Дома никого не было. Отлично, можно, наконец, побыть дома одному, без всего этого бедлама и постоянного шума. Вадим даже поморщился – так достала его постоянная движуха в маленькой убогой квартирке!

Казалось бы, и людей немного, и все при деле – но как соберутся вместе да начнут трындеть – хоть убегай. Вадим, в общем-то, так и делал, стараясь избегать домочадцев – чем дальше, тем больше они его раздражали. Нормально провести время в своем собственном доме удавалось лишь в те редкие часы, когда все остальные были за пределами территории. Мелкая – в школе, маман – в своем чертовом издательстве, а придурковатый братец крутил баранку своей дебильной маршрутки.

Вадим взял сигареты и вышел на балкон. Там сушилась постиранная одежда, и он нервно сдвинул ее в сторону, чтобы не мешала. Две прищепки с треском слетели с веревок, на пол упала темно-синяя мужская рубашка. Вадим проводил ее злобным взглядом (так, словно этот клочок ткани стал последней каплей в его бедствиях) и вдруг изумленно замер. На этикетке у ворота красовалась надпись Baldessarini, и это была не его рубашка! Откуда, блин… Откуда у этого убогого брендовые шмотки?!

Вдруг до него дошло, Вадим расслабился и даже засмеялся: да, наверное, маман в секонд-хенде отрыла! Но рубашку все-таки в руки взял, покрутил, даже понюхал – разве что на зуб не попробовал. На заношенную вещь рубаха не походила. Тогда он начал срывать другие вещи, выискивая среди них мужские и все больше нервничая: джинсы Dolce Gabbana… Еще одна рубашка Baldessarini…

Он бросился в комнату, которую братья до сих пор делили на двоих. Тут оставались некоторые вещи Вадима, да и его диван, символизирующий ту самую «крышу над головой», которую семья могла ему предоставить при любых обстоятельствах, сложенный, стоял в углу. Но он, конечно, явился в бывшую «детскую» не для того, чтобы предаваться ностальгическим воспоминаниям. Он тут же начал лихорадочно выбрасывать из шкафа Серегину одежду. Свитера, рубашки, джинсы, туфли – таких дорогих шмоток не было даже у Вадима! Он притих, усевшись на кучу тряпок, и задумался. Черт, да откуда у Сереги деньги на это барахло? Он тут же вспомнил про десять тысяч долларов, которые брат отдал ему для погашения долга, и решил, что братец далеко не так прост, как кажется.

Но как, черт возьми, он эти бабки раздобыл? Может, у него какая-то баба при деньгах появилась? Другого объяснения внезапному братовому богатству Вадим придумать не смог и презрительно усмехнулся.

Он остановился посреди комнаты, задумался и внезапно понял, где может таиться ключ к этой странной ситуации: в письменном столе Сереги, нелепом центре нелепой братовой вселенной с самого его нелепого детства!

Методично выдвигая ящик за ящиком, просматривая бумаги, тетради, чеки, какие-то записки на отдельных листиках, Вадим был уверен, что скоро, очень скоро все раскроется. Кто-то же это сказал: «Все тайное становится явным!» Вот кто? Разбирая последний, нижний ящик, он уже спешил, его колотила нервная дрожь, и когда в руках оказался «Соглашение о сотрудничестве…», сначала он даже не понял, что все, что нужно, он уже нашел. Хотел уже отбросить к общей куче – он сбрасывал все, не представляющее интереса, в кучу посреди комнаты, прямо на ворох одежды – но взгляд зацепился за слова «являются пожизненной тайной», а ведь именно тайну-то он и искал!

Вадим взял документ, поднялся с пола, присел на край дивана и начала внимательно читать. А когда закончил, перечитал снова. И еще раз, и еще, пока не запомнил почти весь текст наизусть. Он еще толком не понимал, как распорядится этой бомбой – а Вадим был уверен на 100 процентов, что в руках у него именно бомба, как любят писать в газетах – информационная! Но был уверен, что находка полностью изменит его жизнь. Причем – в лучшую сторону. Да что там – в лучшую, теперь все, абсолютно все наладится; и не нужен ему больше никакой брат с его указаниями и одолжениями!

Нужен просто план – только и всего.

Задумчиво посмотрел на возвышающуюся в центре комнаты кучу одежды и бумаг, и решил оставить все, как есть: ну его к черту! Убирать он ничего не будет – слишком много чести. Разозлился, но быстро отошел и даже рассмеялся. Настроение резко улучшилось, и, перешагнув через кучу, Вадим решительно направился на кухню.

Он методично позаглядывал во все кухонные шкафчики в поисках кофе и радостно крякнул, обнаружив полпакета вкуснейшего Dallmayr – наверняка, маман балуется; уж в чем-чем, а хотя бы в хорошем кофе у нее всегда хватало ума себе не отказывать…

Нашел старенькую кофемолку, смолол пару ложек зерен и, с наслаждением вдыхая дивный аромат, сварил кофе.

И, удобно устроившись в дедовом кресле на балконе, прихлебывая вкусный, крепкий напиток, он, наконец, закурил – с таким наслаждением, которого, может, и не испытывал никогда в жизни.

* * *

– Нужно сделать контрольные снимки, тогда можно будет ответить точно – есть ли обратный процесс или же просто остановился рост опухоли. И тот, и другой результат – положительный, но первый, конечно, гораздо оптимистичнее, – Смирнов был серьезен. Он осознавал всю меру ответственности перед семьей, которая уже стала для него близкой. Роман с Верой, начавшийся так внезапно, теперь не давал шансов для отступления; и все же он, как врач, должен был быть максимально осторожным.

У него в кабинете сидели Аня, Вера Николаевна и Анина мама. Анжелика все время пыталась что-то сказать; и, наконец, вставила свой вопрос:

– Максим Леонидович… Может быть, есть смысл теперь сделать операцию?

– Я думал об этом, – закивал головой Смирнов. – Есть все шансы считать, что операция может пройти успешно. Но, повторюсь, нужны контрольные снимки. Так что давайте не будем тратить времени, делаем для начала МРТ.

– Спасибо, – произнесла Лика. Ей хотелось теперь быть все время рядом с дочерью, может, не столько ради самой Ани – хотя, разумеется, девочку она любила! – сколько чтобы показать Алексу, какая она на самом деле заботливая мать.

Женщины вышли гуськом из кабинета врача, и Лика обратилась к Вере Николаевне:

– Мама, ты поезжай; не будем же мы гурьбой ходить по кабинетам. Я сама буду с Аней.

– Хорошо, – легко согласилась Вера. Ее радовали перемены, происходящие с дочерью; и, хотя она не понимала их природу, Ликина забота явно шла на пользу Ане. Ведь раньше время для Ани было далеко на первом месте в ежедневном плотном расписании Анжелики: где-то между светскими раутами и посещением косметического салона.

Теперь Лика проявляла заботу изо всех сил, правда, в свойственной ей манере: записывала Аню, например, к стилисту из Франции, который дает уроки стиля «только для своих, и только один день», хотя Аня вообще не понимала, зачем нужна такая профессия и тем более – зачем платить ее представителям деньги!

И все же Ане нравилось, когда мама была рядом, особенно во время сложных процедур, когда ей совершенно не хотелось оставаться одной. Они словно проигрывали заново сценарий многолетней давности, когда Аня была маленькой девочкой и посещала врачей в сопровождении бабушки или няни.

Аппарат МРТ гудел долго и монотонно. Шевелиться было нельзя; у Ани отчаянно чесался нос, но она не смела ему помочь, и пыталась отвлечься с помощью совершенно посторонних мыслей. Но посторонние мысли не приходили, а приходили все самые «родные» и сокровенные: о Сереже. Но, собственно, для ее носа эти мысли были посторонними. Чесаться он, правда, не перестал, и первое, что она сделала, как только наступила блаженная тишина после выключения аппарата – яростно потерла нос рукой. Подошла мама и отметила:

– О, у тебя нос чешется! Выпьешь. Хорошо бы – шампанского, по случаю нашей победы, – и легонько сжала Анину кисть.

А через три часа, когда они забрали результаты исследования и показали снимки Смирнову, оказалось, что на самом деле есть повод пить шампанское.

Максим Леонидович долго рассматривал снимок, прикрепив его к светящейся изнутри специальной доске на стене своего кабинета; затем так же долго сравнивал его с предыдущими снимками. Аня с Ликой совершенно измаялись, сидя на жесткой кушетке в тишине кабинета, прерываемой лишь телефонными звонками да входящими то и дело пациентами. И с первыми, и со вторыми разбиралась медсестра, отвечая одинаково: «Максим Леонидович занят. Перезвоните (или зайдите) попозже».

Сам стоящий у доски Смирнов то довольно кивал головой, то смотрел в окно, что-то обдумывая, пока, наконец, не повернулся, сел за свой стол, поправил очки и торжественно произнес:

– Мы еще, конечно, провели не все исследования. Однако полагаю почти с полной уверенностью, что Ане можно делать операцию, и прогноз может оказаться самым благоприятным. Я рекомендую вам ехать за границу, в клинику доктора Хартмана – там лучшее в мире оборудование для таких вмешательств, я сам ему неоднократно ассистировал…

И Аня, и Лика его слушали – и не слушали. Все, что говорил врач, было деталями, несомненно – важными, но которые все равно не могли затмить главного: Аня будет жить.

* * *

Ольховский волновался, как никогда раньше. Позвонила жена и сообщила новости из клиники. Теперь он впервые за последние месяцы мог дышать, не испытывая боли где-то в глубине себя – не в сердце, нет. В центре его мира боль пульсировала постоянно, пока над единственной дочерью была страшная угроза скорой смерти. И лишь сейчас он смог вздохнуть свободно.

Предстояло отправить Аню на операцию в Германию, потом молиться, чтобы все прошло хорошо – и можно снова жить дальше, будто ничего и не было. Ни-че-го.

Связался с менеджером клиники, и обрадовался, узнав, что документы все готовы; что ради уникальной пациентки профессор Хартман специально отказался от уикенда, с таким трудом ранее выкроенного, и назначил операцию на десятое января. Вызвал секретаршу:

– Елена, нужны два билета в Мюнхен на послезавтра для моих жены и дочери. Они отправляются к профессору Хартману. Свяжитесь с Анжеликой, все устройте.

Можно ли уже начинать молиться?

* * *

Встречу с Сергеем Александр Петрович назначил в пафосном и невыносимо дорогом ресторане «Гедонист», куда ходили только депутаты и прочие олигархи. Ну, еще разве что звезды шоу-бизнеса просаживали здесь свои звездные гонорары после выступлений на закрытых вечеринках все у тех же депутатов-олигархов.

«Наверное, специально сюда позвал, чтобы максимально показать мою, так сказать, ничтожность», – усмехнулся про себя Сергей, подъезжая к заведению.

У «Гедониста» даже парковка была чрезвычайно пафосной: машину возле входа в ресторан встречал лакей в ливрее, брал у посетителя ключи и отгонял транспорт на положенное место. Серегина скромная (хотя и безупречно чистая – ведь не зря он перед встречей с Аниным отцом лихорадочно драил ее часа два до зеркального блеска!) «шкода» вызвала у лакея скептическую ухмылку. Но порядок есть порядок, и он нехотя взял ключи из рук Сергея. Тот отчаянно трусил, поэтому на лакеево презрение никак не отреагировал. На деревянных ногах поднялся по белой мраморной лестнице и толкнул входную дверь.

Ольховского он заметил не сразу – пройдя в зал, Сергей остановился у входа и принялся нерешительно оглядываться по сторонам, мучительно раздумывая: что обычно делают в таких случаях? Ждут, когда появится специально обученный человек и отведет к нужному столику? Пристают к официантам с просьбой вычислить своего визави? Бродят по залу в поисках знакомого лица? Праздного клиента уже заметили официанты; сразу двое их направилось к парню. Выручил телефонный звонок – звонил Ольховский; коротко бросил:

– Посмотри налево – я сижу возле окна, рядом с пальмой.

Сергей направился к столику, стараясь не зацепить слишком близко расположенные друг к другу столики (что было, в общем-то, странно для столь дорогого места. Хотя, может, это мода такая?). Хорошо, что посетителей в это время – 11 утра – было немного. Благополучно добравшись к месту назначения – казалось, он шел целую вечность! – Сергей опустился на стул.

– Ты понимаешь, для чего я захотел с тобой встретиться? – отбросив приветствие, как неуместную формальность, начал Анин отец.

– Не совсем, – быстро ответил Серега. Ему не хотелось грубить. Хотя, конечно, было бы справедливым, например, сказать: «…Для того, чтобы поблагодарить за чудесное исцеление дочери». Впрочем, у Ольховского имелось свое мнение на этот счет.

– Тогда я тебе объясню, – угрожающе пообещал Ольховский, но приступить непосредственно к объяснениям не успел: как раз заметил официанта (он маячил возле столика уже минуты две), который все-таки решился подать голос:

– Будете что-то заказывать, господа?

– Ну, принеси чай… Какой там у тебя есть крепкий, – досадливо поморщился Александр Петрович.

– Вот, пожалуйста, – чайная карта… – услужливо протянул официант меню, но Ольховский отмахнулся:

– Неси уже что-нибудь, мне все равно, – и юноша поспешно ретировался, чтобы не услышать окончание фразы – что-нибудь вроде «…только убирайся побыстрее с моих глаз!».

– Так вот… – вдруг вполне миролюбиво продолжил прерванный монолог Ольховский. – Как ты сам знаешь, обстоятельства изменились. Твои услуги больше не нужны, и я готов рассчитаться с тобой полностью хоть сейчас. Естественно, при условии, что ты больше не будешь беспокоить мою дочь.

Сергей замер. Конечно, он понимал, что рано или поздно папочка вмешается. Что будет недоволен. Но чтобы настолько радикально…

– Мавр сделал свое дело… – вдруг улыбнувшись, обобщил услышанное Сергей.

– О, надо же, какие пошли грамотные водители маршруток! Шекспира цитируют! – не упустил случая поглумиться Александр Петрович.

– А вы допускаете, что я действительно люблю Аню, и совершенно не намерен от нее отказываться? – твердо сообщил Сергей, проигнорировав выпад Ольховского.

– Ну, конечно! А как же! Любишь! Ты любишь шанс получить не пятьдесят штук, а гораздо больше: ты хочешь мою жизнь, жизнь, которую я создал!!! – Ольховский нервничал, злился и почти перешел на крик; официант принес чай и заинтересованно слушал крайне интересную беседу. Разъяренный Ольховский посмотрел на него – и тот засуетился, расставил чашки и приборы, чайник и так же поспешно, как и первый раз, удалился.

– Нет, я не хочу вашу жизнь. Я хочу свою. Только с Аней.

– Ладно, – успокаиваясь, легко согласился Александр Петрович. – Вы взрослые люди, и мы живем не в средние века… Встречайтесь на здоровье.

Тут он подался вперед и с нажимом проговорил:

– Только деньги в этом случае ни при чем! Ты понял? Денег не будет! Мало того: ты вернешь мне десять тысяч, машину и еще пять, которые должен был тратить на ухаживания за Аней… – он судорожно сглотнул, называя имя дочери – господи, неужели все это происходит с ним? С его дочерью? И это не эпизод из тупого сериала, на который он иногда натыкается в поисках спортивных программ?!

Сергей изумленно смотрел на Ольховского, и в нем медленно закипала ненависть.

– Я подумаю, – ответил сквозь зубы.

– Подумаешь?! О чем ты подумаешь, тупой щенок?! Ты не можешь выбрать – любимая женщина или деньги?

– Нет, я подумаю, насколько вы правы в этой ситуации. Но одно знаю твердо: от Ани не откажусь. Ни за что.

– Даю тебе ровно неделю, – уже совершенно спокойно пообещал Ольховский. – Позвонишь мне в следующую среду, в двадцать ноль-ноль. Если звонка не последует – значит, ты просто трус и не умеешь принимать решения. Тогда тем более я не желаю для своей дочери такого спутника. И ты не получишь ни денег, ни Ани.

Они вдруг оба замолчали, словно со сказанными словами испарилась вся злость. Потом Ольховский, глядя куда-то в сторону, глухо произнес:

– Тебе, наверное, кажется, что я олицетворяю просто-таки вселенское зло: запрещаю встречаться с любимой девушкой…

Сергей хотел ответить – не то чтобы зло, а так – здравый смысл… Но Ольховский властно остановил его, сделав знак рукой: молчи. А сам продолжил:

– Так вот. Если я – зло, то ты, соответственно, сама добродетель. Но вот что я понял за много лет жизни в этом мире… Нет никакой борьбы добра и зла! Есть только борьба разума и чувств. Когда побеждают чувства, наступает хаос. И лишь когда побеждает разум, наступает порядок. Я – на стороне порядка. Надеюсь, ты тоже.

Он молча положил на стол под пепельницу несколько купюр и, не дожидаясь счета, тяжело поднялся и ушел.

В аккуратно подстриженной голове Александра Петровича Ольховского, человека и бизнесмена, крутилась одна горькая мысль: «…Тогда наступает порядок. Но почему-то хочется пойти и застрелиться…»