— Да, я не несу ни малейшей ответственности за ваши сновидения, — сказал Ян Яныч уже наяву. — Отдохнули? Все поняли? Ну, что ж. Может быть, вы теперь объясните, почему вы поливаете нас грязью?

— Ох, надоел, — подумал я и ответил иронически. — Извините, прорвало.

Тут Ян Яныч прямо весь расцвел.

— Прорвало, говорите? Понимаю. Прорвало. А не желаете ли, я вам анекдот расскажу? Про «прорвало»? Хотите? Ну, я расскажу.

Это было году в двадцать четвертом, что ли, — зимою. Только что Его туда положили — рядом со стеною — и как раз мороз, трубы лопнули, кремлевская канализация отказала. Как вы говорите, — «прорвало». Его и залило. Так высшее духовенство веселилось, дескать: «По мощам и миро».

Ну, каков анекдотец?

Анекдот был забавен, не нов, и слышать его от Яна Яновича было совсем не весело. Мы знали, что «там» развлекаются тем же, что и «здесь», даже сочиняют кой-чего специально как бы для «нас», однако, чтобы так прямо рассказывать нам в лицо — это была новейшая ступень откровения. А Ян, не таясь, лепил мораль к басне.

— Вот видите. Мы теперь другие. Вы зря нас инфернализируете. Вообще, давайте и говорить теперь по-другому.

Открыто. Я уничтожаю этот материал прямо на ваших глазах.

Словно десерт анахорета, на столе в третий раз появились бумаги с народным гневом, которые Ян Янович аккуратно порвал и честно бросил в проволочную корзину под столом.

— Забудем прошлое. Будем смотреть в будущее. И запомните: в четвертый раз вам повторяю — вы нас инфернализировать перестаньте! Я не Кронос и не Сатурн, пожирающий своих детей. Того менее.

— Кто же вы? — не успел сказать я.

— Я — цензор второго ранга Ян Осипов, Ян Янович, такой же человек, как и вы. И вы прекратите весь этот ваш инфернационал по нашему адресу: сейчас мы другие. Поймите вы это. Поскольку вы человек с фантазиями, поясню вам свою мысль наглядным примером, из ваших же сфер — через меня проходило, так пришлось запомнить.

В индийской мифологии бог неба известен под именем Варуна — наподобие греческого Урана. В обоих именах корень слова один и тот же. Индоевропейская языковая семья, к которой принадлежит и русский. И в нашем русском языке существует этот же корень, более того, — это же слово, но здесь оно является названием птицы. Да. Обыкновенной вороны. Там — Варуна, тут — ворона. Я надеюсь, вы хорошо поняли, что я хотел пояснить вам этим примером? У них — невероятное мифологическое существо, у нас — простая ворона. И давайте встанем вот сейчас мы с вами вместе на одну и ту же простую реальную почву. Трезво, без мифологии.

— Попробуем, — пробормотал я, внутренне пытаясь прозреть предел разверзающейся бездны.

Ян продолжал, все более воодушевляясь по мере удлинения речей.

— Мифы — дело прошлое, а от прошлого мы раз навсегда отреклись. Мы будем смотреть только в будущее. Что, в конце концов, нужно людям? — Не так много. Хлеб, крыша над головой и — что особенно важно — уверенность, что завтра тоже будет хлеб и крыша над головой. Это общая основа: хлеб, мир, безопасность. Это соединяет людей, а мифы только разъединяют людей. Не все это понимают, но рано или поздно все это поймут. И вы — вы, я уверен, вы это уже прекрасно понимаете. Поэтому отбросьте все мифы. Они не нужны ни вам, ни нам. Поэтому я прямо говорю: отбросьте ваши для вас же опасные иллюзии, живите просто. Пишете? — Пишете. Так пишите. Только раз пишете, — пишите просто. А мы будем вас поощрять. Я вам это обещаю. Но над вашим романом надо будет хорошо поработать. Кое-что выбросим. Это я сразу говорю. Что «кое-что»? Кое-что из мифологии. Не все, я понимаю, с романом без этого трудно, но вот покойника мы выбросим. Выбрасываем. Так что название придется немного изменить. Как это у вас там? — «Покойничек»? Покойничка выбрасываем — остается «Роман». Но я бы советовал, лучше — «Повесть». «Роман». Повесть — пониже мелким шрифтом. Это будет жизнеописание. Потом увидите — получится хорошо. Вас поддержат, только покойника выкиньте. Это мой вам личный совет, более того — просьба. Зачем он вам?

— А вы своего покойника тоже выкинете? — спросил я.

— Какого покойника? — спросил, в свою очередь, Ян Янович совсем простым голосом.

— Того, который где «прорвало».

— А, это. Когда-нибудь непременно выкинем. Но сейчас нельзя. Преждевременно.

— Почему?

— Как «почему»? — Преждевременно. Но вы — вы смотрите в будущее.

— Ну тогда и я своего покойника не выкину, — решительно рассудил я, — он мне тоже нужен.

— Вам-то, вам-то он зачем?

— Так. Дорог как память.

— О чем — «память»? Что за злопамятство? Мы же смотрим в будущее — какая, при чем тут память?

— О настоящем вашем покойнике, — ответил я, и слова мои чрезвычайно расстроили Ян Яныча.

— О настоящем! Дался вам ваш покойник! Вам всю истину подавай — немедленно и в полном объеме. А ведь так не бывает. Сами-то вы, сами-то вы — что делаете? Вот — что вы там пишете, — это что — правда? Это что — в полном объеме? Истина, да? Карикатура какая-то! Неправдоподобное злопыхательство, вот что! Вы сами-то хоть раз слышали, что вы о нас написали? Вот слушайте! У нас тоже уши есть! Мы что, по-вашему, ничего не понимаем? Слушайте!

«Хоронили Рыжова, Романа Владимировича. Повсеместно распоряжался некто Сивый. Шаг за шагом похоронная процессия сделалась его знаменитой свитой, и он плясал на несгибающихся ногах вокруг и над нею, улыбаясь сардонически, даже хохотал, вовсе не стараясь прятать на груди под плащом свою огромную согнутую пополам волосатую руку. Вертикальный глаз, рассекавший его лоб от полей шляпы до переносицы медленно смежал и разымал мокрые морщинистые веки не в ритм пляске. Между веками сквозь кость в мозг уходила кошмарная дыра, встретиться взором с которой было свыше человеческой воли. При этом он был, конечно, смешон. Те, кто на него поглядывали, сами принимались подергиваться в танцевальном весельи и скалить неровные клыки. Если у них был рот. У многих же на месте пасти были совсем другие органы — ладонь, ухо, локоть, гладкое место. Были и такие, у которых гладкое место занимало все безглазое лицо, даже все тело, которое, тем не менее, успевало пульсировать в такт или не в такт подмигиванью предводителя. Избыточные у других руки-ноги, языки или желудки, висящие снаружи обезьян, тоже вздрагивали и пошевеливались.»

Вот. И еще: «Пена текла прямо на подушечки с волчьих морд вышагивающих прилично майоров».

И еще: «Ретиарий-пролетарий с серпом, в костюме Сатурна изображал вселенскую мистерию кастрации собственного отца — небесного бога Урана, которая имела место при сотворении мира, тогда как более органичный колхозник-мирмиллон прикидывался просто-напросто Мировым Змеем-Левиафаном, в которого роль входило этот сотворенный мир в конце времен поглотить. Он выступал в натуралистическом образе акулы-молот.» Вот что вы из нас делаете!

— Я… этого не писал, — медленно прошептал я.

— Но именно это у вас написано. Так вы обдумайте мое предложение. Советую обдумать. Ведь чего стоило бы — просто замените центральный символ, и все станет на свои места. Ну, попробуем.

«Поигрывая свадебной хризантемой в зубах, товарищ Сивый шел через Дворцовый мост. Взгляд его задержался на миг на циферблате часов, и тут, обнаружив, что опаздывает на церемонию, Сивый все же не прибавил шагу, а, напротив, запрокинул голову к небу. Солнце, давно клонившееся к западу, к кранам недалекого порта, освещало всеми красками розоватые облака над заливом.

— Не обидится же Роман, если я задержусь попозднее, — пронеслось у него в голове.

Однако он тут же спохватился:

— Все-таки женятся раз в жизни. Надо спешить.

Удачное такси мигом домчало его до всем известного места. Расплатившись с шофером, Сивый вышел из автомобиля и направился к высоким красивым дверям. В просторном зале было пусто».

Это сквернословие Ян Янович читал мне почти искренне, серьезно так, даже добродетельно, по-отечески, только где-то высоко-высоко чуть дребезжала укоризна, что вот приходится вас тут всяких учить, а все так просто, и чего сами люди понять не могут? Но еще выше над этой укоризной и фальшивыми соболезнованиями исчезал обертон полувнятного издевательства. Я почувствовал, как все флегмы во мне закипают.

— Да что вы, Ян Янович! Менять — так менять! — и тут я выпалил, не переводя дыхания:

— Воскрешали Родриго Романовича Владимирцева.

Над телом пациента, укрытым белыми пуховыми простынями, склонились седые, как лунь, головы десятка врачей, чужая синтетическая кровь мерно булькала в аппарате, готовая влиться в исправленные вены нашего героя, тулово которого неузнаваемо переменилось под ножами тренированных патологоанатомов. Все лишнее было начисто удалено, все нужное — где можно, — возобновлено, где нельзя — заменено ловкими суррогатами. Прежде всего, желваки союзных республик были раскиданы по самостоятельным банкам со специальными питательными средами, поддерживавшими культуры этих полезных только самим себе, но вредных общему организму тканей. Сибирская пельмень печени плавала в ледовитом тазу в мутном соку собственных выделений. Вместо нее в спину ответчика была встроена и со всех сторон обложена импортной ватой керосиновая воронка. Северное плечо было запаковано для отправки в дружественную Финляндию, южное — в нейтральную Турцию. Заметно было, что распоряжается некто весьма рассудительный.

То, что еще оставалось от больного, было перекроено с основательной тщательностью по всем уложениям истины, справедливости и красоты. В его законченных пропорциях преобладало золотое сечение, спокойные черты светлобородого лица изображали честность и прямой добрый нрав. Пограничные знаки — подарок американских общин — были из литого нафталина, вообще же, строительными материалами теперь служило пропитанное дерево, недорогой естественного цвета бетон и малиновый пластик в ярких сочетаниях со вкусом.

Сам Владимирцев сидел на высоком стуле или столе резного дуба и благодушно взирал на толпящееся у крыльца полноправное население. С заднего двора доносился пронзительный визг: там резали правду-матку. Визг, правда, шел не от нее, а от плохо направленной пилы.

— В вашей идиллии недостает международного восторга, — вдруг сказал Ян Янович. — Разрешите добавить:

«Обособившиеся нации рассылали по всей планете темпераментные ансамбли песни и пляски, однако связи не ограничивались обменом впечатлениями от нарядов, вышивок, плетений и расписных ложек. Был создан интернациональный умственный центр…

„Но, — подхватил я, — это был центр лишь по названию, а фактически, то была целая сеть, охватывающая, примерно, треть планеты, сеть, состоящая из научно-исследовательских организмов, где бок о бок трудились над животрепещущими проблемами…“

„Дети разных народов и рас…“ — пробормотал Ян. „и даже конфессий…“ — пробомотал я, — которые перестали отныне служить шовинистическому превозношению этно-социальных групп, а сделались простыми отличительными значками…»

«… наподобие римских орлов…»

«… и входили в виде архаизированных декоративных деталей в национально-государственные гербы…» «… замкнувшихся в своем узкоплеменном альтруизме…»

«… и распахнувшихся во всечеловеческом эгоцентризме…»

«… великих и малых, и белых, и желтых, и черных народов…»

«… и розовых просвещенных сословий…»

«… посылавших своих наиболее талантливых представителей в научно-исследовательские центры, целая сеть

которых, раскинувшаяся на добрую треть планеты, снабжала остальные две трети плодотворными идеями…»

«… воплощение которых поддерживало экологическое равновесие на земле, в небесах и на море…»

«… что позволяло наиболее одаренным представителям проводить там воскресные дни, окончания недель и месячные отпуска для восстановления умственных сил ради продолжения их общеполезного растрачивания…»

— Ну как? Пойдет? — выкрикнул Ян Янович и навалился на меня внутренним взором.

Холодная щемящая мгла перла из его зениц, она чернела, давила, исчезала и поглощала. За бледными плоскими зеркалами его кружков простиралась ель ритмической бес-граничности, мглистая мохнатая бездна. Там стояло Ничто. Бескачественное, бесцветное, бессловесное, уходящее туда, где со звоном, рыча, оборачивалось его последнее имя: Варуна — Ворона — Нирвана. Редко-редко его пересекали неразличимые точки звезд, слабые комки туманностей, медлительные звезды планет, комет, спутников — вся редкопляшущая воздушная самопроизвольная тварь нерасторопно отщелкивала какие-то огромные неподвижные промежутки опустошения. Липкая тьма засасывала и, обволакивая, целовала. Я почувствовал себя космонавтом.

— Ну, что — пойдет?

Тварь задвигалась резче и чаще. Я думал, что это я иронизирую, а пели-то мы — дуэтом. Ян был положительно неуязвим. А теперь вот он многозначительно пялит на меня пустые бельма и изволь ему, пожалуйста, отвечать — пойдет или не пойдет.

Эх, оседлать бы мне Ян Яновича немедля верхом да в шенкеля, да рысистым галопом, да в крылышки, в суставы ему в шарикоподшипники керосинчику бы — чтобы не скрипели на поворотах, чтоб паря хлябь туч, чтоб с овчинку, как честному, наконец, гражданину на лояльнейшем транспортном средстве! Засупонить бы мне Яна Яныча! Ух! Мы бы с ним! Залетали б! Какие засверкали бы нам увлекательные сюжеты! Какие распахнулись бы горизонты! Лети, лети, куда пожелаешь. И не нужен мне ваш берег турецкий, а проливы и так будут наши!

Вот уже стоит Ян Янович оседлан и взнуздан и осло-пегас, и ворон, и гнед, и блед, и копытом роет облак седой, и крылья на перепончатых пальцах гигантских фаланг растопырил пошире ставших зеркальными стен своего кабинета — кабинета уха-горла-носа: мы сегодня травим рыжих летучих лисиц, гражданин Упыревич! Бока ходуном заходили, пена капает прямо на подушечки майорам, в свернутые кульком листы тетрадей массовых ученических лап Льва Клеймо да дружка его Вовка Бельмо и спины, выгнутые в хребтах, устремившихся переливчатых легавого литера муравьедов — левого литера, этих — легавого адюльтера Габовского и Чаковского, только розги хвостов задраны вверх махают прутьями приветливо. Ай да охота герцога Лотарингского — Отоларингского — Ото-лото — Потса-Лотса…

— Ну, что? Летим, Ян Янович? Выдержит ли твой широченный, твой буланый, твой круп? Не сбросишь ли ты меня, о Психеохимера, в Стикс Кастальский?

— Смотрите в будущее.

— Вас поддержат.

— Пойдет? — Тварь совсем застыла, замерла в черноте.

А что, собственно, могло «пойти»? Умей я владеть на место пера кием, я разыграл бы, пожалуй, такой простенький биллиярд, что технократия — щелк! — хочет откатить от бюрократии — бряк! — лапкой в лузу! — лакомый ком, бриош — там! — кому крошки мести, кому сковородки лизать на пороге швейцарской в пирамиду. Вышла бы драма. В гулких диалогах между сосудом и крышкой произносились бы недосмысленные идеалы слабейшей и — увы! — честнейшей стороны, — пойдет — не пойдет — опилки посыпались на пародию оболочки деревянного жанра, в котором лежал мой собственный Роман.

Итак, я молчал и молчал, пока Ян не ожил и не стал опять вроде обычным человеком — искусителем на государственной службе.

— Понимаю. И не может пойти. Вы думаете, я вас не понимаю? Я вас понимаю прекрасно. Мелкая тема. Это вы справедливо подумали.