Его рассказы о себе отличались неправдоподобием. Безнаказанно пересечь границу с нейтральной державой в районе Кавказа с тем, чтобы терроризировать жителей мелкими карманными кражами, — этого бы ему никто не позволил. Преувеличена картина отчаяния разоряемых турок, безобразна сцена сбора золота в шапку на подарок шаху (иранскому — что особенно нелепо: республиканское правительство страны с преобладающе суннитским населением ни в коем случае не допустило бы привлекать в подобном деликатном дельце монарха-шиита). Совет шаха глупым туркам — «запирать карманы на висячие замки» достоверен психологически, но вряд ли мог прозвучать из уст административного лица столь высокого ранга. Дальнейшая криминальная тактика может быть объяснена только предположениями еще более бессмысленными, чем факт, который они сами призваны объяснить.

Ведекин справедливо сомневался и немного мстил нашему новому собеседнику за неудачную лекцию о двух смыслах обряда похорон. Однако, тот был не из уязвимых, аргументов серьезно не брал, о словах не спорил, на своем не стоял, без нужды не улыбался, хохотал, когда хотел, а логические резоны ласково парировал тем, что, мол, не о том стараешься, призывая искать тайное значение в своей пустоватой болтовне, но и самое это тайное значение приглашая не особенно высоко ставить. Среди прочего он уверял, что Пергамский Алтарь, который величал также «Престолом Сатаны», видел он не где-нибудь, а в Турции — в самом, значит, Пергаме.

Вообще, в его рассказах звучали ориентальные мотивы:

— Сам я почти что перс. Сын шведа и мадьярской женщины.

А немного спустя мы видим его снова на Кавказе, опять-таки вблизи турецкой границы и наблюдаем его глазами за идущей к северу великаншей, рядом с которой бывшая местная женщина обычного роста казалась ребенком.

Следует остановиться еще на одном рассказе, ввиду его полной анахроничности. Я передаю его сейчас, хотя услышал значительно позже, следуя общей манере источника, признать который за автора мешает мне одно лишь неверие в человеческую способность к вымыслу. Поэтому я склонен полагать, что все было так, как он говорил, хоть и говорил он, конечно, глупости.

— Когда последние белые бежали из Крыма, часть их осела в Константинополе, притом, много казаков. И как раз между казаками распространился тогда слух, что если они перейдут в католичество, то иезуиты купят для них у голландцев остров Яву, там поселят, дадут свой иезуитский флот, и с помощью этого флота можно будет высадить на Дальнем Востоке огромный десант на предмет реконкисты. Толпами повалили в костелы. Умнейшие головы Конгрегации терялись в догадках, какие такие достоинства западного толка веры увлекли мужественные сердца простых суровых воинов. Скоро вышел страшный скандал. Узнали, что остров Ява густо заселен малайцами, а иезуитский флот все еще крейсирует во внутренних водах Гондваны в поисках выхода в открытый океан. История, однако ж, поддержала репутацию последователей св. Игнатия Лойолы, готовых оправдать любые средства, если только цель, кажется им, — увеличивает славу Божию.

— Вот так вот! — нажимал наш друг. — Ведь верили во флот и в Яву и уже знали: иезуит — заведомый плут. Потому и верили. А как вышло не так, обвинили опять же хитрое иезуитство. После этого — верь людям. А ты говоришь — роман, литература. Ты ж жизни не знаешь. Жизнь, если хочешь знать, — над любым романом всегда она превозобладает.

Со словом «жизнь» он вытягивал руку в направлении к гробу Романа Владимировича. Когда это случилось в последний раз, мы с Ведекиным, наконец, посмотрели туда и увидели, что согласно ходячему тропу «отстаем от жизни»: процессия исчезала за мостом.

Возник вопрос, как идти. Если по-старому, шум шарикоподшипников об асфальт извел бы меня и филолога. Но расстаться с тележкой наш Вятич ни за что не хотел. Он, было, предложил:

— Давайте, я и вам по тележке сколочу — шарикоподшипники у меня есть. Пока доедем до места — привыкнете.

Однако, разглядев нашу конституцию, тут же заявил, что сам готов везти всех на буксире. Мы в ответ уговаривали его все-таки слезть и идти пешими ногами. Охочий бурлак возражал и отнекивался, Ведекин то спорил, то ему поддакивал, и переплетающаяся их полемика звучала вроде нижеследующего:

— Говорите: мешает беседовать. Мало побеседовали. Не наговорились. Все надеетесь услышать что-то новое. Новенькое. Или, скорее, — сказать новенькое. Новое. Или, еще скорее, услышать, как о вас говорят: «Он сказал что-то новое-новенькое». Но вы же взрослые ученые люди и должны понимать — обязаны понять, что в ситуации, когда все одержимы подобными желаниями, в подобной ситуации возможны два решения. Две возможности. Или все говорят друг другу одно и то же. И тогда это не то новенькое — новейшее. Или все молчат. В обоих случаях это не то, ради чего стоило бы стараться беседовать. Высшая форма общения — монолог глухих. Диалог под музыку сфер шарикоподшипников — жалкий микрокосмический суррогат той высочайшей беседы.

Пока наш малый друг «гнал пену», я расстался со всеми суетными намерениями и стал вслушиваться в звон самых верхних струй его излияний — там, где сообщаясь аурой речи с сиянием вечности, они приобретали смысл, сравнимый с тяжестью сурьмы, блестящей на изломе слитка.

— И вам приятно, и мне хорошо. Скажем, включают эфир. Радио орет во всю глотку. Вот — я делаю несколько шагов (он сделал несколько шагов руками) — и — видите — я ничего не слышу. Более того — никто ничего не слышит — не надо других глушилок. Или, скажем, произносят речь. Подъедешь так хорошо, со взвизгом. Вопросы задавать только через записки в президиум собрания. Но не на брюхе же ползти в президиум! Много, если велят смазать шарикоподшипники. Совершенно не помогает. То есть, против визга оси. А против тех, которые велят смазать — против тех очень хорошо влияет. Мажу непосредственно у них на глазах. Щедро поливаю ржавчину через горло. Они в душе сами рады, что визжит: ни разу еще не выкинули меня из заседаний. И вот какого полуторного авантажа вы хотите меня лишить — и ради чего?

С этими словами он встал с тележки, взял ее в руки, внимательно осмотрел со всех сторон, извлек четыре чеки, снял шарикоподшипники с осей, положил в карман, вытащил сколько мог гвоздей из деревянного основания, вывернул оси из муфт, выбил кольца, пользуясь осью как направляющей, а самим подшипником как телом молота, собрал досочки одну к другой в небольшую стопку, стянул в двух местах проволокой, концы которой перекрутил семикратно взаимным винтом, сказал: «Сборка производится в обратном порядке», — и посмотрел на меня, словно чего выжидая.

И, правда, у меня на языке уже некоторое время висел скользкий вопрос:

— Скажи-ка, братец, а как это пришло тебе в голову?

— В голову? Я же говорю — ты жизни не понимаешь. Я, раз, двигаюсь — вот тоже так, со взвизгом, — по Мурманскому вокзалу. Пол там грязный, правда, но кафель — разогнаться можно. Езжу туда-сюда. Вижу у буфета пустая стойка, а на нее облокотился человек, нога за ногу стоит. Один. Я к нему, поближе, — а он вдруг на меня посмотрел и говорит:

— Ах ты — таракан!

— Почему таракан?

— Так ведь ног у тебя — много.

Вот видишь: по-моему — ни одной, а ему — «много». От мнения зависит. Сказать по правде, — если уж говорить о голове, — то в голову мне мысль о ногах пришла через чтение. Но тот роман я читал не как вы, а жизненно. Я оттого и заслушался, когда твоя похоронная дошла до романа. Ведь и среди романов есть поучительные, нужно только видеть в них соль.

Ведекина всего стало кривить:

— Где же? Где же? Что же это был за роман? При чем тут ноги?

— Очень обычный роман. Жизненная история. Называется «Повесть о настоящем человеке». Там про летчика — как он зимою упал в лес, ноги отморозил, а потом натренировался летать без ног. И вот я подумал: если такое летучее существо проходит за настоящего человека, то мне — здоровому мужику — ходить просто как все, — глупость какая-то. Летать я не могу — буду ездить. И ездил до тех пор, пока вы меня не уговорили, что этот роман умер. Вы ж жизни не понимаете — думаете, поболтали и все тут?

Ведекин понемногу оправлялся от изумления подобным жизненным следствием своих необязательных мыслей. Он повернулся ко мне.

— Послушайте! Тут что-то есть! Обратите внимание! Летающий герой нашего времени имеет свою литературную родословную. Не будем заваливаться на муромскую печь былинного прошлого. Вспомним кого-нибудь поближе — скажем, гоголевского капитана Копейкина, ветерана без руки и без ноги, эффектная фигура которого была принята в провинциальной губернии за Бонапарта. Нужно понять, что такое Бонапарт для нашей провинции. Бонапарт! Шутите — Бонапарт! Это в те-то времена. Во всех романах того времени — греза о Бонапарте. Любой герой там — маленький капрал… Тулон, Вандом, Аустерлиц… Мюрат, Бернадотт, Даву… И Федор Михайлович, заметьте, блестяще поддержал преемственность идеи. Его ветеран вернулся с оторванной ногой в руках, принес ее в Москву, похоронил на Ваганьковском кладбище и сделал надпись в стихах. А уж если зашло о стихах, то нельзя, конечно, пропустить «единственную простреленную ногу», продекламированную Маяковским и из Заболоцкого:

Выпуклый образ, очень такой индивидуалистически заостренный, единственный и простреленный. Всюду прослеживается эта опасная связь персонализма, бонапартизма, романтизма и телесного повреждения.

— Я знаю более того, — сказал я, ничего не соображая. — Группа московских школьников уже совсем не так давно сочинила продолжение романа о настоящем человеке. Как он снова был сбит над зимним лесом. Но тут ему отмораживать было нечего, и летчик обратился к протезам. Получились отличные лыжи. Герой прошел на них сто дней и благополучно вернулся в расположение своей части.

— Понял теперь, как это пришло мне на ум?

Я был лицом к Ведекину и не заметил, что владелец разобранной тележки поднял ее доски, сколько мог выше и, одновременно справляясь, понял ли я, как это пришло, с размаху опустил мне на голову.

— А раз понял, — то не забывай!

— Никогда!

Треск раздался в третий раз.

— Не обидеться ли мне на подобную телесную вольность? — подумал я, но тот увидел и добавил:

— Не обижайся. Это педагогический прием из школы дзен. Так лучше запомнишь.

Действительно. То ли под влиянием последних слов, то ли от удара тележкой в — голове у меня что-то быстро завертелось, и я стал вспоминать.

Мне вообразился американский президент, как он выкатывался на своих колесах побеседовать с правителем России, у которого одна рука была, говорят, на ладонь короче другой. Я заподозрил, не быть бы опять большому кровопролитию.

В это время Ведекин решил заступиться за потерпевшего брата по классу.

— Скажите, — он протянул руку к одежде обидчика, — зачем вы здесь? И потом, собственно говоря, кто вы такой?

Тот как мог приосанился и отчеканил в лоб:

— Артемий Бенедиктович! Мы называемся Местный Переселенец. Потому что, оставаясь на месте, мы все время переселяемся. А имя мое — Тит, потому что его можно читать в любом направлении. Мы здесь затем же, зачем и вы. Пойдемте.

И сам зашагал первый, следом — обескураженный Ведекин, а я отставал на полшага за ними, так как не успел еще оправиться от жизненного и трезвого урока тележкой, полученного по педагогической системе дзен.