Наступление ночи
Уже скрылося солнце за горы,
Оделася мглою земля,
И на самом краю небосклона
Горит золотая заря.
И с болот поднимается белый
Туман, покрывая поля,
И какой-то прохладой сырою
Всего окружило меня.
Лес в тумане стоит одинокий,
Не видно вокруг ни души,
Лишь вдали, за рекою широкой,
Разводят огонь рыбаки.
И всё тихо, не слышно ни звука –
Как будто всё вымерло вдруг,
И волною усталой чуть плещет
Река о прибрежный песок.
Уж на небе погасла зарница
И взошла молодая луна,
И в реке серебром отливает,
Об брег ударяясь, волна.
И все яркие звезды на небе,
И лес, и огонь, и луну –
Всё река на себе отражает
И катит во мраке волну.
24 февраля 1891
<Москва>
Весна («Ты знаешь пруд: со всех сторон…»)
Ты знаешь пруд: со всех сторон
Склонились ивы над водою.
Как листьев кружевных убор
Прекрасен раннею весною!
Когда вода едва стекла,
Растаял снег в лугах широких,
И звуками земля полна
Внизу и в небесах глубоких.
Ольха, орешник, березняк
И даже старый дуб порою
Местами весело шлестят,
С горы спускаясь чередою.
А поле, солнце и трава!
Ряд ландышей в лесу душистый,
Везде, везде видна весна –
Весна и лес тенистый.
Не парит солнце с высоты
Как в очень жаркий полдень летом,
Но животворные лучи
Всё ярким обливают светом:
И лес, и воду, и луга,
И чудных ландышей сребристых.
В ручье прозрачная вода
Сверкает меж цветов душистых.
<Март 1891
Москва>
Одоакр
Крутою каменной тропою,
Гористой и лесной страною,
Под вечер, когда пал туман,
Давно в ущелье над рекою
Повиснули громады скал
У путника над головою.
В одеждах бедных, небогатых,
Местами даже и в заплатах
Какие-то шли люди там.
Но были ростом все высоки,
Что впору хоть богатырям,
Красивы, сильны, чернооки.
Они к селению спешили,
Чтоб ночь им путь не преградила.
Но между тем настала мгла,
И путь они вдруг потеряли.
Ни зги не видно, ночь темна,
Во мгле же – пропасти, провалы,
Да лес кругом: еще темней;
Хотя б луна – всё ж посветлей.
Вот вдруг огонь мелькнул вдали,
Спешат меж пропастей по скалам,
Скорей бегут – и вот пришли:
Их взорам хижина предстала.
Они скорей в нее, а там старик,
Над книгою согнувшийся, сидит.
Взошли, но хижина низка.
Один из них был так высок,
Что выше был и потолка
И упирался в потолок.
Оставил соху он и борону,
Пошел он к Великому Городу.
Оставил родную Германию,
Оставил детей и жену,
Пошел за богатством в Италию,
За славой пошел на войну.
Он знал, что весь Рим раздирался
Раздорами, злобой, войной.
Он слыхал, что вон тот возвышался,
Богатым являлся домой.
Подумал немного и борону
Он в старом сарае сложил:
«Пускай их клюют теперь вороны».
Сам же меч и кольчугу надел.
И скоро себе он товарищей
В селеньях кругом понабрал,
По Альпам они все отправились –
Теперь он в Пассау попал.
Старик взор на него поднял,
И вдруг пророчески сказал:
«Иди в Италию ты с Богом!
Теперь одет ты плохо, беден,
Но погоди еще немного –
Ты многим очень будешь грозен.
Всем Римом сам ты править будешь.
Но вдруг придет сильнейший – ты падешь.
И власть и славу ты забудешь,
Безвестным от ножа умрешь».
18 марта 1891
<Москва>
Над рекой
Как тут стрекозы реют
Над омутом зеркальным,
Кубынчики белеют
Под ивою печальной.
Какая тут прохлада!
Какая тишина!
Высокою травою
Одеты берега.
Зеленая береза
Склонилася к воде,
И темный бор печальный
Там виден вдалеке.
Длинная осока
Вокруг брегов растёт,
Вдруг весело кузнечик,
В траве треща, прыгнёт.
И только лишь порою
Потянет ветерок
И, зыблемый волною,
В воде плывет листок.
Лежать в траве прекрасно
Над дремлющей рекой.
И что-то тихо плачут
Листы над головой.
21 марта 1891
Разрушенный замок
Зажглись мириады полночных светил,
И мир весь усталый в тумане почил.
Стоит гробовая кругом тишина
И слышно порою, как плещет волна.
Развалины замка стоят на скале,
Бойницы чернеются тут при луне,
И крепкие башни, как прежде, стоят
И в страшную бездну с утеса глядят.
Но грозного звука не слышно рогов,
Не слышно веселого клика бойцов.
Прошли времена, как грозу наводил
И грозным величьем всех замок страшил.
Тут больше не будет роскошных пиров
И служит жилищем он только для сов;
Уж он не увидит веселых забав –
Погибнет, разрушен в пустынных горах.
Но все же, стоя на могучих скалах,
Прошедшею славой наводит он страх.
Печален, разрушен, стоит в высоте
И грозные башни видны при луне,
И будто рыдают там волны внизу,
Прошедшую вспомнив вдруг замка судьбу.
2 апреля 1891
«К прекрасному душа стремится…»
К прекрасному душа стремится,
Всё хочется мне что-то написать.
Но нету сил – перо валится,
И остается мне страдать.
«Вы простите, конечно, меня…»
Вы простите, конечно, меня,
Что мой труд посвятить вам посмел.
И поверьте мне в том, что ведь я
Оскорбить вас совсем не хотел.
«Вам некто дал на днях мои стихотворенья…»
Вам некто дал на днях мои стихотворенья.
Как вам понравились они?
Могу ли вновь мои творенья
Вам посвятить и поднести?
«Когда я раз тебя увидел…»
Когда я раз тебя увидел,
Тебя я тотчас полюбил.
И всё я в мире ненавидел
И для тебя одной лишь жил.
10 апреля <1891
Москва>
Ночь («Ветер песню несет…»)
Ветер песню несет,
Кто-то тихо поет
Ночью лунною там под горою.
Тихо светит луна,
Тихо спят берега
И прохлады полна эта ночь над рекою.
12 мая 1891
На лодке, во время поездки на Воробьевы горы
Спящее царство
На свете где-то есть страна –
Преданье старины гласит:
Полдневным солнцем спалена,
В ней также озеро лежит.
И странно, ни одна волна
По озеру не пробежит.
Как будто всё застыло в ней:
Леса, вода, песок, гранит,
И меж заснувших тополей
Старинный замок там стоит.
И на запорах у дверей
Замок огромнейший висит.
Дорога к замку заросла
Густым терновником, травой,
Людская уж давно нога
Ее не мяла под собой.
Уж много лет тому прошло,
Как эта мертвая страна
Была обильна и сильна
И всё вокруг нее цвело,
И всё там было хорошо,
Трудом и жизнию полно.
Ей правил рыцарь молодой.
Он был со всеми справедлив.
Красивый, сильный, удалой,
Был, кажется, совсем счастлив.
Он девушку одну любил,
Хотел жениться он на ней,
Но рок ему не так судил:
Один волшебник-чародей
Ему жестоко насолил.
И в том пруду меж тополей
Невесту ночью утопил.
А на страну он сон наслал,
Нов этом не совсем успел.
И рыцарь всяку ночь вставал
И ночью в замке пир гремел.
И ночью замок оживал,
И на пруду там кто-то пел.
Из замка рыцарь выходил
И всё свою невесту звал.
Но час урочный проходил –
И вновь весь замок засыпал.
20 мая <1891>
«Туманит зренье…»
Туманит зренье
Мне любовь,
И ваше пенье
Волнует кровь.
21 мая <1891>
«Коль увидеть хочешь…»
Коль увидеть хочешь
Черные ты очи.
Так взгляни на небо
Ты во мраке ночи.
Коль увидеть хочешь
Ты ее ланиты,
Летом в палисадник
Розовый пойди ты.
Коль услышать хочешь
Бури рокотанье,
Загляни ты в сердце,
Полное желанья.
И услышишь громы
Перекаты бури
И увидишь небо –
Небо без лазури.
Только улыбнись ты,
Сердце всё забудет,
Небо прояснится
И весна наступит.
И весна наступит,
Снова будет лето –
Вот что значит радость
Пылкому поэту.
1 июня <1891>
Буря
Небеса от туч чернеют,
Волны пенятся внизу,
Чайки низко, низко реют,
Предвещая мне грозу.
И я жду желанной бури,
Будто сердцу веселей.
Всё туман и нет лазури,
Птицы носятся живей.
И давно уж в отдаленье
Гром с угрозою гремит,
И за вихрем новый вихрь
С силой новою летит.
Он ревет внизу в ущелье,
Будто стонет там во мгле,
А в лесу трещать деревья,
Облака же все в огне.
Море волны воздымает,
С воем их несет к земле,
И, об скалы ударяясь,
Разбиваются оне.
Страшна ночь и страшна буря.
Ветер бешено ревет
И, как будто негодуя,
Море все преграды рвет.
Но пройдет гроза – и утро
Будет светло и свежо.
Так и сердцу после бури
Будет как-то хорошо.
2 июня <1891>
Карл Испанский
«Теперь веселися, родная страна,
Врагов твоих сломлена сила.
Пиратов и мавров дружина моя
Теперь уж навек победила.
С триумфом теперь возвращаюсь домой,
Кто может сравниться во славе со мной?»
Так Карл Испанский друзьям говорит,
С триумфом в Гранаду въезжая.
Со всех колоколен звон медный летит,
Страна веселится от края до края.
И в церковь идет он поспешной стопой
И падает ниц пред иконой святой.
И молит он Бога, чтоб эта страна
Правленьем его процветала,
Чтоб Карлова мавры страшились меча
И бедных чтоб меньше бывало.
Окончив молитву, он радостный встал,
Но вдруг чье-то пенье вдали услыхал.
Казалось, те звуки не с неба летели,
Но падали наземь слезами,
Казалось, не смертные люди то пели –
Так стонет лишь сердце в печали.
Карл, задумчив, на площадь идет,
С смущеньем пред ним расступился народ.
И Карл под аркой в тени увидал:
Слепцов двое нищих сидели.
«Что будет?» – со страхом народ ожидал.
А звуки, рыдая, летели:
Как грома раскаты, как ропот волны,
Терзали и мучили душу они:
– «Хуана! Хуана! Что каждое утро
На гору ты, плача, выходишь.
Стоишь на утесе и вдаль на дорогу
С слезами отчаянья смотришь?
А ночью холодной ты дома тоскуешь,
В окошко не видно огня.
Хуана! Хуана, зачем ты плачешь,
Зачем ты во мраке сидишь?
Кого, о Хуана, по этой дороге
Из дальнего края ты ждешь?
Зачем же на гору ты каждое утро
Рыдая и плача, идешь?»
– «А как же не плакать? Невольные слезы
Рекою так льются из глаз.
О, бедный мой Хозе! О, бедный мой Хозе!
Увижу ль тебя еще раз?
Ах! Жестокий король его в латы одел,
Тяжелый дал меч ему в руки.
И бедный очаг мой с тех пор опустел.
Ах! где он? далёко, далёко!»
– «Хуана! Хуана! Как? Ты не слыхала:
Король наш неверных разбил
И кровью горячей арабов и мавров
Пустыни пески напоил!»
– «Ах! Но что мне за дело до этих побед.
Быть может, мой Хозе уж умер,
И на этих песках он недвижен лежит,
И ворон клюет ему очи!
Ах! Разве победы вернут его к жизни,
Развеют ли горе мое?
О, бедный мой Хозе! О, бедный мой Хозе!
Увижу ль тебя я еще?
О Хозе! Мой Хозе! Зачем тебя нет тут?
Зачем ты оставил меня?
Умру я в слезах, о тебе вспоминая,
Всем сердцем, душою любя.
Зачем же, о Хозе, меня в миг разлуки
Своим ты мечом не убил?
Тогда б не терпела я все эти муки,
Какие терплю я теперь!
Да будет же проклят король тот жестокий
За то, что он сына убил.
И крови за то, что пролил он потоки
И радости бедных лишил!»
Утро («Белеет неба полоса…»)
Белеет неба полоса
И с позлащенными краями
Несутся к югу облака,
Скрываясь за лесами.
Покрыто поле пеленою
Тумана белого кругом,
И, возвращаясь из ночного,
Идут мальчишки с табуном.
«Если б знали вы…»
Если б знали вы,
Как страдаю я,
Полюбили бы
Вы сейчас меня.
«Смеешься ты, а я страдаю…»
Смеешься ты, а я страдаю,
И глаз с тебя я не свожу.
Чего хочу – того не знаю
И как помешанный хожу.
Желания
Хотелось бы мне
Иметь крылья орла
И с тобой улететь
Поскорее туда –
Туда, куда нету дороги.
Туда, в ту страну,
Что чудес вся полна,
Где на озере ночью
Играет волна.
Где всё счастьем и радостью дышит.
Где стоят в высоте
Выси горных цепей,
А внизу подо мной
Гладь зеленых степей.
Изумрудом зеленым сверкает.
И где пышные розы
В долинах цветут
И где птицы так звонко
Прекрасно поют,
Разливаясь в безмолвии ночи.
Где так светит луна,
Мне б хотелось туда
С тобою, мой друг,
Улететь навсегда
И счастием там насладиться.
8 мая 1891
На смерть Надсона
Он жил, но жизнь ему была не в радость,
С младых уж лет ее узнал он тягость.
С младых уж лет он с музой породнился,
Он ею жил и ею веселился.
Но рано смерть безжалостной косою
Его сразила под собою.
И песни не допел он сей –
Лежит в могиле он своей.
И кажется, аккорд ее последний
Еще звучит, теряясь в отдаленье.
10 мая 1891
Сократ
Хоть истинной не знал Сократ дороги,
Но уж Христа он почитал –
Ни Зевса, ни иного бога –
Он Совесть божеством считал.
Всегда в его нравоученье
Видна и вера и любовь
Но пал он жертвой подозренья
Слепой ненависти врагов.
16 мая 1891
«Когда сижу я над обрывом…»
Когда сижу я над обрывом
И в даль туманную гляжу
И вижу: подо мной внизу
На север речка убегает
И меж зеленых берегов
Волной на солнышке играет.
Когда весь мир от жару дремлет,
Трещат кузнечики в траве,
То с небес нисходит ко мне
Святое вдохновенье.
«Стихи просятся наружу…»
Стихи просятся наружу,
Вылетают, окрылёны
Легкой рифмой. Я природу
Воспеваю, восхищённый.
Киев
Тут Русь родная родилась,
Татар тут сила разразилась,
Отсюда кротости ученье разлилось,
По всей Руси распространилось.
«Носилася чайка над морем…»
Носилася чайка над морем
И в бездну морскую ныряла.
Зачем я не птица, так думал я с горем,
И сердце так воли желало.
Ах! Если б мне крылья! Тогда б улетел
Я в небо высоко, высоко.
Но видно таков уже смертных удел,
Закон неотъемлемый рока.
Весенний вечер в степи
Травою покрыто зеленою
Безбрежное море степей,
Ковыль будто волны колышет,
Становится запад алей.
По небу заря разливается,
Последний луч солнца блестит,
И к северу с юга далекого
Журавлей вереница летит.
12 июля 1891
«Конечно: это не Кавказ…»
Конечно: это не Кавказ,
Не Крым, не Альп вершины.
Но этот вид мой любит глаз –
Синеющую даль, зеленые равнины
И эту речку под ногами
Между зеленых берегов.
Не правда ль? Посудите сами –
Ну, разве вид сей не хорош?
12 июля 1891
«Не правда ль, райский уголок…»
Не правда ль, райский уголок
Кругом леса да нивы,
Шумящий под горой поток
И солнца переливы.
12 июля 1891
Из письма к М. Сакулину
Я вновь то место посетил
И те увидел небеса,
И те дремучие леса,
В которых я с тобой бродил.
Я вновь увидел этот пруд
И парк, и лодку, и луга.
Какая чудная страна!
Как было весело нам тут!
Мне было только жалко там,
Что нет тебя со мной,
А то полазил бы с тобой
По дебрям разным и лесам.
Да, жалко! Жалко! О тебе
В деревне спрашивали все.
20 июля <1891>
Из Матвейкова
Русалки
Когда широкой тенью
Покроет ночь весь лес,
Тогда под темной сенью
Там счета нет чудес.
Смотрите: над рекою
Свет тихий льет луна,
Сверкает полосою
От месяца вода.
И белой пеленою
С болот встает туман,
Клубится над рекою,
Летает по полям.
При месяца сиянье,
Мне кажется, видны
Как будто очертанья –
Иль то мечты одни!
Иль то воображенья
Одна только игра…
Но нет, я слышу пенье,
Я слышу голоса.
Смотрите: над рекою,
Над гладью сонных вод
Несется вереницей
Русалок хоровод.
Они все так прекрасны,
Они к себе манят,
Но ласки их опасны
И сердце леденят.
Тела их из тумана,
Объятья холодны.
Смотрите: сквозь их тело
Скользят лучи луны.
Смотрите: как играют
Они там над рекой,
Купаются, ныряют,
Смеются меж собой…
Но вот они вдруг скрылись,
Одна луна блестит.
Мечты иль нет то были –
Ничто не говорит.
29 июля <1891>
Матвейково.
Ночью у пруда
Утро («Потянул ветерок…»)
Потянул ветерок,
По осоке шурша,
Заалелся восток,
Загорелась заря.
Понеслись облака
Из-за леса гурьбой,
Заблестел на кресте
Солнца луч золотой.
Зазвонили вдали,
Люди в церковь идут.
Всё проснулось кругом,
Птицы песни поют,
В голубой вышине
Заливаются…
4 авг<уста> 1891
«Ты пела, я слушал, и тихо листы…»
Ты пела, я слушал, и тихо листы
Шелестели у нас над главами;
И шла меж деревьев задумчиво ты,
Шуршала трава под ногами.
Мне было так сладко… Приятно… И мы…
Но это ведь было меж нами!
Прошло то мгновенье. Тот сладостный миг
Над нами пронесся мечтою.
Сижу я один – головою поник.
Зачем ты теперь не со мною?
11 августа 1891
Осень («Промчалось веселое лето…»)
Промчалось веселое лето,
Настали осенние дни.
Как грустно и тяжко поэту,
Когда наступают они.
Как грустно лесною тропою
Идти между голых дерев.
Шуршат лишь листы под ногами,
Упали они, пожелтев.
Кисти рябин покраснели,
Меж желтых листочков висят,
Одни только сосны да ели
В зеленом уборе стоят.
Как грустно сидеть над рекою,
Она холодна и тиха,
И ветер несет над водою
Пожелтевшие листья, кружа.
Как грустно идут вереницей
Печальные серые дни,
И медленно птица за птицей
К югу летят журавли.
20 авг<уста> 1891
Поэт
Смерть пришла и песня спета,
Лира сломана лежит;
К небесам душа поэта,
Оставляя мир, летит.
Песни чудные пропали,
Словно семя без плода,
Прогремели, прожурчали,
Словно вешняя вода.
И печальный прах поэта
Тихо спит в тиши лесной,
Позабытый целым светом,
Не оплаканный слезой.
Воспевая в песнях Бога,
Он на свете всех любил,
Но ненавистью и злобой
Свет ему за то платил.
Разорвав оковы тела,
Зла не выдержав, душа
Прямо к Богу полетела
В голубые небеса.
И чего она искала
На земле и не нашла,
То на небе увидала
И в сиянии пропала
Лучезарном божества.
«Нету сил, перо валится…»
Нету сил, перо валится,
Я писать уж не могу,
Всё в глазах моих мутится,
И меня клонит ко сну.
«Недвижно на голом утесе сижу я…»
Недвижно на голом утесе сижу я
И вдаль голубую гляжу.
И вижу, как волны одна за другою
Об черные скалы дробятся внизу.
Жемчужные брызги взлетают высоко,
При солнечном блеске горят,
И звуки прибоя далёко, далёко –
Туда, в поднебесье летят.
Мне сладко и страшно, и вслушаться любо
В ревущую песню волны,
А черные скалы стоят так угрюмо,
Такого величья полны!
Да! Старым утесам
Уже не впервые
Выдерживать бешеный натиск волны –
Ведь рано иль поздно коварное море
Смирится и ляжет спокойно у ног.
Солдатка
Слёзы душат меня,
Не дают мне вздохнуть,
И тревожно моя
Подымается грудь.
Тихо в хате в ночи,
Чуть сверчок лишь трещит.
Ну, проклятый, молчи,
Без тебя всё болит.
Сяду ль я у окна,
Сердце щемит моё,
Будто обруч, тоска,
Грустно мне без него.
Грусть меня всё томит,
Я дышать не могу.
Чуть лампада горит
Пред иконой в углу.
Как-то буду одна,
Без него-то я жить?
Чаша горя полна –
Успевай только пить.
«Любви не знаю…»
Любви не знаю,
Увы!
И не страдаю,
Как вы!
Сбор винограда
Сбор веселый винограда.
Все увенчаны цветами,
Девы, юноши толпами
Собрались под сенью сада.
Говор, песни, смех, веселье,
Гроздий полные корзины,
Свежей юности похмелье,
Тихий рокот мандолины.
Птиц веселых щебетанье…
Первый молодости трепет
И любви неясный лепет,
Счастья, радости, страданья…
«Пускай осмеян я толпою…»
Пускай осмеян я толпою,
Пусть презирает меня свет,
Пускай глумятся надо мною,
Но всё же буду я поэт –
Поэт и сердцем и душою.
И с непреклонной головою
Пойду среди всех этих бед.
Мне дела нет до мнений света –
Пустой бессмысленной толпы.
Ей песни не понять поэта,
Ей не понять его мечты.
Н. Давыдову («Благословенно будет небо!..»)
Благословенно будет небо!
В тебе увидел нынче я
Жреца поэзии и Феба
И вдохновенного певца.
Так подадим друг другу руки,
Одной дорогою пойдем,
И вместе подлость и пороки
Громить сатирою начнем.
Певец любви! Певец балета,
Тебя иная служба ждет.
Она достойней для поэта,
Она ко славе поведет.
Вперед! Решайся же скорее,
Союз навеки заключим.
На бой отважней и смелее
С тобою вместе полетим!
Н. Давыдову («Я чувств своих тебе, писатель…»)
Я чувств своих тебе, писатель,
Сказать словами не могу,
Пусть наградит тебя Создатель,
Я ж от души благодарю.
«Тихо всё. Стоят чинары…»
Тихо всё. Стоят чинары.
В надвигающейся мгле
Зажигаются Стожары
В поднебесной вышине.
На вершине Чатыр-Дага
Солнца луч еще горит,
А внизу на дне оврага
Ручеек во мгле журчит.
Море тихо, и волною
Ветерок не шелохнет.
Из аула под горою
Говор смешанный идет.
Сафо
(стоит в отчаянии на скале на берегу моря и ломает руки).
«Зачем, о, боги, ниспослали
Вы мне несчастный этот дар?
Пусть лучше б на земле меня не знали,
Чем этот вечно тлеющий пожар,
Который уж со дня рожденья
В душе моей невидимо царит.
Душа моя во время песнопенья
Из мира тесного летит.
Но я прикована судьбою,
Цепями жизни к сей земле.
О, боги! Сжальтесь надо мною!
Возьмите дар непрошеный себе!
(После длинной паузы.)
Меня задушит этот жар,
А дух летит к воротам рая.
Прости, прости, несчастный дар!
Прости, прости, страна родная.
Теперь прощайте, радость, горе!
Наступит мир мне и покой».
(Бросается со скалы в море.)
И Ионическое море
Сомкнулось над ее главой…
К Л. Л<ями>ной («Воспоминаньем вдохновленный…»)
Воспоминаньем вдохновленный
О делах минувших лет,
Аполлоном пробужденный,
Шлю тебе я свой привет.
Отчего, не знаю, право,
Вспоминаются всё мне
Наши игры и забавы
Ах! вернутся ли оне?
Это время миновалось,
Не воротится опять.
Нам теперь с тобой осталось
О прошедшем вспоминать.
Как туман перед рассветом
От лучей зари редеет,
Точно так же у поэта
Всё прожитое бледнеет.
Но теперь воспоминанья
Невозвратного былого
В бледно-розовом сияньи
Предо мной проходят снова.
И прошедшего картины
Вновь я вижу пред собою:
Вон Матвейкова долины,
Где гуляли мы с тобою,
Вон и пруд, и парк широкий,
Вон зеленые леса,
А за ними бег далекий
Направляет свой река.
Да! то время миновалось,
Не воротится опять.
Нам с тобой теперь осталось
О прошедшем вспоминать.
А грядущее? кто может,
То, что будет, угадать?
Ну! Авось нам Бог поможет:
Эти дни вернет опять!
Ночь («Ночь тиха и туманна. Чуть светит луна…»)
Ночь тиха и туманна. Чуть светит луна,
Деревьев листы освещая.
Над миром заснувшим царит тишина,
Тишина непробудно-немая.
Всё устало, всё спит; предо мной на реке
Столб серебряный лунного блеска
Бриллиантом дробится в волне
И минутные слышатся всплески
На заснувшей, хрустальной воде.
И лишь изредка птица ночная
Застонет в трущобе лесной
И долго звучит, замирая,
Ее голос в прохладе ночной.
Всё так тихо, прекрасно. Ужели
Эта ночь для того создана,
Чтоб в объятьях спокойного сна
В душной комнате спать на постели?
Вечер
Люблю вечернею порою,
Когда с болот встает туман,
Сидеть над спящею рекою,
Глядеть, как в небе надо мною
Несется тучек караван.
В последних солнечных лучах
Несется цепь их золотая,
На горизонте пропадая.
Кругом нисходит ночи мрак.
Замолкли птицы. Всё безмолвно.
Царит ночная тишина.
Какой-то неги будто полна,
Свои задумчивые волны
Струит заснувшая река.
Покрыто всё сребристой мглою,
Стоит в тумане темный лес,
И над спокойною рекою
Сияет месяц средь небес.
20 окт<ября> 1891
Железная дорога
Железная дорога! Железная дорога! Сколько воспоминаний, сколько забытых картин воскресает в уме моем при этом слове! Далеко, далеко протянула ты свои чугунные рельсы; прорезала дремучие леса, перелетела через реку стройным мостом и окутала своей железной сеткой всю необъятную матушку Русь. Сколько картин открываешь ты перед глазами удивленного путешественника; сколько видов! И это всё мчится мимо – назад, назад! И уступает место новым видам, новым впечатлениям!
Когда едешь в поезде и смотришь в окно – это целый калейдоскоп. Вот едем лесом, зелеными стенами стоит он с обеих сторон дороги, махает приветливо своими верхушками и манит под свою тень отдохнуть от солнечного зною. Какое разнообразие листвы и деревьев! Вот старый дуб протягивает свои корявые жилистые ветви, покрытые темно-зелеными вырезными листьями. Вот рядом береза, одетая словно мелким кружевом ее яркой листвой. Вот вечнозеленая ель в бархатном уборе. Вот клен со своими грациозными листьями. Вот… но поезд мчится дальше, и лес остался далеко позади.
Мы подъезжаем к большому городу: он кипит народом, люди бегут, кричат о чем-то, куда-то спешат. Поезд останавливается. На станции еще большая суетня, все торопятся не опоздать. Но вот звонок – и поезд опять в поле, летит на всех парах. Вдали виден дом, окруженный зеленью и садами. Кое-где видны деревни. Поезд убавляет ход, мы подъезжаем к реке и медленно всползаем на мост. Под нами далеко расстилается река и вьется вдаль серебристой лентой. По реке во всех направлениях идут, пыхтя и выпуская из себя клубы дыма, пароходы, ползут нагруженные доверху товарами неуклюжие тяжелые баржи, шныряют маленькие катера и лодки. Но вот и речка, и пароходы, и мост уже давно позади. Смеркает. Далеко, далеко раскинулась перед нами огромная степь. Ни спереди, ни сзади – нигде не видно никакого жилья, только там, далеко, на самом горизонте, курится как будто синеватый дымок и блестит золотой крест. Ветер колышет степной ковыль. Солнце уже до половины опустилось. Несутся легкие круглые тучи с позолоченными краями. Пурпурный цвет неба на горизонте переходит в оранжевый, желтый, зеленоватый и, наконец, сливается с лазурным нежным цветом неба. Но вот уже совсем стемнело. Заря потухла. Только на самом горизонте видна еще красноватая полоса. Лазурный цвет неба перешел в темно-синий. И на нем начали зажигаться, одна за другой, золотые звездочки. В вагонах совсем тихо Кругом полумрак. Невольно дремота одолевает вас, и вы засыпаете, облокотившись головой об стену. Но вот вы вдруг просыпаетесь от какого-то шума, приподнимаетесь, смотрите в окно. Поезд подъезжает к ярко освещенной станции. По платформе бегут люди, входят в вагон. Раздается свисток, поезд трогается – и опять всё сливается в мерном, усыпляющем шуме колес.
12 нояб<ря> 1891
Троекурово
Среди полей, покрытых рожью колосистой,
Среди повыжженных равнин
Раскинулся твой парк тенистый,
Где прежде я бродил один.
Лежишь ты, как оазис средь пустыни,
Среди однообразных нив;
Пруды, мосты, развалины былой гордыни
До наших дней печально сохранив.
Твои дома, твой парк широкий
Хранят величье прошлых дней.
Ты открываешь вид далекий
На гладь обширную полей.
Внизу у ног твоих сребристой лентой вьется,
Играя меж зеленых берегов,
Красавица Сетунь! И сердце пылко бьется,
Смотря с твоих возвышенных холмов.
Кругом посмотришь – тишь и гладь,
И скажешь: Божья благодать.
1 дек<абря> 1891
«Расскажи, о, странник, Спарте…»
Расскажи, о, странник, Спарте,
Что мы здесь легли костями.
Но себя не посрамили,
Не нарушили законов.
Возвести, что триста греков
Тут сражались за свободу
Против трех мильонов персов.
Что мы тут, как львы, сражались,
Били, резали, кололи,
Пали все в неравной битве,
Все погибли за свободу,
Что покрылся вечной славой
Леонид, наш вождь бесстрашный.
10 дек<абря> 1891
Весна («В первый раз ты на бал выезжаешь…»)
В первый раз ты на бал выезжаешь,
В первый раз появляешься в свет,
Ты еще красотой не пленяешь,
Не умеешь кокетничать, нет!
Тебе стыдно за голые плечи,
Тебе стыдно от взоров толпы,
Тебе странны те светские речи,
В пору светлой, цветущей весны.
Но поверь мне, что ты для поэта
Ты прекрасней красавиц других,
Что среди беспощадного света
Потеряли и совесть и стыд.
Ты одна только тут непритворна,
В вихре вальса, забывшись, летишь,
Твои ножки скользят так проворно,
Ты так весело, бойко глядишь.
Ты еще так кротка и невинна,
Твои жесты все жизни полны,
И глядишь ты на мир так наивно
В пору светло-цветущей весны.
Веселися же юной порою
И поверь мне, что юноши нет,
Чтоб теперь не увлекся тобою,
Тебе только шестнадцать ведь лет.
2 января 1892
«Откуда вы, станицы журавлей…»
Откуда вы, станицы журавлей,
Несетеся, эфир крылами рассекая?
Из той ли вы страны, где между тополей
Таврида спит, красавица немая.
И море Черное, брега ее лаская,
Лежит у ног возлюбленной своей.
Или оттуда, где Кавказ суровый
Стоит во броне ледяной,
Воздвигнутой по воле Иеговы
Невидимою мощною рукой.
Иль, может быть, с роскошного Востока,
Лежащего в тени своих садов,
Покорного писанию Пророка,
Святым преданиям отцов.
Из той страны роскошных снов,
Куда стремится каждый издалёка,
Иль, может быть, от нильских берегов,
Где высятся одни лишь пирамиды,
Уж сорок, кажется, иль более веков?
Зачем летите вы на север хилый,
Что вас заставило родной покинуть край,
Тот светлый юг, столь сердцу милый?
10 янв<аря> 1892
«Солнце жаром палит…»
Солнце жаром палит,
Раскаляя гранит,
И ни облачка на небосклоне.
Все деревья стоят,
И листы не шумят,
И не двинется ветер на воле.
Тихо плещет волна,
Будто неги полна,
И гуляет себе на просторе.
И без меры в длину,
Без конца в ширину
Расстилается Черное море.
14 января 1892
<Москва>
«Роза – цвет самой Киприды…»
Роза – цвет самой Киприды
И эмблема красоты,
Что полуденной Тавриды
Пред тобою все цветы?
К N. N. («Позволь мне поздравить тебя, дорогая…»)
Позволь мне поздравить тебя, дорогая,
Здоровья и счастья тебе пожелать,
Чтоб весело жизнь твоя молодая
Прозрачной рекою широко неслась.
Конечно! – для счастия многого надо,
Но что же – здоровье уж есть у тебя.
А это ведь самое первое благо,
При том ты воздушна, легка…
Конечно, ведь ты не такое созданье,
Что дунешь – оно разлетится, как пар.
Но ты ведь (прости за такое названье)
Скорее воздушный, мне кажется, шар.
25 янв<аря> 1892
Святая роза («Иисус, людей Спаситель…»)
Иисус, людей Спаситель,
Дал себя за них распять,
Всех скорбящих Утешитель,
Проповедник и Учитель,
Показал пример страдать.
А они венец терновый
Из шипов ему сплели.
Он терпел, на всё готовый,
И струи горячей крови
По челу его текли.
Из той крови, по преданью,
Роза выросла одна:
Утешение в страданье,
Жизни вечной ожиданье
Посылает нам она.
Эта роза есть святая
Та великая любовь,
Что Он умер, завещая,
Когда, людям всё прощая,
Он молился за врагов.
26 янв<аря> 1892
Полдень («Полдень. Солнце жаром пышет…»)
Полдень. Солнце жаром пышет,
Нивы желтые палит.
Сонный ветер не колышет
Листья дремлющих ракит.
Всё спешит скорей укрыться
Под живительную тень –
Мухи, люди, даже птицы –
И невольно давит лень.
Вон в тени между травою
Ручеек блестит, журчит
И живительной струею
К себе путника манит.
Рожь на солнце колосится,
Наливается зерно,
И от тяжести клонится
До земли почти оно.
Всё так кажется красиво,
Всё так кажется светло,
И желтеющая нива,
И зеленое гумно.
29 янв<аря> 1892
«Солнце садится, заря разгорается…»
Солнце садится, заря разгорается,
В поле туман пеленой поднимается,
Птицы замолкли, и лес не шумит,
Говор нестройный с деревни летит.
Вот показалося облако пыли.
Бабы ворота в избах отворили,
Пыльной дорогою стадо идет,
Издали ветер уж топот несет.
Звон колокольчиков, крики, мычанье,
Хлопанье плетью, баранов блеянье.
Вот и в деревню вступили. Шумят
Бабы и дети, гоняя телят.
27 февр<аля 1892>
«Как всё весело вкруг и красиво…»
Как всё весело вкруг и красиво,
Как сверкает река бирюзой,
Как волнуются желтые нивы,
Как прозрачна лазурь надо мной.
Как приветливо солнце сияет,
Отражаясь в прохладной воде,
Как приятно меня продувает
Ветерок. А вверху, в вышине
Громко, весело песнь раздается,
Разливаясь, гремит надо мной.
Стая ласточек быстро несется,
Щебеча над открытой рекой.
И невольно широкой струею
Ширь полей мне вливается в грудь,
И, шумя своей темной листвою,
Манит лес в свою тень отдохнуть.
Земля и море
Сладострастно изгибаясь
Вкруг роскошных берегов,
Море шепчет, улыбаясь,
Тихим рокотом валов:
«Я люблю тебя издавна,
О, красавица моя!
И нигде не знаю равной,
Ни красивее тебя.
О, зачем же отвергаешь
Ты всегда мои мольбы
И лишь только позволяешь
Целовать твои стопы?»
Так земле шептало море
И, алмазами блестя,
На серебряном просторе
Разливалося, журча.
И земля, на солнце нежась
И насмешливо смеясь,
Ничего не отвечала –
И вот, море, разъяряясь,
Шлет полки валов могучих,
И они шумят, ревут,
Но, разбившися о кручи,
Белой пеною падут.
И бессильной злобой полны,
Но, горя любовью к ней,
Вновь и вновь ложатся волны
У возлюбленной своей.
В гимназии на гимнастике.
14 февраля < 1892>
Таврида
Я помню ночь над спящею землею,
Когда впервой увидел море я.
Всё спало вкруг. Казалось, тишиною
И чудной негой ночь была полна.
И тихий ветерок ветвями кипариса
Шумел сквозь сон, как будто, надо мной,
И ароматы роз ко мне неслися,
Вдали шумел немолкнущий прибой.
Гигантов-гор немые очертанья
Виднелись мне в том сумраке ночном.
Я был один и весь в свои мечтанья
И сладостные грёзы погружен.
И думал я: «Ты ль это, о Таврида,
Страна былых, низвергнутых богов,
Где некогда богиня Артемида
Имела храм близ этих берегов?
Ты ль та страна, где жрица молодая
Томилась столько лет в печали и слезах,
С глубокой горечью и плачем вспоминая
О тех покинутых родимых берегах?»
28 февр<аля> 1892
Ночь («Месяца тихого блеск…»)
Месяца тихого блеск,
Шум набежавшей волны.
Моря немолчного плеск.
Горы безмолвья полны.
Всё так прекрасно вокруг
Мир весь заснул в тишине.
Но отчего же, мой друг,
Грустно и горько так мне?
И отчего в эту ночь
Горе мое и тоску
Дальше и от сердца прочь
Я отогнать не могу?
И отчего же меня
Воздух так давит ночной?
Весь я – как будто не я,
Сам я как будто не свой.
Матвейково
«Грустно ветер на улице воет…»
Грустно ветер на улице воет,
Вьюга дикую песню поет.
Сердце как-то и плачет и ноет,
Время скучно и долго идет.
И о прошлом с тоскою мечтая,
Я сижу, прислонившись к окну.
А за мной, трепеща и мерцая,
Тихо светит лампада в углу…
<Март 1892>
К N. N. («Душа моя в полночный час…»)
Душа моя в полночный час
Не раз уж тосковала.
И понял я, увидя вас,
Чего она искала.
И в жизнь мою проникли вы,
Как светлый луч в ненастье,
Зажгли в груди огонь любви
И сердцу дали счастье.
Я только лишь тогда живу,
Как раз лишь вас увижу,
Ваш образ в сердце я ношу,
Люблю и ненавижу.
Теперь пришел великий час
Христова Воскресенья,
Могу ли я поздравить вас,
О, чудное творенье?
Могу ль в сей праздник для небес
Обычаем отчизны
Я вам сказать «Христос Воскрес»
Без вашей укоризны?
Быть может, вы, прочтя письмо,
Со взором удивленным
Как будто спросите его:
Кто ты, поэт влюбленный?
Но что вам в имени его,
Что в имени поэта?
Оно не скажет ничего
Безвестное для света.
И лучше пусть останусь я
В печали и забвеньи,
Тебя душою всей любя
И славя в песнопеньи.
28 марта 1892
«Борьба стихий! Хаос вселенной!..»
Борьба стихий! Хаос вселенной!
Кто может счастье испытать?
Кто может в бурю, дерзновенный
Меж волн ладьею управлять?
Взглянуть кто может несмущенный
Тогда в глаза Творцу людей,
Когда молоньи, разъяренный,
Он грозно мечет из очей.
Лето
Вот снова бал. Шум, говор, хохот.
Горят огни. Блестит паркет.
Несется с хор оркестра грохот
И веселится людный свет.
Ты гордо так перед толпою
Стоишь, блистая красотой.
Бледнеет всё перед тобою,
Твоих очей горящий зной.
Как огнь душу прожигает
И всё в тебе людей пленяет,
Как лето жаркою порой –
Ты подавляешь красотой.
Но уж, увы! своей рукою
Коснулся ныне свет тебя.
И, пламень сердца холодя,
Он тяготеет над тобой.
Теперь признанья и моленья
От всех поклонников твоих
Внимаешь и без сожаленья
Ты отвергаешь тотчас их.
Теперь не та уже ты стала,
Какой была еще тогда,
Когда впервой при блеске бала,
Ты в свет холодный выступала,
Кругом с смущением глядя.
Уж нет той робости движений
И той сердечной простоты,
Того стыдливого смущенья,
Которым так пленяла ты.
Но ты царица. Ты прекрасна.
Кого сравнить теперь с тобой?
Ты хороша, но и ужасна
Своею жгучей красотой.
10 апреля <1892>
Осень («Вот промчалися годы. И много воды…»)
Вот промчалися годы. И много воды
В это время утечь уж успело,
Много, много теперь изменилася ты,
Много, много теперь постарела.
Так, бывало, нахлынут осенней порой
На природу внезапно морозы
И завянут, поникнут своей головой
Прежде чудные, пышные розы.
Так завяла теперь и твоя красота,
Седина в волосах появилась,
Ты не та, ты не та, что ты прежде была,
Ты во многом теперь изменилась.
Побледнела, поблёкла окраска ланит,
И очей твоих блеск молненосный.
Старость скоро придет – неустанно твердит
Тебе голос какой-то несносный.
Да, бывало то юною, лучшей порой:
Молодежь всё тебя окружала,
И ходил за тобою поклонников рой,
Ты ж искания их отвергала.
Ты теперь и сама выйти замуж не прочь,
Но, увы! уж пора миновалась.
И одна лишь осенняя грустная ночь
Взамен счастья и блеска осталась…
Москва
Недвижно я стою, смущением объятый.
Гляжу: внизу передо мной,
Повитые туманной синевой,
Виднеются и храмы и палаты.
Заката луч на куполах
Горячим золотом сверкает и искрится.
Москва! Москва! Кто духом не смутится?
В чье сердце не войдет невольно страх?
Да! Семь веков! А что ты претерпела!
Тебя татарин грабил злой
И жёг тебя – и ты горела.
Под Иоанновой рукой
Ты казни страшные терпела.
Но ты в беде не оскудела,
Ты встала вновь! И грянул бой!
Мы отступали, насожженье
Тебя оставивши, и нам
Ты послужила во спасенье,
Но в гибель дрогнувшим врагам.
<1892>
На Воробьевых горах
Песня («Я плыву. Луна златая…»)
Я плыву. Луна златая
Ярко светит. Тишь вокруг.
Чу! Русалка молодая
Там вдали мелькнула вдруг.
Нет! То тихий ветер в поле
Налетел вдруг на меня.
Ах! Гуляй, гуляй на воле,
Моя легкая ладья.
Под кормою
Полосою
Блещут отблески луны.
И сверкая,
И играя
От движения волны.
Размахнусь веслом широким,
«Берегись! С дороги прочь!»
Берега уже далеко,
А кругом немая ночь.
Берегов не видно боле,
Тишь и гладь вокруг меня,
Ах! Гуляй, гуляй на воле,
Моя легкая ладья.
Под кормою
Полосою
Блещут отблески луны,
И сверкая,
И играя
От движения волны.
15 июня 1892
Воробьевы горы
Н. Н. ***
Пускай тебя клеймят позором
И говорят, что ты жесток.
Я не поверю этим вздорам,
Нет! Быть жестоким ты не мог.
Ужели только лицемеря,
Свои поэмы ты писал?
Нет! Этим толкам я не верю.
Нет! Ты народ не презирал.
Но ты любил его душою,
С ним вместе плакал и страдал.
Нет! Только б ложию одною
Ты б так сердца не потрясал.
27 июня 1892
«Ах вы, годы, мои годы!..»
Ах вы, годы, мои годы!
Ах, ты юность моя! где ты?
Где пора любви, свободы?
Ах! Промчались эти лета!
Где и та, с которой ночи
Мы в ту пору коротали,
И которой чудны очи
Мне всю душу прожигали?
Но и та по воле рока
Вечным сном уже почила,
И в стране иной, далекой
Ее грустная могила.
Да! Бывало той порою:
Только солнце заходило,
Мы уж с нею под сосною.
Быстро время проходило.
Не успеешь оглянуться –
А восток уже белеет,
Птицы с криком пронесутся,
Ветер утренний повеет.
И пора уж расходиться.
Золотое время было.
Ах! Ему не возвратиться.
А прошедшее всё мило!
28 июля 1892
Элегия
Дождливые ночи, дождливые дни,
Печальные думы наводят они.
Бывало, наступит такая пора:
Проснешься, а дождик давно уж с утра,
Как мелкою сеткою, всё моросит.
Заглянешь в окошко: картины унылы,
В них видится скука и холод могилы.
Вон лес в отдалении темный стоит,
У леса деревня на скате видна:
Убогие избы соломой покрыты,
Дорога пред избами стадом изрыта –
' И всё покрывает дождя пелена.
Как грустно! Гулять ли я, что ли, пойд> –
Лишь только по грязной дороге скольжу.
Домой ворочуся ли, стану читать,
Да мысли не лезут и лень понимать.
И стану в окошко глядеть я опять.
И вижу унылые те же картины –
И ту же деревню, и те же равнины.
И скучно, и нечем досуга занять…
Село Проскурово
30 июля 1892
«Гроза гремела. Содрогалась…»
Гроза гремела. Содрогалась,
Как будто в судоргах, земля.
И в воплях к небу порывалась.
А небо, страшно грохоча,
Как будто рушилось на землю,
И пламень тучи разверзал.
А я, громам и стонам внемля,
На это в ужасе взирал.
Но вот, гроза уже промчалась,
И ветер тучи разогнал,
И снова солнце показалось,
И свод небесный засиял.
И обновленная природа,
Восстав как будто бы от сна,
Блистала блеском изумруда,
И капли крупные дождя
На каждом листике блистали.
Так после гнева и печали,
Омывшись чистыми слезами,
Вновь обновляется душа.
30 июля 1892
Воробьевы горы
«Что такое жизнь…»
Что такое жизнь –
Зло или добро?
Что есть цель для жизни?
Вот уже давно
Эти два вопроса
Пред людьми стоят.
Но, увы! Их люди
Долго не решат.
Кто же из народа
Первый произнес,
Задал сей от века
Роковой вопрос?
То был не философ,
То был не мудрец –
Сам он появился
Из людских сердец.
Многие решали
Не могли решить.
Что же людям делать?
Как им поступить?
Только лишь однажды
Был вопрос решен,
Но, увы! нам, людям,
Недоступен он.
Кто же был тот смелый,
Кто решил вопрос?
То был наш Учитель
Иисус Христос.
Он сказал: «Любите
Всех, как и себя.
Вам закон великий
Будет от меня».
Вот где цель для жизни:
Эта цель – добро,
Жизнь же – достиженье
Вечное его.
10 сент<ября> 1892
Матвейково
«Счастлив писатель, чьи творенья…»
Счастлив писатель, чьи творенья
Столетий давность перейдут,
Кого потомки в восхищеньи
Борцом за правду назовут…
Писателю (на мотив Некрасова)
Выйди, писатель, на поприще жизни,
Сей просвещенье любви и добра.
Верь, ты послужишь на пользу отчизне,
Честно посеяв свои семена.
Верь, что принявшие слово ученья,
Свято в сердцах его будут хранить,
Верь, что и внуки твои с восхищеньем
Будут тогда о тебе говорить.
Сей просвещенье рукою ты сильной,
Семя ученья бросай в борозды.
Верь, что приидет час жатвы обильной,
Он же – награда тебе за труды.
10 сент<ября> 1892
Матвейково
Сотрудникам
Вперед! Сотрудники-друзья!
Изданьем нового журнала
Мы, право, сделаем немало –
В том головой ручаюсь я.
Вперед! Вперед! Долой сомненья!
Долой отживших ряд идей!
Мы будем сеять просвещенье,
Возбудим силу и движенье
В среде замолкнувшей своей.
Возбудим нашим словом к жизни
Во тьме погрязнувших глупцов.
Вперед! На мой придите зов!
Послужим правдой мы отчизне!
И не возбудим укоризны
Теней угаснувших певцов!
29 сент<ября> 1892
Москва
«Иудеи, Христа распиная…»
Иудеи, Христа распиная,
Увенчали терновым венцом
И, колена пред ним преклоняя,
Называли Великим Царем.
А он кротко терпел всё, моляся
За своих палачей и врагов,
И из ран на горячий песок
Кровь на землю струями лилася…
20 окт<ября> 1892
Жизнь («Как волны, блуждая в бушующем море…»)
Как волны, блуждая в бушующем море,
Дробятся и бьются о твердый утёс,
Так радость, веселье, несчастье и горе
Гуляют без цели в житейском просторе,
В том мире печали и слёз.
Тут много несчастий, тут много страданья,
Да тьма, да волненье кругом.
А что эта жизнь, те страсти, желанья –
Тому не найдешь никакого названья,
Того не постигнешь умом.
26 окт<ября>1892
Москва
«Тучи свинцовые, тучи тяжелые…»
Тучи свинцовые, тучи тяжелые
Низко повисли над темной землей.
В парке деревья стоят уже голые,
Листья завяли, шумят под ногой.
Грустно глядеть на картину унылую,
Дождичек мелкий с утра моросит.
Веет оттуда холодной могилою,
Всё так уныло и грустно глядит…
«Дождь прошел – и вся природа…»
Дождь прошел – и вся природа
От велика и до мала,
Словно празднуя свободу,
Засверкала, засияла.
Каждый кустик и былинка –
Всё жило, всё трепетало,
И жемчужные росинки
На листах дерев блистали.
Герои
Герои страшные войны и истребленья
Вступают в мир тяжелою стопой,
И им предшествуют и ужас, и смятенье,
И помнит имена их вечно род людской.
Герои же труда, ревнители прогресса,
Ах! вам иная доля суждена:
Лишь вы исчезнете, туманная завеса
Закроет тотчас ваши имена.
Не странно ли: кто истреблял мильоны,
Живет. А вы, погибшие под бременем борьбы,
Забыты вы, забыты ваши стоны…
Не горькая ль насмешка тут судьбы?
11 ноября 1892
Москва
Бред
Как грустно мне, как страшно в эту ночь.
Какой кругом туман! Как давит эта мгла.
О, дайте мне просвет! Уйдите, тучи, прочь.
Душа моя тоски и ужаса полна.
В небесной глубине звезды нет ни одной,
И кажется, что ночь становится темней.
Мне страшно! Я боюсь! Душа полна тоской,
О, Боже, помоги! Дай света поскорей!
10 декаб<ря> 1892
Ночью. Москва
Свобода
Историю людей прилежно изучая,
Я часто отдаюсь ей сердцем и душой.
Картины прошлого, как будто оживая,
Рядами тесными проходят предо мной.
Я вижу грозный Рим, неведомые страны,
Италии прекрасной небеса,
Истоки Азии и царство Тамерлана,
Воинственные Средние века…
Но чаще прочего встает в воображеньи
Кровавая и страшная пора,
Пора иных идей, всеобщего броженья,
Пора свободная – свободы топора!
И, полный ужаса, тогда я вижу в страхе
С страданьем сжатые и бледные уста,
И кроткий лик погибшего на плахе,
Казненного своим народом короля.
И страшный ряд теней, теней окровавленных
Ужасным призраком встает передо мной,
То призраки людей, невинных и казнённых,
То жертвы бедные свободы дорогой.
И холод ужаса по жилам пробегает,
И страшно мне, и грустно мне тогда
Смотреть, как тот народ свободу оскверняет –
Свободою и правдою считает
Орудия войны, секиру палача…
* * *
Была пора. В полях вассалы
Под свист работали бичей,
А знать безумно пировала
В чрезмерной роскоши своей.
Что день – то новые налоги,
Народ в цепях изнемогал
И на роскошные чертоги
Со злобной завистью взирал.
Кругом несчастья, мор и голод,
Чрезмерный труд и нищета,
Слепая ненависть и холод –
Томилась бедная страна…
И час настал… Дотоль смиренный,
Народ, как страшный зверь, восстал.
И ужас хладный оковал
Вельмож, жестоких и надменных.
«Долой всех сильных и богатых!
Кто был могуч, пусть сгинет тот!
На фонари аристократов!» –
Кричал разъяренный народ.
«Свобода! Правда! Прочь оковы,
Вериги рабства и труда!»
Народ к борьбе готов суровой
Во имя братства и добра.
Попрано прежнее правленье.
«Свобода!» – их девиз один.
Возникла сила и стремленье.
Народ не раб – а гражданин!
* * *
О, Божество мое, свобода!
В тебя ли верили они?
Ты неповинна в той крови –
Крови несчастного народа.
Расторгнув цепь своих оков,
Рабы тюрьму свою разбили
И страшной местью отомстили
За длинный ряд былых веков.
К чему, о Боже! Сколько сил
Они напрасно погубили,
Невинных жертв они казнили!
Кто перед ними правым был?
Они свободы Божество
Невинной кровью оросили,
С злорадным смехом осквернили
Изображение его.
Они на зло своих врагов
В стране равенство объявили,
Но только правду и любовь
Увы! Совсем они забыли.
Вот он! Страдалец тот святой
Невинный и казненный,
Злодейской свергнутый рукой,
Та жертва подлости людской,
Своим народом оскорбленный.
* * *
Людовик был низвергнут и казнен,
Ошибок прадедов виновник непричастный.
О, Франция! Навек тебе ложится он –
Укор пылающий средь той поры ужасной
О, изверги! Жестокие злодеи!
Позор для родины! Позор страны родной!
Смотрите! Вашею кровавою рукой
Осквернены французские Лилеи.
Иль мало вам, что тысячи людей
Под топором свободу вашу проклинали?
Вы на Людовика – наследника царей
Кровавый стяг ненависти подняли.
О, Франция! Стыдись! Позор тебе, позор!
И знай, что до скончанья мира
Стоит он пред тобой. Твоим сынам укор,
Как мученик святой кровавого кумира.
Декабрь 1892
Москва
«Посмотри, как ночь прекрасна…»
Посмотри, как ночь прекрасна,
Как лазурны небеса.
Льет сиянье месяц ясный,
Спит усталая земля.
Только мы одни с тобою,
Только мы одни не спим,
Над усталою рекою
Ночью лунною сидим…
К N. N. («Я вас узнала в добрый час…»)
Я вас узнала в добрый час
И, коль придется нам расстаться,
Воспоминание о вас,
Поверьте, будет оставаться
Одним из самых дорогих
Воспоминаний всех моих.
«Я жертва жизненной тревоги…»
Я жертва жизненной тревоги,
Гонимый бурею челнок.
Мне цели нет, мне нет дороги,
Я просто брошенный листок.
Я счастья светлого не знаю,
Мне нету близких на земле.
Да счастья я и не желаю.
Чего желать от жизни мне?
Я всё изведал, всё увидел,
Но не увидел лишь добра,
И этот мир возненавидел,
Как вековой источник зла.
«Вчера мне приснился загадочный сон…»
Вчера мне приснился загадочный сон –
Мне снилось, как будто в мечты погружен,
Пред морем житейским я тихо стоял:
Прозрачные волны – волна за волною
Неслись и манили меня за собою,
И тихо мне голос какой-то шептал:
«Не верь, о, безумец, морской тишине –
Коварная буря таится во мгле.
Плыть вдаль не решайся – послушай меня.
Уж много безумцев в неясные дни
С отвагою чёлны свои направляли –
Они все погибли, мне жалко тебя!»
Я с робкой боязнью на море взирал,
И голос мне новый с укором шептал:
«Не слушай, не слушай коварных речей!
Ты должен пуститься в открытое море,
Ты должен изведать опасность и горе,
За правду пожертвовать жизнью своей.
Там, средь океана, есть остров чудесный»…
Москва
Весна («Опять весна! Шумливыми струями…»)
Опять весна! Шумливыми струями
Бегут ручьи, синеют небеса
Под яркими горячими лучами.
Уж пробивается зеленая трава.
Всё весело, светло… всё в жизни торжествует,
Всё счастием, всё радостью полно.
Но лишь меня та радость не волнует,
В душе моей всё холодно, темно.
О, солнце вечное! Ужели же лучами
Ты эту тьму не в силах разогнать,
Ужели же один в том празднике природы
Я не могу участия принять?..
Москва
Май 1893
К Мод. Сак<ули>ну
Прощай! Прощай! В последний раз,
А там пройдут, быть может, годы
Чем мы увидимся, и нас
Изменят жизни непогоды.
Но что бы ни было, всегда,
В часы веселья иль страданья,
Мы будем помнить, как тогда,
В тот тихий вечер расставанья
В лесу сидели мы одни,
Продлить желая миг разлуки,
И разошлись, сказав «прости»,
Пожав друг другу крепко руки.
31 мая <1893> в Москве.
11 часов вечера, при прощан<ии> около
Петр<овско->Разум<овской> дороги
Ночь у моря
Спит старик Океан. Спят кругом берега,
Спит недвижное вечное море.
И не плещет о темные скалы волна,
Не гуляет в безбрежном просторе.
Даже ветер притих, не шевелит листы,
Звезды тихо сияют, мерцая.
И сижу я один, погруженный в мечты,
И таинственной ночи внимаю.
Неземной аромат чуть расцветших цветов
Набегает прозрачной волною.
Всё так чудно кругом – и обнять я готов
Целый мир ненасытной душою!
5 июня 1893
Коктебель
В Коктебеле
Тут хорошо. Спокойно, безучастно,
Без бури и тревог тут жизнь моя течет.
Тут воздух вечно чист, тут небо вечно ясно,
И море синее волной не шелохнет.
Тут в красоте своей спокойны вечно горы,
И дали синева прозрачна и ясна,
И всё кругом так чудно нежит взоры,
И жизнь тут так дивно хороша.
Июнь 1893
На Карадаге
Я был там, на этой вершине крутой.
Там ветер ревел и свистел надо мной,
И в очи глядело мне море.
Над кряжами гор, лесов и равнин,
На этой вершине стоял я один –
Один в бесконечном просторе.
В долинах глубоких внизу подо мной
Я видел: копошится род там людской,
Аулы в ущельях дымятся;
А тут всё так чудно, спокойно вокруг,
И с низа долины ни шорох, ни звук
Сюда уж не может подняться!
Июль 1893
Коктебель
«От берегов цветущих Крыма…»
От берегов цветущих Крыма,
Где нежится прозрачная волна,
Где солнечным лучом земля всегда палима,
И моря даль так чудно хороша,
Где в небесах стоят спокойны вечно горы,
И небо блещет чудной синевой,
Где всё к себе невольно манит взоры, –
Привет тебе, Румянцев дорогой,
Я ныне шлю. Среди красы чудесной,
И в шепоте волны, и в шелесте лесов
Я слышу чудный звук мелодии небесной,
Великой и простой – понятной мне без слов.
Тут всё гармония, краса и совершенство,
Природа вся в один аккорд слилась –
Аккорд великого и вечного блаженства,
И чудной музыкой в душе отозвалась.
Июль 1893
Коктебель
«Минуты чудные! Минуты вдохновенья!..»
Минуты чудные! Минуты вдохновенья!
Как мало вас, но как вы хороши!
Когда исчезнет вдруг, хотя бы на мгновенье,
Тяжелое и страшное сомненье
Всей пошлостью людской измученной души.
Как хорошо! Восторг неизъяснимый
Наполнит душу всю божественным огнем.
Воскреснет дух, приниженный, гонимый,
И с новой силою и с новым торжеством.
И вновь так верится в чудесное призванье
Во имя честности и правды и добра.
Приходят силы вновь. И крепнет упованье,
И хочется сказать: «О, жизнь, ты хороша!»
Феодосия
2 сентяб<ря> 1893
«Ужасный век! Ужасные явленья!..»
Ужасный век! Ужасные явленья!
Вся молодежь в разврат погружена,
А ведь из них должны создаться поколенья
И силы новые для жизни и труда!
Грядущего приподнята завеса,
И там, вдали лишь мрак и пустота.
Так где ж он – век науки и прогресса,
Свободной жизни, честного труда?
И где же те, кто с силой благородной
За правду шел спокойно погибать?
Кто речью пламенной, могучей и свободной
За истину дерзали восставать?
О, где же вы – иссякнувшие силы?
Придите побороть объявший нас разврат!
Ужели ж мы дадим, что те из их могилы
На нас потом с презреньем поглядят?
Пора! Пора! Настало наше время,
Откликнитесь все те, в ком честь еще живет!
Мы силой общею порока сбросим бремя,
И нас с презрением никто не назовет!
20 сент<ября> 1893
Феодосия
«Среди людской тревоги и волненья…»
Среди людской тревоги и волненья,
Средь всякой пошлости, средь всякой суеты,
Средь скромной гордости и гордого смиренья
Мы с вами встретились на жизненном пути.
Мы встретились бесцельно и случайно,
По странной прихоти бессмысленной судьбы,
Но вот, как будто бы какой-то силой тайной
Мы вдруг заметили друг друга меж толпы.
И мы сошлись. Мы поняли друг друга,
Почти не говоря, почти без всяких слов.
Я в вас нашел ценителя и друга,
Вы поняли вполне весь смысл моих стихов.
Вы поняли мои желанья и стремленья,
Вы поняли мой высший идеал,
К чему стремился я, чего всегда желал, –
И мне послали слово ободренья.
Я вас благодарю. Поверьте, что всечасно
Я буду помнить гордый ваш завет,
И именем всего, что честно и прекрасно,
Я вас благодарю, мой пламенный поэт!
13 октября <1893>
Феодосия
Памяти Тургенева
Тому полстолетья теперь миновало,
Когда над великою русской землей
Впервые свободы заря засияла,
Лучами рассеявши мрак гробовой.
Тогда пробуждалися новые силы,
Впервые свободная речь полилась,
Любовь без завета к несчастной и милой
Отчизне в сердцах молодежи зажглась.
Ты вышел тогда к ним, спокойный и смелый,
Ты нам говорил про наш бедный народ,
Ты звал нас за общее правое дело
И сильной рукою нас двинул вперед.
Ты выучил нас уважать человека
В несчастнейшем нищем и в жалком рабе.
Великий писатель великого века,
Ты тверд был и верен в суровой борьбе.
Ты был величайшим из светлой плеяды
За правду боровшихся русских людей,
И ты привлекал к себе общие взгляды
Глубокою правдой спокойных речей.
Ты вечно был верен прекрасной природе
И высшей, незримой другим красоте.
Ее ты нашел в нашем русском народе,
В крестьянской работе и в душной избе.
Ее ты нашел в бесконечных страданьях,
Средь лжи и разврата, средь темной толпы.
И каждое слово в великих созданьях
Полно этой чудной, святой красоты.
Тому полстолетья теперь миновало,
Когда над великою русской землей
Впервые свободы заря засияла
И слово твое пронеслось над толпой.
Почтим же и мы нашей слабой хвалою
Поэта великого русской земли.
Да помнятся вечно родною землею
Простые и светлые речи твои!
18 октября 1893
Феодосия, в гимназии
Стихотворения, посвященные О. В. Я<шеро>вой
«Я долго ждал, но ты не приходила…»
Я долго ждал, но ты не приходила:
Немая ночь сменила шумный день,
Луна сиянием полнеба озарила
И черным саваном кругом ложилась тень.
Пустая улица зияла как могила.
Я долго ждал, но ты не приходила.
Уже толпа по улицам редела,
Над спящим городом ложилась тишина,
Одиннадцать часов раздельно прогудело,
У берега чуть плескалась волна,
Вдали по улице коляска прокатила…
Я долго ждал, но ты не приходила.
И вот, измученный бесплодным ожиданьем,
Я с кислой миною отправился домой
И пал в постель с подавленным рыданьем,
Томимый грустию, и горем, и страданьем,
Измученный и телом и душой.
Не зная, что тебя так сильно рассердило,
Я очень долго ждал, но ты не приходила.
«Плачу, сидя на бульваре…»
Плачу, сидя на бульваре. Слезы льются на дорожку
Проклинаю свою долю
И шепчу всё: «Оля! Оля!
Я влюблен в тебя, как кошка!»
Слезы каплют. Слезы льются. Горе давит, будто ноша.
Слезы землю размывают
И теперь уж надевают
Все прохожие калоши.
Сжалься, Оля, надо мною. Выдь, пройдися по бульвару!
Я мгновенно просияю
Да и так, что, уверяю,
Грязь вся высохнет от жару.
«На Ваше грустное посланье…»
На Ваше грустное посланье
Я Вам обязан отвечать.
Увы! Не слово оправданья –
Хочу лишь истину сказать.
Люблю ли я? Давно тревожит
Вопрос мучительный меня.
Ответить ум на то не может,
А сердцу сам не верю я!
Порой мне кажется: люблю я;
Трепещет сердце, как в огне.
Все мысли к вам тогда стремлю я
И я люблю тогда вполне.
Но миг пройдет – опять сомненья,
Опять не знаю, что сказать.
Люблю иль нет? И в горестном смущеньи
Я не могу решенья угадать!
Судите ж сами! Что могу я
В ответ на всё теперь сказать?
Скажу «люблю» – вас обману я,
Скажу, что нет – боюся вам солгать!
Феодосия
«Почему в душе моей…»
Почему в душе моей
Столько горя, столько муки?
И в бессильи пали руки,
Слезы льются из очей.
Отчего в душе моей
Столько горя накипело?
Всё противно, надоело,
И всё хочется скорей
Мне на волю, где в просторе
Горы видны в высоте,
В величавой красоте
Днем и ночью плещет море!
Где под солнечным лучом
Всё трепещет и сияет
И всю душу прожигает
Мне божественным огнем.
Тут так душно, как в неволе,
Мутно небо, дождь и грязь.
Небо хмурится, сердясь,
Сердце просится на волю,
В душном городе томясь!
28 ноября 1893
Феодосия
«Мне душно здесь, средь этой лжи и прозы…»
Мне душно здесь, средь этой лжи и прозы,
Средь этих пошлых фраз, напыщенных речей,
Мне гадко здесь! Подавленные слёзы
Невольно катятся с измученных очей.
Я должен, как и все, и лгать и притворяться,
Быть искренним всегда приличье не велит,
Кто хочет в обществе блистать или вращаться,
Пусть общему себя закону подчинит!
Я не могу. Мне чужды их стремленья,
Мне горько здесь, мне душно здесь средь них,
Я воздуха хочу, хочу уединенья,
Чтоб быть с одним собой, чтоб быть средь дум своих.
Чтоб быть одним в сообществе природы,
И знать, любуяся ее спокойной красотой,
Что я один, что полон я свободы
И что никто не властен надо мной.
7 декабря 1893
Зима
Печальные зимы бывают на юге –
Порывистый ветер ревет и шумит;
Но нет в нем рыдания северной вьюги,
И дикая песня родным не звучит.
И нету, не видно тут снега родного,
С утра только дождик, по улицам грязь.
И как-то тоскливо без снега, ей-Богу!
И мутные волны так плещут сурово,
Угрюмые тучи нависли, сердясь.
А то ли наш север! Теперь там белеют
Ковром белоснежным луга и поля.
Пушинки на солнце сверкают, белеют
И падают, ярким алмазом блестя.
Там лес, как дворец заколдованный, дремлет.
Сверкая и искрясь на солнце в мороз,
И чуткое ухо скрипу полозьев внемлет,
Как едет вдали проезжающий воз.
А воздух! Как чист, как светел и ясен,
Какое сиянье разлито кругом!
Родимый мой север! О, как ты прекрасен
Морозным и светлым сверкающим днем!
7 декабря 1893
В наш век
В наш век обмана и разврата,
В наш век практических афер,
Когда всё то, что было свято,
Толпой осмеяно теперь;
Когда ужасный яд сомненья
Нас окружил и затопил,
И благородные стремленья
Народной силы задушил,
Когда так низок и ничтожен
Толпы и века идеал,
Поступок всякий подло ложен,
Всех эгоизм обуял.
Нам в век такой не нужно песен,
Довольства, счастья и любви,
Наш круг теперь уж слишком тесен,
Мы чересчур уж стеснены.
Не нужно их. Нам нужно слово,
Чтобы звучало, как металл,
И чтобы звук его сурово
По сердцу с болью ударял!
Нам речь нужна и речь живая,
Чтоб наши силы разбудить,
Чтоб мы познали, понимая,
Что так нельзя, так подло жить!
20 декабря 1893
Феодосия
На рубеже («Я весел и молод. Вся жизнь впереди…»)
Я весел и молод. Вся жизнь впереди.
Мне горе не пало на долю.
Сокрытые силы трепещут в груди
И рвутся скорее на волю.
Что будет, то будет! Спускаю челнок
Я смело в житейское море.
Я знаю, что труден мой путь и далек,
Что встречу я злобу и горе,
Что может челнок мой погибнуть в борьбе,
Не выдержав схватки неравной,
Но смело пойду я навстречу судьбе
Дорогой прямою и славной.
О, Боже великий! Молю за себя:
Коль беды стеснятся отвсюду,
Дай бодрость мне снова! И, веря в Тебя,
Я цели своей не забуду.
Я буду всю жизнь сражаться тогда
За правду, любовь и свободу
За верность отчизне, за честность труда,
За счастье родного народа!
4 января 1894
«Случаются в жизни мгновенья:…»
Случаются в жизни мгновенья:
В душе воскресают моей
Из жизни прожитой виденья
Прекрасней, светлей и ясней.
И полный тоскою, робея,
И вновь понимая тогда,
Что прежде был лучше, честнее,
Почти ненавижу себя.
«Вам в день вашего рожденья…»
Вам в день вашего рожденья –
День счастливейший ваш, знаю,
Приношу я поздравленья
И всех лучших благ желаю.
Пусть звездою незакатною,
Ярким светочем сияя,
Светит сила благодатная,
Никогда не угасая.
Средь житейского волненья,
Среди трудностей дороги
Пусть ее благословение
Оградит вас от тревоги.
Пусть средь горя и несчастия
Даст она вам силы снова,
Ободрит слезой участия,
Укрепит могучим словом.
Пусть и в счастьи и в волнении
Вы останетесь такою,
Как и в этот день рождения:
Доброй, милой и простою.
15 января 1894
Феодосия
Мысль и форма
I
Когда в уме твоем родится мысль внезапно,
Не торопись ее скорее выражать.
Дай ей в душе твоей созреть и укрепиться,
Лелей и береги, как любящая мать.
Когда же ты ее почувствуешь родною,
Когда она с тобой составится в одно,
Ты можешь дать в словах ей выраженье
И мысль бесплотную облечь во естество.
И слово каждое ты прежде взвесь, обдумай,
Почувствуй музыку и тайный смысл стихов.
И только лишь тогда твое произведенье
Восстанет в красоте и стройной и простой,
И стих твой прозвучит, как звонкий голос меди,
Пленяя всех могучей красотой.
20 января 1894
II
Мысль и форма должны находиться в гармонии полной,
Другую она дополняет и делает лучше и выше.
Мысль – это то же, что дух в человеческом теле.
Форма же – тело само, оживленное духом бессмертнь м,
Без тела душа недоступна понятью людскому.
Так же и мысль есть лишь достоянье немногих.
Тело ж одно без души остается бесчувственным трупом –
Также и форма ничто без дыханья божественной мысли.
Вместе же соединяясь, они велики и понятны.
III
Людскому уму недоступны виденья из мира иного,
Все понимают лишь то, что могут увидеть глазами
Иль объяснить всем известным законом природы.
А дух гениальный, в сознаньи невидимой силы,
Сбросивши прочь человеческой мысли оковы,
В бездне хаоса находит великие мысли и чувства,
Которых понять невозможно толпе полудикой.
IV
Форма должна быть достойна в ней сказанной мысли.
Может только художник представить нам мысль тако<во>ю.
Чтобы доступное гению сделалось тоже доступно
Темной толпе, не унизив значение мысли великой.
21 января 1894
Феодосия
«Не знаю, право, где я видел…»
Не знаю, право, где я видел
Этот печальный взгляд очей –
Глубокий, вдумчивый, прекрасный,
Как даль безбрежная морей.
Не знаю, право, где я видел
Эту улыбку на устах –
Как будто бледный луч заката
На солнцем выжженных горах.
Лица ее совсем не помню,
А всё улыбка, грустный взгляд
Меня повсюду провожают,
За мной внимательно следят.
И кто она – не знаю тоже,
Но если только встречусь с ней,
Я средь толпы ее узнаю
По взгляду вдумчивых очей.
30 января 1894
Феодосия
Фантазия
Утомленный жизненной борьбою,
Потерявший веру в идеал,
Без любви, без счастья, без надежды,
Ничего я в жизни не искал.
Жизнь катилася, пуста, однообразна,
Сер и вял вставал пройденный мною путь,
На душе и в сердце было пусто
И хотелось только лечь и отдохнуть.
И печальный, грустный, тихо я влачился.
Без борьбы смиряясь пред своей судьбой,
Но как Божий вестник, ты ко мне явилась,
Встала укоризной ты передо мной.
И в груди разбитой вновь воскресли силы,
Вспомнились надежды, первая любовь,
Верой в идеалы, верой новой светлой
Взволновалась вспыхнувшая кровь.
И я вновь пошел дорогою своею,
Полный новой силы, с гордой головой,
С новою надеждой, с новою любовью,
Не склоняясь больше робко пред судьбой.
30 января 1894
Феодосия
«Далеко за полночь длился спор горячий…»
Далеко за полночь длился спор горячий,
И лились потоки пламенных речей;
Верой и восторгом, светлым упованьем
Озарялись лица споривших гостей.
Спорили так страстно, с верой беззаветной,
С верой в идеалы, в правду и любовь,
Смело и свободно, с силой убежденья
Их слова лилися, возбуждая кровь.
Утомленный спором, жаркими речами,
С воспаленной жаром головой,
На балкон из комнаты я вышел;
Чудною прохладой, влажной и немой,
На меня пахнула тихо ночь, лаская.
Зашелестел ветвями темный старый сад,
Весь облитый светлым месяца сияньем.
И повеял фиалки тонкий аромат.
Ветерком тихонько мне в лицо пахнуло,
Всюду нега ночи, всюду тишина…
<Февраль 1894>
К К. П<онса>р
I
Средь толпы предо мной
Промелькнула она,
Как осенней порой
Луч блестящего дня.
Я успел разглядеть
Только облик лица,
Но хотел бы смотреть
Без конца, без конца!
И хотел бы прижать
Ее страстно к груди,
Целовать, целовать
В беззаветной любви.
Ей хотел бы сказать,
Пока стало бы сил,
И любить и любить,
Как никто не любил!
4 апреля <1894>
Феодосия
II
Средь широкого залива
В тихом трепете волны
Чудно блещут переливы,
Блещут отблески луны.
И мерещится невольно
Всё любовь, любовь везде,
И так сладко и так больно
В этой чудной тишине.
Спит земля кругом и море,
Спят долины, горы спят.
Только там, вдали в просторе
Что-то волны говорят.
И чрез горы и долины
Так и хочется всё мне
Крикнуть имя Клементины
В этой мертвой тишине.
8 апреля <1894>
Феодосия
«Бело небо. Бело море…»
Бело небо. Бело море.
Очертанья сизых гор
Тонут медленно в просторе,
И напрасно ищет взор
Между небом и водою
Чуть заметную черту;
Надо мной и подо мною
Всё слилося лишь в одну,
Без границ и очертанья
Массу белую воды,
А кругом царит молчанье
Непробудной тишины.
16 апреля 1894
Коктебель
Света! Света!
Беззащитный, безответный,
О народ несчастный мой!
Неприглядный, безотрадный
Мрак нависнул над тобой!
Света! Света! Больше света!
Где найти в тумане свет?
Нужно знанья – знанья нету;
Нужно силы – силы нет!
Нужно выбраться скорее
Из сгущающейся тьмы.
Всё страшнее, всё темнее
Этот сумрак. Гибнем мы!
Кто найдется, отзовется,
Кто нам силы в грудь вольет,
Кто укажет свет и скажет:
«Вот он виден». Русь, вперед!
Света! Света! Больше света!
Братья! Двинемся вперед.
Наше слово в жизни снова
Свет и знанье принесет!
5 мая 1894
Феодосия
На рубеже («Смелый, бодрый в жизнь вступаю…»)
Смелый, бодрый в жизнь вступаю.
Жизнь – вся передо мной.
Что я сделаю, не знаю,
Но на подвиг рвусь душой.
Я ведь молод. Силы жизни
Всё волнуются в груди,
На служение отчизне
Мчатся помыслы мои.
На служенье идеала,
На служенье красоты.
Всё, о чем душа мечтала,
Рвутся пылкие мечты.
Может, в будущем, с летами
И остынет этот жар,
И покажутся мечтами
Эти мысли. Стану стар,
Ослабеют жизни силы,
Ослабеет пыл в груди,
Но останутся мне милы
Эти пылкие мечты.
Будь, что будет! С Богом, смело!
Что о будущем гадать!
То, что старость не сумела,
Может юность рассказать.
Пока в сердце есть стремленья,
Пока силы есть в груди,
До последнего мгновенья
Я все помыслы мои
Устремлю на жизнь народа,
На печаль земли родной!
Братство, истина, свобода –
Вот девиз священный мой!
12 мая 1894
Феодосия
Святая роза («Он страдал на кресте…»)
Он страдал на кресте. По щекам, по челу
Кровь катилась горячей струей,
И из крови Христа у подножья креста
Родилася, блестя красотой,
Роза высшей любви. В жизни нет таких роз,
Чтоб сравнялися с ней красотой!
Кто пролил много слез, много зла перенес,
Тот найдет в ней желанный покой.
Она учит любить, она учит страдать,
Всепрощенье дарует врагам,
Учит жить для других и любить, как самих,
Наших ближних. Отдать беднякам
Всё, что есть лишь у нас. В мире нету нигде
Другой розы, прекрасней, светлей,
Что из крови Христа у подножья креста
Родилась для спасенья людей.
13 мая 1894
Феодосия
Слово
Сила могучая – слово свободное
В дар человеку дано.
Чувство прекрасное, мысль благородную
Выразить может оно.
Слава тому, кто свой дар обличения
Даром в земле не зарыл;
Словом своим воспитал поколения,
Думать толпу научил.
Кто же потворствовал злым начинаниям,
Общим порокам служил,
Тот не исполнил святого призвания,
Долг малодушно забыл.
Будем же действовать словом карающим,
Не подчиняясь законам толпы,
Руку протянем во тьме погибающим,
Выведем словом из тьмы!
14 мая 1894
Феодосия
«Не встречалось мне в жизни страданья…»
Не встречалось мне в жизни страданья,
Но хотел бы я лучше страдать,
Чем спокойно, без мук и желанья,
В тине пошлых страстей погибать.
В этой жизни не видно спасенья,
Яд снедает так медленно нас.
Что мы сами свои опасенья
Подавляем в себе всякий раз.
Мы почти и не видим живого,
У нас нету совсем своего.
Ни поступка, ни нового слова –
У нас нет ничего, ничего!
Нет! Уж лучше страдать и бороться,
Хоть погибнуть – но в честной борьбе,
В ней вся жизнь трепещет и бьется,
В ней исход нашей вечной судьбе.
14 мая 1894
Феодосия
«Был мрак кругом. В надвинувшейся тьме…»
Был мрак кругом. В надвинувшейся тьме
Мы шли и шли, куда? – не сознавали.
Но силы бодрые копились в тишине
И первого толчка для выхода лишь ждали.
И он был дан, свободен стал народ,
И с треском рухнуло покинутое зданье.
С какою силою мы двинулись вперед!
С какою верою, с какою жаждой знанья!
Как сразу вспрянуло всё общество кругом,
И всё слилось в одном только стремленьи,
И с светлой радостью, и с гордым торжеством
Мы славили тогда свое освобожденье.
И сколько личностей, и сколько свежих сил
Нам дал народ, стряхнувший это бремя!
Он нам тогда сторицей возвратил
Годов сороковых посеянное семя.
Да, то была пора – пора веселых дел,
Общественных вопросов, пробужденья.
Но наш порыв всё медленно слабел,
И впало общество опять в оцепененье.
А что ж теперь? Что ж в будущем нас ждет?
Где нам искать желанного ответа?
Кругом туман, кругом нас тьма гнетет,
И нет нигде ни проблеска, ни света.
14 июня <1894>
Рассвет
Я был на вершине. Далеко
Внизу подо мной расстилались равнины и горы.
Светало. Восток уж алел, пламенея,
И клочья тумана, лежавшего ночью над морем,
Как белые птицы в лазури небес поднимались.
И таяли там постепенно.
В горячих лучах восходящего чудного солнца
Синий дымок и здесь и там поднимался
Торжественно, тихо,
Как дым алтаря к престолу великого Бога.
А солнце – прекрасное солнце
Спокойно из вод выплывало,
Румяня своим бледно-розовым светом
Обрывы бесплодные гор.
И мир весь приветствовал нового дня пробужденье.
И птицы свистели так радостно, весело в чаще,
Леса тихим шумом листов
Привет свой ему посылали,
И ветер, ласкаясь, шаля, в лицо мне, подкравшися, дунул,
И море сверкало брильянтовым пышным покровом.
И сами угрюмые горы смотрели кругом, улыбаясь,
Приветствуя светлого дня пробужденье.
И мир весь так чудно прекрасен и светел казался,
Так чисто невинен,
Как будто бы зло еще в жизнь людей не проникло,
И не было рабства, войны,
И богатых и бедных,
И не было горя, нужды беспросветной,
Как будто всё было наполнено радостью светлой
И чистой любовью, и вечным святым поклоненьем
Великой природе, в том храме прекрасном,
Который зовем мы вселенной.
19 июня 1894
Коктебель
Муза
Редко муза моя
Наземь сходит ко мне,
Да и то лишь всегда
При ночной тишине.
Некрасива она,
Но полны все черты
Лишь духовной, святой
Неземной красоты.
Полон скорбной любви
Взгляд прекрасных очей,
Страшной правдой звучит
Звук спокойных речей.
Будит совесть от сна
И на подвиг зовет:
«Что ты сделать успел?
Что же впредь тебя ждет?» –
Говорит она мне
И глядит мне в глаза;
И ласкающий взгляд
Ободряет меня.
«Что ты сделать успел?
Ты не знаешь ведь свет,
Ты не знаешь печаль,
Ты не видывал бед.
А наступит пора,
Еще хватит ли сил!
Много ль ты их теперь
У себя накопил?
Ты читал, говорил,
Но ведь не было дел,
Всё слова и слова!
На словах всякий смел.
Мало в жизни иметь
Лишь обширный запас
Из красивых речей
И заученных фраз.
В жизни надобен труд.
У кого же он есть,
Может ближним своим
Много пользы принесть».
Так она говорит,
Ободряет меня,
И звучат горячо
Тогда речи ея.
Я с восторгом ловлю
Каждый звук ее слов
И на подвиг идти
И бороться готов!
Но исчезнет она –
И забуду тотчас,
Кроме громких речей
И заученных фраз.
21 июня 1894
«Чем думаешь больше, тем больше в уме…»
Чем думаешь больше, тем больше в уме
Мучительных мыслей рождается,
Что бродишь без света, что бродишь во тьме.
Невольно сомненье является.
И смотришь с надеждой вдаль пред собой,
Появится ль искра спасения?
Но больше сгущается мрак пред тобой,
И больше растут всё сомнения.
27 июня 1894
Любовь и дружба
Любовь изменчива, а дружба неизменна,
Любовь изменится, а дружба никогда.
Любовь зажжется вдруг, угасится мгновенно,
Пройдет и прошумит, как вешняя вода.
А дружба нет! Ни горе, ни волненья
Великих уз не в силах разорвать;
Чем <больше> суждено несчастий и сомнений,
Тем больше вырастет взаимное влеченье.
27 июня 1894
Перед бурей
Едет всадник вдоль по лесу,
Сердце ноет и болит;
Бор столетний, бор могучий
Грустно, жалобно скрипит.
«Что ты стонешь так уныло?
Ах, скажи мне, что с тобой?»
Отвечает лес могучий;
«Буря будет. Сам большой
Нынче по лесу гуляет,
Вырывает дубы вон».
Едет всадник. Вдоль по лесу
Слышен тихий грустный стон;
Отголоски будит эхо,
Откликаются вдали,
Будто где-то замирает
Звук натянутой струны.
Страшно, грустно. Сердце ноет
И тоскует пред бедой.
Ах! Страшнее буря в сердце
И ужаснее земной.
28 июня 1894
Коктебель
«Жизнь не тем хороша, что нам в жизни дано…»
Жизнь не тем хороша, что нам в жизни дано
Право вечно любить, наслаждаться;
Есть другая любовь, она выше ее,
От нее может грудь разорваться.
И кто раз для других и себя позабыл,
Кто за них даже жизнь положит,
Только тот лишь вполне эту жизнь возлюбил,
И счастливым назваться он может.
Вечер («Вечер. Меркнет. Воздух ясен…»)
Вечер. Меркнет. Воздух ясен.
Тишь как ночью. И в просторе
Нет ни шороха, ни звука.
Как стекло, спокойно море.
Цвета нежно-голубого.
Очертанья гор далёко
С бледно-розовым отливом
Вдаль ушли. Светло, глубоко
Небо синее. По краю
Отблеск чистого заката.
Мир весь тих, спокоен, ясен,
Всё вокруг так чисто, свято,
И он кажется невинным,
Как и в первый день творенья,
Когда не было на свете
Зла, ни рабства, ни мученья.
28 июня 1894
Коктебель
Море
I
Я люблю смотреть на море
Днем, и вечером, и утром,
Как оно лазурью блещет,
Серебром и перламутром.
Как белеет от тумана
И чернеет пред грозою,
Как о берег тихо плещет
Чуть заметною волною;
Как бушует в непогоду,
И,увенчанные пеной,
Волны ринутся на скалы,
Лезут с воем вверх на стены.
Я люблю оттенок каждый,
Каждый новый проблеск силы,
Как мгновенную улыбку
На лице прекрасной милой.
28 июня <1894
Коктебель>
II
Брожу я с думою печальной,
Внимая ропоту волны,
Как отголосок тихой дальней,
Полузабытой старины.
Зовет и манит звук прибоя
Куда-то ввысь, куда-то вдаль,
И всюду тихая печаль
Разлита в мире надо мною.
3 июля 1894
III
Я люблю тебя, чудное море мое,
Не за то, что ты сильно и вечно,
Наша жизнь пред тобою, как капля, ничто,
И как волны твои, быстротечна.
Я люблю твой прибой, твой чарующий шум,
То суровый, то тихий и нежный,
В нем слышны отголоски мучительных дум
И блаженство любви безмятежной.
Я люблю по часам над тобою сидеть,
Слушать тихие песни прибоя,
Чтоб потом самому тоже снова пропет ь,
Что бывало пропето тобою.
7 июня <1894>
Коктебель
«Прозрачною дымкой спустилася ночь голубая…»
Прозрачною дымкой спустилася ночь голубая.
Чуть движется ветер, деревья тихонько лаская.
Луна золотая облила серебряным светом
И берег и море, и стала над мысом, одетым
Прозрачною дымкою южной чарующей ночи.
И звезды глядели, как тихие грустные очи.
На всём красота, во всем мире богато разлита
Везде и во всём есть она, и ничто для нее не закрыто.
Вот тихо на берег волна, чуть шумя, набежала,
Облитая тихим, насквозь проникающим светом,
Погибла, исчезла – и вот ее больше и нету.
4 июля 1894
В степях
Поля! Поля! Всё ширь да гладь.
Так вот она, святая воля!
Как хорошо в степи дышать,
Простор кругом, за полем поле
Идет в синеющую даль.
Привет тебе, о мать-природа!
Привет вам, степи! Прочь печаль!
Здесь ширь, здесь воля, здесь свобода.
27 июля 1894
Синельниково
Ночи
I
Что за тишь, что за гладь!
Как не хочется спать!
Да и можно ли спать в эту ночь,
Когда шепот волны
И сиянье луны
Гонит сон от очей моих прочь.
Эта ночь для любви:
Наслаждайся, живи
И люби, пока можешь любить;
Ведь и Богом она
Для того создана,
Чтобы всё и себя позабыть.
2 августа 1894
Коктебель
II
Ночь-красавица тихой волшебною чарой
Усыпила умолкнувший свет;
Я пришел к тебе с песней, хоть древней и старой,
Но прекрасней нигде ее нет.
Это песня горячей любви и страданья,
Песня юности светлой моей,
Песня лучших надежд, упованья,
И безоблачных радостных дней.
Эта песня всегда такой ночью поется,
Спокон века, и пелась всегда.
И чье сердце при звуке ее не забьется,
Значит, тот не любил никогда!
2 августа 1894
Коктебель. 11 ч. ночи
III
Сколько прелести, чар и страданья и грёз
В этой ночи роскошной сокрыто;
И в томленьи любви много радостных слез
Из горячего сердца пролито.
Запах роз и горячая песнь соловья,
Страстный шепот морского прибоя,
Неужели же ты, дорогая моя,
Проведешь эту ночь не со мною?
Оглянися кругом: в бледном свете луны,
В соловьиную песню сокрыта,
В аромате цветов, в тихом шуме волны
Тут любовь всюду в мире разлита.
Так ужель в эту ночь не отдаться и нам
Тоже страсти своей беззаветной?
Как царица – любовь открывает свой храм,
Призывая нас песнью приветной.
3 августа. 1894
Коктебель
Сонет («Ничего нет вечного на свете…»)
Ничего нет вечного на свете,
Всё пройдет, исчезнет без следа –
И цветы, расцветшие по лету <?>,
Унесет холодная зима.
И любовь, и юность, и надежды –
Все пройдут, как вешняя вода,
И сомкнутся сном тяжелым вежды;
Но не верю я, чтоб никогда
И ничто нам дух не возродило,
Как цветы вторично оживило
После сна веселая весна.
И они опять цветут беспечно,
Одеваясь в яркие цвета.
Смерти нет, и жизнь бесконечна!
4 августа 1894
Коктебель
«Как волны ласкающей прилив…»
Как волны ласкающей прилив
Набежит на скалы вековые,
И они, как будто бы ожив,
Вдруг заблещут новым ярким цветом.
Так любовь пахнула мне привет<ом>,
Разогнав печали роковые
И внезапно сердце оживив.
5 августа 1894
Коктебель
«Следуй первому влеченью…»
Следуй первому влеченью,
Сердце – лучший проводник;
Оно то тебе укажет,
Пред чем станет ум в тупик.
Ум всего не понимает,
А для сердца ясно всё;
И что сердце тебе скажет,
То и будет хорошо.
Сурп-Хач
Пусть Вам на севере далеком
Напомнят звуки этих слов
О море синем и глубоком,
О вечном ропоте валов,
Стране, лучами так палимой,
Где ввысь ушли вершины гор,
И где манит невольно взор
Великий и неизмеримый
Всеобнимающий простор.
Монастырь святого Креста.
Лес высокий и тенистый,
Всюду горы и пустырь.
Что такое? Стены зданья!
А! Так вот он, монастырь!
Что ж, однако? Где ж монахи?
Вкруг всё тихо. Лишь журча,
В арке белого фонтана
Льется светлая струя…
Над фонтаном плющ обвился,
Надпись стертая видна,
Водоем из камня сделан,
Всюду веет старина.
Стены брошенного зданья,
Башня старая, балкон,
Купол маленький над церквью,
Лес и лес со всех сторон.
Вот и дверь в стене! Идемте!
Полутемный коридор
Нас выводит на тенистый
Небольшой прохладный двор.
Вдоль стены растут деревья,
Пара старых темных плит,
Из-под зелени и моха
Барельеф на них сквозит.
Вправо серые ступени,
Все поросшие травой.
Дверка маленькая с грубой
Деревянною резьбой.
Вход во храм. Во храме тихо,
Полусумрак. Из окон
Две струи блестящих света
В мрак ворвались. Ряд икон
Почерневших, полустертых.
В глубине пред алтарем
Помост каменный высокий,
Книга старая на нем.
Этот храм и это зданье
Доживают пятый век,
Здесь спасался от нашествий
В ту эпоху человек.
Здесь бывали и татары,
Вольной Генуи сыны,
Много б, много рассказали
Тут остатки старины.
Жизнь сюда не проникала
Уж давно. Стоит с тех пор
Он в лесу тут одиноко,
Заключен в объятьях гор.
Все монахи разбежались,
Кельи пусты. Иногда
Заезжают лишь туристы
Да другие господа.
Сбоку зданья над дорогой
Есть балкон. Отсюда вид
На леса, долины, горы
Далеко кругом открыт.
Славно там сидеть под вечер,
Горы вдаль ушли, синей
Всех цветов и всех оттенков
Голубых полутеней.
Хорошо там и просторно,
Так свободно дышит грудь,
Так приятно средь природы
От дороги отдохнуть.
6 августа 1894
Старый Крым
«Прекрасны бывают старинные сказки…»
Прекрасны бывают старинные сказки.
Недавно в одной я из них прочитал,
Как бедный ребенок без крова и ласки
Сироткой в чужой стороне проживал.
Однажды какая-то добрая фея
Увидела слёзы ребенка того
И, горькую долю малютки жалея,
Чудесный подарок дала для него.
Когда у него наполнялись слезами
От жгучего горя и боли глаза,
То в жемчуг, рожденный морскими волнами,
Внезапно его превращалась слеза.
Но чудный подарок неопытной феи
Не мог никогда ему счастия дать:
Все люди его притесняли сильнее,
Чтоб чудного жемчуга больше набрать.
Есть смысл глубокий в той сказке старинной:
Чудесный ребенок – несчастный поэт,
Которого гонит и мучит безвинно
Холодный, жестокий, расчетливый свет.
Чем больше растоптаны светлые грезы
И льется из сердца разбитого кровь,
То тем вдохновенней звучат его грёзы,
Тем выше становится к людям любовь.
31 августа
Коктебель
«По полям, по лугам, по долинам немым…»
По полям, по лугам, по долинам немым,
Прокатилася первая трель.
Зашумел темный дуб, отголоском глухим
Отозвалась зеленая ель.
Как в предсмертной тоске застонала сосна,
Задрожали осины кругом,
И березы в саду, пробудяся от сна,
Зашептали в безмолвьи ночном.
И леса и поля – всё наполнилось вдруг
Странной жизнию, речью живой.
Соловьиные трели катились вокруг
Разливаясь в прохладе ночной.
И будили они отголоски вдали,
Откликались, звучали опять,
Ударяясь о берег широкой реки
И о тихую водную гладь.
И чуть слышно их звук замирал вдалеке
В этой чуткой прохладе ночной,
И катились опять всё сильнее они,
Будто в море волна за волной.
17 сентября 1894
Феодосия
Над могилой В. К. Виноградова
Да, он умер… Полны изумленья
Мы стоим пред могилой немой,
Будто здесь отдохнул от мученья
Кто-то близкий, любимый, родной.
Да, он умер… Ужасное слово!
Оно страшно и дико звучит!
Не найдем никого мы другого,
Кто его нам теперь заменит.
О болезни его мы слыхали,
Знали все, как он страшно страдал,
Но, что будет, мы знать не желали,
И удар неожиданно пал.
Весть о смерти мгновенно промчалась.
Всякий был глубоко поражен.
«Да, он умер!» – кругом раздавалось,
Но казалось, что жив еще он.
Только тут вот, при этой могиле,
Мы познали вполне в первый раз,
Как его глубоко мы любили,
И как много он сделал для нас.
20 сентября 1894
Феодосия
«Когда Анджело Моисея…»
Когда Анджело Моисея
Рукой искусною кончал,
И мертвый мрамор под ударом
Резца внезапно оживал,
В каком-то диком исступленьи
Занес он молот свой над ним:
«Живи ж!» И мрамор неподвижный
Зажегся гневом неземным.
29 сентября 1894
Феодосия
Песня о нужде
Слава тебе, о нужда беспросветная!
Светоч прогресса ты в небе зажгла.
Вечно звучит тебе песня приветная:
Слава тебе, о нужда!
Только среди беспросветного мрака
Мысль о свете могла возродиться,
Только среди беспросветного мрака
Начали люди ко свету стремиться.
Слава тебе, о нужда!
Только под гнетом тяжелого рабства
Мысль о свободе могла возродиться,
Только под гнетом тяжелого рабства
Начали люди к свободе стремиться.
Слава тебе, о нужда!
Только в эпоху и лжи и разврата
Мысль о правде могла возродиться.
Только в эпоху лжи и разврата
Начали люди ко правде стремиться.
Слава тебе, о нужда!
Только среди притеснений тяжелых
Мысль о братстве могла возродиться,
Только среди притеснений тяжелых
Начали люди ко братству стремиться.
Слава тебе, о нужда!
Слава тебе, о нужда беспросветная:
Светоч прогресса ты в небе зажгла.
Вечно звучит тебе песня приветная:
Слава тебе, о нужда!
30 сентября 1894
Феодосия
К портрету Е. В. Д<уран>те
Часто я в раздумьи вижу пред собою
Эти строгие, чудные черты,
Полные любовью высшей, неземною,
Полные духовной, вечной красоты.
Видно в них так много мысли и желанья,
Чистые надежды, чистые мечты,
К горю и несчастью много состраданья,
Много детской веры, детской чистоты.
Только то ль при встрече с ней самой узнаю,
Что сказал так ясно мне ее портрет?
Или этих мыслей я не угадаю
Или этих мыслей в ней и вовсе нет?
Только быть не может, чтоб лицо такое
Было бы духовно слабому дано,
И чтобы под этой чудной скорлупою
Не было бы скрыто чудное зерно!
1 октября 1894
Феодосия
В альбом Е. К. П<апахри>сто
Когда среди речей веселых,
В тиши ночей, при блеске дня,
Или под гнетом дум тяжелых
Вы, может, вспомните меня,
Прочтите эти строки снова –
Они напомнят вам тогда
Те годы счастия святого,
Когда цвела кругом весна.
Когда еще мы юны были,
Под обаяньем красоты
Мы жили, верили, любили
И свято верили в мечты.
3 октября 1894
Феодосия
В альбом Д. О. Д<уран>те
Любовь – это старое слово,
Для тех, кто еще не любил,
Но как оно чудно и ново
И полно ликующих сил
Для тех, кто познал лишь впервые
Его безграничную власть,
В ком силы кипят молодые
И бьется горячая страсть.
27 октября 1894
«С бодрым духом, с жаждой боя…»
С бодрым духом, с жаждой боя,
Как на праздник, как на пир,
Полны силой огневою,
Мы вступаем ныне в мир.
И волнуя и пируя,
И лаская и маня,
Жизнь на воле вширь, как поле,
Развернулася, блестя.
Так не будемте унылы,
Что потом, среди забот,
Эта бодрость, эта сила
Вместе с юностью пройдет.
30 октября <1894>
Памяти И. А. Крылова
Меж нас, назад тому полвека,
Жил добрый дедушка Крылов,
И нет в России человека
Кто б из его правдивых слов
Не почерпал житейских правил,
Не повторял его речей
Из басен тех, что он оставил
На пользу родины своей.
Он нас учил, как поучает
Старик в семье своих внучат,
И правду жизни облекает
В чудесно-сказочный наряд.
Но то была семья большая,
Вся наша русская земля
Кругом, от края и до края,
Была тогда его семья.
И эти речи проникали
Глубоко в русские сердца,
Мы их с издетства повторяли
И не забыли до конца.
Да ведь и правда! Нет другого,
Кто б был настолько нам родной
И память дедушки Крылова
Не позабудется толпой.
И вот тебя мы вспоминаем
И через даль былых годов
Тебе, как внуки, посылаем:
«Спасибо, дедушка Крылов!»
9 ноября 1894
Жизнь («Я вышел утром. Предо мной…»)
Я вышел утром. Предо мной
Земля сияла красотой.
Сквозь бледный розовый туман,
Святым восторгом обуян,
Смотрел я вдаль. Манили взор
Вершины белоснежных гор,
Что далеко в лазурь ушли,
Там, на краю самой земли.
И бедной персти слабый сын,
Я от сияющих вершин
Не в силах взор был отвести,
И, полон чудною мечтой,
Решился я туда идти.
И я пошел. Передо мной
Был чудный путь. За садом сад,
Цветов воздушный аромат…
То здесь, то там журчал ручей,
Колонны стройных тополей
Тянулись вдаль за рядом ряд.
Там вился дикий виноград –
Навес их сплетшихся ветвей
Над головой повис моей.
Мне было весело идти.
Встречались люди по пути,
Но чем я дольше шел тропой,
Сильнее становился зной,
Всё меньше зелени, цветов –
И легкий звук моих шагов
Стал тише, тверже, но верней.
Простор лугов, садов, полей
Давно остался уж внизу.
Был полдень. Голову мою
Потоком пламенных лучей
Палило солнце все сильней.
Еще пустынней стал мой путь,
Хотелось лечь и отдохнуть.
Но я всё шел, всё шел вперед:
Кто ищет света – тот найдет, –
Так думал я. А зной пылал;
От раскаленных солнцем скал,
От груд набросанных камней
Он стал еще, еще сильней.
На высоту, где лишь орлы
Чертят широкие круги,
Да вьются молнии, блестя,
Взбираться смело начал я.
С трудом, цепляясь за кусты,
Держась за выступы скалы,
Изломы острые камней
Иль продираясь средь шипов,
Ногой дрожащею своей
Ища опоры меж кустов,
Я выше, выше, выше лез.
И надо мной был свод небес,
Да горы, горы без конца
Ушли далёко в небеса.
Случайно вниз я поглядел
И, пораженный, обомлел.
Вдруг закружилась голова
И я упал. Но как? куда?
Не помню, право. И когда
Глаза с трудом я вновь открыл,
Я был один, лишенный сил,
Разбитый, раненый, больной,
Во прах поверженный борьбой.
Уж вечерело. Солнца луч
Венчал верхи гранитных круч.
Но и последний луч исчез
В лазури дремлющих небес.
И вот, во мраке одинок,
Как ветром сорванный листок,
Я думал с страстною тоской
О тех, сиявших красотой
Вершинах, чудных и немых, –
Стремленьях дум и грёз моих.
Но я не видел больше их!
Давно вершины облекла
Немой и мертвой ночи мгла.
Припав горячей головой
К холодным, смоченным росой,
Гранитным плитам, я рыдал.
И вторил мне лишь ветра вой
В глухом ущельи между скал,
Да отдаленный моря гул.
И, утомленный, я заснул…
24 ноября 1894
Феодосия
Пророк
I
Толпами идут к Иордану евреи –
Явился великий пророк в Иудее.
Как Божия буря, свободно, сурово,
Гремит по долинам могучее слово:
«Я глас вопиющего в дикой пустыне:
Пути приготовьте для Господа ныне!
О вы, порожденье ехидны и змея!
Еще ведь не поздно! Покайтесь скорее!
Секира лежит уж при корне у древа.
Покайтесь! Страшитесь Господнего гнева!
Зане он засохшее древо подкосит
И в пламя обрубки негодные бросит.
Господь вас отвергнет, сыны Авраама,
Рассыпет по миру, сожжет ваши храмы,
И лучше воздвигнет для высшей награды
Из этого камня достойные чада.
Покайтесь! Покайтесь! Креститесь водою!
Иной и сильнейший грядет к вам за мною,
Чьей обуви даже, с молитвой немою,
Не смею коснуться греховной рукою.
Чрез пламя и духа Он даст вам крещенье,
И смертью своею свершит искупленье!»
II
Закованный в цепи, пророк вдохновенный
Сидит в заключеньи, немой и согбенный.
Не льется, как прежде, потоком сурово
Чрез горы и долы могучее слово.
Жестокой неволи мертвящая сила
Пророка свободную волю сломила,
И пали на камень холодный в бессильи
В размахе могучем орлиные крылья.
И мгла беспросветная горестной ночи
Смежила орлиные зоркие очи.
Но вот до темницы, где узник томился
Молва долетела: в стране появился
Учитель великий, чьей силой слепые
Прозрели и видят, и ходят хромые,
Пред кем мертвецы из могил воскресают,
И буря и волны пред ним утихают.
Он учит законам любви и смиренья
И людям грехов обещает прощенье.
И радостью узника взор засветился:
«Народ маловерный! Мой путь совершился.
Уж тот, о котором учил я в пустыне,
Меж нами во славе является ныне!
Мои же умолкли суровые речи
И грозное слово пророка Предтечи
Потонет без вести, как искры мерцанье
В великом и вечном блестящем сияньи.
Мой подвиг окончен. Мой долг – умалиться.
Так всё по писанью должно совершиться!»
6 декабря 1894
Феодосия
«Черные тучи грядою…»
Черные тучи грядою
Весь небосклон облегли,
Горы синеют и тонут
В мутной туманной дали.
Всё так томительно серо,
Тяжесть лежит на груди.
Мгла и туман предо мною,
Мгла и туман позади.
21 декабря 1894
«Быстро промчались весенние грозы…»
Быстро промчались весенние грозы –
Лучшие песни счастливой весны.
Листья опали с поблекнувшей розы,
Скрыты под ними все лучшие грёзы –
Сердца святые мечты.
Годы проходят, проносятся годы,
Круче становится жизненный путь.
Грозно растут роковые невзгоды
И в ожиданьи ночной непогоды
С болью сжимается грудь.
<Декабрь 1894
Феодосия>
«Тяжелые думы, горячие слёзы!..»
Тяжелые думы, горячие слёзы!
Опять вы со мною – я радуюсь вам.
Во мне оживили вы прежние грёзы
И властно зовете к забытым трудам.
Как это ни странно – я радуюсь горю.
Когда моя жизнь спокойно течет,
То мысль засыпает – и тихо по морю,
Житейскому морю челнок мой плывет.
И я засыпаю, довольный собою,
Счастливый безоблачным счастьем своим,
Счастливый, как счастлив ребенок порою,
Играющий в жмурки с ребенком другим.
Когда ж соберутся свинцовые тучи
И ветер завоет, и вал заревет,
Тогда в ожиданьи беды неминучей
И мысль встрепенется и дух оживет.
Сокрытые силы стремятся на волю
И мыслию хочешь всю жизнь обнять,
Клянешь с отвращеньем счастливую долю
И хочешь работать и хочешь страдать.
Но миг пронесется, пройдет возбужденье –
И снова я счастлив, не знаю чему,
Без мыслей, без дела, без дум, без волненья
По тихому морю спокойно плыву.
20 февраля 1895
Феодосия
Народные песни
Песня могучая, песня народная!
В чем твоя сила великая?
Сила поэзии, сила свободная,
Мощь необузданно-дикая?
Где ты находишь огонь вдохновения?
В битве ли с Божьими грозами?
В жизненной ль школе труда и терпения,
Вечно стоящих угрозами?
Или сама эта сила могучая
Входит в сердца неизвестных избранников
И выливается громом созвучия
И утешеньем несчастных изгнанников,
Нищих, скорбящих, терпящих несчастия?
Что эта сила, стихийно свободная?
Ум пред тобой сознается в бессилии,
Песня могучая, песня народная!
26 февраля 1895
Феодосия
«Душно здесь в неволе!..»
Душно здесь в неволе!
Душно и тоскливо.
Эта жажда воли,
Смутные порывы…
Разве это жизнь?
Разве это счастье?
О, когда ж настанет
Буря и ненастье!
Горе легче скуки,
Тишь страшнее бури.
Лучше скорбь и муки,
Небо без лазури,
Чем тоска, томленье,
Скука и порывы…
Душно в заключеньи,
Душно и тоскливо!
19 марта 1895
Феодосия
«Я вышел недавно за город гулять…»
Я вышел недавно за город гулять,
Измученный стуком и шумом.
Мне воздухом чистым хотелось дышать,
Отдаться волнующим думам.
Порывистый ветер свистел мне в лицо,
На камни волна набегала
И, белую пену подняв высоко,
Потоками брызг обдавала.
И страшно хотелось бежать мне вперед,
Вперед без оглядки, быстрее,
Туда, где тот парус, белея, плывет,
Где даль голубая синее.
И я ускорял торопливо шаги,
Как будто бы что-то случилось –
И не было прежней томящей тоски,
И сердце усиленно билось.
И стало мне так хорошо и светло,
Так чудно казалось всё в мире,
И это во мне всё росло и росло
И делалось шире и шире.
Когда ж, утомленный, на камни я сел,
Уж вечер царил над землею.
Внизу в отдалении город белел,
Окутанный синею мглою.
Я долго смотрел, как сгущалася мгла,
Как стали огни зажигаться…
И так не хотелось в тот вечер тогда
Мне в город домой возвращаться!
19 марта 1895
Феодосия
«Сердце мое растворяется…»
Сердце мое растворяется,
Чаще слетают мечты –
Это весна приближается
В блеске своей красоты.
Это весна приближается,
Мрак ароматных ночей.
В грёзы душа погружается,
Чувства играют сильней.
Страстные думы, томление
Сразу нахлынули вновь:
Это земли воскресение,
Это души пробуждение –
Это весна и любовь!
3 апреля 1895
Коктебель
«Я вечером долго над морем сидел…»
Я вечером долго над морем сидел,
Глядел, как в синеющей дали
Темнеющий отблеск заката алел,
А волны мне сказку шептали.
И грустную сказку: о прежних годах,
О прежнем, потерянном счастьи,
О прежних, погибших навеки мечтах,
О сердце, сгоревшем от страсти…
11 апреля 1895
Феодосия
«Подними свой взор печальный…»
Подними свой взор печальный,
Тихий взор твоих очей,
Полный темным мягким светом,
Полный блеском без лучей.
Как глубоки эти очи –
Я б хотел в них заглянуть
И навеки в этом свете,
В мягком блеске утонуть.
24 апреля 1895
Феодосия
«Буря грустно завывала…»
Буря грустно завывала,
Я сидел один, больной.
И сгущался мрак тяжелый
Над моею головой.
Ум устал давно работать,
Холодела в сердце кровь,
И с тоскою вспоминалась
Невозвратная любовь.
Но средь бури и ненастья
Вдруг нагрянула весна,
Разогнала тучу с неба,
И шепнула мне она:
«Я пришла! Чего ты плачешь?
Я несу с собою вновь
И томление и счастье,
И надежды и любовь».
Отвечал во сне я грустно:
«Ах! оставь. Ведь никогда
Никого не полюблю я
Как любил ее тогда!»
А весна в ответ на это
В окна комнаты моей
Вдруг пахнула ароматом
Зеленеющих степей,
Обдала дыханьем ночи,
Мягким запахом цветов –
Южной ночи, лунным блеском,
Звучным пеньем соловьев.
И навстречу этим звукам
Задышала грудь сильней,
Лед растаял, и забилось
Сердце громче и полней.
И душа затрепетала
Жаждой жизни и любви,
О которой так мне пели
В звучных песнях соловьи.
16 мая 1895
Феодосия
«Спустя, быть может, много лет…»
Спустя, быть может, много лет,
Раскрывши свой альбом случайно,
Вы этот встретите портрет
И, может быть, вздохнете тайно.
Не обо мне, конечно. Нет.
Об этом я мечтать не смею.
Но о надеждах прежних лет,
О тех мечтах, которых свет
Разгонит прозою своею.
30 мая 1895
Феодосия
«Я у моря ль сижу с вечной скорбью своей…»
Я у моря ль сижу с вечной скорбью своей,
Неотвязною думою полный,
И всё кажется мне, будто шепчут о ней
Эти вечно шумящие волны.
Я по нивам иду, где пестреют цветы,
Где фиалки в тени расцветают.
Ароматом своим они только мечты
Всё о ней, всё о ней навевают.
Даже здесь, в тишине наших южных ночей
Звезды, тихо мерцая лучами,
Каждый час, каждый миг говорят мне о ней
И сжимается сердце слезами.
20 июня 1895
Коктебель
«Море да небо…»
Море да небо,
Небо да море.
Вольные тучи
Летят на просторе.
Пенятся волны,
Да ветер бушует.
Дышится вольно
И сердце ликует!
28 июня 1895
Коктебель
«Quasi una fantasia»
Мне часто грезится огромный светлый зал.
Все ложи, лестницы – всё залито толпою.
Толпа гудит, как в море бурный вал,
Как старый, крепкий лес, застигнутый грозою.
Но вот смолкает всё. Средь мертвой тишины
Я смело выхожу на самый край эстрады.
Я вижу массу лиц. Ко мне обращены
Теперь со всех сторон бесчисленные взгляды.
Сперва я поражен, и голос мой дрожит.
Но, быстро поборов невольное смущенье,
Я делаюсь смелей. Толпы знакомый вид
В душе моей зажег святое вдохновенье.
Вольнее льется речь и крепнет голос мой,
Как ветра пред грозой суровые порывы,
Я чувствую в себе безудержный прибой –
Свободных, гордых сил могучие приливы.
Вся зала замерла. Как грозный водопад
Смиряет человек десницею суровой,
Так я теперь – толпу… Одно лишь слово, взгляд…
И он мне покорён, тот зверь многоголовый.
Его, послушного движенью моему,
Могу заставить я страдать и веселиться,
Все страсти в ней воззвать, когда лишь захочу,
Любить и проклинать, и плакать и молиться.
Теперь… теперь… я бог! Как новый Прометей,
Могучий силою святого вдохновенья,
Я высек вновь огонь из сердца у людей,
Я новый мир создал в душе их на мгновенье.
Теперь вся жизнь толпы, всей тысячной толпы
Слилась в душе моей в один аккорд могучий –
Аккорд, составленный из вечной красоты
И наших душ таинственных созвучий.
Да! Я могуч! Хотя толпою так владеть
Придется мне теперь почти одно мгновенье –
Его довольно мне. А там хоть умереть,
Сверкнув как молнии свободной отраженье!
Вот кончил я уже… Всё замерло, молчит.
Но это тишина пред близкою грозою.
Чу! вот он! Первый вихрь безудержно летит –
И всё смешалось в хаос предо мною.
Я слышу рёв толпы. Стихийный дикий стон
Восторга бурного и гром рукоплесканий.
Но силы больше нет. Я слаб и изнурен.
Я падаю без сил средь шумных ликований.
2 июля 1895
Коктебель
«Есть люди на свете: их нервы как струны…»
Есть люди на свете: их нервы как струны –
Едва прикоснешься – рождается звук.
И каждый поступок, неловкое слово
Для них уже служит источником мук.
Их сердце так чутко. Их ласка готова
Всегда отозваться на первое слово.
Их жизнь есть ряд бесконечных мучений,
Безумных мечтаний, бессонных ночей.
Им нету покоя от разных вопросов,
И каждое горе их давит сильней.
На каждом шагу обливался кровью,
Их сердце полно бесконечной любовью.
И всякий, кто ждет себе утешенья,
Идет к ним с рассказом о муках своих,
И горе чужое бередит их раны,
Но тот уж спокойный уходит от них.
И долго их сердце страдает и бьется,
Пока, переполнясь от мук, разорвется.
13 июля 1895
Коктебель
Думы
Я их не звал. Они ко мне
Пришли и стали молчаливо.
Так часто ночью, в тишине,
Родится странный звук пугливо,
Трепещет долго в тьме ночной,
Дрожит, чуть слышно, замирая,
И сердце странною тоской
Невольно сжаться заставляя.
Они пришли ко мне толпой
И молча мне глядели в очи,
Склоняясь молча надо мной
В немом безмолвьи темной ночи.
И этой ночи тишина
Полна присутствия немого,
Казалась так грозна, страшна,
Так беспредельна, так сурова…
3 ноября 1895
Феодосия
«Чу! Я слышу жизни трепет!..»
Чу! Я слышу жизни трепет!
Приближается весна,
Всюду горы и долины
Пробуждаются от сна.
Скоро с гор и по долинам
Хлынут звонкие ручьи,
И цветы заблещут в поле
И засвищут соловьи.
Вместе с вешними ручьями
Из груди больной моей
Хлынут волны чудных песен,
Неба южного светлей.
И польются эти песни
Как весенние ручьи,
В них цветов заблещут краски
И засвищут соловьи.
25 февраля 1896
Феодосия
«Что-то в душе шевельнулось…»
Что-то в душе шевельнулось –
Там, далеко в глубине.
Сердце ли снова проснулось,
Вспомня о близкой весне?
28 февраля 1896
Феодосия
«Это солнце! Это море!..»
Это солнце! Это море!
Всё ликует и цветет.
Что-то манит и ласкает,
Что-то вдаль меня зовет.
Что-то хочется мне сделать,
Что-то хочется сказать,
Как-то хочется смеяться,
Как-то хочется рыдать.
Знать, весна своим дыханьем
Отуманила меня, –
Светом солнца, пеньем птицы,
Шумом звонкого ручья.
«Забытые, старые сказки…»
Забытые, старые сказки,
Преданья седой старины,
Как теплые детские ласки,
Как тихие летние сны,
Как милые светлые глазки,
Как лепет прибрежной волны,
Чаруют, тревожат, ласкают,
Манят в беспредельную даль,
Неясные сны навевают
И снова в душе пробуждают
По годам прошедшим печаль.
3 апреля 1896
Феодосия
«Прозрачна тихая волна…»
Прозрачна тихая волна,
Как будто замерла она.
В просторе тонет взор.
Печали нет, и жизнь легка,
Душа вольна и широка,
Как тот морской простор.
21 апреля 1896
Феодосия
«Если в жизни вам взгрустнется…»
Если в жизни вам взгрустнется,
Если вспомнится былое,
Если сердце вдруг сожмется
Непонятною тоскою –
Не гоните эти грёзы,
О былом воспоминанья –
Это жемчуг, а не слёзы.
Эти грустные мечтанья
Говорят о том, что было,
Что навеки миновалось,
И о том, что много силы
Для грядущего осталось.
Эти слезы очищенья
Смоют грязь, что заставляла
Падать вас в изнеможеньи,
И зажгут в душе стремленье
На борьбу за идеалы.
4 мая 1895
Феодосия
«Она как птичка весела…»
Она как птичка весела –
Всегда хохочет и смеется;
Всегда приветлива, мила,
Всегда в ней сердце чутко бьется.
Хотя бывает иногда,
Что смех кончается слезами…
Так среди солнечного дня
Потоки летнего дождя
Вдруг хлынут шумными струями.
Но миг – и ветер дождь унёс,
И мир глядит еще яснее.
И звонкий хохот после слёз
Звучит как будто веселее.
18 июля 1896
Коктебель
Кошмар
Мне снился старинный заброшенный дом,
Огромная зала пустая…
И окна без стекол зияли кругом,
Недобрые мысли внушая.
Уж ночь опускалась, и в зале пустой
Неясные тени ложились
На стены, на двери с дубовой резьбой
И тихо в углах шевелились.
А сам я летал, как летучая мышь,
Беззвучно крылом рассекая
Недвижимый воздух – и мертвая тишь
Меня подавляла, пугая.
Зигзагами, в страхе я мчался вперед
Скорее, скорее, скорее…
Чем бешеней был мой беззвучный полет,
Тем тени сгущались сильнее.
И ужас безумный сжимал мою грудь,
Давил мое сердце клещами…
Я силился вскрикнуть, проснуться, вздохнуть,
Я силился двинуть руками.
Но всё бесполезно. И душная мгла
Клубилась, чернея, сгущаясь,
Когда, наконец, я, очнувшись от сна,
Проснулся, в бреду задыхаясь.
19 июля 1896
Коктебель
Надпись на бюсте Гёте
Взглянув на этот строгий профиль,
Поймешь, как в личности одной
Скрыт Фауст с страстною душой
И злой, холодный Мефистофель.
21 августа 1896
Нижний Новгород
Друзьям («Друзья! Мы часто собирались…»)
Друзья! Мы часто собирались,
Чтоб вместе время проводить,
Мы разговором развлекались,
И книги разные читались –
Немного редко, может быть.
Но после каждого собранья
Под гнетом тяжкого сознанья
К себе домой я приходил,
Того сознанья, что уверен
Я был всегда, что день потерян
И проведен бесплодно был.
Что ж было там? Играли мило,
Шел самый пошлый разговор,
Но книга мысли не будила
И чувства в нас не шевелила,
Не возбуждала жаркий спор.
И часто пламенное слово
Уж было вырваться готово.
Я так хотел сказать бы: «Что ж?
Что ж это пошлое собранье
Не будит в вас негодованье?
Стыдитесь! Вы ведь молодежь!»
Друзья! Мы молоды и смелы!
Для нас вся жизнь впереди:
Ужель в нас мысль не созрела,
Что ведь и нам пора за дело?
Ужели чувства нет в груди,
Чтобы прекрасным восторгаться
И чтобы чутко откликаться
На каждый искренний порыв,
Чтобы, исполнясь духом новым,
Всегда на подвиг быть готовым,
Себя хоть временно забыв.
Друзья! Мы молоды и смелы –
Нас не страшит игра судьбы.
Пред нами мир раскинут целый.
Идемте ж гордо, с мыслью смелой –
Для нас он поле для борьбы.
Из тайников души глубокой
Для жизни вольной и широкой
Любовь мы вызовем на свет –
Любовь к науке, правде, знанью,
Стремленье к высшему признанью,
Надежду будущих побед.
Пускай же жизнь нам ум волнует,
Пусть наше сердце вдаль зовет,
И душу манит и чарует,
Пусть всё сияет и ликует,
Пусть сила крепнет и растет…
3 сентября 1896
«У морских берегов, где дробятся валы…»
У морских берегов, где дробятся валы
О подножья громадные скал,
В яркий солнечный день познакомились мы,
Там впервые я вас увидал.
Там у моря есть дом. Прямо в окна глядит
Само море во всей красоте.
Даль волнует, зовет и куда-то манит,
Так и просит отдаться мечте.
А у дома кругом виноградник растет,
Тополя гордым строем стоят.
Там всё счастье сулит, всё ликует, цветет,
Всё ласкает усталый ваш взгляд.
И сидел я не раз в этом доме у вас,
Слушал тихие сказки волны;
И теперь в тишине вспоминаются мне
Это море, да волны, да вы.
12 сентября 1896
Феодосия
«Среди пошлых речей этих серых людей…»
Среди пошлых речей этих серых людей,
Вечно чуждых всего молодого,
Я от вас лишь одной только слышал порой
Вдохновенно-прекрасное слово.
Только в вас лишь одной находил я ответ
На мои молодые порывы,
Только в вас лишь одной мне сиял красотой
Образ юности пылкой, счастливой.
Разговор ваш меня оживлял, ободрял,
Глубже мыслить меня заставляя;
Страстный холод восторга по мне пробегал,
Новой силой мой дух окрыляя.
О юность, искусство, свобода и свет,
Вдохновенно прекрасное слово!
Я вам посылаю горячий привет
Во имя всего молодого!
20 октября 1896
Феодосия
«Молодость, молодость! В чем твоя сила?..»
Молодость, молодость! В чем твоя сила?
Сила твоя в беззаветных порывах,
В вере в себя и в горячем стремленьи
К высшим и лучшим своим идеалам.
Будемте ж юны и молоды вечно,
Будем все в мире любить бесконечно!
«Случайно сказанное слово…»
Случайно сказанное слово,
Сухой цветок, письмо, портрет
Имеют силу вызвать снова
Воспоминанья прежних лет.
И я надеюсь, что, быть может,
Когда-нибудь и мой портрет
В вас тени прошлого встревожит,
Напомнив то, чего уж нет.
<Октябрь 1896>
«Как звонкий звук трубы, разнесшись по лесам…»
Как звонкий звук трубы, разнесшись по лесам,
Разбудит в тишине ряд откликов далеких,
Так и в моей душе, в ответ твоим стихам
Родилось много чувств, прекрасных и высоких.
Те чувства есть всегда; в угрюмой тишине
Они спокойно спят. Когда ж призыв могучий
Их к свету вызовет – подобные волне,
Сверкая и дробясь мильонами созвучий,
Прекрасны, как гроза, шумливы, как поток,
Они нахлынут вдруг бунтующей толпою –
Так волны пенятся, взлетая на песок
Во время бурного прибою.
17 октября 1896
«Зачем печально говорить…»
Зачем печально говорить,
Что вас природа обделила –
Она вам лучшее дала –
Она вам сердце подарила.
Что мы своим сухим умом
Понять стараемся напрасно,
То сердцу вашему всегда
Бывает ясно.
31 октября 1896
Феодосия
В альбом М. К<адыгро>б
Я вам в жизни пожелаю
Не здоровья и не счастья,
Не блаженного довольства
И не кроткого участья.
Я желаю вам лишь сердце,
Сердце страстное, больное,
Откликавшееся чутко
На страдание чужое;
Я желаю вам здоровый
Ум со взглядами простыми,
Чтобы все явленья жизни
Не казались вам чужими.
А потом, чтоб вы любили
Много, искренно и страстно,
Много б вынесли страданья,
Но страдали б не напрасно.
Чтоб вы не были вовеки
Золотою серединой,
Чтоб вы были человеком,
Не заеденным рутиной.
1 ноября 1896
Сократ перед судом
Мужи афиняне! пред вами
Я говорю в последний раз…
Моими дерзкими речами
Не потревожу больше вас.
Вы чересчур поторопились!
Я стар, и смерть недалеко.
Вы б от меня освободились
Ведь очень скоро и легко.
Теперь же те, кого всегда я
При жизни сдерживал не раз,
Как негодующая стая
Восстанут грозно против вас.
Их сила будет несдержима.
Они огнем своих речей
Вас будут жалить нестерпимо…
И кто моложе – тот больней.
Я осужден к позорной казни
Не потому, чтоб защитить
Себя не мог я! Из боязни
Я не хотел народу льстить.
Не для мольбы об оправданьи
Я шел сюда: я шел, чтоб дать
Вам образец самосознанья,
Чтобы судить и поучать.
И что мне смерть? Мой голос тайный
Всегда меня предупреждал,
Когда ошибкою случайной
Я справедливость нарушал.
Теперь молчит он. Я спокоен.
Смерть – это тихий, мирный сон
Без сновидений. Старый воин
Идет на отдых – близок он!
Но если лучше и прекрасней
Нас ждет там мир, как говорят,
То ваша доля ведь ужасней
И я счастливей вас стократ.
Пора кончать. Еще лишь слово:
Я оставляю вам детей…
Язвите их, как я сурово
Язвил вас сам. Когда сильней
Они почувствуют стремленье
К деньгам, чем к истине святой,
То мучьте их без сожаленья –
И в этом долг ваш предо мной.
Теперь пора. Судьба случайно
Несет мне смерть и жизнь вам.
Чей жребий лучше – это тайна,
И разрешить ее не нам.
10 ноября 1896
Феодосия
«Вера, чувство, знанье. Вот…»
Вера, чувство, знанье. Вот
Три великие ступени,
Чрез которые идет
Человека мощный гений.
В детстве верит он всему,
В детстве нет сомнений.
Жизнь является уму
Будто рой видений.
Юность светлая придет –
Это время чувства:
Тут любовь его влечет,
Правда и искусство.
Зрелый возраст – это ум,
Сил своих сознанье,
Ряд высоких, гордых дум,
Время созиданья.
Но чтоб истину открыть,
Нужно веру, знанье
И любовь соединить
С жаждою познанья.
28 октября 1896
Феодосия
Гимн
Смело, с гордой головою,
Как на праздник, как на пир,
Полны силой огневою
Мы вступаем ныне в мир.
И лаская, и чаруя,
И тревожа, и маня,
Жизнь на воле, вширь, как поле,
Развернулася, блестя.
Не страшат нас скорбь и муки,
Смело мы снесем нужду…
Слава знанью и науке!
Слава честному труду!
15 ноября 1896
Феодосия
«Грациозно так и ловко…»
Грациозно так и ловко
Наклоненная головка,
Шаловливо-детский взгляд,
Белых складок группировка,
Бутоньерка и наряд
Мне невольно говорят:
«Берегитесь! Я плутовка!»
14 декабря 1896
Феодосия
Многим
Когда, одушевясь идеею святою,
Вам юноши твердят про высшие права,
Про правду, про любовь, – качая головою,
Вы отвечаете: «Ах, это всё одни красивые слова».
Когда вам говорят о деле просвещенья,
Что мы идем вперед с трудом, едва-едва,
Что есть же всё-таки предел долготерпенья…
Вы отвечаете: «Ах, всё одни лишь страшные слова».
Когда вам говорят про братство, про свободу,
Что нужно мысли дать гражданские права,
Зовут на честный труд, служение народу…
Вы отвечаете: «Ах, это всё одни лишь громкие слова».
«Слова, слова, слова!» – твердите вы с презреньем…
Когда ж наступит миг и ваша голова,
Внезапно осветясь, постигнет с изумленьем,
Что это всё для вас «забытые слова»?
20 декабря 1896
Феодосия
«Вам всего тринадцать лет…»
Вам всего тринадцать лет –
Это возраст детства,
Но зато же в вас и нет
Фальши и кокетства.
А когда наступит час
Взрослой называться,
То научат скоро вас
Лгать и притворяться.
Но покамест вы дитя, –
Можно жить теперь шутя,
Прыгать и смеяться.
Оставайтесь же всегда
Милой и простою
И не будьте никогда
Барышней пустою.
25 декабря 1896
Феодосия
«Над унылым грязным городом…»
Над унылым грязным городом
Зимний вечер опускается,
И туман ползет по улицам,
И, чернея, мрак сгущается.
Тихо, грустно в темной комнате,
Экипажей шум доносится.
И невольно дума грустная
Из души на волю просится.
Тени серые сгущаются
За узорными гардинами,
И проходят тени прошлого
Позабытыми картинами.
Ты, я знаю, тоже в комнате
Одинехонька сидишь.
Наклонила грустно голову
И в унылый мрак глядишь.
Подкрадусь я так тихохонько,
Чтоб тебе не услыхать,
И начну чуть слышно на ухо
Речи тихие шептать,
Речи тихие, унылые
О прошедшем, о былом,
О прекрасных снах промчавшихся
И о детстве золотом…
В вечер тихий, грустный, пасмурный
Хорошо всегда мечтается,
Так печально и так радостно
Прожитое вспоминается…
26 декабря 1896
Феодосия
«Шумный бал окончен, а в глазах мелькают…»
Шумный бал окончен, а в глазах мелькают
Пляшущие пары, яркий блеск свечей,
Громко отдаются в уши звуки вальса
И нестройный говор праздничных гостей.
Отдается гулко звук шагов, и месяц
Из-за крыш высоких на меня глядит.
Душно среди зданий. Нужно выйти к морю.
На меня пахнуло свежестью морской.
Вал пришел и глухо о берег разбился
И опять сокрылся в полумрак ночной.
Вал за валом глухо били в темный берег,
И шептали что-то странным языком
О какой-то тайне, скрытой в темном море,
О каком-то горе, мрачном и глухом.
А в душе рождался робко и несмело
Рой неясных мыслей, образов и дум.
И глубоко где-то тихо шевелился
Грустный стих – печален, мрачен и угрюм.
2 января 1897
Феодосия
«Если вам когда-нибудь случалось…»
Если вам когда-нибудь случалось
На скале прибрежной отдыхать,
Когда солнце тихо погружалось
В синих волн задумчивую гладь,
Вы, конечно, часто наблюдали,
Как сверкал последний золотистый луч
На одетых синей дымкой дали
Снеговых громадах неподвижных туч:
Краски света меркнут постепенно,
Становясь бледнее и темней…
Их уж нет, горевших вдохновенно
Ярким светом солнечных лучей.
Сходит ночь, на землю опускаясь,
Затеплились звезды трепетным огнем,
Всё сильней и ярче разгораясь
И мерцая трепетным огнем.
Наша юность – яркий блеск заката
На громадах белых облаков –
Она силой гордою богата
И безумной роскошью цветов.
Но те краски скоро потемнеют.
И, когда погаснет догоревший луч,
В высоте небесной засветлеют
Звезды золотые из разрыва туч.
Это звезды истины и знанья,
И они не меркнут никогда;
Они выше страсти и желанья –
Символы надежды, символы труда.
Мы сошлись при блеске молодого света,
Чуждые сомненья, страха и забот.
Каждого он может превратить в поэта,
Каждого чарует, манит и зовет.
И когда придется снова нам расстаться
С этой светлой верой – бодрой, молодой,
То дай Бог нам снова повстречаться
Под одной и той же яркою звездой.
14 января 1897
Феодосия
«С этой детской простотою…»
С этой детской простотою,
Артистической душою
И сердечной глубиной,
С взглядом светлым, бодрым, ясным,
Поэтически прекрасным
Вы явились предо мной.
Вам понятен голос чувства,
Тайны чистого искусства,
Тайны вечной красоты,
Мимолетных ощущений,
Сердца трепетных движений,
Мира грёзы и мечты.
Мира звуков непонятных,
И тревожных и приятных,
Полных чудной красоты,
Полных тайною движенья,
И стремленья, и мученья,
И сердечной простоты…
15 января 1897
Феодосия
«Плещут в море волны…»
Плещут в море волны,
Ходят в небе тучи,
Высоко над нами
Ярко блещут звезды.
В сердце всё сомненья,
В голове всё думы,
Но звездой сияет
Высоко над ними
Мне твой образ милый
Тихо и спокойно.
22 января 1897
Феодосия
Фритьоф Нансен
«Вперед!» – сказал он сам себе,
Вперед – пока в груди есть сила,
Вперед – назло самой судьбе,
Хотя бы там ждала могила.
Вперед. В груди восторг кипит
И рваться дух не перестанет,
Пока во мне огонь горит,
Что к неизвестному нас манит.
На севере дальнем, немом и холодном,
Где мрак над землею царит,
Таинственный сфинкс нальдяном пьедестале
Безмолвно и гордо лежит.
Загадочный взор он во мрак устремляет
И звездное небо его
Неясным сияньем своим обливает.
На гордом челе у него
Написано «Тайна». У ног его плещут
Полярные волны. И трупы людей
Лежат у подножья: то трупы погибших
От взгляда его неподвижных очей.
Он пришел, и смел и молод,
С гордой верою своей,
Заглянуть пытливым взором
В глубину его очей.
И очей тех взор холодный
Погасить не в силах был
Пламень гордый и свободный,
Что в его очах светил.
И во тьме полярной ночи
Он воздвиг средь тех высот
Знамя знанья и науки.
Там написано: «Вперед!»
6 февраля 1897
Феодосия
Посвящение
Первый лепет
Мысли пробужденной,
Первый трепет
Страсти возбужденной,
Молодой весны
Радостные сны.
Странный шепот
Темной ночи длинной,
Страстный рокот
Трели соловьиной.
Блеск луны.
Плеск волны.
Мимолетное виденье,
Мимолетное мученье,
Мимолетные мечты –
Здесь находят отраженье
В полном блеске красоты.
Вам, я знаю, были милы
Эти первые творенья,
Пробужденье юной силы,
Мысли робкие движенья.
Жизнь прошедшая, прощай!
Я на север уезжаю
В мой родимый, милый край.
Вам же в память оставляю
Эту часть души своей,
Эти лучшие созданья
Светлой юности моей.
Жизнь уносит… До свиданья!
19 августа 1897
Коктебель
Прощанье
Огни последние мелькнули,
Шепнув «прости» душе моей,
И тихо скрылись… потонули
В вечернем сумраке степей.
В неясном сумраке вагона,
Забившись в дальний уголок,
Я с грустью думаю о прошлом…
А поезд мчится… Путь далек.
Под тихий говор, дребезжанье,
Под равномерный шум колес,
В душе встают воспоминанья
О том, где жил я, где я рос.
Улыбки, слезы, шутки, речи,
Оттенок мысли, жаркий спор
И впечатленье первой встречи,
И задушевный разговор,
И лиц знакомых выраженье,
Характер, тон случайных слов,
Глубокой мысли отраженье,
Отрывки собственных стихов
Проходят пестрыми толпами.
И грустно мне. И жаль мне их…
А поезд мчится вдаль степями,
И в сердце бьется грустный стих.
<Август 1897>
«Час урочный настает…»
Час урочный настает.
Стрелка стала. Полночь бьет.
Народился новый год.
Старый тихо исчезает.
Сколько терний, сколько роз,
Сколько счастья, сколько слез
Новый год приготовляет!
Юность новый год встречает,
Старость старый провожает.
С этим годом прочь уходит
Много счастия былого,
Молодого, дорогого
И такого, что уж снова
Старость в жизни не находит.
«Здравствуй, юность дорогая!» –
Говорит нам новый год.
Откровенная, живая,
Бриллиантами сверкая,
Без сомнений, без забот
Юность смело вдаль идет,
Ничего не разбирая.
Здравствуй, новый светлый год!
Там, что в будущем случится –
Радость, счастье, горе, зло, –
Всё равно,
На душе теперь – светло:
Юность горя не боится.
Так давайте веселиться,
Хохотать, и пить, и петь.
«Дальше должен я смотреть,
Выше должен я стремиться!»
31 декабря 1897
Москва
19 февраля
Все мы в детстве, конечно, слыхали
Вечно юную сказку о том,
Как в заброшенном замке царевна
Тихо спит заколдованным сном.
Быстро мчатся столетья и годы,
А заброшенный замок зарос
Виноградом, шиповником диким
И колючими вязями роз.
Тихий сон над царевной витает,
То он давит, как страшный кошмар,
То ей грезится, будто приходит
Смелый витязь избавить от чар
И ее, и заброшенный замок,
Наклоняется нежно над ней
И снимает своим поцелуем
Непробудную дрёму с очей…
Да, знакомая старая сказка!
И ее мы слыхали не раз –
И воочью она перед нами
Совершилась в России у нас.
Не царевна в заброшенном замке,
А истерзанный русский народ
По избам, кабакам да острогам
Спит уж тысячу лет напролёт.
Только в сказке царевна проснулась,
Когда минула тысяча лет,
А народный-то сон еще долог,
И посмотришь – конца ему нет.
И невежеством замок зовется,
А, чтоб стены его охранять,
Приказали не розы, а розги,
Кабаки да остроги сажать.
Бесконечно тяжелым кошмаром
Его давит мучительный сон,
И в последнее время тревожней,
Беспокойней становится он…
После страшного кошмара
Николаевских времен
Снился раз ему прекрасный
И почти чудесный сон.
Видит он: приходит витязь
(Как к царевне в замке том),
Говорит: «Народ мой верный,
Осени себя крестом!
Я даю тебе свободу –
Пробудись! Восстань от сна!»
Но была та речь народу
Непонятна и темна.
Видит он: упали стены
Одряхлевшие кругом,
Сон исчез… Но, к сожаленью,
Это было только сном!
И хоть стены крепостные
Въявь упали, – тем сильней
Сон народный охраняют
Кабаки и ряд церквей.
А чтоб как-нибудь случайно
Потревожен не был он,
Послан был начальник земский
Охранять народный сон.
«Увядший цветочек…»
Увядший цветочек
Из дальней страны!
Во мне пробудил он
Забытые сны.
Зима удалилась,
Исчезли снега,
Серебряной пеной
Блестят берега.
Я вижу: сияет
Лазурь надо мной,
Всё веет, всё дышит
Теплом и весной.
Лазурное море
Живет и горит
И каждой волною
Со мной говорит.
О солнце! О моря
Простор голубой!
С какою любовью
Я рвусь к вам душой!
Туда, где фиалки
Цветут, где «она»
Сидит у окошка,
Бледна и грустна!
<Февраль 1898
Москва>
«Думы непонятные…»
Думы непонятные
В глубине таятся.
Силы необъятные
К выходу стремятся.
Путь далек… Ладья легка…
Жизнь, как море, широка…
Дышится и верится
И легко поётся.
Силами помериться
Сердце так и рвётся.
Путь далек… ладья легка…
Жизнь, как море, широка…
25 июня 1898
Еленкой
Доля русского поэта
В вековом исканьи света,
В тине пошлости и зла
Доля русского поэта
Бесконечно тяжела.
Жажда жизни, жажда воли
Исстрадавшейся душой –
Тяжелее этой доли
Не сыскать другой!
Не жилица в этом мире
Наша муза. Ведь она
В глубине самой Сибири
Жгучим горем рождена.
Эти песни прилетели
И родились средь степей,
В буйном ропоте метели,
Под зловещий звон цепей,
Под запорами острога,
В душной камере тюрьмы.
Боги! Боли слишком много –
Счастья здесь не сыщем мы.
И с надорванной душою,
Исстрадавшийся от мук,
Наш поэт с своей тоскою
Умирать идет на юг.
Юг служил всегда могилой
Нашей музы. И поэт
Здесь мечтал собраться с силой,
Видя моря блеск и свет.
Но, как раненая птица,
Мысль подняться не могла…
<До 6 сентября 1898>
«В чем мое горе? – спросил я у ветра ночного…»
В чем мое горе? – спросил я у ветра ночного.
Он не ответил… С угрозой суровой,
С горьким рыданьем бесследно промчался он мимо,
Вечно холодный, унылый и вечно гонимый.
В чем мое горе? – спросил я у сумрака ночи.
Он не ответил… И стали короче
Тени ночные… И снова они разрастались
И в тишине неподвижной о чем-то шептались.
В чем мое горе? – спросил я у снов. И толпою
Встали туманные сны предо мною.
Тени забытой любви предо мной промелькнули
И улыбнулись… И грустно мне в очи взглянули.
16 ноября 1898
<Москва>
«Мой дух широк: он обнимает…»
Мой дух широк: он обнимает
Весь мир, как неба синий свод.
Он всё собою отражает,
На всё свой отклик подает.
Глубоко сердце мое: полно
Оно сокровищ дорогих.
Но только буря, вспенив волны,
Наверх выбрасывает их.
Мысль – это молния. Сверкает
Она внезапно. Горд, могуч
Ее полет. Громады туч
Она зигзагом рассекает
И озаряет вечный мрак,
Объявший всё.
Я сам – червяк.
<Апрель 1899>
«Вот парк Монсо. Здесь Мопассана…»
Вот парк Монсо. Здесь Мопассана
Поставлен бюст. В тени ветвей
Над книгой жгучего романа
Склонилась девушка. У ней
Печальный вид, распущен локон…
На грудь упал увядший лист…
Здесь жил Флобер… Из этих окон
Глядел великий романист
На плеск толпы, на зелень сада,
На этот потемневший пруд,
Где ивы старые растут,
И возвышается аркада,
Плющом обвитая…
Октябрь 1899
Париж
Версальский сыр
В осенний, холодный, но солнечный день
Бродил я по парку в Версале.
На мраморных старых ступенях дворцов
Увядшие листья лежали.
И шорох шагов в полумраке аллей
Тревожил покой сновидений
Старинного парка и тени былых,
Исчезших давно поколений.
Всё то же… По-прежнему мрамор статуй
Рисуется в воздухе чистом…
Да! Трудно, бродя по версальским садам,
Немного не стать роялистом.
Какое величье! Подобный размах,
Создавший такие чертоги,
Возникнуть мог только, когда на земле
Царили не люди, а боги.
Когда всемогущий «Roi le Soleil»
Сиял в одиноком сияньи…
Тогда на царей не бюджет, не народ –
Лишь дамы имели влиянье.
Прекрасное время! Madame Ментенон
Сидела в Большом Трианоне,
Людовик же в самом Версале сидел,
Сияя величьем на троне.
Порою, наскучив сияньем своим
И ролью всесильного бога,
По этим аллеям в Большой Трианон
Он шел, чтоб развлечься немного.
Я видел там старый бильярд… Неужель
Случалось, что здесь, в Трианоне
Играл сам великий Roi le Soleil
В порфире своей и в короне?
О, если б придворным поэтом я стал,
Я б спеть попросил свою музу,
Как он высочайшей рукой отправлял
Торжественно «желтого в лузу».
Но я, coq le Dieu! – не придворный поэт!
Мне нравится это сиянье
Тогда лишь, когда его больше уж нет –
И этому есть основанья:
Версальские парки смотреть ведь никто
Из смертных тогда не пускался,
Когда здесь единственный солнце-король
Один, как сыр в масле, катался.
О, да! То был истинный лимбургский сыр –
И тонкий, и острый: прекрасный
Образчик сыров, отравляющих мир
Гниеньем и вонью ужасной.
Но эти французы толк знают в сырах –
Сыр гнил у них долгие годы
И подан был, наконец, как десерт
На пире народной свободы.
И съел с аппетитом французский народ
Свой сыр, и теперь в нетерпеньи
Сырам своим новым прогнить не дает,
А ест, лишь начнется гниенье.
В России наш сыр прогнивает давно
По разным дворцам и хоромам.
Как жаль, что наш вечно голодный мужик
Совсем не рожден гастрономом.
Но, впрочем, потребности можно развить
В нем медленным, мирным процессом,
Когда его выжмет сперва капитал
Фабрично-промышленным прессом.
21 декабря 1899 (2 янв. 1900)
Берлин
«Теперь сижу в Берлине я…»
Теперь сижу в Берлине я,
И очень скучно в нем.
Густые хлопья инея
Повисли под окном…
А выйду ль я на улицу –
Мне встретится студент
Со шрамом по всему лицу,
Стоит как монумент
С осанкой сверхъестественной
Торжественный жандарм…
Гирляндою божественной
Идут ряды казарм.
Здесь всё живое прячется,
Куда ни поглядишь…
«И верится, и плачется»,
И хочется в Париж.
9 января 1900
Берлин
«Люблю осенний сон аллей…»
Люблю осенний сон аллей,
Старинных парков увяданье,
В туман окутанные зданья
И дымы синие полей.
И боль разлуки мне милей
Печальных радостей свиданья.
<Февраль-март 1900
Москва>
На Дунае
Свежий ветер. Утро. Рано.
Дышит мощная река…
В дымке синего тумана
Даль прозрачна и легка.
В бесконечных изворотах
Путь Дунай прорезал свой
И кипит в водоворотах
Мутно-желтою волной.
Уплывают вдаль селенья.
Церкви старые видны,
Будто смутные виденья
Непробудной старины.
И душа из тесных рамок
Рвется дальше на простор…
Вот встает старинный замок
На скалистом кряже гор.
Эти стены, полный ласки,
Обвивает виноград…
Как глаза античной маски
Окна черные глядят.
И рисуется сурово
Стен зловещих силуэт,
Точно мертвого былого
Страшный каменный скелет…
31 мая 1900
Линц
«И бысть в Берлине велий глас…»
…И бысть в Берлине велий глас,
Подобный грому божьей бури:
«Дрожи, дракон! Иду на вас,
Чтоб приготовить путь культуре».
Сказал – и вдаль плывут суда
С священным воинством Европы,
Чтобы для правого суда
Воздвигнуть грозные окопы.
И вот восток объят зарей,
Всё небо зарево покрыло,
И над пылающей страной
Восходит с запада светило.
Свидетель грозных непогод,
Где речь достойную найти мне,
Чтобы воспеть его восход
В ликующем, победном гимне!
Свершилась воля… Пал Пекин…
Над ним висит зловещий фатум.
И представитель власти – Цин
Принял союзный ультиматум.
Пускай же, выбившись из сил,
Ведут мятеж упорный буры,
Но над Китаем уж почил
Благословенный луч культуры,
Уж их архивы сожжены,
Сожгите ж в пламени пожара
Дотла их книги: мы верны
Священным принципам Омара!
<Декабрь 1900
Ташкент>
Венер
Уж давно закат усталый,
Грустный, алый
Догорал.
И вставал в дали прозрачной
Грозный, мрачный
Черный вал.
На песок холодный, влажный,
Гордый, важный
Он взбегал
И, взметнувшись вверх высоко,
Вдруг глубоко
Он вздыхал.
И сражен в борьбе великой
С песнью дикой
Умирал…
На просторе ширь морская,
Вся сверкая
Багрецом,
Волновалась и шумела,
И горела,
Как огнем…
<1900 – начало 1901?>
«Стемнело. И черные тени…»
Стемнело. И черные тени
На серые стены легли.
А мы всё сидели с тобою
И тихие речи вели…
И всё говорили о разных
Совсем нам ненужных вещах –
Ненужных и серых, как тени
На этих угрюмых стенах,
Ненужных и серых. Но что-то
Звучало сильнее речей…
К плечу голова опускалась,
Сплеталися руки тесней…
И что-то в душе разрасталось
И было так ясно, без слов…
Но ты вдруг сказала, вставая:
«Пойдемте-ка – ужин готов».
<Январь 1901?>
Камни Парижа
В поэзии старых больших городов
Есть близкое что-то к природе:
Стихийною силою веет от них.
И в уличном шуме, в народе,
Струящемся бурной и пестрой волной,
Когда приглядишься поближе,
Услышишь рев бури и дальний прибой…
Я помню, бывало, в Париже
Дыханье всемирной столицы внимал
Я с дикой и странной любовью:
Здесь каждый вершок обагрен и облит
Героев священною кровью;
Есть жгучее что-то в его мостовой,
Вспоённой волною восстаний
И веет дыханьем борьбы вековой
От этих соборов и зданий…
Сперва он меня и пугал, и давил
Своей красотой непонятной,
Но после, как женщину, я полюбил
Весь этот Париж необъятный
Спускается вечер, и ясен, и тих,
Струится красавица Сена.
Оттенки прозрачны, как пушкинский стих,
Как краски у Клода Лоррена.
И вот огоньки уж на Сене зажглись,
И высится, мрачен и страшен,
Темнеющей массой Palais de Justice
С рядами таинственных башен.
Кипящая жизнь подмывает волной
Старинные зданья и стены
И лижет, и точит гранит вековой,
Как воды красавицы Сены.
Но вся пестрота этой жизни людской,
Безумно несущейся мимо,
Без этих остатков минувших веков
Была бы почти нестерпима.
Они в нее вносят трагичный аккорд,
Как реквием отжитой силе.
Так мумии предков на древних пирах
Меж пьяных гостей проносили.
В глухих переулках молчанье и тишь,
Здесь звуки и блеск угасают
И только в пролетах карнизов и крыш
Далекие звезды сияют.
О, камни Парижа! О, если б они
Былое поведать могли бы!
На площади башни чернеют во тьме,
Как две сталактитовых глыбы.
Воспетый поэтом собор Notre Dame!
Фантазии юной приманки!
Напрасно искал я на темных стенах
Зловещее слово «αναγκη».
Всё стерто. Израненный, старый собор
Чуть виден средь мрака ночного,
Но самое кружево черных камней
Сплетается в страшное слово.
Здесь поле иной грандиозной борьбы:
Теперь торжествует мещанство.
Надломлена сила великих церквей,
Могучих твердынь христианства.
Да будет! Сияющий разум стряхнет
Оковы и веры, и чувства!
Мне жаль только этот таинственный мир
Забытого ныне искусства.
Прохладу и сумрак старинных церквей,
Проникнутых тихой любовью,
Где весь отдаешься невольно во власть
Прекрасному средневековью.
Слегка выделяясь, во мраке видны
Пилястры, карнизы, оконца.
И только розетки сияют вверху,
Как два фиолетовых солнца.
Висят разноцветные нити лучей,
На сводах дрожащие пятна,
Весь сумрак какой-то прозрачный, цветной,
Таинственно-тихий, понятный…
А в окнах… там целый особенный мир
Готических старых соборов –
Вся эта гармония красок, цветов,
Фигур, переплетов, узоров.
Теперь там всё тихо. Трепещущий свет
Едва озаряет ступени,
Статуи и стены. От темных колонн
Ложатся гигантские тени.
И тени шевелятся, тянутся вверх,
Как длинные черные руки,
И вдруг раздвигают покров тишины
Органа могучие звуки…
И тяжко вздыхает огромный собор,
Рокочут далекие своды,
И тихо, и глухо им вторят из тьмы
Пустых галерей переходы.
В глухих переулках молчанье и тишь.
И шум, и огни угасают…
И только в пролетах карнизов и крыш
Далекие звезды сияют.
Слепыми глазами большие дома
Глядят в темноту. Оживают
И шепчутся камни при звуке шагов,
И беглые тени мелькают…
Вот Лувр. Расцветал он как чудный цветок
В течение долгих столетий.
Как сердце Парижа, он рос вместе с ним,
И камни священные эти
Слагал в бесконечной работе веков
Бесчисленный ряд поколений.
Теперь там сквозь окна при свете луны
Виднеются белые тени.
Там белые мраморы в залах стоят,
Их лица прекрасны и строги.
Повиты туманною дымкой веков,
Там дремлют античные боги,
И слышится мраморный гимн красоте
В созвучьях ритмических линий…
Там в зале на пурпурном фоне встает
Таинственный облик богини.
В лице ее только одна красота:
Ни горя, ни счастья, ни муки…
Мучительно-дивной загадкой у ней
Отломаны чудные руки.
Глядел я, и делались эти черты
Всё чище, понятней и ближе.
И… виделось старое кладбище мне
Одной из окраин в Париже.
Кругом монументы богатых мещан,
И скромно лежит между ними
Простая могила. На белой плите
Написано славное имя
Того, кто бессменно стоял на часах
У трупа заснувшей свободы,
Когда, истомленные страшной борьбой,
Во тьме задыхались народы.
В то время в развалинах старых твердынь
Шипели и ползали гады,
И молча защитники света во тьме
Слагали свои баррикады.
И лишь наступали чудовища тьмы,
Тогда начиналась потеха,
И он пригвождал их к позорным столбам
Сверкающей молнией смеха.
Но часто в ликующем вихре борьбы
Неверны бывали прицелы,
И верных друзей поражали не раз
Его ядовитые стрелы…
Родился не здесь он, родился в стране
Преданий и сказок – на Рейне,
Где высятся замки и льется рейнвейн,
И звался он Генрихом Гейне.
Но даже по смерти язвит его вновь
Врагов ядовитое жало:
Мещанская пошлость и злоба ему
В посмертном венце отказала.
Где памятник Гейне? Поэт оскорбил
Немецкую скромность стихами!!!
Зато на чужбине могилу его
Украсили люди цветами:
Над нею склонились цветы хризантем
И грустные белые розы…
Сбылось предсказанье поэта: в цветы
Теперь расцвели его слезы.
И здесь, у подножья богини – в лучах
Холодного лунного света,
Мне чудился бледный, прекрасный, немой
Страдальческий облик поэта.
Больной он приплелся сюда…
И сел. Бесконечное чувство
Любви и страданья в глазах… а лицо
Всё залито светом искусства.
Он с нею прощался… Он встал и пришел,
Собравши последние силы,
И больше не мог уже встать никогда
Со страшной «матрацной могилы».
Но в нем не угасла горячая мысль,
Она еще долго боролась,
А в трупе жил только сверкающий смех
И ясный, чарующий голос…
В глухих переулках молчанье и тишь,
И шум, и огни угасают…
И только в пролетах карнизов и крыш
Далекие звезды сияют.
Чем ближе к бульварам, тем звуки слышней:
Там вечная кипень людская,
Там вечный поток разноцветных огней
Несется, гремя и сверкая.
Но только люблю я не эту толпу
Бульваров, кофеен и прочих
Вертепов и зрелищ – люблю я толпу
Здоровых парижских рабочих.
Я помню картину: народ затопил
Все окна, балконы, веранды.
На старых деревьях бульваров висят
Парижских мальчишек гирлянды.
Знамена и солнце… Струится толпа
Рекой разноцветной, веселой…
То здесь загорится, то вспыхнет вдали
Горячий мотив карманьолы,
И вдруг разольется как вихрь, как пожар,
Подхватит, как буря… Тогда мне
Казалось, что здесь, у меня под ногой,
Шевелятся самые камни,
Что стоит дать волю вражде вековой,
Безумной, слепой, но понятной –
И в щепы размечет толпа, разнесет
Весь этот Париж необъятный.
Но нынче он весел – державный народ.
Проходят за ротами роты
Рабочих и женщин, и снова горят
И искрятся смех и остроты.
Я видел, как школьники-дети несли
Огромное красное знамя
С девизом «Ni dieu et ni maitre!» Девиз,
Написанный их же руками!
Да, Франция может без страха глядеть.
Чего ей бояться на свете,
Когда из ее материнской груди
Выходят подобные дети.
В глухих переулках молчанье и тишь,
И шум, и огни угасают…
И только в пролетах карнизов и крыш
Далекие звезды сияют.
В красивом развесистом парке Монсо
Есть мраморный бюст Мопассана,
И девушка тихо задумалась там
Над мраморной книжкой романа.
Я долго стоял и глядел на него…
Далекие звуки рыдали…
Осенние листья носились над ним
И мраморный лоб целовали…
На улицах всюду молчанье и тишь.
И шум, и огни угасают.
И шепчет сквозь сон необъятный Париж,
И ясные звезды мерцают…
<Январь 1900 – февраль 1901>
«Жизнь – бесконечное познанье…»
Жизнь – бесконечное познанье…
Возьми свой посох и иди! –
…И я иду… и впереди
Пустыня… ночь… и звезд мерцанье.
<1901>
К Герцену
Слава великим гробам!
Тучи сгущаются снова…
Но недоступна рабам
Тайна свободного слова.
Раб обнажил уже меч,
Стонет и рушится зданье.
Куйте ж свободную речь
В огненном горне познанья.
12 мая 1902
Париж
«На заре. Свежо и рано…»
На заре. Свежо и рано.
Там вдали передо мною
Два столетние каштана,
Обожженные грозою.
Уж кудрявою листвою
На одном покрылась рана…
А другой в порыве муки
Искалеченные руки
Поднял с вечною угрозой –
Побежденный, но могучий,
В край, откуда идут грозы,
Где в горах родятся тучи.
И, чернея средь лазури,
Божьим громом опаленный,
Шлет свой вызов непреклонный
Новым грозам, новой буре.
Над чернеющими пнями
Свежесрубленного леса
Шепчут тонкие побеги
Зеленеющих берез.
А в лесу темно, как в храме,
Елей темная завеса,
Пахнет хвоей под ногами,
И, как гроздья, среди леса
Всюду пятна птичьих звезд.
И от карканья ворон
Гул стоит со всех сторон,
Как торжественный, спокойный
Колокольный мерный звон –
Гулкий, стройный
и унылый…
А над срубленными пнями,
Как над братскою могилой,
Тихо двигая ветвями,
Им березы шелестят…
«Мир уставшим… Мир усопшим», –
Вместе с дальним гулом сосен,
Наклоняясь, говорят…
И им вторит издалёка,
Нарушая цепь их дум,
Рокот вольного потока –
Вечной Жизни бодрый шум.
Думой новою объятый,
Я стою… И мне слышны
Словно дальние раскаты
Человеческой волны…
<23 июля 1902
Неаполь>
«Я – Вечный Жид. Мне люди – братья…»
Я – Вечный Жид. Мне люди – братья.
Мне близки небо и земля.
Благословенное проклятье!
Благословенные поля!
Туда – за грань, к пределам сказки!..
Лучи, и песни, и цветы…
В полях люблю я только краски,
А в людях только бред мечты.
И мир как море пред зарею,
И я иду по лону вод,
И подо мной и надо мною
Трепещет звездный небосвод…
Ноябрь (?) 1902
Париж
«Город умственных похмелий…»
Город умственных похмелий,
Город призраков и снов.
Мир гудит на дне ущелий
Между глыбами домов.
Там проходят миллиарды…
Смутный гул шагов людских
К нам доносится в мансарды,
Будит эхо в мастерских…
В мир глядим с высоких гор мы,
И, волнуясь и спеша,
Шевелясь, родятся формы
Под концом карандаша.
Со сверкающей палитры
Льется огненный поток.
Солнца больше чтить не мог
Жрец Ормузда или Митры.
Днем я нити солнца тку,
Стих певучий тку ночами,
Серый город я затку
Разноцветными лучами.
По ночам спускаюсь вниз
В человеческую муть я,
Вижу черных крыш карниз,
Неба мокрого лоскутья.
Как большие пауки,
Ветви тянутся из мрака,
Камни жутко-глубоки
От дождливых бликов лака.
<До 6 января 1904
Париж>
Tete Inconnue
Во мне утренняя тишь девушки.
Во мне молчанье непробужденной природы,
Тайна цветка, еще не распустившегося.
Я еще не знаю пола.
Я вышла, как слепая жемчужина, из недр природы.
Мои глаза еще никогда не раскрывались.
Глубокие нити связывают меня с тайной,
И я трепещу от дуновений радости и ужаса.
Меч вожделения еще не рассек моей души.
Я вся тайна. Я вся ужас. Я вся тишина.
Я молчание.
<Январь 1904>
«Весна» Миллз
В голосе слышно поющее пламя,
Точно над миром запела гроза.
Белые яблони сыплют цветами,
В туче лиловой горит бирюза.
Гром прокатился весеннею сказкой,
Влажно дыханье земли молодой…
Буйным порывом и властною лаской
Звуки, как волны, вздымает прибой.
<Февраль-март> 1904
Париж
«Весна идет, щебечут птицы…»
Весна идет, щебечут птицы,
Прозрачный воздух свеж и тих.
На эти белые страницы
Я заношу Вам первый стих.
Весна идет. Вольна дорога,
Вольнее крылья вешних птиц.
И в книге жизни очень много
Не зарисованных страниц.
<Весна 1905
Париж>
«И с каждым мгновеньем, как ты отдалялась…»
И с каждым мгновеньем, как ты отдалялась,
Всё медленней делались взмахи крыла…
Знакомою дымкой душа застилалась,
Знакомая сказка по векам плыла…
И снова я видел опущенный локон,
Мучительно тонкие пальцы руки;
И чье-то окно среди тысячи окон,
И пламенем тихим горят васильки…
…Я видел лицо твое близким и бледным
На пурпурно-черном шуршащем ковре…
Стволы-привиденья, и с гулом победным
Великий и Вещий сходил по горе…
И не было мыслей, ни слов, ни желаний,
И не было граней меж «я» и «не я»,
И рос нераздельный, вне снов и сознаний,
Единый и цельный покой бытия…
28 августа 1905
Париж
«Лежать в тюрьме лицом в пыли…»
Лежать в тюрьме лицом в пыли
Кровавой тушей, теплой, сильной…
Не казнь страшна… не возглас «пли!»
Не ощущенье петли мыльной.
Нельзя отшедших в злую тень
Ни потревожить, ни обидеть.
Но быть казнимым каждый день!
И снова жить… и снова видеть…
Переживя свою судьбу,
Опять идти к крестам забытым,
Лежать в осмоленном гробу
С недоказненным, с недобитым.
И каждый день и каждый час
Кипеть в бреду чужих мучений…
Так дайте ж смерть! Избавьте нас
От муки вечных возрождений!
<После 5 октября 1905>
Набат
Набат гудит… Иду! Иду!
Сейчас, теперь – во сне, в бреду.
Как гулко бьется сердце башни,
Опалено, потрясено…
А сквозь зубчатое окно
Синеет даль, желтеют пашни…
Перебивая, торопясь,
Как змеи черные виясь,
И завиваясь в складки знамени,
Удар за ударом
Гудящим пожаром,
Клубами ревущего пламени,
Гудя, вырастая,
К земле припадая,
Неся миллионы бичей
Спокойствию будней,
Летит над затишьем янтарных полудней
Торжественно мирных полей.
Удар за ударом бичует и хлещет,
И жжет мою душу и мечется в ней.
И башня собора гудит и трепещет
До самых гранитных корней.
И сердце, сожженное жгучим приливом,
Сжимая руками, слепой, как в бреду –
За огненным кличем, за Божьим призывом
Иду!
Осень 1906
«Я здесь расту один, как пыльная агава…»
Я здесь расту один, как пыльная агава,
На голых берегах, среди сожженных гор.
Здесь моря вещего глаголящий простор
И одиночества змеиная отрава.
А там, на севере, крылами плещет слава,
Восходит древний бог на жертвенный костер,
Там в дар ему несут кошницы легких Ор…
Там льды Валерия, там солнца Вячеслава,
Там брызнул Константин певучих саламандр,
Там снежный хмель взрастил и розлил Александр,
Там Лидиин «Осел» мечтою осиян
И лаврами увит, там нежные Хариты
Сплетают верески свирельной Маргариты…
О мудрый Вячеслав, Χαιρη! – Максимильян.
Апрель 1907
Коктебель
«Дубы нерослые подъемлют облак крон…»
Дубы нерослые подъемлют облак крон.
Таятся в толще скал теснины, ниши, гроты,
И дождь, и ветр, и зной следы глухой работы
На камне врезали. Источен горный склон,
Расцвечен лишаем и мохом обрамлен,
И стены высятся, как древние киоты:
И чернь, и киноварь, и пятна позолоты,
И лики стертые неведомых икон.
<1909
Коктебель>
«Я не пойду в твой мир гонцом…»
Я не пойду в твой мир гонцом,
Но расстелюсь кадильным дымом –
В пустыне пред Твоим лицом
Пребуду в блеске нестерпимом.
Я подавил свой подлый крик,
Но я комок огня и праха.
Так отврати ж свой гневный лик,
Чтоб мне не умереть от страха…
Сиянье пурпурных порфир
Раскинь над славе предстоящим.
…И кто-то в солнце заходящем
Благословляет темный мир.
<Начало 1910>
«День молочно-сизый расцвел и замер…»
День молочно-сизый расцвел и замер;
Побелело море; целуя отмель,
Всхлипывают волны; роняют брызги
Крылья тумана.
Обнимает сердце покорность. Тихо…
Мысли замирают. В саду маслина
Простирает ветви к слепому небу
Жестом рабыни.
<22 февраля 1910
Коктебель>
Надписи на книге
<1>
Богаевскому
Киммериан печальная страна
Тебя в стенах Ардавды возрастила.
Ее тоской навеки сожжена,
Твоя душа в горах ее грустила,
Лучами звезд и ветром крещена.
7 марта 1910
Феодосия
<2>
Алекс. Мих. Петровой
Тысячелетнего сердца семь раз воскресавшей Ардавды
Вещий глухой перебой, вещая, слушаешь ты!
6 марта 1910
Феодосия
<3>
Сергею Маковскому
В городе шумном построил ты храм Аполлону Ликею,
Я ж в Киммерии алтарь Горомедону воздвниг
7 марта 1910
Феодосия
«В полдень был в пустыне глас…»
В полдень был в пустыне глас:
«В этот час
Встань, иди и всё забудь…
Жгуч твой путь».
Кто-то, светел и велик,
Встал на миг.
В полдень я подслушал сны
Тишины.
Вестник огненных вестей,
Без путей
Прочь ушел я от жилищ,
Наг и нищ.
И среди земных равнин
Я один.
Нет дорог и граней нет –
Всюду свет.
Нету в жизни ничего
Моего,
Розлил в мире я, любя,
Сам себя.
Всё, что умерло в огне, –
Всё во мне.
Всё, что встало из огня, –
Часть меня.
Толща скал и влага вод –
Всё живет.
В каждой капле бытия –
Всюду я.
Влажный шар летит, блестя, –
Бог-Дитя.
Пламя радостной игры –
Все миры.
9 апреля 1910
«К Вам душа так радостно влекома…»
К Вам душа так радостно влекома!
О, какая веет благодать
От страниц «Вечернего альбома»!
(Почему «альбом», а не «тетрадь»?)
Почему скрывает чепчик черный
Чистый лоб, а на глазах очки?
Я заметил только взгляд покорный
И младенческий овал щеки,
Детский рот и простоту движений,
Связанность спокойно-скромных поз…
В Вашей книге столько достижений…
Кто же Вы? Простите мой вопрос.
Я лежу сегодня: невралгия,
Боль, как тихая виолончель…
Ваших слов касания благие
И в стихах крылатый взмах качель
Убаюкивают боль… Скитальцы,
Мы живем для трепета тоски…
(Чьи прохладно-ласковые пальцы
В темноте мне трогают виски?)
Ваша книга странно взволновала –
В ней сокрытое обнажено,
В ней страна, где всех путей начало,
Но куда возврата не дано.
Помню всё: рассвет, сиявший строго,
Жажду сразу всех земных дорог,
Всех путей… И было всё… так много!
Как давно я перешел порог!
Максимилиан ВОЛОШИН
Кто Вам дал такую ясность красок?
Кто Вам дал такую точность слов?
Смелость всё сказать: от детских ласок
До весенних новолунных снов?
Ваша книга – это весть «оттуда»,
Утренняя, благостная весть…
Я давно уж не приемлю чуда,
Но как сладко слышать: «Чудо – есть!»
2 декабря 1910
Москва
<Четверостишия>
1
Как ночь души тиха, как жизни день ненастен.
Терновый нимб на каждой голове.
Я сном души истоку солнц причастен.
Я смертью, как резцом, изваян в веществе.
2
Возьми весло, ладью отчаль,
И пусть в ладье вас будет двое.
Ах, безысходность и печаль
Сопровождают всё земное.
3
Молчат поля, молясь о сжатом хлебе,
Грустят вершины тополей и верб.
И сердце ждет, угадывая в небе
Невидный лунный серп.
4
Из края в новый край и от костра к костру
Иду я странником, без [веры], без возврата.
Я в каждой девушке предчувствую сестру,
Но между юношей ищу напрасно брата.
5
Цветов развертывая свиток,
Я понял сердца тайный крик:
И пламя пурпурных гвоздик,
И хрупкость белых маргариток.
<1911>
«Я люблю тебя, тело мое…»
Я люблю тебя, тело мое –
Оттиск четкий и верный
Всего, что было в веках.
Не я ли
В долгих планетных кругах
Создал тебя?
Ты летопись мира,
Таинственный свиток,
Иероглиф мирозданья,
Преображенье погибших вселенных.
Ты мое знамя,
Ты то, что я спас
Среди мировой гибели
От безвозвратного небытия.
В день Суда
Я подыму тебя из могилы
И поставлю
Пред ликом Господним:
Суди, что я сделал!
18 августа 1912
«Радость! Радость! Спутница живая…»
Радость! Радость! Спутница живая,
Мы идем с тобой рука с рукой,
Песнями колдуя над землей,
Каждым шагом жизнь осуществляя.
В творческих страданьях бытия
Ты всегда со мной. В порыве воли,
В снах любви и в жале чуткой боли
Твой призыв угадываю я.
Но в часы глухих успокоений
Отдыха, в минуты наслаждений
Я один и нет тебя со мной.
Ты бежишь сомненья и ущерба.
Но в минуты горечи страстной
Ты цветешь, весенняя, как верба.
<1912>
Майе
Когда февраль чернит бугор
И талый снег синеет в балке,
У нас в Крыму по склонам гор
Цветут весенние фиалки.
Они чудесно проросли
Меж влажных камней в снежных лапах,
И смешан с запахом земли
Стеблей зеленых тонкий запах.
И ваших писем лепестки
Так нежны, тонки и легки,
Так чем-то вещим сердцу жалки,
Как будто бьется, в них дыша,
Темно-лиловая душа
Февральской маленькой фиалки.
<28 января 1913
Москва>
Лиле Эфрон
Полет ее собачьих глаз,
Огромных, грустных и прекрасных,
И сила токов несогласных
Двух близких и враждебных рас,
И звонкий смех, неудержимо
Вскипающий, как сноп огней,
Неволит всех, спешащих мимо,
Шаги замедлить перед ней.
Тяжелый стан бескрылой птицы
Ее гнетет, но властный рот,
Но шеи гордый поворот,
Но глаз крылатые ресницы,
Но осмугленный стройный лоб,
Но музыкальность скорбных линий
Прекрасны. Ей родиться шло б
Цыганкой или герцогиней.
Все платья кажутся на ней
Одеждой нищенской и сирой,
А рубище ее порфирой
Спадает с царственных плечей.
Всё в ней свободно, своенравно:
Обида, смех и гнев всерьез,
Обман, сплетенный слишком явно,
Хвосты нечесаных волос,
Величие и обормотство,
И мстительность, и доброта…
Но несказанна красота,
И нет в моем портрете сходства.
29 января 1913
Москва
Снова
Мы встретились в безлюдьи. И, как прежде,
Черт твоего лица
Различить не могу. Не осужденье,
Но пониманье
В твоих глазах.
Твое уединенье меня пугает.
Твое молчанье горит во мне.
Ты никогда ни слова
Мне не сказал, но все мои вопросы
В присутствии твоем
Преображались
В ответы…
Ты встречный, ты иной,
Но иногда мне кажется,
Что ты –
Я сам.
Ты приходил в часы,
Когда отчаяние молчаньем просветлялось,
Тебя встречал я ночью, или
На закате… и ветер падал.
Ты живешь в пустынях,
Пути усталости вели всегда к тебе.
О, если б иначе тебя увидеть,
Если б ты пришел
В момент восторга,
Чтоб разглядеть я мог
Твое лицо.
9 июля 1914
«Плывущий за руном по хлябям диких вод…»
Плывущий за руном по хлябям диких вод
И в землю сеющий драконьи зубы, вскоре
Увидит в бороздах не озими, а всход
Гигантов борющихся… Горе!
3 февраля 1915
«И был повергнут я судьбой…»
И был повергнут я судьбой
В кипящий горн страстей народных –
В сей град, что горькою звездой
Упал на узел токов водных.
<1915>
«Чем глубже в раковины ночи…»
Чем глубже в раковины ночи
Уходишь внутренней тропой,
Тем строже светит глаз слепой,
А сердце бьется одиноче…
<1915>
Петербург
Над призрачным и вещим Петербургом
Склоняет ночь край мертвенных хламид.
В челне их два. И старший говорит:
«Люблю сей град, открытый зимним пургам
На тонях вод, закованных в гранит.
Он создан был безумным Демиургом.
Вон конь его и змей между копыт:
Конь змею – „Сгинь!“, а змей в ответ: „Resurgam!“
Судьба империи в двойной борьбе:
Здесь бунт, – там строй; здесь бред, – там клич судьбе.
Но вот сто лет в стране цветут Рифейской
Ликеев мирт и строгий лавр палестр»…
И, глядя вверх на шпиль Адмиралтейский,
Сказал другой: «Вы правы, граф де Местр».
8 февраля 1915
«Нет в мире прекрасней свободы…»
Нет в мире прекрасней свободы,
Чем в наручнях. Вольной мечте
Не страшны темничные своды.
Лишь в узах, в огне, на кресте
Плененных архангелов крылья
Сверкают во всей красоте.
Свобода – в стесненном усильи,
В плененном полете комет
И в гордом молчаньи бессилья.
Смиренья не будет и нет.
Мгновенно из камня и стали
Рождается молнийный свет.
Лишь узнику ведомы дали!
10 февраля 1915
Париж
Париж зимою
Слепые застилая дни,
Дожди под вечер нежно-немы:
Косматые цветут огни,
Как пламенные хризантемы,
Стекают блики по плечам
Домов, лоснятся на каштанах,
И город стынет по ночам
В самосветящихся туманах…
В ограде мреет голый сад…
Взнося колонну над колонной,
Из мрака лепится фасад –
Слепой и снизу осветленный.
Сквозь четкий переплет ветвей
Тускнеют медные пожары,
Блестят лучами фонарей
Пронизанные тротуары.
По ним кипит людской поток
Пьянящих головокружений –
Не видно лиц, и к стеблям ног
Простерты снизу копья теней.
Калится рдяных углей жар
В разверстых жерлах ресторанов,
А в лица дышит теплый пар
И запах жареных каштанов.
20 апреля 1915
Париж
«Верь в безграничную мудрость мою…»
Верь в безграничную мудрость мою.
Заповедь людям двойную даю.
Сын благодати и пасынок нив!
Будь благодарен и будь справедлив!
Мера за меру. Добро за добро.
Честно сочти и верни серебро.
Да не бунтует мятежная кровь,
Равной любовью плати за любовь.
Два полюбивших да станут одно,
Да не расплещут святое вино.
<1915
Париж>
«Широки окоёмы гор…»
Широки окоёмы гор
С полета птицы.
Но еще безбрежней простор
Белой страницы.
Ты дала мне эту тетрадь
В красном сафьяне,
Чтоб отныне в ней собирать
Ритмы и грани.
Каждый поющий мне размер,
Каждое слово –
Отголоски гулких пещер
Мира земного, –
Вязи созвучий и рифм моих –
Я в ней раскрою,
И будет мой каждый стих
Связан с тобою.
14 марта 1919
Одесса
«С тех пор как в пламени косматом и багровом…»
С тех пор как в пламени косматом и багровом
Столетья нового четырнадцатый Лев
Взошел, рыкающий, и ринулся на землю,
И солнце налилось багровой дымной кровью,
И все народы мира, охваченные страстью,
Сплелись в объятии смертельном и любовном,
Мир сдвинулся и разум утратил равновесье.
Мой дух был опрокинут в кромешной тьме.
И так висящий в беспредельном мраке
Сам внутри себя, лишенный указаний
И не зная в темноте, где верх, где низ,
Я как слепец с простертыми руками
И ощупью найти опору в самом себе
Хочу.
12 сентября 1919
Коктебель
«Мир знает не одно, а два грехопаденья…»
Мир знает не одно, а два грехопаденья:
Грехопаденье ангелов и человека.
Но человек спасен Голгофой. Сатана же
Спасенья ждет во тьме. И Сатана спасется.
То, что для человека сотворил Христос,
То каждый человек свершит для Дьявола.
В мире дело идет не о спасеньи человека,
А о спасеньи Дьявола. Любите. Верьте.
Любите Дьявола. Одной любовью
Спасется мир. А этот мир есть плоть
Страдающего Сатаны. Христос
Распят на теле Сатаны. Крест – Сатана.
Воистину вам говорю: покамест
Последняя частица слепого вещества
Не станет вновь чистейшим из сияний,
«Я» человека не сойдет с креста.
Зло – вещество. Любовь – огонь. Любовь
Сжигает вещество: отсюда гарь и смрад.
Грех страден потому, что в нем огонь любви.
Где нет греха, там торжествует Дьявол.
И голод, и ненависть – не отрицанье,
А первые ступени любви.
Тех, кто хотят спастись, укрывшись от греха,
Тех, кто не горят огнем и холодом,
Тех изблюю из уст Моих!
<13 сентября 1919
Коктебель>
Л. П. Гроссману
В слепые дни затменья всех надежд,
Когда ревели грозные буруны
И были ярым пламенем Коммуны
Расплавлены Москва и Будапешт,
В толпе убийц, безумцев и невежд,
Где рыскал кат и рыкали тиуны,
Ты обновил кифары строгой струны
И складки белых жреческих одежд.
Душой бродя у вод столицы Невской,
Где Пушкин жил, где бредил Достоевский,
А ныне лишь стреляют и галдят,
Ты раздвигал забытые завесы
И пел в сонетах млечный блеск Плеяд
На стогнах голодающей Одессы.
19 сентября 1919
Коктебель
Сон
Лишь только мир
Скрывается багровой завесой век,
Как время,
Против которого я выгребаю днем,
Уносит по теченью,
И, увлекаем плавной водовертью
В своем страстном и звездном теле,
Я облаком виюсь и развиваюсь
В мерцающих пространствах,
Не озаренных солнцем,
Отданный во власть
Противовесам всех дневных явлений, –
И чувствую, как над затылком
Распахиваются провалы,
И вижу себя клубком зверей,
Грызущих и ласкающихся.
Огромный, бархатистый и черный Змей
Плавает в озерах Преисподней,
Где клубятся гады
И разбегаются во мраке пауки.
А в горних безднах сферы
Поют хрустальным звоном,
И созвездья
Гудят в Зверином Круге.
А после наступает
Беспамятство
И насыщенье:
Душа сосет от млечной, звездной влаги.
…Потом отлив ночного Океана
Вновь твердый обнажает день:
Окно, кусок стены,
Свет кажется колонной,
Камни – сгущенной пустотой…
А в обликах вещей – намеки,
Утратившие смысл.
Реальности еще двоятся
В зеркальной влаге сна.
Но быстро крепнут и ладятся,
И с беспощадной
Наглядностью
Вновь обступает жизнь
Слепым и тесным строем.
И начинается вседневный бег
По узким коридорам
Без окон, без дверей,
Где на стенах
Написаны лишь имена явлений
И где сквозняк событий
Сбивает с ног
И гулки под уверенной пятою
Полуприкрытые досками точных знаний
Колодцы и провалы
Безумия.
12 ноября 1919
Коктебель
Сибирской 30-й дивизии
В полях последний вопль довоплен,
И смолк железный лязг мечей,
И мутный зимний день растоплен
Кострами жгучих кумачей.
Каких далеких межиречий,
Каких лесов, каких озер
Вы принесли с собой простор
И ваш язык и ваши речи?
Вы принесли с собою весть
О том, что на полях Сибири
Погасли ненависть и месть
И новой правдой веет в мире.
Пред вами утихает страх
И проясняется стихия,
И светится у вас в глазах
Преображенная Россия.
23 ноября 1920
«Был покойник во гробе трехдневен…»
Был покойник во гробе трехдневен,
И от ран почерневшее тело
Зацветало червьми и смердело.
Правил Дьявол вселенский молебен.
На земле стало душно, что в скрыне:
Искажались ужасом лица,
Цепенели, взвившись, зарницы,
Вопияли камни в пустыне.
Распахнувшаяся утроба
Измывалась над плотью Господней…
Дай коснувшимся дна преисподней
Встать, как Лазарь, с Тобою из гроба!
27 октября 1921
Феодосия
Революция
Она мне грезилась в фригийском колпаке,
С багровым знаменем, пылающим в руке,
Среди взметенных толп, поющих Марсельезу,
Иль потрясающей на гребне баррикад
Косматым факелом под воющий набат,
Зовущей к пороху, свободе и железу.
В те дни я был влюблен в стеклянный отсвет глаз,
Вперенных в зарево кровавых окоемов,
В зарницы гневные, в раскаты дальних громов,
И в жест трагический, и в хмель красивых фраз.
Тогда мне нравились подмостки гильотины,
И вызов, брошенный гогочущей толпе,
И падающие с вершины исполины,
И карлик бронзовый на завитом столпе.
14 июня 1922
Коктебель
Ангел смерти
В человечьем лике Азраил
По Ерусалиму проходил,
Где сидел на троне Соломон.
И один из окружавших трон:
«Кто сей юноша?» – царя спросил.
«Это Ангел Смерти – Азраил».
И взмолился человек: «Вели,
Чтобы в Индию меня перенесли
Духи. Ибо не случайно он
Поглядел в глаза мне». Соломон
Приказал – и было так. «Ему
Заглянул в глаза я потому, –
Азраил сказал, – что послан я за ним
В Индию, а не в Ерусалим».
25 ноября 1923
Коктебель
Портрет («Ни понизь пыльно-сизых гроздий…»)
Ни понизь пыльно-сизых гроздий
У стрельчатых и смуглых ног,
Ни беглый пламень впалых щек,
Ни светлый взгляд раскосо-козий,
Ни яркость этих влажных уст,
Ни горьких пальцев острый хруст,
Ни разметавшиеся пряди
Порывом вззмеенных кудрей –
Не тронули души моей
На инфернальном маскараде.
23 августа 1924
Коктебель
Соломон
Весенних токов хмель, и цвет, и ярь.
Холмы, сады и виноград, как рама.
Со смуглой Суламифью – юный царь.
Свистит пила, встают устои храма,
И властный дух строителя Хирама
Возводит Ягве каменный алтарь.
Но жизнь течет: на сердце желчь и гарь.
На властном пальце – перстень: гексаграмма.
Офир и Пунт в сетях его игры,
Царица Савская несет дары,
Лукавый Джинн и бес ему покорны.
Он царь, он маг, он зодчий, он поэт…
Но достиженья жизни – иллюзорны,
Нет радости: «Всё суета сует».
26 августа 1924
Коктебель