Я прошел над могилой короля Годфри и оказался у дверей в точно предписанный повесткой час. Это было в помещении станции метро «Чернышевская», сбоку. В комнате, куда я попал, полусидела особа с высокой прической и щеками, а верхняя часть ее тела лежала на пишущей машинке. Она на меня глянула и велела без улыбки:

— Вы к Ян Янычу? Пройдите.

К Ян Янычу вел глухой косой коридор. Ход свернул вниз, несколько ступенек вглубь, еще один наклонный канал, вход с табличкой, и вот, постучавшись и услышав незначащий звук «да-да», я был в кабинете.

Обстановка не составляла из ряда вон выходящего — разве сумеречный несгораемый шкаф, где полагалось бы быть окну, — неровно поставленный поперек угла стол да пара сидений — одно для меня — вот и вся обстановка. Стены очень аккуратные, в серебристом облачении. Графин, стакан на столе, пепельница — это прозрачное. Хозяин кабинета — в углу за столом, тоже обыденный, бесцветный, время от времени в очках перед серыми глазами, с редкими прямыми линиями по черепу назад, едва заметно пухлый, одетый как все в платье под цвет стен без блеска. И единственная здесь примечательная была черта, что весь кабинет давал крен, как каюта при качке, градусов на девять от меня к Ян Яновичу, по диагонали от двери к столу — постоянный крен. Как и следовало ожидать, мне следовало сесть на стул и от наклона меня все тянуло лечь на стол, а хозяину стола, напротив, требовалось усилие, чтобы не откидываться, когда приходила нужда говорить интимнее.

Как и следовало ожидать, дело было в романе, в моем сочинении. Из-за него меня позвал к себе Ян Янович, как он мне сам объявил после обычных формальностей, вполне дружелюбных, законных и неприятных. Роман лежал в папке у него на столе, неоконченный, недописанный — девять глав, а от главы десятой было одно название: «Дух времени». Ян Янович некоторое время молча перебирал мои листы, размышлял, обдумывал, а потом глубокомысленно произнес:

— … Империи приходит конец… По-вашему так… И вы полагаете, что ваше свидетельство будет с энтузиазмом воспринято населением? А… известно ли вам?.. Да я сейчас вам просто продемонстрирую некоторые документы.

Ян Янович наклонился под стол, достал портфель и вывалил передо мной ворох газетной бумаги, вырезок, писем, магнитофонных лент с голосами и гибких пластинок, записанных нарочно для этого случая.

— Вот, ознакомьтесь. Весь народ вас осуждает.

То, что я читал и слушал, производило неразличимое впечатление достоверного и небывалого. Названия статей были стандартные: «Гневное осуждение», «Клеймим позором», «К столбу!» Я знал все эти приемы еще по старому делу начальника всей безопасности. Тогда в университете на собрании химического факультета после официальной вялой эхолалии выскочил вдруг некто в военном ремне, но без погон и заорал, что он, сидя в окопах, завоевал себе право на высшее образование, а тот — во всем виноватый — его хотел лишить! — смерть предателю, врагу химического обучения окопных сидельцев. Стали искать заранее заготовленную резолюцию, чтобы «зачитать», — оказалось: забыли в канцелярии. Немного даже посмеялись над недоразумением. Ну, то — большой чин. Потом пошли разбираться с пишущей братией — всюду одно и то же: «Я не читал…, но кто позволил?… и т. д.», — говорил шахтер свиноводческого комбайна. Примерно такое содержимое и выложил мне Ян Яныч, но тут черта, отделявшая мыслимое от бреда, была отнесена на несколько ступеней ближе к небытию. У меня возник интерес поймать Яна на самом явном вранье, так что, внимая и пробегая взором, я делал как можно больше скидок в его пользу. Смесь была густая, крутозаваренная, и задача моя оказалась потруднее, чем я сперва предполагал.

Меня клеймили позором служащие секретного завода ящик № 997 Чинарев и Хабаров. Я и сам там работал когда-то. Правда, был там Хабаров, а вот был ли Чинарев? Не помню.

Объединенный совет начальников отделов кадров спецпредприятий города-героя выражал презрение за подписями Ус, Шлык и Шпак. Все трое, действительно, некогда существовали, но живы ли? — Ладно.

Помощник бригадира бригады ЛЕМУР шахты № 8 тов. Жук не мог сдержать негодования. — Это еще что такое? Это зачем им понадобилось? А, может, это профессиональное сокращение? — Плохо, когда не знаешь точно технологию. Ладно, пропустим.

Подруги Элла Кокон и Анема Порханьина из молодежного коллектива парфюмерного объединения «Эльф» обижались на допущенную клевету. Фамилии звучали чуть-чуть подозрительно, особенно в сочетании с названием фабрики. Я помнил завод духов «Северное Сияние» и глянул на Яна.

— Есть, есть такое объединение. «Эльф». Как же вы не припоминаете?

Проехало.

Товарищ Куроедов из Отдела Вероисповеданий и Культов выражал суровую озабоченность. — Был. Точно. Есть такой товарищ Куроедов.

Начальник Ползункового отделения беспартийный Антип Змеесухов проходил по инерции. Но вот Вовк Бельмо и Лев Клеймо из Приднепровья, приславшие экстракт своих чувств на двух листках в клеточку из ученической тетради старших классов, глядели ненатурально. — Эх, скинем.

Добровольный союз охотников «Наша Свора» сообщал, что я действую по чьей-то указке. Сорок три подписи. — Кто проверит?

Двухсот пятидесяти шестилетний долгожитель Хакраб Омарович Ибнабуев из горного аула Шайтанское от имени маленького народа, входящего в большую братскую семью, не одобрял меня так невинно и лапидарно («Покойник — нехорошо»), что я не стал тревожить его седин: все равно памяти у старика никакой.

Тренер-испытатель кентавроводческой фермы Лось еще не имел возможности лично ознакомиться и требовал сурово покарать. — Вот! Это нужно не забыть. Лось. Очень хорошо.

После Лося я спокойно пропустил фантастическую «дочь четырех матерей и самое мать двоих детей», которая от имени всего созидательного труда властно требовала, а заодно — опять же ничего не читавших, но все знавших — нерожденных младенцев Зою Витальевну Семихвостную и Свету Пупчакову, присоединивших свой неслышный, но гневный голос к призывам той матери. Сюжет был больно противный. Потом Ян сказал бы, что их мнение узнали через энцефалограмму как-нибудь.

Честный врач-психиатр кандидат медицинских наук Гурия Бесстыдных компетентно сомневалась в моей умственной полноценности. Это было как раз в порядке вещей.

Жильцы одной и той же коммунальной квартиры Полиповы и Коральские вытащили свои слежавшиеся тела из общих ожиревших алюминиевых кастрюль, чтобы через радиостудию во всеуслышание указать мне мое подлинное место. С пленки доносились негодующие звуки Полиповых и вздохи Коральских.

Академик Хелицер Гермогенович Троемощенко нашел возможным уделить несколько минут драгоценного времени, чтобы укорить меня в отсутствии лжи и исторической правды и поставить воспроизведенную офсетной печатью кривенькую подпись. — Не придерешься.

Пенитенциарная система выступила списком: прокурор — Удушьев, следователь — Заушьев, адвокат — действительный член коллегии адвокатов адвокат Щипзагер, народные заседатели — Пырина, Филина и Сипова, народный судья — Головорезов, исполнитель — Самсон Палач. Все они добивались ответа, на каком основании я позволил себе, а счетно-выборная комиссия по выбору народных судей и народных заседателей в лице своего председателя товарища Фалыпивчик — та, напротив, очень хотела бы знать, кто позволил мне. — Это была явная липа, но — где ты их подловишь? Сами переоденутся и в судей, и в кого угодно. Все же я спросил:

— Какая там фамилия была у палача?

— Какого палача? Ошибаетесь! Не было там палача. И быть не могло: палачей не существует, — сказал Ян. — Но это несущественно. Важно, что вас осуждают.

— Разумеется. Только почему там написано: «Исполнитель — Самсон Палач»?

Ян Янович засмеялся и потер ручки.

— Ах исполнитель… Исполнитель — это исполнитель эстрадных песен. Чешская фамилия. Только не Палач, а Палач. У чехов это бывает. Помните — не Свобода, а Свобода, президент там такой был. А вы испугались? Вот видите — не нужно, не нужно на нас клеветать.

Я разозлился и сунул-таки ему под нос бессмысленную дочь пяти матерей:

— Что это еще за чепуха, Ян Янович? Такого быть не может.

Ян поморщился и не отвечал. Я развертывал дальше:

— У вас плохо работает аппарат, ваши делают ошибки. Дочь пяти матерей — кто в это поверит?

Ян еще подумал и вывернулся, хотя и с некоторым напряжением:

— Там имела место филиация. Она хочет сказать, что ей знакомы чувства привязанности к близким. В отличие от вас. Простая женщина, говорит как умеет. Заметьте, при этом и она тоже нашла для вас слова осуждения. Да. Вы не извращайте. Вот тут еще… матрос с баржи «Захребетное», порт прописки Тюва-Губа, скажете — нет такой баржи? Нет такой губы? Или рядовой И. Н. Кубенко с погранпоста Подлежало-военского участка, он тоже негодует. Против вас! Смотрите!

Я посмотрел. Работники гематогенового цеха Сосонко, Прозрачная и Упыревич в борьбе за сосуществование не находили слов, что немудрено, по причине их явной стилизованности под ультразвук. Но отрицать присутствие в мире материальных предметов товарищей Ядова и Чертихина из редакции «Наука и религия» не было решительно никакой возможности. Никак мне было не проверить и Никколса Гноума Коболда, осудившего меня от имени Левого конгресса левых сил за рубежом, за то, что я нахожусь во власти. И оторвавшегося от домино пенсионера Пахорукова, давшего достойную отповедь, я не мог ведь честно отринуть. Также и литературоведов-критиков Гебовского и Чековского, патетически вопрошавших, как это я смею использовать прекрасный правдивый наш русский язык для враждебного злопыхательства. Я начал выходить из себя и вышел бы, и упал бы в собственных глазах, если бы не простая легкая мысль, которая внезапно осенила мою замороченную неистовой работой голову. Мысль взвилась стрекозой, села на графин, и я залюбовался, как она крылышками причудливо перебирает, поворачиваясь на стекле. Хотел уже стряхнуть обличительную продукцию обратно Ян Янычу в портфель, но мои тихие игры со стрекозой не остались невидимыми ему.

— Бот, это еще. Познакомьтесь, — он указал на конверт с «говорящим письмом». На конверте машинописью значилось: Дочь геолога Наташа Скулоскальская, поселок Усть-Харибда.

— Усть-Харибда… Где это?

— Отсюда не видно. Вы послушайте, послушайте.

Я включил. Минуты полторы ничего не было. Потом раздался мерный нарастающий гул многих стихий.

— Они там трудятся в исключительно тяжелых условиях, — вздохнул Ян Яныч.

Сквозь продолжавшийся гул пробился вдруг лай не менее, чем дюжины ездовых собак, что-то похожее на высокий пронзительный голос с неразделившимися жуткими словами — долгое, стонущее, жалобное, тоскливое, грозное…

— Хотите поехать в Усть-Харибду?.. Хотите лично встретиться с… Наташей? С Наташей Скулоскальской?.. Кстати… Вы уж извините — ах — бывает — сами понимаете — опечаточка тут на конверте. Не Скулоскальская, а Скилоскульская. Два «л» в первом слоге:

Скилла Скульская Хотите съездить?

Он смотрел на меня ледяными глазами, весь откинувшись внутрь.

— Почему же она Скульская? — спросил я, сам немного похолодев. Ян глянул на меня, как на дурака.

— Скулит потому что. Вот и Скульская. Все время скулит.

— Позвольте, Ян Янович. А как отчество Наташи?

— Ах, какой Вы дотошный. С кажу, скажу. Есть у ней и отечество, и отчество.

Э-э-сс-тф-пф-…-ановна

Наталья Епифановна Скилла-Скульская. Да. Наталья Степановна, если угодно. (Оба отчества Наташи он произнес как-то шепеляво: послышалось не то Пифоновна, не то Тифоновна, не то вовсе — Титановна)… Удовлетворены? Надеюсь, ваш интерес к именам ныне вполне насыщен?

Я взял себя в руки.

— Но тут же написано: «Дочь геолога». Это как — тоже опечатка?

— Нет, почему опечатка. Наташин папа — геолог. Кто же еще? Специалист по недрам. Точнее — по магме. Работает в необычайно трудных условиях. Большую часть времени — там. — Ян показал пальцем вниз. — И Вы, предупреждаю, на нас не…

Тут я его перебил.

И что же — он вам, Ян Янович, отчеты шлет?

— Личные письма, — последовал сухой ответ. — Я, конечно, знал заранее, что гнев народа не произведет на вас впечатления. Я, собственно, хотел только продемонстрировать наши возможности.

Ян сам сгребал все в портфель. Он еще раз глянул на меня исподлобья. Первый круг был окончен, это было ясно, но ложное чувство подтолкнуло меня на неверный шаг.

— Подождите, подождите. Вы говорите: гнев народа, но, судя по последнему письмецу, а также по лемурам из шахты номер восемь, бригадир тов. Жук и еще эти — как их — «лярвы Привокзального района города» — речь идет, ведь, не совсем о народе, скорее, о Народииле, так ведь?

Ян заулыбался совсем как бы ласково.

— Что же вы, дорогой, придираетесь? Или философию не учили? Это же, ведь, как подлежащее и сказуемое. Народиил, конечно, Народиил. Он — наше подлежащее. Первоисточник гнева народа. Не так ли, а? Вроде как энтелехия и экзистенция. Ну — что еще? Что-нибудь тревожит?

— Да вот то еще, что кентавры ваши меня беспокоят.

— Что за кентавры? — Ян сделал вид, будто не понимает. — Где кентавры?

— Ну, Лось. Была тут заметка. Тренер-испытатель кентавроводческой фермы Лось. Который требовал сурово покарать.

Ян порылся в портфеле, опять делая вид. Потом поднял на меня глаза, посмотрел прямо и сказал раздельно и четко:

— Вы ошиблись. Никакого Лося не было. Не-бы-ло.

Очевидная нарочитая ложь заставила меня разгорячиться.

— Как так не было?! Вы прямо на глазах передергивате! Вот тут лежала заметка! Дайте портфель!

— Портфель? Пожалуйста, держите, — усмехнулся Ян Янович и протянул мне портфель, любезнейше даже его передо мной распахнув. Я стал нервно перебирать клочки бумаги, свертки, «говорящие письма».

— Вот. Вот оно. Лось. Тренер-испытатель…: «Хотя наш коллектив еще не имел возможности лично ознакомиться…» А вы — не было!

Ян опустил глаза под стол, едва не хохоча.

— На дату, на дату гляньте, дорогой мой! Там же написано: «еще не имел возможности». Читать надо, читать. Что же вы не читаете? Я же сказал: не было. И правду сказал: не-бы-ло. Но бу-дут!

Я посмотрел на дату. Дата стояла несуразнейшая: пятизначное число, тринадцать тысяч триста с чем-то год, октябрь.

— Кентавры — дело Будущего, — сказал, отдышавшись, Ян немного резонерским голосом. — Нужно смотреть в Будущее, а не обливать нас грязью! Вот все уладится, построим — окончательно! — новое общество и с новыми силами станем разводить кентавров.

— Зачем вам кентавры?

— Как — зачем? Образованный на вид человек — и спрашиваете. А кинокефалы, по-вашему, — зачем? Эти… Псоглавцы — зачем они по-вашему?

— Не знаю… — Я входил в какую-то робость. Ян меня четко окружал.

— Не знаете. Вижу, что не знаете. Вот для вас специально припас и про псоглавцев. Познакомьтесь. Да отдохните немного за чтением, а то вижу, что вы притомились. — Он протянул мне рукопись явно подпольного изготовления. — А там и поговорим. Отдыхайте.

Пришлось мне читать.

Кто такие псоглавцы

Они были впервые упомянуты в древнем сочинении среди прочих обитателей Киммерийской Тьмы, и в их существование долго не верили. Между тем, они жили всегда и именно в тех местах, на которые указывает античный писатель, что еще раз подтверждает его оспариваемую иными добросовестность. Однако сообщение об отдельном народе с глазами на животе как о соседнем племени — совершенная чепуха. Наш автор плохо понял своего информатора. Тот говорил только, что «у псоглавцев глаза — на животе». Он говорил это в аллегорическом смысле. «Глаза на животе» означает, что потребности чрева являются средоточием их жизненных интересов, что на мир они глядят глазами утробы.

Непонятый перифраз — частый источник подобных недоразумений. Случись, например, кому-либо постороннему услышать известное присловье, что «у нас в Рязани грибы с глазами, их едят, а они — глядят», он описал бы это в том духе, будто «южнее (псоглавцев) обитает еще племя зрячих грибов, имеющих обыкновение смущать своих пожирателей укоризненными взорами во время трапезы». А речь идет просто о бесстыжих рязанских бабах, которые, по мнению более сентиментальных, чем эти бабы, сочинителей присловья, пялятся на своих любовников в те самые моменты, когда стоило бы им глаза скромно потуплять. Вообще, тот, кто знаком со стихией русских пословиц, может легко вообразить, чего только не намерещилось иноязычному любознательному путешественнику, особенно если над ним немного подтрунивали.

Итак, существует единый народ: псоглавцы с глазами на животе. Но на самом деле называть их в полном смысле слова народом в значении «этнос» нельзя. Они еще никогда не выступали в качестве языкового, культурного, территориального и прочего единства и, конечно, отличаются от человека как вида. При этом биологически они настолько близки людям, что способны вступать в браки и производить на свет потомство с чертами иногда людскими, иногда — нет. Внимательные исследователи всегда отмечали также ряд переходных форм, однако критика последних лет твердо установила, что если такие формы и существуют, то недолго. В подобном промежуточном создании кто-нибудь быстро исчезает — либо человек, либо псоглавец, и сколь это ни прискорбно, чистый кинокефал чаще выходит победителем во внутренней драме. Если бы не определенно собачьи головы и повадки, можно было бы признать псоглавость категорией духа, а не плоти, но живой опыт и прямая очевидность препятствует подобному докетическому фантазерству. Не лишенным смысла выглядит на первый случай предположение, что псоглавцы — те же преадамиты, существование которых подразумевается в первой книге Бытия при описании брака Каина с «женщиной из земли Нод». Получалось бы, что Каин женился на даме с собачьим личиком. Однако, картина эта хоть и льстит пошлому вкусу моралиста, не может утолить голод требовательного разума: в Писании ничего не говорится о сотворении псоглавцев как таковых, а, стало быть, они или животные, или люди и, скорее, люди, коль скоро способны заключать с людьми сказанные браки и даже иногда — очень редко — превращаться в людей под влиянием каких-то особенных обстоятельств. Оставалось бы думать, хоть это и противно, что кинокефалы являются морфологической разновидностью человеческого рода, возникшей в результате деградации, но против этого говорит чрезвычайная устойчивость формы, простая же деградация дала бы — и фактически дает — веер признаков, из которых псоглавость могла бы быть лишь одним, без какого бы то ни было преобладания. Однако, коль скоро это не так, вопрос остается открытым: мы не знаем КТО они. Зато мы хорошо знаем КАКОВЫ они.

Дальше было еще что-то, но замедленное и скучное, такое, что я задремал и увидел во сне, как Ян Яныч на манер Виргиния показывает мне свое будущее идеальное государство.

— Человек — существо ограниченное как сроком жизни, так и размерами имеющегося в его распоряжении грунта, — говорил Ян. — Поэтому нам пришлось решить сперва материально-энергетическую проблему. Почва быстро пришла бы к концу, солнце рано или поздно погасло бы, увеличить размер земли нельзя из-за усиления гравитации, делать новую планету дорого и не из чего. Мы начали с того, что устранили самый главный фактор общих бедствий, именно: рост населения. Вычислили, сколько биологических единиц может одновременно продержаться, и сколько вычислили — столько и держим. Размножаться даем только по числу родителей. Но смерть продолжала еще многих огорчать, и мы ее превзошли. Как же? — Вот как. Мы заметили, что не потеря тела человеку дорога, а исчезновение ума. И вот, мы записываем каждый ум на специальную биологическую нить и прививаем ее новорожденному, который потом вырастает точно таким же умницей. Иногда даем не второму поколению, а третьему — тогда все чередуется через деда к внуку. Социальная специализация пошла проще. По нашим данным оказалось, что сословия, нации и профессии не суть высшие достижения человечества, а звероподобные состояния, которые все же человеку необходимы — это с одной стороны — и которым, хотя и отчасти, тоже необходим человек. Отдаленное спаривание на хромосомном уровне, если хотите — планируемое генное сватовство, а затем — молекулярная хирургия решили вопрос.

Мы проходили мимо стада овец с человечьими лицами, которых гоняли с места на место малые группы псоглавцев. В отдельной загородке резвились кентавры. Командовал некто с огромными раскидистыми рогами.

А вон ваш старый друг — чемпион Лось. Он больше не сердится. Не беспокойтесь… Всеобщее питание, таким образом, производится по замкнутому циклу.

— Что — друг друга? — спросил я.

— Зачем же? Не друг друга, а один другого. По очереди. Да и много ли нужно пищи? Разговоры одни. Вот ублажать себе взоры — это любит каждый. И тут приходится, действительно, много, много показывать. На помощь пришла голография. Показываем все, что можно себе вообразить. Совершенно натуральные предметы, и разница только та, что весу в них нет. А все остальное — успешнейше моделируется. Народ очень много смотрит. Конечно, вас интересует, как обстоит у нас вопрос с любовью.

— Я хочу видеть Анему Порханьину, — сказал я.

— Это очень кстати.

Ян распахнул белый научно-исследовательский халат и посмотрел на занимавший всю его грудь и живот циферблат для удобства повернутый вниз цифрой 12.

— Впрочем… А Элла Кокон вас временно не устроит?.. Ну, ладно, пойдемте.

Мы миновали дверь, за которой была другая дверь с табличкой

Э. Кокон

Не беспокойте.

Мы все же вошли. Ян сказал, что «нам» можно.

Посреди неприбранной дамской комнаты прямо на полу лежал в небольшой человеческий рост размером предмет — по форме яйцо, но поуже и мягкошелковистый на взгляд. Ян еще раз глянул на циферблат и сказал, что «уже скоро». Спустя некоторое время предмет лопнул, и из него в чем мать родила выскочила вполне готовенькая бледная девица лет восемнадцати, похватала вокруг быстро тряпье, накрасила губки, нос напудрила и бросилась с улыбкой к телефону.

— Анема Порханьина. Да-да. Сейчас бегу.

Минут через двадцать она возвратилась какая-то не такая, влетела в комнату, подбежала к ящику, схватила в зубы конец длиннейшей жевательной резинки и стала делать ножкой пируэты, не выпуская нити из зубов и постепенно исчезая в белом вихре. Еще через пару минут Элла Кокон снова лежала на полу.

— Что, партеногенез? — спросил я.

— Нет, профессия. Получаются хорошие прокладки.

Мы поднялись и вышли, причем, Ян не забыл прихватить старую оболочку хозяйки дома.

— Что еще вас интересует?

— Где буду здесь я?

— В отделе монументальной пропаганды вообще-то искали человека, но с вами не все ясно, неясно, в частности, с нами ли вы. Но можете посмотреть.

Ян подвел меня к изображению человеческой фигуры на постаменте. У фигуры еще не было лица, однако, была под ногами цитата, как будто из Достоевского:

— Что, подпись не нравится? Голография — все можно мгновенно изменить.

Он махнул коконом Анемы. Надпись сама собой стерлась, и вместо нее возникла другая:

Заблужденному Покаянцу.

— Так лучше?.. Впрочем, я не несу никакой ответственности за ваше поведение, — сказал Ян Янович.