Листопад сменился инеем, а мы все шли на том же месте. Чугунные стволы деревьев помахивали за оградами над зеленоватыми скамейками и песочницами детей слабозвенящими тенями из ветхой фольги. На пустынных балюстрадах поднимали по одной лапе грифоны, роняя из другой гранатовые цветочки, зерна поэзии, желуди меланхолии, орехи коллаборационизма, — страстного, но не удовлетворенного.

Не так оно само по себе было тяжко, если бы не сознание, что подлые хромые нас просто надули — скинули служилую повинность, а сами пошли, увечные, уединяться. Поскольку, однако, дальнейших распоряжений не поступало, что было делать, оставалось неясным — разумеется, ясно было, что ничего не надо делать, но привычка — та, которая приписывается слепым клячам на мельницах, — не давала нам успокоиться, и, хоть и хватало у нас разума не вертеться и не маячить, но недоставало крепости души чувствовать себя временно не обязанными.

Зато бюстик повел себя невиданно независимо. Он начал с того, что спустил ногу, немного приспустил другую и вновь застыл, расправив плащ в женском па, как бог ветров Зефир у начала Московского проспекта, как ехать из Киева, или носовая фигура с перепончатыми крылышками, которая торчит на ростральной колонне близ Дворцового моста. Конечно, то был симптом. Длительное пребывание в одном и том же общении придало нашей компании свойства замкнутого мужского коллектива, скажем — команды корабля. Мы могли бы даже договориться о чем-то, но успели до того друг другу надоесть, что нас тошнило от одной мысли услышать или сказать то новое-новенькое-самоновейшее и оставалось тупо жевать прежнюю жвачку.

Выходила неловкость. Светлое, как полдень, положение с романом позволяло Вукубу Кахишеву дерзнуть сформулировать его основной закон, его конституирующую базу. Он брался за дело не голословно, не с пустыми руками. Поглаживая баюкаемого в ладонях давешнего тряпичного Цербера-Кербера, Вукуб объяснял — но, как всегда, не тот предмет, о котором шла речь, а самый свой сувенир. Он объяснял так, что вот все дело в том, чтобы заменить жизнь на жизнеописание, по возможности точное, верное в деталях, повторяющее в своем течении моменты течения изображаемой жизни по той побудительной причине, что даже самые храбрые граждане Империи не могут жить в сознании скорого исчезновения, что суверенитет этого безотрадного факта должен быть ограничен во что бы то ни стало, и поэтому «легионы стоят на безопасных границах, процветающее население упивается романом об осле» и тому подобное. Что сам святой апостол Павел не брезговал в затруднительных обстоятельствах предъявить начальству свой римский паспорт, что пророк Иона в некотором смысле может быть прописан в качестве «Гражданина китового чрева», которое его заключило в себе на известный срок ради спасения от чего-то намного худшего. Особенно с привлечением Левиафана все становилось, вроде, понятно. Но именно в силу ясного и понятного у нас возникало неловкое чувство. Строение Вукубовой или Артемиевой, или Аполлоновой мысли ведь опиралось больше на звук, на звук имени, а не на действо похорон. Все, что мы слышали до сих пор, лучше объясняло бы пляски по случаю дня рождения, но не вопли плакальщиц и не траурные марши. И все же, вопреки отвлеченно-рассудочным изъяснениям и обоснованиям, мы топали вслед катафалку, хотя взять это в откровенный разум нам было еще не по плечу.

Мы только все прозревали, предчувствовали, испытывали неловкость, бредили упущенными возможностями, тешились утраченными иллюзиями прошлого века, когда причины еще доверяли своим следствиям обнаруживать их истину на честном суде событий. Между тем, именно этого нам и не следовало забывать: нынешняя принудительная структура, ведь, вовсе не была на самом деле Римской Империей, хотя очень хотела бы ею быть или прикинуться, поэтому так многого ждали от творцов, от мыслителей, от «нас». Тем не менее, мы продолжали беседовать, словно бы сами еще верили в грядущее торжество разума, в том смысле, что «разумнее жить, чем быть мертвым», и что все, что совершенствует разум, тем самым противоречит смерти, но, фактически, мыслить надо было бы значительно шире. Вукуб менее, чем кто бы то ни было из нас, заслуживал подобный упрек, об этом говорили его последние слова:

— Изображение и вещь — далеко не одно и то же. Образ вещи может существовать как бы помимо жизни, и срок годности зависит по преимуществу лишь от материала. Самая же вещь имеет образ соответственно сроку качества.

— Вукуб имеет в виду материал, из которого сделан наш образ, — произнес Тит. — Вот говорят: «Все течет». А,ведь, в рассказах про ослов да про болванов самое время заметно меняет свое течение — не так тянется. Скажи-ка поэтому, Артемий Бенедиктович, — вдруг вся твоя Римская Империя есть тоже в некотором роде роман или исторический вымысел?

— Да это так и есть, — отозвался вместо него Холмский. — Империя — это изначальный бред человеческой души перед серым ликом Преисподней. Это ее вымысел ради примирения с грядущим исчезновением и сокращения времени до Страшного Суда, а имперская словесность — явление страдательное, повторное по самому своему существу. Мы сочиняем себе «роман» в форме общественного здания, а потом, разумеется, что же нам еще остается, как не вступать с этим сооружением в общественный договор. Читайте «Конституцию» — чем не «роман души»?

— Роман! Души!!! За Константина и Конституцию! — заорал Местный Переселенец, подкидывая высоко вверх и ловя обратно свою тележку. Но Холмский продолжал зудеть.

— … Чтобы построить роман — этот дом для мертвой имперской души, нужно верить в живую Империю. А когда такой веры нет, получается все как у Гоголя. Ведь, его Орфей спустился в губернский ад якобы ради того, чтобы выкупить плененную там коллективную Эвридику. Только якобы. На самом же деле — цель визита была получить там высшее образование, своего рода тайное посвящение и стать честным гражданином в ряду таких же, как он сам, преображенных знанием душ. Но вера у автора «Мертвых душ» была слабенькая, он уже сам не соображал, что пишет — то ли роман души, то ли критику чистого разума, и потому довести дело до счастливого конца так и не смог. Доделывать пришлось другим, на много лет позже, лет на сто. Ведь недописанные романы — главный симптом того, что Империи приходит конец.

Толпа тем временем вся проходила по бывшему Санкт-Петербургу, ныне — провинциальной столице, прекрасному рисунку города, повапленному толстым слоем штукатурки перед ликами призрачных изображений в итальянском, французском и стиле бидермайер домов. Роман Владимирович Рыжов по-прежнему лежал в этом гробу, распространяя вокруг себя ужасающее спокойствие. Оно распространялось вокруг со страшной быстротой. Все быстро успокаивалось вокруг и позади него. Сам он лежал далеко впереди, будучи истинным сердцем событий. Изображение реки текло взад и вперед обратно в Финский Залив, сталкиваясь само с собой под арками дугообразных мостов, иногда распахивающих свои беззубые рогоносные пасти навстречу бледнеющим небесам.

— Тит был прав. Империя есть вымысел образованных людей, и я докажу это на примере Священной Римской Империи Германской Нации, — важно провозгласил Вукуб Кахишев. — Слушайте.

Во времена распрей, заполнявших правление первых императоров Саксонской династии, особую роль играл некий граф Одо или Удо. Император Оттон враждовал тогда со своим дядей Генрихом, герцогом Баварским. То становясь на сторону короля, то заступаясь за герцога, мудрый граф достиг того, что вся политика страны вертелась вокруг его особы. Он ссорил, он мирил, от него зависели войны и союзы, и не удивительно, что репутация тонкого дипломата, хитреца и умнейшего человека прочно за ним утвердилась. Он ввязывался во все мыслимые интриги и из каждой умел извлечь пользу как для себя, так и для своего союзника, которого менял, когда хотел, и успевал притом выиграть прибыль от самой, казалось бы, несвоевременной перемены. Случилось однажды так, что племянник и дядя, раздраженные постоянным присутствием чужого им графа Удо или Одо в семейных несуразицах, решили его как следует проучить и соединились в этом намерении. Армии императора Оттона и герцога Генриха вместе двинулись к замку, где мудрый граф пережидал, чем кончится дело. Скакала конница, шла пехота, лучники, арбалетчики, вспомогательные войска. Разбили лагерь и назавтра назначили общий штурм. Утром тяжеловооруженный конный корпус, цвет имперского рыцарства, неудержимо понесся к воротам. Казалось, сей час хитрому графу вот-вот придет конец. Однако, Одо оправдал свою славу мудрейшего человека эпохи. В тот самый момент, когда неприятель был уже близко, ворота замка внезапно распахнулись, и лавина свиней, понукаемых людьми графа, высыпала навстречу войскам Оттона и Генриха, совершенно их смяв. Из-за этой неудачи пришлось герцогу и императору помириться с графом Удо, который окончил свои седые годы, будучи у обоих в чести и славе.

История эта выясняет роль грамотных монахов в создании Священной Римской Империи.

— Так по-Вашему, во всем виноваты монахи? — вежливо осведомился Местный переселенец.

— Не более виноваты, чем драматург, когда его пьесу играют не на котурнах, а на карачках. Если у графа Удо свиней было больше, чем у императора Отто — людей, то причем…

… Подлый похмельный озноб подбирался к сердцевине костей, и бюстик с ногами белел как ледяная отливка. Будто назло по проспекту везли замороженную еду — можно было догадаться, что киносъемки. Ведекин даже знал название: документальный фильм «Эволюция бутерброда», научно-популярное творчество. Холмский неофициально консультировал. Вначале показывали одномерный нитевидный хлеб с масляной изоляцией. Он непрактичен, так как приходится долго и часто глотать, а состояния сытости не наступает. Двухмерный классический немецкий бутерброд квадратной формы, будучи изготовлен из непрочного материала, при определенном значении площади дает резкий провал по центру. Различные блиновидные варианты столь же малоэффективны. Трехмерный компактный сэндвич нетранспортабелен и неудобен в выедании. Решение проблемы достигается путем топологического преобразования: бутерброду придается форма трехмерного тела, но с пустотой внутри, куда и помещается потребитель. В таком случае армированная структура может достигнуть размеров сельского домика. В последних кадрах актер изображал очень похоже Романа Владимировича, глядящего из окошка. Вся эта раблезианская сценка тоже катила по направлению вперед…

— … чем у императора Оттона людей, — продолжал Вукуб, — то причем тут монахи? А если это не так, то есть, если монахи всегда ошибаются, то извольте придумать теперь же сами название той структуры, которую вы видите вокруг!

— Вам желателен, разумеется, греческий термин? — спросил Вукуба Аполлон.

— Да, чтобы кончалось на «-кратия».

— А латинский вам не подойдет? Чтобы на «-тура»?

— Меня интересует не способ осуществления, а вид власти. Точнее — субъект власти. Кто она — Власть?

— Как вы сами понимаете, на этот счет имеется больше мнений, чем истин. Поэтому лучше всего давайте устроим вокруг этого жантильное игрище, старомодное буриме, интеллектуальный аукцион! — Аполлон даже приподнялся на носках. — Мы назовем по очереди все рифмы назначенного окончания, мы их перечислим и взвесим. Поскольку я уже начал, я и начинаю. Я начинаю и говорю: демократия. А вы отвечаете мне — подойдет или не подойдет. Итак, я начинаю и повторяю: демократия. Я изображаю всем известную точку зрения, я воспроизвожу словами общепризнанный взгляд, я утверждаю то, что уже излагал выше и буду говорить ниже того, что вновь повторяю сейчас — что это демократия!

— Простая демократия? — спросила мышка.

— Нет, не простая, а такая, что в ней все всегда стремится слиться воедино. Согласно стихотворному пророчеству олонецкого губернатора:

Она владеет сама собой. Ну, каково?

— Слишком общо. Не ожидал от тебя, — сказал Ведекин. — Да и вообще — пресная затея. Ну, что — вот я скажу: «бюрократия» — тебе станет ли легче?

— Бюрократия — раз! Бюро — кратия — два! Кто больше? Продается французский дромадер, аллегория гордыни, на второе — союзный автономный рабочий стол (стакан чая — бесплатно), на третье — опять-таки — верблюд под бедуином!

— Ваш термин запятнан отношением страдающей стороны. Поэтому я отвергаю, — сказал Вукуб.

— Ладно, пусть будет «партократия», — снова вышел Артемий.

— Продается латинская «часть», задняя часть, римская власть латинской части над византийской целокупной тушей, — забубнил Аполлон.

— Отрицаю по той причине, что плоская, — сказал Вукуб.

— Партийная бюрократия, — серьезно взвесил Константин.

— Гибрид верблюда с его горбом! Гоните его строить магометанский рай в пустыне, над смоляными ямами, Вукуб Мусейлиманович!

— Veto! — сказал Вукуб.

— Охлократия!

— Чушь, не буду и выставлять!

— Порнократия!

— … Этого никогда не пропустят. Как не стыдно. Должна же быть мало-мальская внутренняя цензура…

— Педократия!

— Не знаю, что это такое. В жизни не слышал. На всякий случай — заберите обратно и положите, откуда взяли.

— Плутократия!

— Что?! На здешних-то привилегиях! Один кто-то раз в жизни проворовался, — а злопыхатели уже тут как тут. Не годится!

— Геронтократия маразматиков! — выкрикнул я с места.

— Предлагается гладчайшая из антиномий! — подхватил Аполлон, — Взываю к логикам, математикам, воздухоплавателям и прочим алгебраистам невинной отвлеченности! А также к посетителям летних и вечерних школ! Парадокс без абразива! Точило мысли для желающих отличать определение от дополнения… как вы сказали? — ах, да — ментократия мундироиерархиков! — … сказуемое от подлежащего, субъект от объекта, суккуба от инкуба, наконец, черт побери!

— Заткни инкубатор, — сказал Вукуб.

— Астерократия, сидерократия, нефелократия, ара-фелократия!

— Бери южнее!

— Омфалократия!

— Еще южнее!

— Копрократия!

— Хватит, хватит!

— Клипократия, клопократия, кинократия, коракократия! — неслось со всех сторон.

— Инфляция! — отбивался затейник. — Немедленно сокращайте производство и потребление!

— Хеирократия, хаониократия, хеиреониократия!

— Прошу больше не предлагать безделок и побрякушек! Ищите истинные ценности!

— Сыщикократия! — выдавил Тит-Местный Переселенец.

— Вот это — прекрасно! Внимание! Сыщикократия: от русского «сикофант», по-гречески — «стукач». Пепел стучит прямо в сердце. И мне, и вам, и каждому из нас. Я помню заветы отца. Сыщикократия — раз! Сыщикократия — два! Сыщикократия — два с половиной!..

Ведекин усмехнулся:

— Сыщикократия! Вы хотите судить о целом по части. Но если власть стучит, то это еще не значит, что то, что стучит, и есть непременно власть. Логическая ошибка. Кто не верит — пусть справится в книге Аристотеля «Аналитики», параграф про лебедя: «Не все белое есть лебедь», в тексте короче, или у поэта Ершова:

Будь она и впрямь сыщикократия, стук шел бы не ендовой, а по другому предмету, и отправились бы они не домой, а куда-нибудь совсем в противоположное место.

— Ах, какие мы целомудренные! В подобных обстоятельствах я сам вынужден перетряхнуть сундуки с забытым барахлом. Приготовьтесь, я провозглашаю: ТАНАТОКРАТИЯ.

— Послушайте, — возразил Вукуб, — одно дело Смерть вообще, другое дело смерть Романа Владимировича Рыжова. Зачем вы так? То — космическое явление и след первородного греха, это — ну, это — сами понимаете. У меня тоже есть нечто в подобном роде по сходству претензий. Это — Абсолютный Дух, или Идея, состоящая на службе у власти. Что это значит? — Теоретически, что на власть из безмерных пространств Вечности веет Абсолютный Дух, а властители нашего пограничного бытия на него отсюда молотят. Практически же — наоборот, — это они веют, а Абсолютный Дух — вот он-то как раз молотит на правящую категорию. Государственно-спиритуалистический комбайн, а выражаясь языком политической теории — Абсолютная Идеократия

Порыв свежего ветра с треском расправил поднятый парус. Мы плыли по каналу Волго-Балт. Югорское колдовство реки Шексны прорыло его узкий фарватер с болотистыми плесами не более полуметра глубиной, забитыми пнями, разложившимися ветками, утопленниками. Лес стоял мертвый, в черной воде по щиколотку. Яркие бакены с лозунгами, характеризующими планируемое поголовье уток и яиц в области (сроду не бывало тут ни уток, ни яиц), приходилось часто переставлять, но корабль все равно то и дело задевали поднявшиеся ото дна сгнившие руки обитателей леса, о киль постукивали опустошенные головешки — здесь их покоилось несколько десятков тысяч.

— Как видите, Абсолютный Дух молотит довольно чисто и способен выставить сто очков вперед любому материальному Тамерлану.

— Мне не нравятся эти слова, — сказал Тит, — «демократия», «идеократия»… Они правильные, они круглые, они нас не задевают. Они серьезны, чего совсем нет в структуре — система наша, скорее, забавна, чем умственна, а твоя идеократия повисает в моем бедном рассудке, как непереваренная гиря в желудке — прошу вас, сочините что-нибудь не такое аскетическое.

— Мы жалуемся на недостаток душевной выразительности, — отозвался Вукуб Кахишев.

— Вы променяли Золотого Осла на Абсолютный Дух, а теперь вам же и не весело. Психологии недостает вам. Термин вас не веселит. Но: где жизнь души — там все случайно. Смешное — по Гегелю — момент случайного… А вы посмотрите-ка лучше вперед! Что это плывет нам навстречу?

С этими словами Ведекин указал по направлению к ближайшим волнам полумертвой толпы реки, обтекавшим невысокий островок нашего плавучего монастыря.

Первым заметил бутылку Местный Переселенец. Он смело сунул руку в трупную воду и извлек ее на поверхность. Константин как раз переваривал гирю смысла слова «термин»:

— … камень для разграничения полей, чучело, пугало, вышка, терминал — и только нынешняя опустошающая культура взялась выхолащивать из терминов их натуральную суть, а раньше ими обмолачивали более влажные сельскохозяйственные продукты, чем нынешние листопадные словопрения. За каждым термином скрывается личность. Вот, например, Роман Владимирович — непонятно, совсем еще непонятно, зачем он — Рыжов, а мы тут возимся с какой-то бутылкой, которая наверняка просто пол-литра, плавающая в канале Волго-Балт, и ничего она не прояснит в теоретико-политическом вопросе по причине мутности недоброкачественного стекла… — это говорил Константин.

Пока он говорил, бутылка выскользнула из державшей ее руки Тита и плюхнулась обратно в канал.

Мы проплывали мимо пристани парома, пониже Белозерска. На берегу фотографировали опять-таки кинофильм — «Красная ягода», — из забортной жизни. По ходу сюжета перевоспитанный вор должен был налететь грузовиком на скрывающееся от него такси с четырьмя муляжами преступников и столкнуть их в канал, а сам — удачно выброситься из машины на булыжный берег, для смягчения прикрытый сенцом. Эпизод уже отсняли, но поднанятый герой, пока летел, разбил себе колено, и его увезли. Паромы дрейфовали поблизости. Они ловили автомобили со дна. Легковая была уже наполовину на берегу. Муляжи вытащили. Стояла страшная жара. У двоих отвалились носы, и какая-то библиотекарша, задумчивая немолодая женщина, смиренно стаскивала с тел голубенькие рубашки, чтобы постирать тут же около. Раздетые актеры и режиссеры столпились вокруг другого грузовика и по команде трясли его для натуральности. Это снимали эпизод погони перед падением в канал. Девица с бедрами до плеч отбивала кадры, а потная толпа хлопотливых развратников держала под локти оператора, который откинулся назад от тяжести оборудования, чтобы помочь ему направить глаз камеры прямо в кабину.

Тит выловил бутылку во второй раз, и мы вынуждены были сосредоточить на ней внимание. Оказалось, что Константин прав: это была самая настоящая пол-литра темно-зеленая, грязноватая, что внутри — снаружи не разглядеть. Но жидкости в ней было не более, чем наполовину — как бы иначе могла она плавать, а не тонуть? Местный Переселенец сильно потряс ее возле уха. Там плескалось. Тогда он обратился к затычке.

Затычка снаружи была обвязана клочком полиэтилена, перехваченным аптечной резинкой, под нею — слой лейкопластыря, в свою очередь, обволакивавший бинты, пропитанные застывшей гипсовой пастой, какую употребляют при переломах. Но медицинские изощрения лишь прикрывали отменный старинный кляп, который, собственно, и был затычкой. Тит осторожно вынул кляп, заглянул сверху внутрь, а затем поднес горло к носу.

— Хлороформ.

Решено было вылить хлороформ за борт. Булькая, жидкость с неприятным запахом лилась в тело канала. Но что-то внутри скоро помешало ей течь. Тит встряхнул бутылку и едва успел подхватить выпадавшие бумажонки, свернутые между собой в тесную трубочку размером с пробирку.

…Su ….ted by the Grant enti …d…

с трудом разбирал он полусмытую хлороформом фразу на внешнем листке.

— Можно сказать — дети капитана Гранта…

Тут он расхохотался и отдал нам распакованный текст.