос в Дормисловой Поляне, мог уверенно ориентироваться в окружающем лесу. Тайные, еле приметные тропки вывели меня промеж никогда не замерзающих болот к заветной дороге, вдоль которой я пошел, тяжело протаптывая себе дорогу в прилегающем березняке.

Иного варианта не было — живой змеей, в ржании тысяч коней и верблюдов, в бряцанье металла о металл и скрипе колес огромных арб, невиданная ранее сила вливалась в Русь, предвещая грозные времена.

Казалось, монголам не было числа, словно целый народ, забрав с собой женщин и детей, пустился в путь по воле полководца, желая, во что бы то ни стало найти новые места для обитания.

Из-за отсутствия листвы время от времени кто-либо из воинов замечал меня и пускал стрелу, но из-за большого расстояния и множества препятствий попасть в меня не получалось. Других действий враг не принимал, всецело поглощенный проблемой скорого передвижения.

Это уже потом, столкнувшись с обычаями и тактикой монголов, более подробно анализируя подробности вторжения, я понял, что к счастью своему застал один из многочисленных обозов, воины которого не были заинтересованы в долгой охоте. Основная часть Орды, пользуясь зимним временем, уже давно стремительно неслась по направлению к городам и селам, используя для передвижения мало-мальски пригодные дороги и промерзшие русла рек.

Угрюмый, потемневший от времени истукан, своей округленной главою меж вершин деревьев, верно указал мне место, где отец просил меня остановиться.

Тревожное ожидание Ульва у перекрестка казалось вечностью. Несколько часов я лежал, сохраняя неподвижность, в колючем снегу, практически не чувствуя холода от переполнявших меня эмоций, максимально закопавшись в сугроб.

Я, как и древний идол на перекрестке, невидящими глазами, грустно взирал, как беспрерывной рекой в сторону стольного, сильного города Рязани, заснеженными дорогами неисчислимый враг стремительно гнал своих коней.

В голове сотнями роились образы и мысли о судьбах дорогих людей. По-прежнему не верилось, что мои маленькие брат и сестра мертвы. Подобное стечение обстоятельств казалось абсурдом, настолько мирная, спокойная жизнь в Дормисловой Поляне контрастировала со столпами дыма, восходящими к небу.

Где мама? Где Варвара? Смог ли Ульв уйти от монголов или пал в драке? Подобные вопросы безбожно выедали мою веру в счастливый исход сегодняшнего дня, вынуждая впервые в жизни истово молиться всем известным Богам о спасении дорогих людей.

Не знаю, слышал ли меня в эти минуты Бог, но совершенно естественным образом, мои молитвы сменили фон и я, естественным образом стал обращаться к смутному, не проглядываемому образу космического масштаба.

Только молитва уберегала меня от череды опрометчивых решений, диктуемых одним великим желанием отомстить, кинувшись на сабли врага.

Воображаемый, успокаивающий образ Бога был безлик, не относился ни к одной из известных мне религий, а посему казался чистым и правильным… казался настоящим, зарождая во мне зерно мировоззрения, определившего дальнейшие убеждения и взгляды на жизнь.

Ночь мириадами звезд усыпала ясное небо, порождая самую настоящую стужу, исходящую из земли. С темнотой передвижение великого войска, наконец-то завершилось.

Далекий шум и гомон голосов, верно, подсказывали мне, что один из многочисленных отрядов избрал местом своей ночевки широкие поляны неподалеку. Возможно, кто-то из захватчиков грел руки в кострах Дормисловой Поляны.

Если бы не магический шепот, я бы не избежал обморожений. Духовные силы чахли с каждым часом, а ожидание отца превращалось в добровольное умерщвление.

Тем не менее надежда на его возвращения не оставляла меня до последнего мига.

Когда отчаяние и холод окончательно доконали меня, и я решил идти дальше, окровавленный и вымотанный до предела Ульв, бесшумно появившись за спиной, прижал меня к земле, зажимая рот:

— Тихо, тихо, Торопка! Я это!

От перстов отца нестерпимо пахло гарью и кровью.

— Ты один? — спросил я его, едва стальные пальцы разжали мне рот. Помню, как я, боясь повернуться, весь сжался в ожидании ответа.

— Да, — приговором прозвучали слова отца.

— Ждана убили? — спросил я, чувствуя, как сердце замирает в ноющей груди.

— Да. Тела детей не нашел. Невозможно. Все полыхает. Мельком видел Варвару и жену. Живы, но для Пелагеи пленение равнозначно смерти. Она к себе никого не подпустит. Монгол, грабивший избу, невольно волчью шкуру сберег, выволочив из дому. На вот, обогрейся.

Сверху, прикрывая от ветра, мне на плечи упала седая шкура волка-людоеда, из которой отец, погрязший в заботах, так и не сделал накидку.

Горячая капля лизнула мне щеку, выдавая истинные эмоции отца, которые он силился замаскировать в надетой маске безразличия. Сам того не замечая, старый варяг ронял на снег горючие слезы, давно уже забыв какова их солоноватая горечь на вкус.

— Ну что разлегся? — вовремя спохватился Ульв, растирая снегом раскрасневшееся лицо, — враг, в основном прямо и вправо пошел. Нам же влево идти треба. Дорога обходная, старая, давно нежитью, да разбойниками облюбованная. Долго ли, коротко, но ведет к Рязани, хоть и крюк делает огромный. Наше дело вперед ворога поспеть, да через лес к столице выйти. Вставай, сын! Тебе понадобиться вся твоя выносливость!

— А как же мама? — наивно спросил я его, в душе надеясь, что мы непременно отобьем из монгольского полона дорогого человека.

— Считай, что ее больше нет. Вперед! — не дал моим эмоциям взять верх над головой Ульв и, первым перебежав перекресток, кинулся в заснеженные пространства чащи, увлекая за собой.

 

Глава 5

Из огня да в полымя

Как опытный, сильный волк мой отец, избегая открытых пространств заросшего тракта, прокладывал дорогу в глубоких сугробах бездорожья, отлично ориентируясь на местности. Спустя пару часов утомительного бега, не смотря на звериную силу, его напор постепенно слаб, уступая место потной усталости невероятного перехода.

На коротком привале Ульв успел поведать особенности последней схватки и гибели Ждана:

— Помнишь молодого татарина, что на рыжем коне несся? — спросил меня отец, опираясь на упавшую лесину.

— Помню.

— Запомни его. Его подчинённые величали его Урянгутай. Насколько я понял — он сын важного военачальника Ордынского. Он Ждана и угомонил. Я не в силах был ему помочь. Меня теснили сразу семеро. Но хуже всего было то, что этот молодой холуй, сам не прост и является носителем тайного знания. Он ловко парировал мои… необычные атаки и также легко шептал в ответ на своем наречии.

— Хорошо, отец. Я запомню.

— И помни сын. Месть освобождает душу. Вера твоей матери призывает простить обидчика, но нет! Нет! Только его кровь на твоих руках восстановит справедливость в этом мире. Мы не звали его убивать и резать наших друзей, наших женщин, нашу родню… Во что бы то ни стало, Торопка, призови его к ответу, ибо я не смог, — тяжело вздохнув, раздосадованный Ульв легко перемахнул опавший ствол, продолжив пробивать дорогу в нескончаемой пелене глубоких сугробов.

Несколько раз я изъявлял желание встать на его место, но встречал лишь разъяренный, упертый взгляд варяга, вышедшего на тропу войны.

Признаться честно, я и сам не ведал, насколько реальным может быть мое желание идти первым, так как, даже учитывая то, что я испытывал много меньшие страдания, продвигаясь по проторенной тропе, за спиной отца, многочасовой бег по пересеченной, зимней местности стал сказываться и на моей выносливости, стремительно иссушая силы.

Несколько раз нам приходилось останавливаться и падать в снег, опасаясь быть застигнутыми вражескими дозорами и многочисленными отрядами, патрулировавшими подходы к неукрепленным, кочевым лагерям.

Это поражало и удивляло, ведь даже далеко не все местные ведали все хитрые сплетения и ответвления обходного пути. Военачальники Орды, на удивление отлично ориентируясь на местности, вели свои полчища любой мало-мальски пригодной дорогой, а выносливые, монгольские кони, не ведая усталости, несли своих грозных хозяев к стольным стенам Рязани.

Заунывные, степные песни неслись над притихшими лесами, которые словно тревожно вслушивались в небывалый говор нежеланных гостей.

Даже потусторонние существа, попадавшиеся нам по дороге, были взволнованны и напуганы неожиданными изменениями. Редкие лешие, прикованные к месту собственной смерти, белыми бельмами глаз смотрели нам вслед, удрученно качая головами, будто даже духи лесов, давно перешедшие за грань смерти, сочувствовали живым в их предстоящих трудах. Большинство из них при жизни были русскими мужчинами и поэтому испытывали истовое волнение, наблюдая после смерти небывалое нашествие на Русь.

Нам удалось уйти от ордынских разъездов, но не удалось уйти от своих соотечественников… поляна, через которую Ульв избрал свой путь, неожиданно померкла перед глазами, покрывшись серой рябью наведенного морока.

Опытный ведун, находясь в предельном значении усталости, не смог вовремя разглядеть подвох и поэтому мы буквально ввалились в небольшой лагерь разбойников, разбитый между вековыми, дубовыми стволами.

Об этой банде знал каждый житель Рязанских окраин. Лихой предводитель их, прозвищем Соловей, давно был под подозрением во владении тайными знаниями, обращенными во вред торговым людям и на погибель собственным землякам.

Материализовавшимися ночными кошмарами мирных земледельцев и купцов, этот отряд атаковал караваны и деревни, стремительно выходя из под покрова ночи.

Сделав свое черное дело отряд, по тайному свисту предводителя, из-за которого он и получил свое необычное прозвище, скрывался под покровительством тьмы, забирая награбленное с собой.

Неожиданные появления и исчезновения бандитов были настолько хорошо организованы, что княжеские дружинники, посланные на их поиск, не раз свидетельствовали, что спины бегущих врагом исчезали буквально у них на глазах в дрожащем мареве воздуха.

У Ульва имелись давние, личные счеты с Соловьем, орудовавшим на просторах Рязанского княжества очень долгое время. Поначалу его интерес ограничивался только обязанностями воеводы, но впоследствии, когда один из людей Соловья оставил на моем лице несмываемую печать шрама, его желание отомстить обрело совершенно иные, личные оттенки.

Лагерь разбойника был готов к длительной зимовке — добротные землянки, поставленные здесь много лет назад, ясно говорили нам о том, что перевалочная стоянка отряда периодически использовалась для того, чтобы отдохнуть от насущных дел и ослабить бдительность витязей, рыскающих по округе.

Человек тридцать мужчин, крайне потрепанного вида занимались бытовыми, житейскими делами, совершенно не ожидая визита гостей. Кто-то разделывал свежепойманную добычу, в большом, чугунном котле варганя пищу на всю ватагу, кто-то вострил оружие, кто-то просто дремал, сморенный жаром костра, дым от которого прекращал существовать на границах невидимой сферы, выставленной опытным предводителем.

Мы могли уйти, но нас выдала ветка, предательски хрустнувшая под дрожащей ногой Ульва:

— Тревога, мужики! — завизжал краснолицый, безбородый, тучный мужчина — повар, указывая дрожащим пальцем в нашу сторону, — бродяги!

Крик всколыхнул опытную ватагу, готовую к бою. Схватив все, что могло представлять и себя хоть какое-либо вооружение, грязные разбойники приготовились к бою, до конца не разобравшись в уровне угрозы, исходящей от нас.

Это замешательство нас и спасло от сиюминутной расправы, позволив заспанному, сонному соловью выйти из низкой двери центральной землянки.

На вид, этому человеку было лет пятьдесят от роду. Точнее трудно было определить дату его рождения, ибо лицо имело неопрятный, землистый оттенок давно немытой кожи.

Было видно, что атаман разбойников не часто чистил и волосы, которые навек застыли причудливыми, коричневыми сосульками, обрамляющими, вместе с бородою, его толстое, азиатского типа лицо.

Ни смотря на телесную неопрятность, одет он был в дорогую, соболиную шубу до пят и вычурно увешан множеством золотых и серебряных украшений, гремевших при каждом шаге старого бандита.

Завершением карикатурному образу служила самая настоящая корона, небрежно надетая на копну спутанных волос.

Быстро оценив ситуацию, Соловей коротко свистнул, остерегая своих подчиненных от немедленной атаки. Вместо этого, прокашлявшись, главарь ватаги заговорил сиплым, сдавленным голосом человека, не привыкшего к длинным речам:

— Гости, значит. Да еще и ведуны, али колдуны какие. Мой морок простой человек не прошел бы — уткнулся бы носом, да в трех соснах заплутал. Да и лешие окрестные не донесли, вас боялись, посему отвечай, мил человек, с чем пожаловал? Что принес?

Ульв заиграл желваками, пытаясь унять, лютую злобу бурлившую внутри. Отец бы никогда не опустился до разговоров с человеком, которого поклялся убить прилюдно. Пришлось мне вступать в диалог, судорожно выискивая решение сложившейся проблемы:

— Достопочтенный Соловей! — начал я издалека, стремясь усыпить бдительность опытного атамана, — страшная беда пожаловала в земли Рязанские! Войско грозное, войско невиданное явилось на землю Русскую, чтобы предать огню и мечу каждый город, каждую деревню, полонить или обесчестить любого жителя!

— И что ты предлагаешь, малой? — спросил меня главарь разбойников, медленно склонившись над горящим костром, чтобы отогреть свои озябшие, коричневые руки, полные перстней, — с оружием в руках, да моей ватагой зверю иноземному хвосты рубить?

— Нет, о светлейший! Мы с отцом вовремя поняли, что совладать с новым зверем, у разобщенной Руси нету мочи. Поэтому пришли проситься под крыло твое, чтобы нажить добра, да живыми остаться.

Одно наше присутствие вступало в противоборство с силами, окутавшими поляну. Костровой дым, прорвав полог морока, устремился ввысь, выдавая место расположения отряда. Это была слабая надежда на спасение, но именно она и сыграла свою роль.

Соловей не поверил ни единому моему слову:

— Заткнись, щенок! Чересчур испуганный вид ты имеешь, чтобы слова твои прошли проверку на прочность. Монголы, половцы — мне все едино, кому отдавать пленников за деньги. Взять их и в клеть!

Мужики рассмеялись, широким полукругом выдвигаясь по направлению к нам:

— Беги Торопка! — рявкнул на ухо отец, изготовившись к битве, с одной иноземной саблей вышагивая навстречу трем десяткам. Вернуться живым из боя старый варяг не надеялся, а посему зашептал:

Поздно Соловей осознал всю силу последнего шепота. Глаза отца засветились алым свечением предельного усилия души, взывая к жизни все скрытые резервы организма. Безумно зарычав, он кинулся к изумленным мужикам, первым воспользовавшись возможностью нападения.

Я не дам возможности снова осудить себя за бегство, дорогие потомки, читающие эту летопись, клятвенно заверив вас, что никуда я не побежал и не отступил. С голыми руками, слабо надеясь вырвать оружие из рук врага, я кинулся за отцом, желая в первый и последний раз прикрыть ему спину в настоящем, взрослом бою.

Ульв врубился в расстроившиеся ряды противника, сверканием сабли прокладывая себе путь сквозь чужие тела. Два разбойника, охнув, упали наземь, пытаясь руками закрыть пропоротые кишки и тщетно вернуть их на место.

Круглый, деревянный щит, оброненный одним из них в снег, был немедленно подхвачен мной, как раз в тот момент, когда несколько лучников, к которым вернулось самообладание, выпустили стрелы в образовавшуюся брешь ватаги.

Три железных наконечника впились в щит, четвертая стрела больно оцарапала ногу. Невольно я собрал большинство выстрелов на себя, оберегая отца от немедленного поражения, но и тому досталось «на орехи».

Я успел заметить, как два оперенных древка вошли Ульву в грудь, но разъяренный внутренним огнем старый варяг не обратил на них никакого внимания, как будто это были не смертельные снаряды, выпущенные чуть ли не в упор, а только лишь легкие удары, которые не стоило и замечать.

Удар кулаком в челюсть, прилетевший сбоку, сотряс до основания мое естество, отбрасывая на руки других разбойников. Ловко вывернувшись из смертельных объятий, я бросил щит во врага, чувствуя, как солоноватая кровь заполняет рот, обильно сочась из прикушенного языка.

Новый удар ноги и я кубарем укатился в сугроб, запутавшись в шкуре, по дороге чувствуя, как ноги многих противников осыпают мое тело пинками, не давая возможности подняться.

Изыскивая возможность продолжения боя, я пополз к перекошенной двери ближайшей землянки, силясь под ее защитой сыскать более-менее равные условия для драки, но навалившееся сверху грузное тело повара, не дало мне шанса продвинуться вперед и на сажени. Наоборот, вместо движения, я почувствовал, как крепкие руки толстяка пытаются завернуть мои конечности за спину, дабы окончательно связать вздорную добычу.

Спасло меня явление чудное и невиданное, являющееся, впрочем, источником оплошности самого Соловья. Резкий ветер сорвал снег с промороженной земли, в поднявшемся вихре смахивая наши тела, как ненужные крошки со стола.

Звук, заполнивший уши был всесокрушающ — нестерпимый свист заполнил голову, подвергая на прочность напряженное сознание. Это атаман, оценив в отце грозного противника, попытался магическим ударом остановить его прорыв.

Тело одного из лучников, чье горло было уже вскрыто метким ударом отцовской руки, мешком сырой картошки впечаталось в низкую стену землянки, крыша которой переставала существовать буквально на глазах, отслаиваясь от порывов искусственного ветра. Я успел заметить это, кувыркаясь в воздухе, силясь всеми правдами и не правдами упасть на ноги.

Не удалось — пребольно приложившись спиной о дерево, я опал на колени, стараясь осознать — цело ли мое нутро. Закаленный организм выдержал, что нельзя было сказать про моего тучного противника — он катался по земле. В опадающем снеге было видно, как неестественно вывернута его нога, переломленная в районе голени.

Не помня себя от ярости, я поднял прилетевший сюда вместе со мной щит, холодно и точно опустив его на голову разбойнику. Потом еще. Потом еще, пока горячие, красные брызги не обожгли моих холодных щек, пока булькающее тело подо мной не потеряло воли к сопротивлению.

Победа обрадовала лишь на мгновение, ибо Ульв, издалека получив удар копьем в бок, тяжело осел в истоптанный снег, в окружении пяти или шести тел поверженных врагов, нашедших свое упокоение у стен покосившихся землянок. Свист окончательно истрепал его атакующий порыв, богато истребовав силы на сопротивление магическому свисту, однако и Соловей вложил в удар многое — его вспотевшее лицо и дрожание рук, покрытых звенящими браслетами, выдавали немалую мощь, вложенную в удар:

— Прикончите его! — завизжал Атаман, теряя прежнюю напыщенность и самообладание, — в огонь его!

Ульв зарычал, являя мешкающим противникам волю к сопротивлению и под его рык из-под сосновых, заснеженных ветвей вылетела длинная стрела с белым оперением, впившаяся в толстый бок Соловья.

— Ура! — разнеслось над поляной, на которую, блистая в морозном солнце звенящими кольчугами, кинулись несколько десятков дружинников, облачённых в алые плащи.

Бой закипел с новой силой. Ватага понимала, что путей к бегству не существует, а поэтому каждый сопротивлялся с отчаянием загнанной в угол крысы. Несколько раз свистнул и Атаман, в магическом ударе которого не оставалось значимой силы, а посему дружинники Рязани быстро срубили грузного супостата в ближнем бою.

Спустя десять минут все было кончено и отряд, потеряв двух витязей, дружно вытирал обнаженные клинки о тела поверженных бандитов. Не смотря на победу лица их, были мрачны и напряжены.

— Ульв! Сколько лет, сколько зим! — крупный, русобородый мужчина, чье лицо было покрыто шрамами, от обилия которых один из глаз был навечно скрыт полосой неверно сросшейся кожи, облокотил отца спиной о землянку, встав над ним, — а ведь долго мы тебя искали, воевода!

— Иван, друже! — слабо ответил отец, чьи глаза закрывались от усталости и ран, — забудем старые распри! Не время сейчас. Пелагею пленили.

Сказанное, сильно повлияло на рослого дружинника. Он страдальчески закрыл глаза руками, злобно зарычав.

— Не уберег ты! Воевода, не уберег! Красоту такую! Душу такую! Тварь ты! — Иван занес клинок над ослабленным отцом, но совладав с порывом, яростно вонзил его в стену возле головы варяга.

— Полно, Ваня. Не кори меня. Не трави душу. Убей, если хочешь, но любил я Пелагею никак не меньше твоего! Не виноват я, что ее сердце меня выбрало! Но будь милосерден — убереги сына.

— Сына? — переспросил предводитель дружинников, наконец-то обратив внимание на меня, замершего в снегу на холодеющем трупе врага, — этот твой?

— Мой.

— Овал лица мамин. Все остальное от тебя досталось, — усмехнулся Иван в бороду и дал распоряжение своим дружинникам, — Соловью голову рубить и с собой. Наших воинов павших похоронить по христианским обычаям не выйдет — долго рассусоливать не получиться, врага рядом, что саранчи в библейских сказаниях! Они нас поймут. Коли даст Бог — вернемся за ними позже. Старого перевязать, — указал предводитель пальцем на Ульва, — а молодой вроде цел. Ну что замерли, славяне, али в Рязань хотите не успеть? Враг в полудне пути!

Подавая пример остальным, измученный лишениями и боем воевода небесного отряда первым склонился над телом поверженного витязя, как в склеп, снося его тело в покосившуюся землянку.

 

Глава 6

Воевода Небесного отряда

Наскоро упокоив павших, немедленно выдвинулись в дорогу. Только сейчас мне удалось разглядеть богатырей, спасших нас от неминуемого поражения.

Дружинники князя рязанского, измотанные боями и дорогой, в моих глазах представляли собой символ стойкости и тяжелого ратного подвига. Несколько дней на морозе, пеший многокилометровый переход, свои раны и запекшаяся на кольчугах чужая кровь, создавали образ непоколебимых, опытных воинов и защитников родины, на коих мне, как молодому юноше, хотелось походить, во что бы то ни стало.

Натужный кашель отца за спиной прервал мои мечты о будущих подвигах, в которых я, облаченный в блистающую кольчугу рубил сотни татар на их диковинной земле ради отмщения за погибшую матушку, возлюбленную Варвару, в чьих смертях на данный момент я практически не сомневался и за загубленные души россиян.

Раны Ульва были серьезны. Боевой угар, сошедший с него, едва отряд двинулся в дорогу, выстроившись в длинную колонну один за другим, обнажил передо мной не всесильного варяга, коим мне виделся отец на протяжении всей моей жизни, а постаревшего, изнемогшего мужчину, которому остро требовалась хоть какая-то помощь.

Руководствуясь своим упертым, упрямым характером отец, как говориться, старался делать хорошую мину при плохой игре.

Уловив брошенный на него через спину взволнованный взгляд, он зрительно приободриться и оправив осанку, как ни в чем не бывало, продолжив путь. Однако отец тщетно лелеял надежду замаскировать досадный недуг, прорвавшийся кашлем из его утробы. Запекшаяся на губах кровь подсказывала мне, что опытный воин, закаленный сотнями драк, как никогда близок к встрече со своим последним, всесильным противником — смертью.

В отчаянии я шептал и шептал себе под нос складные послания, желая, во что бы то ни стало помочь Ульву в борьбе с его ранами. Я просил мир укрепить его тело, залечить грудь, налить силой припущенные плечи, лишь бы последний родной человек на этом свете и дальше навевал на меня чувство нестерпимой гордости за принадлежность к роду Самославов.

На тот момент я даже не ведал, действенны ли мои многочисленные шепотки, так как и сам я пребывал на той грани усталости, когда хотелось увалиться в истоптанный снег, впав в длительную спячку, как медведь до весны. Лишь чувство собственной гордости и истовое желание помочь Ульву превозмогало противное желание присесть во время перехода.

Окончательно потеряв счет времени и способность логически мыслить к середине ночи, я даже не понял, что Иван, выжав в переходе из своих дружинников последние силы и обнаружив посреди леса небольшое зимовье, объявил непродолжительный привал.

Уткнувшись в промороженную, пахнущую потом кольчугу впереди идущего дружинника, продолжая нашептывать отдельно взятые слова заклинаний, я упал в снег, в тяжелом, обжигающем дыхании выискивая остатки собственного естества, разбитого на тысячи осколков.

Предельная нагрузка на организм впервые явила себя во всей красе, фактически подвинув меня к самому краю помешательства. Дружинники оказались более закаленными и привычными к подобным злоключениям, а посему быстро собрав в охапку приготовленные неведомым хозяином дрова, быстро подпалили припасенную бересту, растопив в вытоптанном снегу небольшой, но жаркий костер, в который немедленно полетели свежие ветки и небольшие деревца.

Лишь озаботившись об источнике тепла, они устало побросали мечи и секиры в снег, рассаживаясь на разостланных плащах вокруг воющего на морозе пламени, в блаженстве отогревая руки его живительным теплом.

Растопили и черную печь в зимовье, отправив в более пригодные условия особо сильно раненных товарищей. Туда же, не смотря на сопротивление последнего, отправился и Ульв, цвет лица которого напомнил мне цвет свежевыпавшего снега.

От пережитых потрясений и от тошнотворной усталости у ночного костра не спалось. Как и в детстве мерещилось. В каждом скрипе, в каждом шорохе виделся обезображенный мертвец — повар, руками прикрывающий распластанное щитом лицо.

Иван, как истинный лидер, не стал беспокоить своих людей дозором, сам предпочитая занять ответственное место наблюдателя.

Облокотившись о меч, он темной горой стоял на самой границе неровного света, возвращаясь в круг тепла только лишь за тем, чтобы подбросить в гаснущее пламя новые поленья.

Далекое зарево подпирало горизонт, обагряя даже полночный час в тревожные цвета заката. Враг жег все, что можно было жечь, оставляя после себя пустыню, в которой у каждого мог бы быть суровый выбор — либо быть мертвым, либо быть пленным, либо с оружием в руках противостоять многотысячной Орде.

Тяжело вздохнув, предводитель дружинников вновь вернулся к костру, обнаружив мое нежелательное, тревожное бдение:

— Не спиться? — поинтересовался он, усмехнувшись в бороду, — понимаю, понимаю… первый раз человека убил?

— Человека? — переспросил я, отрываясь от тяжких дум, — в первый, — шепнул я, силясь не разбудить храпящих воинов.

— Та не шепчи, не шепчи. Этих сейчас и свист Соловья не разбудил бы. Мои воины отряд особый, передовой. В нем каждый значим, каждый чтим, ни один пуд соли вместе разжевали, посему знаю я их повадки и привычки как повадки и привычки родных сыновей…

— Воевода Иван! — я приподнялся на локтях, — можно к тебе в отряд? Ты мне только меч дай. Я не подведу — взмолился я, сам не ведая на тот момент чего прошу.

— Э, нет, парень. Ты, конечно скороспел, силен и горяч, но рано тебе еще к нам. Это право заслужить нужно. Да и Ульв, как понимаю, привил тебе свое видение мира? Кто на небе?

— Бог.

— И кто этот Бог? Иисус?

— Нет, — заупрямился я под испытующим взором голубых глаз оппонента, — не Иисус. Он безлик. Он огромен и он сейчас над нашей головой, — указал я пальцем на бесконечное небо над зимовьем.

— Вот видишь, сынок! Ты не серчай, не серчай, родной, без зла я расспрашиваю. Но чтобы ко мне в дружину попасть нужно крест принять и православного Бога своим спасителем признать. От него сила. От его молитвы, особой молитвы, каждый в отряде стал мне родным братом. Что ты видишь? — спросил меня Иван, указывая на странную, выпуклую пластину на груди, закрепленную на кольцах кольчуги.

— Ангела, крылья раскинувшего, да с небес спускающегося.

— Только у меня ли такой знак, али на всех дружинниках видел?

— На всех, воевода Иван! Неспроста?

— Конечно. Этот знак и есть отличительная черта наша. Небесный отряд Рязани — дружина особая, верная, сильная. Мы врага еще в поле высмотрели, оценили угрозу, и домой поспешили, правда, в сшибках скоротечных много братьев потеряли. А потом и коней быстроногих пришлось оставить, когда дороги стали перекрыты живыми потоками, посему и спешим к стенам родным, в надежде упредить врага, да князя информацией ценной снабдить.

— Воевода Иван…

— Просто дядька, — поправил он меня устав от официального обращения.

— Дядько… откуда отца знаешь?

— Мал ты еще, Торопка! Все спешишь выспросить, мчишь куда-то, сломя голову. Много будешь знать — скоро состаришься, — вновь хохотнул в бороду Иван, намереваясь вернуться на свой пост, уходя от неловкого вопроса, но меня уже было не остановить.

Мир, огромный мир вокруг обнажился во всем своем суровом великолепии. Шестнадцать лет я имел закольцованные круги общения, заключающиеся в деревенской публике и редких, пришлых торговых людях.

Мир, который раньше крутился вокруг Дормисловой Поляны и нескольких соседних деревень окраины, вокруг рассказов отца и воспоминаний матери, оказался невероятно огромен и наполнен странными, уникальными людьми, наподобие воеводы Небесного Отряда и поэтому целый перечень вопросов, рассерженным ульем, вился в моей голове.

Позабыв о своем возрасте, в котором я мнил себя взрослым мужчиной, позабыв об усталости, я кинулся вслед за огромным богатырем, оглашая спящие кусты хрустом промороженного снега.

— Кто был первый враг, павший от твоей руки? Что ты чувствовал, дядя Иван? — решил выспросить я о наболевшем. К моей радости воевода и не думал скрывать и в память об этом выдающемся человеке и его дружине, я приведу в своих воспоминаниях его историю в назидание предкам:

— Давно это было, — начал воевода свою речь, — Еще до службы княжьей. Я молод был, даже моложе тебя, как пресветлый Князь Рязанский Ингвар Игоревич, зная моего именитого отца, позвал меня с собой в поход, узрев во мне ту мощь, ту звериную силу, которая отроку была совершенно не свойственна.

Я был счастлив так, насколько мог быть счастлив мальчишка, получая желаемое. Отец выдал мне меч, выделил добротного коня, полностью заковал в доспех, но был хмур и зол, приготавливая сына к новой войне.

— Отче, — спросил я его, думая, что причина его плохого настроения, кроется в скором расставании со мной, — я приеду с победой и славой! Я не подведу.

— Славой? — ответил вопросом на вопрос седеющий отец, — славу не добывают в междоусобных войнах. Ты, по молодости своей, думаешь, что идешь в поход за дело правое, но на самом деле вернешься братоубийцей! От того и грущу, что хитрый князь, не склонив мое мнение себе в угоду, смог достучаться до сердца моего взбалмошного сына, возомнившего себя вершителем судеб. Иди Иван с миром и пусть бог хранит тебя! И старайся не лить лишней крови.

Думая, что отец, пребывая в немощи, просто завидует мне — молодому и сильному, способному с оружием в руках встретить любого противника, я с чистой совестью, спустя три дня выдвинулся в путь вместе с воинством многочисленным, сильным.

Спустя неделю встретились в поле с противником — таким же сильным и многочисленным. Таким же воинством… Православным…

Рубились горячо, сшибаясь в зеленом поле, обагряя желтизну одуванчиков потоками крови. Рубились день, рубились вечер, а потом разошлись по лагерям, оставив в поле множество убитых и искорёженных тел, среди которых были и смертные плоды моей руки.

Я лишил жизни ни одного — троих. Обычных мужиков, на распластанных телах которых я видел такие же кресты, которые были на мужиках подле меня. И лишь тогда я понял, что имел в виду мудрый отец, с грустью провожая меня в путь.

В ту пору я понял, что ни завоеванное злато, ни плененные женщины мне не нужны, коль дело междоусобное, пустое. С первыми невинно убиенными я поклялся, что отныне мой удел — защита и оборона и отныне ни один правитель мира не заставит меня убивать братьев ради своих, шкурных интересов. Не смотря на покаяние кровь трех мужиков на моих руках, до сих пор мерещиться мне ночами и никакая вода не способна отмыть этот призрачный покров, опутавший персты, будто невесомые перчатки иноземца.

Возвратившись с того похода, я надолго отошел от ратных дел, истово обратившись к лику Христа, ночами замаливая грехи юности и в этом рвении отец поддержал меня, позволив уйти в монастырь.

Там, в совершенстве изучив веру православную, но не найдя в душе должного смирения к дальнейшему служению, я обрел идею, что с именем истинного Бога на устах, я могу послужить Земле Русской, минуя волю князей.

Собрав под своей рукой многочисленную дружину единоверцев, разделяющих мои взгляды, я организовал Небесный Отряд, приходя на помощь князю рязанскому только в моменты истовой нужды. И каждый раз именно я выбирал, будут ли острия мечей моих братьев обращены в сторону врага по зову князя или нет, достойно ли дело пролитой крови…

Иван, оторвав от меча одну ладонь, снял с нее перчатку, демонстрируя мощную ладонь закаленного человека:

— Поэтому, Торопка, твой убиенный человек лихой. Душегуб. В его смерти нет греха, а его призрак не будет беспокоить тебя ночами. Но мои руки не отмыть никогда — даже святая вода не способна смыть эту противную пленку, видимую только мне, — воевода тяжело вздохнул и обратил глаза к небу, обагренному заревом, вдев обнаженную длань в перчатку, на которой я так ничего и не разглядел, как бы не силился напрячь глаза.

Воевода продолжил:

— В тяжелое время ты живешь, Гамаюн, многие жизни тебе придется изгубить в сражении за свободу Руси, но помни, сын Ульва, что одно дело, когда от твоего меча гибнут миряне, а другое, когда кровь врага льется на твой порог. Первое — смертный грех, а второе — слава и честь! А потому пора в путь. К стенам Рязанским. Небесный Отряд выполнит свое предназначение, чего бы это нам ни стоило!

С этими словами на устах Иван обратился к спящей дружине, медведем проревев на простуженный, спящий лес:

— Подъем, православные! Хватит бока отлеживать, а то на пироги не успеем! Останутся корки!

Лагерь зашевелился, подчиняясь приказу грозного начальника. Не прошло и пятнадцати минут, как длинная вереница приободрившихся воинов, петляя меж деревьев, выдвинулась в дальнюю дорогу, намереваясь опередить быстроходного врага.

 

Глава 7

Смерть отца

Каждому доведется пережить смерть близких. Даже мы уйдем, мы — люди, которым посредством уникальных способностей выделена столь долгая и насыщенная жизнь, не сможем избежать главного закона Вселенной — закона обновления.

Мой отец был хорошим ведуном и воином, закаленным в сотнях испытаний и боев, но видимо его предел настал в завершающем рывке к стенам Рязани.

Передовой дружинник вынырнул из опушки леса на высокий берег реки Оки и больше выдохнул, чем выкрикнул:

— Рязань братцы! Успели…

Сбившись в кучу, опытные бойцы Небесного Отряда, со слезами на глазах встречали радостное известие о завершении трудного, тяжелого перехода.

Не все дошли до цели — несколько раненных бойцов, выйдя из зимовья неведомого охотника, еще прошли несколько километров, но, видимо, пребывание в тепле и покое окончательно подорвало желание организма к сопротивлению.

Один за другим три бойца попадали в снег, и у живых не было сил хоть как-либо помочь умирающим.

Ивану, скрипнув зубами, пришлось принять трудное решение оставить одного из братьев умирать в снегу, накрыв собственным плащом. Не стесняясь, опытный воевода утер рукавом слезы и поклонился в землю воину.

— Извини, братец — Еноха. Останемся с тобой — все погибнем.

— Полно, тебе, воевода. Понимаю. Нож оставь. Волки в эту пору голодные. В зубы им живым не дамся…

Как же был чуден великий град — Рязань! Город занимал приграничное положение с восточными народами, донимавшими его набегами, а посему оборонительные сооружения казались недосягаемыми любому противнику.

С трех сторон город защищали высокие валы, на вершине которых виднелись темно-бревенчатые укрепления, образующие стены и башни невиданной доселе высоты, с четвертой стороны — крутой, обрывистый берег широкой реки.

Три кремля издалека виднелось в Рязани. Первый — великокняжеский двор, который стоял на крутом обрывистом северном холме и был окружен дополнительными рвами. С востока к великокняжескому дворцу примыкал второй кремль, в котором жила городская знать. И, наконец, сам город был укреплен вышеупомянутыми крепостными стенами.

В дополнение, искусные зодчие, желая, во что бы то ни стало защитить богатый, столичный центр, у земляного вала вырыли глубокий ров, богато утыканный кольями, чтобы враг испытывал дополнительные трудности при возможной атаке.

Соборы блистали позолоченными куполами над дымящими, трех и двух этажными теремами зажиточных людей, плавно, естественно перетекая к одноэтажным избам окраин.

Мне показалось, что именно за этими стенами отец приобретет необходимый покой, а страшное нашествие разобьется о мужество и стойкость защитников древнего города.

Теплую, радостную иллюзию разбил отряд монголов, стремительно выдвинувшийся к стенам по полю из-под прикрытия густых лесов с противоположной стороны.

Первая сотня, выстроившись в десять рядов, по десять человек гордо проскакала вдоль укреплений, встречая с вышины насмешки изготовившихся защитников. На нас они не обратили никакого внимания, видимо выполняя совершенно иную задачу, чем поиск повода для драки.

Несколько выпущенных по монгольскому отряду стрел со стены, из-за великого расстояния, эффекта не возымели и татары, развернув коней, ускакали восвояси, даже не оборачиваясь на улюлюкающих с укреплений людей.

Иван был не так радостен, как беззаботные защитники, доподлинно зная, какая сила идет к стольному городу. Он рыкнул своим дружинникам:

— Из последних сил — бегом! — и первым, увлекая за собой людей, рванул к воротам города, бренча заиндевевшей кольчугой и позвякивая мечом.

Ульв, сначала стойко кинувшийся вслед за отрядом, немного поотстал, а потом, закатив глаза, с хрипом завалился на бок, зажимая кровоточащие раны в груди.

Отчаяние поглотило меня, вынуждая задержаться возле израненного отца. Приподняв его тяжелую голову, я с волчьим воем взывал варяга к жизни, слезно упрашивая обрести сил на последний рывок. Тщетно — Ульв был в полубезумном состоянии, но на секунды в его глаза вернулась предсмертная осмысленность:

— Беги, Гамаюн! Мне не помочь. Спасибо, что шептал… Мне, правда… становилось легче…

Это лишь текст моего послания обладает четкой слаженностью черных букв, не позволяя передать интонации умирающего доподлинно. Я скорее домыслил последние слова отца, чем услышал их. Сиплый, противный хрип, вырывающийся у него из груди, перебивал привычную речь, уводя его дыхание все глубже в утробу.

Несколько раз, дернувшись, Ульв окончательно затих у меня на руках, а я, не в силах справиться с эмоциями, провожал последнего члена молей семьи на небеса, искренне веруя, что его там встретит мама, не смотря на разницу вер.

Вредный варяг, никогда бы не признался во всеуслышание, но, я уверен, с удовольствием бы променял славные чертоги Вальхаллы, на мирную встречу с женой в ангельских садах православного рая.

Дрожь отца не прекращалась, проникая в мое тело. С последним вздохом старого ведуна разряд невероятной силы пронзил мое естество, вынуждая выгнуться в направлении к свету далекого светила, встававшего на Востоке.

Охнув, я оторвался от трупа родителя, откинутый потоком силы, идущим со всех сторон в мой кристалл души.

Круговорот смеющихся лиц, крепких тел бородатых мужчин, и запах далекого моря захватил сознание, распавшись в глазах пологом трескучих образов и радужных сфер.

Лишь со смертью отца сын обретает истинную силу Рода, носителем которой он становиться. Лишь со смертью и по закону обновления.

Мое замешательство прервал тяжелый удар ладонью вернувшегося Ивана:

— Встать, щенок! Встать! Не время! — заорал он, вырывая меня за шиворот в стоячее положение. Отвесив отеческого пинка, он заставил меня набрать скорость по направлению к раскрытым воротам города.

Было от чего проявлять грубость — лес ожил, выдохнув на предгородские просторы живую массу коней, людей и скрипучих повозок.

Огромное, ордынское воинство во всей красе растекалось по округе и казалось, что воинам противника нет числа.

Сразу несколько десятков коротконогих, длинношерстных лошадей врага, неся на своих крупах улюлюкающих всадников, кинулось в нашу сторону, стремясь в угоду хану захватить замешкавшихся пленников и городской люд, бегущий от берега Оки по направлению к спасительным укреплениям.

Не все успели. Не все смогли. Едва Иван и я забежали под черный полог подвратной темноты, от невидимого начальника последовала суровая команда:

— Закрыть створки! Отстающих не ждать.

Воины, опасаясь, что на плечах убегающих, в крепость легко ворвется первый отряд противника, поспешили выполнить приказ военачальника, со скрипом затворив тяжелые ворота.

Дробный стук и крики о помощи не смутили их в этот тяжелый век, когда на кону была жизнь целого города.

— Господи! Спаси и сохрани их души! — многоголосо выдохнула темнота, и тут же стук за створками сменился криками отчаяния и звуками резни. Так началась осада Рязани для меня…

Едва мы вышли на свет божий из арки надворотных укреплений, как к нам на встречу поспешила богатая свита, полная знатных людей, с молодым, осанистым воином во главе.

Был воин строен, практически безбород, светел голубыми очами и приятен лицом. Князь Роман, замещая дядьку во время его отсутствия, с нескрываемой надеждой взирал на воеводу Небесной дружины, ища в нем добрых вестей:

— Иван!

— Роман Ингваревич!

Опытный воин и юный князь обменялись крепким рукопожатием, едва первый вышел из-под теневой арки ворот, где его взволнованно ожидал второй.

— Иван! Много ли Небесных воинов с тобой?

— Едва ли треть, княже! У Воронежа часть полегла, часть дорогой ушло во Владимир, после того как монголы нас по полям рассеяли. Дружина дядьки твоего, пресветлого князя Юрия пала смертию храбрых…

— Печальные ты вести, несешь в стан мой, воевода — Роман огорчился, устало прикрыв светлые глаза, — очень печальные. Много ли воинов ведет с собой хан Бату?

— Тьму…

— Тьму… — одними губами повторил князь сказанное и вдруг эмоционально вспыхнул, как феникс, перерождающийся из пепла, — Иван! Брат! Собери людей, в чистое поле выйдем навстречу врагу, не посрамим имени Рязанского! Говори, что нужно? Коней? Мечей? Серебра? Все дам, лишь бы твои братья подле с моими дружинниками встали.

— Мои братья, княже, почти неделю шли пешком через леса густые, тропами нехожеными. Я обещал, что в Рязани они обретут отдых. Прости Роман Ингваревич, сердечно, но воинам своим я дам хорошую передышку и работу в обороне.

— Будь посему! — князь легко согласился на доводы воеводы и только в этот момент заметил меня, ошарашенно озирающегося по сторонам, — кто это? — спросил он Ивана, ткнув в меня холенным, белым пальцем вельможи.

— Не поверишь, княже, но это сын Ульва и Пелагеи… имя его Гамаюн. Народ зовет Торопкой.

— Где отец? Сильный был варяг, со знаниями тайными, сейчас бы очень пригодился.

— Погиб за воротами, — тихо, но достойно ответил я князю, дивясь собственному безразличию. В этот момент мне было все равно, кто стоит передо мной, пусть бы даже сам апостол Павел выспрашивал меня за жизненные грехи.

— А Пелагея?

— Исчезла в Дормисловой Поляне. Видимо тоже мертва, — за меня ответил Иван, тонко чувствуя мой настрой.

— Жаль, достойная была женщина! Ни одну годину Иван ее добивался, да Господь по другому распорядился, отдав ее сердце иноземцу неугодному. Но то старые распри. Я не враг роду Самославов, а дядька мой погиб в бою. Считаю, что старые обиды могут быть забыты, — князь поплотнее укутался в плащ, спасаясь от продроглого ветра, потеряв к моей личности всякий интерес:

— Иван! — обратился он к воеводе Небесного Отряда, — Твоих воинов накормят и обогреют. Пусть отдыхают, сколько смогут. Место на стене выберешь согласно моим указаниям. Рад вас видеть, братья! — подвел итог Роман разговору и поспешил со своей свитой на стены, обозреть масштабы бедствия.

— Так значит, дядька Иван, вы мою маму знали? — вычленил я самое важное из речи князя.

— Знал, знал, — перебил меня воевода, — сейчас не до этого. Все за мной! Есть дом, где нас будут рады видеть всегда!

Заснеженные улицы Рязани были пусты — почти все горожане высыпали на стены, наблюдая грозную картину, разворачивающуюся за укреплениями. Лишь немощные старики, молчаливо взирающие на утомленных воинов, проходящих мимо, да редкие собаки лаяли нам вслед, чуя на моих плечах шкуру старого волка, с которой еще не выветрился запах, столь неприятный братьям нашим меньшим.

Остановившись у резных ворот, богато инкрустированных изображениями ангелов небесных, за которыми скрывался добротный, трехэтажный терем из камня и бревен (первый этаж хозяин сделал каменным и на века, но со временем, видимо испытывая потребность в расширении, выстроил над первой постройкой новые этажи).

Воевода Иван громко постучал стальным кольцом по металлической пластине, порождая глухой, металлический звон, распространившийся по ограде.

Со скрипящей неохотцей открылось небольшое, невидимое смотровое окошечко на уровне головы рослого Ивана и заспанный, хриплый голос спросил, без всякой вежливости и почета к легендарной личности:

— Кого черт, в столь страшный час по улицам носит?

— Путь на чистые небеса… — неожиданно произнес Иван, тщательно проговаривая слова.

— Лежит через грешную землю, — изменившимся голосом, полным понимания, ответили воеводе из-за ворот и тут же загремели, залязгали многочисленные засовы и запоры, запиравшие дверь.

— Милости прошу, — сгорбленный старик, не смотря на мороз, одетый в легкую, белую рубаху, с открытым, выделанным красными узорами, воротом, угодливо склонил голову, откинул руку в приветственном, пригласительном жесте.

Вторая рука, более не таясь за спиной, привычным, уверенным движением убирала огромный кинжал, в ножны, висящие на легком поясе.

— Здоров буди, славный Владимир Данилович!

— И тебе не хворать Иван Юрьевич! — старик, откинув напускную немощность, с легким хрустом расправив широкие плечи, обнажая грудь, покрытую густыми, белыми волосами. От былой, старческой слабости не осталось и следа — много ль с тобой?

— Три десятка неполных…

— Три десятка это еще по-Божески — дед Владимир истово перекрестился и добавил, — упокой души светлые воинов твоих, Господи, павших за веру православную! Ну, не стойте на пороге, проходите гости дорогие.

Долго уговаривать никого не пришлось. Вскоре, привычными маневрами многочисленный Небесный отряд скрылся во дворе, увлекая своей массой замешкавшегося меня в широкий двор, окружающий терем, с узких окон которого боязливо выглядывало многочисленное семейство старика и дворовая прислуга, преимущественно женского пола.

Пока я поднимался по каменным ступеням на первый этаж, я упустил часть разговора старика и воеводы. Когда, в хорошо освещенном помещении гостевой палаты, удобно растекшись по лавке, я чуть-чуть пришел в себя после недавних потрясений, я услышал, о чем два достойных мужа ведут речь, понимая, что мой приход в терем обсуждается ими живо, но полушёпотом, чтобы не привлечь излишнего внимания.

— … пусть отец и не веры православной, но мать… — о чем-то горячо настаивал Иван, осторожно взяв разозленного старика за широкий рукав его рубахи.

Владимир молчал, колко поглядывая на меня из-за густых ресниц, медленно пожевывая собственные губы за окладистой бородой, достигающей живота. Рука его при этом непроизвольно поглаживала рукоять длинного кинжала.

— Православная? — заметив мой встревоженный взгляд, Владимир улыбнулся, но чувствовалось, что это лишь необходимое притворство, — та мне все едино! — поспешил он резко оборвать щекотливую тему, — Ольга! — Крикнул он наверх в темноту витиеватой лестницы, — распорядись ужин подать уставшим дружинникам! Ну а вы, ребята, отдыхайте, сколько сможете. Еще неизвестно, сколько ваш отдых продлиться — уже в полголоса добавил он последнюю фразу, не адресованную никому.

Дружина зашевелилась, вставая с лавок и ковров, богато покрывающих хорошо выструганный пол палаты, встречая нехитрые, но желанные яства, спускаемые сверху. Мне отдохнуть не дал Иван, ловко выхватив за руку из толпы, приближающуюся к широкому и длинному дубовому столу, стоящему в середине помещения. Он, со смехом, чтобы замаскировать свои истинные намерения увел меня в темное помещение, нырнув в незаметную дверь в одной из стен.

— Гамаюн! — обратился он ко мне со всей горячностью, которую имел в своей душе, — послушай и запомни! На стены мы выйдем все. Постоим за честь Отчизны славно и долго, уничтожив большое количество ворогов, но, поверь мне, Гамаюн, Рязань обречена!

Он со страданием посмотрел в узкое, ничем не заделанное оконце, больше походящее на бойницу и горячее дыхание воеводы инеем осело на его бороде:

— Так повелось на Руси, — продолжил он, едва мысли собрались воедино под наморщенным лбом, — что князь на князя волком смотрит, в трудный час добить норовит, а не помощь шлет в нужде, посему тщетны надежды Рязанцев на Владимирские и Черниговские полки!

Холодная пластина коснулась моих рук, и я с удивлением, в тусклом свете, льющимся со двора, разглядел в своих ладонях нагрудную пластину воеводы со знаком ордена Небесного Отряда:

— Ни мне, ни братьям моим понятия о чести не позволят уйти со своих позиций. Но ты можешь! Ибо не связан с братством ни словом, ни клятвою, да к вере Христовой не отнесен! Я знаю, что ты не уйдешь сразу, а посему стой с нами подле крепко, но когда поймешь, что силы наши иссякли, беги к сему дому. Владимир отведет тебя к ходу тайному, подземному, по которому ты, да женщины и дети выйдут к берегу реки, в погребе под избой сожженной очутившись. В том же погребе специальном сани найдете, готовые к походу, под землю заточенные, ну а дальше дело навыка и сил — под покровом темноты тихо выйдете в поле и полетите, куда глаза глядят, живые да здоровые.

— А кони?

— Коней добудете. Их не припасешь. Дело трудное, но исполнимое.

Воевода крепко сжал своими ладонями мои, да так, что острые края пластину больно впились мне под кожу:

— Во имя своей матери, поклянись мне, что ты сохранишь память о нашем братстве и пронесешь сию память через поколения. Пусть знают предки наши, насколько сильна была наша рука, насколько могуче тело и, будь добр, Гамаюн, — расскажи людям добрым, что Иван Дикорос смыл свой позор и перед ликом смерти скинул кровавые перчатки с дланей!

— Клянусь дядька, — выдохнул я, проникаясь каждым словом опытного и закаленного мужа.

— Хорошо, малый! — воевода потрепал мои коротко стриженые волосы, полностью умиротворившись моими обещаниями, — дед Владимир все сделает и все покажет. К твоему приходу все будет готово к бегству, а пока богато ешь, мало пей, ибо монгол стремителен и опасен. Не пройдет и дня, как первый приступ обрушиться на стены города! — он отвернулся, порываясь вынырнуть в залу, наполненную людьми, но на секунду задержался у растворенной двери, — Ульв… — не оборачиваясь, произнес он тихо, — был отличным мужем твоей матери! Теперь вижу и верю. Ибо плод любви их, крепок и велик, стоит за моей спиной, готовый к новым бурям и вызовам. Не бросай Русь, Торопка, как бы не было худо и страшно, ибо ради этих земель отдавали жизни самые достойные люди нашей земли.

Не дав мне ничего ответить, воевода легко выпорхнул в залу, за дубовым столом посреди которой Небесные братья принимали богатую трапезу от радушного хозяина.

 

Глава 8

Штурм Рязани

И явилась на свет тьма. К утру следующего дня опоясав весь город при помощи рабов крепким тыном, монгольское воинство, спешившись, огромной массой поползло на стены Рязани.

Двадцать семь человек Небесного Отряда, воевода Иван и я избрали, по приказу князя заняли позицию как раз над теми воротами, через которые мы проникли в осаждаемый город.

Наша позиция на вершине стены напоминала трехпалатный терем о двух дверях, выходящих по разные стороны на пространство дубовых стен, полных людьми разного возраста и звания: были тут и дружинники, вооруженные до зубов и обученные бою, были и богатые купцы, вынувшие из закромов лучшее свое оружие.

Подле с ними, плечом к плечу в грозном молчании и неподвижности наблюдали за движением живой силой противника обычные, ремесленные мужики, а также рыбаки, да крестьяне, успевшие явиться в Рязань, в надежде встретить за стенами должную защиту для своей семьи и имущества.

Боевой народ быстро изготовился к штурму — на больших кострах под стеной согревали раскаленную смолу огромные, чугунные чаны, женщины продолжали натаскивать к защитникам груды камней, так необходимых для сбрасывания особо ретивых ворогов. Скоро разобрали несколько изб, на веревках подняв тяжелые бревна на стены, чтобы использовать их в самые трудные моменты штурма.

Прочие женщины, не задействованные в работе, встали рядом с мужчинами, отбросив обыкновения, также нарядившись в мужские, удобные одежды, на которых прослеживались элементы защиты и вооружения. Становилось понятно, что и жены не хотели отставать от своих мужей, в предсмертный час, взойдя на укрепления, чтобы умереть рядом со своими родными и за родных.

Засвистели первые стрелы, знаменуя начало самого настоящего, смертельного ливня — с воем застлав небо черными, оперенными древками, обстрел стал беспрестанным, богато усыпая укрепления дробным стуком металла.

Монголы не экономили боеприпасы. Не смотря на общую крепость стен и наличие высокого бруствера (кое-где успели даже соорудить навесы для защиты сверху, предвосхищая возможность подобного начала боя), обстрел монголов возымел эффект — один из стариков, кряхтя и матерясь, на чем стоит свет, пытался вынуть из ноги глубоко вошедшее острие татарского снаряда.

Появились и первые покойники…

Спешившиеся ордынцы быстро шли к стенам, подбадривая свой пыл гортанными выкриками и увещеваниями. Только в этот момент, наблюдая слаженность, отточенность действий штурмующих большинство защитников осознало, что они имеют дело не с простыми кочевниками, кои были ранее приспособлены лишь к быстрым набегам и если встречали их крепко, неизменно откатывались назад, в степи.

Орда, совсем иное дело — атаковали организованно, быстро, отважно.

Оберегая своих воинов, монголы живым щитом перед собой гнали ободранных, раздетых догола пленных с грубыми, длинными лестницами в руках, изготовленными за ночь специально для штурма.

Мне вдвойне было трудно видеть ту великую массу степняков, перемещающихся под стенами. На открытом пространстве дороги, еще не попранный грязными ногами атакующих масс, лежал, повернув исхудалый лик к зимнему солнцу, мой мертвый отец, тело которого грубо прихватил ночной мороз.

Только Иван понял мой взгляд, устремленный в поле, замерший в одном месте. Он, жестом неизменной поддержки, хлопнул меня по плечу, пребывая в радостном стремлении духа, желая, во что бы то ни стало отчиститься от прошлых грехов в последнем бою:

— Ничего, Торопка! Ничего! Тело, это только дом, где нам суждено обитать! Та бренная оболочка, что лежит в поле, не есть твой отец. Он вообще не здесь, а наблюдает с небес за гордым, сильным сыном, которого он вырастил! Не оскорби же его взора своей слабостью, посему следи за боем отрок! А то поймаешь шальную стрелу и опозоришься, — Дикорос рассмеялся, продолжив обход под обстрелом рядов своего немногочисленного воинства.

Несколько стрел уже успели впиться в его оббитый железом щит, что подсказывало мне о том, что воевода успел побывать на самых открытых участках Рязанской стены, силясь выгадать место особо опасного удара противника.

Следует отметить, что его ободрение очень помогло мне и я, покрепче перехватив новый меч, выданный мне Владимиром из своих запасов, плотнее укутался в шкуру волка, накинутую поверх блистающей кольчуги, изготовился встречать грозного врага в благостном пребывании духа.

Накануне не спалось. Силясь хоть чем-то занять длинную, черную ночь перед штурмом я потратил несколько часов на приведение шкуры в надлежащий вид, превратив необработанный трофей в самую настоящую накидку наподобие плаща. Я не безосновательно считал, что в предстоящем походе мне следует озаботиться поиском и теплой одеждой — было неизвестно, сколько мне предстояло таскаться по промороженным лесам с детьми и женщинами в поисках подмоги.

Штурм развивался. Участок подле ворот, примыкающий к защитным надстройкам, выстроенным над створками, на котором я стоял, принял на бруствер сразу несколько лестниц, по которым, беспрестанно воя от ужаса полезли наверх ободранные люди без национальности.

Голод, холод и лишения грозного плена за короткий срок полностью скрыли их индивидуальность, делая похожими на своих грозных захватчиков. Некоторые из пленников держали в руках какое-то подобие оружие, посему от Ивана последовал суровый, но необходимый приказ:

— Бить всех, братцы! Бог рассудит на небе, кто и с какими намерениями к нам лез! Начнете жалеть, и на плечах пленных ворвется на стену многочисленный ворог, смешавшись с толпой!

Воющая голова поднялась напротив меня над краем стены. Человек сжав в ужасе заостренный кол, нес что-то нечленораздельное, стараясь в максимально короткие сроки объяснить мне, что то важное… или убить.

Кто это был? Кипчак? Половец? Житель дальней, диковинной страны или обитатель русской, глухой деревни? Было уже не разобрать. Коротко срезав его по горлу, я отрешенно смотрел, как искривившись лицом, невиданный человек медленно опадает назад, увлекая за собой замешкавшегося монгола, лезущего следом.

Так началось великое испытание прочности, длившиеся почти неделю.

Никаких слов не хватит описать то мужество, с которым Рязанцы встречали врага, мечами и секирами ссыпая на земляной вал изрубленные тела противника. Ради этого момента истории мне бы пришлось исписать целую, отдельную книгу, но времени на сей подвиг я уже не имею в своем запасе, поэтому постараюсь максимально кратко и емко осветить события этих дней.

В день первый бились стойко, до ночи, полные сил и желания жить. Иногда казалось, что сила Рязанская одолевает волны людского прибоя, накатывающиеся на стены, а иногда, что еще чуть-чуть и очередной монгольский напор перемахнет через укрепления, распространяя по улицам огонь и смерть всему живому.

Продержались до глубокой ночи, потеряв в стычках семь дружинников Небесного Отряда, мы с наслаждением вытирали оружие, удовлетворенно наблюдая новый вал, выросший под стеной и воротами — множество трупов врага устилали все обозримое пространство, являясь зрительным, наглядным подтверждением наших трудов.

Но и стены Рязани поглотил женский плачь — потери рядового населения были просто устрашающих масштабов.

Не помню, скольких я положил за этот день, помню только, что, по свидетельству Ивана изрубленными мною врагами можно было устлать широкий двор княжеского терема — настолько рьяно я махал мечом, стараясь отомстить за смерть отца, матери и Варвары.

Бой отуплял. Под вечер, измотанный сражением до предела, я устремлял удары по телам противников чисто механически, видя в ворогах не более живого начала, чем в крепком дереве, которое нужно непременно срубить для расчистки отцовского поля.

Предельная эмоциональная деградация была так необходима измученной душе, что воспринималась как благость, как чудесное средство, избавляющее меня от боли потерь.

Нравственные страдания исчезли совершенно, и едва напор ослаб, откатившись в Ордынский стан, как я, вдыхая раскаленный воздух позднего вечера измученными легкими, осел рядом с входом в укрепленный терем надстройки, силясь найти в своем организме хоть толику жизненных сил, чтобы умыться от тошнотворной крови, обильно покрывающей всю мою кольчугу и шкуру.

Воспаленный мозг пытался выдать более-менее приемлемый текст заговора для завтрашней сечи, ибо сил физических могло и не хватить тому юному телу, в котором я пребывал, благо, что сила Ульва, бурлящая внутри, позволяла почувствовать возросший потенциал моего духовного естества.

Не придумав ничего лучшего, я решил заговорить изрубленный щит, подобранный мною после смерти владельца столь нужной вещи:

Выдав в мир обрамленную в слова волю, я, укутавшись в шкуру, уснул сном младенца и был страшно разбужен грохотом второго дня сечи.

Противник, перегруппировав силы, влив в поредевшие ряды передовых туменов (отряд в десять тысяч сабель) свежих воинов, со всех сторон двинулся на штурм города, гудящими трубами поднимая боевой дух атакующих.

Тяжелым уханьем, протяжному звучанию труб, отвечал далекий набат, призывая подняться усталую рать с новой силой, против угрозы православному миру.

Схлестнулись. На смену трем лестница пришли пять. Потеря каждого воина с нашей стороны все острее чувствовалась в необходимости противопоставлять хоть что-либо лезущим на стену монголам.

Я метался от края до края защищаемого участка, силясь перекрыть возникающие повсеместно, мертвые бреши в рядах защитников.

Не было в тот день человека в Рязани, не взявшего в руки оружия, не считая уж совсем малых младенцев, да немощных стариков.

Не смотря на пренебрежение деда Владимира ко всей мирской круговерти, даже он показался на укреплениях, ловко орудуя длинным кинжалом. В отличие от прочих осажденных, старый дед не прикрывая свои седые мощи ничем, кроме белой рубахи и молитвенного слова.

Но и мой языческий заговор подействовал. Покативший кубарем в момент схватки с грузным монголом я не заметил, как заговоренный щит вылетел из моих рук, опадая со стены вниз, в городскую сторону, к коптящим смоляным котлам.

Драка разоружила нас, превратив в клубок рычащих и лягающихся тел. Не ведаю, долго ли шел поединок, но как бы я не старался, свежий монгол все-таки одолел утомленного меня, заняв позицию сверху.

Его широкое, грязное, загорелое лицо ослепительно осветила улыбка торжества ровных, белоснежных зубов, так не свойственных образу сурового кочевника.

Одной рукой сжав мое горло, монгол полез за голенище желтого сапога, выхватывая притаенный нож.

«Вот и все!» стремительной птицей пронеслась в голове страшная мысль и вдруг помощь пришла с того направления, с которого я не ожидал.

Оброненный щит стремительно взлетел, оторвавшись от хладной земли, и загородив меня, принял сверху колющий удар ножа на свои изрубленные борта. Звякнув металлом о дерево, клинок вылетел из рук монгола, глубоко разрезав последнему пальцы.

Враг взвыл раненным верблюдом, инстинктивно направляя в рот потревоженную плоть и, невольно оторвав вторую руку от горла, поспешил направить мне в лицо тяжелый, грязный удар сжатого, грязного кулака.

Снова щит не подвел, верно, принимая на себя предназначенный мне урон.

Монгол, никак не ожидая оббитого железом препятствия, завертелся ужом, вскочив на ноги. Фактически он был полностью обезврежен, так как хруст сломанных костей, глухо раздавшийся над моим ухом, ознаменовал полную неспособность противника к дальнейшему ведению боя.

Добил его дед Владимир, легким, коротким движением, мимоходом вскрыв горло захватчику. Он остановился надо мной, злобно разглядывая покрытый чарами щит:

— Ты на свои штучки-дрючки надейся, да и сам не плошай, язычник! — чуть ли не сквозь зубы бросил он мне, продолжив свой овеянный смертью путь по вершине укреплений.

Везде где он проходим, за ним, захватив руками смертельную рану, ложился противник. Старый воин делом доказывал крепость собственных слов, демонстрируя молодому иноверцу мощь тренированной, правоверной руки.

В тот день, горящие, толстые стрелы, выпущенные из диковинных машин, напоминавших поставленные на колеса большие луки, впервые прошли над головой, втыкаясь в деревянные строения.

Избы запылали сразу с нескольких концов города, и не было людей, чтобы их потушить. Лишь ночью, после завершения штурма, защитники, у которых еще оставалось немного сил, смогли локализовать очаги вялотекущего пожара.

От Небесного отряда к ночи второго осталось десять человек. Сам Иван получил рану в живот, которая мучила его, больно обжигая поврежденное нутро. Не смотря на это, воевода хотел казаться мужественным, хотя бы для своих подчиненных.

Рана мучила его и на третий день и на четвертый, на глазах обращая могучего, сильного мужчину в живого мертвеца, с впалыми, черными глазами.

Волны противников шли с разной степенью интенсивности, словно бы руководство врага сознательно чего-то ожидало и лишь с рассветом пятого дня стало понятно чего.

Едва забрезжил рассвет, к горькому разочарованию оставшихся в живых, все еще надеющихся дотерпеть до помощи Владимирских дружин, мы увидели, что враг, помимо многочисленной живой силы, был предельно развит технически.

Через широкие просеки в лесу, которые пленные вырубили прямо на наших глазах в непролазных лесах, к стенам Рязани поползли тараны и катапульты, под управлением опытнейших, китайских инженеров нашего времени.

Завидев диковинные механизмы на стене застонали — новый вызов показал, что, не смотря на крепость русского духа Рязань окончательно обречена.

Тем не менее, будучи истовыми христианами, благодаря православной религии, люди приняли свой рок, решив обороняться до конца без надежды на спасение.

Тяжело было видеть, как оставшиеся в живых защитники Рязани обнимаются друг с другом, обещая обязательную встречу в садах райских, куда будет открыта дорога всем людям, положившим животы за отечество своя.

Попрощался со мной и Иван, прямо намекая о необходимости оставить стены из-за обета, данного ему в тайной комнате терема деда Владимира, на что я довольно невнятно ответил, дескать, есть еще силы для сопротивления и надежда на победу.

Штурм в тот день был вялым, сказывалось то, что китайские инженеры, верные слуги монголов после завоевания ими Поднебесной, готовили свои страшные механизмы к работе, выстраивая их в линию и заготавливая снаряды на нужных позициях.

Не смотря на тишину шестой ночи никто, не смыкал глаз. Да и мало оставалось живых россиян, способных придаться этой простой, житейской усладе мирного сна.

Я оглядел пространство стен справа и слева от себя, обнаружив подле только трех израненных бойцов Небесного отряда и стонущего в полудреме воеводу. Чуть поодаль, отбрасывая длинные, дрожащие тени в утихший город, зорко всматривались с высоты вдаль несколько мужиков, освещая пространство под стеной большими, шипящими факелами, о чем-то тихо переговариваясь друг с другом.

Тела убитых православных, богато усыпавшие вершину стены, более никто не убирал. Если в первые дни осады, надеясь выстоять в длительной борьбе против степных Орд, защитники хоть как-то стаскивали своих павших в братские могилы, сбрасывая тела ненавистных иноверцев вниз, чтобы не спровоцировать трупного заражения в окруженной Рязани, но с третьего дня никто более не утруждал себя тяжким бременем прибирания усопших.

Ночевка на стене напоминала ночевку на кладбище. Редкий стон проносился по деревянной вершине укреплений, и если стонал наш — ему оказывали необходимую помощь женщины, превратившиеся всего за неделю в настоящих призраков во плоти. Если стонал татарин, забытый в суматохе дня — его добивали на месте, превратив процесс умерщвления в нудную, рутинную работу.

Коротко вскрикнул и осел на ягодицы один из говорящих мужчин, булькая простреленным горлом. Двое его спутников, подхватив раненного под руки, осторожно оттащили его на чистое пространство, заботливо вглядываясь в глаза умирающего товарища.

— Вот и все, — еле слышно прошептал смертельно раненный мужчина окровавленными губами и обессиленно уронил голову на собственную грудь, которой до конца мешала согнуться длинная, монгольская стрела, выискавшая в темноте свою жертву.

— Отмучился, Слава Богу — истово перекрестился один из его товарищей, и, прикрыв глаза недавнему собеседнику, пара оставшихся в живых мужчин отправилась в путь по стене, стараясь надолго не задерживаться в зияющих дырах бойниц.

Реагируя на вскрик, Иван тревожно встрепенулся, и, осознав, что опасности нет, тяжело закашлявшись, опустился обратно в свой угол. Прошедшись глазами по обороняемому участку, Дикорос выхватил во всеобщем хаосе меня и слабо махнул рукой, подзывая сесть подле него.

— Гамаюн! — начал он издалека, едва я опустился бок о бок с великим воином, — пора, Гамаюн! Уходи.

— Как я вас брошу, дядька? Мне не позволит совесть… — начал было я свои стандартные измышления, которые не раз высказывал за последние дни, но был перебит блаженной улыбкой умирающего человека.

— Нас больше нет, — ясные глаза Ивана не выражали и толики страха, — были мы, да все вышли. Следующее утро будет решающим. Ты превосходно сражался, мой молодой друг! Отныне этот бой не твоя забота. Уходи.

Предводитель Небесного Отряда слабо оттолкнул меня от себя, не желая больше вести пространственные разговоры о том, что должно и не должно с несмышлёным юношей и утомленный беседой, провалился в тревожное полузабытье.

Мужчины редко плачут. Но я и не был мужчиной на тот момент, а только юношей. И пусть я убил многих за эти дни, и пусть я пережил то, что не мог в принципе пережить человек на семнадцатом году, но почему то именно в этот момент злые слезы богато застлали мои глаза.

Спускаясь со стены, я не был, окрикнут, кем бы то ни было — дымящиеся улицы деревянного города были пусты и безлюдны, только разносилась над спящими домами чья-то истовая молитва к Всевышнему.

Основательно поплутав по незнакомым, затемненным закоулкам, я нашел искомый дом и постучал в знакомую калитку.

— Пришел, наконец, иноверец? — и без того хмурый хозяин дома, в столь трудные времена предстал еще более мрачным, чем обычно.

От моих глаз не ускользнул тот момент, что одет старик был в белую, расшитую по рукавам и вороту красными узорами, рубаху, в которой обычно провожали в последний путь зажиточного покойника. Владимир, в чем я убедился чуть позже, убегать не собирался, а желал, во что бы то ни стало встретить мученическую смерть в стенах родного терема.

— Пришел, деда Владимир.

— Дикорос мёртв?

— Пока уходил, был жив, — нехотя ответил я ему, переминаясь с ноги на ногу у калитки.

— Пластину отдал?

— Да.

— Тьфу, — плюнул под ноги дед Владимир, едва я продемонстрировал перед его очами эмблему Небесного Отряда, — чтобы какой-то язычник ходами тайными спасался, а достойные мужи клали голову своя в борьбе… Чтобы какой-то язычник нёс в своих руках святой символ православных воинов… Воистину настал Армагеддон и скоро небеса схлестнуться в битве с ордами адовыми… Что встал!? Давай быстрее, щенок! — хозяин дома нехотя отстранился, приглашая наконец-то войти внутрь двора.

— Зря ты так злобно обо мне… — начал было я распаляться столь гневным речам собеседника, но был безжалостно перебит.

— Яйца курицу не учат. Пшёл в терем, отрок! Одна надежа, что рано или поздно православная вера все-таки вымоет языческое невежество из твоей души. Одна надежда… — ворчал себе под нос Владимир, следя за моей спиной по направлению к высокому крыльцу.

 

Глава 9

Рукотворные пещеры

Легко отодвинув сундук, Владимир выжидающе уставился на меня, а я на него. Пришлось, не смотря на нежелание, первым нарушить молчание:

— Деда! — начал было я, не зная как правильно обратиться к столь негативно настроенному человеку, — а женщины то твои где? Иван сказал, что мне требуется их вывести.

Старый дед лишь презрительно сморщил нос, чуть ли не на физическом уровне выдавливая меня в зев черного лаза, который вел далеко за границы осажденного города:

— Что встал? — вопросом на вопрос ответил он мне старый воин, — лезь, давай! — и, решив сменить гнев на милость, все-таки немного прояснил ситуацию:

— Нечего жене, детям, да внукам отдельно от меня по полям промороженным бегать с иноверцем. Удел их такой — быть подле меня и разделить судьбу Рязани, какой бы она ни была. Верил я, что князь Владимирский, ни смотря на распри, дружину свою на помощь пошлет, да худшие опасения подтвердились. Ну, что встал? Пошел отсюда! — Владимир развязно сплюнул в лаз, выдавая презрительное отношение к подземному пути постыдного бегства.

— Но я же… обещал… — проблеял было я, но был схвачен могучей рукой старика.

— Вот что вну-чок! — по слогам выделил он последнее слово, — настоящий христианин не боится смерти. Уже завтра мы улетим с семьей на небо, в чертоги божественные, сады ангельские, чтобы до конца своих дней наслаждаться вольностями и сладостями загробной жизни. А где будешь ты? Как побитая шавка пробираться по промороженным лесам в надежде встретить подмогу? Оставляя женщин подле себя, я желаю им добра истово, по своим убеждениям, посему, пока ты еще при здоровье, не лезь со своим уставом в мой монастырь!

Владимир легко втолкнул меня внутрь лаза, закрывая сундук над головой. Перед тем как щель света окончательно не прекратила свое существование, в лаз полетел зажженный факел, освещая несколько других, аналогичных источников света, заранее припасенных для дальнего перехода, которых должно было бы хватить на долгий путь под землей.

— При крупных развилках, сворачивай направо, — гулко донеслось из-под затворенной крышки.

Больше, сколько бы я ни напрягал слух, сверху я ничего не услышал.

Время замерло, растекшись в единый, необъятный поток монотонной ходьбы под сводами рукотворного прохода. Лаз не был прямым. Несколько раз, основательно изменив направление, он окончательно дезориентировал меня в окружающем пространстве, не давая никакой подсказки о месте моего нахождения по отношению к поверхности.

Долго ли коротко, но узкий, сдавливающий проход неожиданно сменился гулким, широким коридором, с идеально ровными, округленными стенами. Инженерный контраст с лазом, открывшимся под сундуком, настолько поразил меня, что освещая факелом высокий потолок, я долго не мог поверить глазами в реальность происходящего.

Внутреннее чувство, далекими инстинктами, подсказывало мне, что вместо пути к свету, я все глубже и глубже ухожу под земную твердь.

Невольно в голову закрались смутные подозрения о природе происхождения невиданного объекта. Данное сооружение никак не было посильно обычному, мирскому труду людей. Казалось, что древние великаны своей волей прорубили столь огромный ход под земною твердью, чтобы навеки избежать необходимости выходить под лучи людского светила.

Поддавшись воздействию мимолетного страха, я проверил наличие меча в ножнах, закрепленных на поясе. На тот момент мне казалось, что пройди я еще десяток — другой шагов, я непременно столкнусь с обитателем таинственных глубин.

Лишь повинуясь воле и здравому смыслу, мне удалось совладать с собой, ускорив движение вперед, без опасений нарваться на хозяев злачных мест.

Союзником разума выступила простая пыль, богато устлавшая пол коридора, взлетающая вверх легким, тошнотворным облачком. Судя по ее количеству проходом очень и очень давно не пользовались.

Первый широкий перекресток вынырнул из темноты, поражая тишиной веков. Следуя наставлением деда Владимира, я повернул направо, пройдя добрый десяток шагов, но легкий, еле слышный свист и легкий стук, донесшийся из-за спины, не смотря на переживания последних дней, пробудили во мне жгучий интерес посмотреть на источник загадочных звуков.

Коридор, отходящий от перекрестка влево, оказался обрушенным, заваленным большими глыбами, перекрывающими дальнейший путь, но не это поразило мое воображение.

Невиданная ранее, странная, прозрачная колесница, на которую осыпался обрушенный свод, сверкнула стеклянными бортами в тусклом свете факела, неглубоко раскрывая запыленное до предела нутро.

Возникло необычайное ощущение, будто я, маленький и несмышлёный, с борта отеческой лодки, пытаюсь с интересом высмотреть в мутной, водной глади озера, расположенного возле Дормисловой Поляны диковинного водяного, и, тем не менее, не смотря на нестерпимое желание зреть тайное, всеми фибрами души боясь увидеть его страшную рожу.

В этот час, не скрою, притупив доводы здравого рассудка, взывавшего к рациональному, адекватному действу, мною всецело руководил тот неистребимый, детский интерес, который я так давно не чувствовал, привыкший видеть недоступное другим.

Вынырнув из древней темноты, оскал огромного продолговатого черепа о трех глазницах заставил меня отшатнуться, бешено стуча встревоженным сердцем.

Мимолетного взгляда хватило, чтобы понять, что ранее выдвинутые предположения о великанах обрели плоть, ибо данный череп был практически в полтора — два раза больше моей собственной головы (и это не считая продолговатой, теменной части, которая могла с лихвой вместить в себя еще одну голову).

Ужас отрезвил. Понимая, что нет времени на эксперименты, я зашагал дальше, оглашая шарканьем своих ног мертвые своды древнего места, обреченный долгие годы размышлять над природой неизведанных, рукотворных глубин.

К тому же мой интерес был удовлетворен сверх меры. Видимо колесница, не смотря на годы заточения, все еще продолжала частично жить. С ее засыпанного края, смутно прорываясь сквозь породу, исходили разнообразные, механические звуки, не имевшие за собой живого начала.

Вторая встречная развилка обнажила огромный камень, указывающий четыре направления: первое, откуда я пришел и три ровных тоннеля уходящих прямо и в стороны от меня.

Чувство смутного страха, поселившееся после обнаружения прозрачной повозки, постепенно разрослось в паническое ожидание беды.

Воображение рисовало разнообразные страсти: в шарканье моих шагов, отраженных от сводов рукотворного тоннеля, слышалась тихая поступь высоких скелетов, крадущихся вслед.

Один раз, то ли являясь плодом воспалённого сознания, то ли реальным звуком, ушей коснулся, призрачный гул и далекий, ни с чем несравнимый гудок огромного, стремительно бегущего монстра, но это так и осталось догадкой для меня, ибо тишину моего перекрестка не потревожило ничего.

Запас источников света подходил к концу, а дорога все продолжалась. Ко всем прочим переживаниям примешалась реальная забота остаться в кромешной тьме, так и не выйдя к Божьему свету.

Мне показалось, что в моем одиноком бдении в мертвых катакомбах есть сознательная воля деда Владимира, решившего хитро изничтожить неугодного язычника, не вызывая подозрений у меня.

Скрипнув зубами, я живо представил, как лукавый старик, не смотря на свои увещевания о достойной кончине, в сопровождении всего своего многочисленного семейства избирает другое направление движения, непременно выходя к сожжённой избе на другой стороне Оки.

Не находя других альтернатив я панически ускорил ход, на чем свет костеря себя за излишнее любопытство, стоящее мне одного факела для обследования загадочного объекта.

Вскоре, последний факел, проронив на пол последние капли огня, померк, погружая на доли секунды мое восприятие в лапы доисторического страха перед темнотой и тут же, волшебным спасением по тоннелю разлился ослепительный, белоснежный свет тысяч маленьких звезд, зависших под округлым потолком.

Это кристаллики льда, отражали на своих гранях далекое, чистое свечение зимнего утра.

Наконец-то преодолев все богатые оттенки страхов, пережитых мной в подземном путешествии, я с радостью вынырнул между обожженных бревен ветхой избы на другой берег реки.

Морозный воздух ясного, голубоокого, зарождающегося дня защипал ноздри, заменяя внутри моих легких затхлый дух рукотворных пещер.

Издалека мне открылось грандиозное и печальное зрелище: реки монголов, проломив стенобитными машинами стены и ворота, вытекали из пылающего города, давно сломив сопротивление последних защитников.

Торжественный вой разносился над дремлющими лесами, знаменуя ужасное окончание многодневного сопротивления 21 декабря 1237 года.

Сани, снаряженные сухарями и промороженными припасами, нашлись тут же, готовые к дальней дороге. Дикорос рассчитывал схрон так, чтобы за высокими бортами могли укрыться от холодных ветров много дев и малых детей, обитавших в тереме Владимира, но фанатичный хозяин решил иначе.

Я действительно попытался раздобыть коней. Для этого пришлось дождаться ночи, чтобы скрытно выйти на охоту. Удача практически улыбнулась мне возле одинокой часовни, выстроенной на пологом берегу реки, на которую видимо так любили всласть покреститься дальние мореплаватели и гости Рязани, а также обычные рыбаки.

Подле с бревенчатым, древним строением часовни, на вершине которого теперь виднелся покосившийся, сломанный арканами, православный крест, среди деревянных землянок, строений и навесов местных рыбаков, я обнаружил множество хорошо знакомых лошадей рыжего оттенка, однако охрана подле расседланного табуна была чересчур велика и состояла из доброго десятка терпеливых, внимательных и хорошо обученных нукеров при полном вооружении.

Бросилась в глаза и странного вида, необычная, чёрная телега, оббитая пластинами железа, стоящая возле входа в часовню и запряженная сразу несколькими длинношерстными волами — тяжеловесами.

Я укрылся в тени навеса как раз в тот момент, когда огромный, одноглазый, старый и грузный монгол, освещенный тревожным светом факелов, выходя из нутра захваченной часовни, сердечно прощался по старинному, монгольскому обычаю (двое мужчин при расставании, быстро облизали друг другу щеки, что заменяло у этого народа братский поцелуй) с молодым, стройным воином, в котором я, цепенея от злости, узнал стремительного и наглого захватчика Дормисловой Поляны.

Воистину тесен мир и судьба ведет каждого из нас узкими тоннелями, раз, за разом обрекая на встречу с предназначенными людьми даже в необъятных просторах Руси!

Я был готов на безумство, но меня спугнула обычная собака, чей лай раздался изнутри странной повозки. К моему удивлению, старый и грузный монгол, отнесся к лаю мелкого пустобреха очень серьезно, буквально вскочив внутрь защищенного железом пространства и чуть ли не со страхом захлопнув за собой бронированную дверь.

Переполошились и монголы охраны. Поэтому, чтобы не навлечь беду, мне пришлось удалиться восвояси, как говорили в наше время простолюдины, не солоно нахлебавшись.

 

Глава 10

Временно мертв

Как уже стало известно тебе, мой дорогой сын, Владимир, из повествования выше, монголы чересчур хорошо стерегли своих коротконогих товарищей, выставляя на охрану табунов сразу добрый десяток воинов и рабов.

В конечном итоге, отчаявшись решить невыполнимую задачу к утру, я набрал из припрятанных саней столько съестных припасов, сколько мог унести в шкуре, легко превратившейся в заплечный мешок в угоду текущим потребностям, и основательно отдохнув перед рывком во Владимирское Княжество, отправился в путь-дорогу густыми перелесками, чтобы не встретить разъезды торжествующих победителей.

Глубокие сугробы вывели меня на рукотворную просеку, проложенную монголами для стенобитных машин. Жуткое, тошнотворное зрелище — десятки изрубленных, раздавленных людей, убитых в угоду интересам грозных победителей.

Прикинув, что двигаясь в противоход армии захватчиков, сделав большой круг, смогу безопасно обойти растекшиеся по Руси крылья Орды, я отправился по широкой колее, оставшейся после движения катапульт и стенобитных орудий.

Только северный человек может представить каково это — выживать три полных дня на морозе без возможности обогреться.

Двигаться пришлось быстро, чтобы не дать горячему поту, возникшему в ходе очень длинного путешествия, до конца высохнуть на моем теле, тем самым окончательно заморозив промокшей одеждой.

Лесные хищники, чувствуя во мне силу ведуна, чуя шкуру седого сородича, болтающуюся за плечом, не стремились беспокоить нападениями, за что я был им искренне благодарен, ибо видят Боги, на третий день пути был бы не в силах отразить атаку даже одинокого волка.

На четвертый день скитаний, когда мой мозг еще был способен что-то воспроизвести под давлением воли, мне немного помогал шепоток, вливая теплую силу в озябшие конечности, но когда давление окружающей среды стало нестерпимым, исчез и эффект магии. Говоря простым языком, я чересчур отупел, а душа моя измождена, чтобы хоть чем-либо помочь мне в скитаниях физического тела.

На пятый день пути я бросил меч. Еда кончилась. Как и широкая просека, растворившаяся в ответвлениях широких, российских рек.

Далекое улюлюканье татар или лихих людей, разнесшееся над лесами, вынудило свернуть меня в лес, передвигаясь далее только звериными тропами.

Я полностью дезориентировался, не понимая даже направления, в которую сторону шагал, ежеминутно спотыкаясь и с рычанием опадая в объятия сугробов.

Очередной ствол дерева, преградивший дорогу, неожиданно стал непреодолимым препятствием на пути.

Как бы я не старался взобраться на него, какие бы усилия не тратил, эффект оставался неизменным — в шелесте снега я падал и падал в измятый сугроб, с каждым разом испытывая все меньше желания подняться.

Да, дорогие потомки, вы скажете, что можно было бы обойти препятствие, пробив тропу в снежном покрове, но поверьте, что на тот момент мой разум действовал практически на уровне животных инстинктов, не позволяя измышлять как человек.

Сонная дрема неожиданно оказалась слаще теплых материнских объятий — снег, засыпавший очи, уже не таял на моих веках, лаская их блаженной негой покоя. Я проваливался все глубже и глубже в сон, растекаясь по земле талой, весенней водой.

Противный хохот, громче и громче досаждавший мне в сладостной дремоте, все усиливался и, став воистину нестерпимым заставил меня, шатаясь, подняться, не раскрывая глаз. Спустя минуту хохота, мне все-таки удалось разлепить заиндевевшие веки.

Леший, вальяжно сидящий сверху на сваленном дереве, улыбался мне раздавленным ртом. Не нужно было бы быть семи пядей во лбу, чтобы осмотрев местность, понять причину смерти человека — когда то давным-давно, опавший ствол (возможно в бурю), раздавил нерасторопного странника под своей многопудовой махиной.

Тело нежити было практически плоским, в поперечнике достигая разве что пресловутых трех — четырех вершков. Так как покойник, не желающий отправиться на небо, сохранял облик своего последнего, прижизненного образа, в дополнение к его ужасному образу навеки застыл веер мозгов и кишок, вырывающихся из его плоти, но никак не желающих опадать наземь из-за своих потусторонних свойств.

Завидев меня, мертвя тварь, весело пролепетала, давясь собственным языком:

— А ведь чуть-чуть не дошел! — новый, противный хохот заставил всколыхнуться все мое приспавшее естество, — еще с версту протопал бы и попал на привал да кашу к русским дружинникам. А так, придется тебе долгий век со мной коротать, да тишиною дубравы наслаждаться, — потешаясь собственному разумению, веселый леший залился новой волной удушливого смеха.

До меня стал доходить страшный смысл его потехи — предельная вымотанность притупила восприятие настолько, что я силился штурмовать древесную преграду с нежитью на ее вершине, которая потешаясь и оставаясь при этом невидимой, раз за разом скидывала меня вниз, что и привело бы к смерти.

Смерть… колкое, емкое, безобразное слово прозвучало в моем сознании, привлекая растекшееся внимание к темному бугру, присыпанному снегом. Моя физическая оболочка, по-прежнему не желающая восстать из сугроба, все еще дышала, но внутренние процессы, видимые мною сквозь побелевшую плоть, двигались все тише и тише внутри молодого, могучего организма.

Это был я… точнее мое тело. И это был я, замерший над собственной, физической оболочкой. Я умер…

Не желая поверить в происходящее, я со злость обернулся в сторону потусторонней сущности:

— И что? Все? — рассеянно спросил я сам себя вслух, не надеясь услышать ответ на риторический вопрос.

— Все, — тряхнув растекшимися мозгами, радостно согласился со мной леший, — я тоже не сразу поверил, что мертв. Уж двадцать веков прошло, а я все до конца смириться не могу, — лесная тварь весело расхохоталась.

— Но… я не могу, я обещал воеводе выжить… рассказать…

— Да теперича, какая разница что ты и кому обещал. Расслабься. Самое трудное, оставшись на земле, найти себе развлечение. Вот этим и озаботься, чтобы сума не сойти, рассматривая, как твой труп медленно сгниет весной. Я вот в пташек приноровился вселяться, да в грызунов мелких. Все какая-то иллюзия жизни…

Идея. Мой обновленный, проясневший в послесмертии мозг, пронзила удивительная мысль, выуженная, как диковинная рыба из мутных размышлений мертвеца.

Мое тело еще сохраняло жизнь. Его можно было обогреть, пробудить, восстановить, но люди, способные сделать это, находились в целой версте от места беды. Но были другие элементы, находящиеся ближе.

Не помня себя от волнения, я рванул в сторону хрустящих невдалеке ветвей.

Молодой сохатый залепетал пораженный неизвестным, холодным чувством утраты контроля над собственным телом и его сознание забилось в самую глубь животного естества, где панически пыталось вырваться наружу, не осознавая всю тщетность данных попыток.

Раньше я никогда не вселялся в других животных. Отец говорил, что такая практика существует, но отказывался обучать меня этому, мотивируя тем, что подобный захват противоестественен самой природе. В данных обстоятельствах не приходилось выбирать и обо всем догадываться на собственных изысканиях, по наитию и немедленно.

Сломив волю упрямого животного, я постарался в кратчайшие сроки освоиться в новом, могучем, но непривычном теле лесного обитателя. Получалось с трудом, однако мое желание и рвение форсировал тот факт, что еще немного, и я, так и останусь, бездыханным телом лежать под упавшим деревом с соседом, который не внушал мне и малейшей симпатии.

Подобные перспективы вынудили уставшее сознание изыскивать все новые способы управления и спустя уже несколько десятков минут, неуверенными, пьяными шагами я направился в сторону лагеря, веря обострившемуся слуху, благодаря которому мои уши уловили приглушенные звуки многоголосой беседы.

Русской беседы.

Благодаря неожиданному опыту я смог ощутить преимущества дикого зверя, перед изнеженным телом человека — шкура надежно уберегла кожу от холода, покрывая каждый аршин моего могучего каркаса из мяса и сухожилий.

Не смотря на глубину снежных покровов, стопы ног не проваливались глубоко в снег, а словно выдавливали под собой определенное пространство спрессованного наста, действуя как снегоступы.

Обладая новорожденной неуклюжестью, благодаря большой массе тела, я легко проламывал и подминал невысокую, оголенную зимой, поросль, возросшую меж стволов своих вековых отцов, нарочисто стараясь шуметь и привлекать внимание неизвестных дружинников в лагере.

Спустя около полуверсты мои потуги услышали собаки, лаем оповестившие людей о приближении зверя, а еще четверть версты явились и сами незнакомцы — целый отряд доблестных мужей, облаченных в кольчуги, тревожно вглядывался в сторону моего хода, о чем-то напряженно перешептываясь между собой.

Человеческое сознание внутри пыталось хоть как-то прикидывать шансы на успешный исход дела: становилось ясно, что служилые люди сейчас не заинтересованы охотой и находятся здесь, скорее всего, согласно приказу, но наличие луков, собак и острых мечей могло поколебать их решимость оставаться на месте, упуская зверя.

Подыгрывая их охотничьим желаниям, я изобразил ранение, обессиленно опав сразу на четыре колена, слабо барахтаясь в глубоком сугробе. На удивление легко подействовало, всколыхнув азарт в отряде дружинников.

Спев тетивой, меткая стрела впилась в круп, помимо воли вырывая рев из распростертой глотки. Тело было не мое, но боль я испытывал самую настоящую. Стараясь не спугнуть охотников, я стал медленно пятиться назад, ощущая, как по крупинкам растворяется мое астральное тело в пространстве этого мира, оторванное от места упокоения на очень большое расстояние.

Начался долгий, кровавый отход назад. Собаки, не обученные навыкам охоты, бездумно терзали мне ноги, заставляя тратить драгоценные силы и время на потуги сбросить цепкие, тормозящие отход пасти.

Стрелы, одна за другой глубоко входили внутрь захваченного животного, поражая органы, вынуждая богато окрашивать снежный покров в алые тона. Чужая боль, на время ставшая моей, заставляла меня тихо скулить внутри молодого сохатого.

Видимо мои страдания были столь велики, что, словно раздвоившись на мгновения, я пошевелился свои настоящим телом человека, сбрасывая легкую, снежную порошу, саванном покрывшую бренное тело.

Три четверти версты показались мне трехстами милями, именно столько сил, по собственным ощущениям я затратил, чтобы порваться к собственному телу назад.

Силы окончательно оставили меня в тот момент, который требовался для завершения очень авантюристского плана по самоспасению. За секунду до падения я выпустил сознание лося из закоулков собственной души, а сам занял выжидающую позицию подле собственного тела, которое уже успел изрядно запорошить тихо падающий снег.

Мне было жаль своего израненного спасителя, но я имел цель. Цель намного высшую, чем жизнь отдельно взятого создания. Именно так я считал в тот момент. И совершенно не так я размышляю сейчас.

Животное, издав тяжелый стон, завалилось рядом с моей физической оболочкой, опасно, в агонии, взбрыкивая конечностями всего лишь в нескольких аршинах от моего виска.

Каждый раз при движениях умирающий сохатый немного менял свое положение и поэтому, на радость мне, трепыхнув ногами в последний раз, мой невольный спаситель наградил меня на прощание рядом мощным тумаков. Удары, разминувшись с головой, пришлись в туловище, буквально вырвав мою телесную оболочку из снежного плена, что практически сразу бросилось в глаза подбежавшим дружинникам.

Три человека столпились вокруг меня, живо обсуждая странную находку:

— Олег! Дивись! Тут с лосем труп!

— Труп ли? — один из дружинников склонился над моим телом, легко коснувшись шеи, — та не, померз просто.

— Кто хоть там? — не унимался дотошный воин, — монгол, али наш, славянин?

— А шут его знает. Но явно не захватчик. Выглядит так, как будто от плена отбился.

Под разговоры дружинников я и не заметил, как вредный леший подошел со спины, приобняв мое астральное тело раздавленными руками:

— Не пущу! Не пущу! — холодно зашептало чудовище мне на ухо, — не хочу! Не хочу быть одним!

Завертевшись юлой, скабрёзное создание навлекло бурю, усыпав вьюжными сполохами моих неведомых спасителей.

К сожалению, для лешего, он мне только помог:

— Мирослав! Завязывай ты с расспросами, видишь как не погодиться! Ноги в руки и вперед, к костру незнакомца. Оживим — там и выспросим.

Вняв призыву своего товарища дружинники, особо не церемонясь за мою сохранность, взвалили бесчувственное тело на плечо, быстрой рысцой направившись в сторону живительного тепла.

Вредный леший не отставал. Добавляя веса моей физической оболочке, он уцепился за сапог, придавливая ногу к земле. Видимо это прочувствовал и богатырь — Олег, потому что дыхание его стало неровным, а шаг сбивчивым и расхлябанным.

— Да что же тебе надо, изверг? — со злости хотелось кричать. Не помня себя от ярости, без шепотка и наговора я, что есть силы, зарядил противной нежити ногой в брюхо, затем основательно приложив кулаком в плоское подобие лица.

Подействовало сиюсекундно. Взвыв, леший схватился за раздавленную щеку и зашевелив кишками и прочими внутренностями, улетел далеко от отступающих дружинников.

— То-то! — не без самохвальства погрозил я ему кулаком и да острастки прибавил, — хочешь еще — подходи!

Но леший более не хотел. Предельно расстроенный он поднялся из сугроба (при этом, не изменив его физическую структуру ни на аршин) и преисполненный достоинства развернулся на месте и медленно полетел прочь.

Перед тем, как расстояние окончательно не разлучило нас, нежить глянула из-за плеча, и голосом, полным обиды, произнесла странную речь, непонятную мной в этот момент, но осмысленную много позже:

— Ты, поди же, какой сильный! — восхитился лесной обитатель, потирая ушибленное место на лице, — великое будущее за тобой ведун, в мире живых! Но и в мире мёртвых была бы уготована не менее великая дорога. Если бы ты не сопротивлялся и умер, то при таких способностях и при моей поддержке, мог бы ты стать самым настоящим Кощеем!

Я ничего ему не ответил вслух, лишь показав при прощании знак, который описывать в столь серьезном произведении, я не вижу никакого смысла, дабы не срамить себя и не волновать потенциального чтеца.

 

Глава 11

Евпатий Коловрат

Оказывается количество дружинников, вставших лагерем в лесу, было много больше, нежели трое моих спасителей, кинувшихся вслед за лосем.

Оторвавшись от мирских дел, они с удивлением рассматривали странную ношу на плечах вышеупомянутого Олега.

— Кто это? Где нашли? Где животное? — доносилось со всех сторон, будто бы лесной улей, разбуженный детской забавой, готовился к обороне собственных угодий.

— Тихо славяне! Тихо! — зычно крикнул Олег, обладающий значительной, богатырской крепостью тела, — сохатый в лесу, в версте отсюда! Потрудитесь принесть, а я пока делом более важным и значимым займусь.

Все это время я незримой тенью шел рядом со спасителем, молитвами поторапливая его вальяжный шаг, но видимо природную медлительность Олега не смогло бы ускорить никакое событие, включая, появления на поляне целого тумена монголов.

Следует хоть бегло описать внешность моих спасителей, ибо их личности еще будут встречаться в дальнейшем тексте послания.

Богатырского сложения Олег, на плече которого я болтался как пойманная дичь, был рыжеволос, низок и широк, вызывая стойкую ассоциацию с мощным быком, впрягаемым в соху.

В отличие от обыкновения наших времен, дружинник не отращивал бороды, предпочитая носить вместо нее на лице длинные, густые усы, ниспадающие намного ниже гранитного, квадратного подбородка.

Бронзовый загар чела и рук, не сходящий с его кожи даже в суровой, Рязанской зиме, выдавал в нем уроженца Южных окраин Руси, хоть как-то оправдывая чудной и лиховатый вид его крупного, округлого лица.

Пухлые, большие губы при ходьбе издавали беспечный свист, в такт небольшим шагам, будто бы обнаружение в лесу, замерзшего человека было явлением для него само собой разумеющимся, каждодневным, рутинным.

Полное отсутствие волос на голове и большая, золотая серьга в ухе дополняли его образ разбойными чертами, так не свойственными веселому, легкому прищуру карих глаз.

Отсутствие кольчуги, легкий шлем, толстый, овечий тулуп и широкие шаровары, вправленные в монгольского типа сапоги красного цвета, подсказывали мне, что Олег попал в конфликт княжества Рязанского с Ордой совершенно случайно. Скорее всего, чудаковатый воин отстал или потерял один из торговых караванов, пришедших в наши края.

Полным контрастом ему выступал длинный, худосочный Мирослав, подошедший к возрасту первых седых волос, карикатурно похожий на ожившую оглоблю, кем-то отправленную в самостоятельное путешествие по земле.

Пусть он и был облачен в старинные, пластинчатые латы и круглый, приплюснутый шлем, из-за большого роста чересчур много тела его оставалось неприкрытым, делая общий вид неопрятным, потасканным.

Полушубок его хранил запах гари и носил следы пожарища. Хромота Мирослава на правую ногу, легкое поджимание руки подсказало мне о недавних ранениях воина.

Был он хмур, на ответы часто отвечал невпопад и видимо мыслями был очень далек от лесной поляны избранной отрядом как место временной стоянки.

Худое, осунувшееся лицо, впалые глаза и потухший, холодный голубоокий взгляд видимо лишь недавно стал свойственен человеку, пережившему великие потрясения.

Улыбчивые морщины вокруг губ и глаз остались лишь призрачным напоминанием о былых временах радости и достатка.

Третий спаситель, называемый товарищами в разговоре Алешей, был молод, зелен и глуп, скорее всего, являясь мне ровесником. На все молодой отрок смотрел широко раскрытыми, удивленными и слегка испуганными глазами, время от времени оглаживая короткую, русую бороду, выглядывающую из вертикально поднятого воротника добротного кафтана.

Ни оружия, ни доспехов при нем не было. Остроконечная шапка, компенсирующая невысокий рост, легкие сапоги со шпорами выдавали в нем принадлежность к небоевой профессии.

Кем он был? Одним из гонцов, потерявшихся во всеобщей суматохе или молодой княжич, выехавший на охоту с немногочисленной свитой? История об этом умалчивает, как и безжалостно обезличивает тысячи героев страшной эпохи.

Наконец— то дошли. К моменту долгожданного прибытия последние процессы жизни, текущие в моем теле, окончательно остановили ток, позволив мне почувствовать весь тянущий ужас полного отрыва от физической оболочки.

Свалив мое тело возле костра как куль с картошкой, Олег убийственно медленно растер руки, и глубоко вздохнув, протяжно зашептал…

Последнее являлось для меня чуть ли не таким же потрясением, как полное ощущение смерти. Вспыхнув золотым свечением раскрытых ладоней, загорелый дружинник мимолетно прижал их к моей озябшей груди, будто молнией пронзив все мои тела до самого основания.

Я влетел в физическую оболочку настолько быстро, что и не понял, как это произошло. Золотая вспышка, круговерть образов и я снова чувствую ноющую боль измученных мышц и обмороженной кожи.

Судорожно вздохнув, я подскочил на месте, ошарашенно озираясь по сторонам.

Шкура волка, неизменно болтающаяся позади спины, предательски звякнула, выдавая наличие внутри себя важнейшего артефакта, отданного мне в руки лично воеводой Иваном.

— Тихо, тихо! — Олег легко вынул из ножен широкий и длинный кинжал, картинно отразив лезвием блики недалекого костра, — представиться сначала надо, а уж потом скакать как полоумный.

— Олег, я… я… — затараторил я непослушными губами, чем выдал себя с потрохами.

— Олег? — ухмыльнулся южанин, — откуда ты знаешь мое имя? Я вроде не представлялся.

Понимая, что врать сведущему человеку совершенно бессмысленно, я не стал юлить:

— Я шел рядом, Олег. Рядом с тобой и двум твоими спутниками. Если честно, то и молодым сохатым тоже был я…

Южанин громко рассмеялся:

— Я так и понял. Во-первых, я тебя видел краем глаза, как легкую, бесплотную тень, но не спешил тревожить, а во-вторых, лоси так себя не ведут. С чем пожаловал в наш лагерь? Откуда?

— С Рязани.

Последний факт выдал взволнованный ропот в среде вслушивающихся дружинников.

— И что с городом? — изменившись в лице, спросил меня Олег.

— Пал.

— А ты как выжил?

— Ушел ходами подземными.

— Значит, ты струсил? — очень сипло и недобро вмешался в разговор Мирослав.

— А ты поверишь, если скажу, что нет? Меня воевода Иван попросил уйти. Предводитель Небесного Отряда. Может, слышали о таком?

— Может, и слышали, — пришел в себя Олег, удобно усаживаясь на сваленную лесину, — теперь уже без разницы. Садись, странник, обогрейся, угостись, чем богаты. Старшие придут — порешают твою судьбу. А пока будь гостем. Как звать то хоть?

— Гамаюн.

— Чудно. А проще?

— В народе кличут Торопкой…

— Вот это более любо! Садись Торопка, отведай ушицы.

К исходу дня со всех сторон к передовому отряду, нашедшему меня, начали стекаться воины, занимая позиции вокруг разбитого лагеря.

Было видно, как измождены дружинники и простые мужики длительным переходом, стремясь, во что бы то ни стало помочь осажденным Рязанцам в их тяжком труде, не зная о тяжелой участи последних.

О моем присутствии руководителям дружины было доложено заранее, и я с нетерпением ждал встречи с предводителем этого славного воинства, который не заставил себя долго ждать, появившись из лесу в закатном свечении алого Ярила.

Русоволосый великан с длинной бородой, широта плеч которого поражала своей размерностью, спешившись с белого, длинноногого коня, медленно шел по лагерю в сопровождении не менее плечистого и рослого монаха, облаченного в черную схиму до пят, расшитую белыми крестами.

Алый плащ, сливаясь с лучами солнца, будто единое целое, небрежно накинутый на плечи витязя, облаченного в посеребрённую кольчугу, развивался под порывами холодного, студеного ветра.

Все в его образе было исправно, гармонично и ладно: прямой нос, грозные, тонкие, напряженные губы, побелевшие от мороза, благородный, симметричный овал лица.

Гордые голубые очи колко оглядывали подчиненных из-под ровных, ухоженных бровей, выдавая в нем закаленного жизнью мужчину, однако остроконечный шлем, лихо отодвинутый чуть назад, обнажающий непослушные, русые вихры чела, невольно выдавал молодость души предводителя.

Правая рука, облаченная в коричневую, меховую перчатку, беспрестанно сжимала рукоять длинного, прямого меча, который явно весил никак не меньше пары пудов, что опять же недвусмысленно говорило о медвежьей силе хозяина оружия.

Левая рука, не обремененная ничем, импульсивно жестикулировала в такт жаркому монологу, высказываемому старцу, идущим подле.

Схимник был менее многословен и еще более мрачен, чем его молодой, горячий спутник.

В размышлениях он часто наматывал на толстый, узловатый палец конец полностью седой, очень длинной, бороды, в обычном состоянии полностью покрывающей грудь и густым басом выдавал из могучего нутра ясные, холодные советы, в противовес порыву витязя немедленно кинуться на помощь Рязани.

Монах был практически не вооружен и не покрыт броней. Единственным средством защиты, легко переносимая на плече, являлась большая, узловатая палица, маячившая намного выше покрытой головы схимника.

— Полно тебе, Евпатий! — донеслось до моего слуха из уст могучего старика, — люди говорят, что поздно, не поспели! Не устоял град стольный!

— Быть того не может Ратибор! — в словах витязя слышалось истовое, настоящее отчаяние, — верить не хочу даже тебе, мой старый, добрый друг, пока своими очами город оскверненный не увижу! Где боец, найденный намедни?! — видимо не в первый раз зычно огласил он наполняющийся людьми лагерь.

— Здесь он! Тута! — замахал руками Олег, вовремя услышав призывы военачальника.

Словно корабль в бушующем пространстве моря, Евпатий изменил направление движения в нашу сторону, ловко обходя препятствия и суетливых людей.

Я отметил про себя, что ни смотря на размеры, витязь был изрядно проворен, что заранее заставило проникнуться к нему еще большим уважением, чем испытанное подобострастие и робость при первом взоре на его размашистый шаг и грозный взор очей.

Впрочем, и старый монах, не смотря на годы, ни на аршин не отставал от своего пестуна, внимательно высматривая всевозможные опасности, таящиеся в снежной дубраве.

Безусловно, Ратибор обладал даром магии, поэтому быстро оглядев меня с ног до головы еще при приближении, многозначительно усмехнулся в седую бороду, придержав Евпатия за плечо, занимая передовую, охранительную позицию в идущей паре.

Секундное размытие воздуха перед подошедшими мужами на уровне интуиции подсказало мне то, что опытный схимник поспешил выставить свою защиту от любого колдовства с моей стороны:

— Ты, тот юноша, что утверждает, будто-бы был на стенах осажденного города? — спросил меня нетерпеливый Евпатий, при приближении которого стало ясно, что он выше меня на целых полторы головы.

— Да, княже! — выдохнул я, еще не придя достаточно в чувство, после долгой заморозки, для полноценного разговора.

— Чем докажешь? Чем пищу даденную отработаешь? — спросил меня Ратибор, хитро сощурив близорукие глаза.

В долгие пререкания и споры, вступать не было никакого желания, и из складок седовласой шкуры волка я молча вытащил нагрудную пластину воеводы Ивана, очень надеясь, что хоть кто-то узнает особый знак Небесного Отряда.

Узнали сразу. Задумчиво Евпатий опустился на импровизированную лавочку, наскоро сделанную из срубленной березы, внимательно вглядываясь в огненные блики внутри эмблемы сгинувшего братства.

Тяжелое молчание нависло возле костра, но я понял, что больше проверок не будет — мне верят, о чем явно подсказала мгновенно снятая магическая защита, выставленная Ратибором.

— Что с городом? — сурово спросил схимник, видя замешательство своего друга.

— Пал на шестой день. Взяли при помощи осадных машин.

— Как Иван Дикорос пал? — это уже Коловрат, сжав пальцами до металлического стона пластину отряда, пришел в себя, оглядывая меня поалевшими очами.

— Не видел. Он ранен был в живот, долго мучился. В последний раз беседовал с ним на стене. Был Иван очень плох. Наутро был штурм, но я даже не знаю, дожил ли он до него. В любом случае, враг город взял, разграбил и сжег.

— Ты ушел по его просьбе? — продолжал расспрос Евпатий, остановив свой взгляд прямо на моем лице.

— Да, — кротко выдохнул я, надеясь, что этого будет достаточно.

— Верю, — ни смотря на горечь известий, Коловрат нашел в себе силы чуть улыбнуться, — сам то чьих будешь? Как звать?

— Я, Гамаюн, сын Ульва из рода Самославов, но люди зовут меня просто — Торопка, — я поспешил второй частью фразы загладить излишнюю надутость и пафосность первой части.

По тому, как переглянулись Ратибор и Коловрат, я понял, что и фамилия отца им знакома:

— Доброго сына дал Руси старик-Ульв! — Евпатий встал в полный рост, выдавая излишней стремительностью движений жгучее желание как можно скорей занять работой свой спящий меч, — жив, варяг?

— Нет, княже. Погиб на подступах к Рязани…

— Соболезную… а Пелагея?

— Еще в деревне пленена. Скорее всего мертва.

— Век ныне суровый, — Ратибор перекрестился, вливаясь в разговор, — упокой Господь их душу! Все мы кого-то теряем, Гамаюн. Крепись сынок! Память о павших людях, мы почтим славными делами в настоящем! И забудь свое детское прозвище Гамаюн. Отныне ты воин Коловратовой дружины.

С этим наставлением два славных воина развернулись и удалились к центру лагеря, где готовилась в большом котле мясистая похлебка из убитого Олегом лося.

Спустя сорок минут прошедших со времени разговора с доблестным витязем Евпатием, от всего пережитого, не смотря на ясный день, стали немилосердно слипаться глаза, что не ускользнуло из внимания наблюдательного Мирослава:

— Устал? — спросил он меня спокойным и тихим голосом.

— Если только совсем немного, — как можно более бодро ответил я ему, стараясь не начинать близкое знакомство с новыми людьми постыдным проявлением слабости.

— Полно! Вижу, что не маленько! — одними уголками рта улыбнулся тихий воин, — хорош, из себя героя строить. Ложись спать. Сегодня ночью в дозор пойдут Черниговцы, прибывшие с Коловратом.

— Кто такие Черниговцы? — заплетающимся языком спросил я новых своих товарищей, не понимая о ком, идёт речь.

— Знамо кто! Отряд, в триста мечей и при конях прибыл в лагерь после того, как Евпатий обратился за помощью к соседскому князю. И это всё, что нам смогли отправить наши братья по вере! Тьфу! — раздосадовано плюнул в снег Мирослав.

— Ну, полно тебе! У стольного града Владимира, да у твердостенного Чернигова своих забот полон рот! — звонко вмешался в разговор Алёша, — но был тут же, по праву старшинства, безжалостно перебит Олегом, подошедшим к костру с новой охапкой промороженных поленьев, с ходу вмешиваясь в спор товарищей.

— Опять ты, отрок, за своё! Знамо, почему ты так Владимир защищаешь. Сам же ты родом оттуда, о чём любишь говорить к месту и не к месту. Уже весь лагерь знает, что ты к нам случайно попал, отбившись от посольства.

— Но ведь добро помню! Не ушел же ведь при первой возможности, а остался с вами!

— То верно, братец Алёша и за мои слова на меня не серчай, — пошёл на мировую неконфликтный Олег, — Я про другое. Забот, полон рот у твоей родины теперь будет с избытком. Надо было на земле Рязанской всем миром ворога встречать. Всеми доступными дружинами и ополчением, тогда бы, авось и остановили степняков без урона столицам.

— Много ты, простолюдин, понимаешь! — все никак не унимался молодой и дерзкий юнец, но так как, видимо этот спор уже возникал неоднократно, никто ни на кого не серчал в ходе стандартной перепалки. Возможно так, дружинники, от длительного пребывания на месте, пытались победить вынужденную скуку бездействия.

— Да разумею немного, — в подтверждении моим догадкам, беззлобно ответил юнцу Олег, — я ведь в Киев не ушёл, хоть сам родом оттуда. Как и ты, остался Рязанцам помогать. Только ты из благодарности за спасение, а я по убеждениям. Жены у меня нет, — вздохнул богатырь, подкидывая несколько поленьев в костер, — детей тоже не заимел в торговых разъездах, вот поэтому в Северных землях и задержался, чтобы далече от порога грозного ворога встречать.

— Ишь, какой правильный нашелся!

С безжалостно закрывающимися очами я еще с добрый десяток минут пытался уследить за ходом спора, пока слова окончательно не растворились в тёплых образах летнего вечера, который нежно входил на пустые улицы Дормисловой Поляны.

В глубоком сне, строения были целы все, будто и не было страшной атаки на малую родину, где я был рожден, вот только улицы были пугающе безлюдны и тихи. Даже лая собак не было слышно в вечерних, закатных лучах заходящего солнца, не говоря уже о многоголосом хоре разнообразной скотины, которая в избытке водилась при каждом хозяйстве.

Это ныне к снам я отношусь более внимательно, нежели в столь юном возрасте. Теперь, на склоне лет, я понимаю весь скрытый смысл ночных грёз, дополняющих настоящее, приоткрывающих завесу будущего и тайны прошлого, а в то время, завернувшись в чужую шубу, на безымянной, большой поляне где-то в Рязанских лесах я не смог до конца оценить значимость этого видения.

Смутно помню, что дошел до площади, где еще совсем недавно кипело богатое торжище. Помню, как принялся бездумно перекладывать меха и ткани в брошенной повозке заезжего купца, силясь отыскать Варваре достойный подарок от сердца.

Едва я подумал о ней, как почувствовал на себе грустный и тихий взгляд. Неторопливо наконец-то выбрав атласную, синюю ткань я отправился навстречу возлюбленной, замершей на окраине площади, в предвкушении жарких объятий юной дивы.

— Вот ты спишь, — со вздохом начала Варвара тяжелый разговор невероятно тихим и грустным голосом, — и не знаешь, что более тебя и меня больше никого из деревни в живых не осталось.

— Совсем никого? — с улыбкой спросил я её, передавая из рук в руки сложенную ткань и не веря в реальность происходящего. О проблемах настоящего хотелось не думать…

— Совсем, — Варенька принялась рассматривать ткань без особого интереса, скорее из вежливости к подарку, — и даже мама твоя была убита. Осталась я одна, родственная тебе душа. Выручи же, меня Торопка, пока не увели зазнобу твою в земли стылые, пустые и страшные, — прошептала любимая, аккуратно положив ткань у своих ног, и тут же неожиданно растворилась в воздухе, оставив на месте себя окровавленный и холодный труп моей матери Пелагеи.

— За ткань твою, я отдарюсь в ответ, — прозвучал на пустых улицах голос растворившейся Варвары, — я дарю тебе способность видеть еще дальше, чем ты можешь ныне. И как ты осознаешь новый дар, то поймешь, что сон был не пустым…

Встрепенувшись всем телом, я резко сел, уставившись на догорающий костер глубокой и темной ночью.

Морозная, беззвездная погода, с наступлением времени Морены, давно прокралась в лагерь и все воины, включая моих новых товарищей, давно спали вповалку возле своих костров, готовясь к завтрашним испытаниям.

Отогрев озябшие руки над углями, я подбросил в потухающее пламя последние дрова, принесенные еще Олегом, и под предлогом поиска новых поленьев прошёл мимо хмурого, заиндевевшего Черниговского дружинника в темноту ночного леса.

Даже за столь короткий период мое самочувствие улучшилось, а силы восстановились внутри молодого тела. Разминая его и стараясь не думать о сне, я с удовольствием побрел между широких стволов деревьев, в черноту тихого леса, с наслаждением вслушиваясь в хруст снега под моими ногами.

Ушёл настолько далеко, чтобы ночное видение окончательно растворилось в текущих делах, и образ окровавленной матери окончательно перестал мучить моё напряженное сознание.

Собрав приличную охапку и положив её на вытоптанную тропу, чувствуя, что ныне нежить не будет мне опасна, я решил сходить за шкурой волка, которую обронил у опавшей лесины, и которая по сей час, должна была лежать там, припорошенная новым снегом.

Нежить, едва не ставшую причиной моей гибели, я застал сидящим на поваленном дереве. Леший, с грустью взирал на звезды, проявившиеся в одиноком разрыве облаков, то одним, то другим глазом. Так, как позволяла ему раздавленная голова.

— А… опять ты? — грустно протянул мертвяк, едва я попал в поле его зрения.

— Я… Все еще злишься за удар? — без злобы ответил я ему, принимая разговор.

— Да нет, — вздохнула нежить, — почто злиться? На твоем месте, я бы поступил точно также.

— Это хорошо, что ты понимаешь. Как тебя при жизни то звали хоть?

— А зла не сделаешь, имя настоящее узнав? — вопросом на вопрос ответил леший (так как зная реальное имя нежити, можно многое с ним сделать, в том числе принудив служить обладателю столь мощного знака).

— Нет. Обещаю.

— Гай. Меня зовут Гай, — немного поколебавшись, признался мне мёртвый собеседник, — а твоё?

— Гамаюн.

— Гамаюн… странное имя, в мои времена такого не было. Имена меняются и растут вместе с народами. Когда я жил, имена редко достигали четырех знаков. А ныне… Га-ма-юн, — пробовал на вкус необычное звучание скучающий мертвец.

— Чьих будешь-то, Гай? — продолжил я бессмысленный расспрос, стараясь с новой информацией максимально удалиться от старого сна.

— Трудно сказать. Две тысячи лет назад тут только племена жили. Мы вот себя поляне величали. Хорошим народом были, развитым. С природой в гармонии жили.

— Слушай, Гай, а страшно тебе было умирать? — спросил я нежить, между делом отыскав пустую шкуру седого волка, и вновь обратив её в подобии плаща каскадом нехитрых действий.

— И, да и нет, — легко переключился мертвец на новую тему разговора, — вот когда ствол на меня падал, было страшно, а когда отмучился, дух испустил, то уже вроде и нет.

— А чего дальше то не пошёл, Гай? Зачем в тканях этого мира задержался?

— Да думал, если честно, что саму смерть обмануть смогу и настоящим Кощеем стать. Я же вроде тоже, как и ты, был из этих… из ведунов был, только в моё время их шаманами величали.

— Ну, стал бы ты Кощеем, и что дальше? (я окончательно не понимал о каком существе идёт речь, но тщательно играл в всеосведомлённость).

— Как что? — Удивился глупому вопросу Гай, — что отразилось мимикой удивления на повернутой ко мне половине лица, — Кощеи же они почти живые, Даже любить могут. Духовные муки испытывать. А я ведь к детям шёл… к жене… хотел восстать и жить так, чтобы они отличий не нашли, но сил во мне мало оказалось…

Большая, крупная слеза скатилась по его исхудалой щеке. Страшась собственной слабости, нежить резко прервала разговор и безмолвно уставилась на дрожащие звезды.

— Прощай, Гай! Да будет мирной твоя вечность, — сказал при расставании я ему и завернувшись в шкуру, подхватив охапку дров оставленную на тропе, вернулся в сонный лагерь под подозрительным взором бодрствующего дружинника.

 

Глава 12

Вечевой колокол

Словно обезображенная покойница, сожжённая и поруганная Рязань, предстала перед нашими очами спустя несколько дней пути.

Проломленные внутрь ворота были запорошены вездесущим снегом и реагировали на малейшие движения живых легким, колыхающимся в воздухе густым пеплом, богато усыпавшим тела животных, людей, остатки домов и уцелевшие после лютого пожара, укрепления.

Потерянные, потрясенные люди разбредались из разбитых ворот туда, куда глядели глаза, приглушенными выкриками делясь страшными находками, друг с другом.

Кто-то нашел распятое тело на покосившихся воротах пепелища, кто-то раздетую догола и поруганную женщину со вспоротым животом, кто-то угольки, оставшиеся от малых детей, сбившиеся в кучу посредине обрушившейся избы.

Помниться, был и вообще дикий случай, когда в одном из опрокинутых котлов, обезумевший дружинник, нашел обваренные куски человеческих тел — враг не щадил никого, злобно уничтожая гордый, самобытный народ, посмевший встать на пути и стремительных, степных завоевателей.

Отряд Коловрата, к которому беспрестанно присоединялись небольшие группки людей во время движения к Рязанскому пепелищу, ко времени вступления в город достиг численности в полутора тысяч бойцов, готовых, в праведном гневе, пойти за своим могучим предводителем хоть в адское пекло, если то потребует общее дело.

Небольшое воинство, по всеобщему согласию было разделено на две неравные части.

Первая — пехота, большая часть воинов в которой, были плохо вооружены и не имели защитных доспехов, для удобства получила название «волчков».

Вторая — конница, несравненно малая часть, состоящая в основном из хорошо вооруженных воинов Черниговской дружины и, на общем собрании, получившая прозвание «соколиков».

Похудевшие кони, брезгливо принюхивались к поруганной земле, не желая искать в тошнотворном, пахнущем гарью рубище корма для пропитания. Их можно было понять, ведь буквально каждый аршин земли был богато пропитан русской и степной кровью.

Тел монголов практически не было, что вызвало страшные пересуды среди рядов дружины, дескать, монголы неуязвимы и практически не понесли потерь, но данные упаднические настроения, не без моего свидетельства, были быстро уничтожены в зародыше грозным Ратибором.

И не зря — чуть позже несколько разведчиков, посланных осмотреть окрестности, вернулись с известием о том, что обнаружили огромное кострище, полное элементов костей и металлической утвари.

Так, грозный хан Ордынский, оказал честь своим павшим воинам, сложив на берегу Оки невероятно большой костер, по своему дикому, степному обычаю погребения.

Не всех воинов монголы смогли почтить, как полагается. Видимо пламя от горящих изб вздымалось столь сильно, что ближе к центру Рязани улицы были богато усыпаны телами иноземцев, определяемыми лишь по кривым саблям, лежащим подле, позволяя прикинуть страшный счет расплаты за нападение — за каждого Рязанца независимо от пола и возраста ордынцы платили двумя, даже после того, как пали стены.

В каком состоянии пребывал Евпатий Коловрат, лишившийся отечества, трудно описать пером — гнев поглотил все его сознание, превращая в воплощение потустороннего духа отмщения.

Ни единый мускул не дрогнул на его лице, ни единая слеза не оскорбила его очей, но алое пламя, заполнившее все его внутреннее пространство, видимое мне столь же явно, как свет солнца, выдавало сведущим людям истинное состояние витязя.

Мое восприятие после странного сна чудесным образом дополнилось, в который раз. Открыв очи, после нового, короткого путешествия в царство Морфея поутру, я не мог отделаться от странного наваждения, будто бы в районе солнечного свечения живого человека легко колеблется легкое свечение, выдающее эмоциональный и духовный фон рассматриваемого.

Подобное же свечение, намного более блеклое и размытое иногда встречалось и над павшими телами, выдавая присутствие тени усопшего над местом упокоения.

Сведущих людей во всем отряде оказалось трое — я, Олег и Ратибор.

Уловив случай, высмотрев, что подле меня нет никого из дружинников, Ратибор завладел моим вниманием, неожиданно завязав разговор:

— Ульв научил? — спросил схимник меня, не обращая ни малейшего внимания на пепелище вокруг.

— Он самый, — не стал лукавить я об истинном происхождении своих талантов, — о свечение душ я стал видеть буквально вчера.

— Значит ты, мил человек, веры не нашей, а языческой? — продолжил непонятные мне расспросы православный монах.

— Языческой отче! — ответил я, стараясь не выдать мимикой внутреннее напряжение, возникшее в ходе разговора.

Тщетно. Ратибору видел намного шире и глубже, чем обычный человек:

— Да не гневайся отрок, не страшись, — поспешил успокоить монах меня, — Это люди неразвитые веру друг друга гнобят, да свою лучшей выставляют. Я же, по воле Бога, достиг таковых лет, что могу утверждать — Всевышний воистину един, только к каждому человеку через разные религии приходит. Я знал Ульва и не был против него. Не буду и против его сына.

Схимник неожиданно улыбнулся ровными, белыми зубами, опускаясь на обгоревшее бревно.

Я так и не решился опуститься на останки чьего-то дома, предпочитая переминаться с ноги на ногу перед лицом старца. Стараясь скрасить неловкость затянувшейся паузы Ратибор продолжил:

— Время сейчас такое, что любой человек, разбирающийся в знаниях тайных на вес золота. Ведаешь ли ты планы Евпатия, о дальнейшей судьбе отряда?

— Нет, но догадываюсь. Мстить, — не сомневался я в правильности ответа.

— К сожалению… — вздохнул Ратибор и засмотрелся в пасмурное небо, отчего стало видно, как снежинки смешанные с пеплом оседают на его седой бороде.

— Почему, к сожалению? — не понял я высказывание старца из излишне эмоциональных позиций своей юности.

— Месть застлала Евпатию голову. Он буквально одержим идеями сражения, но если разобраться, то наш отряд не готов к длительным боевым действиям. Ни провианта, ни поддержки, ни путей отступления нет, — мучаясь своими мыслями, старец прикрыл глаза, — ну положим мы головы за Отечество в ближайшую неделю — вторую и что? Ну, потреплем супостата… Эффект будет сиюминутным. Грядут иные времена, где сражения будут происходить больше в головах великих людей, нежели на полях сражений. Раздробленная на удельные княжества Русь, не устоит перед ударом столь мощного противника, это ясно как дважды два, но может восстать из пепла в вынужденном, временно смирении.

— Ты, отче, говори, да не заговаривайся! — невольно оскорбил я Ратибора гневной волной, вырвавшейся наружу колкими словами, — я свой обет выполнил, рассказал о Небесном отряде людям, что сохранит память о братстве Ивана на долгие века. Теперь я свободен и могу рисковать животом своим! А посему пусть я полягу, но еще множество супостатов ляжет от моей руки! Почудилось ли мне, монах, что ты говоришь о сдаче?

— Ты меня не понял, — старец и бровью не повел, чтобы хоть как то среагировать на мою горячую тираду, — я разделю путь Евпатия до конца и не важно, с какими страданиями и лишениями мне придется столкнуться. Я тоже, как и ты связан словом. Но помимо данного обета, я испытываю к Евпатию и отеческую, настоящую любовь человека, давно ставшего больше чем просто другом строптивому ребенку, взросшему у меня на глазах! — Ратибор открыл глаза и испытующе уставился на меня в поисках понимания, — но ты… у тебя огромный потенциал. Смерть твоя не принесет Отечеству ничего, кроме вреда. Ну, унесешь ты с собой еще десяток врагов, и что? Что? — повторил он, выжидая ответа.

— Руси станет проще, — неуверенно начал я, но был безжалостно перебит.

— Не станет… это даже не капля в море. У степняков несколько сот тысяч сабель в Орде. Ты даже цифры то такой не знаешь, чтобы оценить! Но твой ум и твои таланты способны изменить многое в грядущих веках! — Ратибор достал из схимы уже знакомую пластину Небесного отряда, из рук в руки передавая мне символическую память о сгинувших защитниках, — запомни Ивана, запомни Евпатия и запомни мои слова, отрок, крепко обдумав на досуге. Пока-что я бессилен переубедить тебя, а посему иди с нами на врага… Но заклинаю — выживи любой ценой, посвяти дальнейшую жизнь обучению и развитию, создай собственное братство и тогда, спустя десятилетия, ты поймешь весь смысл моих измышлений, Гамаюн! — он тяжело вздохнул поднимаясь на натруженный ноги и поудобнее перехватил палицу, — корень русский выстоит и прорастет. Степняки уйдут. А светлых голов останется не так много, чтобы еще одна из них бы пала в этот страшный год на безымянных полях тысяч сражений! Запомни нас, Гамаюн! — повторил Ратибор и, приободрившись, как ни в чем не бывало, побрел прочь в поисках мощной фигуры Евпатия, оставив ошарашенного меня наедине со своими мыслями.

Выждав несколько минут, я отправился вслед за ним. Зрелище, открывшееся мне посредине испепеленного городища, словно материализовало слова Ратибора — огромный, вечевой колокол, перевернутый на бок, поднимала горсть «волчат», силясь повесить огромный инструмент над землей при помощи канатов и трех, соединенных вверху при помощи веревок, больших бревен, также имевших следы горения.

Этот процесс был настолько важен для дружины Евпатия, что совсем скоро вокруг поднимающегося, православного символа, скопилась большая часть разбредшихся дружинников, советами и выкриками подбадривающих потуги соратников. Они переживали за процесс настолько живо, что создавалось впечатление будто — бы именно колокол был способен возродить из небытия тысячи ушедших людей.

Едва колокол принял устойчивое положение, зависнув над землей, как Ратибор, перекрестившись на солнце, взяв в руки толстый канат, прикрепленный к чугунному языку колокола и, размашисто ударил в металлические борта в первый раз.

Звон, разнесшийся над пепелищем, своей живостью вступал в разительный контраст с окружающей средой. Новый удар всколыхнул пепел и породил легкий ветер, растекшийся по округе. Третий, раздавшийся через равный промежуток времени неожиданно оживил пожарище.

Из самых глубоких погребов, иссеченные, покрытые ожогами, измученные до предела, поднимались люди, пережившие страшное бедствие.

Щурясь глазами от неяркого солнца, казавшегося им за дни добровольного заточения ярчайшим источником огня, они как полуслепые щенята шли на хорошо знакомые звуки, призраками вливаясь в ряды воинства Коловрата.

Дружинники, до поры стоящие в оцепенении, разом пришли в движение, кидаясь навстречу ожившим теням Рязани. В слезах и исступлении они скидывали с себя плащи и полушубки, кутая как родное дитя, любого представителя стольного города.

Без сожаления расстался со шкурой волка и я, подарив спасительную накидку молодой женщине, с еле живым младенцем на руках. Седой волк, сделавший при жизни столько зла, теперь в послесмертии приносил необходимое тепло будущему моей родины.

Увидев мой поступок, улыбнулся Ратибор, по-прежнему бьющий в колокол назло наступающей темноте.

— Жив еще корень Рязанский! Жив и будет жить! — совсем рядом, как заклинание, произнес Евпатий и, алое свечение внутри него впервые спало за последние часы.

 

Глава 13

Месть за невиновных

Прошло две полных недели с тех достопамятных событий с восставшим из небытия колоколом веча. Покинув Рязань вместе с отрядом Евпатия, я на короткий срок разделил их славную судьбу.

Сказать, что мы били монголов — это ничего не сказать. Любой отряд мародеров, попадавшийся нам на дороге, сминался в одно мгновение исступленным напором волчков и соколиков. Сминали и полнокровные тысячи, высланные нам на перехват.

В любом жарком бою, два могучих воина — Ратибор и Коловрат, выделялись на фоне остальной дружины, орудуя на пару длинным мечом и узловатой палицей.

Словно единый организм, прикрывая друг друга, два товарища несли смерть разорителям Отечества, а посему немудрено, что вызвали у последних невольную ассоциацию с древними демонами — «гогами» и «магогами», пришедшими по душу монголов за их грехи, о чем с нами с удовольствием делились многочисленные пленники, стараясь вымолить жизнь.

Везде, где раздавалось уханье монаха, и выкрики доблестного витязя враги ложились десятками, как трава под ударами опытного косаря.

Но и ужасов насмотрелся я в ту пору изрядно. Что ни деревня — то следы расправы. То деву молодую к колодцу привяжут и студеной водой обольют, пока не замерзнет в муках, то мужика четвертуют для запугивания населения, то на ворота родного двора всех обитателей повешают.

Складывалось впечатление, что враг осознанно глумился над проигрывающим народом, потешаясь их беспомощностью перед блеском татарской сабли. Но были живы еще те, кто мог отомстить за невинно убиенные души, крепкой рукою вынимая око за око, выбивая зуб за зуб.

Мы быстро сдружились с Олегом и Мирославом. Молодой их спутник, участвовавший в спасительной охоте, давно нашел свое место юрким гонцом между двумя частями нашего войска и практически не имел отдыха, пребывая в разъездах.

Как стало известно в ходе совместных приключений, Мирослав действительно лишился семьи. Мирный житель одной из деревень, чье название моя перегруженная память не сохранила под гнетом веков, жил, ведомый одной целью — вырастить и поставить на ноги всех своих многочисленных отпрысков, трудом и делом каждый день, делая небольшой шаг к своей мечте.

Не срослось, не сбылось. Нашествие в принципе невозможно предугадать, особенно таких масштабов. Оставшись один, Мирослав долгое время бесцельно скитался по лесам, не имея достаточных навыков для охоты и желания жить, пока случайно не наткнулся на отряд мстителей, под предводительством Евпатия.

Только благодаря поддержке бойкого, юркого Олега Мирослав, противореча собственному имени, научился убивать и нашел в этом хоть какую-то отраду для израненной души.

Русь не покорялась просто так. Каждый город, каждое село или деревня независимо от размеров и населения, встречали захватчиков блеском мечей, кинжалов и сабель, но небывалый напор кочевников было не остановить.

Уже и Владимирская земля стала вдоволь умываться кровью, расплачиваясь за нежелание прийти соседям на помощь, стараясь нанести врагам максимальный урон еще на подходе.

В тяжелые дни обнажилась и другая, неожиданная проблема, породившая раскол в среде духовенства.

Если бы все монашество в сие грозное время взяло себе за пример рвение Ратибора на дело ратное, не видывали бы мы огромного смятения средь масс людских в духовном мире.

Но нет — значительная часть служителей церкви, пагубно влияя на настроение собственной паствы, возвещало о пришествии Судного Дня на землю поднебесную, призывая смиренно принять кару из рук Иисуса Христа.

Я знавал веру православную только из рассказов матери, больше похожих на сказку.

В ночных преданиях, пыталась донести Пелагея до меня значимость добра и доблести на земле, честь в смиренном служении государству, но ни в одной ее истории не было призывов смиренно подставлять щеку под удар, оставляя обидчика без отмщения, как призывало поступать продажное духовенство.

Отдыхая от трудов ратных в одном из монастырей, в который наш отряд запустили без особого желания, помниться значимый разговор, между Ратибором и настоятелем монастыря, невольно подслушанный мною при прохождении мимо обеденной залы настоятеля:

— Мунгалы духовников не трогают! Мунгалы нам власть дают, Ратибор! — вещал крепкий, грузный мужчина, уедаясь обильной трапезой, к которой наш схимник так и не притронулся, — Хан их, Бату, царь царей! Велел всему монашеству пайцзы выдавать, для верного служения его интересам. Преклоним колени — и сможем вместе с воинством мунгальским до Последнего Моря докатиться!

— Дурак, ты дурак! — горестно отвечал ему Ратибор, не желая спорить с упрямцем, — глубже дня настоящего не видишь… Постыдился бы!

— А чего стыдиться, друже? Мне бы казну монастыря приумножать, да о пастве живой и щедрой позаботиться! Ты бы постыдился схиму осквернять палицей!

Заметив мой взгляд, направленный на него через приоткрытую дверь, грузный упрямец раздраженно прикрыл скрипучую створку, значительно сбавив тон беседы.

Варварство ордынцев злобило сильно. Особенно Евпатия. За это время я хорошо изучил его дух и нрав — воевода никогда не был особо эмоционален лицом, но смутные цвета чувств, протекавшие под броней, в самом сердце его духовного естества указывали, насколько сильная ненависть к врагу разрасталась внутри.

Ратибор подле него был более спокоен. Смиреной молитвой за души убитых он охлаждал свой бушующий нрав, однако чувствовалось, что стоит в его могучие руки попасть татарину в момент обнаружения непотребства — он разорвёт тело супостата голыми пальцами, абсолютно не задумываясь о терпеливых, христианских догматах.

Мои магические способности и юная быстрота крепких, тренированных ног меня очень выручала ни единожды. Заприметив мои таланты, ознакомившись с мнением старшего товарища, лично Коловрат посылал меня впереди всего отряда на разведку в одеянии обычного мирянина, высматривать и примечать самое сокровенное, выведывать уязвимые места и проходы в порядках противника.

С каждым днем становилось все труднее. Благодаря нашей деятельности монголы развернули значительную часть своих сил назад, на поиски неведомых мстителей, трепавших тылы и обозы.

Примечая, в ночных вылазках, многочисленные, десятитысячные тумены под знаменами знатных ханов, отправившихся на охоту за нами, я, достоверно докладывал, что видел внимательно слушавшим Коловрату и Ратибору. Пока что окружения удавалось избегать, но передвигаться становилось все тяжелее, чтобы не нарваться на ненужную сечу с превосходящими силами противника.

Своей службой я в короткие сроки заслужил полное доверие двух достойнейших мужей отечества, а посему, выслушав очередной мой доклад, они, не таясь, обсуждали текущее положение вещей:

— Недолго нам осталось гулять, Ратибор! — сокрушался Коловрат, предугадывая краткую историю сопротивления, — на восток и юг нам ходы отсекли, на север болота! Запад же стонет под копытом татарского коня!

— Рано ты нас хоронишь, Евпатий! — шел ему наперекор неунывающий старец, — пусть отряд потрепан, пусть устал, но посмотри на воинов своих, воевода! Да я таких чудо богатырей не видел ни разу! И дело не в особой стати или силе медвежьей, нет! Их очи пылают все так же, как и на руинах Рязани! С такими людьми мы можем и тумен истрепать, был бы прок!

— Но людей вливается все меньше, и нет дружинников среди подошедших сил…

— Но есть народ. Гнев народный, воодушевленное сопротивление захватчику — вот лучший повод собраться настоящим полкам на пустом месте! Не кручись, воевода, утро вечера мудренее, поспи чуть-чуть.

В этой сложной ситуации я всецело понял смысл чудного слова «ответственность», которое мне втолковал Ратибор. Основываясь на моих наблюдениях отряд, принимал решение о следующем выдвижении.

Именно благодаря моей наблюдательности Евпатий повелел напасть на крупный, хорошо вооруженный отряд монголов, укрепившийся в небольшом городище без тына. Причиной тому стало то, что я приметил возле одной из изб диковинный штандарт, изображающий черного кочета, пикирующего за добычей, внизу которого болтались семь рыжих конских хвостов, указывающих на знатность татарского вельможи, скрывающегося внутри строения.

Захваченный язык поведал, что перед нами сам Субудай — опытнейший темник Бату — хана со своей тысячей «бешенных» — отборных, диких головорезов собранных со всей Орды. Лакомый, но трудно поглощаемый кусок! Однако живая память о стародавней битве на реке Калке, где темник Субудай был одним из руководителей побоища, всколыхнула всеобщий настрой. Именно этот именитый полководец нанес сборному войску россиян и половцев сокрушительное поражение.

Со знанием дела рассуждал Коловрат о предстоящем деле прилюдно:

— Знаем мы, что под знаменем семихвостым сидит давний разоритель нашего государства, предтеча текущих потрясений! Ворога много. Воины опытные. Можем не сдюжить, но честь Рязанцев не посрамим! Костьми ляжем, но выколем последнее око одноглазому барсу!

— Не посрамим, воевода! — ободряюще хлопнул Евпатия медвежьей рукой Ратибор.

— Не посрамим! — на едином дыхании грохнуло суровое воинство многоголосым хором, заблестев в свете луны остриями взлетевших ввысь копий, да лезвиями обоюдоострых мечей и секир.

Когда гул обсуждения утих, все молча принялись собираться к предстоящему бою. Такой контраст всегда поражал воображение — минутой назад все веселятся, потрясая оружием, а минутой позже каждый молча занят своим делом, вспоминая, ради чего и во имя чего пришел под знамя Коловрата.

Евпатий подозвал меня жестом руки:

— Ну что, Гамаюн Ульвович! — уважительно обратился витязь ко мне по имени и отчеству, ни смотря на мою молодость, — верю я твоим глазам как своим друже! Надеюсь, и правда, вырежем знатного хана!

— Истинно князь! — оробел я под его светлым взором.

— Помни, мы все кого-то потеряли Гамаюн — Ратибор неторопливо разминал мышцы, примеряя по руке свою новую палицу, так как старая дубина поистрепалась в боях — их души теперь в чертогах Бога. Отпусти душу матери и отца. Они упокоения требуют. Не терзай воспоминаниями горькими, да чувствами гневными! Дело ты хорошее ведешь, но веди его во имя живых, а не мертвых.

Я понял, к чему Ратибор завел эту неуместную беседу, лично мне, перед важным боем, напоминая о недавнем разговоре на Рязанском пепелище. И пусть Евпатий взглянул на нас непонимающе, не зная сути пространственных рассуждений, я поспешил, пересилив робость, вновь аргументировать собственные позиции:

— Пусть так! Но ведь вера моего отца, моя вера взывает кровью отплатить его смерть! И чем больше крови, тем лучше. Я обязан…

— Да прекратишь ли ты пререкаться или нет? — прервал меня старый монарх, — Бог един, но в разных обличьях перед душою предстает, сквозь разные религии приходит. Ты думаешь, отец отправился бы в Вальхаллу, зная, что нет подле любимой жены? То-то и оно, — хмыкнул в бороду старик, подметив мое замешательство, — не смотря на разницу взглядов, жили они душа в душу и душа в душу уйдут, а посему отпусти их сейчас, и ты поразишься, сколько сил духовных забирает у тебя постоянный гнев и… обида… Обида на близких, ушедших так рано. Полно трепаться, Гамаюн! Дело зовет.

Обида… Ратибор, словно в сердце стрелу послал, ударив в самое больное место — мне действительно было так одиноко и плохо, что невольно в моей душе скопилось чувство обиды на родителей: не предусмотрели, не убереглись, не спаслись! Сам того не желая, я стал во многом винить отца за избранное место для моего рождения, ставшее западней для матери.

Гневался я и на Варвару, которая не смогла реализовать свой магический потенциал, чтобы спастись от пленения.

Подобные мысли все больше и больше погружали в прошлое, отвлекая от значимости настоящего:

— Вижу, ты понял, — взглянув в глаза, подмигнул мне Ратибор и старчески крякнув, поднялся на ноги, — ну что, пошли?

«Соколиков» в засаду определили. Нечего ими рисковать заранее. Они, по мнению Коловрата, сгодились бы для преследования противника, но не для тайной атаки на отряд монгол. Силы коней экономить требовалось — не было зимою вдоволь корма, поэтому им приходилось тяжелее нашего, да и в строю осталось всего несколько десятков.

«Волчки», растянувшись цепями по лесу, прикрываясь саванном метущей пурги, вызванной истовой молитвой Ратибора, медленно приближались к окраине городища.

Со стороны спящего населенного пункта, глубоко в ночной лес, разносились пьяные, гортанные крики беспечных поработителей.

Я шел первым. Пьяный монгольский страж спал стоя, облокотившись на заиндевевшее копье. Одни из волчков, беззвучно обогнав меня, ни малейшим звуком не выдав своего присутствия, с ловкостью кошки прокрался к дозорному за спину. Страж дорого поплатился за свою пьяную беспечность — булькнув вскрытым горлом, татарин был тихо осажен дружинником наземь и откинут в глубокий снег.

Второго убрал я, досадуя на собственную нерасторопность. Татарин сидел у костра, нетрезвой рукой держась за гриву своего коротконогого, рыжешёрстого коня. Как тренировочный мешок с песком, я пронзил пьяницу мечом со спины насквозь, зажав рот замерзшей ладонью. Несколько раз, провернув клинок в его кишках и убедившись, что ворог окончательно перестал сопротивляться и хрипеть, я положил его под копыта молчаливого друга и стремительно кинулся дальше.

Рыжих коней попадалось все больше и больше. Что-то смутное, далекое, тайное прокралось из глубин подсознания в настоящий момент, вынуждая меня чуть замедлить стремительное передвижение по лагерю врага. Замешкавшись на открытом пространстве, я был обнаружен.

— Урусут! — раздался истошный крик с другой стороны улицы, — Урусут!

Сонные монголы, разомлевшие в протопленных избах, ошарашенно выбегали на мороз, встречая свою смерть в блеске секир и мечей.

— Ура! — подбадривая друг друга заголосили «волчки» призывая на помощь «соколиков».

Я, минуя крупные стычки, рвался к избе, украшенной ненавистным знаменем, мечтая отомстить за отца и мать. Стоит ли говорить, насколько я был вне себя от ярости, прокладывая, прорубая дорогу среди мельтешащих тел.

Заговоренный накануне щит исправно выполнял свое магическое предназначение, уберегая от шальной стрелы. К чести обороняющихся нужно сказать, что, не смотря на первоначальную оплошность, «бешенные» Субудая быстро пришли в себя, организовав настоящее, достойное сопротивление неожиданной атаке отряда Коловрата.

Бой приобретал долгий и затяжной характер, вскипая буквально в каждом дворе, избе и тереме.

Свистнула у виска кривая, татарская сабля, слегка охлаждая мой наступательный пыл. Даже заговоренный, окованный кусок дерева был не в силах надлежаще обеспечить противодействие множеством опасностей боя во все сгущающихся рядах противника.

Только тут я наконец-то обратил внимание, насколько густо сплачиваются ряды ордынцев у стяга своего хана и что их чрезмерно много, для простой тысячи, расположившейся в деревне.

— Кху! Кху! Кху! — слышалось повсеместно, и с каждым выкриком спящие, пустые терема производили во тьму ночи из своих нетопленных чревов все новые и новые десятки монгольских бойцов.

«Засада! Провели!» — две панических мысли молнией пронеслись голове, но смертельную оплошность было не изгладить.

— Стой! Куда ты? — выручая меня, в бой вмешался Олег, отсекая сразу трех вражеских бойцов, кинувшихся мне на перехват. Рукав его полушубка был ал от крови, легкими струйками стекающей наземь, — убьёшься, Торопка!

Молча, не разговаривая ни с кем и не ободряя себя криком, ближайшего к себе монгола разрубил Мирослав, вливаясь в потасовку у избы важного военноначальника.

Разрозненные дракой «волчки», в боевом угаре, по прежнему наскакивали на сгустившийся строй иноземцев, и падали изрубленными у их ног. Стремительный, карающий набег на отряд монголов обращался в самую настоящую катастрофу для немногочисленного отряда Коловрата.

Закованные в латы, отборные, суровые воины, совершенно трезвые собирались у крыльца терема украшенного семихвостым знаменем, своими телами прикрывая отход грузного, припадающего на ногу одноглазого монгола, спешащего к необычной телеге, представляющей из себя единый, металлический короб с бойницами и узкой дверью, в которую с трудом протиснулся знаменитый полководец.

Немедленно створка запахнулась за спиной знатного монгола, и лязгнул засов.

— Субудай! — раздался в разгоряченном воздухе зычный голос Евпатия, узнавшего по приметам в убегающем хане крупного татарского воеводу — навались, славяне! Бей супостата!

Отвечая на призыв витязя, в строй вражеской пехоты, на всем скаку врубились наши «соколики», подоспевшие в горнило битвы.

Видимо и обычные дружинники начали прозревать, прикидывая соотношение сил. Атака происходила в полном молчании, что придавало действию какую-то сказочность, ирреальность и если бы не натужное ржание коней и звон булата, то можно было бы подумать, что я являлся невольным зрителем беззвучного морока.

Молодой, рослый и красивый монгол, неторопливо вышел из избы, легко поигрывая большим, искривленным ятаганом. Он ликующе улыбнулся, медленно оглядывая жаркую сечу с крыльца.

— Урянгутай! Урянгутай! — приветствовали юношу суровые нукеры «бешенных», приветствуя его доблесть и силу.

Я оторопел. Вновь капризная судьба нос к носу столкнула меня с первоисточником всех бед. Не смотря на то, что до молодого татарского воина было рукой подать, преодолеть разделявшие нас несколько десятков шагов было практически невозможно из-за обилия личных телохранителей юного хана.

Увернувшись от нескольких стрел, я был вынужден схватиться с ближайшими противниками, в то врем, как знатный монгол, отзеркаливая мои действия, врубился в ряды Русичей, сея вокруг смерть и разорение. Я лично видел, как легко он, медвежьей хваткой ухватившись за грудь коня, свалил его на землю, прервав жизнь всадника легким взмахом вооруженной руки.

Но не только Урянгутай вызвал мое беспокойство. У телеги Субудая бездвижно, молча наблюдал за происходящим высокий и очень худой, абсолютно безволосый человек, облачённый в медвежью шкуру на голое тело, небрежно опирающийся на длинный, узловатый посох скорее по привычке, чем по необходимости.

По тому, как была наклонена его голова в сторону окованной телеги, становилось ясно, что неизвестная и очень опасная личность, судя по разгорающемуся свечению души, получает особые распоряжения из уст собственного военачальника.

Почтительно выслушав указания до конца, человек в шкуре низко поклонился своему невидимому владыке и обернувшись в сторону битвы, о чем-то яростно зашептал, превратив и без того узкие глаза, в тонкие, злобные прорези, блистающие алым огнем.

Я не преувеличиваю. Впервые видел, чтобы внутренний огонь ярости души, искажал тело, наделяя очи потусторонни свечением.

Взмах обнаженной руки, крепко сжимающей посох и сквозь гортанный выкрик злая, невиданная сила вошла в наш мир, срывая добрый десяток всадников с седел.

Вражеский шаман не щадил никого — ни своих ни чужих, в алых раскатах сминая копошащуюся массу бойцов, как ребенок сминал бы ради забавы десятки муравьев, тщетно пытающихся оборониться против неизведанной опасности. Ореол смерти окружал эту грозную фигуру, перемалывая ход боя в сторону противника.

Ратибор встал на пути урагана силы, обернутый в сияющую сферу льющегося сверху свечения. Кресты на его схиме горели белоснежным пламенем звезд, наполняя замершее в молитве тело монаха магической силой. Ярко-алыми сполохами, обрамляя сферу в ореол адского пламени, бессильно разбивались о защиту монаха порывы атакующего язычника.

Подобные чудеса заставили расколоться и замереть враждующие стороны, оторвавшиеся друг от друга. Не подготовленные к такому явлению простые воины с двух сторон пятились назад, позабыв о сече, стараясь как можно далее отдалиться от грозного противостояния ведающих людей.

Не пребывал в замешательстве лишь Урянгутай, зорко выделивший мою неподвижность, на фоне отступающего строя. Не сомневаясь в принятом решении ни секунду, он кинулся в атаку, подхватив мимоходом, оброненный в суматохе щит. Не желая бросать своего молодого предводителя в беде, вместе с ним в сечу кинулись несколько рослых нукеров, изготовив окровавленные сабли для новой пляски.

И вновь ни Олег, ни Мирослав не покинули меня, встав по бокам. Схлестнулись жарко, взрывая, рассекая воздух мириадами ударов. Со стороны, видимо, открывалось то еще зрелище — три воина рубятся с пятью воинами, освещенные яркими световыми раскатами магической битвы.

Первым пал Мирослав, забрав с собой особо крупного противника. Он так и ушел на тот свет, не проронив ни слова, ни стона, опав на истоптанный снег с блаженным выражением лица.

Вторым пал Олег от руки Урянгутая, изрубив перед этим двух монголов. Мои друзья, пусть и вошедшие в поток жизни на короткий срок, отплатили долг до конца, положив животы за близкого своя…

Я ловко поразил монгола, найдя мечом, брешь в его доспехах и остался один на один с молодым предводителем.

Ятаган и меч столкнулись в воздухе, начав быстрый, молниеносный танец жизни и смерти. Враг поражал своей опытностью и напористостью, вынуждая меня шаг за шагом сдавать позиции.

Урянгутай улыбался, понимая, как скоро он занесет на свой счет очередную победу. Заговоренный щит стонал от ударов ятагана, рассыпаясь на щепы, и вскоре прекратил существовать, расколовшись на половины.

Я живо вспомнил, как под такую же одобрительную, задорную улыбку лишались жизней ни в чем неповинные жители Дормисловой Поляны под напором множества нукеров на рыжих конях.

Закадычный враг, о встрече с которым я так долго мечтал, был передо мной.

Во плоти.

Здесь и сейчас.

И это этого чувства волна гнева воззвала к жизни все скрытые способности организма и сознания.

Я не задумываясь, отдал бы жизнь, только бы эта нахальная улыбка сошла, обратившись в изрубленные линии губ, застывших в ужасе. Наседая на Урянгутая с новой силой, я сначала остановил его, а затем медленно, по шагам вынудил отступить.

Тем временем, вне себя от ярости, встретивший достойного соперника шаман вновь и вновь вскидывал посох, осыпая ударами ратного монаха православной церкви.

Раз за разом волны сил срывали заборы со своих мест, вынуждая шататься и стонать даже стены добротных теремов, но Ратибор, застыв в потоке магического ветра, сжав в руке грозную палицу, медленно приближался к источнику зла, облаченный в сияющую, небесную защиту.

Наконец— то ему удалось преодолеть расстояние. Взмах руки и раздробленная, лысая голова скрылась в медвежьей шубе, опадая грудой изломанных осколков. Близкий товарищ Коловрата не уступал своему младшему другу в силе богатырской.

Это был перелом боя в нашу пользу. Субудай, увидев печальный исход противостояния, решил покинуть сражение, приказав готовым возницам гнать во весь упор.

Хитрый как лис, опытный, старый полководец загодя все предусмотрел, подготовив пути к бегству в случае неудачи, а поэтому вместо медлительных волов его тяжелую повозку быстро уносили прочь сразу три пары отборных лошадей под истеричный лай охранительной собаки, сидевшей внутри.

Тем временем сражение с молодым ханом продолжалось.

Смутный проблеск рационального страха я увидел в глазах отступающего противника. Нет, он не пребывал в тошнотворном ужасе или не был обескуражен, просто внутренние инстинкты подсказали Урянгутаю, что пора отступать. Поднырнув под мой выпад, он подсечкой ноги сбил меня с ног и, схватив за гриву подведённого коня, взмыл в седло, встав на стременах.

Несколько раз, лихо, поставив животное на дыбы, молодой предводитель весело рассмеялся и, видимо желая поставить жирную точку в распре своей рукой, Урянгутай что было сил, метнул ятаган в мою сторону.

Широкое, искривленное лезвие глубоко оцарапало плечо, со звоном воткнувшись в промороженную землю. Понимая, что на большее нет времени, мой противник во весь опор пустил коня вскачь, направляясь за телегой Субудая.

«Соколиков» практически не оставалось в строю, и некому было броситься вслед конным монголам, но к несчастью последних очень многие не успели добраться до своих четвероногих друзей.

Видя бегство полководцев, и от сего значительно отчаявшись, мужественные нукеры стали хаотично, стремительно отступать в леса, да не больно то оно получалось, по рыхлому, взбитому снегу.

Часть «Волчков», облаченных в снегоступы, легко настигала утопающего в снегу, барахтающегося противника, вскрывая им глотки, как овцам, положенным на заклание.

Не прошло и получасу, как вой отчаяния, разносящийся по лесу стих в предсмертном бульканье умирающих врагов.

— Что это было? — Ратибор грозно подступился ко мне, спрашивая сполна за допущенную оплошность, — засаду не разглядел? Враг скоромохов пред тобой выставил, чтобы ты поверил в беспечность отряда, а ты рад поверить!

— Прости, отче, я… — не зная, что сказать, я хаотично выискивал оправдания собственному проступку.

— Поздно, Гамаюн, поздно! Я бы еще понял, если бы ты был простым ратником, но нет — ты ведун. А ведун никогда не забывает о собственной сути! Если бы ты был сосредоточен, ты бы смог прочувствовать врага, таящегося в избах и теремах, а особенно шамана, ожидающего нас. Но нет. Желание мести перебило все способности!

— Полно тебе, Ратибор! — Евпатий не совсем понимал увещевания старшего товарища, радуясь победе, — мы все равно смяли монголов, и вырезали их изрядно!

— Да, Евпатий. Изрядно. — согласился было с ним монах, — на одного волчка или соколика где-то пять сабель монгольских пало. Хорошо ли это? В цифрах то да, но огляди свои ряды, Коловрат!

Медленно, ошарашенно по улицам ходили уставшие дружинники и мужики, выискивая средь павших тела близких товарищей.

Если даже учесть, что несколько сотен соратников по прежнему медленно вытягивалось из леса, общее количество бойцов, оставшихся в строю, никак не превышало полутысячи, при полной потере конной части.

От таких наблюдений стало не по себе. И уже никто не вел счет убитым врагам.

— Созывай всех, Гамаюн! — тихо сказал Ратибор, словно подводя итог, — уходить надо, как можно скорее.

 

Глава 14

Начало конца

Ночной переход сквозь леса, после горячего боя, показался адовой мукой. Нещадно саднило плечо, вскрытое острием иностранного оружия. Саднило и сердце, вновь потерявшее двух друзей. Компании говорливого Олега и молчаливого Мирослава не хватало в дальнем переходе.

Мой обоюдоострый меч, обладая значительно худшим качеством стали, пришел в негодность после долгой рубки и поэтому, не видя лучшей альтернативы, в дальнюю дорогу я взял инкрустированный алыми рубинами ятаган, примеряя по руке непривычное оружие.

К моему удивлению широкое лезвие, заточенное с одной стороны, оказалось отлично сбалансированным и, не смотря на тяжесть, легко высекало витиеватые узоры в воздухе.

Ребристая ручка, пригодная как для одноручного, так и для двуручного боя, была туго перевязана кожаными ремнями и совершенно не скользила в облаченной и голой ладони.

Отступать приходилось быстро. В угоду скорости было предпринято несколько мер: щиты из-за тяжести пришлось оставить в наскоро оборудованном схроне, как и большинство дополнительного вооружения. Некоторые дружинники, чувствуя опасность нашего положения, сняли со своих плеч и броню. Повсеместно чувствовалось серьезное напряжение духовных сил, хоть явной опасности не было в пределах видимости.

Ночь прошла на одном дыхании. Звезды качались над головой в такт шагам, потешаясь над потугами горсти людей вырваться из затягивающихся пут окружения. Враг, перемещаясь параллельно с нами, тревожил воображение далекими раскатами труб и боем барабанов.

Лишь наутро бесчисленные толпы татаро-монголов появились со всех направлений, отсекая любую дорогу для отступления. Доведенный нашими деяниями до бешеного исступления Бату-хан, узнав о ночной атаке на любимого наставника Субудая, приказал стянуть все близко расположенные силы для зачистки района нашей последней атаки, которых набралось до 40000 тысяч сабель.

Много пришлось маневрировать в этот день. Стремясь укрыться в густых лесах и болотах, отряд старался не показываться на виду, намереваясь тихо оторваться от неприятеля. Тщетно. У противника воинов было столько, что в оцепление попадали целые леса.

Понимая, что отсидеться под защитой вековых стволов не удастся, Евпатий приказал выйти в поле, чтобы стремительным рывком укрыться в древних развалинах крепости, высмотренных зорким Алешей вдалеке.

Решение было сиюминутным, но необходимым. Кинувшись через открытое пространство бегом мы, пользуясь замешательством противника, невозбранными взошли в диковинные, древние палаты, опоясанные монолитами полуосыпавшихся от времени стен.

Крепость, хоть и была мертва множество веков, поражала своими размахами. Чудилось, что под гулкими, обрушенными сводами старых палат все еще бродят невиданные, неведомые исполины, воздвигшие столь массивные бастионы. Странное чувство уже было мне знакомо — подобные ощущения я испытывал, покидая Рязань рукотворными переходами под землей.

Ни смотря на полное окружение, сам Евпатий перед боем внимательно осмотрел останки древних, диковинных фресок и странных механизмов:

— Да уж! Чудна земля Русская! Каких только таинств не скрыто на ее просторах! — прошептал Коловрат, задумчиво поглаживая металлический остов древнего агрегата, — человеческому разумению и рукам такое не под силу. Разве что великанам!

— Полно тебе, друже! Ничего необычного, — упрямо перечил консервативный Ратибор детскому восхищению воеводы, — дай нашему ремесленнику вдоволь камней, металла, да жизни мирной век и ты сам поразился бы, каких высот зодчества и технологий достигла бы Русская земля!

— Увы, Ратибор, увы! Ни нам, ни Руси не вдеть мира, пока с улюлюканьем, по просторам земли отеческой носятся Батыева полчища. Сделаем же так, чтобы унести с собой в могилу как можно больше захватчиков!

Два могучих воина обнялись, склонив головы на плечи друг другу, и крепко сжали друг друга, замерев на мгновение. Следуя их примеру стали прощаться и прочие дружинники, понимая, что расстаются навек.

Воодушевленные поддержкой близких соратников окруженные всю свою силу приложили к тому, чтобы загородить широкие проходы камнями и осколками плит, дабы подтягивающий силы враг не имел возможности беспрепятственно ворваться в обороняемые развалины.

Мне не с кем было прощаться. Мои последние друзья остались в далеком, заснеженном городище, невидящими очами взирать в голубое небо Рязанской земли. Передвигаясь по палатам, я задумчиво всмотрелся в одну из темных фресок на заросшей мхом стене, слегка расчистив древний сюжет лезвием ятагана — огромные люди, с неправдоподобно вытянутыми головами в районе затылка, верно, подсказали мне, что и данные палаты дело рук древнего, сгинувшего народа, свидетельства пребывания которого во множестве скрывали недра земли.

Пусть дико, но складывалось предположение, что данная крепость была взята при помощи огня — большинство палат навеки окрасились в чернь копоти, а камень в некоторых местах был оплавлен и стекал застывшими ручьями на прах земной, глубоко скрывший половое покрытие развалин.

Понимая, что, к сожалению, более подробно изучить покинутые строения мне не дадут монголы, я занял наблюдательную позицию, ловко вскарабкавшись на самую верхушку одной из полуразвалившихся каменных башен ворот.

От открывшегося зрелища невольно, в голову полезла неутешительная арифметика:

Полтысячи ратников и ополченцев сохранил под своей десницей могучий Евпатий, а в поле против нас десятки тысяч монголов тьмой заволокли горизонт, больно и живо напоминая мне картину, открывавшуюся с Рязанских стен.

Целый час враг терпеливо выстраивал порядки, понимая, что русский медведь пойман в силки, и никуда ему не деться. Ровные ряды конницы громко приветствовали Субудай Багатура, семихвостое знамя, которого, на пределе зрения, виднелось на холме возле распахнутой повозки.

Куда более громкими криками приветствия, было встречено появление нового стяга о девяти хвостах, влившегося в ряды ликующего воинства вместе с полнокровным туменом отборных всадников, каждая тысяча в котором имела лошадей определенного окраса.

Это уже потом, разбираясь в особенностях и тактике Орды, я познал, что подобная цветовая градация лошадей в тумене — знак особой, элитной принадлежности воинов.

Даже на великом расстоянии, основываясь на отблесках, гуляющих по броне, я понял, что каждый воин в прибывшем подразделении был закован в железные латы, как и часть тела коня под ним, что верно подсказало мне о прибытии на поле самого Джихагира (Повелителя Вселенной) — Бату-хана, возжелавшего лично убедиться в нашей кончине.

В нашем стане к бою готовились молча, изредка нарушая тишину древних палат, ретивой молитвой. Шансов на победу не было, но были шансы на достойную кончину.

Тройка всадников, приближаясь сквозь пространство будущей битвы, осадила коней у заваленных камнями врат, гордо гарцуя возле баррикад. Белый лоскут ткани подсказал нам, что перед нами переговорщики.

На ломанном, русском языке толстый, одутловатый монгол, девичьим голосом окликнул развалины, вызвав невольные смешки в рядах наших ратников:

— Его высочество, Потомок Чингизхана, великий Царь Царей Бату-хан предлагает вам, славным багатурам, сложить оружие и стать верными нукерами в рядах нашего воинства! Это великая честь и радость для иноверцев! Хан даже желает вас наградить, сделав элитным отрядом возле стремени его коня!

Глухой ропот недовольства прошел по рядам рати Коловратовой. Изменить Родине? Оставить убитых без отмщения? Нет! Такого не мог себе позволить Рязанский и Черниговский воин или мужик, узрев ужасы испепеленных городов и ужасы, явленные им в поруганных деревнях.

За всех емко ответил сам Евпатий, вышедший навстречу:

— Спасибо тебе, посол иноземный, но нам ничего и ненадобно от хана! Мы только смерти ищем. На своей, отцовской земле!

— Не будьте глупцами! — всадник рядом с послом, чье лицо было сокрыто от глаз капюшоном, накинутым на голову, заговорил истинно русской, чистой речью.

Отворив свое лицо, он разгневанным взором оглядел малочисленное воинство, осыпавшее оплавленные бастионы, — вы не ведаете силы Ордынской! Не видели того, что видел я! Тысячи тысяч пришли на наши земли, и нет нам спасения, как нет спасения городам Европейским! Бату — хан не остановиться ни перед чем двигая свои рати к последнему морю!

Вновь гул и ропот прошел по замершим рядам: «Изменник!» «Предатель!» «Иуда!» слышался неровный хор голосов, демонстрирующий общее презрение осажденных к говорящему незнакомцу.

— И тебе за совет спасибо, князь Глеб! — Коловрат оставался по-прежнему невозмутимым, лишь с вышины башни мне было видно, как сжала рука рукоять могучего меча, — но ты свой выбор сделал, а я свой. Возвращайся же пес, к своему хозяину ни с чем и подохни, поглощая кости с его стола!

Осознав, что о дальнейших переговорах не может идти и речи и лишнее замешательство приведет разве что к пущенной со стены стреле, посрамленный предатель земли Рязанской, круто развернул коня, вместе с монголами возвращаясь в ставку своего властителя.

— Постоим же крепко други! — обратился к своим витязям грозный князь, одевая иссеченный шлем — и пусть нас запомнит история земли нашей. Что мы не дрогнули, не убегали, а верно положили животы за свое Отечество в последнем бою!

Трехкратное «Ура!» отразившись от стен, превратило клич малочисленного отряда в рокот труб десятитысячного войска. Хотелось верить, что крик, донесшийся до рядов противника, заставил задрожать и их, перед славой легендарных, неуловимых богатырей.

Едва троица переговорщиков влилась в ряды войска, как первый отряд, оторвавшись от общей массы, пришел в движение:

— Кху! Кху! Кху! Ураргх! — первая тысяча, по мановению руки повелителя, отправилась галопом через поле, ровными рядами формируя правильный, текучий прямоугольник. За первой тысячей от общей массы оторвалась вторая. За второй третья.

Задрожала земля, со стоном принимая удары копыт множества лошадей. Вал стремительно накатывал, желая разом разбить горстку непокорных, русских людей.

Я быстро спустился вниз, готовый первым встретить вражеских воинов. Я не мог поступить иначе, понимая, что в отличие от меня, только дядька — Ратибор мог похвастаться магической силой, а поэтому быть в рядах последних мне не позволила совесть.

Ни смотря на торопливый спуск, я слегка опоздал, запутавшись в хитросплетении каменных лестниц и ходов — когда я приблизился к месту первой сшибки, баррикады у ворот уже были обагрены первой кровью монголов, а русские воины оттеснены вглубь укреплений.

Вы бы видели, дорогие мои потомки, как в этот момент рубилась русская рать! Это были берсеркеры православия, без сомнения принимающие смерть, в исступленной пляске своей косившие целые ряды наседающего противника, позабыв об усталости последних дней.

За валом обломков образовался вал тел, на который лезли и лезли проворные, монгольские кони, внося внутрь крепости на своих крупах визжащих всадников, которых, в свою очередь, подпирали в спину их же собственные бойцы, не давая обратить тыл.

Общая суматоха ужаса, великая давка во вражеских рядах сыграла нам на руку, образовав в районе ворот крепкий, плотный затор из тел коней и всадников. В дикой, суженной мясорубке враг гиб даже без помощи наших клинков.

Набирая скорость разбега, я на ходу сочинял шепоток, уверенный в последнем акте собственной жизни:

Мой дух ответил мне. С каждым разом мне требовалось все меньше времени на таинство волшебства, будто бы мой разум проходил проторенными тропами, вместо того, чтобы пробираться сквозь бурелом неуверенности и сомнений.

Величайший подъем души и чувств от осознания конечности собственного Бытия, от осознания грозного величия последней битвы, заставил тело налиться силой, ускоряя необходимые реакции, физическую силу и скорость восприятия.

Ближайший конь задохнулся от таранного удара в бок, когда мое тело, излучающее алый свет, снарядом катапульты перемололо ребра животного. Всадник, сброшенный ударом наземь, от ужаса даже не старался сопротивляться, принимая свою кончину от ятагана.

Почва внутреннего двора была склизкой и скользкой от безобразного месива человеческих останков, богато устлавших все видимое пространство. Мы практически выдавили врага из ворот и были тут же отброшены внутрь свежими тысячами.

Двадцать минут беспрерывного сражения показались вечностью. Нас медленно оттесняли от ворот, вынуждая укрываться во внутренних пространствах каменных палат, дробя и разделяя на мелкие отряды в два — пять человек.

Когда строй потерял монолитную основу, враг восторжествовал — теперь длинные копья и тотальное превосходство в живой силе возымели должный эффект, разбивая небольшие группки измождённых защитников без особого труда.

Скольких я изрубил в ту пору? Признаться честно, не считал, в исступлении порождая вихрь ударов вокруг себя. Падали чужие. Стрелы высекали наших. Обе стороны дрались, осознавая неминуемость кончины. Только русские сражались за землю, а ордынцы, боясь вызвать гнев своего всесильного военачальника.

В этом бою, каждый обороняющийся был достоин звания героя, но как всегда, особо выделялись в общем течении сечи две фигуры, стоящие плечом к плечу. Два богатыря по-прежнему не желали уходить со двора под душные своды диковинной крепости.

Сдержанно ухая, Ратибор своей палицей нес смерть захватчикам. Где палица промахивалась, ратное дело завершал обоюдоострый клинок Коловрата. Защитная сфера схимника обороняла воинов от града стрел, выпускаемых захватчиками, заполонивших к тому времени все опоясывающие двор стены крепости. Именно лучников я и избрал следующей целью для атаки, интуитивно нырнув в один из темных провалов развалившейся башни.

Вышло на удивление легко — вынырнув на оплавленную, скользкую вершину стен я один схватился с добрым десятком противников, отняв жизнь у двоих и обратив в бегство остальных и остановился, завороженный зрелищем снизу.

С нашими чудо — богатырями не смогли справиться потоки обычных всадников, поэтому на поле боя медленно вкатывались десятки отборных воинов из личной охраны Бату-хана.

Аккуратно вышагивая между поверженных тел, в нашу сторону шел огромный, личный телохранитель кагана, в сопровождении нескольких таких же молчаливых, сильных воинов ордынской знати. Богатырь сжимал в могучей руке острую, кривую саблю, еще не измаранную в крови и грязи отчаянного боя.

Каждый нукер был покрыт броней с ног до головы и напоминал, скорее, металлического колосса, нежели живого человека. В отличие от спутников лицо грозного, мощного предводителя не было скрыто маской, каждый из которых избрал себе, вместо настоящего лица, металлическую личину безобразного существа с узкой прорезью для глаз.

Иноземный богатырь был без труда узнан простым воинством:

— Хостоврул! Хостоврул! — зашептались в рядах монголов, остановивших напор, невольно выдавая имя грозного противника. По воодушевлению в рядах ордынцев, я понял, насколько значимым был этот человек в глазах своих соотечественников.

— Эпатий! Эпатий! — чудно коверкая имя, как безумец, громко повторял нукер, вызывая на бой русского витязя, указывая саблей на притихших русских воинов.

Коловрат и не думал уклоняться. Молча обтерев о сапог двуручный меч, усталый богатырь, скинув алый, окровавленный плащ предводителя с плечей, вышел в пустое пространство, обратив лезвие клинка в сторону противника. Люди с обеих сторон замерли, прекрасно понимая, что предстоящая схватка станет легендой.

Хостоврул улыбнулся и тут же показал свою стремительную ловкость, демонстрируя чудеса скорости, так не свойственные огромному телу. Двумя прыжками сократив расстояние до Евпатия, он с размаху скрестил с ним клинки, и скрежет металла разнесся над рядами.

В могильном молчании металл изрубал металл. Два сильных мужчины исступленно рубились, будто легкими хворостинками осыпая друг друга ударами сверкающих клинков, каждый из которых вешал не менее нескольких пудов.

За пять минут сшибки я успел мысленно несколько раз похоронить Евпатия, но тот чудесным образом, в последнее мгновение всегда уходил от смертельного выпада противника.

За пять минут я успел несколько раз отчаяться, подмечая, как иссякают силы в теле воеводы, но тот наперекор всему, раз за разом заносил над головой изрубленный клинок.

Воздух был наэлектризован нашими желаниями и молитвами, и, вторя им, рука Коловрата нашла брешь в обороне, да так, что Хостоврул упал наземь рассеченный до пояса на две неровные половины.

— За родину! За Рязань! — прокричал Евпатий, и неровный крик повторился стократно — именно столько оставалось живых воинов в отряде Коловрата, бегущих к своему лидеру.

Островком сопротивления нукеры сопровождения еще хоть что-то попытались противопоставить нашему напору, разменяв жизнь за жизнь, но все без исключения полегли возле тела своего командира.

Я поспешил спуститься к основным силам, чтобы не оставаться в стороне. Рубка закипела с новой силой, выдавливая отчаявшегося врага за ворота. Нас осталось ничтожно мало. Горсть человек, выходящая из ворот против тысяч.

Помню только ярость и тошнотворный, соленый вкус на губах — вкус чужой крови. Мы все напоминали выходцев из преисподней, прорубая себе дорогу в рядах откатывающегося противника.

— Мангусты! — отчаянно проревел кто-то из татар и тут же крик отчаяния подхватили тысячи, разбегаясь в поле, не смотря на круговую поруку и смертельный запрет на отступление без приказа. Евпатий вскинул иссеченный меч, видимо желая на плечах убегавших ворваться в ставку главного хана:

— За Русь! — призывно крикнул он, — за Ряза…

Мне показалось, что разверзлись небеса, настолько плотный огонь китайских катапульт враг сосредоточил на участке нашего прорыва.

Глыба камня легко проломила Коловрату грудь, схлапывая вовнутрь, сквозь кольчугу и доспех его ребра. Ни смотря на удар, который свалил бы и слона, воевода еще попытался встать, не осознавая до конца свою смерть, но отступив пару шагов назад, рухнул на руки верного Ратибора.

К чести повествования, хочу сказать, что между могучими мужчинами не было долгого прощания. Ратибор, сжимая в руках тело своего давнего друга, лишь с грустью смотрел в закатившиеся очи, ни обращая более уже никакого внимания на куски тяжелейших камней, падающие вокруг, пока очередная глыба не скрыла тело схимника от моих глаз.

Огромный камень, ударивший в стену рядом со мной и развалившийся на части поднял настоящую волну материи. В осколках гранитных глыб, дерева и металла меня, сильно изранив мелкими разрезами, отбросило далеко назад, выбивая дух от удара о землю.

Подобный перелет спас меня, так как дал возможность немедленного отступления под защиту палат, в стремлении уберечься от бесконечного камнепада, взрывающего землю и тела.

Спеша укрыться, десятки дружинников, следуя моему примеру, откатились в высокие палаты, которые нелегко было сокрушить даже глыбам с небес. Осколок, размером с добрую телегу, упал за моей спиной, похоронив под собой несколько обогнавших ратников.

Ледяная тень сводов ненадолго скрыла меня от солнца, но несколько точных попаданий разрушили тысячелетние потолки.

Следующий осколок, прилетевший вслед, со всего маху ударил в оплавленную стену диковинного зала, на которой я, несколькими часами ранее пытался рассмотреть древнюю фреску и частично обвалил ее, по инерции сложив несколько колонн, расположенных внутри.

Удар обнажил перед небом странный зал без окон и дверей, с длинным, вытянутым, разукрашенным саркофагом посреди него.

Часть потолка, не встречая более под собой никакой поддержки, обрушившись, легко расколола многотонную крышку гробницы, раскрыв черный зев прохода.

С ее громогласным падением обстрел прекратился и с гулким, далеким улюлюканьем в нашу сторону выдвинулся новый отряд.

Не в силах самостоятельно предпринять хоть какое-то решения, я, что было сил, окрикнул молчаливые своды:

— Русичи! Жив кто еще?!

Ни стона, ни вздоха в ответ. На считанные минуты крепость вновь оказалась пуста, если не считать несколько тысяч перемолотых трупов, устлавших местность.

Единственным шансом на спасение являлся путь в древнюю гробницу и видит Бог, я не хотел этого делать. Сделав десяток нерешительных шагов, по направлению к провалу, я замер в нерешительности.

Хорошо знакомый, улыбчивый монгол, восседая на проворном коне, вырос за спиной, по своему обыкновению намного опережая своих беспечных спутников. К моему удивлению он обладал познаниями в области русского языка. Жутко коверкая слова, противно цокая и шипя на согласных, Урянгутай спросил меня:

— Что урусут? Страшно умирать?

— Нет, — кротко, тихо ответил я ухмыляющемуся ворогу, — не страшно. Просто еще не время. Если считаешь, что мое пришло — приди и возьми меня.

С этими словами я решительно перекатился под свод саркофага, провалившись в зыбкую темноту неизвестности. Не стараясь излишне форсировать события, в полусогнутом состоянии я занял позицию под полуобвалившейся крышкой, намереваясь заманить своего главного соперника в «ловушку для дурака».

От петли брошенного аркана я увернулся, скрывшись на мгновения за изломом стены, чем вызвал выкрик искренней досады охотника.

Поднятой вверх рукой Урянгутай остановил приближающихся нукеров, которые были уже готовы набросить на меня свои арканы. Он слез с коня, поудобнее перехватив, новенький, переливающийся клинок сабли.

— Эй урусут! — крикнул он, стараясь договориться, — а давай без сабель, раз на раз? Я делаю тебе честь, иноземец! Не каждый день старший сын самого Субудай Багатура вызывает на бой простолюдина. Смотри!

Он небрежно откинул клинок сабли, подняв прах с каменного пола тайной палаты, сделав несколько шагов по направлению ко мне, он бесстрашно откинул и несколько ножей, равномерно закрепленных по броне.

— Мои нукеры послушны и исполнительны! Если ты победишь меня, уйдешь невозбранным. Если я скручу тебя — навеки будешь рабом у моих ног! Решайся урусут, или сдохни, как собака!

В пролаз саркофага я выбросил ятаган, принимая вызов. Тяжело распрямившись навстречу Урянгутаю, я принял бой. Противник не стал медлить, резко разогнавшись и всей массой тела впечатав меня в древнюю гробницу.

Мы сцепились с ним, как кошки, позабыв о правилах и тонкостях рукопашного боя, стараясь хаотичными, животными ударами нанести друг другу как можно больше урона. Опытный борец пытался заломать мне руки, но раз за разом я размыкал железные захваты молодого удальца.

Монгол рычал, на своем языке призывая окружающую его охрану, не мешать честному бою, чем предопределил свой несладкий рок. Стремясь в очередной раз сбросить с себя наседающего врага, я сам не заметил, как оказался сверху. Но и Урянгутай оказался не прост. От инерции нескольких переворотов мы покатились по осколкам обрушенной комнаты, опасно приближаясь к распростертому зеву гробницы.

Инерция движения переплетенных тел была столь велика, что живой клубок, перевалив через борта саркофага, легко сбросило вниз, больно приложив мое тело о множество ступеней, уходящих в черное, затхлое небытие.

Несколько раз, критически ударившись головой, я потерял сознание в кромешной темноте смрадного подвала, успев мысленно попрощаться с белым светом, чувствуя цепкие лапы смерти, сжавшие мое израненное, избитое тело.

После очередного удара длинная лестница оборвалась и я почувствовал, как все еще в сцепке с молодым ханом, лечу вниз, изворачиваясь, на протяжении нескольких секунд.

От чувства невесомости и сжатого ожидания сокрушительного удара мне напрочь перехватило дыхание, что избавило меня от постыдного крика при падении. Молчал и монгол по неизвестным мне причинам.

Я и Урянгутай рухнули практически одновременно, по всей видимости, подняв целый туман из многовековой пыли, богато устилавшей древнюю залу.

Только это я нынче домыслил, осмотрев своды древней гробницы несколько позже. В тот момент я не смог окончательно осознать и результатов падения, так как был, мгновенно ввергнут в спасительную яму полной бессознательности, куда был вымыт из себя потоком жгучей боли.

Мои сверхчеловеческие способности организма спасали меня ранее, спасли и сейчас. С последней вспышкой реальности, моё сознание вновь перенеслось на пустые улицы летней деревни.

Тихая, продуваемая всеми ветрами, торговая площадь Дормисловой Поляны вновь ожидала меня за гранью Небытия.

Варвара, сидя на телеге купца, выводила грустную, степную песню, более похожую на стон. Едва я появился в центре площади, как она, встрепенувшись, принялась с беспокойством рассматривать моё окровавленное тело, в котором я невольно предстал перед её ясными очами, копируя израненную, физическую оболочку.

— Что же ты, Гамаюн Ульвович, себя совсем не бережешь? — с тоской в голосе спросила меня любимая.

— Не выходит у меня, Варварушка! Не могу я ни тебя, ни покоя найти, вот и волочёт меня по свету, чтобы за поруганную честь близких отомстить, — ответил я ей, в полном опустошении сил опадая перед возлюбленной на колени.

Получилось мягко. Пыль и прах, перенесшись внутрь видения, усыпали деревянный настил летней площади, что не позволило больно стукнуться коленями о твердую поверхность.

— За меня мстить не надо, Гамаюн. Я жива и в здравии…

— А я?

— Тоже жив, слава Богам! Вот только, в отличие от меня, ты не смирился со своей судьбой, отчего и страдаешь. Не ищи меня больше, Торопка, не надо.

Изображение сарафана, надетого на Варвару, подернулось дымкой, и вскоре предо мной сидела не на телеге, но на троне богатая, монгольская ханша, преисполненная властью.

Одежда была диковинная и непривычная для взора, как и весь образ русской девушки: и косы были разделены не по-нашему, на две толстые косы, и головной убор, украшенный бисером, золотыми деньгами и камнями, как родной, круглой юртой сидел на голове.

На тело Варвары был надет богатый, атласный кафтан синего цвета, плечи которого украшали большие веера из перьев невиданных птиц из под которого выглядывали красные, монгольские сапоги со вздернутым кверху носом. Пальцы усыпаны перстнями, в ушах громоздкие и больше серьги.

— Это еще почему, — я встал с колен на ноги, наконец-то смутно понимая причины появления Варвары в столь необычных одеждах, — тебя снасильничали или добровольно под стяги Ордынские переметнулась?

— Добровольно, Гамаюн, — вздохнула Варвара, очевидно не чувствуя особой радости в текущем своём положении, — Субудай Багатур волк хитрый и древний. Любит людей, сведущих в колдовстве. Трогать не велит своим нукерам, под страхом казни, наоборот, лелеет и бережет как родную дочь, особенно после того как шамана лишился. Рано или поздно я выйду замуж за одного из его сыновей, а пока моя задача быть подле него и своими способностями уберегать от злого взора или опасности…

— Да как же ты могла? — задохнулся я от праведной злости.

— Не суди, да не судим, будешь, Гамаюн. Русь проиграет эту войну. А я хочу жить. И при жизни смогу сделать столько добра своим соотечественникам, сколько смогу. А мёртвой я на что годна? Гнить в земле обращаясь в чернозем? Я много чего поняла, побывав в лапах седого волка, не смотря на малолетство. Жизнь чересчур сложна и ценна, чтобы лишаться её бездумно, не уцепившись за своё существование…

— Вот значит как, — вспыхнул я гневом, и Дормислова Поляна подёрнулась зыбким туманом забытья, — будь посему Варварушка! За дар видеть души искренне спасибо. Теперь я действительно вижу дальше и чувствую глубже, чем ранее. Тебя, через меня, хорошо обучил старик Ульв! Выбор текущий, полностью твой. Но хоть одного из твоих потенциальных женихов я прирежу собственной рукой немедля!

От приступа ярости мой астральный образ озарила вспышка алого свечения души. Я затрепетал, всеми силами стараясь покинуть резко ставшее ненавистным место мёртвой деревни. Титаническим рывком мне удалось вырваться из этого видения и оставив плачущую Варвару на площади, вернуться в глухую темноту собственной головы, по прежнему пребывая на тонкой грани между жизнью и смертью.

 

Глава 15

Кощей Бессмертный

Приходил в себя на удивление не долго, чувствуя как частями, мое изорванное сознание наполняет изломанное тело. В череде образов и картин приходил покойник — Ульв, придержав меня за руку в момент, когда яма черноты чуть не всосала меня в космические просторы послесмертия. Едва не приоткрыв завесу тайны о Божественной натуре, я приоткрыл глаза, боясь пошевелиться.

Уж не знаю, чудилось ли мне сие или было на самом деле, судить не буду, но твердо верю, что если бы не отец, не видать бы моим потомкам письменного послания сквозь века.

В абсолютной темноте в голове плавно текли мысли, совершенно не свойственные форс-мажорной ситуации проигранного боя. Казалось, что события, случившиеся совсем недавно, произошли минимум несколько десятков лет назад и мое текущее положение не более чем пространственные воспоминания, пришедшие всуе.

Неполный вдох влил в мое тело кислород, ясность ума и желание жить, не смотря на боль, сковавшую грудную клетку. Ко всем прочим напастям у меня смог открыться только один глаз. Второй, после битвы с Урянгутаем был поврежден настолько, что на ощупь казался единым, горячим и склизким месивом слипшейся плоти.

Тошнило. Пытаясь сфокусироваться последним рабочим оком, кое — как огляделся вокруг, поражаясь призрачному свету, нисходящему от еще одного идентичного саркофага (полной копии верхнего, прикрывавшего вход в нижний склеп). Древняя усыпальница стояла посредине просторной, высокой залы, своды которой поддерживали диковинные, витые колонны с детскими, схематическими зарисовками давно отгремевших битв.

Был бы я не в столь бедовой ситуации, всенепременно бы ознакомился с изображениями поближе, но мысли мои, воспрядшие из забвения, объяснимо, текли в направлении жажды жить и выискивали возможности выбраться отсюда, не попавшись монголам сверху.

Призрачный свет лился из самого неожиданного места — саркофаг, крышку которого мы сдвинули в сторону своим падением с вышины, излучал невнятное, звездное свечение, мягко обволакивающее темное пространство вокруг, что позволило более подробно оглядеть усыпальницу.

Лестница, по которой мы катились с Урянгутаем, от времени давно обвалилась, последними, изломанными ступенями замерев в вышине нескольких десятков метров над головой.

Сверху слышались звуки встревоженных разговоров. Настырные монголы, не желая смириться с потерей молодого военачальника, пытались вызволить его из каменной западни, справедливо опасаясь смерти от рук самого Субудая.

Как я понял по шевелению согнувшихся силуэтов, отряд бешенных на данный момент связывал воедино несколько арканов, чтобы по ним спустить вниз на разведку одного из нукеров. Ничем другим их вынужденную задержку я объяснить не мог.

Грудой окровавленной плоти Урянгутай лежал подле меня. Смутно вспомнилось, что при падении с вышины я умудрился извернуться, подставив под удар с каменной крышкой тело своего противника, которое послужило мне спасительной подушкой, смягчая падение.

Прикоснувшись к шее Урянгутая, я услышал трепетное, далекое биение жизни в бессознательном теле.

Касание холодных пальцев пробудило его сознание. На ломанном, русском языке сын Субудая попросил пощады, но сделал он это с таким достоинством и пренебрежением к собственной судьбе, что я невольно зауважал своего ровесника иного рода-племени:

— Урусут! — сказал он, — сохрани мою жизнь. И я сохраню твою… Даю слово. Убей меня и мои люди найдут тебя даже у последнего моря, чтобы многократно… многократно… — становилось понятно, что иноплеменнику не хватает навыков славянской речи, которую он, видимо, пытался выучить в очень короткие сроки, что выдавало в жителе степей очень и очень образованного человека для нашего времени.

— Отомстить? — невольно подсказал я ему.

— Да-да! — он понял дрожащую руку вверх с большим пальцем, отогнутым в знак одобрения — отомстить за мои мучения.

— И ты, выздоровев, пройдешь чумною волною по городам и селам Руси, обращая в прах труды моего народа? — не мог не спросить я раненного.

— Пройду! — легко согласился Урянгутай, — и если смогу, моя сабля вскроет еще не один русский живот. Так что решай, — был предельно честен со мной молодой монгол.

Жить… воистину понимаешь сладость жизни, находясь на пороге смерти, да еще в столь затхлом, страшном месте древнего могильника. Волны чувств и эмоций захватили мой разум, порождая конфликт небывалой силы, от которого новая, мутная волна слабости вскружила голову.

Я знал, что он сдержит слово, и я уйду с поля боя, получив провиант, пайцзу (пропуск по всей территории Орды) и необходимую помощь от любого монгола, но какой ценой? Воображение рисовало страшные картины скачущего Урянгутая, по мановению руки которого целые деревни и города обращаются в пепел в угоду грозному, крепнущему хану.

Ничего не говоря, я встал и обошел залу в поисках оружия. Моя жизнь не стоила того, чтобы взамен богине смерти предложить сотни других, а значит, не смотря на нежелание убивать безоружного, мне придется это сделать.

Оружия не было. Брошенные клинки остались возле входа в склеп. Добивать камнем Урянгутая не хотелось — молодой воин не заслуживал столь неказистой кончины.

Надеясь найти хоть какой-то заостренный кусок железа до спуска в склеп хорошо вооруженного и крепкого монгольского нукера, я, подперев плечом угол сдвинутой каменной плиты, окончательно скинул поврежденную крышку саркофага наземь, влив в движение последние силы в слаженное усилие обеих ног.

Обессиленно облокотившись о край гробницы, я понял, что древние сказки о великанах вновь обретают плоть, изменяя мое восприятие окружающего мира также сильно, как при путешествии под землей, когда я спасался из пылающего центра Рязанского княжества.

Трехметровое, мумифицировавшееся, но отлично сохранившееся тело открылось перед моим взором, обернутое в белый, полупрозрачный саван.

Хорошо знакомая, почерневшая, вытянутая голова о трех глазах, раскрыв рот, пустыми провалами на месте очей пыталась высмотреть под потолком дали иных миров.

Трехпалые, длинные руки, сложенные крест-накрест на впалой груди, сжимали в последнем усилии длинный кинжал неизвестного, черного металла, который из-за разницы размеров между человеком и неизвестным великаном, казался мне самым настоящим, коротким мечом.

Все тело великана, клинок и слегка раздвинутые ноги в добротных сапогах, металлическими змеями окутали цепи, что верно подсказало мне, что данный незнакомец другой расы не по своей воле решил отправиться в путешествие к иным мирам. Его явно туда отправили, к тому же, в результате самого настоящего боя.

Прерывая размышления, звонко о каменный пол шлепнул конец связанных арканов и наверху разгорелся новый спор о кандидатуре первого нукера, который должен был спуститься во мрак.

Рядом с концом арканов на пол рухнули сразу несколько факелов, чтобы дать хоть какое-то понимание монголам, толпящимся в вышине о глубине затемненного для них склепа.

Нужно было торопиться и, уничтожив Урянгутая, готовиться к новой встрече с новыми противниками, поэтому, превозмогая брезгливость, я не без труда выломал кинжал из сведенных смертью рук, инстинктивно стараясь сильно не расшатывать прочные цепи.

Едва кинжал, с легким шелестом, вышел из хватки сухой плоти древнего мертвеца, как своды погребального зала сотряс самый настоящий гром, в сопровождении яркой вспышки, вырвавшейся из пронзенного тела под своды склепа. Отчетливо запахло горелой плотью.

Белый вихрь пламени, вышедший вслед за молнией из саркофага широкой полусферой, легко откинул меня далеко в сторону, лишая заброшенный могильник остатков темноты. Свет, как живой, растекался по высокому потолку, отбрасывая пляшущие тени от расписных колонн, заставляя рисунки на них шевелиться и жить.

Заверещал монгол, начавший было спуск по арканам. Подобное чудо вынудило опытного, отважного нукера, как испуганное дитя, проворно вскарабкаться наверх, чтобы в компании своих товарищей пуститься в постыдное бегство от невероятного явления.

Впрочем, не мне их судить. Я бы тоже побежал, но ореол моего отступления ограничивался стенами склепа.

Гордый, неторопливый голос, преисполненный силы, раздался из столпа пламени, пытаясь повелевать моей волей:

— Неизвестный! — обратилось ко мне яркое явление, — Вонзи кинжал в плоть своего врага и будешь одарен такой силой, которую ни видывал ранее, ни один гипербореец! Только позволь вновь ощутить трепетное биение жизни в молодом теле! Я, последний лидер «Чистых» атлантов, я, великий и не убиваемый Сет всегда держу свое слово!

— Кто ты? — пересилив свой страх, задал я вопрос необычайному явлению, которое назвалось именем трудноперевариваемым на слух.

Поток света опал, сжимаясь в размерах над непокрытым телом великана, в конечном итоге превратившись в смутную, дрожащую фигуру древнего привидения:

— О человек! — продолжил Сет, тело которого колыхалось и рябило под потоками временного ветра, — Не задавай вопросов лишних, ответы на которые ты не поймешь! Астральное тело мое ослабло за годы заточения. Если ты не примешь решение сиюминутно, наш диалог так и останется прерванным на середине, а я запертым в темнице из иссохшейся плоти. Решайся! Ибо месть моя направлена будет не на ваш род, но на организацию, с помощью которой пламя Атлантов остается только призрачным отражением в череде великих событий Вселенной. Верь мне, Рус, ибо я помогу тебе! Если промедлишь — то так и сдохнешь подле меня и твоя тень будет вечно прикована к каменным бортам моего саркофага!

Что мне оставалось делать в этой ситуации, мои любезные потомки? Кто бы из вас поступил иначе? Это сейчас, ведая весь перечень далеко идущих последствий, я бы легко разменял свою жизнь и послесмертие, в обмен на вечное заточение столь грозного существа в том месте, где ему и предстояло пребывать до окончания веков. Но в момент предельного отчаяния и желания жить, я пошел на поводу у бестелесного привидения.

Поудобнее перехватив тяжелый кинжал двумя руками я приблизился к постанывающему, окровавленному Урянгутаю:

— Ты ошибся, Урусут — без страха взглянул в мои глаза молодой монгол, — видит бог Сульде, ты ошибся!

В отчаянии я погрузил кинжал в сердце врага, верно выискав щель между пластинами измятой брони и под легкий хрип сына Субудаева, в его тело влился невиданный призрак прошлого, слившись в длинную, световую нить, проложив себе дорогу в плоть и душу моего врага сквозь острие кинжала, сжатого в руках.

Урянгутай изогнулся и дерганой куклой молча покатился по полу в невысоких, невесомых облачках пыли, непослушными, чужими конечностями разбрасывая осколки камня вокруг. Дикая пляска прекратилась также быстро, как и началась.

Монгол, чьи зрачки еще сохраняли отражение белого пламени, медленно встал, ладонью, легко залечивая смертельную рану в сердце. Мне стало понятно, что Урянгутай покинул наш мир и некто другой — страшный и великий, занял место в его бренном теле:

— Спасибо тебе Рус! Ибо я вновь чувствую жизнь, пусть пребывая в несовершенном теле гиперборейца, — ликующе улыбнулся мне Сет улыбкой Субудаева сына, — Слово мое крепче железа. Я одарю тебя третью частью своей силы, но сможешь ли ты ей воспользоваться?

С каждым словом Сет неторопливо приближался, и легко раздвинув сжатые в попытке прикрыться руки, всадил окровавленный кинжал в солнечное сплетение.

Я захлебнулся болью, осознав, насколько опростоволосился, пробудив к жизни древний, агрессивный призрак прошлого. Но вместе с болью в мое тело вошло пламя, освещая каждый уголок души, как еще недавно подобный огонь вырвал из темноты каждый уголок просторной залы склепа.

С удивлением я познавал просторы своего духовного естества, которое отдаленно напоминало мне неправильный, разноцветный кристалл, переливающийся тонами и оттенками чувств, эмоций в глубине меня. Кончик древнего, магического кинжала проткнул духовный кристалл в сердцевину, позволяя силе Сета вливаться белоснежным потоком.

— Я оставлю тебя здесь, — сказал мне Сет, с видимым наслаждением вглядывающийся в муки обновления, — и этот кинжал, даруя силу, в то же время каменной плитой придавит твое тело к моему праху в саркофаге. Слово я сдержал. Сила в тебе, но где есть ты? Твой удел отныне — медленно наблюдать, как иссушается твоя плоть под веяньем времени и тешить слабую надежду вернуться в подлунный мир. Рано или поздно, не смотря на обретенные способности, ты опадешь прахом, как и тела сотен «чистых» моих последователей, заточенных здесь по воле клана «истинных» Атлантов, победивших в долгой, гражданской войне нам на погибель!

Страшный, древний враг, потешаясь над бессилием моим, отбросил мое тело к древней гробнице, пребольно приложив о каменные ребра усыпальницы. Мокрый хруст, раздавшийся в районе поясницы и шеи, позволил на уровне интуиции осознать, что удар о холодный камень не прошел бесследно — что то основное, фундаментальное, твердое и живое внутри надломилось, вмиг ослабив желание жить и способность шевелиться.

На этом Сет не остановился. Он зарычал, одной рукой, без видимых усилий, оторвав меня от пола, и легко откинул в саркофаг, да так, что я невольно, щека к щеке рухнул по соседству с иссушенной плотью древнего атланта, а обессиленное тело мое приняло неудобное положение на спине, безвольно растекшись по острым, смрадным останкам.

Последнее, что я видел, перед тем как погрузиться в непроглядную тьму древнего саркофага — это как расколотые части гробницы, по мановению руки нового монгола, стремительно собрались воедино, перекрывая ход далекому, еле уловимому солнечному свету, льющемуся из-под потолка могильного зала.

 

Глава 16

Незнакомцы приходят на помощь

Черный кинжал многотонным столпом давил на грудь, затрудняя дыхание. В кромешной тьме я лежал, незрячими глазами силясь высмотреть хоть что-то вокруг, чувствуя, как темнота перестает быть чисто физическим явлением, волнами вливаясь внутрь меня.

Как мог я пытался, сопротивлялся этому явлению, выискивая в сознании нужные строфы магического шёпота, но всеобщее, необычайное отупение смерти мешало мне связать воедино и два — три слова.

Неизведанный монстр, одетый в плоть моего грозного противника Урянгутая, мчал по просторам Руси, изучая новый для него мир, и первоисточником его пути был я.

Да, дорогие потомки. Орден Алого Солнца есть образование, основанное на величайшей ошибке основателя, в попытке противостоять грозному, древнему чудовищу в человеческой плоти.

Такова жизнь, что все мы совершаем ошибки разной степени значимости, и все они имеют далеко идущие последствия. Такова натура человека в рамках его судьбы — идти, падать, но снова вставать. Сворачивать не туда, возвращаться и избирать новое направление.

Иначе нельзя. Единого трактата, как достойно пройти свой путь, не существует, как нет писателя свыше, наполняющего строчками неровный пергамент персональной истории. Мы сами того не ведая, исписываем чистые, измятые листы и мы должны признавать все взлеты и падения собственной повести.

Я признаю, что совершил ошибку и не боюсь этого. И я сделал все, чтобы ее исправить. Но все это будет позже.

В момент заточения, я полностью отчаялся и до самого изломанного костного мозга осознал, что больше я не увижу солнечного света.

Почему то именно эта мысль окончательно ослабила желание сопротивляться. Пришло понимание, сколько же всего я совершил постыдного, сколько раз ошибся в своих решениях, чтобы оказаться здесь и вместо посильной помощи, невольно своему Отечеству породил новые проблемы.

Время истерлось в объятьях темноты. Еще первый час я отдавал себе отчет о количестве прошедших минут, но вскоре, не встречая никаких внешних раздражителей, я полностью потерял ощущение дня и ночи. От отчаяния хотелось постыдно плакать, проклиная миг моего появления на свет.

Спустя темную бесконечность слух предельно обострился.

Чувства обострились. Писк нескольких вездесущих крыс в углу склепа, просочившийся сквозь стенки гроба, их невесомый бег по пыльным, каменным плитам превратился в самый настоящий звон набатного колокола. Стук ослабленного сердца — в звуки громогласной сечи.

Почему то живо представилось, как с течением веков, серый грызун, обнаружив прохудившееся место в гробнице, торжественно обгладывает мой нос.

Это неожиданно помогло. Я с наслаждением ощутил столь острый приступ злости и отвращения к собственному положению, что плаксивое состояние улетучилось прочь, так и не успев окончательно отравить своей мышиной серостью пылающий кристалл души.

«Чтобы я, Гамаюн, сын Ульва, из рода Самославов, сдался без боя, поддавшись постыдному чувству паники?! Не бывать этому!» твердо решил я, делая первое осознанное усилие к возвращению в мир.

В холоде собственной запекшейся крови я сделал первое физическое движение. Трудно объяснить сколь дорого обошлось мне простое шевеление руки, направляемое к холодной стали древнего оружия, воткнутого в грудную клетку.

Мне казалось, что я стараюсь выдернуть вековое дерево, перебороть скалу или остановить реку, но, тем не менее, я продолжал медленное движение по направлению к клинку и в конечном итоге мои пальцы ощутили отравляющий холод металлической рукояти.

Обессиленные пальцы сомкнулись на ее ребристой поверхности, и без того усиливая давление на грудную клетку, которая, казалось, вот-вот проломиться вовнутрь под возросшей тяжестью.

Понимая, что я только что раздвинул свои физические и духовные пределы до максимума, не добившись ровным счетом никакого положительного эффекта, я впервые в жизни по-настоящему взмолился о помощи:

— Отец! — горячо, невнятно, путаясь в слогах, зашептал я темноте онемевшими устами, — помоги сыну своему! Оборони! Дай сил!

Никто не ответил в кромешной темноте. Холодно, разочарованно хмыкнув себе под нос, я решил, во что бы то ни стало подвинуть к кинжалу и вторую руку, проваливаясь в собственное одиночество.

Не успел — вдруг, безмолвным ответом невидимые пальцы сомкнулись поверх моих. Потом еще одни. И еще. Сотни рук древнего рода варягов, сквозь время и тьму опускались ко мне в гробницу, ложа руки на черный кинжал, добавляя необходимую силу моим перстам.

Это было настоящее чудо, перевернувшее мое расширяющееся мировоззрение. Всплеск эмоций был настолько силен, что силы, переданные Сетом по договору, пробудились в невообразимых глубинах естества, вливаясь в тройственный союз усилий — мой, древний и родовой. Это была яростная, чистая, абсолютная, мощнейшая сила порождённая человеком, порожденная мною.

Задрожала земля от нестерпимой борьбы стихий. Плотью я почувствовал, как шевелятся стены древних палат, осыпаясь ручейками пробудившейся почвы. Можете не верить, но создавалось впечатление, что несколько верст вокруг ходят ходуном по воле раненного пленника, расположившегося ровно посредине бушующей стихии.

Но и кинжал был не прост — оружие явно было заговорено сильнейшими ведунами своего времени.

Ни смотря на это, под взволнованный писк крыс и волны алых отсветов ярости из моих глаз, кинжал поддался давлению руки вовне, медленно, миллиметрами покидая пронзенную плоть.

Крышка саркофага, восстановленная хитрым Сетом, не стала препятствием столь могучему движению руки. Рукоять, осыпав мое лицо каменным крошевом, легко расколола и откинула многопудовую крышку, позволяя далекому, рассветному солнцу вновь озарить привыкшие к темноте очи.

Чувство времени вернулось ко мне. Больше полутора суток продолжалось заточение, но не это более поразило меня. Я заплакал от счастья, вглядываясь в алые лучи зимнего утра. В этот момент я понял, какой цвет изберу для знамени собственной борьбы.

Всплеск эмоций позволил продолжить борьбу. Когда острие кинжала окончательно покинуло меня, стало намного легче.

Устав от трудов, я уронил руку с извлеченным оружием себе на грудь, понимая, что если не отдохну прямо сейчас, я умру не от ран, а от усталости.

Скорее по инерции, чем по моей воле, с противным, протяжным скрипом зияющая рана на моей груди протянула от края к краю небольшие ручейки плоти и кожи, сплетаясь в единый, плотный рубец на груди.

Стало значительно легче, но на большее внутренних энергий не хватило. Создавалось впечатление, что жизненный ток ослабевает, становится все медленнее и медленнее.

Внутренние регуляторы здоровья еще попытались перекинуться на поврежденный позвоночник, но… видимо на сегодняшний день это был предел моих пределов. Едва энергии коснулись изломанных костей, как их течение окончательно нарушилось, опав внутри гаснущими вспышками воли.

Умные и осторожные крысы, испуганные громким движением и грохотом опрокидывающихся осколков, прыснули по щелям, скрываясь в невидимых норах. Я словно видел сквозь бусины их глаз, со страхом взирающих на поверженное тело человека, поверх иссохшей мумии древнего атланта.

Изображение удесятерилось, разбиваясь по количеству испуганных зрачков. От калейдоскопа картин сильно затошнило, что заставило меня рефлекторно перевернуться на бок, свесившись через борт и выплеснуть на пол немногочисленное содержимое голодного живота.

— Э! В темноте! Жив ли кто? — спасением раздался громкий, старческий голос сверху. Человек явно услышал звуки моей невольной слабости — рус иль татарин? Ну, ка отвечай!

— Рус, — прохрипел я, истратив последнее усилие на слова и тяжело опал лицом в жижу собственной крови и рвотных масс, растекшихся по стенке саркофага.

Темнота рассмеялась, окончательно иссушая биение жизни, но я противился этому всем своим естеством.

— Так надо сын! Так нужно — исступленно зашептал на ухо голос мёртвого отца, — забвение твоё не есть слабость. Разум, под разумом, так лечит организм, чтобы разум не мешал ему в его трудах! Так учили древние латиняне. Вспомни, что я говорил тебе, сын!

— Я помню, отец. Но тебя нет! Где были твои способности, когда ты покинул меня? Не прошли испытание на прочность? — от переизбытка боли я прошептал это не внутри себя, а вслух и звонко рассмеялся собственным речам, показавшимся невероятно забавными в столь гиблой ситуации, — Ни тебя, ни матери, ни брата с сестренкой! Никого нет. Я один! — сквозь безумное гоготание собственной глотки возразил я достопочтенному предку.

— Вот поэтому и нужно забытье, — вздохнул Ульв совсем рядом, — особенно нам, ведунам! Услышь себя и свой безудержный смех со стороны сын и осознай всю плачевность текущего положения. Ты в который раз зашел за свои пределы и если не отступишь, останешься при памяти, то новый опыт уничтожит тебя как личность. Позволь же сознанию уйти в темноту, пока не стало слишком поздно!

— Чтобы опять Варвара потешалась надо мной? Чтобы я вновь предстал пред ней униженным и слабым, вглядываясь в её растущее величие? Не бывать этому! — заупрямился я, упиваясь безудержным весельем.

Рябью, по сознанию прошли помехи, в разрывах которых, как в разрывах облаков я видел странные, ирреальные картины прошлого и будущего. Настоящего и ненастоящего мира. Создавалось странное чувство, будто миллионы глаз смотрели на меня через толщи времени и я чувствовал невероятный уровень единения с каждым из них. Я, словно раскрытая книга перед их очами одновременно существовал в тысячах источников, как на бумаге, так и внутри странных, небольших коробочек, сжатых в ладонях иных людей.

Это было полнейшим безумием, и я по-настоящему испугался, в одночасье, прекратив смеяться. Я наконец-то по-настоящему обратил внимание на своё текущее состояние, на которое тщетно указывал отец и, переоценив ситуацию, взмолился к своему предку, сам опасаясь не сладить со своим текущим положением всеобъемлющей раздробленности в чужих руках.

— Прости отец! Помоги, если ты еще здесь! Мне нужна тьма!

Теплая темнота улыбнулась в ответ (это чувствовалось лишь в оттенках чувств, исходящих от неё).

— Хорошо, — шепнула она голосом старого варяга, — я вновь заберу тебя на время.

— Сойти с ума и быть как все, порою лишь одно и то же! — уже другим, женским голосом матери пропела темнота безумия в моем сознании, милостиво растворяя и врачуя моё надломленное естество.

Дорогой мой сын Владимир! Дорогие мои потомки! Возможно, те откровения, которыми я поделился с вами выше, кажутся вам излишне невероятными, неправильными и путанными, но они были в моей жизни, и я вынужден их изложить на бумаге, дабы, как знать, если кто-то из вас переживет подобные моменты в жизни, то смог бы опираться хотя бы на мой, скромный опыт путешествия за грань безумия.

Приоткрывшаяся завеса мира показала многообразие других миров, идущих как параллельно, так и с банальной разницей во времени. Всё мироздание столь хитро переплетено и перетянуто жгутами в точках соприкосновения, что невольно задумываешься о гениальности Создателя, сотворившего это.

Я не могу ручаться достоверно, перед ликом Богов, что все, что я видел, происходило в реальности, ибо в период отрочества и юношества, скорее события хаотично формировали моё мышление, а не моя терпеливая работа над собой. Однако оный опыт и дальнейший период большой немощности, длившийся доброе десятилетие, и сделавший меня не мальчиком, но мужем о котором я поведаю несколько позже, стал той отправной точкой, когда моё мышление окончательно изменилось, выстроив четкий, ясный план дальнейшей борьбы с Ордынским игом.

Поэтому мои видения и сны так важно упоминать по ходу текста, ибо это такая же неотъемлемая часть моей жизни, как и события, произошедшие в реальном мире.

Но что есть реальность, а что вымысел? Что есть мир настоящий и мир ложный, искусственный? Как знать, может быть, те люди, в разум которых я невольно вселился за гранью безумного, если и существуют по настоящему, то, возможно, и сами являются только тенями истинного наблюдателя со стороны? Великая череда вопросов, на которые нет ответа… да и не должно быть, так как всезнание явно не подвластно человеческому уму.

Будучи, в течение десяти лет прикованным к постели, я был всецело предоставлен самому себе и размышлениям, насчёт природы разных явлений. При помощи книг и фантазии я пронзал многие грани естества, но не мог совладать с той страшной раной, оставшейся в моих тонких телах по воле коварного Сета.

Тогда я справился. Мое повествование поведает об исцелении. Но я не могу справиться со схожим состоянием теперь. Я немощен, стар и чересчур слаб, а мое тело содержит невероятное количество ран, чтобы оставаться таким же подвижным, как и в начале своего пути.

Я так и не стал Кощеем, как мой враг, пребывавший долгое время в теле Урянгутая, но именно я по крупицам собирал те силы, чтобы в конечном итоге, посредством кинжального обряда (о котором я упоминал в начале) сделали Кощеем тебя, мой дорогой сын.

Я очень надеюсь, что за свою многовековую жизнь ты выполнишь своё предназначение, по охране Руси и приоткроешь многие тайны, недоступные твоему предку.

Верю, что будет так! Верю и продолжаю писание уже не своей ослабшей рукой, но рукой верного послушника Ордена, именем Алексей и обещаю, что ни смотря на ухудшающееся самочувствие, не умру, пока в данной истории не будет поставлена точка.

Продолжим же! Мысли и воспоминания зовут за собой. Но смею заявить, что на этом первая часть истории заканчивается и начинается вторая.