— Это вы своевременно поддакнули.

Хозяин помещения поднялся из-за стола и подошел к вещи обстановки, похожей на сейф с выдающейся навстречу ручкой в форме буквы «Т». Он повернул ее под прямым углом, распахнул дверцу и стал, по-видимому, рыться, вероятно, в делах своих — в наших папках. Он углубился туда, однако в спине мелькало нечто провоцириующее — дескать, дело не твое, но тебе же любопытно сунуть нос, так вот ты его и сунешь. И я сдерживал себя некоторое время, пока он рылся, а потом все-таки постепенно скосил глаза за спину Яна, в середину того, что поначалу числил за сейф. Никакие там были не папки.

Куб внутреннего пространства серого ящика был преисполнен мелких, крошечных, миниатюрных, микроскопических всяких разноцветных и блестящих кусочков, трубочек, палочек, маленьких скляночек, цилиндриков из алюминия, каучуковых змеек, протоплазматических кишочек, брезжащих газовым огоньком сосудиков, дрожащих светлячков и глазочков. Биомеханический сей агрегат мало-помалу повиновался воле Ян Яныча, которая осуществлялась путем поворотов ручечек, нажатиями кнопок и посыпанием порошочками. Ян ушел в дрызготню с головой, а ко мне изображал предельное равнодушие. Он сосредоточился теперь на плоской серой коробочке с извилинами и следил, как блестящая точка бегает по ней изнутри, руководимая щелчками и импульсами от пальцев. Что-то там ладилось, чего-то — не ладилось. Точка вдруг сделала совершенно натуралистический рисунок, почти фотографию: товарищ Куроедов сидел в углу и застенчиво сосал лисью лапку. Но Ян остался недоволен. Он удалил Куроедова и взялся за жидкости. Приоткрыл ничтожный краник. Точка отозвалась, начертив характерный контур действительного члена коллегии адвокатов адвоката Щипзагера, который бросал гневные упреки прямо в лицо силуэту гражданки Прозрачной за то, что она злоупотребила доверием сослуживца Сосонко в производственном вопросе. Высокочастотный писк их препирательств вызывал одно неразборчивое беспокойство — это, видимо, и не удовлетворяло требовательного Яна. Он кинул щепоть пыльцы на шарик контакта. Там вспыхнуло, искра раздвоилась и изобразила — ей-ей, даже и сказать грешно, что она такое изобразила — изобразила она взаимно-семейную любовь жильцов Полиповых к коммунальным соседям Коральским, — и весьма критически реалистическим передвижническим методом: там, керосинчик в суп, дуст в солонку, словом, чистый девятнадцатый век. Я не выдержал.

— Чего смеетесь? — бросил мне через плечо Ян, не отрываясь от пуналуального зрелища. — Лучше помогли бы. Держите плоскогубцы.

Я взял… На экране резвилось теперь несколько точек, которые рисовали разные поучительные случаи необыкновенной любви из литературы и жизненные примеры.

Сперва показывали зал суда, и там немощный бритый по голове подсудимый вдруг заявлял:

— Я отказываюсь от всего, что говорил на следствии. Это была ложь, вызванная шестимесячным переутомлением.

Следователь, услышав это, бледнел, хватался за сердце и падал в обморок — так потрясла его неверность и низкое предательство, не говоря уже о шестимесячном переутомлении.

Потом была сцена из Набокова — как его умозаключенный за гносеологическую гнусность Цинциннат Ц. кружился с надзирателем по камере в вальсе. Хорошая выдумка.

Но ей было куда как далеко до следующего жизненного образца сотрудничества из Солженицына, где не вымышленный, а вправду приговоренный к смерти преподаватель математики решал офицеру надсмотрщиков задачки для вечернего факультета от нечего делать в ожидании, когда приведут в исполнение.

Трилогия трагедий разрешалась сатировской драмой. Под конец серии зайчики изобразили черепообразную внутренность мнимого сейфа, склонившегося над схемой Яна и позади него благоумного пентюха с плоскогубцами в руках.

— Хотите посмотреть на ваших друзей? — пробурчал Ян и щелкнул еще раз.

Густой туман покрыл извилистую плоскость. Понемногу лицо Ведекина, бледно освещенное фонарем, изошло из моросящей тьмы. Двигались губы, вяло проговаривались и плюхались проклятые слова…

— Минуточку, — немного вновь пощелкал Ян. — Можете любоваться.

И было чем. Видимость толпы имела цвет, словно над ней погулял алюминиевый ураган. С пудрой, с краской этой сухой из распыленного металла. Тусклые серые статуи неоднородно маршировали вперед к месту захоронения. Лица были, как литые, твердые, с бликами на выступах и краях прочеканенных плоскостей. Глаз прибора скользнул по общей панораме и приник к почти не выделявшейся кучке, в которой я узнал своих. Ораторствовал теперь Вукуб Кахишев. Звук его собственного голоса можно было различить, как еле слышный фон, но рядом существовал еще один звук — от биологической части Янова приспособления — оно аккуратно, кроме наивысочайших тонкостей, передавало каждую его фразу из ближайшей телефонной будки.

— А почему вы решили, что именно вылеплен? В тексте сказано: «образовал» и «вдунул», а про то, были ли приемы, с помощью которых Бог его образовал, от ремесла гончарного или какого другого, — о том Писание молчит. Но я думаю, что это была металлургия. Меня убеждает весь символический контекст. Прежде всего, самое имя — Адам. Оно означает красный цвет земли, который ей придают окислы железа, и земля тоже называется «адама» — красная. Ведь окислы металлов издавна именовались «землями», в любом алхимическом трактате такое можно найти. Когда блестящее пламя проникает в землю, оно отдает ей свой блеск, и земля восстанавливается огнем в блестящие капли металла. Это сияние, благодаря которому металл становится пригодным для изготовления зеркал, есть отражение в металле свойств того самого пламени, которое извело его из земли. И творение приобретает способность изображать Творца и внешностью, и способностью к сходным деяниям, что и уподобляется словами: «образ и подобие». Блеск зеркала в человеке — это принцип личности. Смерть представляет обратный процесс окисления металла, превращение его в прах — часто цветной, а в случае железа — рыжий — порошок. Напротив, деторождение движением материальных видимостей подобно восстановлению руды, рыжей земли. Ибо тепло женского естества изводит из естества мужского блестящее подобие мелких сфер расплавленного металла, возникающего от красной земли при особенном нагреве. Каждая такая малая сфера в своем блеске носит образ Создателя, дутье же — необходимый момент черной металлургии, отчего в тексте сказано: «вдунул».

— Но чем же мы в таком случае отличаемся от животных, у которых все происходит очень похоже?…

— К Рыжову подбираются. К фамилии. К семье его. К роду человеческому, — печально прокомментировал Ян.

Раздался новый щелчок, картина перескочила, но, судя по развитию речей, тема рода человеческого не очень продвинулась.

— Объяснение дарвинизма бессмысленно искать в нем самом, потому что, если бы в нем самом заключалась его причина, его, с точки зрения Спинозы, следовало бы назвать самопричиной, а поскольку самопричина или субстанция необходимо одна, то пришлось бы признать за таковую дарвинизм и думать, что весь мир сотворен дарвинизмом из дарвинизма и что все, что есть, суть только модусы дарвинизма, что нелепо. Это так — с точки зрения Спинозы. Мы привлекаем посторонний критерий. Но это несправедливо лишь на первый взгляд, ведь с точки зрения Дарвина — Спиноза произошел от обезьяны. Поэтому привлечение мыслей Спинозы для уяснения отсутствия самообоснованности дарвинизма нисколько не шовинистично, но лишь сохраняет равновесие в вещах. По мнению Спинозы, дарвинизм не произошел от самого себя. Спиноза намного осторожней Дарвина. Дарвин говорит:

— Спиноза имеет своим предком кого-то похожего на обезьяну.

Спиноза вежливо возражает:

— А Дарвин имеет своим предком кого угодно, но только не самого себя. То есть непохожего на обезьяну! Да вы посмотрите на его портрет! Особенно где в профиль!

Глупо резонерствовать, что возникло раньше — сходство с обезьяной или мысль о том, что это сходство есть результат происхождения от общего предка как самого ученого, так и современной ему обезьяны, а что — позже. Нельзя исключить и того, что мысль ученого заставляла его искать сходства в отражении за туалетным столиком, которое постепенно, через телодвижения мягких тканей лица, а затем и костей довело его образ до полного обезьяноподобия. Во всяком случае, это сходство как в телесном, так и в умственном повороте не взошло само из себя. Разумно было бы найти некую метатеорию, которая объясняла бы возникновение подобных частных теорий, однако у нас нет в распоряжении такой кардинальной теории. У нас есть, правда, психоанализ и этнография. Отсюда можно думать, что Дарвиным двигало некое чувство к отцу или, скорее, к деду, которого он хотел поэтому заменить в своем воображении обезьяной. Отец его был человек мало чем примечательный, зато дед зоолога сам был и ученый, и поэт одновременно. Все в семье находились под его властным обаянием. Ребенком Чарльз постоянно слышал звучные дифирамбы знаменитому прародителю, но не мог сочетать в уме образ чего-то большого, страшного и волосатого, какими обыкновенно видят своих дедов маленькие мальчики, с этими восхвалениями. У него выросло желание объединить достохвальное, но абстрактное величие общего превозносимого предка с конкретным впечатлением от эмпирического деда. Сюда нужно прибавить еще и желание на этого деда походить. Желание, сознательно направленное на сферы общедоступных успехов в приобретении знаний и сочинительстве, но бессознательно оно двигалось в область телесного подражания, совершенствования мимических дарований. Огромной удачей Дарвина как личности нужно признать то, что он натолкнулся именно на обезьяну — существо, которое воплощает в себе необходимое единство предмета и метода. Цель — подражание, обезьяничанье здесь является вместе и средством, поскольку достигается тем же обезьяничаньем. Чтоб научиться походить на обезьяну, нужно всего лишь действительно на нее походить. Поэтому достаточно было первой же успешной гримасы перед зеркалом, чтобы лик волосатого пращура вынырнул из бездны забвения и утвердил себя в неокрепшей памяти юного натуралиста, который таким образом решил собственные психологические проблемы, но снабдил изжитыми комплексами все остальное человечество: ведь не у каждого был такой дед, как у маленького Чарли.

Здесь полное равновесие. Тело Фрейда образуется по форме личности Дарвина — личность Дарвина формируется по модели Фрейда. Можно только пожелать, чтобы все другие научные теории были столь же совершенны и также мало теряли от соединения одной с другой. И особенно жалко, что некоторые щепетильные соображения мешают мне объявить психоанализ этнографическим фактом. Хотя сам его учредитель щедро обращался к народной памяти, здесь все так зыбко, что решительно не на что опереться. Но вот дарвинизм, конечно, — простое обобщение чисто этнографической категории тотемизма. В те времена, когда сознание человечества было раздроблено на части, каждое племя бытовало в единении с каким-либо животным или растительным «тотемом». Когда мысль о равноценности народов стала пронизывать лучшие умы в девятнадцатом веке, — серьезнейшие изменения в кругу тотемических образов должны были тому соответствовать — все тотемы, кроме одного, обезьяны, исчезли, и человечество вновь объединилось под этим единственным идеологическим реликтом. Ничего нет легче, как проповедовать дарвинизм отсталым племенам. Они такие вещи схватывают прямо на лету.

— Вот так вы все выглядите. Ваши глумления над великими… мертвецами. Очень красиво… Но мы терпим, мы ждем. До поры-до времени… Многие ваши исследования имеют определенную ценность.

— Что бы это могло значить? — подумал я.

— Ничего не может быть проще. Как бы то ни было, сейчас, по крайней мере, дело обстоит так. Вот так вот. Именно так. То есть до сих пор так было.

— Чего он мелет? — и я перестал следить за серым веществом в сейфе.

— Мы мелем. Мы мелем зерно, мы мелем муку, мы мелем хлеб, мы месим тесто. Мы терпим до поры-до времени. В отличие от вас. Вы нетерпеливы. Но вы тоже мелете. А нам мило молоть в одном умилении с вами. Все, что вы мелете, моментально попадает в нашу пекарню. Поэтому мы терпим. Вот и все.

Этого не было! Небывальщина! Я решил возразить:

— А чего бы вы мололи, если бы вообще не мы? Для чего тогда были бы вы?

— Глупейший вопрос! У вас предрассудок самоценности, каковой мог бы быть и у нас. Но это — чистая наивность! Ценность — запомните это! — ценность имеет не сторона — ваша или наша — а структура. Структурой же распоряжаемся мы, она в наших руках, и те небольшие колебания, которые вы вносите в нее раздуванием своих амбиций, только увеличивают ее устойчивость. Кесарево, как говорится, так или иначе, идет кесарю. Кто не работает, тот не ест. Воздайте кесарю кесарево и можете быть свободны.

— Хорошо, — сказал я радостно. — Пусть так. Только знаете, Ян Янович, ведь^речь тогда шла о монете. А монету — ее в рот клали покойнику, чтоб было чем заплатить Харону за переезд на тот свет. Так что я правильно воздаю: кесарю — кесарево, под язык да и в гроб. Прощай, дорогой Роман Владимирович, он же — литературный жанр.

Ян так посерел от злости, что едва не исчез, слившись с алюминиевым фоном. Глаза его засверкали бело, совсем нездешне, палец зашевелился каждый самостоятельно. Однако, сдержавшись, он вновь отвернулся и покрутил сейф. Наше хоровое пение его больше не удовлетворяло, и что в руках у меня по собственной глупости вертелись плоскогубцы — тоже его не веселило, и что мои друзья продолжали толочься в пыльной процессии, переодетые лояльно — кто в кого — даже это его более не успокаивало. Чего-то он никак не мог добиться, грань оставалась, как в сказочном том круге, невидимая, однако в ней-то и была самая суть, а вся эта процессия, верчение с разговорами, мелкий шантаж — это все было попусту, дым без огня.

И вот он сидел, обернувшись ко мне своей заурядной спиной и редким затылком над стриженой шеей, и разочарованно прокручивал руками сменяющиеся будущие странички нашей-вашей, но одинаково безразличной болтовни.

* * *

— Кришна, на санскрите — «темный», а по-русски будет «красный», «коричневый» — цвет чугунной болванки, свежевыплавленной «крицы». Кто мог бы различить в имени шаловливого пастушка контуры будущего конфликта Иудеи и Рима? Но если мы обратимся к именам «Израиль» и «Эдом», а «Эдом» как раз значит «рыжий», волосатый враждебный брат, и посмотрим на фамильное имя римских императоров, осадивших и разрушивших столицу Израиля, и когда мы увидим, что имя это — «Флавий» означает вновь «Рыжий», «Рыжов», и убедимся, что это значит римский Рыжов — как выяснилось выше — Роман Рыжов уничтожил Святой Город и сжег храм, — вот тогда мы, может быть, еще раз задумаемся…

* * *

— Тувал-Каин, предтеча кузнецов и сам первый пролетарий, ковал все подряд из железа, плавил рыжую ржавчину…

* * *

— Лорд Бертран Рассел в книге о человеческом познании пишет, что он нисколько не сомневается в реальном существовании такого населенного пункта как Семипалатинск, хотя ему этот пункт и не дан перцептуально, как факт чувственного восприятия. Я — со своей стороны — нисколько не сомневаюсь, что будь населенный пункт Семипалатинск хоть ненадолго дан лорду Бертрану Расселу перцептуально как факт чувственного восприятия, этот факт навсегда отбил бы у него охоту делать столь легковесные утверждения.

* * *

— … фригийский колпак провел в лагере пятьсот лет, питаясь муравьиной кислотой и бурундуками…ели кислый виноград… роман души — не есть ли это истинный смысл конфликта Иудеи и Рима?…

* * *

— Что такое «цезура»?

— Цезура — это пауза среди стихотворной строки. Она служит ритмическим порогом, на котором чтец успевает перевести дыхание, прежде чем войти в дом, где вместе с живыми обитателями постройки хозяйничают их небрезгливые мертвецы.

— Правильно. Теперь приведите пример цезуры.

— Пример цезуры:

Цезура располагается здесь между словами «бурят» и «монгольское», там, где сейчас стоит знак черточка-дефис.

* * *

— А сейчас прослушайте интервью нашего корреспондента с известным долгожителем Хакрабом Сартано-вичем Ибнабуевым из горного аула Шайтанское. Пожалуйста, Хакраб Омарович, не могли бы Вы рассказать нашим слушателям, в чем секрет Вашего изумительного долголетия? Правильно ли я Вас понял — дело, ведь, не только в сухом прохладном воздухе и растительной пище козлов?… И Вам, действительно, удается так быстро все забывать?… Хакраб Спартакович, не могли бы Вы тогда поделиться с нашими слушателями секретом Вашей необыкновенной способности? Дело, ведь, не только в горном климате и растительной диете яков? Ведь, я правильно Вас понимаю — это не возникло сразу, это пришло к Вам с годами? Не правда ли, Хакраб Амбарович?… И как давно?… Уже не помните?… И, значит, с тех пор Вы, если можно так выразиться, «человек без возраста»?… А что бы Вы хотели пожелать нашим слушателям? Счастливого завтра? Ваши слушатели благодарят Вас, дорогой Краб Омарович! Позвольте и мне от имени всех наших слушателей пожелать товарищу Ибнабуеву «счастливого завтра»! Счастливого завтра, Сартан Карманович!

* * *

— К нам часто приходят письма от слушателей. Они делятся мыслями, предложениями, поднимают вопросы. С одним из таких предложений мы познакомим вас сегодня. Его автор — начальник ползункового участка беспартийный Антип Евдокимович Змеесухов.

«Почему, — спрашивает в своем письме Антип Евдокимович, — у нас часто говорят, что мы строим счастливое будущее, счастье для потомков, прекрасное завтра? Так ли это? Почему — только для потомков? Только „завтра“? Ведь мы строим также прекрасное „вчера“, подлинную радость всем предкам. Потому, — продолжает беспартийный Змеесухов, — что любой из предков, когда бы удалось ему увидеть теперешнюю нашу жизнь, ликовал бы от всей души.»

— Интересный вопрос, не правда ли? Мы обсудили вопрос, поставленный нашим слушателем, но не смогли прийти ни к какому решению. Тогда мы обратились к действительному члену Академии Наук Хелидеру Гермогеновичу Троемощенко с просьбой о консультации. Хелицер Гермогенович — специалист с мировым именем, физик по специальности, автор двух с лишним десятков монографий, посвященных проблеме времени, несмотря на постоянную занятость сумел оторвать несколько драгоценных минут и любезно согласился высказать свое мнение о предложении товарища Змеесухова. Пожалуйста, Хелицер Гермогенович.

— Вопрос, поставленный Вашим корреспондентом — интересный вопрос, — говорит академик Троемощенко. — С одной стороны, действительно, если предположить, что наши с Вами предки вплоть до древнейших времен могли бы собственными глазами воочию убедиться в том, на что так правильно указывает Ваш корреспондент, конечно, их радости не было бы никаких границ, и мы тогда могли бы с полным правом говорить о построении их счастья. Однако, те предки, которых имеет в виду автор письма, к сожалению, — пусть слушатели простят мне это специальное выражение, — к сожалению, они находятся за пределами «Цветового конуса» и видеть наши успехи не в состоянии. Если же говорить о современных нам «предках» — предках в узкобиологическом смысле — об орангутангах, гиббонах, павианах, гориллах, шимпанзе, всевозможных макаках, бабуинах, гамадрилах, горных гориллах, разных мартышках, да, дриллах, мандриллах, наконец, также о наших прапредках, о полуобезьянах, этих лемурах и долгопятах…, простите, я, кажется, увлекся перечислением, — но ведь эти существа, эти приматы — они же не осознают себя нашими предками, они же не понимают, что мы — их потомки, и радоваться нашим достижениям субъективно неспособны. Поэтому, с научной точки зрения, правильный ответ на вопрос автора письма должен быть отрицательным.

— Это мнение специалиста. Но мы с вами, дорогие слушатели, можем немного помечтать. Может быть, придет время, и та же наука, та же физика поможет нам вырваться за пределы светового конуса и сообщить всем нашим предкам о том, чего сейчас они, увы, еще не могут понять.

* * *

— Вот видите, какая чепуха! — сказал Ян Янович очень грустно. — Слушать тошно. И вам тошно… А что это мы с вами все спорим, препираемся?… Конечно, в споре иногда что-то рождается, как говорится, но не все же нам спорить. Давайте, поговорим о чем-нибудь безразличном…

Он опустил глаза, а когда он их вновь поднял, видно было, что он и вправду намерен изложить нечто окончательное.